Пароход

Александр Харитонов, 2019

1928 год. Криминальный мир Парижа, суровый СССР, отчаянный город Ярославль, бывший им всегда и во все времена, где приключений найти, как высморкаться. А сам не захочешь, так эти приключения тебя найдут. И очень будет хорошо, если рядом с тобой в это время окажется надежный и верный друг, пусть даже он будет французским бандитом…

Глава I

Мсье

На третьем этаже доходного дома, в крохотной комнатке, на узкой кровати, завернувшись в старый турецкий халат, лежал мужчина и безучастно смотрел в окно. Но эта безучастность была обманчивой: он напряженно думал, как ему в ближайшие три дня раздобыть хотя бы пятьсот франков, и конкретные мысли у него на этот счет были.

Уже третий день непрерывно шёл дождь. Он был то моросящим, будто пыльным, то лил, как из ведра, то поливал кое-как, словно из худой лейки. Эта текущая сырость просачивалась и впитывалась во всё, во что только могла, и что только не могло её отторгнуть. Видимо, поэтому и воздух в комнатке был влажным — водяным паром из чайника, забытого на огне.

В дверь просительно постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, донёсся девичий голос:

— Мсье!.. Простите, мсье, вам принесли письмо!

— Да-да, Лиля! Одну секунду! Я оденусь!

Мужчина стремительно поднялся, снял халат, аккуратно повесил его на спинку венского стула — единственного в комнатке, и выпрямился. «Оденусь», было им сказано, верно, лишь затем, чтобы принять подобающую осанку, ибо мужчина на самом деле был одет. На нём был серый кардиган, тёмно-серые брюки и чёрные носки. Он взглянул на себя в тусклое круглое зеркало, висящее напротив кровати, мол, как я выгляжу? чисто ли выбрит? не измято ли лицо? поправил ладонью тёмно-русые волосы, пригладил пальцем тоненькие усики, воткнул ступни в мягкие шлёпанцы, неслышно подошёл к двери и открыл её.

За ней стояла девушка во всей своей худенькой красоте семнадцати лет. Её звали Лилиан, или как он называл её на русский манер — Лиля. Она была дочерью господина Мартена, у которого он снимал комнату с кроватью, стулом, столиком, зеркалом, настенными часами и платяным шкафом. Уют тут тоже присутствовал: половичок на полу у кровати, скатерть на столике, оконные шторы и абажур у потолочной лампы — вполне сносно.

— Мсье, вам письмо, — повторила она, с улыбкой протянув ему запечатанный конверт.

— Спасибо, Лиля, — он тоже улыбнулся, принимая его.

Полгода назад, когда он впервые назвал её Лилей, она вопросительно взглянула на него и переспросила: «Как вы сказали, мсье?» «Лиля, — повторил он и пояснил: — Если бы ты была русской, то близкие тебе люди и твои друзья называли бы тебя Лиля». «Лиля́, — повторила девушка, привычно ставя ударение на последнюю букву, поскольку отец и подруги сокращённо называли её Лили́. «Нет, — поправил он: — Ли́ля. Ударение на вторую букву. Послушай, как ласкательно звучит: Лиля, Лилечка, Лиленька, Лилианночка». «Ли́ля, — теперь правильно произнесла она, чуть подумала и сказала: — Мне нравится, — но тут же строго определила пределы своего «нравится»: — Но так меня называть будете только вы, мсье!»

Взяв у девушки конверт и, усматривая вопрос в глазах юной парижанки, вот-вот готовый слететь с её губ, и наверняка зная, что его слова будут не тем ответом, какой бы она сейчас хотела от него услышать, он всё-таки сказал:

— Да, я помню, что должен твоему отцу за комнату. В ближайшие дни я непременно заплачу. Я не видел его уже три дня, и поэтому не мог сообщить ему об этом. Он ещё не вернулся из Лиона?

— Мсье! — воскликнула девушка, не скрывая возмущения. — О чём вы?! Да и?.. Да и разве мой папа когда-то спрашивал с вас деньги?!

— О чём же тогда ты хотела меня спросить?

— То, о чём уже целый месяц не спрашивала, мсье!

Он снова улыбнулся:

— Нет, Лиля. Наш пароход пока не пришёл.

— М-м-м! — Девушка сделала капризное личико, раздражённо топнула каблучком, резко повернулась и стремительно направилась по коридору. Пройдя несколько шагов, Лилиан остановилась, обернулась и почти выкрикнула: — Мсье! Прошу вас не забывать: вы хоть и русский, но я — француженка!

Она гордо выпрямилась, как две минуты назад выпрямился мужчина, услышавший из-за двери её голос, опять издала недовольное: «М-м-м!» — вновь топнула ножкой и умчалась.

Он тихо и грустно засмеялся ей вслед. Вот и назвал бы это «М-м-м!» коровьим, но она, злясь, как сейчас, так потешно «мыкает», что вызывает у него только смех. Ой, девчонка!..

Принесённое Лилей письмо было, конечно же, от Миланы. Кроме неё ему больше никто не присылал писем. На конверте по-русски было написано: «Г-ну Алябьеву». Такие письма Милана присылала ему каждую пятницу. В них находились короткие приглашения: «Серёжа! В субботу ждём тебя на ужин», и ниже вензелем стояла буква «М». «Ждём» — это, то есть, она и её супруг. «На ужин» — это, значит, ровно в шесть часов вечера. Текст приглашений редко отличался друг от друга. Порой Сергей думал, что Милана выбирала время, брала перо и бумагу, и заготавливала ему эти приглашения сразу же на целый год. Но сегодня была среда, а не пятница, и Алябьев задумчиво хмыкнул.

Вынув из конверта маленький листок, он прочитал: «Серж! Будь у нас 22.08.1928 года в 18.00. Непременно! М.» и постскриптум: «Брось все свои дела!» Дела! Алябьев усмехнулся. У него дела — сажа бела, хотя бы потому, что его автомобиль, дававший ему хлеб, неделю назад в очередной раз сломался и, похоже, что окончательно — починить больше не удастся. Он ещё раз перечитал письмо. Если Милана обращалась к нему «Серж» и указывала точную дату и время, то речь шла о чём-то серьёзном. Он взглянул на настенные часы: было уже 17.20. В дверь вновь постучали. Теперь уже требовательно. Это опять была Лиля. В одной руке у неё был большой зонт, а в другой наполненный чем-то бумажный пакет.

— Мсье, вам ведь сейчас необходимо уйти? — уверенно спросила она.

— Да, необходимо, — кивнул он.

— Возьмите зонт, иначе до пяток промокните. Я знаю, что ваше авто не подаёт признаков жизни. И вот ещё! — она протянула мужчине пакет.

— Что здесь?

— Вы уже три дня не выходили на улицу, откуда следует, что вы три дня ничего не кушали. Вы ведь умрёте, но не попросите! Что вы застыли, словно статуя?

— Отчего же, — запротестовал он, — у меня в запасе были копчёные свиные рёбра, сыр, хлеб и чай. Я вовсе не голодал.

— То, что вы пили чай — я верю, — ответила Лилиан. — В остальном — нагло мне лжёте!

Конечно, Алябьев врал. Если позавчера и вчера он ещё дважды в день довольствовался сухарями и кипятком, то сегодня только одним кипятком. Из всех денег у него оставалось всего лишь десять франков. При его жизненном опыте их можно было растянуть на три дня, ежедневно тратя по три франка 33 сантима: 84 сантима за кружку молока, 25 за один пакетик «Бульон Зип» (фу, мерзость!) и остальные деньги на хлебно-маргариновую пищу. И он не тратил эти десять франков, оставляя их на самые-самые «чёрные» дни.

Несмотря на то, что его правдиво упрекнули во лжи, он всё же сделал возмущённое лицо, на что Лилиан повторила:

— Нагло мне лжёте! Ну-ка, предъявите мне обглоданные вами свиные рёбра! Куда вы их дели, мсье? Сгрызли как собака или в мусорный бак выбросили? Что? Молчите?

Девушка всучила мужчине зонт, прошла мимо него в комнатку и положила пакет на стол.

— Лиля, мне, право, весьма неловко. Я…

— И мне неловко! — с вызовом перебила она. — Даже больно! Видеть, как мой будущий муж умирает от голода! Или вы опять скажете, мсье, что старше меня на двадцать два года?

— Через неделю уже на двадцать три.

— Я помню ваш день рождения, мсье. — Лилиан подошла к окну и приоткрыла его. — Нужно проветрить комнату, у вас очень холодно и сыро.

— Разумеется, на улице намного жарче и суше.

— Не язвите, мсье. Зато там намного свежее. Я распоряжусь, чтобы к вам принесли печку и дрова. Вернётесь и натопите.

— Тогда будет совсем как в русской бане, — улыбнулся он.

— Вернётесь, и натопите! — вновь приказала она, по-детски показала ему язык и упорхнула.

В пакете, принесённом девушкой, оказалась холодная телятина, сыр и круассаны. Алябьев не удержался — сунул в рот один кусочек мяса. Надев потёртую кожаную куртку и высокие американские ботинки, он взял зонт и направился к Милане.

Лилиан, стоящая у окна в вестибюле первого этажа, помахала ему рукой.

Видимо, дождь решил сжалиться над мужчиной. Длинные струи воды вновь обратились в моросящую пыль. Он прибавил шаг, думая на ходу о том, что поторопился уйти, и надо было прихватить с собой хотя бы ещё один кусочек мяса и круассан. Пока бы шёл — перекусил. Впрочем, Милана наверняка позвала его не за тем, чтобы баснями кормить. Наверняка будет ужин. И то ладно. У неё он поужинает, а Лилина еда останется на завтра. Наступит завтра, там уж и видно будет, как изворачиваться дальше. Он ещё раз с тёплой лаской подумал о Лилиане: он любил её. Встретить бы её лет на двадцать раньше.

Залитый дождём Париж вымер. Алябьев никогда не видел этого города таким пустым и мокрым. Лишь иногда мимо него проезжали одинокие автомобили, разбивая колёсами лужи, словно боевые корабли, разбивающие перед собой носами взволновавшееся море. Видимо, в эту мерзкую погоду не только его одного, но и тех людей, кто ехал в авто, тоже куда-то звали разные неотложные дела. Хотя американские ботинки и были на толстой подошве, они скоро намокли. Алябьев выругал дождь. Тот в отместку перестал «пылить» и начал поливать его как из худой лейки. Теперь ноги мужчины стали мокрыми уже до колен. «Нет, Миланка! — мысленно обратился к ней Алябьев. — Одним ужином и вином ты от меня нынче никак не отделаешься! За такой душ нужно заплатить чем-нибудь покрепче. Без водки или коньяка я от тебя не уйду! Если бы не зонт Лили, я бы уже растворился как кусок сахара в стакане чая». Впрочем, Милана не могла знать, что его «рено» сломался. В прошлую субботу, будучи у неё на ужине, он не говорил ей об этом. Так что она наверняка полагала, что он сейчас приедет к ней на своей машине, а не будет идти пешком и мокнуть под дождём.

Прилипая к стене дома с полукруглыми балконами, под набухшим зонтом, уныло стояла размытая женская фигура в красной юбке и чёрных чулках. Она бросила ему вслед:

— Здравствуй, Серж.

Он остановился, вернулся и тоже поздоровался.

— Вот… — пояснила проститутка, машинально поправляя волосы. — Вышла поработать…

— Самое время, Люси, — ответил он, заметив её разбитую нижнюю губу, густо замазанную ярко-красной помадой. — Возьми! — Алябьев протянул ей последние десять франков: — А то твой Мишель опять будет тобой недоволен.

— Удивляете вы меня — русские, — отозвалась она, отстраняя его ладонь с деньгами. — И ты, Серж, особенно… Уж сколько я тебя знаю… Вернуть бы мне молодые годы, вцепилась бы в тебя намертво обеими руками и никому бы не отдала…

— А сколько тебе, Люси?

— Тридцать два, мсье…

— Не кисни. — Он по-отечески погладил её по щеке. — Хотя тридцать два уже, конечно, не восемнадцать, но ещё и не шестьдесят. Бери-бери! Деньги лишними никогда не бывают.

— Спасибо, Серж… — женщина взяла деньги, и когда он отошёл, бросила вслед: — Серж! Зайди как-нибудь! Я всегда тебе рада!

