Странник

Александра Бракен, 2017

Этту и Николаса вновь разделяет время и пространство. Девушке нужно закончить начатое, узнать правду о своих родителях и сделать выбор, способный бесповоротно изменить будущее. Тем временем Николас обнаруживает древние силы, гораздо более пугающие, чем те, с которыми ему пришлось столкнуться, – силы, способные окончательно уничтожить шкалу времени. Из колониального Нассау в Нью-Йорк, из Сан-Франциско в римский Карфаген, из императорской России в катакомбы Ватикана – курс проложен, но конец пути скрыт…

Сан-Франциско

1906

7

Они вернулись в ту же комнату, из которой Этта сбежала, сопровождаемые другой парой стражей и горничной, которую ее отец — она замотала головой, вытряхивая из нее невозможное слово — которую тот человек разве что не швырнул в ее сторону. С ними также шла высокая седовласая женщина с такой суровой статью, что Этте подумалось: об ее спину можно разбить деревянный стул. Их никто не знакомил, но девушка не сомневалась, что это та самая Уинифред, о которой говорил тот человек.

— Можешь начинать, — бросила женщина горничной. Этта удивилась бы, окажись той хотя бы семнадцать; она глядела на мир из-под тяжелой копны темный кудрей, вырвавшихся из плена нетуго заплетенной косы. Девчушка испытывала любопытство, но никак не страх или благоговение — Этта решила, что она, скорее всего, страж, так или иначе связанный с Тернами. Лампа в ее руках качалась, отчего по толстым коврам и золоченым обоям прыгали пятна света, мечась, словно потревоженные привидения.

— Немного уединения не помешало бы, — сказала Этта женщине.

Несгибаемая матрона протянула руку и закрыла дверь на защелку. Этта подняла брови, окидывая взглядом ее темно-лиловое платье. Оно казалось до боли затянутым на талии; по лифу до высокого воротника, упиравшегося в подбородок, бежала цепочка перламутровых пуговичек. Шелковая юбка ниспадала с изящной непринужденностью водопада, собираясь в небольшой турнюр на пояснице.

Порывшись в гардеробе, горничная вытащила простую белую блузку с темной вышивкой на воротнике и длинную серую юбку, на вид суконную, очень узкую в талии и в бедрах, но расширяющуюся у коленей. Юбка доставала до самого пола. Бедная девушка, кажется, поняла одновременно с Эттой: скорее рак на горе свистнет, чем юбка натянется ей на талию.

— Я расставлю ее, это не займет и минуты, — поклялась девчушка, бросив опасливый взгляд в сторону Уинифред.

Очевидно, минуты не было. С раздраженной миной Уинифред повернулась к Этте и приказала:

— Снимай, живо!

— Я могу рассчитывать на «пожалуйста»? — проворчала Этта и, увидев до боли знакомую вещицу в руках женщины, добавила: — Я не надену корсет. Исключено…

Уинифред вцепилась в ворот Эттиной ночнушки и резко дернула ее через голову. На мгновение ослепленная, Этта вскинула руки ослабить завязки, пока те не задушили ее или не оторвали ухо. Потом скрестила руки на груди, прикрывая тело от женщины, швырнувшей ей тонкую сорочку.

Этте пришло в голову, что ведьма снимает с нее кожу заживо, во всех смыслах слова, стараясь заставить ее почувствовать себя как можно более уязвимой, и что она не позволит так с собой обращаться без боя. Однако стоило ей попытаться выкрутиться из рук Уинифред, как та толкнула ее, лишая равновесия, набросила корсет через голову и начала шнуровать его, прежде чем Этта успела вскрикнуть. Женщина кинула ей еще одну тонкую блузу без рукавов — надеть поверх корсета. Этта с отвращением глядела на поросячье-розовые тесемочки на ней, а Уинифред самодовольно ухмылялась.

— Бедолага. Фигурка жалкая, как у матери.

— Только коснись меня еще хоть раз, и я покажу тебе, как мы похожи, — процедила Этта.

Но Уинифред уже отвернулась, забирая блузку и расставленную юбку у служанки и швыряя их к ее ногам.

— Быстрее, глупое ты дитя! — воскликнула она, увидев, что Этта не спешит немедленно выполнять ее приказ. — Великий магистр будет недоволен, что его заставляют ждать.

