Богоборец

Александр Чикин

Рассказы разных лет. Некоторые написаны давно, другие – недавно. Одни уже публиковались в периодике, другие печатаются впервые.

Андрюшка

1

Я познакомился с Андреем Виногурским в армейском карантине. Он был родом из Москвы, а москвичей в армии тогда не любили. Но он был не простой москвич.

Его родители развелись, когда Андрею было лет тринадцать. Отец работал фокусником-иллюзионистом в одном из московских цирков. Мать в прошлом была цирковой воздушной гимнасткой, а на тот момент — мелким клерком в Министерстве обороны.

Детство Андрея прошло в цирке. Он объездил всю страну с гастролировавшими родителями и многому от них научился. На спортивной площадке ему не было равных. Но самым примечательным было, конечно, не это, а то, с какой лёгкостью он при желании мог обчистить карманы собеседника или набить их какой-нибудь дрянью. Да и вообще, мелкие предметы в его руках теряли материальность и становились фантомами, то исчезавшими, то возникавшими ниоткуда по Андрюшкиному произволу. Предметами покрупнее он ловко жонглировал, а уж совсем большие использовал как спортивные тренажёры.

Матушка Андрея, потакая материнским инстинктам, привела в действие бюрократическую машину Минобороны и на четвёртом месяце его службы, когда Андрей окончил учебку и стал водителем в автобате, пришёл приказ о его переводе в Москву, под заботливое мамино крылышко.

— Чёрт его знает, — чеша затылок, бормотал старшина автобата, — как тебя отправлять? Ни шинели, ни шапки, ни парадки, ни ботинок: ничего у тебя, Виногурский, нет!

— Так всё же «деды» забрали, товарищ прапорщик, едва я порог казармы переступил! — оправдывался Андрей.

— Понятно, что не «салаги», а мне-то что делать? — прапор задумчиво обозревал ряды шинелей и кителей, висевших в каптёрке. — Ладно, боец, иди пока: что-нибудь найду.

Те, кому доводилось получать военную форму, знают, что её шьют на очень маленьких толстых людей с короткими ручками и ножками. Но под этот общевойсковой стандарт подпадают не все. Для стройных великанов от метра пятидесяти и выше найти подходящую форму — неразрешимая проблема. Надписи, типа «рост пятый» обозначают полноту, и вам вручат бриджи для бегемота.

Прощаться с нами Андрей пришёл широченным амбалом. Погоны не давали обвиснуть плечам кителя и он едва пролез в дверь. Бутафорность громилы выдавали эфемерная толщина профиля и торчавшие из широченных рукавов и штанин тонкие запястья и голени. Церковной хоругвью проплыл он по коридору в нашу сторону.

— Ну, ребята, не поминайте лихом! — пообнимавшись с нами начал Андрей. — Зашёл попрощаться, подарить вам на память котлы, — он начал раздавать нам наши же часы, которые поснимал с нас во время объятий, — а Витьке — военный билет. Всё равно он часов не носит.

Витька испуганно схватился за опустевший карман и, цапнув военник, отошёл на безопасное расстояние от Виногурского.

— Где это ты такие «черевички» удохлял? — плеснул желчью обидевшийся Витька и все посмотрели на ботинки Андрея. — Как «чмо» в столицу завалишься.

— Не, мне больше нравится слово «панк», — начал объяснять Андрюшка.

Он тоже глянул на свои башмаки и его фуражка, висевшая на затылке, свалилась на нос.

— Классно экипировал меня старшина, — продолжал Андрей, — один башмак допотопный, кирзовый, а второй — яловый, новый. Фура — шестьдесят второго размера. Парадку вы сами видите, а шинель с шапкой — это шедевр! В них, наверное, лет пять под машиной валялись: ремонт делали. Мазута на их пропитку килограмм шесть ушло.

Как ни жалко было расставаться — разошлись.

Андрей по дороге на вокзал оторвал где-то кусок алюминиевой проволоки, согнул её «змейкой» и, свернув в кольцо, пристроил внутри фуражки. Фура перестала балансировать на ушах и заняла устойчивое положение.

В вагоне Виногурский обнаружил, что его спутницами будут две смазливые девчонки, едущие на учёбу в Оренбург. Он тут же покорил их сердца своим глазомером и твёрдостью руки, метнув с порога на гвоздь фуражку. Фура точно легла в цель, но алюминиевая конструкция отстыковалась в полёте и, брякнув о стену, со звоном опрокинула со стола стаканы с чаем на девичьи колени.