— Как-нибудь зайду, Люси…

Что же ему не везёт-то так в последнее время? Четыре месяца назад всё было более-менее благополучно. Была работа, был заработок. Миллионов он, конечно, не зарабатывал, но жил сносно и отсутствием денег не страдал, ежемесячно помаленьку пополняя свой счёт. И вдруг у его машины пошла одна поломка за другой, и каждая следующая хуже предыдущей. Сутки — ремонт, полусутки — работа, а то и по три дня приходилось «чиниться», возвращая к жизни автомобиль. Куда же это годится? Собственно, чему тут удивляться? Его авто 1913 года выпуска уже давно пора выкинуть на свалку, ведь он только снаружи выглядит новым, а внутри сплошной хлам. И всё же надо отдать «старику» должное: он трудился не покладая мотора. Частые ремонты скоро отобрали у него работу, затем они и аренда гаража быстро съели его денежные сбережения, а потом наступили и те «чёрные» дни, когда он отдал в залог одному криминальному типу свой безотказный офицерский «наган». Потом наступила очередь трофейного «маузера», добытого им в 1916-м году в ходе рукопашной схватки с одним германским офицером. Да ладно бы ещё с ними пришлось расстаться. Золотые часы, доставшиеся от отца, тоже пришлось заложить в ломбард. Ещё хорошо, что папа Лилиан не берёт с него денег за проживание, хотя он по своей инициативе всё равно платит мсье Мартену 50 франков в неделю, строго соблюдая принцип: «Я никому не должен», и, кстати, домовладелец вовсе не отказывается брать его деньги. А что не брать, когда дают? Дают — бери, а бьют — беги!

С господином Мартеном Сергей Сергеевич Алябьев познакомился 28 августа 1927 года, в воскресенье. Через шесть дней исполнялся ровно год их знакомства. В тот день, держа в руке чемодан, где уместились все его немногие носильные вещи, он шёл по какой-то узкой улице Монмартра, кажется, Нарвен, свернув на неё с площади Тертр. Уже опустились сумерки, уже зажглись фонари, и было вовсе не жарко для августа месяца. Собственно, он шёл бесцельно, в никуда. Как и у многих русских эмигрантов второй волны ноября 1920 года у него не было ни Родины, ни флага, ни семьи, ни дома. Лишние купюры из его карманов на мостовую тоже не вываливались, и мыслей по поводу того, как ему жить дальше, тоже не присутствовало. Всё осталось там, в 1917-м, в Российской империи, в городе Ярославле на улице Потеряной.

Под ногами была брусчатка, похожая на крупную прямоугольную чешую. Её можно было сравнить с убитыми в бою средневековыми рыцарями, только их тела, закованные в жёсткие доспехи, лежали на земле не как попало, а были уложены в плотный ровный ряд поперёк всей улицы, упираясь железными шлемами и подошвами сапог в стены домов. На душе было мрачно, так же, как под ногами. Апатия была… И в довесок к ней, навязчиво, повторяясь раз за разом, крутилось в голове четверостишье Ахматовой:

Дома до звёзд, а небо ниже,

Земля в чаду ему близка.

В большом и радостном Париже

Всё та же тайная тоска…

Болезненный вскрик, раздавшийся из подворотни, мимо которой он как раз проходил, заставил его остановиться. В свете фонаря, стоявшего как раз напротив полукруглого свода дома, он увидел: кругленький пожилой буржуа, лет, может быть, пятидесяти, в пузатом котелке, прижимаясь к стене и закрывая голову руками, неумело старался отбиться от двух бойких мужчин в крысиных костюмах. Но силы были явно не равны. После нескольких сильных ударов кулаками и ногами, кругленький дядя упал. Один из нападавших в большом кепи крикнул ему:

— Бумажник, часы и кольцо! Живо!

— И раздевайся! — приказал второй грабитель в канотье.

Алябьев приблизился, поставил на брусчатку чемодан, раздвинул на груди куртку, где во внутренних карманах в силу различных обстоятельств он носил своё оружие, и с грубоватой настойчивостью окрикнул налётчиков:

— Эй! Господа! Позвольте мне помешать вам!

Они обернулись, с нехорошим удивлением посмотрели на него, переглянулись, и будто по команде выхватили из-под пиджаков длинные ножи. Но секундой раньше в правой руке Алябьева уже отказался компактный «маузер»: чирикнул затвор, дослав патрон в патронник.

— Не надо, — предупредил Сергей Сергеевич. — Обоих положу.

Грабитель в канотье растерялся и замер, но второй оскалил крупные квадратные зубы:

— Ты хочешь испугать меня этой игрушкой?

Он явно недооценивал этот небольшой самозарядный пистолет, бывший несколько больше карманного, и сделал шаг вперёд, но тут же сухой сломанной палкой треснул выстрел, заглохнув под тяжёлым сводом подворотни. Кепи слетел с головы смельчака, и он застыл: незнакомец, решивший помешать его промыслу, определённо не шутил. А в левой руке Алябьева уже сидел воронёный «наган» — та ещё штука, и недооценивать его в 20-годы XX века было так же легкомысленно, как недооценивать 2000-е годы XXI века пистолет «глок». Издав тихий кроткий «чик», взведённый курок повернул барабан револьвера.

— Следующая пуля будет в лоб, — пообещал Сергей Сергеевич. — Или вы сомневаетесь?

— Трудно сомневаться, когда под носом два шпалера, — ответил смельчак и спросил: — Ты из какой банды, приятель?

— Бросайте «перья» и убирайтесь! — велел Алябьев.

— Давай поделимся! — предложил смельчак, указав ножом на буржуа, притаившегося у стены. — Можешь забрать его одежду.

— И ботинки! — осмелел второй грабитель.

— Пожалуй, это мысль, — согласился Алябьев и приказал: — Раздевайтесь, люмпены!

— Ты… чего? — у смельчака округлились глаза.

На уровень его переносицы поднялся ствол «нагана».

— Я считаю до двух! — ответил Алябьев. — Один!

— Э-э-э! — воскликнул тот, бросив нож. — Я всё понял, мсье! — и начал снимать пиджак.

Его напарник разоружился и стал раздеваться ещё до отсчёта «один».

Алябьев обратился к кругленькому дяде:

— Мсье, вы не ранены? Нет? Что же тогда вы расселись там, как наседка на яйцах?

Подхватив помятый котелок, буржуа с шустростью таракана добежал на четвереньках до своего спасителя, поднялся и спрятался за его спину. Оставшись в нижнем белье, грабители остановились.

— Догола раздевайтесь! — приказал Алябьев. — Или будет два! Что для вас важнее? Живые голые задницы или мёртвые головы с дырками?

Какой же разумный человек, окажись он в такой ситуации, добровольно согласится на мёртвую голову с дырой? Конечно, живое заднее место важнее, пусть даже оно будет голое.

После того, как мужчины полностью обнажились, Алябьев скомандовал:

— А теперь пять шагов назад! Ну как? Нравится? Не слышу, господа?!

— Нет! — с хмурой злостью ответил смельчак.

— Н-н-нет! — икнул второй грабитель, видимо, от испуга забывший снять с головы канотье, что придавало ему весьма комичный вид, именуемый как «без порток, но в шляпе».

Глядя в лицо смельчаку, Алябьев сказал:

— Ответ вашего друга меня не впечатлил, но ваш — достойный, сказано с чувством. — Он спрятал «маузер» и подобрал брошенные ножи: — Ваш рабочий инструмент, господа, я конфискую. К сожалению, нет во мне пролетарской сознательности, чтобы заодно поставить вас — безоружных, к стенке. Однако если вы ещё раз попадётесь мне за своим грязным занятием — пристрелю на месте. Вам понятно, картуши? И не вздумайте сказать мне на прощание: «Ещё встретимся!»

— Я понял вас, мсье! — кивнул смельчак. — Но, чем чёрт не шутит? Честное слово, я хотел бы иметь такого напарника, как вы, и думаю, что даже если бы у вас не было при себе пистолета и револьвера, вы бы всё равно нас не испугались. Вам просто не захотелось с нами возиться.

— Вы правильно думаете, — отозвался Алябьев.

— Меня зовут Тибо-Колотушка, — сказал грабитель. — Если, мсье, в следующий подобный раз я буду не я, если у вас при себе не окажется «ствола», «пера» или кастета, и ваши кулаки вдруг не помогут вам, то скажите иным, что Тибо-Колотушка возьмёт ваши обязательства на себя. И я всегда буду к вашим услугам, мсье!

— Приму к сведению, Тибо. Но если в следующий подобный раз, вы — будете вы, я исполню своё обещание: пристрелю!

— Договорились, мсье! — и Колотушка открыто улыбнулся.

Алябьев хмыкнул: всё-таки этот крепкий парень заслуживал достойного уважения.

Спрятав под куртку всё оружие, Сергей Сергеевич покинул подворотню и пошёл, куда глаза глядят. К происшедшему он отнёсся совершенно равнодушно. Да, грабили мужика, да, он заступился. Что же в этом такого? Не идти ли теперь грудь-колесом, хвост-веером?

— Простите, мсье! — кругленький буржуа прицепился сбоку словно собачонка. — Даже не знаю, как мне вас благодарить! Ведь они же могли меня убить! Возьмите все мои деньги! Вот, здесь пятьсот франков! Что же вы не берёте? Прошу вас!

— Оставьте, мсье. Я просто не люблю, когда одни отбирают у других.

— Но… вы же спасли мне жизнь! А у меня дочь. Как бы она стала жить без меня? В конце концов, вы сделали доброе дело, а я считаю, что за добрые дела надо платить так же, как за хорошую работу.

— Если вы беспокоитесь о своей дочери, то я бы не советовал вам впредь гулять в такой час по подворотням без оружия.

— Э-э-э… Видите ли, мсье, моя жена два года назад умерла, а тут у меня есть женщина. Я навещаю её… — говорил он. — Обычно я ухожу раньше и если задерживаюсь, как сегодня, то… В общем, мне очень хотелось курить, а мадам совсем не переносит табачного дыма. Я вышел на улицу. Прохаживаюсь, а тут эти двое! Они выскочили, непонятно откуда?! Я сразу же понял их дурные намерения! И?! И они отрезали меня от дома, где я мог укрыться! А?! А свою трость я с собой не взял! У меня в ней спрятана рапира! Была бы моя трость!.. Скажу, не хвастаясь, я неплохо фехтую, но драться кулаками вот никак не получается! — Он суетливо забегал то слева, то справа, оглядывался, и явно опасался, что Алябьев прогонит его. — Я стал звать на помощь, однако господа, бывшие неподалёку, спешно ретировались. Тогда я побежал, и всё же меня догнали, затолкали в эту подворотню!..

— Вот, как вредно курить сигары, — заметил Алябьев.

— Вредно! — согласился буржуа. — Кстати, мы как раз подходим к дому, от которого я убежал. Но… не пойду! Я с Бланш слегка поссорился, отчего и вышел покурить. Осмелюсь вас спросить: вы не проводите меня до ближайшей стоянки такси? Здесь совсем недалеко!

Такси… Буквально вчера Сергей Сергеевич думал: «А не пойти ли в таксисты? Не хватит ли чертоломить на мсье Дюбуа? Он совсем откровенно стал толкать к криминалу!» И эти мысли были обоснованные: за то, что как бы невзначай предлагал ему сделать работодатель, обещая легко и хорошо заработать, можно было угодить за решётку минимум лет на пять. А за решётку ему вовсе не хотелось, тем более за французскую, хотя бы потому, что он себя не настолько ненавидел. Пусть вся его жизнь в какой-то момент с грохотом полетела под откос, пусть порой даже жить не хотелось, и пустить себе пулю в висок при его-то жизненном опыте, при том, что он пережил и чего насмотрелся, было не так уж и сложно. Но он справился, просто потому, что надо было справиться и не давать себе слабины; просто потому, что его так воспитали папа с мамой: никогда не сдаваться — жить, и жить, следуя своим убеждениям столько, сколько отмеряно. А в могиле належаться он ещё успеет. В могиле вся остальная вечность — сырая, одинокая и скучная. И он не сдавался. Уж так иногда тошно было — сил нет, хотелось протянуть руку к револьверу, взвести курок, да и покончить раз и навсегда со всей этой канителью. Но он не протянул и интуитивно всё ждал каких-то перемен, упрямо веря, что они, в конце концов, наступят, ждал и дождался: они наступили, о чём, собственно, я сейчас и рассказываю.

