Заповедь

Александра Никогосян, 2022

В этот сборник вошли рассказы о Любви. Любовь настольно многогранна и необъятна, что невозможно рассмотреть ее сразу, со всех сторон. Вы познакомитесь с прекрасными батюшками, взбалмошной и нетерпеливой писательницей, которой пришлось учиться любить и понимать ближних. В рассказе "Люди и звери" (сборник "Человеки") вдруг обнаружится, что животные обретают человеческие качества – любовь, сострадание и жалость, а люди превращаются в диких зверей… И последний, самый тяжелый рассказ… Надеюсь, он заставит читателя задуматься о многом.С любовью – ваша Александра.

Тайна исповеди

Батюшки бывают разными. Есть добрые батюшки, есть сердитые, есть… Да всякие есть.

Отца Илью Господь создавал явно для свершения Таинства исповеди. Но не мне судить, думайте сами.

***

Из всех заповедей отец Илья считал одной из главных: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Разумеется, после заповеди о любви к Богу.

Все исповеди он старался подвести именно под эту заповедь о любви. Потому что — если нет любви, то зачем тогда все?

… Очередь на исповедь растянулась надолго. Толстой змеей она вилась по храму к аналою, где исповедовал отец Илья. В другом конце храма скучал отец Иннокентий. К нему исповедники подходили редко, в основном новенькие.

— Уж больно добрый он, отец Иннокентий наш. И хорошо это, да для исповеди плохо, — так рассуждали прихожане. — Вот если на крестины его, или на похороны — самый раз. А так… Добрый слишком. Жалеет всех, не исповедует как следует.

А отца Илью боялись, но шли. Вот и пойми этих прихожан.

***

Вот к батюшке подходит совсем молоденькая девушка. Девочка, можно сказать. Лет тринадцати. Начинает что-то еле слышно бормотать.

— Громче! — велит отец Илья. — Не слышу я тебя!

Девочка начинает говорить громко, да так, что слышит вся очередь. Оказывается, она стащила у мамы из кошелька деньги на какие-то свои девчачьи мелочи.

— Ну и чего ты кричишь? — вопрошает недовольный батюшка. — Весь храм тебя слышит!

Девочка, не понимая, как же надо разговаривать, замолкает совсем.

А батюшка, взглянув на толпящихся исповедников, кричит:

— Ну и что вы тут встали, как за колбасой! Идите вон туда, к мученику Трифону, и молитесь там! Вызывать буду!

Очередь послушно сгрудилась возле иконы великомученика Трифона, но молиться никто не стал. Все стояли и смотрели на несчастную девчонку. Слышимости теперь не было никакой, приходилось читать по губам. А как? У батюшки борода, девочка стоит спиной.

И вдруг раздается рык батюшки.

— Так в чем каешься-то, чадо?

Девочка, присев от неожиданности, что-то лепечет.

— Не то! — морщится батюшка. — Украла — да! Каешься? Хорошо. А еще?

Девочка теребит кончики косыночки и, похоже, молчит.

Молчит и отец Илья, внимательно разглядывая исповедницу. Наконец ему надоедает ждать и он снова рычит на весь храм:

— Еще в чем каешься?

Девочка что-то шепотом отвечает.

— Не то! — опять недоволен батюшка. — Да, обманула! Каешься? Хорошо! А еще?

Судя по телодвижениям девочки, та начинает плакать. Отец Илья доволен. Даже под густой бородой видна его улыбка. Морщинки на лбу расходятся, он ласково гладит девочку по голове.

— Ну, милая моя, соображай! Соображай! Смотри, сколько у меня народу!

Девочка, собрав последние крохи мужества, поднимает глаза на батюшку и, громко всхлипывая, отвечает:

— Я не подумала, что маме эти деньги нужны на продукты. А раз я подумала о себе, а не о ней, значит, я ее не люблю…

Тут исповедница разрыдалась в голос, очередь заволновалась, зашевелилась, разгневалась даже — довел ребенка!

А счастливый батюшка уже читал разрешительную молитву.

