Когда была война

Александра Арно, 2017

У них разные разные судьбы, но у них одна на всех война. И одна общая цель: выжить, отстоять свою родину, свободу и право на жизнь. Кто знает, далеко ли уведёт их фронтовая дорога и суждено ли им вернуться домой.Но и на войне есть место обычному человеческому: они встречаются, влюбляются, создают семьи и, конечно же, мечтают о светлом будущем. А между тем ураган войны огнём сметает всё на своем пути. И никто из них уже не останется тем, кем был прежде.

Фройляйн Шоколад

Ида с облегчением скинула с ног неудобные туфли, села на пуфик и принялась с наслаждением, чуть прикрыв глаза, разминать затёкшие пальцы, потом накинула свой лёгкий, расшитый золотыми нитями шёлковый халат и повернулась к зеркалу.

В гримёрке стояла тишина. В усыпанных жёлтыми алмазами звёзд тёмных небесах висела печальная луна. Она безразлично заглядывала в высокое незашторенное окно и серебрила стёкла своим мистическим, призрачным светом. Ида протянула руку, включила лампу над заставленным косметикой столом и внимательно вгляделась в своё отражение в зеркале. Из аккуратной, изящной причёски не выбился ни единый локон, помада на губах алела ярким красным цветом, а кожа была покрыта ровным толстым слоем пудры. Эту пудру подарил ей Маркус фон Вайц, офицер СС и её самый страстный ухажёр. Качество пудры было отменным: она с лёгкостью скрывала все, даже самые сложные дефекты кожи, вот только в силу возраста никаких дефектов на лице Иды ещё не было — ей совсем недавно сравнялось восемнадцать лет.

Ида тихо вздохнула и отвернулась от зеркала. Кто бы знал, как ей всё это надоело! Как осточертело выступать в этом прокуренном кабаре и чувствовать на себе сразу несколько десятков сальных, жаждущих взглядов, как обрыдло притворяться весёлой, дружелюбной и доброжелательной в отношении этих… этих свиней! При одной только мысли о них Ида невольно сжала кулаки. Взять бы автомат, выйти в зал и перестрелять со сцены всех сидящих там тварей в серо-зелёной форме!..

Она зажмурилась на секунду. Так, нужно успокоиться. Ни к чему сейчас разжигать свою ярость — она ей ещё пригодится тогда, когда для оккупантов настанет, наконец, час расплаты за всё, что они творят на их земле. За тысячи ни в чём не повинных убитых людей, за голод, за произвол, за причинённые страдания — они ответят за всё, Ида была твёрдо уверена в этом. Вот только когда — не знала.

В дверь негромко постучали. Ида вздрогнула, вынырнула из своих мрачных мыслей и, натянув на лицо фальшивую улыбку, крикнула на немецком:

— Да-да, войдите!

Дверь бесшумно приотворилась и в проёме показалась кудрявая мальчишеская голова. Он, не переступая через порог, протянул вперёд букет шикарных белых роз и сказал:

— Вот, Шоколадка. Опять тебе от Вайца.

— О! — Ида встала, легко прошагала босиком по мягкому ворсистому ковру и приняла букет у него из рук. — Передай герру фон Вайцу мои благодарности.

— Всенепременно! — ухмыльнулся мальчишка и нагло захлопнул дверь прямо у неё перед носом.

Несколько секунд Ида ошарашенно смотрела на неё, потом медленно попятилась к туалетному столику и тяжело опустилась обратно на пуфик. Пальцы разжались, и сладко пахнущие розы рассыпались веером у ног. Ещё минуту назад ею владела безграничная святая ярость, а теперь охватила горечь — сильная, тягучая и тоскливая. Её считают предательницей. Даже этот юнец открыто её презирает, что только что и продемонстрировал, хотя сам прислуживает немцам. И уж наверняка получает за это деньги!

«Ты ведь ничего не знаешь! — хотелось крикнуть ему вслед. — Ты! Ничего! Не знаешь!»

Поддавшись порыву, Ида вскочила и кинулась к двери, но остановилась. Пальцы застыли на ручке. Нет. Она не может. Не может вот так просто взять и выдать свою тайну — она просто не имеет на это права.

Из зала кабаре доносились весёлая музыка, смех, обрывки разговоров. Часы на стене показывали ровно десять — вечер только-только начинался, и Иде предстояло ещё не меньше трёх часов всячески развлекать и веселить ненавистных оккупантов. Она бы с радостью плевала каждому из них в лицо, но вместо этого мило улыбалась и кокетничала, делая вид, будто их многочисленные и бесконечные комплименты её смущают. А они дарили ей цветы и водили в рестораны.

Самых ярых ухажёров было два: фон Вайц, штурмбанфюрер СС, высокий привлекательный мужчина с густой копной пшеничного цвета волос и пронзительным взглядом янтарно-карих глаз, и Курт Зиммель. Последнего Ида не любила особенно — худощавый, с тонким прямым носом и слегка вытянутым лицом, он был немногословен и довольно саркастичен в общении, что частенько задевало Иду за живое, но всё же обладал каким-то таинственным, присущим только ему мрачным обаянием и неповторимым шармом. Может, виной тому был его голос — всегда тихий, спокойный и уверенный, с лёгкой хрипотцой. Он казался бархатным. А может, дело было в его всегда сдержанных манерах, неизменно вежливом поведении или — что почему-то смешило Иду — в его родинке над левой бровью. Она делала его лицо особенным, только вот в чём, Ида не понимала. Просто он отличался от других фашистов и всё тут.

Он хотел, чтобы она принадлежала только ему, и как-то раз даже пытался уговорить её прекратить выступать в кабаре, чтобы на неё «не пялились все эти мужчины». В ответ Ида только холодно расхохоталась и попросила оставить её в покое, а Зиммель, сощурив свои маленькие, опушённые короткими рыжими ресницами глаза, отчеканил:

— Всё равно я сделаю по-своему. И вы никогда больше не появитесь в этом вертепе.

И, резко развернувшись на каблуках, ушёл. С тех пор тему выступлений Иды он больше никак не задевал, но она точно знала: он не отступился и всё равно добьётся своего.

Ида аккуратно, стараясь не уколоться о шипы, собрала с ковра розы и поставила в стеклянную вазу на соседнем столике. Что ж, пора готовится к следующему номеру. Зрители ждут.

— Ждут с нетерпением, — скривившись, прошептала Ида своему отражению и взяла пудреницу. — Поскорей бы они все сдохли.

Дверь снова приоткрылась.

— Ты готова? — улыбнулся Женька Шаповалов, пианист и по совместительству её напарник по танцам. — Там уже скоро скандировать начнут.

— Потерпят, — высокомерно бросила Ида и, щёлкнув крышкой пудреницы, открыла ящик стола, где ровным рядком лежали её губные помады. — Я ещё не поправила макияж.