Слово «дитя» окончательно вывело Этту из себя, лишив последних остатков самообладания. Только так она объяснила самой себе, почему выпалила:

— Великий магистр — это Сайрус Айронвуд.

Пощечина прилетела так стремительно, что Этта не успела бы отклониться, даже если бы у нее было время захотеть. Она завалилась на спину, зажимая рукой пылающую кожу на лице.

— Только посмотри, что ты вынуждаешь меня делать! — прорычала женщина. — Какая наглость! И это после того, как я за тобою ухаживала! Обмывала! Подчищала за твоими циклами. Ни слова не сказала! Когда б не его просьба, я бы тебя придушила с самого начала.

— Вы не в себе, — констатировала Этта, сжимая кулаки. — Посмейте еще раз меня ударить, и друзьям придется отскребать ваши кусочки от ковра!

Горничная покраснела, но Этте было все равно — ее трясло от ярости, неловкости и обиды. Она попыталась усмирить ураган эмоций, крутившийся в груди, пока заканчивала одеваться, а потом была усажена за туалетный столик, чтобы заплести косу. В зеркало она старалась не глядеть, чтобы не видеть пылающее пунцовое пятно во всю щеку.

— Едва ли приемлемо, — вынесла вердикт Уинифред, когда пытка закончилась, — но пошли за мной.

Этта понимала, что ей нужно пойти, если она хочет удостовериться, что астролябия у Тернов, но подчиняться этой женщине было все равно, что глотнуть морской воды: это обжигало горло, душило.

— Пожалуй, я лучше останусь, — заявила она, скрещивая руки на груди.

Уинифред занесла руку, и Этта инстинктивно закрылась от удара, но женщина не собиралась давать новую пощечину. Другой рукой она неожиданно вцепилась в Эттину косу, наматывая ее так туго, что девушка взвизгнула от боли.

— Пустите меня!

Однако женщина протащила ее через всю комнату, ни разу не сбившись с шага, как бы Этта не брыкалась и не царапалась, пытаясь высвободиться. Дверь распахнулась на глазах у другого стража, который от потрясения не смог выговорить ни слова, и женщина прошествовала дальше, волоча Эттины голые ноги по ковру, обжигавшему пятки, по ступенькам.

На первом этаже, в самом деле, гудело празднество. Увлекаемая Уинифред по коридору, Этта слышала возбужденные голоса, смех и разудалую мелодию, которую кто-то наигрывал на пианино. Запах выпивки и духов распространялся по дому. Когда они проходили мимо библиотеки, в дверь высунулось довольное лицо Джулиана.

— ’От молодец! — крикнул он вслед. — Не сдавайся, детка!

— Прекрати так меня называть! — огрызнулась Этта, скрипя зубами, а его заливистый смех так и летел за ними по коридору.

Наконец, они добрались до еще одной двери, охраняемой тремя стражами в изящных костюмах. Уинифред отпустила волосы, и девушка смогла встать прямо. Два стража покраснели, а третий, вопросительно подняв брови и отчаянно пытаясь побороть смешок, сочувственно поглядел на нее.

— Полегче, Винни! Она ж девчонка. Понежнее с ней.

— Ее девчонка! — процедила Уинифред, властно стуча в дверь. — Не забывай.

— Войдите! — последовал немедленный ответ.

Не приглашение, разумеется. Приказ. Этта уже приготовилась драться, пульс бешено стучал, она тяжело дышала. Успокойся, успокойся, помни, что задумала, — нужно выяснить, у них ли астролябия, и придумать, как до нее добраться, чтобы уничтожить раз и навсегда.

Охрана расступилась, и Уинифред впихнула девушку в комнату, стиснув легкую ткань Эттиной блузки в руке — чтобы, как догадалась Этта, — она не убежала в последний момент. Но она переступила порог, высоко подняв голову, стараясь не выглядеть слишком свирепо.

Кабинет был отделан в похожем на библиотеку стиле — «мужское» темное дерево и драгоценные камни. Отделка должна была впечатлять, и она впечатляла. Окно выходило все на ту же картину разрушений, ныне подкрашенную светлеющим небом.

