Распятый дервиш

Александр Холин, 2018

Вашему вниманию представляется сборник стихов Александра Холина. Книга вторая, дополненная.

Из цикла «Знамя на осине»

Размышления о человеческой злобе

Живёт ли злоба на Руси? —

пойди, спроси у населенья.

И плач безумия:

«Спаси!

Спаси, Господь от преступленья!»

Чего кричать?

О чём просить?

И так всё ясно в царстве мёртвых.

Но ничего не изменить

в рисунках, ластиками стёртых.

Протёртой ягоды в стакан

насыпь и пей лесную силу.

Танцуй за золото Канкан

и в золотом гробу — в могилу.

Быть может, в этом наша суть:

жить, продаваясь от рожденья?

А всё ж неплохо бы взглянуть

на прошлый путь без сожаленья.

Но злоба, крики или ор

народ сражают, словно вирус.

И без разбору — приговор,

народ на этой злобе вырос.

Никто не мыслит о любви,

и милосердие не в моде.

И злоба, злоба на крови —

противовесом всей природе.

Отсюда жадность, подлость, страх

и возжелание насилья

дают фантазиям размах,

как бесовским стремленьям крылья.

У Богородицы спроси,

сложив молитвенно ладони:

«Живёт ли злоба на Руси?»

Но вряд ли это кто-то понял.

«Перестану рассказывать сказки…»

Перестану рассказывать сказки.

Да кому они нынче нужны?

Проходимцы снуют без опаски

по огромному рынку страны.

Сметены не уставы — устои.

И опять по голодной Руси

побредут богомольцы, изгои,

восклицая:

— Помилуй! Спаси!

Исчезая в пыли долгостроя

мой собрат — не услышанный бард —

скажет:

— Если чего-нибудь стоишь,

не забудь про бойцовский азарт.

Оборванцы в столицу — за правдой.

Ну а я — из Москвы, как дервИш,

отдышаться от смут и парадов,

поблевать на российскую тишь.

Драться?

Бить?

Это дело простое

и пустое — скажу наперед.

Если всё же чего-нибудь стою,

то меня не забудет народ.

«Когда меня не станет на земле…»

Все перемелется? Будет мукой?

Нет, лучше мукой!

Марина Цветаева

Когда меня не станет на земле,

ты ощутишь, что стало меньше света,

что стало как-то холодно в тепле,

что медленней вращается планета,

и удлиняет бесполезный срок

унылого существованья.

А по весне все так же будет сок

стекать с берез в ладони мирозданья.

В плену у времени безвременно живой,

безвременно осатаневший в Боге,

так захочу услышать голос твой,

что задохнусь от страсти и тревоги.

Не надо горькой истины в вине —

ты успокоишься: что делать, все там будем.

Но тень мою, застывшую в окне,

не позволяй

бездумно

лапать

людям.

Когда меня не станет на земле,

ты ощутишь, что стало меньше света,

что медленней вращается планета,

когда меня не станет на земле.

Но я к тебе приду во сне, в бреду,

и ты поймёшь, что снова где-то рядом

тот, кто тебя ласкает нежным взглядом.

Но я к тебе приду во сне, в бреду.

Но я приду, как нежный ветерок,

что б исцелить измученное тело

дыханием и лёгким, и несмелым.

Но я приду, как лёгкий ветерок.

Когда меня не станет на земле,

я не хочу, что б ты об этом знала.

Ты от потерь и так уже устала.

Когда меня не станет на земле?

Моя жена Ксения

В смертном грехе рожденная,

смертным грехом — во мне:

талой водой вспоенная,

жрица воды — в огне.

В гневе безлунной полночи

не сторожи луны.

Шепчешь:

«Живый в помощи…»

сквозь неживые сны.

Мудрые!

Полоумные!

Что же не спится мне?

Вот оно — полнолуние —

родинкой на спине.

«Сиротеют люди без любви…»

Сиротеют люди без любви,

часто в одиночестве оставшись.

Этот мир, ещё не осознавши,

сиротеют люди без любви.

