Буковый лес. Повести и рассказы

Александрос Бурджанадзе

«Буковый лес» – это рассказ о первой, светлой любви, которая продлилась двадцать пять лет, вплетенный в повествование о жизни в советском городке, переезде в Грецию и восприятии нового для героини – дома, путешествий, разных людей в различных социумах, их чувств, приоритетов, жизней…Впервые повесть «Буковый лес» была опубликована в еженедельнике «Мир и Омониа» под редакцией Инги Абгаровой в 2011 году.

Больше, чем реалити

Повесть

Абсолютно выдуманная история, все совпадения с действительностью — простая случайность.

Глава первая

Белое, матовое лицо, огромные синие глаза без зрачка и без единой мысли… Её выносят из квартиры на специальных сидячих носилках. Кожа отливает зелёным фосфором на фоне старых деревянных икон в серебряных окладах… Иконы… иконы… маленькие, большие, разные… Вся стена в иконах, как на резном иконостасе в церкви. Голова болтается из стороны в сторону в такт движениям санитаров… Значит — пока не застыла… значит… может быть даже жива?! В углу рта слюна, похожая на зубную пасту, противная, с пузырьками… Носилки лёгкие, кажется, плывут по воздуху. Она худенькая, маленькая… Лифта в доме нет, но санитары смогут её быстро донести до «экапа».

«Экап» — так в Греции называется реанимобиль — красивая ядовито жёлтая машина с оранжевыми полосами и, написанным на капоте, зеркальным отражением слова AMBULANS. Несколько сердобольных соседок подпирают щеку руками и сочувственно качают головой. Они все русскоязычные, приехавшие из бывшего СССР. Местные греки, не оглядываясь, проходят мимо. Они не любят наблюдать картины чужого горя да и к своим утратам относятся беззаботно и легко. «Всё в руках Божьих!», — При этом объясняют они и стараются побыстрее свернуть за угол.

Людуська была до безобразия общительной и смешной. Она конкретно ухитрилась, дожив до своих шестидесяти пяти, остаться Людуськой. И даже на «Людуськой» как таковой, а вообще «Дуськой». Это, наверное, потому, что в определённом обществе принято считать «маленькая собачка всегда щенок».

Её «общество» было к ней и в целом благосклонно. На самом же деле Дуське и самой нравилось играть роль «маленькой собачки всегда щенка». Она вообще всю жизнь играла какую нибудь роль, Но именно «щенок» была заглавной. В отчем доме Людуська считалась «самой маленькой «в семье, хотя и была по возрасту старше своих братьев и сестёр; потом «самой маленькой в классе», ну и так по жизни. Освоившись с детства в роли «маленькой собачки», она на долгие годы проросла в неё всей кожей, всем телом, обосновалась, прижилась да так и осталась, научившись очень правильно выкачивала из этого «положения» свои выгоды.

А выгод оказалось много!

К примеру она в зависимости от ситуации то пошаливала, как маленький ребёнок, дула губки, дрыгала ножками, то вдруг, вспомнив сказку Ганса Христиана Андерсена» Гадкий утёнок», искрясь и переливаясь, росла на глазах. Это она «превращалась» в «прекрасного лебедя», «женщину-вамп». В роли «лебедя» Дуська, вытянув вперёд тоненькую шею, могла часами рассекать по городу пешком, с лёгкостью преодолевая гигантские расстояния и ежечасно меняя наряды в примерочных близлежащих магазинов. В любом магазине она профессиональным чутьём кокетки моментально находила примерочную — этот плохо освещённый интимный уголок с пыльной занавеской и вытягивающим силуэт зеркалом, затем с ловкостью изощрённого факира ныряла в «таракотовую» сумку, извлекая тщательно отутюженные и ещё дома в стопочку сложенные наряды и в очередной раз переодевалась.

Она плыла по салоникским улицам, водрузив на голову невообразимую чёрную шляпку с вуалью и птичьим пером на запад, что в климатическом поясе Греции выглядело довольно нелепо. На неё с удивлением оборачивались любопытные туристы, практически в упор разглядывали и не скрывали восторга.