Женька шагнул в гримёрную, тихонько прикрыл за собой дверь, пересёк небольшое, заставленное вазами с цветами помещение и, присев рядом, сложил на коленях руки. Ида буквально почувствовала на себе его пронзительный взгляд. Он смотрел на неё так, будто знал какую-то её сокровенную тайну и собирался прямо сейчас всё выложить. Ида раздражённо передёрнула плечами.

— И чего ты уставился на меня, как удав на пачку дуста?

— Нравишься, — усмехнулся Женька.

Ида не ответила. Она с треском захлопнула ящик, встала и принялась развязывать пояс халата. Женя сконфуженно кашлянул и отвернулся, но Ида всё же успела заметить вспыхнувший на его щеках румянец.

— Мог бы и выйти, — холодно усмехнулась она и, распахнув массивный дубовый шкаф, вытащила вешалку со сценическим костюмом.

Следующий номер был несколько эротичным и, как и следовало ожидать, самым любимым у публики. Ида быстро натянула два чёрных чулка с кружевным верхом, надела неприлично короткую юбку красного цвета и, торопясь и нервничая, схватила длинный, отделанный розами из ткани и пышным плюмажем шлейф. Заканчивали этот и без того откровенный наряд соблазнительный, вышитый серебряной нитью корсет, ярко-красные сапожки на каблуках и шляпа-цилиндр.

Перед тем, как выйти, она ещё раз внимательно оглядела себя в зеркале. Безупречно. Яркий макияж делал глаза невероятно огромными и глубокими, на губах застыла соблазнительная улыбка — именно такой её привыкли видеть. Ида быстрыми движениями вытащила из волос скрепляющие их шпильки, и они мягким чёрным водопадом рассыпались по обнажённым плечам. Она одобрительно кивнула, стянула со спинки стула белый халат с передником и накрахмаленный чепец.

Женька выскочил на сцену вперёд неё, с широкой улыбкой поклонился публике и поднял руку, призывая к тишине.

— Господа, — начал он, — наверняка вы уже соскучились по неповторимой Фройляйн Шоколад?

Из зала послышались одобрительные выкрики. Кто-то звонко, пронзительно свистнул и выкрикнул:

— Веди её сюда!

— Терпение, господа, — сдержанно продолжил Женя. — Сегодня у неё для вас сюрприз. Она приготовила свой коронный, так сказать, номер. Тот самый, который вы успели так полюбить: шоколад!

Зрители зааплодировали. Ида натянула на голову чепец, повесила на лицо самую свою обольстительную улыбку и вышла на сцену. И, едва она только взглянула на сидящих в зале людей, как внутри поднялась новая волна жгучей ярости. Как же ей хотелось перебить их всех! Вот просто взять и передушить своими же собственными руками! Она боялась каждого из них, но ненависть была настолько огромной, что пересиливала, давила любой страх.

Женька сел за рояль. Его тонкие пальцы запорхали над клавишами, и прокуренный, битком набитый немцами зал наполнился прекрасными звуками музыки. Ида села на заранее выставленный стул и принялась «помешивать» шоколад в большой алюминиевой кастрюле с надписью «schmackhaft Schokolade» на тускло блестящем боку. Она изображала соблазнительную работницу шоколадной фабрики за работой.

А потом начиналось то, чего ждали зрители: она скидывала скучный белый халат и принималась танцевать. Публика жадно следила за каждым её движением, в зале воцарилась полная тишина, только музыка продолжала звучать, уносясь гулким эхом под высокий сводчатый потолок.

Танцевать и петь Ида училась с детства. Когда ей исполнилось семь, отец настоял на том, чтобы отдать дочь в музыкальную школу. Мама не была против, и всё своё детство Ида провела в компании нотных листов и музыкальных инструментов. Как же она завидовала другим ребятам, которые ходили по выходным в парки, катались на горке, купались в море или просто валяли дурака! У неё никогда не было свободного времени, которое можно было бы провести как душе угодно, и даже на каникулах она продолжала заниматься ненавистным вокалом. А после окончания школы поступила в хореографическое училище, и времени стало ещё меньше.

Отец хотел сделать из неё знаменитую певицу, и Ида не смела ему перечить, хотя частенько душу переполняла горькая обида. Сверстницы уже и кавалеров себе нашли, кто-то даже собирался замуж, а она всё так же каждый свой день отдавала занятиям. Иду не радовало даже то, что преподаватели все как один утверждали, что она обладает необыкновенным талантом и при должном обучении сможет обойти любую известную певицу. Что ей до этих певиц? Ида никогда не мечтала об эстраде, она страстно увлекалась языками и хотела стать переводчиком, и потому в тайне ото всех изучала немецкий.

Но закончить училище она не успела — в её тихий спокойный мирок ворвалась война. Бои за Феодосию начались в июне 1941, и вплоть до полной оккупации никто не верил, точнее, не хотел верить, что город сдадут немцам. Нет, немцы не смогут прорвать оборону — так говорили друг другу феодосийцы, и в голосах людей звучала такая уверенность, что Ида ни капли не сомневалась в их правоте. Конечно, Феодосию не сдадут. Просто не могут сдать.

Настроения в городе царили приподнятые, полные боевого духа. Формировались дивизии народного ополчения, стрелковые дивизии, партизанские отряды, а работники железнодорожного депо даже построили бронепоезд, которому дали громкое и горделивое название «Смерть фашизму». Лазурное море переливалось яркими цветами и шумело прибоем, горячее южное солнце щедро одаривало своим ласковым теплом древний город, над каждым зданием развивались красные знамёна.

Нет, немцам никогда не взять Феодосию.

А в конце октября началась массовая эвакуация населения. Ида с матерью эвакуироваться не успели — до них так и не дошла очередь — а отец месяцем раньше ушёл на фронт. Красная Армия стремительно отступила, оставив их на милость победителю. 3 ноября 1941 года Феодосию заняли немцы и тут же принялись наводить свои порядки. Они снимали знамёна и бросали под ноги, топтали их, жгли, рвали, будто соревнуясь друг с другом в том, кто исхитрится уничтожить символ вражеской страны более изощрённо. Однажды Ида услышала, как один солдат со смехом рассказывал другому, что использовал флаг Советского Союза вместо туалетной бумаги в уборной.

С приходом немцев новости из внешнего мира перестали поступать. Радио теперь было под запретом, и тех, кто осмеливался-таки слушать Москву, просто расстреливали.

Евреев истребляли массово. Лишь некоторым удалось сбежать из города, большую же их часть казнили, согнав в кучу в противотанковый ров. Не забыли немцы и про крымчаков: следом за евреями расстреляли и их. Ида не видела всего этого сама, но рассказы знакомых и соседей приводили её в такой ужас, что она боялась выходить на улицу. А вдруг и её тоже примут за еврейку?