За внушительным столом в центре комнаты уже сидело четверо. Взгляд Этты первым делом остановился на женщине, оценивая ее идеально скроенный юбочный костюм и темные волосы, завитые в стиле «виктори-роллс». Ее сосед носил парусиновые брюки и гимнастерку, почти скрытые под кожаным нагрудником и портупеей. Длинные седые волосы он зачесывал назад, открывая бородатое лицо; в несколько прядей, свисавших до меховой накидки на плечах, были вплетены маленькие серебряные бусинки. Справа от него сидел молодой азиат в кимоно такой синевы, которую обычно можно увидеть лишь в самом сердце океана.

При виде них ей захотелось недоверчиво засмеяться.

Этта глубоко вдохнула через нос, позволяя запаху воска и лака успокоить себя. Во главе стола развалился Генри Хемлок, закинув на него скрещенные ноги.

Все оглянулись к Этте и Уинифред и быстро повернулись обратно к Генри, неуютно заерзав, однако магистр продолжал, как ни в чем не бывало:

— Я услышал тебя, Элизабет, не сомневайся. Последнее, чего бы мне хотелось, чтобы твои дети ложились спать, тревожась, что наутро могут тебя не увидеть. Столь прискорбно многие из нас пережили такие времена. Я еще раз просмотрю назначения и подумаю над подходящей заменой.

Плечи женщины опустились от облечения.

— Благодарю вас! О, благодарю вас.

— Нам не следует откладывать встречу с ними, сэр, если положение столь серьезно, как сообщают, — подал голос мужчина с длинными серебристыми волосами. — Мы должны помочь им и закрепить наше преимущество, а уж потом что-то менять в живой силе. Честно говоря, полагаю, мне лучше бы отправиться скрутить Джона и Абрахама, а потом уже встретить там всех вас.

Генри ухмыльнулся:

— Возможно, для начала сбросив шкуру.

Мужчина засмеялся, поигрывая кисточками меха.

— Думаю, я бы наделал шуму, появившись в таком виде на берегах Сены.

— И потехи ради вызвал бы разрушительное изменение, — ледяным тоном вставила Уинифред.

Этта заметила, что почти все в комнате закатили глаза.

— Ты бы звезду с неба скинула за то, что светит слишком ярко, — проворчал мужчина.

— Хорошо, — объявил Генри, спуская ноги со стола и принимаясь расхаживать по комнате взад-вперед. Все, кроме Этты, поворачивались вслед за ним, не отрывая взгляда. — Достаточно. Вам известно, что я думаю о такого рода «охоте». Не забывайте: у нас есть настоящий враг, и целиться нужно в него.

— О да, разумеется, — выдохнула Уинифред сладким голосом, при этом сжимая плечо Этты еще крепче.

— По-моему, мы не рассмотрели возможность, что и он мертв, а Айронвуд уже завладел астролябией, — вступил японец, наклоняясь над раскрытым письмом. — Кого еще они могли иметь в виду под «тенями»? И у кого хватило бы сил охотиться за братьями так, как он описывает?

Что? Этта почувствовала, как время уходит у нее из-под ног — осознание стало ее личным землетрясением.

— Будь это так легко, мы бы сделали это десятилетиями раньше, — ответил Генри, задержав внимание на Этте. — Ты, кажется, удивлена. Оттого, полагаю, что ожидала увидеть астролябию в наших руках?

Не ответив, Этта отвела взгляд, уставившись на край ковра. Темные глаза Генри притягивали к себе, а сам он неотрывно следил за каждым ее движением и вдохом. Это давило — он словно бы опустил тяжелые руки ей на плечи и упорно пытался развернуть ее обратно к себе лицом. Этта не хотела пускать его в свои мысли, уж точно не сейчас, когда они лихорадочно скакали наперегонки с бухающим сердцем.

Всего две недели назад двое Тернов, не без помощи Софии, вырвали астролябию у нее из рук в Пальмире. У них должно было получиться создать проход прямо сюда, в Сан-Франциско, к остальным Тернам, но, насколько Этта поняла из разговора, они не только не принесли астролябию, но и сами исчезли. А о Софии, ушедшей с ними, не было сказано ни слова.

— Все, что мы пока видели — это Айронвудики, которых он рассылает по мелочи переписать сделанные нами изменения, — продолжил Генри. — Будь она у него, Сайрус бы не колеблясь пустил ее в ход, перестраивая временную шкалу под себя. Его семьей движет жадность и только жадность.