Разрешив девочку от греха, он доброжелательно говорит:

— А ведь на самом-то деле ты свою маму очень любишь, правда? — счастливая зареванная девочка кивает головой и улыбается. — Ну, иди причащайся!

Отец Илья полагает, что к Причастию надо допускать практически всех. Ведь если не будет поддержки Божией — человек падает все ниже и ниже. Один, два, пять раз не причастился — и глядь, ему уже все равно. И исповеди не получаются. И теплохладность приходит. А потом и вовсе этого человека в храме не увидишь. Так, забежит на две минутки, свечку поставит — и прощай, душа!

***

Следующим на исповедь подходит здоровенный дядька в тельняшке, руки разукрашены татуировками в виде русалок и якорей. Надо полагать, что и тело у него разрисовано так, что места живого не найдешь. Очередь неодобрительно смотрит на него — уж в храм-то мог и получше одеться. Но вслух никто ничего не говорит. Осуждение — грех, а оно надо — лишний грех перед исповедью на себя брать? Помысел допустил — уже кайся…

Говорить тихо моряк не умеет. Его гулкий голос раздается по всему храму. Исповедь интересная, аж отец Иннокентий в своем углу заслушался.

Отец Илья читает молитву и сурово смотрит на моряка. Тот слегка съеживается, но пока что держится молодцом.

— Итак, мой дорогой, в чем согрешил? — вкрадчиво спрашивает батюшка.

— Да этот урод выскочил на встречку!… — начинает басить морячок.

Отец Илья морщится и громко советует. — Звук-то приглуши, тебя ж на Луне слышно! Какое уж тут Таинство! Или ты хочешь, как древние, перед всеми покаяться?

Моряк не хочет и съеживается еще больше. Пытается говорить потише.

— Ну так вот я и говорю — еду я себе по всем правилам, а этот козел… Простите, батюшка… Урод… Нет, баран… Извините, батюшка… Короче, водила этот на своем дурацком мерсе меня и подрезает!

Отцу Илье надоело.

— Ну а каешься-то в чем?

— Дык это… Вышел я, значит из машины…

— Из какой? — вдруг интересуется батюшка.

— Дык это… Джип у меня… Маленький, вы не подумайте чего, батюшка…

— Да я и не думаю. Я жду, когда каяться начнешь.

Очередь, столпившаяся возле иконы мученика Трифона, вытягивает шеи.

— Ну так вот. Ну я и говорю… Вышел я из машинки своей, монтировочку из багажника достал…

— Чего достал?! — густые брови батюшки начинают жить самостоятельной жизнью — одна уползает наверх, другая вниз, и обе шевелятся, словно гусеницы. Ноздри раздуваются, как у дракона, а моряк окончательно сдувается и даже, вроде как, становится ниже ростом.

— Монтировочку… — шепчет он. В храме гробовая тишина, все внимательно слушают про монтировочку.

— И-и? — тянет батюшка, потирая руки.

Очередь втягивает головы в шеи, будто черепахи. Даже им страшно. Отец Иннокентий забыл про свою исповедницу — бабулю, которая впервые пришла в этот храм и по незнанию пошла к доброму отцу Иннокентию. Да и бабуля потеряла нужный настрой и слушает, что происходит в другом углу храма.

— Ну так это… — продолжает моряк. — Беру монтировку и иду к этому бара… Простите, батюшка. К этому человеку. Вы не думайте…

— Я не думаю, — повторяет отец Илья. — Я жду, когда каяться начнешь.

— Ну, в общем, подошел я к этому мерсу паршивому… Простите… и ка-ак!… В общем, хотел я ему морду порушить… А из мерса вылазит такой мелкий, ушастый… Ну и вот. Жалко мне его стало. Не стал я ничего рушить.

— Так я не пойму, чадо, ты за медалью пришел, что ли?

Морячок в тельняшке краснеет, даже уши полыхают пунцовым, и что-то шепчет.

— Чего-чего? — кричит батюшка. — Не слышу я тебя! То до Луны кричишь, то пищишь, как мышь.

