Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

Александра Окатова

«ТРЕЛЬ ДЬЯВОЛА» – сборник мистических рассказов о любви и мести самой настоящей ведьмы, о черно-магических ритуалах и их последствиях, о таинственных перерождениях душ и экспериментах по обмену телами. Эти истории открывают двери в мир, где умываются песком, купаются в крови чёрных петухов, колдуют с фиалками и снашивают семь пар железных башмаков в надежде обрести взаимность в чувствах. Но каков прайс-лист мести настоящей ведьмы и стоит ли её обижать?.. Книга содержит нецензурную брань.

СВИДЕТЕЛЬ

Не может быть, что она выжила. Никак невозможно. Она же помнит, хорошо помнит, со всеми подробностями и деталями, как она её убила.

Был февральский холодный, серый без просвета день, с низким небом, серым, плотным, оно легло на город и придавило его, раскачивались чёрные ветки, мерно, мёртво стучали, ломались, безуспешно хватаясь за небо, пытались остановить тяжёлый февральский ветер, он не давал дышать, забирался простудой всюду: под одежду, в рот, в нос, в лёгкие, холодил глаза.

Она гуляла со своими двумя мальчишками в Сокольниках. Снег тяжёлый, крупнозернистый, серый, лежал как могильная плита. Вокруг стволов ветер выдул глубокие воронки, из них сквозь чёрный лёд смотрела застывшая на полпути к смерти земля, и деревья мёрзли, только куда им деваться, надо стоять, где выросли. Она даже позавидовала им, сильные, выстоят, не то, что она, она уже не знала, в чём душа держалась, знала, конечно, но так получилось, что она сама-то здесь, а её душа — в другом месте. С другим мужчиной. И у неё чувство, что она живет без души и без сердца, как будто их у неё украли, нет, не украли, сама отдала, бежала за ним да ещё просила: возьми, пожалуйста, только возьми, а то умру. Не взял. Вот, кажется, и умерла.

По снегу ветер гнал, пересыпал, нехотя играл почерневшими иголками, чешуйками шишек, расшелушенными птицами и белками, и кучками гнилого мусора из семян и скелетов листьев.

Любителей погулять в такой хмурый холодный день было мало. Редкие старые лыжники да ещё в проруби на четвёртом пруду моржи, и всё. И она одна на горке. А ей даже жарко. Побегай в горку с двумя пацанами на санках — вспотеешь! Ветер давит в грудь, такой сильный, упорный, унёс бы, опрокинул, завалил снегом, убаюкал, усыпил, незаметно убил, если бы не мальчики, они как два поплавка, не дают утонуть в снегу, в холоде, в нелюбви. Она прислонилась к чёрному стволу и с тоской смотрела на ровное серое низкое небо, на серый снег, на протоптанную дорожку, на лыжню рядом с ней, на задохнувшийся, укрытый снегом пруд с крутыми берегами, в её детстве про него рассказывали страшилку, что там утопилась девушка. Дует ветер, качаются, глухо стучат ветви.

В пруд с берега вдаётся площадка, цемент местами раскрошился и по ребру торчат кирпичи, старые, красные, как подвяленное февральским ветром мясо. Под площадкой лёд подтаял, там труба, по ней из пруда, где плещутся моржи, он выше, течёт вода в пятый пруд, где утопилась девушка, и где на оголившемся мясе кирпичей стоит она, и так ей тошно, что пёрышко пролетающей вороны чёрное, небольшое, невесомое антрацитово-блестящее пёрышко может нарушить хрупкое равновесие. Упало. Закувыркалось, подлетая, подхваченное ветром.

Она вытащила из ребра площадки кирпич и разбила ей голову. Попала по левому виску, естественно, она же правша, кости пористые, мягкие, ей ведь всего-то два с половиной года, пробить легко, на втором ударе рука дрогнула и кирпич, уже окровавленный, попал в глаз, ещё удар, ещё, сколько, она не считала, била, пока площадка не стала красной, красный снег сползал в пруд, в полукруглую лунку вокруг трубы из верхнего пруда в нижний, туда же она сбросила тело: в тёмную, тяжёлую как расплавленный хрусталь, воду; окровавленная голова с налипшими на череп красными спутанными волосами медленно и беззвучно погрузилась в глубину. Она ногами сгребла и сбросила красный снег с края площадки, сердце билось, как сумасшедший будильник, как привязанный короткой резинкой небольшой булыжник, больно о ребра, её тошнило собственным сердцем, но, похоже, оно хоть на месте теперь и она сможет жить сама по себе.

Кто видел? Никто не видел, только дуб, у которого она так долго стояла и слушала глухой неживой стук веток и смотрела на снег, как сверху на него изредка сыпались куски снега и чёрных мёртвых веток, обломанных ветром.

Она вытерла подошвы на склоне пруда и сбросила светло-розовый снег туда же в прорубь, он растаял, только коснувшись воды, исчез, будто не было, поднялась, почти не оставляя следов, вверх, на бровку пруда, всё, чисто, и следы чистые, пошла, каждым шагом толкая Землю назад, назад, назад, сама вперёд, ветер давил в спину сильно, но мягко, шла, не оглядываясь, с каждым шагом всё дальше от проруби, от убитой тайной жизни, от убитой больной любви.