В Оренбурге, при пересадке на московский поезд, Андрей стал жертвой городского военного патруля. За внешний вид, порочащий Советскую армию, Виногурский дня три просидел на «губе».

В Москве Андрей первым делом кинулся домой — проведать маму. Открывшая ему дверь родительница, увидев на пороге огородное пугало в лихо заломленной на затылок фуражке, из-под которой торчали алюминиевые провода, и угадав материнским чутьём в нём своё чадо, выронила из рук полотенце, привалилась к стене, подперев рукой щёку, и замерла. Через секунду её губы, задрожав, искривились и из широко раскрытых глаз побежали слёзы: узнала.

Затащив блудное чадо в дом, мать сорвала с него танковые чехлы, открыв для себя преступную худобу, и прогнала Андрюшку отъедаться на кухню, а сама, схватив ножницы, линейку и мел, занялась кройкой и шитьём мундира параллельно со стиркой шинели и шапки.

К утру всё было готово: стиральная машина покрылась изнутри толстым слоем мазута, швейная — сломалась, а Виногурский стал дезертиром — в армию отправляться было не в чем. Достирывалось и дошивалось всё руками ещё дня три. При этом было сломано сколько-то ногтей и иголок, а бывшая белая ванна, стала похожа на Мойдодыра, любящего купать мотоциклы. От дезертирства Андрюшка реабилитировался, выкинув в мусорное ведро проездные билеты и смело исправив в документах три дня гауптвахты на шесть. Взяв в адвокаты маму, безумно тоскующую по утраченным ногтям и от ожидающей разлуки, Виногурский храбро вторгся на территорию новой части.

В Москве Андрюха пропадал не долго — месяца три. Он возил какого-то генерала из какого-то штаба на «Волге». Генеральская дочка положила на Виногурского глаз и её папик, удручённый мизерностью выбора своего дитяти, сослал Андрюшку обратно к нам. Интриги бывшей воздушной гимнастки, по возвращению блудного сына, не возымели действия и генеральской недоросли пришлось строчить пламенные письма, хотя Андрей предпочитал телеграфные переводы.

Архаровцы из автобата, куда вновь попал Виногурский, могли любого довести до ручки. Командиры этой части менялись как перчатки. Текучка руководящих кадров не способствовала укреплению воинской дисциплины и часть, попав в порочный круг, не вылезала из отстающих. Новый командир автобата, майор Коржов, решил исправить положение и начал своё командование со строевого смотра.

Осмотрев чумазых водил и полупьяных офицеров, майор заметил Виногурского, который выгодно отличался чистотой, постиранной и отутюженной маминой рукой, гимнастёрки, так как только вчера прибыл из Москвы.

— Как фамилия? — спросил командир.

— Рядовой Виногурский, товарищ майор! — отчеканил Андрей.

— Рядовой Виногурский, выйти из строя! — приказал Коржов. — Вот, посмотрите, в каком виде вы должны быть каждый день. Приятно глазу посмотреть на бойца! И постиран, и поглажен, и побрит, и образцово подстрижен. Снять головной убор!

Пилотка вспорхнула с Андрюхиной головы в руку. Часть, после секундного замешательства, схватилась за животы и грохнула со смеху.

Дело происходило в 1979 году и мало кто в стране, даже в редких тогда иностранных журналах, видел панковскую причёску «ирокез», которая, как петушиный гребень, украшала Андрюхину голову.

— Это что за…!? — выругался майор, лицо которого пошло багровыми пятнами.

— Это — чтобы пилотку ветром не унесло, товарищ майор, — соврал Андрей, — В Москве, при штабе, все солдаты так ходят.

— Прапорщик Орлов! Побрить этого урода под Котовского, — пунцовый командир достал платок и вытер лоб. — Рядовой Виногурский!

— Я!

— Объявляю вам: трое суток ареста!

— Есть, трое суток!

Отсидев на «губе», Андрей объявил командиру войну.

Майор Коржов заступил в наряд дежурным по части. Андрюшка сделал из кальсон, нательной рубашки и сапогов чучело молодого бойца и, после вечерней поверки, вывесил его под потолком сушилки, самой тёплой комнаты в казарме, где сушились портянки и сапоги. Эта комната постоянно использовалась для ночных посиделок старослужащими и их разборок с салагами. Офицеры про это знали, знали про их знания и солдаты, и когда в наряд заступали рьяные служаки, типа Коржа, считавшие своим долгом: контроль сушилки, в ней никто не собирался.