На стоянке такси стоял единственный красный автомобиль. Таксомотор был «свободен», о чём указывал поднятый флажок, установленный слева от водителя. Мужчины приблизились. Шофёр, в надвинутом на глаза кожаном картузе, казалось, дремал, но увидев потенциальных клиентов, тот час зашевелился, поправил головной убор и положил руки на рулевое колесо.

Как будто что-то знакомое показалось Алябьеву в облике водителя, но кругленький буржуа отвлёк его своим обращением:

— Мсье, вы не взяли моих денег. Позвольте хотя бы подвезти вас, куда вам нужно.

— Ничего, я пройдусь.

— Что же… Ещё раз благодарю вас! — Он протянул Алябьеву пухлую ладонь и осведомился: — Не могу ли я узнать имя того, кому сегодня столь обязан?

— Серж, — сдержано ответил Сергей Сергеевич, принимая рукопожатие.

— Огюст Мартен — домовладелец и коммерсант, — в ответ представится буржуа. — Если вам потребуется квартира или комната, я всегда готов помочь вам! Вы найдёте меня на…

В это время водитель красного автомобиля высунулся из-за ветрового стекла.

— Алябьев? — неуверенно спросил он по-русски и следом обрадовано вскричал: — Серёжа!!

Выпрыгнув из авто, шофёр с распростёртыми объятьями кинулся к Сергею Сергеевичу. Это был его друг Николай Краснов — подобревший, с усами и овальной бородкой, с первого взгляда и не узнаешь. Они вместе учились в Ярославском кадетском корпусе. После его окончания судьба на долгие годы раскидала их: Алябьева — в Санкт-Петербург, в Павловское военное училище, Краснова — в Москву, в Александровское военное. Затем была служба и война. Офицеры встретились только в декабре 1917 года в Новочеркасске при формировании Добровольческой армии, и вместе же они потом воевали в одном полку, входящим в Корниловскую ударную дивизию. Последний раз они виделись в Константинополе зимой 1920 года. Однополчане крепко обнялись.

— А я смотрю: ты или не ты?! — бурлил Краснов. — Сразу не признал! Ей богу не признал! Богатым будешь! А похудел-то как, а?! И усики тебе к лицу! Ах, чёрт! Серёжа! Серёжа!!

— Здравствуй, Николай, здравствуй!

— Ты как здесь, Серёжа, друг мой, а? Откуда? Куда?

— Мсье только что спас мне жизнь, — вставил Мартен, как будто понимая, о чём идёт речь.

— Это он может! — подтвердил Краснов и перешёл на французский: — Я ему тоже ей обязан с июня 18-го года! — и снова по-русски к Алябьеву: — Нет, Сергей Сергеевич! Нет! Не забыл я станцию Тихорецкую и век её помнить буду! Кабы не ты, так не стоял бы я тут сейчас! И Петька Русаков давно бы уже сгнил! Как ты тогда тех краснопузых штыком-то, а?! Раз-два и сразу наповал! А как ты потом всех остальных из «льюиса»-то побрил?! Помнишь, а?! Как вчерашнюю щетину бритвой! А как погнали мы их втроём! Ведь всего втроём, а?! Но ты-то, Серёжа, аккуратист, а у нас с Петром тогда все шинели в крови были, хоть отжимай! А тот матрос-то с «маузером», помнишь, а? Рвань полосатая! Быдло ползучее!

— Ладно тебе, Николай… Ладно… Вот, отвезти надо человека.

— Э-э-э, нет! Уж коли я тебя встретил, так нынче никакой работы! Как же я рад, что мы встретились с тобой, Серёжа! А что ты с чемоданом-то, а? Собрался куда?

Алябьев коротко отмахнулся, мол, пустое дело, и вновь попросил:

— Надо отвезти человека в адрес.

— Мне нужно на бульвар Клиши. Это недалеко… — тут же торопливо поддержал просьбу Сергея Сергеевича домовладелец. Он снял котелок, приложил его к груди и уважительно добавил: — И если вы мне позволите, господа, я оплачу все ваши расходы, которые будут сопровождать вашу встречу. Я сегодня весьма обязан мсье Алябефу.

Краснов цыкнул зубом, взвешивая его слова: не в обиду ли французом сказано? Ишь ты, благодетель нашёлся?! А то ведь за такое оскорбление можно и в морду выписать! Хоть она у него и так разрисована, но довеска под правый глаз до полной картины всё-таки не хватает. Но Огюст Мартен выглядел совершенно искренне, и Николай решил:

— А что, Серёжа? Похоже, он нам от чистого сердца предлагает, без подковырки. Так давай ему позволим, а?! Лично я не возражаю!

— Как хочешь… — отмахнулся Алябьев.

— Ты не изменился, Серёжа! Ей-ей! Жениться тебе надо, чтобы научиться копейку беречь! Вижу: ты не женат! Но даже если бы и был, даже если бы у тебя и было семеро по лавкам!.. Да ну тебя, Серёжа! Вы — дворяне, не мы — купцы! Нет в вас нашей стяжательской жилки! Садитесь, господа! Поехали! Доскочим на Клиши, а потом и души в рай!..

Мужчины уселись в автомобиль, он весело заурчал и тронулся с места. За окном побежали дома, горящие фонари и уже редкие прохожие. Париж готовился к наступающей ночи. Скоро совсем опустеют улицы, и наступит полусонная тишина, готовая проснуться от какого-либо неожиданного происшествия местного значения: истошных криков, поспешных выстрелов или буйного пожара, например. Проснуться, однако, отнюдь не вмешаться, а иначе, зачем же полицейским и пожарным налогоплательщики платят деньги? Но в том месте, куда они сейчас ехали, уже давно не было никаких подобных происшествий с криками и выстрелами, не говоря уже о пожарах. Всё было относительно спокойно, во всяком случае, официально. Вот на окраинах Парижа такие происшествия ещё нет-нет, да и случались, что немедленно подхватывалось газетчиками и тащилось на свою газетную кухню, где умело готовилось: жарилось и парилось, поливалось острыми соусами, посыпалось жгучими приправами, и в максимальной быстроте бегущего времени подавалось обывателям. И голоса мальчишек-разносчиков озвучивали названия «жёлтых» газет и заголовки «жареных» статей на людных улицах: «Аптекарь отравил своих детей и жену, и потом застрелился сам!», «Сумасшедший ревнивец убил свою любовницу и съел её труп!», «В сгоревшем автомобиле обнаружены три обгоревших тела с огнестрельными ранениями!» — и так далее… И спрос на такие страшилки всегда был, есть и будет, особенно у тех заинтересованных, кто в своей жизни никогда не видел ничего опаснее кухонного ножа и страшнее курицы без головы.

Мсье Матрен некоторое время искоса поглядывал на Алябьева и пожёвывал губами. Он словно хотел начать разговор, но не знал, с чего его начать. Наконец, сказал:

–Никогда бы не подумал, мсье Алябеф, что вы русский. Ваш друг, хотя и прекрасно говорит по-французски, но всё-таки с акцентом. У вас же ни намёка. Признаюсь, я решил, что вы коренной парижанин.

— Меня хорошо учили, мсье Мартен. Кстати, вашему языку учил именно парижанин.

— Но так, как вы его знаете, никакой учитель не научит. Давно ли вы во Франции, мсье?

— Достаточно для того, чтобы порой думать: всю жизнь.

— То есть, уже более пяти лет, — уверенно предположил Мартен и признался: — Скажу вам, мсье Алябеф: я довольно сносно понимаю русский язык, но не говорю, так как считаю, что лучше совсем не говорить, чем говорить плохо, — и пояснил: — У меня, мсье, была русская гувернантка. Замечательная женщина! Вообще ваши соотечественники всегда производили на меня хорошее впечатление.

— Мои соотечественники тоже разными бывают, — заметил Алябьев.

— Видимо тех, о ком бы я мог сказать плохо, мне до сих пор не попадалось.

— Видимо… — согласился Алябьев, и ему на память пришёл один малоприятный эпизод из его жизни, когда он смог выкарабкаться из совсем тухлой ситуации не благодаря своим русским казакам, промчавшимся гуртом мимо него, а благодаря чужому греку-старику. Тот тогда выпряг из своей повозки одного из двух своих коней и отдал его Алябьеву, сказав: «Что с меня взять, кроме жены-старухи да убитого сына? А вы офицер… Вас красные не пожалеют — нет! Скачите до своих». Он помог раненому Алябьеву сесть на коня, посетовав: «Жаль, что седла нет», подал ему винтовку и перекрестил по-отечески. «Век помнить буду», — пообещал тогда Сергей Сергеевич. И помнил.

— Мсье Мартен, вы давеча упомянули, что можете помочь мне с комнатой? — сказал Алябьев.

— Разумеется, мсье, — ответил домовладелец, покосившись на чемодан своего нынешнего спасителя. — Вам негде жить?

— Скрывать не буду: я уже два дня как клошар (БОМЖ), и перспектива ночевать в переходах метро и на улице меня вовсе не устраивает. Сколько стоит у вас самое скромное проживание?

— Я ни возьму с вас ни сантима, мсье Алябеф, — ответил Мартен. — И если я сейчас кривлю душой, то путь меня гильотинируют. Приходите на Лепик, как вам вздумается, и живите сколько угодно! — он назвал номер дома на этой улице: — Я завтра же утром дам на этот счёт указание свой дочери. Ей всего шестнадцать, но не смотрите на это. Она знает дело.

— Мсье Мартен, то, что вы сейчас сказали, не от захлестнувших вас эмоций?

— Нисколько. Эмоции были, когда я осознал, что меня нынче могут запросто зарезать. — И в то же время домовладелец аккуратно навёл справку: — Если не секрет, по какой же причине вы остались без жилья?

— Мой квартиродатель отвратительно обошёлся со своей падчерицей тринадцати лет.

Не дождавшись ещё каких-либо дополнительных пояснений, Мартен вновь спросил:

— А работа у вас есть, мсье Алябеф?

— Есть.

Видимо, француз надеялся получить от собеседника более полный ответ на свой вопрос, поскольку смотрел на Сергея Сергеевича с таким же вниманием, с каким кошка смотрит на мышиную норку, но тот молчал.

— Понятно… — неопределённо сказал Мартен. Помолчав с полминуты, он не удержался и вновь спросил: — Чем же вы занимаетесь, мсье? Простите меня за любопытство.

Алябьев тоже подумал с полминуты и рассказал:

— Я живу в Париже уже шесть лет. У меня нансеновский паспорт, лицензия и автофургон, приобретённый мной по воле случая в начале этого года. Но не собственное дело — я развожу разные мелкие грузы: работаю на мсье Дюбуа. Он живёт на улице Камбон.

— С мсье Дюбуа я не знаком, — ответил кругленький буржуа.

— Много не потеряли. Что ещё вам обо мне интересно, мсье Мартен? Семьи у меня нет…

— Довольно… Вообще-то, мне было довольно одного вашего сегодняшнего поступка.

Они ещё помолчали с полминуты и домовладелец сказал:

— В указанном мной доме сейчас нет человека, который бы помогал моей дочери разрешать некоторые… — он помедлил, подбирая нужные слова: — … некоторые шероховатые ситуации, порой возникающие между ней и жильцами, или между самими жильцами. Месяц назад по рекомендации своего приятеля я нанял ей в помощь одного мужчину: крепкого, уверенного, симпатичного… Он два года жил в Англии, был ярым поклонником английского бокса… При нашей беседе он произвёл на меня впечатление весьма приличного человека. Но… Но спустя две недели мне шепнули, что он стал делать грязные намёки моей дочери… Она сама-то ведь никогда бы не сказала мне об этом… Я тот час выгнал его… — тут мсье Мартен притормозил в откровениях и спросил: — Кстати, что вы думаете об английском боксе?

Алябьев неопределённо пожал плечом: его учили владеть ножом, штыком, прикладом и шашкой, а какому-либо рукопашному бою, как тот же бокс, в военных училищах Российской империи тогда не учили. Только к началу Великой войны появились учения господ Лебедева и Харлампиева. Но Сергей Сергеевич, как и многие боевые офицеры, прекрасно понимая, что ножа, штыка или шашки в ближнем бою бывает недостаточно, тем более, если остался с голыми руками, всегда интересовался рукопашным боем и учился по мере возможности у тех, кто тоже им интересовался и его знал; учился всему тому, что могло ему вдруг пригодиться, и что, как оказалось, впоследствии не раз пригождалось. Он мог, например, одним ударом кулака в челюсть или в печень повергнуть противника, мог сломать ему конечность или свернуть шею, мог компетентно ударить ногой, да и вообще в кулачных драках он с детства никогда не был последним.

