Случайный дар

Александр Шкурин, 2019

Грустная история о жизни и мыслях одного философствующего бомжа, живущего из милости в сарае во дворе дома одного из городов нашей страны.

памяти одноклассника

Олега Бытовьяна

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

А.С.Пушкин

1

Каждый вечер, когда ложусь спать, я надеюсь, что утром наконец-то не проснусь. Однако наступает следующее утро, с сожалением понимаю, что в очередной раз моя надежда не сбылась.

Жидкий утренний свет с трудом проникает сквозь единственное пыльное окошко и освещает пожелтевший лист ватмана, где крупным шрифтом написано «Мальцев Юрий Анатольевич». Ниже написана дата рождения, а под ними надпись — «Гражданин СССР».

Это напоминание самому себе, чтобы не забыл, как меня зовут. Ко мне уже давно не обращаются по имени, а фамилию благополучно забыли. В последнее время с памятью просто беда, я ничего не помнил и мгновенно все забывал. Кажется, это называется старческой деменцией. Сейчас, на удивление, память немного восстановилась, и из нее временами что-то удается извлечь. Правда, по обрывкам разговоров соседских пожилых кумушек я понял, это временное улучшение памяти. Дальше будет хуже. Поэтому, как только началось ухудшение памяти, нашел использованный лист ватмана, перевернул его и написал свое имя. Теперь, если кто неожиданно спросит имя, не надо мучительно вспоминать, достаточно посмотреть на лист ватмана.

Я лежу на деревянном топчане, поверху которого постелен ватный матрац с истлевшим от времени наперником, из которого лезет вата. Поверх матраса портьера. Эту портьеру собиралась выбросить соседка, когда умерла ее мать и вынесла на мусорник, а я подобрал. Еще две портьеры лежат под топчаном. Их я использую по очереди. Когда портьера на матрасе станет слишком грязной, тогда ее окончательно выброшу. Подушкой служит валик от старого дивана, на спинке которого была полочка, где стояли чрезвычайно популярные в былые годы индийские слоники. Я был еще мальчишкой, и, когда сидел на этом диване, мечтал слямзить хотя бы одного слоника. Индия, далекая, загадочная, манила к себе, как самая яркая звезда на вечернем небосводе. Я мечтал, когда вырасту, поеду в Индию и стану погонщиком слонов. Я представлял себе, как буду сидеть в позе лотоса на серой громадине, что покачиваясь, медленно переставляет огромные ноги-тумбы, а подвижный хобот срывает с кустов ярко-красные мармеладные цветы и сует мне в рот. Откуда мне было знать, что в пору далекого детства мармелад был самым дешевым лакомством. Его, один раз в месяц, с пенсии, покупала ровно триста граммов моя трехколесная мать и делила поровну между мной и братом. Брат прятал свою порцию и клянчил у меня маленькую дольку. Я не давал, он лез на меня с кулаками, и мы самозабвенно дрались. Когда я находил его заначку, сразу запихивал в рот. Что такое жалкие сто пятьдесят граммов! Брат потом ходил злой и цеплялся ко мне, а я на голубом глазу удивленно спрашивал, что может, он забыл, куда положил, и демонстративно тыкался по всем углам квартиры, а однажды нашел кусочек мармелада, объеденный мышами. Брат ругался, а потом раздобыл крысиного яда и рассыпал по квартире. Мыши подохли, только в квартире долго не выветривалась вонь от дохлых мышей.

— Гы, гы, смотри, трехколесная тетка, как мой велик! — с противным смехом показал на мою мать толстый мальчишка, гордо разъезжавший на красном трехколесном велосипеде по двору.

Этого жиртреста откуда-то привезли на каникулы к деду и бабке в наш двор. Привезли вместе с велосипедом. Все дворовые мальчишки завидовали этому жирдяю и клянчили покататься на велике. Тот задирал нос и никому не давал.