— Ну так я и говорю — монтировку я убрал… но по морде… Простите, батюшка… По лицу я ему съездил. Так, пару раз, не больно.

Очередь исповедников колышется и в ужасе отступает подальше, оказываясь возле иконы блаженной Матронушки. Кое-кто начинает креститься.

— Та-ак… Ну, и в чем ты каешься?

— Ну как же, батюшка, человека ударил.

— А если бы из мерса вылез громила — крокодила, ты бы что сделал?

— Не, ну если крокодила, то монтировочкой бы прошелся…

— Не понимаю я тебя, — отец Илья промокнул лоб платочком. — Ты пришел-то чего сюда?

— Каяться, — неуверенно отвечает морячок.

— В чем каяться?! — кричит несдержанный батюшка. — В чем, я тебя спрашиваю!

— Так ударил же!

— Ну и что?!

Морячок потрясенно замолкает и хлопает глазами. Он уже ничего не понимает.

Батюшка выдерживает паузу, доводя моряка до полуобморочного состояния, а очередь до истерики.

— Скажи, — вдруг тихо говорит он. — А если бы в том мерсе Христос ехал бы, а? Ты бы и Его монтировочкой? Или по лицу, не больно?!

— Так не бывает такого, батюшка!

— Тебе почем знать?! — отец Илья даже ногами затопал. — Откуда ты знаешь? Говори, откуда!

— Дак это… Не знаю я.

— Ну и вот, — успокаивается батюшка. — Не знаешь, а монтировкой размахиваешь! А если он мелкий и ушастый, значит, и побить можно? В чем каешься?

Морячок озадаченно молчит. Отец Иннокентий вспоминает про свою исповедницу и пытается докричаться до нее, но та только рукой на доброго батюшку машет. Ей интересно, в чем же каяться, если не в том, что человека побил?

— Притчу помнишь? — вдруг спокойно спрашивает отец Илья морячка. — Когда человека избили и ограбили, и все проходили мимо?

— Помню, — осторожно отвечает моряк.

— Что Христос сказал? Кто есть твой ближний?

— Все. — От волнения моряк переходит на шепот, а очередь задумывается о чем-то своем.

— Так в чем каешься-то?

— Не люблю я никого. Себя люблю, да железяку свою на колесах. Наверное, и меня никто не любит… — на глазах у мужчины в тельняшке показываются слезы. Очередь в возмущении — довел батюшка мужика!

— Понял? — спрашивает отец Илья и потихоньку лицо его разглаживается, под усами появляется улыбка.

— Понял, отче. Любить надо. Всех. Только ведь трудно это.

— Трудно. А ты Господа да Божию Матерь проси, Они тебе и помогут.

Батюшка читает над морячком разрешительную молитву, потом крестит его голову, при этом больно стукая его твердыми, как камень, пальцами.

— Ну, иди причащайся!

— Я не готовился.

— А никто не готовился! — снова кричит батюшка. — Иди, тебе говорю! Благословляю!

***

Следующей подходит скрюченная старушка и сходу начинает рыдать. Что-то говорит сквозь рыдания, но что — никак не понять.

— Да погоди ты реветь-то, — раздраженно произносит батюшка. — Не пойму я ничего. Какая сволочь? Невестка?

Бабушка отрицательно мотает головой. Достает из кармана огромный клетчатый носовой платок и долго, гулко, на весь храм, сморкается и вытирает слезы.

— Отравила я ее! — вдруг слышится из-под платка.

— Невестку! — неизвестно чему радуется батюшка. Бабушка отнимает платок от глаз и в ужасе смотрит на батюшку.

— Дочку? Внучку? Жучку? — продолжает веселиться батюшка. Очередь в недоумении, отец Иннокентий в шоке, бабушка в полуобморочном состоянии. И только один отец Илья спокоен, похоже, он знает, что делает.

— Ну, дорогая моя, кого же ты отравила, если все живы?

— Эту… гадину полосатую… кошку ейную…

— Та-ак, — батюшка внимательно смотрит на исповедницу. — Кошку… Тварь Божию, бессловесную. В чем каешься?