Сиротеют люди без тепла,

без пустых родительских советов,

без простых приятельских приветов,

сиротеют люди без тепла.

Сиротеет мир без дураков,

без кнута и пряника скудеет,

без родных и милых лиходеев,

Сиротеет мир без дураков.

Сиротеет наша с вами жизнь

от скандалов до всеобщей смуты.

Ей бы просто мира хоть минуту!

Сиротеет наша с вами жизнь.

Может, словоблудничаю зря,

но без нас сиротство сиротеет,

ни к чему фузеи и музеи!

Значит, словоблудничаю зря.

Сиротеют люди без любви…

«Не заставляй меня погаснуть…»

Не заставляй меня погаснуть

под хмурым сполохом дождя.

Ведь жизнь не может плыть напрасно,

дождём уныло теребя.

Скорбя по прошлому былому,

печаль в грядущее нести,

прилюдно плакать на изломе,

прося от прошлого спасти?

Прости, но я не понимаю

печаль ушедшего навек.

Не плачь, и вспомни солнце мая,

российский Божий человек!

Пускай звенит струной эпоха,

пускай Москва опять в запой,

но всё не так уж очень плохо,

и даже дождь несёт покой.

«Неконвертируемый полдень…»

Неконвертируемый полдень

и неподкупный серый взгляд.

Но не мешало бы наполнить

октябрь явленьем снегопад.

И не мешало бы напомнить

тебе о смысле бытия.

Но тёмен полдень, словно полночь,

лишь кружат стаи воронья.

Вранья не терпят эти строки,

и потому твой серый взгляд

пронзает сумерк ненароком,

как яркий белый снегопад.

Несовместимость сна и света —

как звук железом в пустоту.

От боли корчится планета

и снег ловлю я налету.

«Что случилось снова с вольною Россией?..»

Что случилось снова с вольною Россией?

Ей сменил обнову вроде как Мессия.

Заиграли дудки в полдень раскалённый,

пляшут незабудки — все они гулёны.

Не откусишь злата, не поймёшь несчастья.

Русь не стала свята в денежном ненастье.

Всякий рвётся к власти — это стало модным!

Где же наше счастье? Что же наши годы?

Не хватает силы взлёту на изломе,

но живёт Россия в лютом буреломе!

Но пройдёт невестой в клевере и мяте!

Все мы будем вместе с нашей Русью святы.

Пьяные дворяне — в лоскуты, в дремоту.

Все мы россияне, все мы обормоты…

«Я пью из неба пустоту…»

Я пью из неба пустоту,

я пустотою сам исполнен,

как будто кто подвёл черту:

к чему ты волен и не волен.

Мир болен этой пустотой,

а я — всего частица мира.

Не злопыхатель, не святой,

а только чёрточка пунктира.

Из точки «А» до точки «Б»

лечу лесною паутинкой,

поднаторев в белиберде,

для пустоты я стал сурдинкой.

К чему вниманье привлекать?

У пустоты не будет звука.

Ничто — ни чем не приласкать,

там сразу встреча и разлука.

Момент рожденья — это смерть

и ничего уже не надо —

вот нашей жизни круговерть

в преддверьях рая или ада.

За грош скупили красоту

и растворили моря волны.

Я пью из неба пустоту,

я пустотою сам исполнен.

«Сумерк за окошком…»

Сумерк за окошком —

зеркало кровати.

Мы опять о прошлом?

Мы опять о счастье?

Сумеречной боли

обуздать не в силах,

выплываю кролем

прямо из могилы,

и бегу вприпрыжку

стометровку жизни.

Счастье было пришлым

и как есть капризным.

Вижу за окошком

простыню ненастья.

Что же ты о прошлом?

Что же ты о счастье?

«Ну, всё!..»

Ну, всё!

Ну, опять ты глядишь мне вослед

своим искромётным тоскующим взглядом?

Любимая, что ты?

Поверь мне, не надо

писать нашу повесть осколками лет.

Но нет, ни к чему проходные слова,

тебе не сказал я того, что нужнее,

того, что весомей, того, что нежнее

всех истин на свете.