Моя мать была одноногая, только левая нога, и в подмышки упирались костыли. Она делала один шаг левой ногой, второй — при помощи костылей.

После слов о трехколесной тетке мне глаза застило красным туманом, я вихрем налетел на жирячка, повалил с велосипеда и стал часто бить кулаками. Тот визжал и дрыгал толстыми ногами, одетыми в черные шаровары. Другие мальчишки тут же угнали велосипед и стали кататься на нем по двору.

На шум выскочила бабка жирдяя, оттащила меня за вихры от ненаглядного внучка, и тут пришкандыляла моя мать. Она костылем пресекла поползновения бабки побить меня и отвела домой, где солдатским ремнем так отходила меня по заднице, что я долго не мог сидеть. Она ничего не спрашивала, зная, что буду молчать и только зыркать исподлобья глазами. Бабка написала родителям внука, они приехали через неделю и забрали ненаглядного жирчика вместе с велосипедом.

С тех пор я, когда обижался на мать, про себя обзывал ее трехколесной теткой.

Мать была невысокая, плотно сбитая, с круглым лицом, с зачесанными назад русыми волосами, носом пуговкой, маленькими карими глазками под тяжелыми надбровными дугами и полными сочными губами. У нее были широкие, мужские плечи, давала о себе знать постоянная тренировка с костылями. Ее единственная левая нога была крупной и мускулистой. Мать никогда не рассказывала, где потеряла ногу, как никогда не говорила, кто наш с братом отец и где он обретается. Метод воспитания на все случаи жизни был один и самый безотказный — широкий солдатский ремень. Наши с братом задницы были крепко прострочены этим ремнем, и если я сначала громко плакал и умолял мать не лупить ремнем, с годами с удивлением ощутил, что задница потеряла чувствительность, и было не больно, когда она стегала ремнем.

В школе я учился плохо, закончил восемь классов. Единственное, пристрастился к чтению, читал все подряд, классику, фантастику, детективы, научно-популярные работы. Многое по причине малолетства не понимал, но упорно, одну за другой, поглощал книги.

Помню, что очень завидовал однокласснику — Сашке Рецу, у которого бабка работала в библиотеке, и дома у нее был шкаф с подписными изданиями. Я облизывался на этот шкаф, смотрел на книги за стеклом и мечтал их прочитать, но не мог, шкаф всегда был закрыт. Когда я попросил Сашку дать эти книги почитать, тот сделал жалостливые глаза и прошептал, что бабка их никому — даже ему — не дает. Бабка считала эти книги слишком ценными, чтобы их мусолили чужие пальцы.

Потом меня подхватил северный холодный ветер, и я не по своей воле долго отсутствовал в городе, а бабка Сашки Реца померла. Когда я вернулся и спросил Сашку о бабкиных подписных изданиях, тот дохнул перегаром и, замявшись, сказал, что книги пропали. Я понял, что Сашка их пропил, но стесняется признаться. Так я не прочитал подписные издания, стоявшие в бабкином шкафу. Помню, там было пятнадцать томов Золя, шесть томов Бунина, еще подписные издания Диккенса и Теккерея. Теперь книги никому не нужны, дети выбрасывают бесполезное наследство родителей на мусорники, а я собрал неплохую библиотеку. Книги стопками стоят на полу в сарае.

После школы я пошел в профтехучилище, где получил специальность подземного электрослесаря. Однако после окончания училища я ни дня не работал по специальности, а диплом благополучно потерял. Злой северный ветер сначала занес в Нижний Тагил, где пришлось поработать на стройках народного хозяйства, и на Дальнем Востоке половить рыбку на траулере, и в тайге отнюдь не туристом погулять по лесным делянкам.