И Дуське это нравилось! Она, гася лукавый прищур, хищно улыбалась, показывая зубы мудрости в золотых коронках. Когда ей это надоедало, она, словно внезапно что-то вспомнив, становилась «ловкой чертовкой». В роли «ловкой чертовки» Людмила, нисколько не обращая внимание на своё «величие», могла запросто незаметно слямзить в гостях или даже в магазине чужую вещь, запихав её себе в лифчик. Дуська открыто презирала все законы греческого общежития, весь день говорила «кали мера» — хорошего рассвета вместо «калиспера» — доброго заката, ела рыбу ножом с вилкой и в гости никогда не появлялась, как положено — предупредив звонком о своём появлении. Разрешения она ни у кого, ни на что и никогда не спрашивала, сваливаясь, как птичий помёт на голову очередной жертвы и орала дурным голосом в домофон:

— Линда! Открой на минуточку! Я тут мимо проходила…

— Ну и проходила бы мимо! — Смеялась Линда, но двери открывала почти всегда.

Наверное, действительно удобно делать из себя «маленькую»: можно прикинуться дурочкой и делать вид, что не понимаешь о чём идёт речь; можно, внезапно забыв, типа провалы памяти, о своих шестерых внуках от троих сыновей, напиться хоть тормозной жидкости и прыгать в таверне по праздничному столу, отбивая кривым каблуком такт вальса «Амурские волны»; можно попросить «взаймы» денег и «забыть» их отдать. Вообще, если дать фантазии полёту, это же сколько же всего можно!

Дуськины поступки реально напоминали поведение «трудных» подростков до двенадцати из неблагополучных семей.

Ещё она могла… ой, да мало ли что могла сделать Дуська?! Но ей все сходило с рук, ей всё прощали. Близкие пожимали плечами:

— Ты что?! Дуську не знаешь? Да, ладно тебе!

И Дуську знали, и Дуська знала.

Линда ни за что не смогла бы ответить однозначно, как она относится к Людмиле. То ей казалось, что Люда ведёт какую то тайную игру, стараясь отвлечь внимание окружающих от чего очень глобального в её жизни, объегоривая всех вокруг и тайно насмехаясь. В такие минуты Линде хотелось огреть её тяжёлым предметом типа примуса по голове. То Линда, принимала Дуську со всеми детскими подгузниками и верила ей, хотя в Линдиной голове всё равно никак не укладывалось: как можно совершать «глупости» только в пользу себя?! А-а-а-а Дуська в роли «маленького щенка» всё наяривала и наяривала каждый день как в последний. Наверное, она уже и сама, случайно заглянув в паспорт, была бы крайне удивлена, обнаружив в нём пропись о своём истинном возрасте. С одной стороны Линда жалела Дуську. В смысле — жалела её не за определённые поступки, а жалела в целом. Ей было неприятно, что Дуська бездельница и «паразитка». Линда ругала её нелепые выходки, например за страсть к бесконечному «шопингу», причём в кредит.

Где потом Дуська добывала деньги, чтоб расплатится за огромные чёрные целлофановые мешки, туго втиснутые под кровать, никто не знал. Так она ещё и любила демонстрировать гостям содержимое этих самых баулов, выворачивая их наизнанку и вытряхивая на свою кровать невнятное содержимое «аристократических» оттенков — «пастэль», «абрикос», «карамэль». На эти тряпки от китайского «Моргана» из греческих «бутиков» Дуська молилась как на иконы. Сколько Линда не пыталась объяснить Дуське, что весь «Морган» в Грецию прибывает приблизительно оттуда, откуда и краска для волос «радикально чёрного цвета» фирмы «Титаник», то есть — без пересадок из Одессы с улицы Дерибасовской, та щёлкала распахнутыми, похожими на окна в ясный солнечный день, глазами и, мелко-мелко кивая, всенепременно во всем соглашалась, говорила, что «спорола фигню», что «в последний раз», что больше «ни в жисть», глаза её медленно наполнялись слезами, она плакала навзрыд, трясясь и вздрагивая всем телом и… и снова выпрашивала взаймы деньги. Вскоре под кроватью появлялся очередной моргановский мешок, и их в крохотной квартирке было уже штук пять, никак не меньше.

