Про любовь и не только…

Александр Эльберт

Всё здесь рассказанное – истинная правда. Только перетасованная и переосмысленная. Некоторых героев этого романа я хорошо знал, а многих знаю и сейчас. Других я никогда не видел и не слышал. Но они были мне необходимы по ходу развития событий. Поэтому я, совершенно не задумываясь, срисовал их с моих хороших знакомых. Но не буквально, а комбинируя и объединяя черточки характера самых разных людей, которые, как я надеюсь, не узнают себя, прочитав эту книгу – конечно, если у них найдётся для того свободное время и желание…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

— Юра! Вы же мудрый человек! Скажите мне… — дальше Юра хотя и слушал, но не слышал, что она говорила. Он был не тот человек, у которого можно было получить ответ на её вроде бы простые вопросы. А вопросов было много, были они всегда неожиданные и времени на подготовку не давалось. Потому что этой маленькой, кругленькой, но колючей женщине было невтерпеж услышать любой ответ, чтобы продолжить разговор. Спрашивала она всегда серьёзно, юмор посещал её нечасто, а тематика вопроса и точность ожидаемого ответа — а она всегда держала за пазухой собственный ответ на свой вопрос — крутились вокруг центра, где было спрятано ожидаемое зерно правды, на 360 градусов. Поэтому Юра, как всегда при общении Асей, слушал в пол-уха, но думал о своем.

«Я, конечно, не дурак. И образованный, может быть слишком образованный. Наверное, даже интеллигентный. Понять бы только, что это значит, быть интеллигентным человеком. Но я точно не мудрый. У меня взрывной темперамент и я могу и наговорить, и наделать такого, что всю жизнь жалеть и стыдиться буду. Мама моя была мудрая женщина. Я, старый дурак, понял это только после её смерти. Да и то не сам, а с подсказки жены, которая поняла это давным-давно, но молчала, потому что сама была мудрая, тактичная и умная».

Ася продолжает рассказывать, Юра продолжает слушать в пол-уха и думать о своем, потому что коротко рассказывать Ася не умеет, а он не в состоянии внимательно слушать «длинные речи». И вспомнилась ему недавняя история, которая хоть немного отвечает на вопрос, что такое мудрость и кто такие мудрецы. История эта совсем не смешная, а скорее печальная. В парламенте некоего небольшого государства есть маленькая фракция из 3–4 ультрарелигиозных депутатов, которые голосуют не индивидуально, т. е. каждый за себя, а всей фракцией, едино, в соответствии с решением внепарламентского совета мудрецов. Сложилась, и не первый раз, ситуация… Сказать странная, смешная, печальная — всё будет неправильно, неточно. Сложилась критическая ситуация, когда от мнения мудрецов зависело принятие важнейшего государственного решения.

Но на совете мудрецов мнения разделились и всё должен быть решить голос 90-летнего старца, который уже много лет не выходил из дому. А дома у него нет ничего, кроме религиозной литературы. Он газет не читает, радио не слушает, телевизор не смотрит. Компьютер, интернет — упаси боже! И этот человек решал судьбу того голосования. И всё получилось хорошо. Случайно? Или для того мудрость мудрецам и дается?

У Аси и ее мужа Арика единственный сын Додик и единственный исключительно нервный, нахальный и неуправляемый внук Бобби. Бобби 7 лет, Юра знает его три года. Мальчик часто бывает в гостях у бабушки и дедушки вместе со своей мамой, худенькой, некрасивой, но очаровательной умницей Верой. А Додика Юра за три года не видел ни разу. Он, Додик, философ. Это не только его работа и его хобби, это — он сам. Он всегда философ и всегда «философствует»: на работе, на прогулке, за завтраком, обедом и ужином. Дома у Веры и дома у… Эти два дома и есть суть вопроса Аси. Додик не виделся и не разговаривал с родителями много месяцев. А вчера он позвонил и попросил разрешения прийти. Удивленная и обрадованная Ася, не задумываясь, сказала:

— Почему ты спрашиваешь? Конечно приходи, мы с папой соскучились и очень будем тебе рады…

— Ты не поняла, я приду не один…

— Разумеется…

— Ты не поняла, я хочу познакомить вас с…

— Ты придешь не с Верой?

— Ты не поняла! Я приду с Кларой, я хочу вас с ней познакомить.

Ася, наконец, поняла.

— Подожди, я поговорю с папой. — Но Арик сказал, как отрезал:

— Нет! Ноги её в нашем доме не будет!

Ася улыбнулась и печально сказала:

— Юра! Вы же мудрый человек, посоветуйте, как нам быть. Где-нибудь в ресторане сын со мной встречаться не хочет. Мы уже очень не молодые, а время-то бежит. Мы не видели сына почти год, но Арик твердо стоит на своем. Что же делать?

«Я — не мудрый человек, чтобы давать советы. — подумал Юра. — Но достаточно разумный, чтобы спросить» — и спросил:

— А что Вера, она не прогоняет его, не заговаривает о разводе?