Классный руководитель не раз повторяла, что у меня были хорошие задатки к учебе. Теперь, задним умом, понимаю, что со мной надо было заниматься, но матери удалось закончить всего четыре класса, и на мою учебу обращала внимание только в тех случаях, когда я в очередной раз набедокурил в школе. Поэтому она брала в руки солдатский ремень и охаживала мою задницу. Я по привычке громко орал и давал себе обещание не попадаться. Если бы мать обращала внимание на мою учебу, я мог хорошо окончить школу, следом вуз, получить диплом инженера и уехать по распределению в Северный Казахстан. Многие из моих одноклассников так поступили и выбились там в люди, став разнокалиберными начальниками. Правда, после распада Союза им пришлось возвращаться обратно, но все же…

Однако моей матери было некогда. Несмотря на то, что была калека, на одной ноге, она, как ни странно, пользовалась большой популярностью у мужчин. В нашей части коммунальной квартиры частенько табунились развеселые мужские компании под водочку. Выпив, мать любила поплясать. Это был макабрический танец с прыжками на одной ноге и виртуозным вилянием зада перед воспаленными похотью глазами пьяных собутыльников. Обычно мать начинала плясать одна, и к ней по очереди присоединялись пьяные ухажеры. Они так и вились вокруг нее, а она продолжала самозабвенно скакать по комнате, а, умаявшись, повисала на мужских руках.

Меня с братом обычно закрывали в другой комнате, и я через дверную щель наблюдал за происходящим в зале. Мне было мучительно стыдно за мать, за ее пьяные неуклюжие прыжки. Мужики впадали в азарт и скакали вместе с матерью, а потом, заваливали ее на кровать. Мать высоко задирала левую ногу, а мужики, конвейером, один за другим, занимали место на ней, суетливо дергали голыми задницами и отваливали в сторону, как упившиеся клопы.

После пьянки и случки мужики нехотя расползались. Мать бродила по квартире опухшая, злая, с растрепавшимися жидкими волосами, в одной сорочке, и сзади на сорочке расплывалось неприятно пахнущее пятно желтоватого цвета. Я не понимал, что это за пятно на сорочке матери, и только когда подрос, и случились первые поллюции, понял, что так неприятно пахнет сперма.

Я с братом выгребал из комнаты объедки (то, что не было съедено, мы с братом быстро подъедали), и на деньги от сданных бутылок покупали себе мороженое. Я мечтал, что когда вырасту и стану погонщиком слонов, индийские факиры смогут вырастить матери правую ногу, а если не получится, сделают костыль в форме ноги, который будет как настоящий, и украсят его бриллиантами.

В детстве, когда вся жизнь впереди, легко давать обещания, и не имеет значения, что мать — инвалид с маленькой пенсией, и все богатство — это две комнатушки в большой коммунальной квартире. Будущее казалось прекрасным.

В соседних комнатах в квартире жила тетка, у которой мечтал слямзить слоника. После возвращения из спецшколы, узнал, что тетка померла, диван, на котором стояли слоники, вынесли в сарай, а слоники куда-то пропали. Дядь Миша, сожитель тетки, подвыпив, любил рассказывать, что едва тетка испустила дух, семь слоников разом опустили всегда поднятые вверх хоботы, спрыгнули с диванной полки, процокали подставками круг возле кровати, на которой лежал еще не остывший труп тетки, и потянулись к выходу. Дядя Миша уверял, что услышал голос, приказавший ему открыть дверь. Повинуясь, он открыл дверь, и слоники гуськом спрыгнули с лестницы, а когда вернулся в комнату, покойница лежала на полу вниз лицом, в луже крови, сорочка задрана, а на спине отпечатались семь слоников.

Дети у тетки были далеко на Севере, тетку пришлось хоронить соседям. Дядю Мишу забрала милиция, и он исчез. Явился через восемь лет, беззубый, словно подгадав, к смерти старшей одинокой сестры, жившей на соседней улице. Соседи говорили, что дядь Мишу посадили за то, что смертным боем бил тетку, требовал деньги на выпивку, а тетка не давала. Дядь Миша, вернувшись из мест не столь отдаленных, учудил. Он стал на колени перед дверью квартиры, где жила тетка, поставил на пол семь слоников, искусно вырезанных из дерева, и попытался их поджечь. Полы на лестничной площадке были деревянные, и быть бы пожару, но в этот момент из квартиры вышла моя мать, чтобы пойти в магазин. Она закричала «пожар», выскочили соседи, и совместно отбуцкали дядь Мишу. Он не сопротивлялся, был сильно пьян.