Ещё Линда жалела Дуську за неугомонный характер, за непостоянство, за то, что Дуська ни с кем никогда не могла ужиться, за её хронические бредовые идеи, за страсть к резким переменам в жизни. Вот к чему было, спрашивается, вдруг всё бросать и ехать из Киева жить в Грецию?! Понятно, многие греки, совершенно одержимые навязчивой идеей о репатриации, приехали на «историческую родину» в поисках призрачного счастья в «родной Элладе». Все свои разговоры они начинали и заканчивали словами: «Эллада, мана му!» (Эллада, матушка моя!), А Людмиле тут что?! Она же не гречанка! Значит, ей гражданство не светит.

И вот результат — Людмила нигде не работает, «социал» в виде копеечной компенсации за безработицу не получает, языка не знает и чем промышляет для всех загадка. Прикатить в Салоники, только чтоб коллекционировать пхеньянский «Морган» под никелированной кроватью с продавленной сеткой как-то несерьёзно. Линда жалела шалопутную Дуську чисто по-человечески…

Хотя может как раз Дуська и делает всё правильно в отличии от Линды при этом и абсолютно счастлива? Обсуждать кого-то и травить советами самоё лёгкое. А что сама Линда совершила такого умного в своей жизни?! Добилась чего-то достойного? Вытянула счастливый билет? Или было очень продумано и круто, не слушая никого, кинуться за призрачной мечтой в Германию?! Это называется правильным и мудрым решением?! И что теперь из этого вышло?!

Когда в Лейпциге туман и угар первых дней неожиданной встречи с Голуновым рассеялся, до Линды с трудом, но стало таки доходить, что у человека своя жизнь, своя семья, он женат, всё давно очерчено, и он ничего в этой жизни менять не намерен. Он несколько раз совершенно ясно дал ей понять, что Линде нет места с ним рядом.

Но настырная Линда нисколько не разочаровалась в своих детских мечтах и грёзах, она тянула время, ища выход. Она умом всё понимала, но сердце, расставшись однажды, не было готово расстаться второй раз и потерять его теперь уж навсегда. Сердце болело, щемило, и умирало каждый раз, когда он в очередной раз ей отвечал: «Нет!» И, вдруг, её осенило! Она как ей показалось, нашла единственный правильный выход. Задохнувшийся в гормоне счастья, вскипевший брызгами шампанского, мозг почему-то решил, что сын, его родной сын может стать для неё всем.

Оказывается, не только Людмила умеет себя обманывать…

Да ничего этот мозг не решил, и всё она знала заранее. Знала той зимой в Германии, когда «дворниками» старалась разбросать снег на лобовом стекле прокатного автомобиля, когда почти наугад, почти вслепую от горько-солёных слёз ехала к ним в гости в новый дом. Знала и решила для себя, что будет делать и как всего за три часа до встречи Нового года, того рокового года.

Скорее всего, именно тогда в Лейпциге Линда придумала себе новую сказку. Эдакую глупую, почти компьютерную «анимэ» под названием «Вечная любовь». Была же у неё «любовь всей её жизни», как же не настрочить ещё одну главу?! Такая встреча через двадцать пять лет, такая романтика, прямо как в песне Шарля Азнавура.

Эндрю, или как его дома называли «Андрей» оказался гораздо младше Линды. Он был младше почти на столько, на сколько его отец был старше её. Да разве она это видела?! Андрей был Его частью, его плотью от плоти, его душой, его… его всем… от них даже пахло одинаково! Папа и сын… Так не пахло ни от кого на свете. Тонкий, свежий аромат абрикосовой косточки. А этот поворот головы, эти ямочки на щеках! Его смех, Его взгляд… кожа… тёплая и тонкая, как у ребёнка… как у папы…

Через три дня пребывания Линды в гостях, в самой середине «Миттагэссен», в аккурат между первым блюдом и вторым Эндрю вдруг, оторвавшись от приёма пищи, гордо заявил:

— Я женюсь на Линде!