Такие дела!

Ждала ты меня в перекрестии лет,

годов и веков собирая осколки.

Про нас расползаются слухи и толки,

но наша любовь — это прошлого свет,

и это маяк сквозь грядущую ночь.

И порочь все сомненья!

Я стану попроще,

и в нашей зелёной спасительной роще

смогу сатанинскую боль превозмочь.

Оклеены скотчем текущие дни,

чтоб не утекали куда-то наружу.

Любимая!

Если я стану не нужен,

то в памяти нашу любовь не храни.

Размышления в оккупации

Что ты, гой, во мне курлычешь?

Иль зовёт монаший скит?

Иль приснился светлый Китеж?

Или кремлядь вновь шумит?

Погоди! Угомонися!

Сколько в рабстве Русь жила,

но прослеживает выси,

значит, высь не умерла…

Или Русь?

Ну, что вы, право?

Словоблудьям несть числа.

Это сладкая отрава, —

мнить, что Русь не умерла.

Где ж тогда браты-казаче,

Где её богатыри?

Никого.

Лишь ветер скачет,

да повсюду упыри.

Эй, былинная Россия,

любо в рабстве вековать?

Коли тьму не погасила,

так о чём же горевать?

Гой еси, моя Россия!

Или больше не еси?..

Высь дождём заморосила,

в речке дремлют караси.

«Нам не хватает лихолетья…»

Нам не хватает лихолетья,

войны от внешнего врага.

И мы давно уже не дети,

но в головах метёт пурга.

Кому-то нужен хлеб да сало

и зрелищ, зрелищ подавай.

Земля терпеть уже устала

уродский мир и скотский рай.

Играй гармошка!

Эх, Россия!

Пляши, безумная, пляши!

Забыла ты, как голосила,

молила: «Господи, спаси!»

Теперь за деньги — хоть на плаху!

Зачем нам Бог?

Зачем семья?

Пропьём последнюю рубаху

под смачный хохот воронья.

К чему Божественная сила?

К чему любовь и наша жизнь?

А честь давно уже в могиле

среди извечных дешевизн.

Забыта ягода морошка

и лунный луч под небеса —

ни для кого уж не дорожка,

народ не верит в чудеса.

Похмелье с нами не случится,

лишь только смрад небытия.

Но наша совесть — не блудница,

и от жидовского ворья

поможет нам страну избавить,

и мразь ответит за слова.

Не станет Кремль вовек картавить —

надежда всё-таки жива.

«Ты что-то не договорила…»

Ты что-то не договорила,

не рассказала мне о том,

что зачарованная сила

в могилу гонит, как кнутом.

Крестом на грудь легли дороги,

и на пороге нелюбви

ты всё же вспомнила о Боге

и стала храмом на крови.

И стала майской незабудкой

под неуживчивым дождём.

Россию снова бес попутал, —

весь мир безумством награждён.

Не обнажённая природа

стремится слово донести,

а я пытаюсь год от года

всё человечество спасти.

Прости…

ведь даже незабудку

я не забыл, но не сберёг.

Заплакал ветер.

Стало жутко.

Крест перекрестьями дорог

прилёг на грудь мою.

И что же?

Любовь с разлукой так близки

и так отчаянно похожи,

что рвут мне душу на куски.

Народ доверчивость сгубила,

для всех Россия — как тюрьма.

Ты что-то недоговорила

и я опять схожу с ума.

«В мерцаньи снежинок потоплена вьюга…»

В мерцаньи снежинок потоплена вьюга,

в мелькании дней утонула зима.

Мы долго искали по зимам друг друга,

где нас закружила подснежная тьма.

Ума не бывает ни много, ни мало,

по лезвию бритвы два шага вперёд.

Но всё же в снегу ты меня отыскала,

и я это понял, готовясь на взлёт.

И я это понял, готовясь к лишеньям,

и к счастью под небом как птица парить.

Мне выпало быть для кого-то мишенью,

веселье охоты кому-то дарить.