— Вера говорит, что он как маленький ребенок, её ребенок. Поиграет ещё немножко, пока новая игрушка не надоест, и вернётся домой к братику — это она про Бобби — и маме — это она про себя.

— Так она даже не ревнует?

— Конечно, ревнует, ещё как ревнует. Только не как жена, а как мать двоих детей, один из которых совсем маленький, а другой хотя и выглядит как взрослый, на самом деле большой капризный ребенок, который очень серьёзно играет роль мужчины.

«Как интересно! — подумал Юра. — Умница Вера спокойно, по крайней мере внешне, на людях, ждет, пока этот большой и очень умный ребенок не надоест той женщине и она не отпустит, а то и прогонит его домой к маме-жене и братику-сыну». — А вслух сказал:

— Послушайте! Что Вы у меня просите совета, когда совсем рядом с вами мудрая Вера?

2

Вечером, вернувшись домой, Юра долго не ложился спать. Ходил из угла в угол своей большой квартиры, разговаривал сам с собой, пытаясь вспомнить, но никак не мог понять, что именно он хочет вспомнить. Принял душ и решил позвонить детям, но во время посмотрел на часы. Посидел бездумно в кресле, стало клонить в сон. Подремал, потом встряхнул головой, погасил свет и лег в кровать — как обычно, на спину. Быстро заснул, но посреди ночи в глаза ему посмотрел очень старый еврей, совершенно не похожий на рембрандтовских: безбородый, белоснежный, с черными бровями и серенькими следами небритости. Спокойные немигающие глаза его были незнакомы. Юра хотел спросить, но не мог произнести ни слова. Старик покачал головой: «Не спрашивай; ты сам знаешь все вопросы и все ответы. Вспомни их, поговори с ними. Не бойся ни плохого, ни хорошего. Это было, этого не вернешь и не переделаешь: радость и горе, любовь и ненависть, удивление и восхищение, боль потери и расставания; боль, боль, боль… Ты живой, а их нет. Вспоминай и помни». Юра потянулся и уже почти сказал: «Кто…» — но вместо этого открыл глаза и увидел, что ночь кончается, рассветает. Закрыл глаза — никого. И стал вспоминать.

«Моя мудрая мама не была высокообразованной женщиной. Зато у нее было потрясающее, тонкое, со спрятанной улыбкой чувство юмора. И полное осознание своего места в этом мире и спокойное, интеллигентное, не бросающееся в глаза чувство собственного достоинства, подкрепленное искренним уважением сослуживцев, старинных знакомых и стареньких подруг последних лет её жизни. Как жаль, что только сейчас, когда я сам уже далеко не юный, вспоминаю, прозреваю и начинаю понимать её. И как мне её не хватает!»

«А вот моя тёща, умная, высокообразованная, волевая, с твердым мужским характером — мудрой не была. Много раз в своей жизни она поступала не просто по велению разума, но поддаваясь сиюминутному желанию и острой чувственной потребности сделать именно так, а не иначе. В моей памяти она осталась энергичной, властной, решительной, потому что мягкой и доброй она была только по отношению к позднему сыну, которому отдала последние 30–35 лет жизни. Этому позднему сыну сейчас уже 60 лет и он настолько не мудр (плохое слово, но могу сказать жестче: глуп и неблагодарен), что говорит, не стесняясь и не краснея, будто мать его никогда не любила. А по-настоящему любил его только отец, который покинул семью, когда ребенку было меньше 2 лет; правда, алименты платил исправно.

Моя мудрая мама любила меня, мою жену и моих детей спокойно, не бросаясь словами и не требуя ничего взамен — только немного тёплого внимания.

А тёща, как я это сейчас понимаю (Что со мной? Хочу стать лучше самого себя в те молодые годы, когда я не понимал людей и мне так нехватало мудрости, спокойствия и частенько самого главного — доброты?), казалась самой себе умной, мудрой и доброй; но на самом деле более всего любила свои чувства, а не тех, на кого эти чувства были направлены. Кроме этого глупого, неблагодарного, неинтеллигентного сына, которого любила безоглядно с первого дня и до самого конца. А он ничего не понял и теперь уже не поймет.»

Юра «замолчал» и с удивлением подумал: «А ведь я уже «пережил» тёщу и скоро маму «догоню»! И тут же вспомнил: «Мама почти никогда не жаловалась и никогда не выясняла отношения, т. е. кто прав — кто виноват. И уж точно не делала этого вслух и на людях. А тёща непрерывно делила всех и вся на правых и виноватых и выясняла, уточняла, проверяла, обвиняла, защищала; последнее — очень редко.»

3

Через месяц Ася с широко раскрытыми глазами рассказывала, в этот раз нескладно, но зато очень коротко:

— Вчера был Додик…

— Один? — не удержался и перебил её Юра.

— С Верой и Бобби, первый раз за много-много месяцев.

— Вернулся домой?

— Нет. Он пришел, когда Вера и Бобби уже были у нас.

— Не может быть! И как они встретились?