— Не будем забывать, — со смешком заметил седовласый мужчина, — что с материнской стороны в нас обоих есть кровь Айронвуд.

— Нет, — коротко улыбнувшись, ответил Генри. — Не будем. Но мои слова остаются в силе. Нам нужно верить в способность Кадыра добраться до безопасного укрытия и в нашу способность найти его вовремя и забрать астролябию оттуда, куда он ее спрятал. Мне жаль прерывать торжество, но велите остальным готовиться к путешествию завтра утром. А еще придется оставить нескольких путешественников в помощь стражам, которые останутся здесь приглядывать за детьми.

— Мудрое решение, — восторженно поддакнула Уинифред.

Этту чуть не стошнило.

Остальные закивали и, чувствуя, что разговор окончен, разом встали и по одному проскользнули мимо Этты, каждый покосившись в ее сторону на прощанье. Она могла поклясться, что седовласый легко вздрогнул.

— Пожалуйста, присаживайся, Генриетта. Уинифред, благодарю, этого достаточно. Проследи, чтобы нас не беспокоили.

Пожилая женщина присела в коротком реверансе, на прощанье ущипнув Этту за спину с такой силой, что бедная аж подпрыгнула. Дождавшись, пока мучительница исчезнет за дверью в ворохе темных юбок, Этта повернулась к Генри и выпалила:

— Она ведь не пользуется проходами, правда? Просто приносит в жертву щеночка и летает сквозь века не метле?

Он коротко хмыкнул в кулак.

— Уверяю, твоя двоюродная бабушка — заботливая и любящая, — подумав, Генри добавил: — Я хотел сказать, заботливая и любящая в своем роде… каждое второе воскресенье. Мая. Да что ж ты не сядешь?

Двоюродная бабушка. Ну уж нет!

Этта не стала садиться, крепко, до хруста пальцев, вцепившись в спинку стула.

— Первое, что я хочу, чтобы ты знала: здесь ты в безопасности, — произнес он, не отрывая от нее взгляда. — Тебе нечего бояться ни меня, ни кого-либо другого в этом доме. Я также позаботился о том, чтобы обезопасить тебя от Айронвуда. Если ты сама не вздумаешь его искать, он больше не станет тобою интересоваться.

Верилось с трудом. Но, прежде чем она успела открыть рот, чтобы поспорить, Генри повернулся и начал копаться в беспорядочной груде писем и бумаг, которыми был завален его стол. Вот он, кажется, нашел, что искал — вытащив черный бархатный мешочек из кучи, магистр вытряхнул на ладонь золотую сережку: петлю с жемчужиной, синими бисеринами и крошечными золотыми листиками.

Мамина. Все ее существо задрожало в запоздалом приступе паники. Одна рука вскинулась к ушам — обнаружив лишь, что ни в одном украшений не было.

— Уинифред нашла ее в складках твоей одежды, когда тебя принесли к нам, — сказал он, протягивая ей драгоценность. — Я подумал, что ты, наверное, хотела бы вернуть ее.

«Только одну?» — вопрос повис в голове, так и не прозвучав от охватившего ее чувства опустошенности. После всего случившегося потеря сережки едва ли могла считаться худшим испытанием, выпавшим на ее долю, но это значило, что она снова не оправдала доверие, снова подвела маму.

Но она не может добавлять к этому счету еще строчку, купившись на ложь этого человека.

— Можете оставить ее себе. Нашла ее на какой-то дрянной барахолке.

Генри поджал губы, а когда снова заговорил, в его голосе прорезались острые нотки:

— Понимаю: ты не в своей тарелке, и сочувствую за все, что на тебя обрушилось. Но первое, чего я терпеть не могу — вранья, а второе — неуважения к своей семье. Ты не покупала эти сережки на барахолке. Подозреваю, что это был подарок матери, и точно знаю, что это драгоценный дар жены ее любимого дяди.

Он знает о Хасане.

Его слова ничего не доказывали. Не он ли сам и его подручные болтали о том, сколько у них ушей повсюду — он легко мог узнать о Хасане от них.

Даже то, что сережки подарила его жена?

Этта начала кусать губы, но заставила себя остановиться. Она не поддастся искушению заполнить неловкое молчание между ними светской беседой. Особенно когда Генри, кажется, наслаждается им, да еще и так внимательно наблюдает за ней.