За скопом снежинок мерцание радуг,

за облаком грёз распустились цветы.

И нашей любви не потоплена радость,

и наша любовь — это я, это ты.

Per aspera ad astra

В человечьем засилье

нету тайны зачатья —

отморожены крылья,

разобрали распятье,

распродали душонки

в перекрестии судеб.

На мясную тушёнку

стали смахивать люди.

Соблюденье дистанций,

вольный выплеск эмоций.

Сатана-папараци

всех на снимках зацокал.

Снова грезим распутьем —

мир для этого создан.

Но забыли, что путь наш

через тернии к звёздам!

День Победы

Жиды присвоили Победу.

Но почему же наш народ,

как будто пампушки к обеду,

им честь и славу воздаёт?!

Все льют слезу о холокосте,

не помня, видимо, о том,

что русских стало на погосте

как пыли, выбитой кайлом.

Кто нас сто лет уничтожает? —

убийство русского — почёт!

А на щеке снежинка тает,

и мы уже наперечёт.

Влечёт непознанная тайна —

как защитить страну от бед?

Война — ведь это не случайно,

она жива уж тыщу лет!

И снова пришлые шаманят:

закон, этапы и тюрьма,

не русский русского обманет

и разрушает терема.

И погибает Русь Святая,

и совесть снова не в чести.

Поверьте, мне не надо рая,

лишь только б Родину спасти…

Письмо от любимой

Ты не ревнуй меня напрасно,

я вижу всё в очах твоих.

Они в смятении ужасном,

и много грусти давней в них.

Ты мне не веришь? Бог с тобою!

Мне было в тыщу раз больней,

когда я белою стеною

была для памяти твоей.

Ты не ревнуй меня напрасно,

всё в этой жизни решено:

нельзя счастливым и несчастным

не заглянуть на дно в вино,

ища каких-то истин смелых

с улыбкой дерзкой палача.

Но я была стеною белой

и пустотой в твоих очах.

Ты не ревнуй меня напрасно,

я потеряла не тебя.

В круженье космоса прекрасном

я не могу не жить любя.

И не могу бродить в пустыне,

и не могу тебя искать

когда от запаха полыни

я во грехи могу упасть.

И жизнь покажется прекрасной,

как самый милый белый стих.

Ты не ревнуй меня напрасно,

я вижу всё в очах твоих.

«Я стал огромным перекати-полем…»

Я стал огромным перекати-полем.

Я стал послушен бурям и ветрам.

Мы в этой жизни ничего не стоим,

лишь крохи тела тлеют по кострам.

И волокут меня через погосты

по серой обескровленной земле,

и городов бетонные наросты

живьём сдирают кожу на стебле.

Лишь кто-то помянёт недобрым словом.

А если пожалеет — невпопад.

Бредут дороги в сумраке багровом,

судачат судьи весело и в лад.

И спрячет конвертируемый полдень

никем не конвертируемый страх.

Прелюдию для казни мне исполнит

разбуженный прелюдиями прах.

Но так же, словно девица, невинна

Земля живёт, танцуя и поя,

и розовой слюною гильотина

забрызгивает глобус Бытия.

«Почему меня лишают жизни?..»

Почему меня лишают жизни?

Разве я кого-то убивал?

Разве предавал свою Отчизну

И страной, как шлюхой, торговал?

У меня отняли честь и совесть,

и желанье что-то там любить.

А жидами порванную повесть

я уж не смогу восстановить.

Лить слезу, купаясь в безнадёге,

поклонясь кремлёвскому ворью?

Кончить век в надежде и тревоге,

что не пощадят твою семью?

Всё ж, решай: казак ты или быдло,

что гниёт под дудочку жидов,

продавая совесть за повидло

в смачной суматохе городов?

Ни следа совейского замесу,

ни крупицы, чтоб осталось нам,

ну, хотя бы ради интересу

побрести с молитвою во храм.

Только деньги, только секс-картинки

и указ: отнять и разделить!

Снова Пасха, но летят снежинки

и страна забыла слово «Жить»!