— Так убийство же!

— Да. Ты — убийца. — на полном серьезе говорит батюшка. — Каешься?

— Ка-аю-юсь, — всхлипывая, еле-еле произносит бабуля.

— За что отравила-то? — вдруг спокойно спрашивает батюшка.

— Так эта гадюка на мой коврик гадила, чтоб ее!… Ой, батюшка, простите, Христа ради…

— Вот тебе и все твое раскаяние. — тяжело вздыхает батюшка. — Слова есть, раскаяния — нет. Что делать будем?

Бабуля молчит и смотрит в пол. Она уже поняла, что на слове «каюсь» надо было замолчать. Но отец Илья — он такой! Тако-ой! Всю душу вывернет.

— Значит, отравила кошку. Чья кошка-то?

— Соседская. Дверь в дверь живем. И гадит и гадит, как медом намазано!

— Да кошки мед-то не очень, — вдруг по-житейски рассудительно говорит батюшка. — Ты бы купила новый коврик, да побрызгала бы одеколоном каким, поядренее. Кошки сильные запахи не любят…

— Не подумала я, батюшка.

— Не подумала… Дети-то сильно плакали?

— Чьи дети? — не поняла бабуся.

— Ну этой, соседки твоей.

— Так нет у нее никого… — сказала бабуля и вдруг, глядя на батюшку круглыми глазами, полезла в карман. За валидолом. Запихнула таблеточку под язык… Помолчала…

— Каюсь я, батюшка, в убийстве кошки. Ох и каюсь. Живую душу сгубила… Мне теперь и кошку жалко. А еще мне жалко соседку эту. Она хоть и противная, а жизнь у нее… ох… врагу не пожелаешь. Мужа схоронила, сына схоронила… Одна совсем осталась. А я… — тут бабуля снова расплакалась, уже без всякой показухи, навзрыд. Да так, что ей пономарь табуреточку принес. — Не люблю я ее, батюшка, а ведь она такая несчастная!

— В чем каешься? — жестко и громко спросил батюшка.

— В убийстве и нелюбви! Каюсь, батюшка, ох каюсь!

— Ну так вот тебе епитимья¹ — купишь соседке котенка. Поняла? И пятидесятый псалом утром, днем и вечером в течении недели.

— Поняла, батюшка! Вот прямо сейчас пойду в магазин, у нас тут рядом такой звериный магазин, батюшка, ой, ну прямо…

— Тихо! — вдруг гаркнул отец Илья. — Иди, молитву прочту!

Он прочел над бабулей разрешительную молитву и сказал:

— А теперь за котенком! Быстро!

— А причащаться? — пискнула бабушка. — Я готовилась.

— Готовилась? Причащаться? Убийца?! Уйди с глаз!

***

Домой батюшка приходил, словно вагоны разгружал — уставший, вымотанный до предела. Ведь за каждого он молился, молился долго, с полной отдачей душевных и даже физических сил. Наверное, поэтому и шли к нему исповедники толпами. Душа-то — она все чувствует.

Переодевался, умывался и падал на диван. Матушка Татьяна с сочувствием смотрела на супруга.

— Илюшенька, ну нельзя же так!

— Только так и можно, Танюш. Души-то человеческие Господь мне доверил, а что я Ему на Суде скажу, коли хоть одна душа пропадет? Так-то, родная.

Матушка вздыхала и шла разогревать ужин. Пока на сковородках что-то шкворчало, она готовила своему батюшке крепкий сладкий чай. Приносила его в комнату. А там…

Устроившись на полу возле дивана, сынишка-пятиклассник положил голову отцу на грудь и замер от счастья. Скучает парнишка. Батюшка ласково перебирает давно нестриженные светлые вихры сына и, полузакрыв глаза, сонным голосом вопрошает:

— В чем каешься, чадо?

Чадо блаженно отмалчивается.

Матушка Татьяна осторожно ставила чашку с чаем на журнальный столик и с тихим вздохом выходила из комнаты.