Между тем, мсье Мартен продолжал:

— Я думаю, мсье Алябеф, что пока английский бокс во Франции, словно русские снежки в Африке. Как бы зрелищно он не смотрелся, однако, начнись настоящая драка, когда ниже пояса бьют, как мне сегодня стукнули, бокс кажется неубедительным! Драка — это драка! Хотя спорить не стану: боксёр — самый опасный драчун! Он боец, сравнимый с гладиатором, но не гладиатор! У меня был друг — Жак Виньон, борец, по прозвищу Бык. Не слышали?

— Нет. Мои знания о французской борьбе весьма скромные. Знаю лишь о нашем Иване Поддубном.

— О-о-о! Поддубный! — Мартен восклицательно взмахнул руками. — Кстати, Жаку однажды довелось сойтись с ним! С самим Поддубным! Вы, понимаете?! С ним самим?! А это, мсье, говорит о том, что был Жак не с печки бряк, как сказали бы у вас в России! Да-а… — Буржуа о чём-то вспомнил, тяжело вздохнул и сказал: — Мой друг — Жак… В 1913-м один прыщавый накокаиненный желторотик воткнул ему нож прямо в сердце! А ведь Жак мог раздавить этого юнца как клопа, но, очевидно, решил не мараться. Ведь, кто был он — Бык! А кто был перед ним? Мелкий клоп! Наверное, Жак серьёзно не оценил ситуацию.

— Наверное… — кивнул Алябьев. — И что же: ваш друг Жак одолел Ивана Максимовича?

— Какое там?! Вы смеётесь, мсье? Поддубный — это же!.. Это же вершина борьбы! Я видел его в молодости в 1903 году в схватке с Раулем Мюссоном, и считаю, что тогда ле Буше вёл себя не честно! Мясник — он и есть мясник! — Домовладелец возмущенно потряс в воздухе толстым пальцем, как будто представляя сейчас перед собой того самого ле Буше, который, чтобы не проиграть Поддубнову, накануне поединка с ним намазался оливковым маслом, отчего русский борец никак не мог взять в «захват» скользкое тело француза. Эту «хитрость» судьи тогда проигнорировали, и Мюссон был признан ими победителем с формулировкой «за красивые уходы от приёмов».

— Почему Мюссона прозвали «ле Буше»? (Мясник) — спросил Алябьев.

— Перед своей спортивной карьерой он работал в мясной лавке, — пояснил мсье Мартен и повторил: — Не честно! Недаром он и умер молодым, и якобы от менингита!

И домовладелец поведал Алябьеву, что однажды ле Буше нанял бандитов для того, чтобы они расправились с Поддубным, но Иван Максимович попросту раскидал их как щенков — ведь кто он, а кто они?! Хотя «заказ» бандиты не выполнили, они всё же потребовали с Рауля Мюссона деньги, однако тот отказался им платить, за что и получил дубиной по голове, по официальной версии полиции, умерев «от менингита».

Рассказ кругленького буржуа накинул на Сергея Сергеевича грустные мысли: видимо, ле Буше, так же как и Жак Виньон, серьёзно не оценил ситуацию. Видимо, этот недостаток — недооценивать в драке более слабого соперника, присущ большинству физически сильных людей. И от этого рассуждения Алябьеву подумалось: «Вот и Российская империя в своё время революционеров недооценила, а эти вшивчики вкупе с жидами взяли да и натворили дел… И ещё натворят — дай срок!»

Мартен меж тем уже по-деловому поинтересовался:

— Так как же с моим предложением, мсье Алябеф? Хотя бы в свободное от вашей работы время? Думаю, что это не составит для вас особого труда. В моём доме на Лепик спокойно, и лишь иногда возникают некоторые… э-э-э… неудобные ситуации.

— Мсье Мартен, уточните: роль кого вы мне всё-таки предлагаете?

— Роль того, на кого моя дочь сможет смело положиться, если вдруг опять возникнут те самые ситуации. Например, в начале апреля один жилец, расставшись со своей женщиной, изрядно выпил и устроил в комнате погром. Пока Лилиан — так зовут мою дочь — вызвала полицию, он развязал драку в коридоре второго этажа. Конечно же, он за всё ответил, но я полагаю, что подобные дикие выходки следует пресекать в самом зародыше, не нанося урона репутации моего дома, ибо в тот раз полицейские изволили появиться только к утру, и я посчитал нужным пожаловаться на это комиссару Жаккару.

— И как? Удачно? — в вопросе Сергея Сергеевича прозвучала маленькая язвочка.

— Передо мной извинились, — сдержанно ответил домовладелец, дёрнув щекой.

— И то хорошо, — знающе ответил Алябьев, и поинтересовался: — Кем же работает ваша дочь в вашем доходном доме?

— Она им управляет, — не без отцовской гордости ответил мсье Мартен, и потом словно перед начальством отчитался: — В её подчинении консьержка и дворник. Он же истопник и слесарь. В моём доме 16 квартир и 26 комнат. Половину первого этажа я сдаю в аренду под два магазина и четыре склада. Хозяйство не маленькое. Так как с моим предложением?

— Разве что в свободное от работы время, — губы Сергея Сергеевича тронула улыбка: ему предлагали работу охранника взамен за жильё, — а то домовладелец ему обещал: ни возьмёт с него ни сантима! Как же! Так он и поверил ему! Какой же тогда Огюст Мартен капиталист после этого?

— Если вы согласны, мсье Алябеф, то приходите! Своей дочери о вас я расскажу, — домовладелец протянул собеседнику руку.

Такси остановилось. Мартен расплатился и ушёл. По просьбе Краснова, выполненной им круглыми взмахами руки, Алябьев вышел из пассажирского салона-фиакра, напоминающего уютный бункер, и сел рядом с Николаем на переднее открытое сиденье под тентом.

— Думал, что ты не позовёшь меня к себе на «передок», — сказал Сергей, употребляя военный жаргон. — Думал, повезёшь в тылу, как тёплого клиента.

— Я всю жизнь готов возить тебя, Серёжа, не включая счётчика. Ты мне брат, а брат — не тёплый клиент, не говоря уже о холодном! Я всегда хочу чувствовать твой локоть рядом со своим! А уж если в окопе на передовой, так тем более!

— Спасибо, Николай. Можно теперь после твоих слов — Коля?

— Серёжа!! Ей богу, мне порой хочется вызвать тебя на дуэль! Впрочем, нет! Тут я вру!.. И не потому, что «дуэлиться» с тобой себе дороже! Хочется-то мне порой хочется, но я этого сделать никогда не смогу! Я, конечно, Серёжа, понимаю, что тебя так воспитали: ты даже убивал с вежливым приседанием, словно девица перед кавалером, но!.. Но теперь уже нет таких, как ты! Помнишь, как ты бинтовал меня, когда мы отходили к Ростову, а? Мне тогда было очень больно! Я тогда плакал, и только после того, как ты мне сказал: «Поручик, потерпи, а то в глаз дам!» — мне стало много легче. И не потому, что пообещал в глаз… В тебе была такая уверенность и такое спокойствие, что… А какое спокойствие тогда могло быть, а?.. Тогда еле-еле отбились… Помнишь, Серёжа, а?!

— Как бинтовал — помню. Остальное как-то уже из памяти стёрлось.

Тут Алябьев позволил себе слукавить, ибо хорошо помнил тот скоротечный, но яростный бой. Преимущество красных в живой силе, в пулемётах и в артиллерии было полным. Неся потери, станицу оставили. Если бы не те две случайные лошади, потерявшие своих седоков и забежавшие в тот двор, где Алябьев бинтовал Краснова, то и им бы было не уйти. Буквально под носом у красных офицеры тогда ускакали. А затем пуля, посланная им в угон, достала лошадь Алябьева — она жалобно заржала, остановилась, подломилась, но не шумно рухнула обрывом, подмытым рекой, а тихо легла, как засохшая травиночка в поле, словно намеренно давая ему соскочить с неё, словно передавая ему свою улетающую лошадиную душу… Ах, лошадка милая, как же не помнить тебя за это?

… а потом он бежал, держась за стремя бешено-несущейся лошади Краснова, и сердце тогда лопалось в груди…

Да, было такое дело…

— Поехали, Серёжа! — воскликнул Краснов. — Машинка у меня хоть я не новая, но мигом долетим! Есть тут одно укромное местечко! И денег твой должник отвалил мне вполне, не по счётчику! Гуляем, капитан! — а потом спохватился: — Погоди-ка, Сергей Сергеевич! Я путаю или нет? Тебя ведь осенью 20-го произвели в подполковники?

— Путаешь, не произвели, — улыбнулся тот.

— Как же так, а?.. — Краснов пожал плечом. — У меня в памяти осталось, что произвели.

— Нет, сия награда обошла меня стороной. Это тебя тогда из поручиков произвели в штабс-капитаны.

— Да, в то время, за большим выбытием из строя офицеров, наши главкомы и прапорщикам присваивали титул цезарей. Лишь бы хоть кто-то более-менее мог грамотно командовать. Ну, их к чёрту! Главкомов наших!.. — отмахнулся Краснов. — Таких капитанов, как ты, и среди генералов не найдёшь! Капитан — это самая надёжная и твёрдая косточка армии! Капитан знает и умеет всё! Да! Я имею в виду таких капитанов как ты, не иных!

— Перехвалил, — улыбнулся Алябьев. — Войну-то эти надёжные и твёрдые косточки армии как раз и проиграли.

— Нет! — возмущенно перебил Краснов. — Проиграли потому, что большинство офицеров в боях повыбили! Помнишь, как наши офицерские полки лупили красных в том же 19-м году, и что от них осталось в 20-м? И какая армия тогда у нас была, а? А?! На треть состоявшая из пленных красноармейцев и разного сброда. Они сдавались при первом же удобном случае. Разве нет? А ты не задавался вопросом, друг мой, почему тебе подполковника не дали, а? Я отвечу: потому что ты капитаном в окопе всегда нужнее был, чем в любом штабе. И солдат понимал, и они уважали тебя, и шли за тобой.

— Что теперь говорить, Коля? Дело прошлое…

Красный автомобиль направился в сторону площади Пигаль. Здесь Краснов притормозил, подозвал какого-то мальчишку, шепнул ему пару слов и сунул денег. Потом было то самое укромное местечко, спиртное, закуска и душевные разговоры.

— Сначала Турция, затем Болгария, затем уж и Франция… — отвечал на вопросы Николая Алексеевича Сергей Сергеевич. — Пришлось помыкаться и с жильём и с работой…

— И грузчиком в Сен-Дени тоже, поди, пришлось… — знающе вставлял Краснов.

— И грузчиком тоже работал… — соглашался Алябьев. — И всем тем, на что я сгодился.

— Я тоже от тебя не отстал, — отзывался Краснов. — И сигареты набивал, и абажуры клеил, и гробы строгал. Теперь вот в такси. А Милана? Милана Радеева теперь где, не знаешь?

— Здесь, в Париже. Замуж вышла за одного «лягушатника». Удачно. Теперь она госпожа де Маршаль. Каждую пятницу приглашает меня на ужин. В январе деньгами мне помогла, благодаря чему я себе автомобиль купил, хоть и старенький, но служит пока исправно. Да и так… Если что — помогает! Молодец она!

— А ты, Серёжа?

— Работаю на одного шустрого пройдоху… Развожу разную всячину.

— Так уж коли ты из шоферов, да тем более из наших, так давай к нам в такси, а?! Я дам тебе рекомендацию, а? Полковника Невелева помнишь?

— Как же! Помню!

— Вот! — Краснов стал загибать пальцы и перечислять: — Невелев, я, Миша Царёв, Алёшка Астафьев! Петька Русаков, чуть не забыл его, прости господи! С одного нашего полка целых пять человек! Все за тебя слово замолвим! Давай к нам, а?!

— Однако, Николай, я слышал, что в апреле прошлого года министр Дюрафруа, учитывая ходатайства французских таксистов, весьма подгадил нашим соотечественникам.

— Было дело, Серёжа, было. После его постановления больше чем полтысячи наших ребят были не допущены до экзаменов и отсюда не получили «розовых карт»¹. Но, разрешили же этот вопрос! — Краснов гулко бухнул себя кулаком в крутую грудь: — Я сам в «Союзе русских шоферов»!