«Моя Россия, словно птица…»

Моя Россия, словно птица.

Но подлый выстрел — и конец…

И ни к чему уже молиться,

победу празднует стрелец.

А был полёт, а было небо

и колокольни-маяки.

Потом момент — и боль, и небыль, —

одни зыбучие пески.

Кому же нужен этот выстрел?

Кому убийство — это жизнь?

Мой ум и вызверел, и вызрел

среди извечных дешевизн.

А сердце требует полёта

и душу мне не удержать!

Лишь улыбнётся в спину кто-то,

кому привычно согрешать.

Но мы живём ещё, казаче!

И, значит, Русь не умерла.

Всё будет так, а не иначе,

когда спасём страну от зла.

«Опять брожу среди огней…»

Опять брожу среди огней,

как в окруженье жадных взглядов

театра улиц и теней,

подворотен, и парадов.

Меня пронзает темь и тишь.

И я, скользнув привычной тенью

по лицам стен и серых крыш,

сам превращаюсь на мгновенье

в подобье жадного огня,

который сжег огромный город

внутри меня…

«Снег, снег, снег тает на лицах…»

Снег, снег, снег тает на лицах,

тонкий смех в водах струится.

Дон, Дон, Дон — родина предков.

Под погон — пули отметка.

Сколько вод в небыль уплыло,

столько здесь всякого было.

Не познать прошлого память,

не унять чёрное пламя.

Берегли честь и свободу,

в полземли — путь до восхода.

Шашки вон! — к бою из ножен,

только конь верный стреножен.

Только свист вражьей нагайки,

в лагерях вышки да пайки.

Вся страна — красное знамя.

Сатана, что сделал с нами?

Ныне рубль — честь и награда,

мёртвый гул — колокол ада.

Дон, Дон, Дон — тихая речка,

под погон пулей отмечен.

«По улицам белым, по улицам сонным…»

По улицам белым, по улицам сонным

бредут одинокие липы, сутулясь,

навстречу январским полунощным звонам.

И негде укрыться в безлюдности улиц

от белой неоновой стражи порядка.

И жадные хищные плети ознобов

сдирают кору, словно с девушек платья.

Струятся позёмки пушистые прядки,

крепчают холодного неба объятья.

Но где же рассвет до привычного серый?

И кажется: прячется рядом разгадка

любви и жестокости, страха и веры.

Третий Рим

Рим конца и Рим начала,

где история без дна,

где потомки Марциала

бродят в поисках вина.

Где любой правитель — Август,

где любой мыслитель — шут,

где, конечно, я прославлюсь,

если раньше не сожгут

или на кол не посадят,

иль кнутом не засекут.

Здесь словами знатно гадят:

реки чёрные текут

с языков,

газет,

плакатов,

в блеске улиц и витрин.

Рим дельцов, поэтов, катов —

я твой раб и господин!

«Мы живём, ожидая кончины…»

Мы живём, ожидая кончины,

выбрав ноту на множестве клавиш.

Умереть — не простая причина, —

как уйдёшь ты и что оставляешь?

Вспоминая о прожитой жизни,

не забудь, ничего не воротишь.

Время также чумно и капризно,

пулей срежет, как птицу на взлёте.

Лишь в полёте пути к воскрешенью,

да ещё не пропитая совесть.

И готовится к самосожженью

про Содом современная повесть.

Чьи-то мутные сполохи мысли,

всякий лезет в «гуру» и «махатмы».

Не покаявшись, люди прокисли

в склочных сварах за золото жатвы.

Словотворчество ныне не в моде.

А зачем, если мат узаконен?

Люди! Люди! Вернитесь к природе

и послушайте стон колоколен.

Знамя в виде петли на осине,

но Госдума почти не картавит.

Верю я, нас Господь не покинет,

только бесы по-прежнему правят.

«Я ищу свой философский камень…»

Я ищу свой философский камень

в категории совсем не философской.

Сам себе Иуда, Фауст, Каин.

Сам себе Калигула московский.