После возвращения дядя Миша не просыхал ни дня. Сначала он пропил обстановку в доме, оставшуюся ему по наследству, потом стал пропивать уголь и дрова. Когда у него были деньги, в разоренном доме клубилась пьяная карусель, и дядя Миша наливал всякому страждущему. Когда нечего было продать, дядю Мишу угощали, но чаще били. Закончилось тем, что дядя Миша отдал дом цыганам за какие-то долги и повесился на старой яблоне, росшей прямо у входа в дом.

Диван без слоников собирались выбросить аккурат спустя месяц после моего новоселья в сарае. Сначала теткин диван выставили из сарая под навес, и на нем ночевали все кошки и пьяненькие соседи, которых не пускали домой разъяренные жены. Приходилось и мне ночевать на нем, а потом, когда диван совсем одряхлел, и из него полезла начинка из драных чулков, его снесли на мусорник.

Я бы с удовольствием забрал диван себе, он сделан из хорошего дерева, у него высокая спинка, по бокам валики. Но если в детстве я на нем умещался, а когда подрос, и мои увечные ноги свисали с дивана. Поэтому вместо дивана я взял валик вместо подушки. Валик небольшой, круглый, как раз под мою шею.

Сейчас лето. Однако лето прохладное, поэтому я укрываюсь одеялом с большой заплатой посредине. Его прожгли утюгом и выбросили за ненадобностью, а я, благодарный, подобрал, вспомнил, как в армии подшивал воротнички и присобачил на дырку заплату. Получилось живописно, в духе картины «Беспредметное» А.Экстер¹. С картинами этой художницы я познакомился благодаря большой, красочно изданной в шестидесятые годы прошлого века, книге"Русский авангард в живописи". Книгу я нашел на книжном развале, ее никто не хотел брать. Так я познакомился с русским авангардом. Жаль, что фотографию моего одеяло нельзя выдать за работу неизвестного художника того времени. Одеяло коричневатого цвета с разбросанными по нему зелено-синими кубиками различной величины, и ярко-красный ромб, в белую косую полоску, в виде заплаты.

Мне надо вставать. Я откидываю одеяло и вижу свое исхудалое тело. На левой ноге из пяти пальцев остался один мизинец. На правой ноге нет стопы. Поэтому у меня большая экономия в отношении обуви, которую перестал покупать.

Теперь могу передвигаться только на инвалидной коляске. С костылями неудобно. Коляска старая, тяжелая, не раз чиненная, но другую не могу купить. Нет денег. Коляска стоит рядом с моим ложем. Я пересаживаю в неё почти ничего не весящее тело, натягиваю черную рубашку, треники, на культи ног — давно нестиранные носки, и готов к утреннему променаду.

Променад предпочитаю совершать на пустой желудок, в моем сарае еды не наблюдается. Это хорошо, иначе мыши замучили своим присутствием.

Денег на еду у меня тоже нет, я живу как птичка божия, что поднесут, то и клюю. Обычно я пересекаю две улицы и выезжаю на главную, которую недавно переименовали. Раньше она называлась улица им. Ленина, теперь называется имени царственного мученика Николая Второго. К нашему городу последний царь не имел никакого отношения, лучше бы улицу назвали в честь Александра Третьего, издавшего указ о присвоении поселению статуса города. Однако Александра Третий умер своей смертью, а Николая Второго убили большевики. Согласно последним изысканиям современных историков, Николай Второй в своем тайном дневнике, который недавно рассекретили, предсказал нападение немцев на Россию и изложил гениальный план, когда врага надо было заманить до Москвы, а потом бить и гнать супостата до самого Берлина. Как следует из откровений некоего русского схимника Антиохия из Сирии (то же недавно опубликованных) в годы войны царь Николай Второй незримой рукой гениального полководца направлял наши полки на битву с немцами и подсказывал наиболее лучшие планы грандиозных битв от Москвы до Одера.