У мамы упали очки, а папа просто вдохнул зелёный горошек с ложки и надолго закашлялся.

Дальше начался какой-то ужас: нескончаемые разговоры, уговоры, увещевания.

Они всё своё свободное время проводили в беседах с Линдой как со «взрослой женщиной, отдающей себе отчёт в своих действиях», говорили, что Эндрю «ребёнок», что «не готов к семейной жизни», что он пока не «сформировался как личность». Линда тупо смотрела на Андрюшкиного отца долгим, счастливым взглядом, и слова пролетали мимо, даже не задев ушную раковинку. Так по стеклу летящего автомобиля ползут капельки дождя, пробегают и падают вниз, не в силах его намочить. А может быть Он несколько лукавил, когда говорил о своём «несерьёзном» сыне? Линда в глубине души надеялась, что, позабыв обо всех условностях и правилах, отбросив все законы и обычаи, на этот раз Он будет рад отдать ей себя всего без остатка. Он должен и хочет исправить ошибку прошлого. Он хочет отдать ей своего сына.

Сам Эндрю, несмотря на страшный переполох и истерические рыдания матери, был на удивление спокоен. Казалось, он понимал молчание отца как немое согласие на его брак. А, может и просто мыслями не отягощал своего существования.

— Я решил обзавестись семьёй! — Сказал он ровно через три дня от появления Линды в их доме, — Мне не интересны ваши возражения, потому что я её люблю! Он гордо ухмыльнулся, показав обе ямочки на щеках и, что-то напевая под нос, вышел из кухни, оставив «взрослых» дебатировать и выражать друг другу свои неприкрытые чувства.

Пена из кастрюли с макаронами ползла по новой электрической плите с красными «глазками». Она шипела и дымила, но этого никто не замечал.

Может быть, в ту минуту Он был восхищён своим сыном, потому что двадцать пять лет назад сам не решился вслух произнести такие простые и такие важные слова?

Никакие увещевания и слёзы матери не помогли, а Голунов-старший махнул рукой и сказал: «Он взрослый, пусть делает что хочет!». Эндрю и сделал «что хотел». Они обвенчались по всем законам, сходили в Лейпцигскую синагогу и, пообещав «любить друг друга, пока смерть не разлучит» нескольким приглашённым друзьях семьи, открыли свой медовый месяц. В тот день «друзья» в синагоге жались в угол и упирались друг в друга локтями, наверное, чтоб не упасть в обморок от ужаса и горя, так внезапно поразивших семью их приятелей.

Молодожёны немного пожили в Лейпциге.

Линда очень полюбила этот город. Казалось сам воздух, заблудившийся в кронах деревьев этого прекрасного саксонского городка, пропитан аккордами бессмертного Баха, густыми и терпкими, как монастырское кино. Светлое, похожее на прозрачный хрусталь небо; аромат дорогого парфюма от высоких, статных немок смешивается с запахом пышной выпечки. Распахнутые двери больших и маленьких кафешек страшнее античных сирен зазывают к себе зазевавшегося путника, нашёптывая ему на ушко сладкую песню о том, что пора отдохнуть. Узкие улочки Старого города тонут в дыхании жаренных кофейных зёрен.

Линда нашла Его в этом прекрасном городе, встретилась с ним через двадцать пять лет. Двадцать пять лет слёз и немого ожидания. Он живёт ни в какой ни в Канаде, как ей рассказывали, Он живёт здесь, теперь будет рядом с Линдой всю оставшуюся жизнь, «пока смерть не разлучит».

Линда не жила, она всё время находилась в какой-то прострации, в другом, параллельном мире, в ином измерении, где спираль времени сделала виток и начала обратный отсчёт. Она была уверена — плохое в прошлом, и теперь всё у неё будет хорошо.