Первая оккупация продлилась недолго: перед самым новым годом части 44-й армии освободили Феодосию и Керченский полуостров, отбросив немцев назад, к Украине. Те без боёв отдавать захваченный город не собирались, и чуть больше, чем через полмесяца, Феодосия снова оказалась в оккупации, на этот раз ещё более жёсткой.

Именно тогда Ида начала выступать в кабаре. В начале марта к ней прибежал знакомый по детской музыкальной школе, Димка Исаев, и заявил, что представители новой власти жаждут развлечений.

— Я тут при чём? — ощетинилась Ида и вперила в Димку бешеный взгляд.

— Да ты не о том подумала, — рассмеялся тот. — Ты же поёшь, танцуешь. Так вот, почему бы тебе не устраивать им небольшие концерты? Пайком точно обеспечена будешь, а ещё обещают деньги платить.

— Деньги? — растерялась Ида, но тут же снова пришла в ярость: — Ты за кого меня держишь? Не буду я перед фашистами плясать!

— Ты всё неправильно поняла! — возмутился Димка и, наклонившись к самому её уху, прошептал: — Мы только делаем вид, что с немчурой шашни водим. А сами им вредим.

— Это как? — не поняла Ида.

Димка расплылся в улыбке и заговорщически подмигнул ей.

— Подполье, — одними губами сказал он.

И Ида согласилась. Правда, условие никому не говорить правду её огорчило — ведь мама думала, что она решила продаться немцам.

Паёк действительно выдавали — хлеб, тушёнку, шоколад, чай — но мама наотрез отказывалась даже прикасаться к немецким продуктам. Ида корила себя за её худобу, за истощение, но ничего не могла сделать. Утешала только мысль о том, что вот кончится война, вернётся Красная Армия, и тогда мама, узнав всю правду, будет ею гордиться. А пока… а пока ей нужно было закончить начатое.

Подполье насчитывало одиннадцать человек вместе с Идой. Они держали непрерывную связь с партизанскими отрядами и другой подпольной организацией, которой руководила хорошо знакомая Иде Нина Михайловна Листовничая — бывшая заведующая яслями при табачном заводе. До войны она некоторое время жила с ними по соседству в Лысогорном переулке. Они успели подружиться, и Нина Михайловна частенько забегала в гости — обсудить последние новости и события и выпить чашечку чая. Ида знала её как весёлую, неунывающую и целеустремлённую женщину, всегда готовую прийти на помощь — хоть словом, хоть делом.

Ясли, в которых она работала, закрыли ещё в первую оккупацию. Нина Михайловна организовала у себя дома портновскую мастерскую, которая на самом деле служила прикрытием и тайным местом для встреч членов подполья — она установила связь с партизанами из старокрымских лесов и через связного снабжала их медикаментами, провизией, одеждой и сведениями о месторасположениях немецких войск.

Подпольная группа Исаева была у Листовничей, так сказать, на подхвате — та регулярно давала им мелкие, но важные задания. Они распространяли антифашистские листовки, подкладывали их в сумки горожанам, расклеивали на столбах и стенах, помогали в организации побегов пленных из концлагеря и отслеживали передвижения чуть ли не каждого оккупанта.

Иногда Иде казалось, что Нина Михайловна не боится вообще ничего — она смело взирала в глаза самой смерти и каждый день бросала ей вызов. Ида искренне восхищалась её мужественностью и отвагой, и очень хотела хотя бы немного походить на неё, в глубине души прекрасно зная, что не обладает и сотой долей той храбрости, которой обладала Листовничая.

Нина Михайловна лично дала Иде задание: принимать ухаживания немцев, встречаться с ними, гулять, ходить в рестораны, и при этом держать глаза и уши открытыми. Ценной и важной была абсолютно любая информация, которую только удавалось заполучить, и Ида старалась изо всех сил. Она передавала командирше всё, что видела и слышала, до мельчайших подробностей пересказывала разговоры, описывала любое совершённое немцем движением. Нина Михайловна всегда внимательно выслушивала её и непременно благодарила за «хорошую информацию».

Ида гордилась собой. Она не сидит сложа руки, она борется с нацистской заразой, она помогает, вносит свою лепту в общее дело! Вот только чуть ли не весь город считал её предательницей. Не раз и не два Ида слышала в свой адрес оскорбления. Её называли немецкой подстилкой и шлюхой. Ей с презрением плевали вслед. А однажды даже измазали дверь квартиры грязью и разбили камнем окно.

— Ну ничего, — утешал её Димка. — Всему своё время. Вот узнают они потом всю правду, и им будет так стыдно, что даже глаз на тебя поднять не смогут! Попомни моё слово!

Публика наблюдала за ней, затаив дыхание. Ида знала, что выглядит великолепно, и с наслаждением отдавалась танцу. Яркий свет софитов слепил глаза, и она почти не различала лиц — они сливались в одно общее бесформенное пятно и расплывались в тусклом мареве, что плотной пеленой окутывало прокуренный зал. На круглых столах, покрытых белыми скатертями столах громоздились горы посуды, сверкали тонкими гранями хрустальные бокалы для вина и натёртые до блеска приборы. А за высокими сводчатыми окнами кабаре спала Феодосия — многострадальный древний город.

Никогда и ни за что на свете Ида не призналась бы ни себе, ни кому-либо другому, что получается удовольствие от внимания. Да, ей нравились те восхищённые взгляды, что она видела, нравились комплименты. Она делала вид, будто всё это донельзя раздражает её и при каждом удобном случае демонстрировала презрительное высокомерие к любому, даже самому незначительному комплименту, но стоило ей только выйти на сцену, как она окуналась в океан обожания. И это не могло не нравиться — она понимала, что действительно красива, как сказочная фея, как сказал однажды в порыве чувств Маркус фон Вайц.

Танец шоколадницы смущал Иду своей откровенностью, но он был неизменным фаворитом публики и всегда вызывал бурные овации. Именно за него Ида и получила прозвище «Фройляйн Шоколад», которое быстро к ней прилепилось и неимоверно раздражало. Ну какой она шоколад, в самом деле?! А уж тем более какая из неё фройляйн!

— У вас шоколадные глаза, фройляйн Ида, — пылко уверял её Маркус. — Вы вообще сладкая, как шоколад. Вы страстная, нежная и загадочная. Я никогда не встречал такой девушки, как вы, фройляйн Ида…

Он был влюблён в неё, как школьник — такой же наивной, чистой и быстропроходящей любовью, основой которой было обычное плотское желание. Маркус делал всё, чтобы заполучить её. Не раз и не два Ида находила на пороге своей квартиры букеты белых роз, а как-то раз он даже пробрался к ней в комнату через окно. Скольких трудов ей тогда стоило его выпроводить!