Сам себе убийца и спаситель,

я мечусь меж небом и землёю.

Где ж моя священная обитель,

где шаги с немилой к аналою.

Лить слова на ветер — что за дело?

Не достойно плакаться мужчине.

Но окошко в зиму запотело —

старый век готовится к кончине.

А вокруг пиры и карнавалы,

а вокруг улыбчивые маски.

И с трибун лепечут зазывалы,

в диаграммы тыкая указки.

И никто из них мне не ответит

почему с немилым к аналою

прошагала Русь?

А месяц светит

погребальной свечкой надо мною.

Пегас

Я возник из тела Горгоны,

словно ангел, крылат и светел.

Я проник в этот мир бездонный,

как в поля проникает ветер.

Я на грани и тьмы, и света

вечность в клочья разбил копытом.

И живу я в мечте поэта

как примета

и как молитва.

Я приду, как стихия света.

Я приду, словно тьмы стихия,

если ты подружился с ветром,

если мучает ностальгия.

И тогда приготовься к бою,

потому что вместо иконы

ты увидишь перед собою

ослепительный взгляд Горгоны!

«Кленовый лист — моё спасенье…»

Кленовый лист — моё спасенье

и избавление от пут,

и от Христа благословенье.

Пусть про него поэты лгут.

Кленовый лист — закладка в книге

и на причёску — жёлтый бант.

Для пьяной осени — вериги,

а для кокетки — милый франт.

Бежит строка стихотворенья,

а лист летит, летит, летит

до слепоты, до одуренья,

но вдруг стена, но вдруг гранит!

И разбиваются надежды,

и прекращается полёт,

и зависанье где-то между

стандартных рамок и невзгод.

Полёт — планеты воскрешенье

и цель прожитого пути.

Полёт — Христа благословенье

и, если можешь, так лети…

«Бард покинул наш бардак…»

В. Высоцкому

Бард покинул наш бардак

оброня аккорд последний,

словно выстраданный знак

и поклон перед обедней.

Разрешили мёртвым петь,

перекрикивать друг друга.

Он ушёл.

И ветер туго

струны скручивает в плеть.

Лепетать о нём теперь?! —

это многим по карману —

то ли сдуру, то ли спьяну,

мол, потеря из потерь!

Бард живёт всегда не так

бесконечно с быдлом споря,

проходя от горя к горю

Богом проклятый барак.

А теперь взахлёб, запоем

мы о нём то в плач, то в пляс.

Нет, не бард ушёл изгоем —

он изгнал из жизни нас.

«Мне страшно слышать мёртвые слова…»

Мне страшно слышать мёртвые слова

едва на свет успевшие родиться.

Как птица в ловчей сети будет биться

поэт, упавший в мёртвые слова.

Мне страшно от раздвоенности лиц

и от грехов, ведущих к отупенью.

Не пойманных, но уже подбитых птиц

напомнили мне люди на мгновенье.

Основа для рассказа не нова:

канва из слов, приведшая на плаху,

но каждое — неповторимый яхонт —

алхимия поэзии жива.

«Забавна мысль, что время лечит боль…»

Забавна мысль, что время лечит боль.

Тогда зачем на скользких поворотах

чумных эпох играть чужую роль

с чужой улыбкой на весёлых нотах?

Царапина на царском хрустале —

веками не зализанная рана.

И тезисы безумного шамана

с апреля держать землю в кабале.

А время, как на струнах, на рубцах

играет хроматические гаммы,

возводит удивительные храмы

и дремлет в заколдованных дворцах.

Забавна мысль, что время лечит боль, —

она с годами всё-таки острее.

Стареет мир, которым правит голь,

и новый бард болтается на рее.

«Как горестно терять мечты, надежды…»

Как горестно терять мечты, надежды

и чистый незамусоренный ум,

и шить себе красивые одежды

из долгих неисследованных дум.

На шум воды, пролившейся из крана,

и россыпь крошек в кухне у стола,

как правило, сбегутся тараканы.

Зачем их только мама родила?