Заниматься построением семьи в одном доме с родителями оказалось не совсем удобно, да если честно никто особо и не предлагал, а снимать квартиру в Лейпциге слишком дорого и в целом бесперспективно. Устроиться на работу без знания немецкого языка у Линды не получится. Взвесив все за и против, молодые решили уехать жить в Грецию и поселиться в Линдиной квартире в Салониках. Маленькая, зато своя! Эндрю, как оказалось, был без определённого рода деятельности и поэтому совершенно безболезненно мог себе позволить переехать в другую страну. Линда очень обрадовалась, что выбор места жительства ни для кого не стал яблоком раздора. Конечно, работы сейчас гораздо меньше, чем несколько лет назад, но жить можно.

— У тебя деньги есть? — Спрашивал молодой супруг.

— На первое время хватит! — Говорила Линда, обвивая его шею руками и купаясь в своём неземном чувстве, — Потом мы же вдвоём будем работать. Ты пойдёшь на курсы языка, выберешь себе специальность, ну есть курсы гидравликов, электриков, программы разные государственные для приезжих и всё будет чухи-мухи, не переживай.

Чего она рисовала картины маслом? Эндрю айгентлих (вообще-то) вовсе и не переживал.

Он быстро освоился в Греции. Ему очень нравилось, что их однокомнатная квартирка стоит почти на берегу моря. А климат — десять месяцев лета — ему особенно подошёл. Эндрю расцветал прямо на глазах.

Весна в Греции всегда ранняя и начинается сразу после Дня святого Валентина. Первой белым под балконом расцветает ничейная слива, а рядом, прямо через забор распахивает свои пятилистнички малиновый миндаль. Зимой немного сыровато, правда, Андрей кутается в плед и, зажав в обеих ладонях огромную чашку, пьёт из неё горячий чай и подставляет своё нежное лицо, поднимающемуся от неё, ароматному пару.

Зато с первыми набухшими на деревьях почками молодой супруг пушит пёрышки и, облачив себя в лёгкий, почти летний костюм, красивый и уверенный неспешно прогуливается по улицам южного города, любуясь на своё отражение в витринах магазинов, то и дело и заглядывая с газетой подмышкой в самые дорогие кафетерии на набережной.

— Андрюша, я узнала для тебя насчёт курсов по туристическим специальностям! — Линда подпрыгивает и заглядывала мужу в глаза. Стоило ли жить одной столько лет, не вступая с мужчинами ни в долгие, ни в серьёзные отношения? Быть всегда одной, не обращая внимания на любопытные и осуждающие взгляды? Жить и верить, что когда-нибудь, когда-нибудь в один час, в один миг, пусть очень далеко, хоть в другой стране, на другой планете всё перевернётся с ног на голову; что отвратительное, густое и липкое, похожее на болотную топь одиночество отступит, закончится как страшный сон, бесследно растворяясь в небытие. И вот оно чудо произошло, значит правда — каждому воздастся по вере его!

— Эй! Андрюха! Хрюха! Не слышишь, что ли?! — Линда старается быть серьёзной. Ну, негоже всё время визжать от счастья. Всё равно у неё плохо получается, губы сами разъезжаются в глупой улыбке., — Андрюшка-а-а! Слышишь?

— Слышу, конечно! Незачем так кричать.

— А чего не радуешься?

— Чему?

— Заманчивому предложению!

— Какому?

— Андрей! Ну хватит баловаться! — Линда шутливо шлёпает его пониже спины, — Ну я же тебе русским языком говорю — есть курсы для желающих работать в туризме. Ещё и зарплату платят, то есть небольшую стипендию, — Линда ничего не видит и не замечает просто потому, что не хочет ни видеть, ни замечать. Балуется мальчишка, да и пусть балуется. Не наигрался пока. Родители предупреждали о его неготовности к семейной жизни. Ничего страшного! Её хватит на двоих. Раз уж сама оторвала «мальчика» от мамки, значит самой и надо растить даже если придётся параллельно исправлять просчёты и пробелы родного родительского воспитания. Боже! Как смешно! То не было никого, а тут и муж и сын в одном лице. Какая огромная ответственность и какая прелесть! Он всего этого заслуживает, красотулище моё. И сейчас как ткнусь ему в грудь носом, и как понюхаю. Птичечка моя! Абрикосик пушистенький!