После этого случая она намеренно не разговаривала с ним целую неделю и, едва только увидев его, напускала на себя ледяную холодность, а он продолжал закидывать её цветами. Каждый вечер в гримёрку приносили шикарные букеты с полными слов любви открытками, жестяные коробки с шоколадными конфетами, духи, заколки, перчатки, шляпки и милые пустячки вроде игрушек или статуэток. Подарки Ида охотно принимала, но продолжала держать Маркуса на расстоянии — ей нравились его ухаживания, но не он сам.

Листовничая называла фон Вайца «ценным кадром» и велела ни в коем случае не терять с ним контакт. Чем он был ценен, Ида не понимала, да и в чинах и званиях разбиралась плохо, а уж в немецких и подавно. Поэтому когда командирша спросила её о звании кавалера, Ида растерялась.

— Не знаю…

Листовничая задумчиво посмотрела на неё и прищурила правый глаз — как всегда, когда была чем-то недовольна или раздражена.

— Петлицы у него какие? — потребовала она. — А погоны?

— Петлицы?.. — ещё больше растерялась Ида и опустила глаза. Её испугал внезапный выпад Листовничей. — Ну, такие… с серебристой нашивкой, а погоны как косичка.

Командирша хмыкнула, выбила из помятой пачки с немецкими надписями папиросу и чиркнула спичкой. Некоторое время она молча курила, смотря в стол и выпуская через ноздри густой серый дым. Он щекотал горло и Иде жутко хотелось закашляться, но она сдерживалась. В комнате повисла какая-то неудобная тишина.

— Погоны как косичка, — вздохнула Листовничая. — Нашивка серебристая. Это ты, Идка, молодец. У них у всех нашивки серебристые да погоны косичкой заплетены.

И засмеялась — натянуто, неестественно. Ида сжала руки на коленях.

— Ну, у него в одной петлице четыре квадратика, а в другой знак СС, я его знаю. А погоны… правда косичкой.

Листовничая глубоко затянулась и раздавила недокуренную папиросу в пепельнице.

— Штурмбанфюрер он. Майор по-нашему. — Она махнула рукой. — Иди давай, плясунья. И кавалера своего от себя далеко не отпускай.

— Хорошо, — пробормотала Ида и поспешно встала.

— Подожди! — окликнула её командирша, когда она уже собиралась выходить. — Ты б с ним роман закрутила, что ли. А то ни богу свечка, ни чёрту кочерга. В койке, да с красивой девахой, мужики до разговоров охочие, много бы мог чего полезного выдать.

Ида вспыхнула. Она смотрела на Листовничую, округлив глаза, и не могла вымолвить ни слова — они просто не шли на язык.

— Да вы за кого… — наконец вернулся к ней дар речи. — За кого вы меня держите?!

— За шпионку, — усмехнулась командирша. — А шпионки никаким способом не брезгуют.

Ида не ответила. Она так резко дёрнула на себя дверь, что чуть было не впечаталась в неё лбом, и пулей вылетела на улицу. Внутри всё горело и полыхало. Гнев, злость, стыд — всё накинулось на неё разом, и принялось душить в своих раскалённых тисках.

Она злилась на Листовничую. Неужели та считала, что Ида способна пойти на такое? Улечься в кровать с оккупантом, целовать его, обнимать, называть любимым? Да никогда! Ни за что! Лучше сразу смерть!

Через полчаса, когда гнев поутих, Ида поняла: командирша была права. Это, конечно, действительно отвратительно — продавать себя ради сведений, но как знать, быть может, они спасут кому-то жизнь? А вдруг они помогут в освобождении Крыма или даже всего СССР? Разве её личная гордость стоит выше судьбы всей страны? Конечно, нет, и она должна пойти на этот шаг — ради себя, ради всех других. Ради победы.

На следующий день, едва только занялся весенний рассвет, к ней прибежал взмыленный, запыхавшийся Димка. Ида ещё спала. Он принялся звонить в дверь — долго, настырно, а когда на звонок никто не ответил, стал громко стучать. Из прихожей донеслись шаркающие шаги и недовольное «да иду, иду!» мамы. Ида нехотя сползла с кровати, сунула ноги в тапочки и накинула на белую ночную рубашку халат.

Димка влетел в квартиру вихрем, чуть было не сбив маму с ног. Глаза его сверкали, русые волосы были взъерошены, серый резаный картуз съехал набок. Сердце подпрыгнуло и ухнуло куда-то вниз, внутри всё судорожно, до боли сжалось в плохом предчувствии.

— Ида! — завопил Димка, увидев её в проёме двери. — Листовничая!..

Ида подскочила к нему и зажала рот ладонью.

— Не ори! Тихо!

Мама побледнела и, прижав руку к груди, прислонилась спиной к стене. Ида потянула Димку за собой в спальню.

— Идём, там расскажешь.

Димка послушно пошёл за ней. Ида неслышно притворила за ними дверь и порывисто схватила его за руку. Он стащил картуз, нервно пригладил кучерявые волосы, отёр со лба пот и снова нахлобучил его на голову.

— Листовничую немцы арестовали, — наконец выпалил он.

И словно ледяная волна опрокинулась на неё и придавила к земле своей тяжестью. Ида неверяще смотрела на Димку. Ноги вдруг стали ватными, и она опустилась на скрипучий стул у заставленного косметикой и флакончиками духов трельяжа.

— Как арестовали? Откуда ты знаешь?

— Сам видел. Только что.

Ида покачала головой, встала, подошла к окну, но тут же вернулась назад. Новость никак не хотела укладываться в голове, и Ида не хотела ей верить. Она не знала точно, чем грозит им этот арест, но интуитивно чувствовала, что ничем хорошим.

— И что теперь? — едва слышно спросила она и подняла на Димку взгляд. — Что мы будем делать?

Тот пожал плечами.

— Не знаю. Наверное, затаиться нужно…

Ида в задумчивости прикусила губу и уставилась в стену. Мысли завертелись бурным водоворотом, и она никак не могла сосредоточиться. Бежать? Но куда? Сидеть тихо? А если и за ними придут?

— Я к ней как раз шёл, — снова заговорил Димка. — И тут смотрю: её выводят. Вся избитая, в крови, еле ноги тащит. А немцы её ещё и подталкивают…

— А ты что сделал?

— Как что? — удивился Димка. — Спрятался, конечно. За грузовик. Они меня не заметили. Посадили её в машину и увезли куда-то. Я в мастерскую зашёл, а там раскардаш такой, всё раскидано, разбросано. Наверное, искали чего. — Он сел на расправленную кровать, снова стащил картуз и принялся мять его в руках. — Что делать-то будем?

— Это ты у меня спрашиваешь? — вдруг вспылила Ида. — Я-то откуда знаю!

На некоторое время повисла тишина. Ида отчаянно пыталась придумать план действий, но как назло ничего не шло в голову. Только нервы натянулись тугой тетивой.

— Ладно, — вздохнула она. — Пока посмотрим, что дальше будет, а дальше придумаем. Как ты думаешь, Листовничая нас не сдаст?