Однако я отвлекся. Колесо моей, к сожалению, не самобеглой коляски, попало в выбоину в асфальте, и только при помощи прохожих удалось выбраться из нее.

Каждый раз, когда я кручу руками колеса своей инвалидки, на меня со всех сторон с плакатов зыркает маленькими колючими глазками Фофан Первый, лучший сын великой державы, твердой рукой ведущий страну к процветанию и благоденствию. Зыркает и словно вопрошает: если ты гражданин страны, почему мне не доверяешь и не славословишь? Учти, если замыслил плохое или решил вступить в антигосударственную подпольную организацию, — наказание будет очень суровым!

Мне наплевать на эти плакаты, я ничего не боюсь, и замышлять плохого не собираюсь, поскольку бомж обыкновенный, живу как воробушек, где клюну, где подберу, где стяну. Это так удобно, быть бомжом, ведь бомж — это воистину звучит гордо². Нет забот и проблем.

На главной улице на переходе через проезжую часть кто-нибудь из сердобольных прохожих «эскортирует» меня на другую сторону улицы. Там останавливаюсь наискосок от ярко-красных дверей продуктового супермаркета. Я никогда не прошу милостыню у этого магазина.

Там по утрам пьет кофе владелец этого магазина, смуглый до черноты азербон, а вокруг него вьется кучка громко галдящих соплеменников.

Я не люблю нерусских, но этот у меня не вызывает отторжения. Мы друг к другу испытываем нечто вроде симпатии. Мы оба мотали срок на одной зоне. Азербон чуть не застрелил соседа по лестничной площадке, чья собака постоянно обсучивала двери его квартиры. Он с ним поговорил по-мужски, тот не понял, а собака еще ревностней стала обсучивать его дверь. Тогда нерусский взял ружье, и сосед на пару с собакой обильно обсучили двери своей квартиры, но азербон на этом не остановился, застрелил собаку, а соседу отстрелил яйца. Свою десятку нерусский провел в зоне весьма комфортно, как-никак был богатым, а соседу, ставшего импотентом, жена открыто наставляла рога, а когда азербон вернулся, жена перенесла вещи к азербону, и сейчас у них трехлетняя кроха. Я видел жену с крохой, она приезжала к магазину на ярко-красном шарабанчинке-девочке. Сосед не выдержал, за бесценок продал квартиру и запил горькую.

Увидев меня, нерусский щелкает пальцами, и продавщица ларька несет мне шаурму со стаканчиком настоящего зернового, так написано на бумажном стаканчике, кофе.

Я неторопливо жую, хорошо, что шаурма из курицы мелко порезана, у меня почти не осталось зубов, и пью кофе. Я никогда не был любителем кофе, но сейчас пристрастился. Кофе бодрит, разгоняет чахлую кровь по жилам, и день становится ярче, и на миг забываю, что я — безногий инвалид и бомж.

В ларьке продается несколько видов кофе, которые благодаря этому нерусскому я перепробовал. Сам ларек пользуется популярностью у студентов, в обед они выстраиваются очередью за дешевым перекусом, а мне, когда студенты разбегутся, продавщица выносит остатки студенческой трапезы. Я непривередлив, морду не ворочу и не кривлюсь, что не буду жрать объедки, а доедаю за студентами и удивляюсь, как они легко разбрасываются пищей. По студентам видно, что они дети из сытых семей, не познавшие еще голода. Мое постоянное сидение в кресле наискосок от входа в магазин студентами воспринимается как неизбежная деталь пейзажа, как ржавые и пыльные от засухи каштаны, как чахлая трава на газонах. Рядом сидит в инвалидном кресле калека. Сидит и просто смотрит на проходящих мимо него людей. Каждый день, в любую погоду.