Лампочки в этой каморке, по традиции, не горели, чтобы зашедший со света не мог разглядеть лиц собравшихся. Коржик, после «отбоя», заглянул в эту комнату и оторопел: в жутком, душном мраке сушилки, под потолком, в пугающей выси, покачивая сапогами и смутно белея исподним бельём, болтался «жмурик». Неведомая сила вышибла майора из комнаты. Припечатав снаружи спиной дверь, дрожащей рукой, Коржов вытащил из кармана платок и вытер пот, высыпавший на лбу. Суицид и неуставные взаимоотношения тяжким грузом ложились на плечи командиров и майор запаниковал.

— Дневальный, бегом сюда помощника дежурного по части! — приказал Коржов.

— Товарищ майор… — начал доклад подлетевший помощник, но Коржик его перебил:

— Орлов, у нас жмур в сушилке.

Поняв по виду командира, что тот не шутит, прапор засуетился:

— Кто, товарищ майор? Как фамилия? Своими руками удавлю, гада! — рассердился Орёл. — Может просто спит? Пульс щупали?

— Хрен ты до этого пульса дотянешься: под самым потолком висит!

— Срезать! Может, откачаем? — прапорщик полез в карман за ножом.

— Думаешь: самоубийство? А если неуставняк? Улики уничтожить хочешь? — обозлился Коржик. — Нет уж, стой здесь! Я уже и так там натоптал — все следы, наверное, испортил. В сушилку никого не пускать, самому не заходить! Я к дежурному по соединению с докладом.

Сушилка имела смежную стену с каптёркой и предыдущий каптенармус, узбек, уволившийся прошлой весной, чтобы меньше мёрзнуть, прорубил маленькое оконце в кирпичной кладке возле самого потолка. Занявший его место якут, чтобы не изнывать от духоты, не придумал ничего лучше, чем сделать, для вентиляции, в противоположной стене аналогичную дырку в бытовку. На взгляд простого смертного, в эти маленькие отдушины пролезть было нельзя, тем более что находились они под потолком, на высоте в четыре метра. Для сына воздушной гимнастки, это оказалось — плёвым делом.

Бытовка выходила в расположение батальона и из коридора, куда имели выходы сушилка и каптёрка, её дверь была не видна. Увидев, как Коржик кинулся вниз по лестнице, а у двери встал на охрану прапор, Андрюха понял, что его чучело снимать без посторонней помощи, пока, не собираются. Через минуту он уже перебирал руками по трубе, проходящей под потолком сушилки, подбираясь к «висельнику». Спрятав чучелку в каптёрке, Виногурский выскользнул из бытовки и тихонько забрался в постель.

По лестнице загрохотали сапоги — в казарму вошли Коржов и дежурный по соединению полковник Капустян, он же начальник штаба нашей дивизии.

— Значит, ты говоришь, что твои солдаты судом линча занялись? — полковник остановился возле прапора.

— Никак нет, товарищ полковник! — Орлов посчитал, что риторический вопрос обращён к нему. — Похоже, слава богу, — самоубийца! Пока вы, товарищ майор, за товарищем полковником бегали, удавленник в конвульсиях бился: ажно труба ходуном ходила! Меня чуть инфаркт не хватил! Как отопление не лопнуло? Только ведь ремонт на первом этаже закончили! Ну, думаю: хана — сейчас сорвётся, паразит, и все потолки внизу прольёт! Обошлось… Весь бы обварился, дурачок.

Капустян захлопал глазами, переваривая услышанное.

— Да вы, что! — полковник схватил Орла за грудки. — Спасать пацана надо! Идиот! Я вас обоих под суд отдам!

Начштаба отшвырнул старшину и, распахнув дверь, прищурил глаза, силясь разглядеть что-либо в душной темноте.

— За что это под суд? — не понял прапор. — Приказ командира — закон для подчинённого! Мне было велено не входить и никого не впускать. А оне сюда могут, товарищ майор? — указывая на Капустяна поинтересовался Орёл. Коржик молча потел и протирал лоб платочком.

«Оне», наконец-то всё рассмотрев, с разворота двинули прапору в зубы. Орёл кувыркнулся к туалету.