«розовых карт»¹ — разрешение на управление автомобилем на территории Франции

— Слово «союз», Коля, мне как шашкой по шее… — Алябьев поморщился.

— А ты, Серёжа, не ассоциируй его со словом «советский», наплюй! — посоветовал Краснов и задорно крикнул: — Эй, гарсон! Нам ещё выпить!

Едва выпили, как из пропитанного табачным дымом воздуха выплыл мужчина в тугом кожаном пальто с безобразными шрамами на лице. Они тянулись ото лба до левой щеки и от правого виска до подбородка, отчего его худая некрасивая физиономия выглядела ещё более исковерканной и ассиметричной, можно даже сказать, зверской.

— Здравствуй, Сергей Сергеевич! — сказал он.

— Поручик?! — радостно удивился Алябьев, крепко обнимая его. — А мне сейчас Николай упоминает тебя, дескать, Миша Царёв… А я ещё думаю: как же так?.. А ты, вот!..

— Выжил, Серёжа! Выжил! Собрали по кусочкам. Страшен, да? За глаза зовут «Уродом»… Но моя жена говорит, что я ей даже нравлюсь! Не знаю… Жалеет меня, наверное…

— Внешность мужчины — это не самое главное, Миша! Спроси о том у любой настоящей женщины!

— Ну тебя, Сергей Сергеевич! Знаю я этих настоящих! И не будем о них! Однако моя годовалая дочурка моего лица отнюдь не пугается!

— Как же тебя может испугаться любимый тобой ребёнок, Михаил Викторович?! — воскликнул Алябьев, понимая, что тот появился в этом укромном местечке, где они засели с Красновым, совсем не зря, что Краснов тут же и подтвердил:

— Мишенька!.. — Он прижался пьяной щекой к кожаной груди Царёва. — Я чего мальчишку-то за тобой послал, а? Тут недалеко «коробушка» моя стоит, а я это… как бы уже слегка не трезвенький… Нельзя мне нынче за «баранку», друг ты мой…

— Нельзя! — с улыбкой соглашался поручик. — А то ведь вы на пару с Серёжей весь Париж разгромите. Всё сделаю, Николай Алексеевич! Не беспокойтесь за авто.

Царёв ушёл. Алябьев и Краснов остались с разговорами и вином.

Потом они куда-то шли по тёмным улицам… Пели «Варяга»…

— Врагу не сдаё-ётся наш гордый «Варяг»!

Пощады никто не жела-ает!

… а потом на тот же мотив пели белогвардейскую песню:

— Как ныне сбирается Вещий Олег

Отмстить неразумным хаза-а-рам!

… орали под фонарём, отпугнув каких-то стоявших неподалёку четырёх тёмных мужчин, наверняка вышедших в эту ночь заняться своим криминальным ремеслом:

— Так громче музыка! Играй побе-еду!

Мы победили! И враг бежит, бежит, бежит!!

Так за царя, за Родину, за ве-еру!..

— Похоже, что это русские офицеры, — сказал один из тех тёмных мужчин, видимо, главный и, видимо, умудрённый конкретным опытом общения с русскими военными. Потом он с откровенной долей недовольства добавил: — Они ещё и пьяные, и как раз в том состоянии, когда русские ходят в штыковую атаку. Пойдём, ребята, в другое место. Ну их к бесу! Эти парни нам сегодня точно поработать тут не дадут.

— Дикари! — презрительно сплюнул второй мужчина из тёмного квартета.

— Дурак, ты! — отозвался главный. — Русские — великий народ!

… и уже, стоя посреди той улицы, где можно было найти только одних дешёвых жриц любви за пять франков, великий народ в лице Алябьева и Краснова, обняв друг друга железными пальцами за железные шеи, воодушевлённо полушепотом пел:

— Я встре-е-етил вас — и всё былое

В отжи-и-и-вшем сердце о-о-ожило.

Я вспомнил время зо-о-олотое,

И се-е-ердцу стало так тепло…

И звучали в голосах офицеров воистину тёплые ноты, ибо каждый из них пел о своём личном, утерянном безвозвратно.

…два полицейских на велосипедах остановились напротив них.

— Господа, у нас нет к вам никаких претензий, — вежливо ответил им Алябьев, закрывая ладонью рот Краснову и достоверно зная — ещё с кадетского корпуса, какие слова в этом случае может сказать его друг блюстителям порядка.

— Это таксист? Иностранец? — ближайший полицейский ткнул острым пальцем в Краснова, и этот палец был чем-то похож на нож, направленный в грудь.

Полицейский либо уже где-то встречался с Николаем, либо просто был особо бдительным к таксистам и иностранцам, поскольку спросил уверенно и жёстко, с намерением непременно наказать.

— Иностранец? — удивился Алябьев. — Нет! Мы не водим дружбу с иностранцами. Мой друг просто немного перепил, и его всё время тошнит.

— От вас, сук! — по-русски рыкнул в ладонь Алябьеву Краснов, с ненавистью глядя на ажанов. Прозвучало, как «О…вы-ы-с-к!..»

— Вот видите, господа? — сокрушённо кивнул Сергей Сергеевич. Снова его выворачивает наизнанку. Простите моего бедного друга. Блюёт…

Полицейские помялись, потом тактично пожелали:

— Счастливо вам добраться до дома! — и уехали.

Больше французские законники русским однополчанам не попадались.

Полагаю, что и тем и этим в ту ночь повезло…

Алябьев и Краснов опять где-то пили, их опять куда-то несло…

В общем, погуляли, завершив свой ночной славный поход «прорывом Южного фронта красных конным корпусом генерала Мамонтова», о котором товарищ Лев Троцкий в своей телеграмме товарищу Владимиру Ленину отозвался так: «Белая конница прорвалась в тыл Красной армии, неся с собою расстройство, панику и опустошение».

В седьмом часу утра следующего дня Алябьев проснулся в постели Сюзанны. Её самой в ней не было. На полу у кровати, откинув подушку и подложив под голову сильную руку, на мохнатом одеяле лежал Краснов, накрытый ярким покрывалом.

Едва Алябьев зашевелился, штабс-капитан полусонным голосом произнёс:

— Серёжа, помнишь, как под Перекопом драпали, а? И вчера почти так же…

— И зачем ты, Коля, с той шпаной сцепился? — в ответ посетовал Алябьев. — Их куча, а нас всего двое… Где Сюзи, не знаешь?

— Убежала полчаса назад. Сказала, что принесёт нам рассолу… Сказала, что капустного… На худой конец огуречного… Хотя, если по мне, так хрен редьки не слаще… — Краснов сел, интенсивно потёр ладонью крепкий затылок, помассировал пальцами лицо, больше опухшее от ночной драки, чем от алкоголя, и проинформировал Алябьева: — Серёга, вон на тумбочке стоит вино… Красное… Хочешь? Я не хочу… Чаю хочу!

В комнату ворвалась смугловатая блондинка лет 22-х с сияющими глазами. В руке у неё была полуторалитровая «Магнум» от шампанского, запечатанная пробкой из газеты.

— Вот! Достала! — победно воскликнула она.

Прикрываясь покрывалом, Краснов поднялся, взял у Сюзанны бутылку, вытянул зубами пробку, выплюнул её в ладонь и глотнул из горлышка, словно проверяя, можно ли ему и его другу пить это пойло.

Попробовав его, и даже, как будто пожевав, он обернулся к капитану:

— Серёжа! А ведь она нам настоящий капустный принесла! На-ка, держи! Самый смак!

Сделав несколько больших глотков, Сергей Сергеевич с удовольствием выдохнул из себя пожароопасную смесь жгучего перегара с капустным духом и попросил хозяйку:

— Сюзи, не сочти за трудность, угости нас горячим чаем.

— Я сейчас, Серж! Сейчас! — заторопилась она и убежала.

Сергей Сергеевич сделал ещё пару глотков и передал Краснову посудину:

— Допивай, Коля. Больше не буду…

— Всё у них через ж… — буркнул тот. — Рассол-то, и тот в бутылке.

Осушив её, он печально вздохнул: — Эх… Как там у твоёго тёзки? У Есенина? Я покинул родимый дом, голубую оставил Русь… — и ещё печальнее вздохнул: — Эх…

— Да, из банки оно привычнее… — согласился Алябьев и подсказал товарищу. — Коля, там за шторкой есть умывальник… Клозет, где и везде — у лестницы.

Приведя себя в порядок, мужчины сели за столик, ожидая обещанного Сюзанной чая.

— Славная у тебя женщина, Серёжа, — сказал штабс. — Постелила мне одеяло, подушку и покрывало дала… Обошлась не как с собакой, бросив коврик у двери… И она верная тебе… Так и порхает над тобой бабочкой.

— Она не моя женщина, Коля. Она проститутка.

— Да?? — удивился Николай. — Однако ты не относишься к ней как к шлюхе.

— У неё сложная судьба.

— У нас с тобой больно простая… — усмехнулся Краснов. — Он ещё что-то хотел сказать, но махнул рукой и потрогал щёку под левым глазом, с разливавшимся под ним синяком: — Н-да! Нормально погуляли! И опять ведь я тебе обязан, Сергей Сергеевич! Вовремя ты нож-то у того горбоносого выбил! Что хи-хи, а?

— Прости, Коля, за резкость, но ты вчера был полный дурак. Хотя, какое вчера? Уже было сегодня — 00.52. Во всяком случае, те настенные часы, стулом расколоченные, показывали такое время.

— Пусть даже и сегодня… Каждое сегодня вселяет надежду на завтра.

В комнату вошла Сюзанна. Она принесла на подносе горячий чай в стаканах и тарелки с нарезанной колбасой и багетом. Поставив еду на столик, женщина встала у стены покорной мусульманкой, готовой исполнить любые мужские желания.

— Сюзи! Ты что? — недовольно сказал Алябьев по-французски.

— Я больше к тебе не приду.

Она поняла, взяла стакан с чаем, бутерброд, и села на стул рядом с Алябьевым.

Краснов затеял разговор по-русски.

— Серёжа! Честное слово, Сюзи мне нравится всё больше и больше, — признался он, сложив вместе сразу же три бутерброда и откусив от этой пачки добрую половину. Прожевав кусок и запив его чаем, он добавил: — Я впервые вижу такую смуглую блондинку с разными глазами: тёмно-серым и карим. Что она такая? А волосы у неё крашеные?

— Нет, она натуральная блондинка, — пояснил Алябьев. — В ней по женской линии течёт французская кровь, а по мужской — турецкая, итальянская и русская.

— То есть она потомственная б…дь, — заметил Краснов.

— Ты, аккуратнее… — начал Сергей Сергеевич, но Сюзи не дала ему договорить и сказала Николаю по-русски, правда, с диким акцентом:

— Я не б…дь, я проститутка. Не надо путать суть женщины с её профессией.

Поставив на столик недопитый стакан с чаем и отложив недоеденный бутерброд, Сюзанна поднялась со стула: её разные глаза горели злым возмущением.

Краснов тоже оторвался от еды, встал и, не скрывая смущения, извинился:

— Простите меня, мадемуазель. Я не хотел вас обидеть. Простите меня дурака! Голова ещё совсем тупая, не протрезвела.

Сергей Сергеевич коснулся руки женщины, она взглянула на него, кивнула Краснову, дескать, прощаю на первый раз, отошла к окну и закурила сигарету.

— Хоть бы предупредил! — недовольно прошептал Николай Алябьеву.

— Я говорил тебе ночью, что она знает два языка: итальянский и русский, — отозвался тот.

— Я себя-то кое-как помню, не то, что ты мне ночью говорил. Сказал бы сегодня…

— Откуда я знал, что ты в отношении неё свои выводы начнёшь делать?

Краснов подошёл к Сюзи, достал из кармана золотой портсигар и протянул ей:

— Ещё раз простите меня, мадемуазель. Прошу вас, возьмите в знак нашего примирения. Ей богу, я не хотел вас обидеть. Я сам-то курить бросил, а вам пригодится. Прошу вас!

Она не ответила. Краснов положил портсигар на подоконник и вернулся к столику. У него был такой виноватый вид, что Алябьев невольно подумал: «Зацепила она тебя, Коля!»

— Я не приму вашего подарка, мсье, — сказала Сюзи вслед Краснову. — Но и обижать вашу искренность я не хочу. Будем считать, что вы свой портсигар у меня забыли.