Мне нравится смотреть на людей. Так легче. Иногда встречаются знакомые. Так, время от времени вприпрыжку пробегает мимо мой одноклассник, ныне адвокат, Саня-худой. Он всегда несет в руке портфель из светло-коричневой кожи. Наверное, дорогой. Фамилию Сани я не помню, а кличка «худой» соответствует ему и поныне, за прожитые годы он почему-то не поправился. Наверное, жена не откормила, а может, у него жены нет или она не любит готовить. Не знаю. Саня не соответствует стандартному облику адвоката, богатого и сытого буратино на дорогой тачке с тугой пачкой денег в портмоне. В своей бурной жизни я повидал разных людишек, в том числе и адвокатов. Особенно хороши в роли адвокатов евреи. Они ступали как цари иудейские, величаво и неспешно, в окружении галдящих просителей, униженно кланяющихся и протягивающих дрожащими руками деньги. Цари иудейские, сиречь адвокаты, брезгливо оттопыривая нижнюю губу, снисходили до денежных просителей, а те, вытерев пот со лба, радовались как дети. Как же, великий адвокат снизошел до них и согласился — какое счастье нежданно привалило — вести их дело! Теперь дело в шляпе, а выигрыш по делу — в кармане.

В Сане нет евреистости, он бежит вприпрыжку по улице. По поводу его дорогого кожаного портфеля я нафантазировал. Наверное, для того, чтобы его облик хоть как-то соответствовал моему пониманию, что он адвокат. У него в руках простая сумка для ноутбука. Такую сумку любят носить студенты, а Сане удобно, когда таскает в них пачки денег облапошенных клиентов. Никто не поверит, что в такой сумке не переводятся пачки денег.

Саня почему-то стесняется меня, хотя я никогда у него ничего не просил. Он всегда здоровается со мной, а иногда притормаживает, и кладет на колени пятисоточку. Мелкие деньги по нашей жизни, лучше бы юаней подкинул, но и за них благодарен. Правда, так бывает редко. Жадноват Саня, мог бы тысчонку положить, а лучше повторю, юаней, но, видно, очень стеснителен, прямо до жадности.

Зато могу всегда похвастать, что среди одноклассников не только одни бомжи и пьяницы, есть и выбившийся с местечковой славой адвокат.

Чаще мне подает другой Саня, толстяк, по контрасту с Саней-худым адвокатом. То же мой одноклассник. Он разбогател, у него две машины: легковой Дорф и бусик Уркато. Саня по старинке предпочитает немецкие машины. Мне нравится смотреть на них в солнечную погоду, как сверкающие лаком бока, что одной, что другой машины, испускают зайчики, а какой благородный звук еле сдерживаемой мощи издают их моторы!

Саня-толстяк появляется на улице и нажимает на кнопку пульта. Автомобиль, как и положено огромному породистому псу, басовито взлаивает отключенной сигнализацией, открывает огромные глаза-фары и начинает преданно урчать мотором.

На нем светло-коричневая рубаха навыпуск, серые мешковатые брюки, белые мокасины. На бритом черепе прочно угнездились дорогие противосолнечные очки. Мне таких не носить.

Следом за ним выступает модельной походкой его очередная фифа, однако получается такая походка плохо, асфальт весь выщерблен, в мелких ямках. Саня ступает широко и не задумывается, куда поставить ногу, а его фифе приходится несладко, у нее на ногах босоножки на высоченном каблуке. Сама фифа тонкая, стройная, и на каблуках она выше моего одноклассника на целую голову. На ней малюсенькие белые шортики, едва прикрывающие попу и выгодно подчеркивающие загорелые гладкие ножки. Еще на ней крошечный топик, обтягивающий соблазнительные грудки и позволяющий любоваться плоским животом. Его фифа, как ни странно, натуральная блондинка с длинной гривой распущенных волос. Характер у нее, как недавно жаловался Саня, мерзкий, совсем не нордический. Фифа одаривает меня надменным взглядом, и каждый раз мне хочется брякнуться на колени и униженно попросить прощения, что оскорбляю ее взор тем, что сижу в старой инвалидной коляске, а на мои культи натянуты носки не первой свежести. Зато они «ниваняють»!

