Девочке в шаре всё нипочём

Александра Зайцева, 2020

Ей шестнадцать лет, и она Никто – таким именем зовут её друзья. Ей нравится быть незаметной, сливаться с темнотой, растворяться в городских сумерках. В своей компании, в своих мыслях, в своей любимой музыке она чувствует себя как будто в прозрачном шаре – неуязвимой и независимой. Но свободна ли девочка в шаре? Не проходит ли жизнь мимо неё? Александра Зайцева – лауреат премии имени В. П. Крапивина, автор повестей и рассказов о юности, взрослении и непростых решениях, которые должен принять человек.

5

Без железки уху легко и непривычно, рука то и дело тянется потрогать голую мочку. У своего подъезда останавливаюсь, чтобы вынуть булавку, как делаю это каждый вечер, но нахожу только пустоту.

Жаль, что дома пустотой и не пахнет — отца нет, но есть Ма и её подружка Инна. Инусик. Судя по скорбному выражению лица, Инусик снова работает жилеткой, в которую Ма то плачет, то сморкается: тяжело быть женой начальника, особенно второй, особенно если увела его от первой, приманив беременностью.

Семейное предание гласит, что отец безумно хотел дочку и ради неё, то есть меня, оставил двух сыновей. Старшие братья, очень старшие, знают, что я есть, но на этом всё. Не то чтобы они совсем не интересуются, просто со мной слишком трудно общаться. Ма подтвердит. Она может много чего рассказать под настроение, которое случается всякий раз, когда отец задерживается на работе. В такие дни до Ма доходит, что если человек бросил одну семью, то вполне может уйти из другой. А кто виноват? Правильно, я — вечное разочарование.

— Здороваться не надо? — интересуется Ма, когда я сбрасываю обувь в прихожей и крадусь мимо кухни. Она выглядит спокойной, но уже на старте. — Где была?

— Гуляла.

— С кем?

— С Буддой и Спрингой.

— Это собачьи клички? — вклинивается Инусик. — Кокер-спаниелей выгуливаешь?

Смотрю из дверного проёма. Похоже на картину в раме: последний год двадцатого века, холст, масло, бытовая сценка: «Поздний ужин гламурных куриц в интерьере хай-тек». Глаза у них блестят от коньяка, рты испачканы жирной помадой, а может, лоснятся из-за сырокопчёной колбасы. Её алые кругляши с белыми сальными крапинками лежат веером на большой тарелке рядом с оливками, дольками лимона и надкусанным шоколадом. Почти такие же алые, как ногти Инусика.

«Но женщины — те, что могли быть как сёстры, — красят ядом рабочую плоскость ногтей», — сказал Великий. И это верные слова. Наши не врут, тем более в песнях. Значит, врут другие.

— Тётя Инна, — говорю, — отгадайте загадку.

— Зачем?

— Отгадайте, — терять мне нечего, Ма по-любому закатит полуночную истерику на абстрактную тему. — Тётя Инна, что легче разгружать: вагон с брёвнами или вагон с мёртвыми людьми?

— Кошмар какой! — кривится Инусик. — Ну тебя!

— Легче разгружать, — гну своё, — вагон с мёртвыми людьми. А знаете, почему?

— Тебе сказали, хватит! — рычит Ма.

— Потому что можно использовать вилы. Вилы. Здорово, да?

Я совершенно серьёзна, ни намёка на усмешку. Пусть думают, что мне такое нравится, пусть поджимают губы от отвращения и не лезут больше. И они отвязываются. Ма зудит, что меня подбросили цыгане. Обычно они крадут детей, но я настолько чудовище, что даже им не пригодилась.

В ванной снимаю балахон и мешковатые брюки, не глядя заталкиваю их в стиралку. Потом до упора выворачиваю краны. Шум воды перекрывает взрослое нытьё. Из зеркала смотрит никто. Отдувает чёлку, захватывает в горсть тусклые русые лохмы, приподнимает на манер вечерней причёски. Если выпустить длинные пряди по обе стороны лица, нос кажется меньше. Но всё равно слишком длинный и острый. Губы тонкие, глаза выпуклые, светлые, никакие. Постричься коротко — будет некрасивый мальчишка. С широкими плечами, узкими бёдрами и плоской грудью. В пятнадцать могло бы уже что-то вырасти, но нет.

«Чего ты жалуешься? Стройная, гибкая, спортивная. Кожа — мечта. Волосы густющие, только уложить бы нормально. Вот зачем ты грызёшь ногти, сутулишься и мерзкое тряпьё на себя цепляешь? Нарочно ведь прикидываешься гремлином!» — временами возмущается Ма.

«Иди к чёрту», — всякий раз молчу я.

Забравшись в тёплую воду, думаю о Будде. Чуть шевелю пальцами, воображаю, что перебираю его шелковистые светлые волосы, сидя рядом на старом диване. Глаза мои закрыты — в комнате Будды темно, и только отблески автомобильных фар иногда вспыхивают в оконном стекле. Он ровно дышит во сне, и моё собственное глубокое дыхание отдаётся в ушах. Я охраняю одиночество Будды, излучаю невидимое силовое поле, которое мягко отталкивает весь остальной мир. Через него не пробиться вопящему соседскому дошколёнку, голосу Инусика в прихожей, хлопанью двери, шаркающим по линолеуму тапкам, резким выкрикам Ма, которая требует открыть или хотя бы отозваться. Сколько могу, делаю вид, что не слышу, надеюсь на скорый приход отца. При нём она нежна и улыбчива, воркует горлицей, ластится котёнком. Но, как видно, не судьба, придётся выходить и принимать на себя её страхи и обиды.

— Что ты там делала? — подозрительно спрашивает Ма.

— А ты как думаешь?

— Почему не отзывалась?

— Вода шумела. Дай пройти. Я спать, завтра вставать рано.

— Завтра выходной.

— У меня дела.

— Какие?

— Разные.

— Что, трудно сказать? — заводится Ма. — Прямо как твой папаша! Шляетесь не пойми где, а передо мной отчитываться не надо! Так, да? Я тебя спрашиваю!

Отвечать не обязательно, ей это не нужно. Укладываюсь, закрываю глаза и стараюсь не слышать бубнёж про гада-отца и мою неблагодарность. Мне всё равно, я не умею обижаться. И ничего не боюсь. Самое худшее уже случилось: я здесь, и я — это я. Намного легче, когда я становлюсь — мы.