— Кому? Фашистам? — Димка уверенно помотал головой. — Не. Точно не сдаст. Она не такая.

Вечером они узнали, что командиршу увезли в Симферополь — немцы, видимо, посчитали её главной подпольщицей. Все группы затаились в ожидании, тайные встречи и собрания были отменены. Никто даже не предполагал, кто сдал Листовничую, и знает ли этот человек что-нибудь ещё о феодосийском подполье и его участниках.

Ида с Димкой старались держаться вместе. Он приходил к ней рано утром и уходил за десять минут до комендантского часа. Они не говорили о Листовничей, понимая, что и у стен есть уши, но мысли о ней не выходили у Иды из головы. Что, если она выдаст их? — эту мысль они читали в глазах друг друга, но вслух её никто ни разу не произнёс.

Ида продолжала выступать в кабаре, ходить на свидания. Только теперь она понимала, что такое страх на самом деле, понимала, что прежде никогда не боялась немцев. А теперь в каждом из них видела того, кто вслед за Листовничей арестует и её. Каждый представлял для неё угрозу, и порой она даже боялась что-то говорить — а вдруг выдаст себя неаккуратным словом или взглядом?

Но неделя проходила за неделей, и никто не спешил вести её в комендатуру. Фон Вайц и Зиммель продолжали с той же настойчивостью добиваться её расположения, на выступления, как обычно, набивался полный зал, и каждый день Ида видела всё те же восхищённые взгляды, слышала те же комплименты. Значит, никто не догадывался о ней. Напряжение спало. У неё даже получилось заснуть и проспать всю ночь спокойно, не просыпаясь от каждого шороха.

Со временем возобновилась и деятельность подполья, и тогда они, наконец, узнали, что же случилось с их командиршей — кто-то умудрился выйти на связь с симферопольскими партизанами. Почти два месяца Листовничую держали в конюшне, что служила у нацистов тюрьмой для партизан, подпольщиков и их помощников. Каждый день её водили на допросы в комендатуру, а оттуда выволакивали в бессознательном состоянии. Все, кто видел её, говорили, что она перестала быть похожей на человека: на теле не осталось живого места. Пальцы, руки, нос — всё было переломано, губы превратились в одну сплошную рану, а глаза распухли настолько, что едва ли она могла хоть что-то ими видеть. Волосы сплошь покрылись кровавой коркой.

В конце апреля её расстреляли на глазах у всего города. Ни на одном допросе она так и не произнесла ни единого слова, и немцы просто-напросто устали с ней возиться — всё равно без толку.

Узнав об этом, Ида похолодела. Наверное, только тогда она чётко осознала: всё это не игра, не шутки, а война. Настоящая война, которая ведётся без правил, где ни у кого нет второго шанса, и перед каждым из них стоит только одна общая задача — победить.

Новый командир, высокий плечистый мужчина, обвёл собравшихся перед ним подпольщиков суровым твёрдым взглядом.

— Листовничая отдала свою жизнь за правое дело, — сухо сказал он. — Она отдала её за победу, и для нас она навсегда останется героем. Никогда память о ней не сотрётся из наших сердец. Нам нужна победа. И мы готовы идти на жертвы, чтобы добиться её.

К глазам подступили жаркие слёзы, и Ида позволила им скатиться по щекам, но тут же стёрла дрожащими пальцами. Да, они готовы добиваться победы до последнего, во что бы то ни стало, и если нужно, отдать ради неё свои жизни.

В памяти стали всё чаще всплывать слова Нины Михайловны, что та сказала в их последнюю встречу, и Ида всё твёрже и твёрже убеждалась в том, что соблазнить фон Вайца — это самое незначительное, что она может сделать для страны. Знать бы только точно, какие именно сведения требуются подполью. С этим вопросом она и пошла к командиру, а тот только усмехнулся в ответ:

— Как маленькая. Любые сведения нам нужны. Всё, что ни скажет фашист, всё важно. Всё передавай.

Но собраться с духом у Иды никак не получалось. Стоило ей только взглянуть на фон Вайца, как внутри всё словно переворачивалось. Она просто не представляла себя в его объятиях, не представляла, как правдоподобно притвориться влюблённой, ведь прежде она не отвечала на его ухаживания и не позволяла себя целовать даже в щёку. Фон Вайц же тоже не дурак и, скорее всего, почувствует фальшь — с чего бы ей так внезапно и неожиданно воспылать к нему нежными чувствами? И она снова и снова откладывала это свидание, что пугало её до дрожи — просто не решалась остаться с ним наедине.

В конце концов Ида решила зайти издалека и начать понемногу «сдаваться», уступать якобы его напористости. Когда ей в очередной доставили от него букет роз с открыткой, она написала на её обратной стороне: «Почему-то захотелось передать вам благодарности лично, герр фон Вайц. Ваши розы просто великолепны!» и отдала посыльному. Через пять минут фон Вайц явился лично — взволнованный, с раскрасневшимися щеками и поистине безумной улыбкой. Ида пропустила его в гримёрку и даже предложила чай.

От угощения он отказался и присел на пуфик, буквально пожирая ей взглядом. Ида закинула ногу на ногу и в наигранном изумлении вскинула бровь.

— Я, конечно, не ожидала вашего визита, — начала она, — но я весьма им польщена. И…

— Я вам нравлюсь? — перебил её фон Вайц.

Ида в притворном смущении опустила глаза, ресницы её затрепетали.

— Ну только если совсем чуть-чуть, — с улыбкой сказала она. — Крохотулечку.

Фон Вайц снял фуражку, запустил пятерню в густые волосы и уставился на неё идиотски счастливым взором.

— Я так рад, фройляйн Ида, что даже не могу найти слов. Клянусь вам, я никогда не встречал такой девушки, как вы! Вы самая очаровательная и самая неповторимая! Я бы даже хотел, чтобы вы… — Он запнулся, но тут же продолжил: — Я могу рассчитывать на взаимность?

— Да, — кокетливо ответила Ида. — А теперь, если вы не хотите чай, идите. Мне нужно готовиться.

Он вскочил, сделал несколько широких шагов к двери, но обернулся на пороге.

— Я буду ждать вас у выхода в кабаре после закрытия.

Ида кивнула. Едва только за ним закрылась дверь, как улыбка исчезла с её лица. Ну вот, первый шаг сделан. Сегодня он проводит её, завтра они куда-нибудь сходят, а послезавтра, возможно…

Из коридора донеслись приглушённые голоса. Ида встала, бесшумно подкралась к двери и чуть приоткрыла её. Любые сведения важны, а шпионы не брезгуют никаким, даже самым унизительным способом их разузнать — это Ида выучила навсегда.

Говорили на немецком. Один голос точно принадлежал фон Вайцу, другой Ида узнать не могла, хотя точно уже слышала его прежде. Это был кто-то из постоянных посетителей кабаре.