Таксист расцвёл: конечно же, он её понял! Конечно же, он за ним вернётся!

Мужчины позавтракали, попрощались с гостеприимной хозяйкой, и вышли на улицу.

— Я не её клиент, — заметил Сергей Сергеевич. — Просто иногда у неё ночую. Она русским языком интересуется. Учу её. А то, что Сюзанна проститутка — так мы с тобой теперь тоже не при погонах, разве что остались русскими офицерами. Кстати, Коля, ты женат или просто живёшь со своей Нелли? Что-то ты вчера на мой вопрос не ответил — увильнул.

— Живу… — не распространяясь, ответил Краснов и поделился:

— Я тут на неделе переспал с графиней Вер… В общем, в каком-нибудь 16-м году она бы на меня даже не взглянула ни за какие деньги. Так вот она — шлюха! Самая настоящая! А Сюзи — смотри-ка ты! Как она на меня посмотрела, а?! И портсигар не взяла, а он ведь золотой. Расскажи мне о ней, а?

— Что рассказывать, Коля? Будто сам не знаешь, на какую работу толкает нищета.

— Это да… — согласился Краснов. — Но, как я заметил, Сюзи живёт не бедно. И не похоже, чтобы она была с панели, — определённо эта женщина его заинтересовала, и Алябьев ответил:

— Сюзанна сама по себе. Она периодически находит богатых любовников.

— То есть из «свободных художников»? Понятно. Впрочем, оставим баб! Кажется, ты мне говорил, что мсье Мартен даёт тебе бесплатное жильё в обмен на работу вышибалой?

— Не так, чтобы вышибалой… Скорее, чтобы присматривать за его дочерью, чтобы её, не дай бог, не обидели, только и всего. Посмотрим…

— Ну-ну, посмотри. И подумай насчёт того, о чем я тебе говорил, о такси.

— Опять, кстати! Я вчера перед тем, как мы с тобой начали гулять, спрятал кое-что в твоей машине под сиденьем, — Алябьев показал короткими жестами, чего именно он спрятал и добавил: — Да и чемодан в ней остался.

Краснов засмеялся:

— Я всегда говорил, что в рассудительности тебе не откажешь. Ты как в воду глядел! Если бы не спрятал, так накрошили бы мы с тобой в том кабаке себе на горе по самое горло! Это точно! Не переживай! Ни шпалеры, ни ножи, не пропадут! Сегодня же верну твоё оружие и чемодан. Ты где нынче будешь, а?

— Как раз неподалёку от твоей вчерашней стоянки. Магазин «Маскарад» знаешь? Ровно в три часа дня я к нему подъеду. В это время мой фургон там единственный.

— Замётано, — обещал Краснов и вновь напомнил: — Так ты, Серёжа, подумай насчёт такси. Где меня найти — знаешь. И не пропадай!

На Севастопольском бульваре однополчане расстались. Каждый из них отправился своей тернистой дорогой. В таксисты Алябьев так и не пошёл. Не пошёл, и всё тут!

Сейчас, идя под дождём к Милане, Сергей Сергеевич вспомнил этот эпизод из своей жизни и улыбнулся: Краснов, конечно же, зашёл к Сюзанне за своим золотым портсигаром, и началась их сердечная история. Скоро они переехали в другой округ Парижа, где Сюзи не знали как проститутку. Она оставила своё ремесло и устроилась переводчицей в итальянское посольство. Николай по-прежнему работает таксистом. Они живут, душа в душу, у них уже была помолвка и через месяц будет свадьба. Да, такая вот она — жизнь.

Миновав площадь Этуаль, Алябьев вскоре подошёл к пятиэтажному дому, где находилась квартира господ де Маршаль. Дверь ему открыла не служанка Жанна, а сама Милана. Она словно стояла за ней в ожидании своего гостя.

— Серж, ты опоздал на четыре минуты, — с нарочитой сердитостью сказала она, подставила ему щёку для поцелуя, но тут же отстранилась и воскликнула, глядя на его ноги:

— Господи! Да какой же ты мокрый-то?! И с зонтом? Ты пешком шёл?! А твоё авто?

— Чуть-чуть сломалось. Решил прогуляться.

У Миланы дрогнула нижняя губа — она поняла: денег на такси у Алябьева не было. Она снова подставила ему щёку, и когда Сергей Сергеевич коснулся её губами, распорядилась:

— Иди в ванную. Я принесу тебе сухую одежду.

— Может, сначала рюмку водки?

— А может по сопатке? — по-матерински одёрнула она. — Марш в ванную! Водка подождёт. Я скажу — и они тебя тоже подождут, не засохнут.

Алябьев не стал задавать лишних вопросов. Ему и так было ясно: служанку отпустили раньше положенного, в квартире находятся какие-то «они», и супруг Миланы, вероятно, сейчас с ними, отчего и не вышел его встречать вместе с женой, как он обычно поступал. Значит, госпожа де Маршаль действительно вызвала его для какого-то серьёзного дела. Мужчина стянул с ног свои сырые «американки» и на носочках поспешил в ванную. Не успел он снять носки, как и Милана поспела. Она принесла ему полный мужской набор: новый чёрный костюм-тройку, новую рубашку, новый галстук, новые носки и туфли. И как было видно, последние были вынуты только что из коробки.

— Вот, купила вчера к твоему дню рождения, — сказала женщина. — Уж чего-чего, а твои-то размеры я знаю. Они ведь у вас с братом были одинаковыми.

Верно, одинаковыми. Старший брат Миланы — Андрей Игоревич Радеев был лучшим другом Алябьева. Да что там другом, — братом был. Даже роднее чем Краснов. Отсюда и сама Милана была Сергею Сергеевичу как родная сестра. Когда она родилась, ему и Дюше — так он называл Андрея — было уже по пять лет. А когда Миланка подросла, то как, бывало, они на пару нянчились с ней?! Причём, никто ведь их не заставлял. Сами водились, по своей инициативе. Андрей в Миланке души не чаял, отчего и Сергей не отставал чаять.

Эх, Дюша-Дюша! Не стоять бы сейчас Алябьеву перед его сестрой, если бы не он. Нет, не стоять, а лежать в сырой юшуньской земле.

Между тем Милана продолжала:

— Но уж если случилось так, как теперь, не дождались мои подарки твоего дня рождения, так сейчас одевайся и носи на здоровье. А то совсем ты, дружок мой, отрепался. Совсем я тебя, Серёженька, запустила, а к дню рождения я тебе что-нибудь другое придумаю.

Сергей Сергеевич стал смущенно говорить, что его одежда вовсе не старая, что буквально на той неделе он приводил её в надлежащий вид, но Милана отмахнулась:

— Оставь её, Серёжа. Жанна завтра утром ею займётся. В эту пятницу придёшь к нам на ужин и заберёшь: выстиранную, высушенную и выглаженную. — Наконец, она протянула ему деньги — тысячу франков, и сказала: — Как ты обязан Дюше, так и я тебе. И попробуй только отказаться! Через полчаса ждём тебя в гостиной.

«И попробуй только отказаться!» — это были последние слова Андрея Радеева, сказанные им перед смертью Сергею Алябьеву. Тогда Корниловская ударная дивизия с наступлением темноты, оставив Перекопский вал, отошла на Юшуньские позиции, надо сказать, плоховато приспособленные для обороны. На рассвете красные большими силами при поддержке артиллерии пошли в атаку. Корниловцы сдержали яростный натиск. Отступив, противник залёг в какой-нибудь сотне метров и, похоже, что ненадолго — готовился к новому штурму.

Алябьев и Радеев, привалившись спинами к стене окопа — фактически канаве, закурили.

— Если ещё раз так атакуют, то, пожалуй, выжмут нас, — предположил Дюша.

— Сначала кишки надорвут, — позлился Алябьев, прислушавшись к доносившейся стрельбе на правом фланге, и вдруг разом стихнувшей. — Мне кажется, что красные там прорвались.

Бросив окурки папирос, оба офицера приподнялись над бруствером, оценивая обстановку на своём участке. Перед окопом на «колючке» неподвижными чёрными мешками висели трупы. Они валялись вповалку и отдельно, как перед самой проволокой, так и за ней. За «колючку», найдя свою смерть, прорвались лишь единицы. Один из них — большой грузный матрос, лежал буквально в двадцати шагах от окопа, и его поза Алябьеву не понравилась. Он лежал на животе, уронив голову в бескозырке на согнутую в локте левую руку и вытянув вперёд правую, с зажатым в кулаке большим длинноствольным «маузером», как будто вот-вот готовый вскинуться и тот час выстрелить. «Добить бы надо», — решил Сергей Сергеевич, передёрнув затвор «трёхлинейки». И тут появился штабс-капитан Краснов. Он бежал вдоль окопа, пригибаясь и отстраняя «наганом» солдат.

— Господа!.. — судорожно дыша, крикнул он Радееву и Алябьеву. — Красные со стороны Дроздовской дивизии выбили 1-й полк из первой линии! 3-му полку угрожает удар с тыла!

— Это точно?

— Сообщили по телефону. Меня к вам полковник Невелев прислал. Нам помочь надо! А?!

— Больше прислать некого? — съязвил Алябьев, хотя понимая, почему Невелев прислал к нему именно Краснова — старого друга, а не какого-нибудь там солдата.

— Ты у полковника спроси! — рыкнул обер-офицер. — Так с помощью, как? А?

Сергей Сергеевич уверенно сказал:

— Помяните моё слово: сейчас нас в контратаку поднимут. Какая помощь нужна, Николай?

— У нас большие потери, мать бы их! — тот выругался. — И патронов с гулькин нос осталось!

— Евсеев! — распорядился Алябьев. — Бери отсюда пулемёт и тащи его на правый фланг.

Солдаты по команде фельдфебеля сняли с бруствера тяжёлый «максим», понесли…

— Быстрее, миленькие мои!! Быстрее!! — торопил их Краснов. — Серёжа, а гранат нет? Хоть пяток штук, а? Хоть парочку, а? У нас ведь там совсем «караул»!

— Кузьмин! Бери своих богатырей и гранаты! Пойдёте со штабс-капитаном! Живее!

— Ох, спасибо, Серёжа! Ой, спасибо! — обрадовался Краснов, вновь поторапливая воинов: — Быстрее, рόдненькие! Быстрее! Вытопчем их сейчас! Вытопчем!

Солдаты протискивались мимо офицеров — суровые, решительные, в громоздких серых шинелях, и те были вынуждены прижаться к стенке окопа, выпрямиться. И вот тогда это случилось.

Лежащий на животе матрос поднял голову и вскинул «маузер», целясь в Алябьева. Сергей Сергеевич увидел это слишком поздно, зато не прозевал Радеев. Он толкнул друга в сторону и принял пулю Алябьева своей грудью. Краснов тут же несколько раз выстрелил в матроса из «нагана» и выругался так громко, что, наверное, в Симферополе было слышно.

— Дюша… — замирая сердцем, Сергей склонился над Андреем.

— Дюша! Дюшенька! Ты живой? Санитаров сюда! Живо!! Живо!!

— Серёжа… — прошептал Радеев. — Там сейчас их законопатим, а тут дырка… Прорвутся… Отходить надо…

— Молчи! Молчи! Нельзя тебе говорить! Где санитары, мать вашу так?!

— Милану поцелуй за меня, и живи, Серёжа… И попробуй только отказаться… — прошептал Андрей, закрывая глаза.

— Дюша! Дюша!..

Подбежали два санитара с носилками и остановились.

— Что встали?! — закричал Алябьев. — Живо в лазарет офицера! Живо!

Краснов обхватил его руками, потащил в сторону:

— Всё, Серёжа! Умер он…

Сколько смертей видел Алябьев за годы гражданской, а после этой душа выгорела в нём окончательно. Даже пепла от неё не осталось. Только одна пустая боль.

— Умер, ваш бродь… — подтвердил санитар, пощупав пульс Радеева. — Умер он…

Алябьев оттолкнул Краснова, взял винтовку и полез на бруствер.

— Куда?! Куда?! — Краснов и солдаты бесполезно пытались удержать его.

