На страшной доске

Алексей Будищев, 1914

«Слесарь Марк, высокий, сухой и бородатый, с узловатыми, сильным и руками, вышел из своей избы и сделал несколько шагов по направлению к господскому дому. Ветер раздувал на его спине распоясанную синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла…»

Слесарь Марк, высокий, сухой и бородатый, с узловатыми, сильным и руками, вышел из своей избы и сделал несколько шагов по направлению к господскому дому. Ветер раздувал на его спине распоясанную синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла.

Людка, тонкая и проворная, как молодая змейка, бегала тут же возле и загоняла в хлев непоседливую утку, чтоб посадить ее снова на яйца, и сердито кричала:

— Кшишь! Кшишь!

Пучок ярких полтавских лент, подвязанный к её русой косе и раздуваемый ветром, метался и мигал за её спиной, как разноцветное пламя. Задорно перезванивали бусы на её груди, совсем девической, еще чуть намечавшейся, — малиновые, граненые, очень крупные и круглые, поменьше, — пламенно-алые, похожие на ягоды рябины.

— Людка, — сказал Марк дочери, — погляди за щами, кабы не ушли, а я к хозяину по делу иду!

Людка мотнула головой, звякнула бусами, сверкнула прозрачными, радостными и мягкими глазами, в которых уже начинала сказываться женщина, и опять неистово закричала:

— Кшишь! Кшишь!

А утка раскрывала клюв и топырила свой толстый язык, хлопая крыльями.

Марк обошел чугунную изгородь сада и приблизился к балкону.

Более чем тщательно выбритый, причесанный и одетый Лязгушин, с коротко подстриженными усиками, с безукоризненным пробором в матовых черных волосах, всегда старавшийся походить на англичанина, сидел, развалясь в кресле, курил сигару и читал газету. Слесарь Марк на первой нижней ступени балкона кашлянул. Лязгушин отстранил газету и спросил:

— Что скажешь?

— Опять сипит, — выговорил Марк досадливо и развел длинными, узловатыми руками.

Ветер слегка косил его бороду и шипел в подстриженных акациях. Качался, шелестя, плющ по стене дома. И в такт качалась тень на верхней ступени балкона.

— В котле сипит? — опять спросил Лязгушин.

— В котле, — сказал Марк. — Видимо, свищ там. И может быть изрядная течь. Уходить будет спирт, пожалуй…

Лязгушин досадливо отбросил газету.

— Я это чувствовал еще вчера, утром, и поэтому послал за тобой. Обидная штука! — воскликнул Лязгушин и хлопнул по газете выхоленной рукой.

Марк сказал:

— Котлы старые, все может быть!

Лязгушин пыхнул сигарой несколько раз подряд, втягивая и раздувая щеки.

— Да я тебя и не виню, — сказал он, пожимая плечами, — но дело в том, что сейчас мне очень невыгодно прервать курение. Я связан неустойкой и должен выкурить в этом месяце еще пять тысяч ведер спирту. Небольшая потеря пожалуй для меня выгоднее. — Этакая все-таки, чёрт возьми, незадача! — опять досадливо воскликнул Лязгушин.

— Я тут не причем, — сказал Марк точно бы обидчиво — Семь лет я в вашей усадьбе живу и обиды от вас не видел будто бы! — Марк замолчал и боковым пытливым взглядом вдруг словно провел по лицу Лязгушина чересчур пристально и остро. Но Лязгушин равнодушно барабанил пальцами по ручке кресла и глядел над головою Марка.

У того захватило дух, и опять отпустила спазма. Точно жалуясь, он заговорил:

— Я очень внимательно только вот сейчас оглядывал котел. Положил через него доску, ходил, глядел туда и сюда. Склонялся с доски к самой прорве, даже лицо жгло. И видимое дело, в стенке свищ и здоровенный. Большой утек спирта может быть…о-очень большой!

Лязгушин, также рассеянно барабаня пальцами, воскликнул:

— А неустойка? Вот в чем главное дело! Вот тут и повертись!

Конец ознакомительного фрагмента.