— Я всё понимаю, что вы, — говорил он, — не горячитесь, фон Вайц. Но я обязан был вас предупредить.

— Вы говорите, что…

— Именно. Вы думаете, что все вокруг слепы, как кроты? Конечно же, нет. — Тихий смешок. — До добра такие шашни не доведут, имейте в виду.

— Кажется, это моё личное дело, — возразил фон Вайц. — И не вам, штандартенфюрер, в нём копаться. Во внеслужебное время и имею право заниматься чем угодно.

— Как вы считаете, не станет ли роман с унтерменшем позорным пятном на вашей блестящей репутации? Я знаю, что эта танцовщица красива. Но вы взрослый человек, и должны понимать, чем эти все ваши похождения могут кончиться.

— Не вам меня учить, — гневно ответил фон Вайц. — Вы бы лучше заткнулись, Айнхольц.

Заскрипел пол, и Ида прикрыла дверь и быстро вернулась к зеркалу. Айнхольц… Айнхольц… Где-то она слышала эту фамилию, вот только где, никак не могла припомнить.

Однажды Димка принёс ей завёрнутые в выцветший линялый платок пистолет и гранату, а на её недоумённый взгляд пояснил:

— А вдруг что? А ты без оружия.

— Где я буду его носить? — спросила Ида, а Димка засмущался так, что уши его заалели подобно макам.

— Ну… у вас, у девушек, полно разных мест… чулки, там… А полезет кто проверять, ты ему по морде хрясь! И сразу обиженной притворяйся.

Ида рассмеялась, но оружие всё-таки взяла, а Димка широко заулыбался и вдруг подмигнул ей — весело, беззаботно, как бывало в прежние времена — и воскликнул:

— Не грусти, Идка! Выгоним немчуру, вот увидишь. Придёт время, и они так получат по загривку, что побоятся ещё хоть раз к нам сунуться! Покатятся отсюда колбаской в свой фатерлянд поганый! А мы ещё и подпинывать будем, чтоб быстрее катились.

— Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет, — пробормотала Ида, рассматривая пистолет. Она впервые держала в руке оружие, и оно немного пугало её.

— Что? — не понял Димка.

— Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет, — громче повторила Ида, положила пистолет на стол и посмотрела ему в глаза. — Александр Невский это сказал, когда Левонский Орден у него мира просил. После того, как проиграл в ледовом побоище.

— А-а-а-а, ну понятно, — протянул Димка и, помявшись, спросил: — А кто такой Александр Невский?

— Дурак ты, — усмехнулась Ида. — Князь это русский. Полководец. Между прочим, очень великий.

— А-а-а-а-а… вот как…

— Он, кстати, тоже с немцами воевал, — вздохнула Ида. — И разбил их. Ладно, ты лучше покажи, как с этим всем обращаться. Я же не знаю.

Димка повеселел и, взяв гранату, принялся охотно инструктировать её:

— Смотри. Это граната. Сперва у неё нужно разогнуть усики, вот они, видишь? Потом, — он положил гранату Иде на ладонь и прижал её пальцы к металлической полоске на корпусе, — нужно прижать рычаг к самой гранате. Поняла

— Поняла, — кивнула Ида.

— Это обязательно нужно делать, — важно сказал Димка. — Чтобы она не взорвалась у тебя в руке. Потом другой рукой выдёргиваешь вот это колечко, — его палец коснулся кольца, что висело над металлической полоской, которую он назвал рычагом, — и кидаешь подальше от себя. Через пару секунд шарахнет так, что головы у всех начисто поотлетают. А ты кинула и беги, поняла?

— Поняла, — снова кивнула Ида. — Ничего сложного.

Вечером, собираясь, как обычно, в кабаре, она засунула гранату в свой ридикюль, к носовым платкам и зеркальцу, а пистолет решила оставить дома. Он был довольно тяжёлым, и нести его в чулке Ида не хотела — он мог запросто прорвать тонкую ткань и выпасть. И ладно, если он выпадет где-нибудь на улице, а если в кабаре, у немцев на глазах? Тогда уж они точно догадаются, кто на самом деле такая обольстительная Фройляйн Шоколад.

Дверь в комнату приоткрылась и в проёме показалась мамина голова.

— Опять в свой бордель собралась? — неодобрительно буркнула она. — И как только тебя совесть ночами не мучит?

— Мучит, мама, мучит, — деланно безразлично ответила Ида, надевая свою любимую шляпку с фиолетовой вуалью и маленьким шёлковым бантом.

Мама поджала губы и вошла в комнату. На Феодосию опустились весенние сумерки и окутали её своим мерцающим покрывалом, в небесах собирались громадные чёрные тучи. Над плоскими крышами домов то и дело сверкала молния, на короткий миг освещая уже опустевшие узкие улочки. «Только бы успеть дойти, не попасть под дождь», — подумала Ида, и мама, словно угадав её мысли, сказала:

— Шаль возьми и зонт. Зябко сегодня, и гроза вон собирается.

Она подошла к окну и плотно задёрнула выцветшие шторы. Когда-то, когда Ида была ещё совсем маленькой, они имели насыщенный бордовый цвет, а теперь казались бледно-красными, почти розовыми. Их, кажется, подарила тётка, мамина сестра, — то ли на чей-то день рождения, то ли на годовщину свадьбы. Ида не помнила. Ни саму тётку, ни праздник, когда та приезжала к ним в гости последний раз.

Мама несколько секунд молча наблюдала за ней, потом шагнула вперёд и сжала красные, огрубевшие от работы руки. Старый пуховый платок соскользнул с ссутуленных плеч и мягкой волной упал на покрытый протёртым узорчатым паласом пол.

Ида взяла помаду и стала красить губы, краем глаза наблюдая за ней в зеркале.

— Ида, — нерешительно начала мама и опустила глаза. — Я вот что спросить у тебя хотела. Друг твой, юноша этот… Дима, кажется. Про Нину Михайловну говорил, Листовничую. С ней случилось что?..

Ида застыла на мгновение, сжимая в пальцах помаду. Слова не шли с языка, сердце тревожно сжалось, словно в предчувствии чего-то страшного.

— Я не знаю, — соврала она. — Димка чего-то там напутал, а я не знаю ничего точно.

— Лжёшь! — неожиданно громко воскликнула мама, и Ида вздрогнула от испуга. — Лжёшь! Чувствую, что лжёшь! Сознавайся, чем вы там таким с этим твоим Димкой занимаетесь?!

— Ничем, — пролепетала Ида. — Я танцую, он…

— Ида, — уже дрожащим голосом, со слезами на глазах сказала мама. — Ну не обманешь ты меня. Я ж тебя как облупленную знаю. Скажи мне правду, чтоб сердце моё успокоилось! Ида… — Она подошла к ней, взяла за плечи и заглянула в глаза. — Идочка… Неужели ты в этом… неужели партизанка?