— Странно. Бобби сказал, не отрываясь от компьютера: «А! Это ты?» — Додик поцеловал его в щеку и получил в ответ: «Не мешай! Не видишь, что ли? Я играю».

— А Вера?

— Сказала: «Бобби! Оторвись от компьютера, папа пришёл». А Бобби слегка повернул голову в сторону Додика: «Ты когда уходишь?»

Вера покраснела: — Не обижайся на мальчика, он совсем забыл тебя.

— Неправда! Ничего я не забыл. Просто без него нам лучше. Правда, дед?

— Арик сидит в углу и молчит, — продолжает Ася. — И все молчат вместе с ним, только компьютер гудит… Додик принес тортик, я накрыла на стол, попили чаю; молча, без разговоров. Потом Додик немного рассказал о своей работе — если бы я хоть что-нибудь поняла — попрощался и посмотрел на Веру: «Проводи меня».

— И она пошла? — не выдержал Юра.

— Конечно. Ребенок хочет домой вернуться. Нервничает, боится, что его не примут.

— И что Вера потом рассказала?

— А ничего. Только спросила: «Вы почему не разрешили ему придти, тогда, с ней? Она бы все равно не пришла». — Помолчала и добавила: «Он сегодня ночует у Илюши — это друг детства. Она его прижала к стенке: или разводись, или уходи». — Спокойная, даже улыбается; наверное, знает что-то такое, что мне не дано понять… Я бы никогда не простила и не позволила вернуться.

— Ну-ну, — это было первое и последнее, что сказал Арик за весь вечер.

Ещё через месяц в пятницу рано утром разбудил телефонный звонок. Звонила Ася:

— Обязательно приходите сегодня на кабалат-шабат («встреча субботы» на иврите).

— Что-нибудь случилось? — спросил Юра, зевая.

— Блудный сын вернулся. — Юра спросонку не понял. — Что-что?

— Додик… — дальше можно было не продолжать. Юра улыбнулся: «Мудрая Вера!»

Вечером того же дня в гости к родителям мужа пришла спокойная, улыбчивая, неторопливая Вера с двумя детьми. И право же не так-то легко было сказать, особенно если «закрыть глаза» на разные вес, рост и голос, кто из детей младший, кто старший. Юра замкнул рот на замок и едва сдерживал улыбку, наблюдая за мудрой Верой, которая ужасающе старательно делила себя, свое внимание, свою любовь между нахальным, как всегда, Бобби и спокойным, немного отрешенным — как после тяжелой болезни — Додиком. А чуть позднее Юра поймал себя на странной мысли: «Нет, нет, нет! Этого не может быть: они ревнуют и стараются притянуть к себе внимание Веры. Просто Бобби делает это легко и привычно, а Додик так стесняется, так старательно прячет свои чувства, что становится смешно и неловко за этого большого ребенка».

* * *

Сегодня был «в руках», т. е. на приеме у сравнительно молодой — примерно 45 лет — веселой, обаятельной и высокопрофессиональной женщины-физиотерапевта. Уже несколько сеансов она пытается избавить меня от шума в левом ухе и параллельно подправляет кое-какие мелочи в моем не очень молодом теле — я всего на пару лет моложе Юры, но заметно старше Аси и Арика. Я очень удобно лежал с закрытыми глазами, а она в это время что-то выдавливала из моего живота, старательно и болезненно разминала правую ступню, потом что-то делала под коленкой и это было очень больно. После этого — грудная клетка, голова, шея, какие-то точки позвоночника, снова ступня. И хотя было не всегда приятно, а иногда просто больно, я все время дремал. В один прекрасный момент я почувствовал себя маленьким ребенком в руках у любящей матери. Это было так удивительно хорошо, что я рассмеялся, чем искренне порадовал моего физиотерапевта.

4

Вера, сколько Юра её знает, всегда одинаковая: маленькая, худенькая, неспортивная. Минимум косметики, одета «маломодно», сама себе уделяет очень мало времени. Грустные, но постоянно улыбающиеся глаза, не самые правильные зубы, тихий голос. С домоводством без удовольствия, но управляется. Додик — чуть выше, узкоплечий. У него густые курчавые волосы, острые черты лица, взгляд в вечность и внутрь. Обычно говорит еле слышно, но иногда переходит почти на крик, сам не зная, почему именно в этот момент. Когда Юра его впервые увидел, Додик был вполне упитанный. Трудно было поверить, но совсем недавно он был такой худой, что его даже в армию не взяли «по недобору веса» — он тогда весил 49 кг. Вера всегда нравилась мальчикам, и в школе, и в университете. Но ни одного даже самого скромного романа до встречи с Додиком у неё не было. И это странно.

Додик с самого детства только и делает, что размышляет и потому ничего и никого вокруг себя не замечает. Как будто изначально самой природой отстранен от всех бытовых, хозяйственных и прочих дел, равно как от общения с нормальными людьми на нефилософские темы. Спортом даже по телевизору не интересуется. Водительские права есть, но автомобиль ненавидит. Компьютер для него только поставщик фактического материала и пишущая машинка. Печатает быстрее, чем мыслит, а мыслит — быстрее, чем говорит. Он — философ, всегда и во всем. Потому-то странно, очень странно и непонятно, как это они с Верой сумели встретиться, увидеть друг друга, что-то необычное друг в друге разглядеть, а потом даже родить ребенка.