— У кого вы купили эти сведения? — поинтересовалась она, забирая сережку.

Уголок его рта загнулся вверх; он открыл ящик стола и извлек оттуда длинный бархатный футляр. Внутри лежала нить переливающихся жемчужин, слегка неправильной формы. Каждую третью обрамляли захватывающей красоты сапфиры.

— Самара сделала их в дополнение к ожерелью, которое я заказал к нашей помолвке. Тебе достаточно такого доказательства?

Этта села. Генри положил футляр между ними.

Помолвка. Помолвка.

Воспоминания туманили голову, размывая все, в чем она была так уверена, входя в кабинет.

«Но кто ваш отец, дорогая? — спросила Элис в Лондоне. — Генриетта… возможно, Генри?»

— Я распоряжусь сделать вторую сережку, — проговорил Генри. — Или можем переделать ее, чтобы носить как кулон. Как скажешь.

Девушка чувствовала себя, словно мчится по ночной дороге без педали тормоза. Все не так — это не он. Этот человек не может быть ее отцом.

— Мне ничего от вас не надо, — заявила она.

— И все же мой долг обеспечивать тебя. Предоставь мне хотя бы это право. Тем более что я задолжал почти восемнадцать лет.

— Я сама могу о себе позаботиться, — упиралась Этта.

— Да, — слабо усмехнулся он. — Этого следовало ожидать, зная твою мать. Вы поразительно похожи. До жути.

— Я заметила, как люди при виде меня начинали креститься, — сухо заметила Этта.

Генри, казалось, ее не слышал. Он внимательно изучал ее лицо, рассеянно теребя волосы.

— Но она назвала тебя в честь меня…

Возможно, Генри?

Казалось, в этих словах кроется вопрос, но его голос затих, и он отвернулся к пустым полкам на другой стороне комнаты, давая Этте возможность снова рассмотреть себя — доказать той маленькой частичке сердца, что ликующе била в колокола, что между ними не было ни капли сходства.

— Я не знаю, что вам сказать, — призналась она.

— «Коль тернии тебя страшат, не смей мечтать о розе», как говорила Бронте^[5], — Генри слегка скривился, продолжая: — Она всегда была умной и решительной, но держалась особняком — для самозащиты, чтобы иметь фору, если придется бежать. Завоевывать ее сердце было все равно что драться с медведем. У меня до сих пор остались шрамы от тех дней.

Этта не в первый и даже не в двадцатый раз пожалела, что не знает как следует маминой жизни: когда она покинула Тернов, когда внедрилась в ряды Айронвудов, когда окончательно бросила обе группировки, спрятав астролябию и растворившись в будущем. Но все совпадало. Каждая деталь.

Возможно, Генри?

Более чем вероятно. Этта с силой сжала руками виски, словно это могло унять стучащую в них кровь. Плечо жалобно ныло каждый раз, когда она двигалась, но эта боль, как резец скульптора, только обтесывала мысли до голой правды. Каждый малозначительный довод, каждая крупинка фактов, начинали складываться в неопровержимую картину.

Она хотела Николаса — хотела увидеть его лицо, сравнить его мысли со своими, пока они не упорядочатся. Этта не осознавала, как часто искала убежища в его твердой решимости, пока та не исчезла, а она не застряла в ловушке, истекая кровью на холодном ветру. Когда ее осиротило, она оставила мужественную часть себя с ним, а та, что досталась ей, оказалась слишком труслива, чтобы признать то, что, как она уже знала, было правдой.

— Она чувствовала то же, что и я, — признался Генри, вновь поворачиваясь к ней. — Если честно… я не уверен, назвала ли она тебя в честь меня или в честь мимолетного увлечения. Думаю, ты — дань памяти, напоминание о том, кем мы были. Это… что ж, это неожиданно, учитывая, как она нас покинула.

Этта не решалась заговорить, не доверяя собственному голосу.

Всю свою жизнь, все эти восемнадцать лет, отец маячил бесцветным вопросительным знаком где-то на заднем фоне. Призраком, посещавшим время от времени ее мысли, напоминая о потере, обозначая провал в череде семейных портретов. Но с обеих сторон ее семьи было столько призраков, столько провалов, и Этта никогда не позволяла себе задерживаться на каком-то из них — это казалось неблагодарностью на фоне всего и всех, что у нее было.