— Ты куда? — Линда не заметила, когда он надел туфли он надел туфли.

Эндрю оборачивается в дверях:

— Я куда? Немного пройтись. А что?

— Ну если ты выходишь из дому, мусор вынеси, пожалуйста!

— Давай!

Он стоит и ждёт, пока Линда не упакует пакет во второй целлофановый мешок, чтоб не накапало на пол и на одежду.

— И долго мне тут стоять? — Эндрю сердится. Он не любит ждать. Такой взрослый весь, серьёзный такой.

— Я сейчас! Я быстро! Течёт же. Уже завязываю.

— Ничего что течёт! Давай! Потом подотрёшь.

— На! Держи вот тут, а то порвётся. Ты на обратном пути сможешь хлеба купить?

— Я вообще не в сторону хлебного иду.

— А что тогда делать?

— Ну ты чукча! Такие вопросы задаёшь! — Эндрю обнимает Линду и целует в висок, — Пойдёшь и купишь сама.

В глазах темно… Вся кожа, все клетки, все ядра, все митохондрии знают, ещё немного и Линда растечётся по паркету как фиалковое мороженное, блестя и переливаясь в свете чешского бра — подарка кого-то из маминых друзей на её совершеннолетие. Как давно это было, то самое совершеннолетие. Она привезла этот светильник с собой. Сколько он видел всего и хорошего, и плохого. А сейчас ей за сорок, а сейчас она очень взрослая, очень собранная и строгая. И ещё у неё есть Андрюшка, за которого она теперь всегда будет в ответе перед его отцом. Если бы тогда, давным-давно его отец только бы глянул в её строну, только шевельнул бы одним пальчиком, этот красавчик с уголками губ, вздёрнутыми вверх мог бы быть её сыном. И она бы тогда, двадцать пять лет назад, была бы молодой мамой. Но, всё вышло по-другому, только это теперь неважно. Важно, что всё-таки вышло. Важно, что они вместе. Пусть в другом образе, в другом обличии, однако Он навсегда остался с Линдой…

Девочка у Линды родилась крупненькая, аж пятьдесят три сантиметра и улыбчивая.

Никто не предупредил, что сейчас в палату принесут новорожденных. Их было шесть колбасок с запелёнатыми попками и в кофточках с медвежатами, по две колбаски на руках каждой медсестры. Линда почему-то не отрывала глаз от маленького личика, под белой чёлкой, которое, как ей показалось, очень строго смотрело на неё. Подошедшая медсестра просто отдала ей тот самый кулёк с пристальным взглядом и ладошками в розовых варежках, и всё — жизнь Линды остановилась. Она не видела уже больше ничего, ни охровых листьев столетнего чинара, громко барабанивших в больничное окно, ни моря, стыдливо прячущего свою бирюзу за этими листьями, ни сидящих в воде по самую ватерлинию, перегруженных танкеров на рейде, всё пропало, весь свет заслонили две нежные ямочки на персиковых щеках.

Как её назвать? Конечно Александра! Потому что заканчивается на — андр, и… и ещё потому что… потому что теперь она имеет полное, полнейшее право повторять это имя столько раз в день, сколько захочется, по любому случаю и без случая, всякому, по разному. Сашенька, Сашуленька, Сасиска, Шурочка, Алексашенька, Алекс, Алека, Алька, Эйяль. Эйяль это по-еврейски. Значение у этих имён одно и то же — защитница мужчин. Во как! И вырастешь такая же умная, красивая и смелая как твой дедушка, рыбка моя!

Андрюша очень радовался рождению дочери. Долго подшучивал над Линдой и вспоминал как она в первую ночь после роддома, осторожно положив Альку в её кровать, забилась в угол комнаты и ни за что не соглашалась оттуда вылезать. Потом она всё-таки вылезла из своего убежища и, сидя в ногах детской кроватки на корточках, не спала всю ночь, караулила ребёнка, потому что умирала от страха. Ей казалось, что с Алькой должно что-то произойти.