Вера — программист, информатик, причем очень хороший. Но работу свою не любит. А любит заниматься дома с маленьким сыном и смотреть, как работает большой. Она не знает, не понимает и даже не пытается узнать и понять, что делает и чем живет Додик. И, наверное, она права, потому что Додик сам себе объяснить не может, что он сейчас делает и что будет делать через минуту. Чувство времени у него атрофировано и минуточка может продолжаться пол-дня и закончиться ничем. Обычно он сидит на простом стуле, запрокинув голову, с ручкой в зубах, и раскачивается, глядя, не моргая, в потолок и ничего вокруг себя не видя. Компьютер всегда включен, чтобы любую сверкнувшую, прилетевшую, упавшую к нему в голову мысль моментально увековечить. Иначе она испарится, как сон. Поэтому иногда, не очень часто, раздается стук — это встал на место несчастный стул, который приходится чинить несколько раз в год, а потом выбрасывать — и сразу же несколько коротких пулеметных очередей с крохотными перерывами. И всё, возобновляется негромкий танец стула. Мысль «изречена», надо «плыть» дальше.

Вера, когда она дома, занята готовкой, уборкой, занимается с Бобби (все реже — этому младшему сыну уже давно ничего, кроме компьютера, не надо). И прислушивается. Нет — слушает, что делает старший сын-философ.

— Тр-р-р-р-р-р-р, — что-то пришло в голову, печатает.

— Бум-бум-бум-бум, — думает.

И вдруг — полная тишина! «Что бы это значило?», — беспокоится Вера и тихонечко входит к нему в комнату. А он просто положил голову на руки, руки прямо на клавиатуру компьютера и дремлет. Вера тихонечко выходит, но он уже проснулся и тоненько так кричит:

— Голубушка! Нельзя ли чаю покрепче? Устал немного и в сон клонит. А мне на той неделе статью сдавать.

— Сейчас сделаю… Так ты же говорил, что почти закончил.

— Это я про ту, что надо было месяц назад отправить. А новую я только обдумываю и компоную.

* * *

Когда они только поженились, очень долго всё было хорошо. Вера светилась от счастья, а Додик на какое-то время стал «нормальным». Они ходили в театр, много гуляли («много» по понятиям Додика, который раньше без особой нужды не отвлекался от того, что он сам называл работой), общались с её друзьями — у него был один друг детства Илья, с которым он изредка говорил по телефону и виделся пару раз в год. Вера нашла хорошую работу, материальных проблем не было. Додик поступил в аспирантуру и немного подрабатывал переводами — это давало не очень много денег, но зато оставалось очень много времени на философию. Потом Вера забеременела и Додика это удивило. Он знал, конечно, что у других так бывает, но почему у него с Верой, как у всех? И так рано? Надо бы защититься и книжечку написать, а уж потом… Пошел поговорить с мамой и совсем перестал понимать, что происходит. Потому что Ася тут же закричала:

— Арик! У нас скоро будет внук!

— Откуда ты знаешь? — спросил, входя в комнату, где сидели мать и сын, удивленно улыбающийся Арик.

— Додик сказал.

— Что, уже сейчас точно известно, что будет именно мальчик, а не девочка? — преувеличенно серьёзно спросил Арик.

Додик помолчал, глядя то на мать, то на отца. Потом тихонько сказал, наклонив голову к левому плечу:

— А я то — как? Что со мной будет?

Родители переглянулись в недоумении. Они знали, что их сын всегда философ. Но не до такой же степени!

— Сын у тебя будет, — сказала Ася.

— Или дочь, — теперь уже серьёзно, но улыбаясь, сказал Арик.

— Мама! Папа! Я уже вырос, я знаю, откуда берутся дети. Но как же так? Нам так хорошо с Верой вдвоём, а теперь появится кто-то третий…

— Не кто-то третий, а наш внук, — сказала Ася, а Арик ничего не добавил про внучку. Он был ехидный абсолютный прагматик и потому сказал, не задумываясь:

— Значит, у Веры будет двое детей. И это замечательно. Мы с мамой очень хотели второго ребенка — не получилось. А Вере и стараться не надо…

— Папа! Перестань шутить. Ей ведь придется всё делать самой. Вы поймите, я должен работать, а она…

— Не волнуйся, сынок. Вера — умница…

— И не философ, — довольно печально добавил Арик. — Перестань, — сказала Ася и продолжила свою мысль:

— Она справится. И работать будет, и тебя не забудет, и внука нам здоровенького вырастит…

— А тебе сына и брата, — Арик не мог не вставить закорючку.