Зола из снега, соли и заботы

кучкуется по улицам Москвы.

Эй, человек!

Куда ты?

Где ты?

Кто ты?

К чему твои стеклянные мосты

пересекают небо под углами

эвклидовых никчёмных теорем?

У полночи глаза горят углями,

но след от уплывающих трирем

на звёздном небе всё же остаётся.

Опять из крана капает вода,

опять земля по космосу несётся

в счастливое земное никуда.

Сознание, раздвоенное между:

где року — роково,

судьбинное — судьбе.

Как сладостно терять мечты, надежды

и задавать вопросы…

Не себе!

«Смотрю на рабство в оккупации…»

Смотрю на рабство в оккупации

и на потоки мутной лжи,

но жду, что белая акация

весны подарит миражи.

Так мало стало человечности,

лишь было б с кем поговорить,

и на скрижалях бесконечности

бутылку водки раздавить.

Уйдёшь и ты, моя избранница,

за синей птицей в небеса,

а меж дождями время тянется

и херувимов голоса.

Придёт несбывшееся, вечное,

в ногах свернётся, словно кот.

Чумной любовью искалечен я,

но брови чёрные вразлёт!

Волшебный взгляд с зелёным привкусом.

Тебе я верю, веришь ты,

а мы зароем клад под фикусом

из слёз, надежды и мечты.

Наш президент, воруя, кается;

народ, как водится, шумит.

Ничто в природе не меняется,

песком становится гранит.

«Подол истории подняв…»

Подол истории подняв,

решил взглянуть — а как там? что там?

Да, вот такая я свинья,

служу примером всем блевотам!

Я там такое увидал,

что ни сказать, ни слова вставить!

И смерти чудится оскал,

но ни к чему уже лукавить.

Но ни почём и никогда

Луна мне маяком не станет.

Я — одинокая звезда

и тайна истины в стакане.

Я не зарытый ночью клад

и наважденье от похмелья,

июля липкий снегопад,

и иллюстрация безделья.

Довольно!

Спрячусь под подол.

Вернее, в темень подподолья.

Путь у истории тяжёл —

от Аркаима в Лукоморье.

И от надежд небытия

до усмирения амбиций.

Гори, гори моя звезда,

я возвращаюсь синей птицей.

«Снова лето и снова снег…»

Снова лето и снова снег.

Но как будто сто лет назад

слышал я твой жемчужный смех,

видел я твой алмазный взгляд.

Снег на улице, смех в душе.

Нет. Скорее, наоборот.

Ночь красавица в парандже

изменяет планет полёт.

Ни назад пути, ни вперёд.

Святый Боже! Оборони!

Топит снега водоворот

мысли призрачные огни.

Обмани меня, обними,

чтобы чёрный растаял снег.

Не молчи, молю, позвони,

если я ещё человек…

«Ты не звонила двадцать тысяч лет…»

Ты не звонила двадцать тысяч лет.

Я где-то жил, ты где-то обреталась.

Во мне кричал не разум, но поэт,

но тонкая извечная усталость.

На вялость рук ложится вешний дождь,

на вялость дум — белёсые снежинки.

Мне кажется, что ты уже не ждёшь,

и солнце, как бесёнок на пружинке,

сверкает из-за облака глазком,

которое ползком в весеннем небе.

И в скверике сидит со стариком

весёлый март — прочитанная небыль.

«Я всем раздам по оберегу…»

Я всем раздам по оберегу

от неприятельских забот.

И тащит конь мою телегу

куда-то вдаль, но не вперёд.

И упирается пространство

в посеребрённый свод небес.

Избавь, Господь, страну от пьянства, —

у нас давно лютует бес.

Его сподвижники в короне

пророчат нового царя,

чтоб восседал опять на троне

наследник беса-упыря.

Не говоря ни тем, ни этим

о тайне будущей Руси,

я знаю, скоро мы отметим

победу…

Господи, еси!

Живу под игом иудейским,

но вспоминаю, как в те дни

Христос сказал по-арамейски:

«ИлИ! ЛамА савАхфани?..»