Едва Сергей Сергеевич поднялся в полный рост, как со стороны красных донеслось: бах-бах-бах-бах! Пули просвистели совсем близко у уха и над ним, но Алябьев не заметил их. Он подошёл к матросу, выбил из его руки ногой «маузер» и перевернул тяжёлое тело на спину. Орёл-балтиец был ещё жив, дышал судорожно и смотрел на него с обречённой классовой ненавистью. Алябьев вонзил ему штык в сердце — матрос дёрнулся и вытянулся. Потом так же спокойно под градом выстрелов он вернулся в свой окоп. Санитары уже положили Радеева на носилки и понесли. Алябьев на секунду остановил их и поцеловал друга в лоб.

— Ты с ума сошёл?! — зашипел ему Краснов. — Ещё бы в контратаку всех нас поднял?!

— Все мы тут сумасшедшие, — отозвался Сергей Сергеевич. — А в контратаку нас сейчас поднимут, — и зло спросил Краснова, считая, что если бы он не появился, то Радеев наверняка был бы жив: — Собственно, что ты здесь до сих пор?

— Я… — начал говорить Краснов, но махнул рукой и побежал вдоль окопа на свою позицию, теперь уже не пригибаясь.

Потом, действительно, корниловцев подняли в контратаку, увы, бесполезную, и они опять отошли в свои окопы. На рассвете красные опять сильно нажали, и белые отошли к Юшуни, а Андрей Радеев так и остался лежать в крымской земле.

Теперь, после того, как Милана вспомнила последние слова своего брата, сказанные ему перед смертью, Сергей Сергеевич ответил:

— Отказываться не стану. Буду в гостиной через полчаса.

Без семнадцати дней сорокалетний красавец-мужчина — г-н Алябьев, одетый с иголочки, появился в гостиной ровно через тридцать минут. Тут находились двое господ, сидящих друг напротив друга в глубоких креслах. Один из них, супруг Миланы, — Этьен де Маршаль, в меру симпатичный, в меру упитанный, по своей натуре весьма жизнерадостный человек, о чём-то тихо беседовал с седовласым худым старичком, с лица и фигуры похожим на голодного грифа, с одежды — на сытого торговца чёрной икрой. Было в его костюме богатое, добротное, и даже как будто деньгами от него пахло, а, судя по массивному перстню с синим бриллиантом, так в крупных купюрах.

— Простите, господа. Задержался, — повинился Алябьев.

Де Маршаль вскочил, подошёл, пожал другу жены руку:

— Ничего, Серж! Ничего! Всякое случается. Собственно, в том наша вина: мы с Миланой думали, что ты приедешь на автомобиле. — И затем представил Алябьеву своего визави, тоже поднявшегося из кресла и подошедшего к ним: — Господин Тетерин, твой соотечественник.

Соответственно, Тетерину он представил и Алябьева. Старичок-гриф чуть-чуть поклонился и протянул Сергею Сергеевичу сухую ладонь:

— Дмитрий Иванович — тёзка Менделеева, но не Менделеев.

Глазки у старичка были колючие и какие-то плоские, как острия двузубой вилки. Пока Тетерин пожимал руку Алябьева, он медлил и очень-очень пристально всматривался в его лицо, а потом, разорвав рукопожатие, словно оставшись довольным от увиденного, он также сухо улыбнулся, и глаза его будто отупели и стали оловянными.

Мсье де Маршаль дал понять, что выполнил свою миссию:

— Не стану вам мешать, господа, — сказал он и ушёл в соседнюю комнату.

— Приступим к делу? — предложил «но не Менделеев», и теперь он явно торопился.

— Пожалуй, — согласился Алябьев. — Ещё раз прошу простить меня за ваше ожидание.

— В сегодняшнем случае оно оказалось для меня даже полезным, — ответил Тетерин, но почему полезным, не пояснил. — Итак, — начал он, — я буду говорить откровенно, насколько это возможно. Милана Игоревна охарактеризовала мне вас, господин Алябьев, как честного и порядочного человека. Это верно?

— Для Миланы Игоревны я, возможно, такой и есть, но это не значит, что я буду таким для кого-то другого, — не обнадёживая старичка, ответил Сергей Сергеевич.

— Иного ответа я от вас и не ожидал. Вы уже ответили мне честно. — Тетерин предложил присесть, но как только они сели в кресла, он тут же поднялся и, заложив руки за спину, начал болтаться маятником перед глазами Алябьева — о чём-то напряженно думал этот гриф-падальщик, торговец чёрной икрой, и эти раздумья его как будто волновали.

«Пошёл к чёрту! Не буду вставать! Хочешь — мельтеши, а я посижу!» — решил Алябьев, чувствуя, что он ещё не оправился от своей неловкости перед Миланой: и одежду она ему дала, и обувь, и деньги… Ах, как стыдно-то! Как стыдно! Но он отдаст. Он обязательно отдаст, как уже не раз было. Но зачем же он потребовался этому мутному старикашке?

— Скрывать не стану: вы заинтересовали меня, господин Алябьев, — говорил Тетерин, — и я навёл о вас все справки, какие только смог. Вы живетё во Франции с 21-го года, семьи у вас нет, своего жилья тоже. Вы нуждаетесь в деньгах, вы можете работать сутками напролёт, вы не жадный, вы не клянчите у тех, кто может дать, вы не наркоман, не алкоголик, выпиваете только под настроение и знаете меру. Вы умеете постоять за себя, вы не позволите кому-либо обидеть слабого, вы умеете водить авто, вы в допустимых пределах жестокий, чёрствый и справедливый, у вас нет друзей, разве что госпожа де Маршаль. И ещё вы не святой, и, самое главное, вы русский офицер с боевым опытом. Это верно?

— Не святой — это верно, — согласился Алябьев, оценивая данную ему характеристику.

— И, конечно же, вы умеете держать язык за зубами, — дополнил Тетерин и добрался до того, к чему подводил: — А поэтому я решил сделать вам одно предложение… — Он выдержал паузу и выдал: — Мсье, я предлагаю вам съездить в Советскую Россию, в ваш родной город Ярославль. И, само собой разумеется, за мой счёт и за вознаграждение.

— Это зачем же? — спросил Алябьев, на ходу анализируя речь господина Тетерина, которая предшествовала его предложению съездить в Совдепию, и начиная с конца этой речи: с того, что он русский офицер с боевым опытом.

— Я очень хорошо вам заплачу, господин Алябьев. Вам надолго хватит, — вместо ответа сказал старик, и на его лице появилось выражение миллионера-благодетеля.

— Почему бы вам самому не совершить этот вояж? Или слишком опасно?

— Я не справлюсь, — признался Тетерин. — Я слишком стар для подобных путешествий.

— Я не приму вашего предложения, не зная цели поездки, — сказал Алябьев.

— Цель такая: забрать из одного укромного места небольшую шкатулку и привезти её ко мне в Париж при непременном условии: вы дадите мне слово дворянина, что не будете её открывать. — Он дал Алябьеву подумать и спросил: — Итак, вы согласны? Вы дадите мне такое слово?

— А каких размеров будет эта шкатулка? — не отвечая на вопрос, уточнил Алябьев. — Они разными бывают. У моей матери, например, она была размером с сундучок.

— Э-э-э… Вполне уместится в большой дорожный саквояж, плюс-минус… Или как говорят у нас в России: туда-сюда… где-то около…

— Понятно… Как у нашей кухарки Дуни: где-то около левого бедра или около правого, но не спереди и не сзади, особенно сзади — руками не охватишь. Как я догадываюсь, господин Тетерин, в вашей шкатулке будут не стеклянные бусы, и тогда как же я провезу её в Польшу через советскую границу? Как я слышал, большевики проводят тотальный досмотр всей ручной клади. Да и остальными границами как быть? С немецкой? С французской? Каким будет маршрут из России во Францию?

— Маршрут будет нелегальный. Вам обеспечат надёжные «коридоры».

— А нельзя ли вывезти эту шкатулку дипломатической почтой? Вы купите какого-нибудь дипломата, он съездит в Ярославль, заберёт вашу шкатулку и привезёт её вам в Париж. Просто и надёжно.

— Исключено, господин Алябьев.

— Нет такого дипломата или у вас не хватит на него денег, господин Тетерин?

— У меня хватит денег на всё наше французское посольство, — глазки старичка вновь стали двузубой вилкой, — но в услугах дипломатов я не нуждаюсь. Итак, вы согласны? Вы даёте мне слово дворянина, что не будете открывать шкатулку? — опять спросил Тетерин.

И тогда Сергей Сергеевич сказал:

— Прежде чем согласиться на ваше предложение и дать вам слово дворянина, я задам вам самый главный корыстный вопрос: сколько вы мне заплатите за эту поездку?

Ответ у Тетерина был заранее готов, поэтому он ответил без промедления:

— Сто тысяч франков.

Ого! При материальном положении Алябьева эта сумма была просто огромной. Однако лицо офицера не выразило радости от услышанного, наоборот, оно даже поскучнело, как будто печать разочарования на нём поставили, ибо Сергею Сергеевичу стало яснее ясного: если Дмитрий Иванович не скупится на такие приличные деньги, то ярославская шкатулка стоит много-много дороже, а, следовательно, богом положено и поторговаться.

Заметив реакцию Алябьева, Тетерин склонил набок голову и настороженно спросил:

— Нет? Сколько же вы хотите, Сергей Сергеевич?

— Сто тысяч франков — аванс, и сто пятьдесят тысяч после выполнения вашего поручения.

— Это же четверть миллиона! — не удержался от возгласа гриф-падальщик.

— Да, — твёрдо ответил Алябьев. — На меньшее я не согласен, и вот почему: я офицер Белой армии. В стране и городе, куда я поеду, я могу столкнуться нос к носу с теми знакомыми, кто будет рад поставить меня к стенке, — и, помня о своих чувствах к Лилиан Мартен, Сергей Сергеевич добавил: — А умирать мне совсем не хочется. В последний год я стал очень ценить свою жизнь.

Тетерин вновь прошёлся по кабинету, остановился, покачался на ногах, взял правой рукой себя за ухо, пронзительно взглянул на Алябьева и ответил:

— Хорошо! Я согласен с вашими условиями!

Теперь предлагаемая Тетериным авантюра стоила свеч. К слову говоря: денежная реформа премьер-министра Пуанкаре, приводя в устойчивое состояние сильно подешевевший франк, в июне 1928 года узаконила его стабилизацию и девальвацию, и заменила временный золотодевизный стандарт на золотослитковый. Теперь минимальная сумма банкнот, подлежащих размену на золотые слитки, составляла двести пятнадцать тысяч франков, что приравнивалось к двенадцати с половиной килограммам драгоценного металла. И такой размен банкнот на золото мог позволить себе только весьма состоятельный человек. Для несостоятельных граждан их мелкие банкноты были практически неразменными. То есть, в настоящий момент, выторговывая у Дмитрия Ивановича Тетерина двести пятьдесят тысяч франков, Сергей Сергеевич Алябьев одним прыжком перескакивал из разряда нищих в разряд богачей. При нынешних ценах, с учётом того, что он не будет шиковать налево-направо и останется жить в доходном доме господина Мартена, этих денег ему хватило бы на три года. А если ещё найти более-менее приличную работу, так совсем благодать!

Выслушав ответ Тетерина, Алябьев кивнул и вновь спросил:

— Кем именно я поеду, и с какой легендой?

— Разумеется, поедете не под своим именем. Положим, у вас будут три паспорта: русский, французский и немецкий. Насколько мне известно, со вторым и с третьим языком у вас никаких проблем нет, особенно с французским. Паспорта будут на разные имена, но если вы пожелаете, то французский и немецкий можно и на одно. Цель вашей поездки — коммерция. Это в общих чертах. Если вы согласитесь с моим предложением, как я сейчас согласился с предложенной вами ценой, то я доведу до вас и остальные детали дела.

— Мне нужно хорошенько подумать, — сказал Алябьев. — Сколько дней у меня на это есть, господин Тетерин?

— Три дня довольно?

— Предположим, что пока да.

Старичок понятливо усмехнулся:

— Вряд ли вам хватит трёх дней, чтобы собрать обо мне информацию, и поэтому я помогу удовлетворить ваше вполне законное любопытство. Я — коммерсант. Покупаю и продаю всё, что может принести прибыль. Я — вдовец. Живу во Франции с 1912-го года. Мой старший сын живёт в Америке, младший — в Швейцарии. Они занимаются тем же, чем и я. Другой родни у меня нет. Думаю, что господин де Маршаль, с которым я знаком вот уже пять лет, может добавить обо мне ещё нечто, что будет принято вами к сведению. Что ещё вас интересует, господин Алябьев?