Что именно Линда так и не смогла объяснить ни тогда, ни потом, но она дрожала как осиновый лист, боясь, что не сможет «чему-то» помочь, и с Алькой случится непоправимое. Конечно, конечно Линда была врачом и у неё был диплом об окончании Медицинской Академии, но этот диплом сейчас лежал там, далеко в центре города, в Коллегии Стоматологов, а тут дома, в детской кроватке сопела в две дырочки пятидневная Аля, и это было безумно страшно!

Линда никогда не видела вблизи маленьких детей. У неё не было ни подруг с детьми, ни племянников, ни крестниц, никого и поэтому её глубокие познания заканчивались на институтских «Детских болезнях», пройденных ещё на третьем курсе.

Что делать, если она заплачет? А если очень сильно заплачет? Вдруг у неё что-то болит, и она именно поэтому поводу плачет? Например, очень болит голова. Хотя чего её голове болеть? Она же не сдавливалась, меня «кесарили», то есть — родовых травм у ребёнка нет. Так значит болит вовсе не голова?! А что тогда?! Ах! Ещё хуже! Она может заплакать, потому что… потому, что хочет гулять! А как туда идти, на улице ведь ночь?! Нет… зачем ей гулять?!… Она же совсем маленькая… Может, ей нужна пустышка? Скорее всего так. Но, как Сашка будет её сосать, у неё же рот маленький, туда и мизинец не влезет, а пустышка большая! А зачем ребёнку совать в рот мизинец?! Ужас! Ужас!… Господи, как страшно! Какие жуткие мысли лезут в голову, жуткие вопросы, дебильные ответы… Боже… иже еси на небеси… Господи… как страшно… Господи!…

— Линда прикрыв глаза, как попрошайка на паперти бормотала молитвы. Вдруг её как по темени стукнуло: «Боже! За кого я молюсь?! Она же не крещённая!»

— Андрюша! Андрей! — Линда одним прыжком добирается до его рукава, — Алечке плохо, она собирается заплакать, потому, что заболела. Её надо… её надо срочно покрестить!

— Её надо срочно переодеть. Написала она, вот и кряхтит, — Андрей как то очень ловко стаскивает с Сашки ползунки и расстегивает подгузник.

— Боже, какой ты умный! — Линда уже не может сдержаться и рыдает в голос, — Как замечательно, что ты со мной рядом… что ты такой… такой… — спазмы в горле не дают выговорить ни слова, только хрип вырывается из груди.

— Что-о-о с тобой? — Эндрю смотрит на неё с усмешкой, — Я не понял кто у нас профессор, доктор медицинских наук и просто человек с высшим образованием?! Ты что детей никогда не видела новорождённых?! Ну-у-у. Это балл не в твою пользу.

— Ой… не надо бал-лов… — всхлипывает Линда, — ты… ты только помоги… ты только помоги… не бросай меня с ней одну!…

— Что значит «бросай»?! Когда надо будет, тогда и «брошу». В конце концов — ты её родила, ты её мать вот и учись смотреть за детьми. Что ты думаешь — я всегда буду ей менять подгузники?! Ошибаешься, моя дорогая. Ты обязана и кормить её, и купать и переодевать. А кто, по-твоему, это должен делать? Ладно, сиди сегодня в своём углу, а завтра давай за работу. Ишь, как тебя развезло.

Линда была благодарна, безумно благодарна судьбе за всё, что с ней происходит. Только вот она немного привыкнет, страхи пройдут, и всё тело будет болеть немного поменьше. А то после той дырки в позвоночнике, куда ей вкололи обезболивающее, как это называлось? Вот: передуральная анестезия, то есть — между позвонками под твёрдую оболочку спинного мозга вкалывают лекарство, чтоб обезболить и обездвижить нижнюю часть туловища. Так вот после той дырки и того лекарства болит каждая точечка тела, всё мясо, все кости. В больнице через несколько часов после операции она хотела дотянуться до звонка, чтоб вызвать «стюардессу» с анальгетиком в пластмассовом шприце. Боли были такими сильными — пока Линда подняла руку, пока повернула правую ногу, согнула в колене левую, подтянулась — на вызов ушло полчаса. Наконец «стюардесса» с готовым шприцем, вся в белом потнике подошла к кровати, и «живая вода», из подключичного катетер медленно растеклась по сосудам.