5

Сначала было очень трудно, но просто и ясно. Трудно было Вере, зато Додику все было понятно и поначалу не слишком мешало жить. Иначе говоря, он продолжал «философствовать» и работать (или «работать» и философствовать) так же, как делал это до рождения Бобби. Ко всеобщему счастью ребеночек первые месяцы был очень тихий, незаметный, совершенно «правильный»: кушал маму, спал, кушал маму, тихонечко напоминал о своем существовании и далее по кругу, как шарманка. Назвали мальчика Барух-Фридрих. Когда много лет спустя Юра спросил: «А как же получился Бобби»? — Арик рассказал обыкновенную историю:

— «Наш философ обозвал ребенка Барух-Фридрих, в честь Спинозы и Ницше. Но Вера встретила это имя в штыки и очень долго называла Баруха-Фридриха «душечка-лапочка». Это очень мило и всем нравилось — даже философу, — но очень уж длинно. А уж называть крохотулечку полным именем, или даже только одним из двух — совершенно противоестественно и напоминает прения в старом английском парламенте. Поэтому Ася потихоньку перешла на бэби, бэбичка. А когда мальчик подрос и заговорил, он уже был Бобби».

Целый год, а то и больше, Додик спокойно работал, хорошо спал в своей комнате, получал от Веры ровно столько внимания, сколько было ему необходимо и приятно. Единственной его обязанностью по отношению к Бобби было ходить с ним гулять, что очень долго было совсем даже неплохо, т. к. не мешало философствовать. Додик просто избегал общения с другими гуляющими и не посещал детские площадки. Как-то совсем незаметно «душечка — лапочка» подрос и стал требовать внимания, причем с каждым днем всё больше и настойчивее. Вера относилась к этому с полным пониманием, радовалась и уделяла ему всё больше внимания, а значит и больше времени. Додик продолжал жить своей жизнью и не сразу понял, что происходит и почему его привычный мир рушится. Сначала Бобби стал приставать, спрашивать, иногда — не чаще, чем другие дети — капризничать. Это мешало Додику размышлять, ломало его философские построения, раздражало. Он, Додик, стал капризничать, как ребенок, и все чаще отказывался заниматься с Бобби, прежде всего ходить гулять:

— У меня очень много работы, я ничего не успеваю. И потом — у меня от него голова болит. Он всё время спрашивает, просит, требует и даже иногда плачет. Это невозможно, как же я буду кончать диссертацию?

(Додик писал диссертацию ещё несколько лет и сдал окончательный вариант в день рождения Бобби, когда мальчику исполнилось четыре года.)

* * *

Материнские чувства у Веры появились не с рождением ребенка. Она с юных лет чувствовала себя женщиной, мамой, в некотором смысле даже главой семьи. Когда она встретила Додика, оба получили то, что каждому было необходимо: он — любящую жену-маму, а Вера — капризного, но любимого мужа-ребенка, которого можно — и нужно! — воспитывать, наказывать и прощать, а иногда просто вести за ручку по жизни. Додик инстинктивно боялся рождения сына и был по своему прав. Всё его существо было заполнено привычным и необходимым ему туманом философских построений; оставалось очень мало места для вложений извне, т. е. для всего, с чем человек неизбежно сталкивается в реальной жизни. Или более жёстко и прямолинейно: без чего наша жизнь, жизнь каждого человека и всего человечества, попросту невозможна. Вера была ему совершенно необходима. Додик по-прежнему любил Асю и Арика так же, как любил их в детстве, и Вера не заменила ему Асю. Она стала ему матерью — хранительницею, поводырем по полной опасности жизни, матерью-кормилицей, утешительницей, советницей. Но! Все это — только в реальной жизни, куда Додик вылезал отдохнуть. Потому что, как они оба довольно скоро с удивлением и непониманием обнаружили, часть Додика всегда оставалась спрятанной в философском тумане. Обычно высовывалась наружу только голова, но иногда вылезал весь философ, оставляя там только корешки. И как раз в это время им обоим, Вере и Додику, бывало особенно хорошо.

Родился Бобби, и Додик с удивлением обнаружил: что-то изменилось и продолжает непрерывно меняться. Он пытался сам себе объяснить новую ситуацию, но исходил при этом из философских понятий объективизма, идеализма, познаваемости и… А было всё по житейски просто: ребенок требовал внимания и с каждым месяцем — всё больше. Сначала Додик этого почти не почувствовал, потому что гулять с сыном было необременительно и позволяло почти не вылезать из философской скорлупы. Потом сын забегал и заговорил, и надо было не только вылезать наружу, но и подолгу оставаться с сыном в реальном мире и общаться с ним на его нефилософском языке. Если бы этим ограничилось, Додик продержался бы подольше. Но было ещё одно обстоятельство: Бобби была нужна мама и Вера спокойно и с удовольствием делила себя, не разрывалась, между мужем и ребенком. Додику стало нехватать Вериного «материнского» внимания и тогда-то родилась — или проснулась — ревность. Додик не понимал, что происходит, почему Вера, его Вера, так много внимания уделяет этому маленькому мальчику. Почему этому малышу, когда он не спит, всё время что-то нужно, причем сейчас же, сию минуту, а то хуже будет, — или поздно. Это усугублялось ещё и тем, что мама-Вера была нужна, очень нужна, необходима именно в ту минуту, когда Додик вылезал в реальную жизнь. И если в ту же самую минуту надо было Бобби переодеть, покормить, успокоить, уложить спать, Додик вел себя абсолютным эгоистом: нервничал, раздражался, сердился. Он совершенно искренне не понимал, что происходит и почему он, Додик, должен ждать и частенько — долго ждать. Как-то раз он не выдержал, зверем посмотрел в сторону Бобби, который слушал сказку, сидя у Веры на коленях, и взвизгнул:

— Да брось ты его на пол! Он же нам жить мешает!