— Шутки шутить!? — Капустян сгрёб Коржа. — Скотина!

От полученной колобахи, майор, чтобы не потерять равновесие, привалился к полу возле каптёрки. Разъярённый полковник вылетел в дверь, врезав, на всякий случай, подзатыльник дневальному.

Оклемавшись от Капустяновского «благодарю за службу», Орёл стал приводить в чувство Коржова:

— А жмурика товарищ полковник унёс? — спросил он, увидев, что майор начинает подавать признаки жизни. — Как рапорт писать? Я даже не понял кто и повесился-то! Фамилию-то какую указывать? Может, это и не наш вовсе боец, а приблудный какой?

— Ну-ка слезь с меня! — майор поднялся. — Ты удавленника снял?

— Как можно, товарищ майор? — удивился прапор. — Я, по вашему приказу, даже дверь не открывал! Да и боюсь я этих покойников, а вы говорите: «снял»!

Коржик осмотрел сушилку: спрятаться было негде — голый пол, батареи на стенах, зарешёченное окно и труба под потолком.

— Ты, сволочь, его снял! — опять наехал на прапора Коржов.

— Да что вы заладили: снял, да снял! — рассердился Орлов. — Дневальный! Капустян, что ли, жмура унёс?

— Никак нет! — отозвался похмелённый в чужом пиру.

— Куда же он подевался? — прапор заглянул за батарею. — Я же, своими ушами слышал, как он трубу ломал!

— Мистика, какая-то! — возмутился Коржик. — Он же вот здесь, прямо перед дверью, висел! Не привиделось же мне!? Давай, старшина, личный состав пересчитаем, — майор опять смахнул платочком пот.

Принялись считать, бродя между кроватями. Даже после пятого пересчёта все были на месте. Пересчитали первый этаж — тоже самое.

Неожиданную, для себя, смётку проявил Орлов:

— Нужно скомандовать «подъём», товарищ майор! Висельник-то не встанет, останется лежать. Тут мы его и повяжем!

— Тебя послушать — с ума сойдёшь! — уязвил Орла Коржик. — Если он, получается, до кровати добрался, то хрен ли ему и при подъёме не встать?

— Ну и пусть встанет! — у Орла оказался на редкость изощрённый ум. — Мы у них шеи проверим!

По команде все построились повзводно, недовольно щурясь от света.

— Сержантам: проверить наличие личного состава! — скомандовал майор, расхаживая перед строем, скромно прикрывая платочком опухающую скулу.

Прапорщик бросился осматривать двуярусные кровати:

— Есть покойничек! — радостно возвестил он через минуту из дальнего угла. — А, так ты ещё живой, сволочь! А ну иди!

Орёл выгнал из кроватного лабиринта на свет заспанного, растерянного якута — каптенармуса, которого никакие «тревоги» не касались: при любых манёврах, он всё равно оставался в казарме спать в своей каптёрке.

Схватив солдата за загривок, прапор согнул его буквой «Г» и, развернув к свету, стал рассматривать шею:

— Кажись, этот, товарищ майор! — Орёл показал Коржу на багровые следы от своих пальцев на шее у каптёра. — Ну, ты, поверни голову, гад! И что тебе, сволочи, не жилось?

— Это не тот, — определил Коржов, увидев, что покраснение на шее быстро проходит.

Сержанты доложили о наличии людей и прапорщик с майором пошли вдоль строя, пристально всматриваясь в адамовы яблоки. Не обнаружив ничего подозрительного, объявили отбой.

Бережно поглаживая синяки и рассуждая о боксёрских качествах Капустяна, спустились на первый этаж. Процедура с подъёмом и осмотром была безрезультатно продублирована: тайна исчезнувшего жмура не открылась.

2

Андрюха натёр сапогом ногу. Образовался абсцесс и щиколотку раздуло. Виногурского госпитализировали. Оказавшись в отделении хирургии, Андрей стал любимцем сердобольных сестёр. Раз уж он имел власть над генеральскими чадами, то дочерей рабочих и колхозников своими фокусами покорял легко, а дочки интеллигенции, даже сельской, только о нём и мечтали.