Ида не ответила. Она просто не знала, что отвечать. Сказать всё, как есть она не могла, а снова лгать не хотелось. На неё внезапно навалилась тяжёлая тоска, руки опустились и повисли безжизненными плетями. Как же она устала!.. От всего — от войны, от немцев, от вынужденности говорить неправду…

— Мама, не спрашивай меня ни о чём, — жалобно попросила она. — Пожалуйста, не нужно.

Мама подобрала с пола шаль, накинула себе на плечи и без слов вышла из комнаты.

Народу в тот вечер в кабаре собралось мало — всего-то человек тридцать. Ида рассматривала их из-за тяжёлой, пыльной кулисы. Всё те же лица. И фон Вайц сидит за тем же столиком, что и обычно — почти у самого выхода, а рядом в погнутом жестяном ведёрке стоит букет роз, который ей обязательно принесут в гримёрку часом позже. Вот только розы сегодня были не белыми, как всегда, а почему-то красными.

Чуть поодаль от Маркуса сидел ещё один эсэсовец. Ида не знала его имени, но частенько видела на своих выступлениях. Он никогда не принимал участия в общем веселье, предпочитая рюмку за рюмкой глушить коньяк, а его взгляд всегда пробирал её до костей — до того он был пристальным и холодным, будто в его глазах застыли кусочки антарктических льдов. Ида замечала, что сколько бы он ни выпил, всегда оставался трезвым, даже походка была такой же твёрдой, тогда как другие нередко падали прямо на столы, роняя на пол посуду. Идеально выглаженный серовато-зелёный мундир великолепно сидел на его мускулистой фигуре, чёрные перчатки и фуражка с эмблемой в виде черепа и скрещенных костей лежали на столе. Он постукивал пальцами по подлокотнику обитого плюшем стула, будто в ожидании чего-то, и осматривал зал своим внимательным цепким взглядом.

И вдруг он посмотрел прямо на неё. Ида испуганно отпрянула и скрылась за кулисой, но, казалось, он может видеть и сквозь неё — она явственно ощущала на себе его взгляд. Он рассматривал её с нескрываемым интересом в холодных глазах и лёгкой, почти незаметной улыбкой на худом, чисто выбритом лице.

Ида повела плечами, стремясь сбросить с себя это наваждение. Конечно же, он не умеет смотреть сквозь шторы, что за чушь! Она поправила причёску, вскинула голову и пошла в гримёрку, стараясь идти как можно твёрже, но колени предательски подгибались. Интересно, и чем её так напугал этот эсэсовец? Обычный немец, как и все остальные…

«Нет, — тут же возразила Ида самой себе, — не такой, как остальные, другой». От него веяло страхом. Он походил на затаившегося хищника, в любой момент готового сделать прыжок и сжать на твоём горле свои смертоносные челюсти. Он был опасным, гораздо более опасным, чем другие. И если фон Вайца Ида знала, могла предугадать его поведение и поступки, то незнакомый эсэсовец был для неё полнейшей тайной.

Ида уселась на пуфик перед зеркалом, включила свет и вгляделась в своё густо напудренное лицо. На нём не отражалось никаких эмоций, тогда как внутри всё сжалось в тугой комок от страха перед чем-то неведомым. Она покрыла губы ещё одним слоем помады и зачем-то нащупала рукой завёрнутую в носовой платок гранату. Металлический бок приятно похолодил пальцы.

И только тут она вспомнила, что не видела в зале Зиммеля. Странно. Он ни разу не пропускал ни одного её выступления, почему же не пришёл сегодня?

В гримёрку заглянул Женька, деловито осведомился, готова ли она, и после утвердительного кивка скрылся, а Ида принялась одеваться. Программа сегодня была насыщенной, и она приготовилась долго работать.

Зиммель явился после четвёртого выступления. Ида поправляла макияж в гримёрке, когда услышала голоса в коридоре.

— Дай сюда, — донёсся до неё повелительный голос Зиммеля. — Я сам передам.

— Мне приказали передать лично в руки, герр офицер! — возразил посыльный.

— Ты идиот? — повысил голос Зиммель. — Давай, я сказал!

Через секунду он стремительно шагнул в гримёрку, захлопнул за собой дверь, и решительно подойдя к Иде, небрежно бросил букет прямо на туалетный столик. Ида вскинула голову и сощурила глаза.

— Как это понимать, герр Зиммель? — возмущённо спросила она. — Вы ворвались ко мне, кидаетесь цветами. Опять ревнуете?

— Не до этого, — внезапно на чистом русском ответил он ей. — Вставай и быстро одевайся.

Ида застыла в немом изумлении. Он говорил абсолютно без какого-либо акцента, словно русский был его родным языком.

— Чего вылупилась? — спокойно бросил он и, схватив её за локоть, резко рванул вверх. — У нас есть десять минут, не больше. Шевелись.

— Что… как… — изумлённо забормотала она. — Вы…

Он круто развернулся на каблуках, сдёрнул с вешалки пальто с шалью и бросил ей. Ида машинально поймала их, но так и продолжала стоять посреди гримёрки истуканом, вовсю пяля на него ярко накрашенные глаза. Зиммель раздражённо вздохнул, шагнул к ней и принялся сам натягивать на неё пальто.

— Совсем уже сдурели вы там, в своём подполье. Тебе командирша твоя не говорила, кто я такой? Где они только дур таких набирают? Русский я, второй год уже с вашим подпольем работаю.

— Как русский? — выдохнула Ида.

— Очень просто. И зовут меня Степаном, а не Куртом. — Он запахнул на ней пальто и стал застёгивать пуговицы. — Я только что из комендатуры. Раскрыли ваше подполье, сейчас рассылают полицаев. Арестовывать всех. Так что торопись, я тебя из города вывезу, мою машину не проверяют.

— Раскрыли? — ахнула Ида. — Как раскрыли?

— Как, как. Заладила. Предатель у вас есть. Кто точно, не знаю. Так что шевелись.

— А остальные?

— Не знаю. Видел только вашего связного, Исаев, кажется, фамилия. Смешной такой, долговязый и кучерявый, как Пушкин. Уже в подвале у эсэсовцев сидит, вас дожидается.

Ида оттолкнула его и принялась застёгиваться сама. Раскрыли… Димку арестовали… Его ждёт та же судьба, что и Листовничую? А что, если арестовали всех, кроме неё? Всё это никак не хотело укладываться в голове, мысли вдруг стали тяжёлыми и громоздкими, как кирпичи.

Её поражали спокойствие и невозмутимость Зиммеля. Стоит тут и так спокойно говорит о том, что подполье раскрыли, будто рассказывает о вчерашней прогулке по парку! Она быстро, но пристально глянула на него. А тот ли он, за кого себя выдаёт? Действительно ли русский? Или сейчас возьмёт её за руку и приведёт прямиком в лапы фашистов?..