К счастью, так было не всегда и у Веры хватало материнского терпения и женской проницательности. Она поворачивалась лицом к «старшему сыну», улыбалась, переводила на него материнское тепло и внимание. Додик успокаивался, получал желаемое и необходимое и, успокоенный, уходил в свою философскую скорлупу. Иногда в Додике просыпался Отец и он с удовольствием играл с Бобби в самые простые детские игры. Но не часто и очень коротко, потому что ревнивая Философия начинала нервничать и требовать от своего сына полного послушания и внимания.

6

Бобби было четыре года, когда Додик защитил диссертацию и ненадолго расслабился. Философия всё правильно поняла и какое-то время не преследовала его. А Вера ошиблась и, будучи в гостях у Аси и Арика, сказала, что хотела бы ещё и девочку. Дедушка и бабушка обрадовались и спросили: — «Когда?». Вера немного смутилась и сказала, что пока это только желание. Додик, задумавшись, сидел рядом и сначала ничего не понял. А когда проснулся и осознал, чуть не заплакал:

— А я? Обо мне ты не подумала? Второй раз я этого не выдержу.

Очень скоро Додика нашла, обогрела, приютила и приручила бездетная уже немолодая женщина. Много лет она очень хотела родить ребеночка, но ей, наверное, было не дано, и всё её неизрасходованное материнское тепло досталось Додику. Мудрая Вера всё узнала, опечалилась, но не прогнала Додика. Он сам ушел в новый дом и перестал бывать в старом. Целый год после этого Бобби виделся с папой, когда приходил с Верой в гости к бабушке и дедушке. А потом Додик перестал навещать родителей и только изредка звонил и рассказывал о себе. У него хватало ума не говорить о Кларе — так звали его новую неофициальную жену-маму и он рассказывал только о работе. Это было безопасно, потому что родители в его философии ничего не понимали и потому не переспрашивали. А Вера с Бобиком приходили к Асе и Арику почти каждую пятницу. Иногда Вера уходила домой и Бобби оставался ночевать у бабушки и дедушки. Он был умненький, не по годам развитой, очень уверенный в себе худенький мальчик, внешне до смешного похожий на мать, но в отличие от неё — резкий, нахальный, неуступчивый. С ним было трудно, особенно Асе. Ел он почти исключительно картофельные чипсы, причем когда угодно и где угодно, только не за столом. Захотел учиться играть на гитаре, получил несколько уроков и сказал:

— Всё, я уже научился. Дальше будет неинтересно, теперь буду играть на виолончели.

Через месяц история повторяется:

— Играть я уже научился, а продолжать и каждый день заниматься я не могу, потому что это отвлекает меня от компьютера.

В этот период Юра часто бывал у Аси и Арика и пытался общаться с Бобби. Поначалу Бобби не обращал на него внимания. Но довольно скоро это ему надоело и он тоненьким визгливым голосом прокричал — он всегда кричал, иногда не очень громко, иногда — хоть уши затыкай:

— Ты кто? Ты мне мешаешь. Разве не видишь — я занят, я беру интервью у рош мемшал`а (на иврите — премьер-министр). Не отвлекай меня от компьютера!

Первый урок не помог. Юра еще несколько раз пытался поиграть с Бобби в его игры, но мальчик просто игнорировал все эти неуклюжие на его, Бобби, взгляд попытки странного глупого старика втиснуться в его, Бобика, жизненное пространство. Он совершенно недвусмысленно давал понять: «Это моя игра, мой компьютер, моя комната, в конце концов! Ты нас`и? (на иврите — президент), рош-мемшала? Нет? — тогда не входи в мою комнату без стука. А лучше — вообще не входи. Не видишь — ты мешаешь мне работать!»

Ася пыталась увещевать внука, смягчала детскую прямолинейность, успокаивала Юру, извинялась. А Арик, который давно на все махнул рукой, сказал коротко и ясно:

— Оставьте его! Разве не видите — он нахал-одиночка. Ему никто кроме компьютера не нужен. Правда, с компьютером он на «ты».

«Со мной он тоже на «ты»», — подумал Юра, но промолчал.

— Пойдемте лучше чай пить, — разрядила обстановку Ася.

Про папу Бобби не вспоминал никогда.