Папа. Слово из словаря любви, которое она никогда не учила. Этта понимала его не больше, чем могла разобраться в собственных чувствах: в охватившем ее невольном ликовании, переходящем в ужас, от которого хотелось то ли кинуться к нему, то ли бежать прочь.

— Что я здесь делаю? — в итоге спросила она.

— Сначала мы просто хотели защитить и вылечить тебя — ты была почти при смерти, когда Джулиан принес тебя к нам. Теперь же… что ж. Я бы хотел надеяться на твою помощь в борьбе с Айронвудом, учитывая все, что он с тобой сделал. И, если мне настолько повезет, ты могла бы немного рассказать о себе сверх того, что я знаю.

— А что вы знаете? — спросила Этта, потрясенная страстным желанием, сквозившим в его голосе.

— Что ты родилась и выросла на Манхэттене. Что ты любишь читать и с раннего возраста получала домашнее образование. Я знаю, что ты выступала на конкурсах по всему миру и что твердо предпочитаешь Баха Бетховену.

— Вы читали статью в «Таймсе», — пробормотала Этта.

— Я читал все, что мог найти в этом… устройстве… интернете, — он произнес это слово так, словно впервые пробовал его на вкус. — Бесконечно мало. Один вопрос особенно беспокоит меня в последние недели, и я отчаянно надеюсь услышать на него ответ. Но только если ты не против.

Его слова потрафили ее гордости и разбередили любопытство, но ей нужно было снять последний камень с души, прежде чем она смогла бы идти дальше.

— Сначала я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос. Но не знаю, могу ли доверять вашему ответу.

— Спроси и увидишь.

Этта вдохнула, чтобы успокоиться, ожидая, пока боль в горле уймется и даст говорить спокойным тоном.

— Тем вечером, на концерте… вы или кто-то из ваших Тернов были так или иначе причастны к выстрелу?

Вот оно. Что-то едва уловимое пробежало по его лицу. Губы Генри сжались, и он тяжело выдохнул, раздувая ноздри.

— Ты говоришь об Элис?

Этта ожидала поспешное отрицание, раздраженную позу. Но то, как смягчилось его лицо, надломило хрупкий щит, который она возвела вокруг своего сердца, а тяжесть, сквозившая в его словах, едва не сломала его окончательно.

Она снова сглотнула. Кивнула.

Генри не сразу заговорил, и все это время Этта не отводила от него взгляда.

— Ни за что, — наконец ответил он. — Я бы никогда не причинил вреда Элис, хотя не уверен, что мог бы рассчитывать на взаимность. Я верил ей, когда она сказала, что пыталась удержать тебя от путешествия. Защитить тебя.

— Она вам это сказала?

В мозгу промелькнула непослушная мысль: «Элис доверяла ему!».

— Когда ты исчезла, я остался с нею, — Генри будто подтолкнул своими словами ее сердце, заставив его биться о грудную клетку в хаосе облегчения, и благодарности, и зависти. — Ее последние мысли были только о тебе.

Она не осталась одна. Элис умерла не в одиночестве.

Этта закрыла лицо руками, втягивая воздух вдох за вдохом, чтобы хоть как-то сдержать подкатывающие слезы.

— Она была не одна.

— Не была, — тихо подтвердил Генри. — Она и вовсе не должна была проходить через это, но, по крайней мере… ей досталось хоть ничтожная малость милосердия.

Этта слышала, как он пошевелился, ступая по ковру, но отец не протянул к ней руки, не стал кормить утешительной ложью. Он стоял рядом, молча ожидая, пока метроном ее сердца вернется к размеренному ритму, и Этта снова обретет равновесие.

— Спасибо, — удалось выговорить ей. — Что оставался с нею до конца.

Он кивнул:

— Для меня это было честью. Ты удовлетворена моим ответом?

— Да, — кивнула она. — А какой вопрос у вас?

— Твоя мать дала тебе хоть какие-то образование и подготовку, необходимые путешественнику? — спросил Генри. — То, как охотно ты последовала за Айронвудкой, наводит на мысль, что нет. Однако это совершенно не похоже на твою мать — не продумать игру на пять ходов вперед. Она, должно быть, предпринимала бесчисленные меры предосторожности, чтобы защитить тебя от этого.