В первый день Эндрю пожалел её и не стал будить, когда Линда, вволю наплакавшись и совсем обессилив, так и уснула, сидя на полу.

Ночью ей снился сон.

Голодные котята просят есть, мяукают, медленно обхаживают её и кончиками хвостов щекотят Линде голую ногу. Котята смешные и пушистые. Они маленькие, но орут как большие зрелые коты с опухшими от весеннего томления яйцами. Ничего себе голосочки!

— Линда! Ну Линда сказал! Сколько можно?! Ты уже мать, дорогая моя, у тебя появились кое-какие обязанности, — Эндрю, согнувшись в поясе, тряс её за плечо, — Да проснись же ты, горе-мамаша, не слышишь — ребёнок плачет. Обязательно она охрипнуть должна?! Мне бы стыдно было! Вставай, сказал! Она, наверное, есть хочет. Или обкакалась. Где там эти соски, что тебе в больнице дарили? Давай, вставай, кипяти. Ты вообще помнишь — как надо эту смесь разводить?! А то ещё сделаешь не так. Надо чтоб была определённая пропорция. Читай, там на банке для таких как ты всё написано. Вон, видишь таблица.

«Таблица, таблица… — Линда вообще не понимала о чём разговор, — зачем котят кормить по таблице? Почему молочной смесью из банки? Кто вообще в дом принёс котят?! Ах! Каких „котят“?! Это не котята! Это наша доченька Сашенька! Моя любимая роднулечка! Любимая и самая на свете долгожданная! Голодная и плачет. Дитё плачет, хочет есть, а я вообще забыла, что она существует!»

— Я… я сейчас! — Линда рванулась с пола изо всех сил, но острая боль пронзила всё её существо. Место вкола иглы анестезиолога в позвоночник горело нестерпимым огнём, ноги не слушались. «Вставай, вставай, и даже виду не подавай, что тебе больно, а уж тем более, что про ребёнка забыла. Молока после „кесарево“ нет, ровно, как и совести. Думать надо было, когда выходила замуж за молодого принца. Надо всё делать быстро, чтоб Эндрю не завёл снова свои шуточки про возраст».

Готовой кипячённой воды в чайнике не было. В термосе тоже. Алька, совершенно обидевшись, уже рыдала в голос.

— Андрей! — Позвала она из кухни, — Ты покачай её, пожалуйста, на руках, пусть немного успокоиться. А то пока вода вскипит, да пока я её остужу, измучается ребёнок.

— Да ты что?! — Эндрю был абсолютно трезв и разумен, как всегда, — То есть — ты будешь спать, она орать, а я брать на руки и потакать её капризам?! Ты сама не читала — когда ребёнок плачет его нельзя баловать и обнимать, потому что именно так и возникает порочная связь — «я ору, вы меня ласкаете, значит когда я хочу чего-то добиться, буду всегда орать!» Как то так. Или я не прав?

Прав, прав, ну, конечно, прав, только сейчас, ну сегодня возьми её на руки! Ей всего пять дней и пять ночей. Ну, пусть она хоть не захлёбывается и на секундочку замолчит. Я больше так не буду. Я буду сразу просыпаться. Нет, не сразу, а даже раньше её. Когда она только зашевелится, у меня в руках всегда будет уже готовая соска.

Линда пролила кипяток мимо бутылки. Руки тряслись, спина болела нестерпимо…

Но, воды кипячённой осталось ещё много.

Вот оно и всё — Линда сидит в кресле. Алька от счастья аж захлёбывается и чавкает как ненормальная… Слава Богу! Кошмар с ночным кормлением закончился.

Конец ознакомительного фрагмента.