7

Очень долго Додика кормила его новая подруга жизни, причем с удовольствием. Само по себе Додика это совершенно не смущало. Просто ему стало скучно все время сидеть дома, и он начал искать работу. К удивлению высокоостепененного молодого ученого оказалось, что работы нет. Переводы, редактирование, учитель в средней школе — пожалуйста. Но в университете, по специальности — хотеть, конечно, можно. Но! Страна маленькая, особенная, на другие страны никаким боком не похожая. У каждого имеется свое мнение по любому вопросу, причем на другой день он с этим мнением принципиально не согласен. И уж конечно, каждый второй — прирожденный философ. И все эти философы работают: рыночные торговцы, водители автобуса, врачи-анастезиологи и хирурги, что не мешает им делать сложнейшие операции, музыканты симфонического оркестра (причем в полном составе!), военные летчики (хорошо летают, между прочим), раввины — все (это понятно, им самим господом богом положено). Среди детей, особенно в неудачных семьях, не люблю называть их неблагополучными, тоже частенько встречаются философы; правда, все они пока не работают — но это временно.

Додик при поддержке своей новой подруги-мамы не отступает: стучит во все двери, звонит по всем телефонам, интернетирует на все известные ему адреса (электронные, если не сразу понятно) и даже посылает простые письма с марками. Изредка получает короткий ответ: «НЕТ!». Но в один очень жаркий день, когда даже вечером гулять не хочется, позвонил старенький университетский профессор, который совсем недавно был его, Додика, руководителем. И вот что сказал:

— Работу я предложить не могу, но помогу напечатать несколько статей. Так сказать, не чересчур заумные, но и не научно-популярные размышления философа на общечеловеческие темы, волнующие думающего и образованного читателя. Ну, например: «Сомнение — двигатель прогресса». Двух недель на колебания будет достаточно?

— На колебания — достаточно. А на ответ дайте ещё неделю. Если можно. И спасибо, профессор!

— Не подведите меня, голубчик. Честно говоря, эту работу мне предложило одно издательство. А я не могу. Просто не могу, порох кончился. Выручайте, коллега!

Додик стал думать и думал — колебался две недели. И решил: «Если к концу третьей недели придумаются красивые, пригодные к реализации названия статей — буду писать. Сколько можно делать ничего?!» А названия придумались такие:

a — Изменение понятия «сверхчеловек» (по Ницше) в 21 веке.

b — Взаимосвязь между внешним обликом философа, поведением «в миру» — и его учением.

c — Есть и нужна ли философская составляющая в массовых религиях?

d — О возможности и реальности унификации всех церквей с целью последующего их объединения.

e — Хорошо ли быть атеистом — с позиции разноверующих.

f — Что делать, если не верится? — с позиции верующего, но думающего.

g — Что это значит: «Толочь воду в дырявой ступе хрустальным пестиком»?

И даже краткие тезисы, пока без названия:

1. «Ищите и обрящете!» — Что искать? Где? Зачем? Когда? Ну ладно; понял — что, где и когда. И даже — как. Наконец, нашел. Остается понять, то ли это, что с этим делать и как потом от этого избавиться.

2. «Обиду можно простить, но нельзя забыть.» — Это, кажется, из Камю. Хорошо сказано и большой простор для размышлений.

Вечером, перед тем как отправить придуманное профессору, Додик вылез из философской скорлупы и решил посоветоваться с Кларой. Клара была женщина добрая, тёплая и простая. Она ничего не поняла, но почему-то задала вопрос, который перевернул всю постройку с головы на ноги:

— А почему ни слова про любовь?

Додик не обидился, улыбнулся и моментально внизу приписал первое, что пришло ему в голову:

— Люди! Любите друг друга!

Клара поцеловала своего ребеночка в затылок и сказала: «Лучше не придумаешь».

8

Старенький профессор был на самом деле совсем не так уж стар и полон сил. И не сказал Додику самого главного: не было никакого нового издательства, а была небольшая группа умных, энергичных, прозорливых людей разного возраста, разных специальностей, очень богатых и «нормальных», верующих и атеистов, — которые разочаровались в… и задумали… (В чём разочаровались и что задумали — пока хранится в величайшей тайне, иначе всё задуманное потеряет смысл). Давая согласие, Додик становился активным участником огромного проекта, конечной целью которого было не более, но и не менее чем… При этом Додик не знал и не должен был знать ни о существовании проекта, ни о его цели, ни о своем в нём участии. А нужен был этой небольшой группе, для простоты — Центру, именно такой, как Додик: грамотный, не обязательно талантливый специалист, философ с головы до пят, неамбициозный бессеребряник, отзывчивый на доброе слово большой ребенок.