Димка говорил «Кинула и беги». Но она не побежит. Потому что бежать ей некуда. Ида подняла голову и, ничуть не колеблясь, уверенно и без страха сказала:

— Я остаюсь.

— Что? Остаёшься?

— Да.

— Чёрт, какая же дура. — Зиммель снял фуражку, нервно пригладил ладонью волосы и резанул по ней гневным взглядом. — Ты хоть понимаешь, что с тобой будет? Я твоё имя видел в списках, и через десять минут…

— Я остаюсь, — твёрдо повторила Ида.

Зиммель что-то пробормотал сквозь зубы и, крепко схватив её за запястье, потащил к двери. Ида успела зацепить с тумбочки свой ридикюль. Они миновали недлинный коридор и свернули к лестнице, что вела к чёрному входу, прошли мимо кухни, а когда оказались к ведущей в зал арке, Ида вырвалась и, оттолкнув его, ринулась туда.

— Стой! — успел крикнуть Зиммель, но она уже влетела в зал.

У стены, прислонившись к ней спиной, стоял, какой-то солдат и потягивал вино из круглого залапанного стакана.

— Фройляйн Шоколад! — изумился он. — Неужели это вы?

Ида не обратила на него внимания. Она нарочито неспешно вышла на середину зала, медленно расстёгивая пуговицы. Уголки губ изогнулись в лёгкой улыбке. Взоры всех обратились к ней, но она не поднимала глаз. Стянув пальто, он повесила его на спинку ближайшего стула, судорожно сжала ридикюль в пальцах и наконец обвела зал взглядом.

— Я вышла к вам лично потому, что мне захотелось выпить с вами, — тихо сказала она. — За любовь. Кто-нибудь нальёт мне вина?

Фон Вайц вскочил, но солдатик опередил его. Он суетливо плеснул в изящный хрустальный бокал красное, кристальное, как рубин, вино и протянул ей. Ида с благодарностью приняла его и подняла вверх. Улыбка на её лице заиграла ещё ярче.

— Подойдите все ближе, — попросила она.

И они послушно столпились вокруг неё. Зиммель всё так же стояла за аркой и неотрывно следил за ней. Ида послала ему очаровательную улыбку и глазами показала на выход, но он не шелохнулся. Она отвернулась, гневно сжав зубы. Ну и пусть. Пусть стоит, если ему так хочется.

— Я так волнуюсь, господа, — наигранно смущённо хихикнула она. — Кажется даже, сейчас расплачусь… Ну вот, так и есть: а глазам подступили слёзы! Мне срочно нужен платок.

Несколько человек тут же предложили ей свои платки, но Ида с милой улыбкой проигнорировала их и расстегнула ридикюль. Палец нащупал знакомые уже усики на гранате. Она решительно отогнула их, снова обернула гранату платком и вытащила, крепко зажав в кулаке.

Оставалось только выдернуть кольцо, но Ида не торопилась. Она промокнула уголком платка глаза, снова взяла бокал и оглянулась. Зиммеля уже не было.

— Так за что мы пьём, Фройляйн Шоколад? — весело спросил кто-то сзади.

Ида развернулась на каблуках, отсалютовала ему бокалом и послала игриво-кокетливый воздушный поцелуй.

— Я хочу поднять этот тост за любовь!.. — сказала она, выдернула из чеки кольцо и, разжав кулак, громко добавила: — К родине…

Граната со стуком упала на поцарапанный паркет и, отскочив в сторону, покатилась между столиков. Перед тем, как бабахнул оглушительный взрыв, Ида успела увидеть испуг на их лицах и даже насладиться им. Кто-то кинулся прочь из зала, кто-то рухнул на пол, прикрывая голову руками. А в следующую секунду по телу больно ударило что-то невидимое и твёрдое, пол в мгновение ока стал зыбким и вязким, словно болото, и Ида полетела в чернильно-чёрную тьму.

***

Степан машинально пригнулся, когда в спину ударила взрывная волна. Стёкла в окнах кабаре со звоном вылетели из рам и посыпались на землю дождём сверкающих острых осколков. Он обернулся. Ветвистая молния расколола залитое тьмой пространство на множество осколков, и тут же над крышами домов прокатился громовой рокот. Деревья тревожно зашелестели, вскипели мокрой листвой.

Откуда-то из кромешной темноты вынырнули двое патрульных.

— Что случилось, гауптштурмфюрер? — спросил один из них.

Степан неопределённо махнул рукой.

— Не знаю. Я только что вышел из кабаре, и тут там что-то взорвалось. Было бы неплохо, если бы вы проверили.

— Проверим, — ответил патрульный и отдал честь.

Степан коротко вскинул руку к фуражке. Патрульные направились к кабаре. Он проводил их взглядом, потом развернулся и быстрым шагом, почти бегом, устремился в другую сторону.

«Дура, — негодовал он. — Какая же дура! Это же надо было такое придумать! Откуда только гранату взяла, идиотка!» Но в то же время в душе поднималось восхищение. Да, дура, но смелая. Отважная. Ему ещё не доводилось встречать таких девушек — красивых и смелых.

Он мельком глянул на наручные часы. Через полчаса сеанс связи, и ему нужно обязательно сообщить обо всём произошедшем в штаб. Степан пересёк тёмную улицу, вдоль которой ровным строем тянулись разномастные деревянные избушки, и незаметной тенью скользнул в калитку с заляпанной грязью табличкой с цифрой «2».

В тесной, заставленной разным хламом прихожей он торопливо стянул китель, повесил его на вбитый в стену гвоздь и прошёл в единственную комнату. На круглом столе стояла лампа, но он не стал зажигать её. Вместо этого он вытащил из-под покрытой каким-то засаленным тряпьём железной койки чемодан, смахнул с его толстый слой пыли и откинул крышку. В темноте виднелись очертания рации. Степан вытащил антенну и взял наушники.

Снова загремел гром, на этот раз ближе, и по окну громко забарабанил дождь. Он усиливался с каждой секундой, будто кто-то поворачивал невидимый вентиль, хлестал по стенам избушки, шумел в кронах деревьев и сверкал длинными косыми струями в жёлтом масляном свете единственного на всю улицу фонаря. Пыль на дороге тут же превратилась в жидкое чёрное месиво.

Степан знал, что немцам известно о работающем в городе разведчике. Они уже несколько раз пеленговали сигнал его рации, пытаясь вычислить местонахождение, но ему всегда удавалось скрыться. Он шифровал радиограммы, никогда не использовал один и тот же почерк и не выходил на связь из одного и того же места. Да и подпись каждый раз ставил новую.

Пальцы привычно легли на ключ.

«Объект уничтожен сегодня в 10 21 по мск. Подполье раскрыто, я вне подозрений. Вышел на связь с партизанским отрядом Решетнёва. Индеец».