Эта фифа у Сани задержалась, живет с ним уже полтора года, обычно он их менял раз в год. Он как-то жаловался, что этим куклам нужно только одно — его толстый кошелек. Я часто видел голодный взгляд этих фиф, которые, едва увидев, как Саня-толстяк мне протягивает деньги, тут же зачисляли меня в смертельные враги. Они считали, что эти деньги просто бездарно выброшены, и они бы нашли им лучшее применние, хотя бы пару колготок купили. Мне нечего сказать Сане-толстяку, у меня таких фиф никогда не было. Последняя блондинка, оказывается, задержалась у него потому, что у нее есть младшая сестра, ее надо лечить, и Саня оплачивает лечение. Какая шикарная тема для женского романа, когда девушка пожертвовала своей невинностью ради дорогостоящего лечения сестры! Я бы с удовольствием продал этот сюжет какой-нибудь женской писательнице с присовокуплением кучи подробностей, которые готов сочинить (по вечерам и ночам мне все равно нечего делать). Получился бы настоящий бестселлер. Жаль только, что рядом не наблюдается ни одной женской писательницы.

Саня-толстяк, представляя мне новую пассию, всегда спрашивает:

— Ну как?

Отвечаю стандартно, как говорили в те далекие времена, когда были подростками:

— Ябейвдул.

Саня довольно ржет, а как-то пьяни неожиданно оказал гуманитарную помощь, привел подружку своей очередной фифы. Та чинится не стала, но я почему-то не получил большого удовольствия, хоть подо мной было молодое упругое тело, и девица не строила из себя нецелованную девочку, расстающуюся с невинностью. Наверное, надо чаще тренироваться, тогда и вспомнится былое умение, но Саня-толстяк больше гуманитарной помощи не оказывал, а мне хватало ума не заикаться об этом.

Мои женщины были так давно, что иногда сомневаюсь, были ли или пригрезились. Но помню, что когда мне было пятнадцать лет, я на пару с братом намотал на винт триппер. Его подарила мамина подруга, разбитная и смазливая бабенка. Она была замужем, у нее было двойня, и была слаба на передок. Я ее не виню, муж маминой подруги твердо пребывал в двух ипостасях — или шарился по командировкам, или дома пил горькую. Бабенка только что на стену не лезла. Она часто меняла любовников (их предусмотрительно заводила, когда муж был в командировках, а при появлении на пороге — тут же расставалась).

У Веры, так звали эту бабенку, любовники пошли по нисходящей. Сначала это были нормальные мужчины с деньгами, но с каждым разом их уровень снижался, вплоть до безденежной шантрапы, готовой и у нее урвать кусок пожирнее. Бабенка часто была у нашей матери, и в разгар очередной пьянки мы с братом, перемигнувшись, отвели ее в другую комнату. Из компании, собиравшейся у матери, Вера была самая свежая, среднего росточка, еще не расплывшаяся, как квашня, с большой грудью и широкобедрая. В вырезе платья была видна соблазнительная грудь, руки приятно округлы, светлые негустые волосы были разбросаны по короткой шее, серые глаза, в которых поселились бесенята, маленький носик и яркие сочные губы. У нее был приятный голос звонкого колокольчика.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Алекса́ндра Эксте́р (в девичестве Григоро́вич), (06.12.1882 — 17.03.1949) российская еврейского происхождения художница-авангардистка (кубофутуризм, супрематизм), график, художница театра и кино, дизайнер. Представительница украинского и русского авангарда, одна из основоположниц стиля «ар-деко»

2

Сравни «Человек — это звучит гордо». М.Горький, На дне