Получив послание Додика, профессор пришел в восторг и моментально переслал это послание всем членам Центра, которые, немного подумавши, согласились с профессором и утвердили Додика на роль… С этого момента он стал ценнейшим достоянием, от которого в некоторой степени зависел успех всего задуманного этой группой людей. Теперь Додик не принадлежал сам себе и судьба его была предопределена. Сам Додик об этом не догадывался прежде всего потому, что его личная жизнь не сильно изменилась — умные люди были эти члены Центра! Разве что материальные вопросы были моментально решены. Без излишеств, однако, что полностью отвечало конечной цели проекта. И возврат Додика к жене и сыну стал неизбежен: исполнитель главной роли должен быть в некотором роде примером для подражания и не должен отвлекаться «по пустякам»… И всё, больше — ни слова. Иначе кто-нибудь раньше времени подумает, что догадался, и пойдут ненужные разговоры. И хотя всё настолько невероятно, что догадаться невозможно, определенные сложности могут возникнуть. «Пьеса» затянется, а некоторые члены Центра уже не молоды и не хотели бы ждать слишком долго. Хотя с другой стороны для большинства из них участие в работе, движение к цели, изменения в… — уже привычное многоточие — гораздо интереснее конечного результата, до которого мало кто надеялся дожить… Ну вот! Немножечко проболталось на свет божий: проект большой; не просто большой, а такой БОЛЬШОЙ, что несколькими простыми словами и не опишешь. И всё. Больше — ни слова.

Додика пригласили в издательство «Вперёд, дети божьи», которое только что организовали два богатых члена Центра: один бездетный атеист и один многодетный пока-ещё-верующий. Выписали аванс, — небольшой, но достаточный для спокойной жизни и работы. Додик не хотел брать деньги вперёд — «И в самом деле бессеребряник», — подумал атеист, — но его уговорили. И попросили начать с двух тем: e и f.

— А впрочем, — сказал пока-ещё-верующий, — Пишите, что хотите. Мы посмотрим, — И переглянулся с атеистом.

— Да, да! — кивнул головой атеист. — Эти две статьи, эссе, рассказы — посмотрим, что получится, — напечатаем обязательно. А «всё, что хотите» — тоже напечатаем, но необязательно.

* * *

В повседневной жизни Додика мало что изменилось. Он всё так же часами сидел на простом деревянном стуле (бум-бум-бум…) и периодически пускал на клавиатуре компьютера пулеметные очереди. Ему были лестны довольно частые, но ненавязчивые звонки профессора, который интересовался движением от начала к концу статьи и очень незаметно, интеллегентно высказывал своё мнение и подталкивал автора в нужном направлении.

Профессор был членом Центра, и не самым молодым. И очень хотел увидеть хотя бы реальное продвижение к цели, потому что участвовать в финальной сцене задуманного спектакля он даже не надеялся.

А вот в жизни Клары что-то перекосилось. Додик получил деньги, работу — причем именно такую, какую хотел — немножко поверил в себя и судьбу, успокоился и стал гораздо меньше нуждаться в повседневной заботе «мамы». Клару это не устраивало и она продолжала обволакивать Додика домашним уютом. Как раньше. Но теперь он РАБОТАЛ и очень редко вылезал наружу из своей философской скорлупы. А Клара этого не поняла и тревожила его часто; иногда без особой необходимости отвлекала его от работы, и — что более всего раздражало Додика и быстро привело к развязке — не вовремя и не по теме.

Через пару месяцев со дна Клариной памяти уже не первый раз всплыло, что бездетные супруги могут усыновить ребеночка. Несколько бесконечно длинных дней и ночей она держала себя в узде и молчала. Её трясло от нетерпения. Она предчувствовала, нет — она точно знала, какова будет реакция Додика. Но не смогла убежать, спрятаться от себя, перетерпеть эту боль. Она ведь была простая, не очень счастливая, любвеобильная женщина; да ещё и не очень молодая.

Додик работал. Клара сидела в соседней комнате с книгой в руках, но не понимала, что читает. Закрыла глаза и стал слушать. Бум-бум… Бум-бум-бум… Бум — и вдруг стул встал на место и сразу же раздалась пулеметная очередь, через мгновение вторая, потом третья — и наступила тишина.

— «Больше не могу!» — сказала сама себе Клара и пошла.

— Додик, — чуть слышно промолвила она, входя в к нему в комнату. — Давай поженимся.

Клара думала, что тишина после пулеметной очереди означает перерыв, отдых. Она ошиблась. Додик сидел с закрытыми глазами, улыбался наплыву хороших, толковых мыслей и думал, как их получше оформить. Иначе говоря, до следующей пулеметной очереди оставалось несколько секунд. Он открыл глаза, посмотрел на Клару и застыл в ожидании. Его не было; он ничего не видел и не слышал. Кларе бы уйти, пока не поздно, но она не смогла и тихо повторила:

— Давай поженимся, я хочу усыновить ребеночка, а… — И Клара замолчала. Она увидела проснувшегося Додика и поняла, что сейчас будет. И ошиблась — Додик ничего не сказал. Но очень скоро вернулся к Вере.

9

Хотя то, что было задумано, никакого отношения к террору, революции или заговору не имело, вели себя все без исключения члены Центра, как заговорщики. Встречались нечасто, всегда в другом месте и даже в разных странах. Общение «по общему делу» — обязательно личное. Никакого интернета, телефона, почтовой переписки. И это только

Конец ознакомительного фрагмента.