Этта сжала зубы от унижения; оно свербило изнутри. Стыдиться своей неподготовленности к жизни путешественника было ей не впервой, но испытывать стыд сейчас значило: ей не все равно, что этот мужчина о ней подумает. А ей не хотелось, чтобы он ее недооценивал.

— Я не подозревала, что способна путешествовать, до самого концерта.

Он поскреб еле заметную щетину на челюсти и подбородке, а из его глаз заструилось тепло, от которого она почти возненавидела себя — как много оно для нее значило.

— Никто из нас не рождается владеющим полудюжиной языков или чувствующим себя как дома в Римской империи. Ты быстро всему научишься, и многие здесь, включая меня, будут счастливы тебе помочь.

В ответ Этта подняла брови — судя по ее скромному опыту, больше половины Тернов, попавшихся ей, старались не встречаться с нею взглядом.

— Она сделала, что должна была, — проговорила Этта. — Мама, я имею в виду.

— Она сделала, что ей велели, — парировал Генри, снова вставая на ноги. Он был высок, но не подавлял своим ростом. И все же, двигаясь, будто завладевал каждым дюймом вокруг себя. — Как ты можешь не сердиться на нее? Как можешь защищать после всего, во что она тебя втянула?!

Еще несколько дней назад она могла бы дать на этот вопрос столько ответов, но сейчас Этта чувствовала, что все ее объяснения крошились и проскальзывали между пальцами, словно горячая пыль Пальмиры.

— Она не пришла к тебе, когда ты больше всего в ней нуждалась, — он цедил слова сквозь натянутые губы. — Позволила тебе попасть в ловушку Айронвудов.

Она… Этта как могла защищала себя, пыталась перехватить инициативу, но все это не отменяло простого факта.

— Он держит ее в плену, — стала оправдываться Этта. — Мама ничего не могла сделать. Быть может, он уже…

Уже убил ее.

Генри фыркнул, махнув рукой.

— Твоя мать освободилась от людей Айронвуда в первые же дни. Мне поступает множество сообщений о ее скачках — и ни один не был даже близко к тебе.

— Она жива?! — выдохнула Этта. Страх отпустил ее с тихим вздохом — сперва горячим, а потом ледяным, когда слова Генри окончательно проникли в сознание. Жива и не пришла мне на помощь.

— Я могу простить ее за все, сделанное нам. Она предала доверие нашей группы, солгав, будто ее семья больше не владеет астролябией. Терны любили ее, заботились о ней, а она забрала ключи ото всего, что мы надеялись закончить, — Генри снова запустил руку в волосы, взлохмачивая их еще больше. — Мы знали друг друга с детства, Роуз и я. Какое-то время я искренне считал, что понимаю ее лучше, чем самого себя. Стыдно признаться, но я не видел, какой безжалостной она стала и как безнадежно запуталась. Ей не впервой использовать других, будь то Терны или Айронвуды, но заставлять тебя принимать главный удар — это слишком даже по ее меркам.

Этте не нравился ход его мыслей и то, в какой хаос он ввергал ее внутренний мир. Ей хотелось спорить, защищать маму, обвинять его самого в пристрастности, но, порывшись в памяти, она обнаружила, что уже исчерпала те немногие возражения, что у нее были.

Генри подошел к окну и выглянул наружу, отвернувшись от нее.

— В этой истории столько мрака, что порой я чувствую, как он меня душит. Наши жизни стали гобеленом семейной вражды, мести и опустошения, который обвивается вокруг нас все туже, и никто не избежит его крепких узлов, даже ты. Мне следовало увидеть признаки раньше, но я хотел верить, что она выше всего этого. Поверь мне: знай я, что она сбегает, унося в себе ребенка, я бы никогда не перестал тебя искать. Я бы дошел до самого края времени, лишь бы уберечь тебя от беды.

— О чем вы? — спросила Этта, нервно скрещивая пальцы на коленях. Она почти слышала, как нарастает гром ее мыслей, скачущих через такты лжи и утаек к последнему сокрушительному крещендо. И не хотела слушать.

Но должна была дослушать до конца.

Его взгляд, брошенный через плечо, сказал ей все.

— Путешествие, в которое она тебя отправила, — лишь плод бредовых видений и лжи.

Примечания

5

Имеется в виду Энн Бронте, младшая из трех сестер.