Я тоже оказался в госпитале, в том же отделении. Все два года армии я был болен музой живописи и в моменты обострения оказывался госпитализированным. Тогда из меня лезли санпросветовские плакаты, и очередной красный уголок какого-нибудь отделения госпиталя покрывался росписью. Поскольку послеоперационных травм у меня не было, меня назначили старшиной отделения. Я должен был следить за чистотой в палатах, составлять графики мытья полов и вообще быть правой рукой дежурившего медперсонала — что, впрочем, не мешало мне переводить краску.

— Ребята, вы когда-нибудь клизму делали? — спросила нас медсестра Зина, когда я рисовал очередную хирургическую страшилку о ранней диагностике геморроя, а Андрюха мне позировал, подставив нарыв на ноге. — Может, поможете мне?

Перспектива поставить клизму фигуристой красотке нас сильно воодушевила и мы сказали, что готовы делать с ней эту процедуру каждые пять минут. Я даже готов набросать эскизы для будущего эпического полотна «Венера Эсмарха».

— Дураки! — обиделась Зинуля. — Не мне, бестолочи, а Семёнову из вашей палаты. У меня работы полно и я до отбоя не поспеваю! Поможете, а?

Отказать ей было невозможно, и она повела нас в комнату, где, помимо ванны, стояла кушетка, гинекологическое кресло и много других спортивных снарядов. Семёнов уже покорно лежал на кушетке, спустив штаны.

— Ну, справитесь? — вручив нам кружку с резиновой кишкой, спросила Зина.

Признаться в том, что человек, запросто рисующий геморрой любого размера, в жизни не делал клизму — не позволило самолюбие. Самолюбие Виногурского было не меньше моего: мы соврали, что справимся.

— Это ты зачем делаешь? — спросил я Андрюшку, выковыривающего шпателем из баночки вазелин в кружку Эсмарха.

— С водой вместе в него загрузим, чтобы всё из него, как по маслу, выскочило! — объяснил Андрей. — А иначе, зачем же ещё она нам этот вазелин дала?

— Ребята, — забеспокоился Семёнов, — им надо наконечник на шланге смазать!

— Не трепись, а то изо рта всё выльется! — Андрюха ткнул его в бок, но вазелин на всякий случай выловил и уложил в баночку, — Сань, ты надевай фартук, а мне дай перчатки.

— Мне кажется, что фартук и перчатки для кого-нибудь одного. Или ты всё сразу надевай, или давай мне.

— Раз уж нас двое, — остановил мои пререкания Виногурский, — то давай соблюдать технику безопасности. Ты наденешь фартук и встанешь около кушетки. Я встану за тобой и буду в перчатках держать кружку — вдруг гидроудар? Я не хочу руки пачкать! А фартук нас обоих от брызг защитит.

— Что значит: «гидроудар»? — опять заворочался обеспокоенный Семёнов, ни черта не смысливший в гидравлике. — Вы что делать собрались?

— Сань, воткни ему эту кишку в рот, чтобы заткнулся. Давай его с переднего конца, через желудок промоем! — Андрюха стал зловеще натягивать перчатки.

Семёнов притих, а я повязал фартук. Налили воды из-под крана и заняли предложенную Андрюшкой позицию. Ослабили зажим на шланге и вода ушла. Как ни жмурились, гидроудара не случилось.

— Ну? — Андрюха потрепал жертву по загривку. — А ты боялся! В туалет хочешь?

— Кажется, нет, — неосторожно признался Семёнов и попытался встать.

— Стоп! — придавил его к кушетке Андрей. — Я так и думал! То-то я смотрю, какая-то кружечка детская! У нас в цирке лев постоянно запорами мучался, у его клетки прибор раза в три покрупнее этого висел. Всё ясно: дозировка мала.

Процедуру повторили.

— Ну, а теперь как?

— Холодно, ребята. Пустите меня, я в палату пойду.

— Вот чуяло моё сердце, что с вазелином заливать надо! — Андрюха выковырнул мазь обратно в кружку.

Налили воды и Андрюха, с видом заправского чаёвника, побултыхал в кружке шпателем. Вазелин поплавком болтался на поверхности.

— Ацетончику бы капнуть: он бы любую мазь враз развёл! — посетовал Андрей. — Заливай!

Вода скрылась в недрах Семёнова, а весь вазелин остался на дне кружки.

— Может, ты вручную мазь заправишь, раз она механическим путём не идёт? — предложил мне Андрей.

— Перчатки у тебя — ты и заправляй, — отбоярился я.

Конец ознакомительного фрагмента.