* * *

Не может быть, чтобы она выжила! Не могла. Она с ужасом смотрела на неё, в том, что это она, сомнений никаких не было. И возраст: лет двадцать, но кажется моложе, как иногда инвалиды, не тратящие свою жизнь, кажутся моложе, кажутся неиспользованными; и цвет волос, тёмный блондин, растут на помятой голове неровно, на левом виске розовая блестящая кожа, тонкая, под ней видны неровно сложенные кости, спать, верно, больно на левом боку, и вся фигура перекошенная, она сидит на скамейке над пятым прудом. Левый глаз, конечно, вытек, она и не сомневалась, это когда у неё рука сорвалась и она попала по нему кирпичом. Правый глаз ясный, чистый, добрый, смотрит на неё всепрощающе, лучше бы уж ненавидела. Левая рука, похоже, сломанная, срослась неправильно и высохла, висит неживая, как пустой рукав, только кончики восковых пальцев торчат. В правой — красный кленовый лист, она им играет, вертит, рассматривает на просвет. Я остановилась как вкопанная, ну не спрашивать же у неё, как ей удалось выжить! Давай, иди, шевели ногами, иди, не оглядывайся, мало ли, что тебе привиделось.

Осень не оставила мне шансов. Кровь стекала по клёнам, по каждому листу, стекала вниз и, не впитываясь в землю, лежала красным отражением кроны, светилась. Щедро лилась на осины, и ярко-красные в чёрную крапинку, округлые с мелкой волной краешка, в форме сердечка листья, посаженные поперек, трясутся в лихорадке раскаяния; иудина осина, единственное дерево, у которого ось черешка не совпадает с осью листа, что заставляет его при малейшем дыхании ветра дрожать, как сердце предателя, даже если его давно простили.

* * *

— Да простили меня, простили, — подумала я, — ты сама-то себя простила? не знаю, не знаю. Так ничего и не решила, простила, нет ли, какая разница. — На почерневшем серебре пруда как капли горящего масла плавают осиновые кровавые листья. — Так неужели она жива? Неужели я её не убила?

Значит она выжила, сама как-то выкарабкалась, а я предала её, хуже, убила, да ещё хуже — покалечила! как оказалось. Не убила, надо было убить, надо убить, убить.

Она запахнулась поплотнее в плащ, не решилась возвращаться мимо неё, сидящей с кленовыми листьями на коленях, на скамейке, на земле вокруг, под красным облаком клёна, она и так видела её внутренним зрением, даже лучше, чем глазами, пошла другой дорогой.

Значит опять не спать, опять видеть в обыденных вещах знаки и послания, опять исходить на стихи, она ясно помнила, как это больно, как будто ты босиком по лезвию ножа ходишь, как будто у тебя в голове только один человек, будто тебе дела нет ни до чего, кроме твоих чувств, будто у тебя в сердце нож, и он больно и сладко в такт дыханию ходит вверх-вниз, и только из-за него ты чувствуешь себя живой, если бы не нож, то и ты была бы холодна и мертва, и вынуть нельзя — сразу умрёшь, это как будто тебя тошнит и рвёт стихами, это не слишком эстетично и средневековый японец не одобрил бы, ведь по канонам цветка стиля нельзя изображать любодейство, а что, скажите мне, выше любодейства, нет, вы скажите, если знаете. Я — не знаю.

Она или я. Ну, первый раз я выбрала себя, не её, выбрала себя, убила её, чтобы самой не умереть, нечто вроде самообороны, что ли, а то сама бы сдохла. Да это она, она меня предала! ей надо было сразу подохнуть, а не мучить меня двадцать лет спустя по второму разу с ещё большей силой! Сейчас тоже я должна решить: убить её второй раз, да у кого поднялась бы рука второй раз убивать, не знаю. У меня, да, и второй раз даже легче будет, верно? Но теперь уж надо без осечек.

* * *

Осенним вечером солнце так быстро падает за горизонт, будто кто-то перерезает ниточку, на которой оно подвешено. Косые лучи золотыми лентами ныряют, пронизывают лес, покрывают всё розовым с медью, русским золотом с одной стороны и чёрным с другой, расплавленным золотом по чёрному, две минуты и ниточку обрежут, погаснет свет и золото листвы.

Она должна успеть. Она стояла, прислонившись к изрезанному старому дубу, тому самому, свидетелю. Он точно не предаст. Он знает её давно, с детских сандалий, с колгот с пузырями на коленях. Это под ним родители летом разворачивали одеяло, и она ложилась лицом в небо и сквозь листья, вырезанные округло, как кончики пальцев, на неё смотрело солнце, это странное и острое чувство: у тебя ничего нет и всё же весь мир — твой, это, наверное, как смерть: тебя нет, а мир есть, а тебе не больно.

Это его жёлуди каждый раз оказывались в её карманах, когда она приходила с прогулки, поросятки гладкие, полированные, в шершавых шапочках с острыми носиками. Она покатала в кармане жёлуди, они тёрлись друг о друга, от этого у них слетали шапочки с нарезкой в мелкий квадратик.

Она стащила с шеи платок, шёлк и хлопок пополам, очень плотный, прочный, не порвать, намотала два оборота на каждую кисть, будто сама себя связала, растянула резко, платок загудел, задрожал. Медленно, по одному, в раскачку беззвучно падали мёртвые красные и золотые листья, совсем как её шаги. Она подошла сзади и, перекинув платок, обвела петлёй голову девушки, та слегка подняла узкий бледный подбородок, — чтобы мне было удобнее, — улыбнулась она, потом резко изо всех сил развела локти, тоненькая шейка в петле хрустнула, платок скрипел и дрожал, ещё немного и голова неровно покатится по дорожке.

Упало солнце. Погасло золото и красное погасло, стало чёрным.