— Откуда вы родом, господин Тетерин?

— Я родился в Москве, но мне довелось пожить и в других русских городах. Что-то ещё?

— Вы забыли упомянуть о своём политическом кредо и о связях с криминальным миром, ибо всё, что приносит прибыль, без них, к сожалению, никак не обходится.

Тетерин остановился, взял правой рукой себя за ухо, покачался на ногах и ответил:

— Мне плевать на политику. Как коммерсант, я смогу договориться с любой властью, лишь бы она не мешала моему бизнесу. То есть, в этом плане я человек беспринципный. Что же касается моих связей с теми, кто не чист на руку, то да — у меня есть знакомые среди них.

— Насколько у вас горит эта поездка, Дмитрий Иванович?

— Чем быстрее, тем лучше, Сергей Сергеевич.

— Тогда на обдумывание вашего предложения, господин Тетерин, мне нужны не три дня, а неделя — ровно неделя. Через неделю я дам вам свой ответ. Если я не соглашусь, то обещаю: между нами не было этого разговора. В этом случае я забуду о вас — опять же даю вам слово.

— Опять согласен! — коммерсант протянул Алябьеву руку. — Со своей стороны я вам тоже обещаю: если вы согласитесь, то сразу же получите свой аванс. Если же нет, я тоже забуду о вашем существовании.

Сергей Сергеевич в ответ пожал сухую и ещё довольно крепкую ладонь старичка-грифа, вновь отметив: от костюма Тетерина явно пахло крупными денежными купюрами.

Мсье де Маршаль пригласил своих гостей на домашний ужин, но Дмитрий Иванович отказался, сославшись на то, что ему некогда и у него есть ещё некоторые неотложные дела.

Воспользовавшись телефоном хозяев, Тетерин позвонил кому-то и приказал:

— Машину мне!

Когда он попрощался и вышел на улицу, Алябьев полюбопытствовал в щёлочку штор: за Тетериным приехал автомобиль, но отнюдь не шикарный, а из тех, какой можно было смело назвать «Марнским такси», то есть, старик-гриф и торговец чёрной икрой вовсе не хотел показаться богачом, откуда можно было сделать соответствующий вывод.

— Расскажите мне о господине Тетерине, — сказал Сергей Сергеевич супругам де Маршаль после ужина.

— Я знаю Тетерина пять лет. Деловой человек с железной хваткой, всегда держит слово. О его личной жизни ничего сказать не могу, и от наших общих знакомых я о ней тоже никогда ничего не слышал, — коротко ответил Этьен де Маршаль.

Милана подтвердила слова мужа и поведала подробнее: — А ещё вот что: любой русский эмигрант, коснись его жизни в России, всегда что-то вспомнит, что-то расскажет, просто охнет, наконец, выразив свои эмоции. Тетерин — никогда. И ещё… — она на несколько секунд задумалась и добавила: — Ещё я думаю, что до Франции жизнь Тетерина была тесно связана с Ярославлем, и вот почему: как-то в разговоре он спросил, откуда я родом и где жила до большевистского переворота. Я ответила, что родилась и жила в Ярославле, после чего он как-то удивленно и радостно спросил: «Вот как? И на какой же улице вы жили?» Я ответила, что на Малой Варваринской. Тогда Тетерин воскликнул: «А-а-а!» — и кивнул, причём сделал это совершенно уверенно, дескать, как же? знаю! Я заинтересовалась и спросила его: «Вы на ней бывали?» Он засмеялся, уклончиво ответил: «Я много где бывал!» — и в свою очередь спросил: «А знаете, что Варваринская улица есть, например, в том же Санкт-Петербурге?» Потом слово за слово… В общем, ушёл от дальнейшего разговора. Две недели назад он вдруг обратился ко мне: «Милана Игоревна, мне нужен честный мужчина, желательно русский. У вас нет такого на примете?» Я ответила ему: «Честный и русский — это наш с вами земляк Сергей Алябьев». Намеренно сказала «наш с вами земляк», и он принял это как должное. И это мне не показалось, тем более что он кивнул и сказал: «Ага!» Потом Тетерин о чём-то подумал и попросил рассказать о тебе, причём в его просьбе проглядывался явный интерес. Я ответила: «Рассказывать о честности, всё равно, что врать». Вот, пожалуй, и всё.

— И этого вполне достаточно, — ответил Сергей Сергеевич.

Потом они нашли другую тему для беседы и спустя полчаса, поскольку было уже девять вечера, Алябьев стал прощаться. Перед уходом, он попросил у Миланы её хромированный «Смит и Вессон», подаренный ей братом на день рождения в январе 1917-го. Этот револьвер ей очень нравился, потому что имел систему Доджа, в которой при переламывании рамки со стволом специальный стержень приподнимал гильзы над каморами, что упрощало процесс перезарядки оружия.

— Не потеряю, — обещал он. — Просто родился один план, и «шпалер» может потребоваться.

— Ясно, — ответила она, поняв, что своё оружие он продал, и вздохнула: — Видимо, Серж, совсем тебя с деньгами прижало. Что же ты всё таишься-то от меня, чай не чужая?

— Ничего, Миланочка! Всё уладится!

Он так же обещал ей, что не пойдёт пешком, и, дойдя до площади Этуаль, возьмёт такси, что он и сделал, но до доходного дома мсье Мартена не доехал, вновь увидев проститутку Люси. Она всё так же стояла под зонтом, прилипая к стене дома, хотя, надо сказать, что дождь, непрерывно шедший уже три дня, часа два, как вдруг закончился, наполнив город тяжёлой сыростью и лёгким озоновым дыханием приближающейся ночи.

Алябьев протянул женщине сто франков:

— Люси, мне нужна твоя услуга, но не та, что ты оказываешь.

— Серж, для тебя, что хочешь.

— Твой сутенёр Мишель. Прямо сейчас.

Она взяла деньги, спрятала их на груди и сложила зонт:

— Как скажешь!

Алябьев заметил, что нижняя разбитая губа Люси опухла ещё больше, чем была опухшей три с половиной часа назад — наверняка добавка от Мишеля.

Они свернули с улицы за угол, пошли какими-то тёмными мышиными переулками, где красные фонари горели только у тех домов, где было спиртное, развлечения и девочки.

— Сегодня ни одного клиента! — тихо жаловалась проститутка, крепко зацепив рукой локоть Алябьева. — Если бы ты знал, Серж, как я их всех ненавижу! Особенно щенков! Они же!..

— Так брось! — перебил Алябьев, пресекая подробности.

— А жить на что? Возьми меня в жёны — брошу! Сейчас же! Пусть даже убьют!

— Я подумаю над твоим предложением.

— Над убьют или над в жёны?

— Над убьют.

— Вот-вот… Не в жёны… Все вы такие. Сначала испортят девушку, а потом ей гнушаются.

— Ты плачешь, что ли?

— Сейчас — дождёшься! — Люси смахнула ладонью набежавшую на её щёку слезу. — Только, Серж! Я сама туда не пойду, хорошо?

— Да я тебя и знать-то не знаю.

— Как приятно с тобой договариваться, — шепнула она и сообщила о сутенёре: — Он такой большеголовый, кудрявый. У него шрам на виске перед правым ухом.

— Видел его один раз, не спутаю. Скажи мне, Люси, тебе что-нибудь говорит имя Тибо по прозвищу «Колотушка»?

— Говорит. С его бандой предпочитают не связываться, в том числе и власть. Это не какая-нибудь там кучка неотёсанных дегенерирующих «апашей» из Сент-Антуанского предместья. Это как одна семья. Это организация, поддерживаемая неким кругом определённых парижан.

— Твоя манера выражаться не свойственна проституткам, — заметил Алябьев. — Ты кто?

— Так… Было… Прошлое не вернуть, — ответила она, ускользая от ответа: — Между прочим, благодаря Тибо, я в своё время устроилась в бордель на Пигаль. Там я зарабатывала в четыре раза больше, чем теперь на улице. И в синяках не ходила.

— Что же потом?

— Через три года выжали как мокрую тряпку, вытерли ноги и выбросили. Ах, какие были времена, Серж! Какие были клиенты! Да что теперь…

Они подошли к серому дому. Люси пояснила:

— Второй этаж. Налево по коридору третья дверь. Стукнуть пять раз: сначала два, потом три. После того, как изнутри спросят «Кто?» — ответишь: «Посылка». Тебе откроют.

— Что это — посылка?

— То есть «свои». Я пока вон туда отойду, за угол. Подожду там…

— Договорились. Если что — сматывайся.

— Хорошо…

Алябьев поднялся на второй этаж, свернул налево, подошёл к третьей двери, взглянул на замок, прикинул глазом и стукнул каблуком чуть выше замочной скважины. Дверь отлетела в сторону, словно оторвалась с петель, и он быстро вошёл в комнату. За столом сидело трое: играли в карты, пили вино, и было очень накурено, несмотря на настежь отрытую форточку.

— У вас горит, господа, — спокойно сказал Сергей Сергеевич. — Приехала пожарная команда.

Мужчины на секунду замерли, как один посмотрели на распахнутую дверь, положили на стол карты и опустили руки к поясам брюк.

— Ты кто? — спросил большеголовый и кудрявый, со шрамом на виске перед правым ухом.

— Посылка.

— Пошёл вон, а не то вылетишь в окно, — предупредил Мишель.

— Даже присесть не предложите, господа? — с тем же спокойствием спросил Алябьев. Он взял свободный четвёртый стул от стола, отставил его на два метра и сел, положив на колени зонт, данный ему Лилиан, создав, таким образом, свободное пространство между собой и своими оппонентами. Не давая им опомниться, он добавил: — Не хотелось бы мне жаловаться Тибо-Колотушке на вашу грубость. Но я забуду о вашем неласковом приёме, если мы сыграем в русскую рулетку.

Услышав «Тибо-Колотушка», мужчины переглянулись, и затем большеголовый кудрявый Мишель со шрамом на виске сказал:

— Тибо? Хм? Ты от Тибо? Но я тебя не знаю!

— Да и незачем — себе дороже. — Алябьев вынул «Смит и Вессон» и крутанул барабан: — Так как насчёт рулетки?

Однозначно: его неожиданное появление, его спокойствие и наглость их обескуражили. И даже если бы у Мишеля и его подручных тоже нашлись револьверы, Алябьев всё равно был бы первым и вряд ли бы дал ими воспользоваться.

— Хорошо… — помедлив, сказал Мишель. — И сколько же ставим?

— Пятьсот! — Алябьев привстал и бросил на стол купюры: что, мол, мелочиться?

С высоты своего роста он увидел: у каждого за поясом было по длинному ножу.

Мишель запустил руку в брюки и тоже выложил деньгу: — Кто начнёт?

— Никто, — ответил офицер. — Вы проиграли, — и взвёл курок.

Напарники Мишеля дёрнулись на стульях, но тот взмахом руки остановил их.

— Разумно, — подтвердил Алябьев, собрал весь куш и сложил его в карман.

— Я не привык, когда со мной так обращаются, — Мишель побледнел.

— Я тоже, — ответил Сергей Сергеевич и передразнил: — Пошёл вон! Вылетишь в окно!

— Однако ты тоже вышиб двери, — напомнил сутенёр.

— У меня нет времени скрестись под ней как бездомная кошка. Наше дело с Тибо не терпит отлагательства.

Фраза «наше дело с Тибо» опять попала в цель, и Мишель перешел на «вы».

— Что вам нужно, мсье?

— Завтра в девять утра я жду Тибо в кафе «У друзей» на Муфтар. Передай ему: «Напарник хочет вернуть ему то, что забрал, и просит взять на себя его обязательства». И ещё — это уже от себя лично: не надо бить женщин по лицу, пусть даже они того и заслуживают. Их, собственно, вообще нельзя бить, разве что любовно хлопнуть по круглой попке. Если ещё раз тронешь хоть одну девчонку, я отрежу тебе голову на уровне твоего шрама. Не веришь — спроси у Тибо. И не вздумай прицепить ко мне «хвост». Теперь уж я буду точно недоволен.

— Я понял вас, мсье.

— Вот и славно, Мишель. Надеюсь, что ты не намерен нарываться на неприятности.

Не убирая револьвера, Сергей Сергеевич покинул квартиру. Афёра удалась, и за Люси он тоже отомстил. Теперь он был точно уверен: Тибо обязательно придёт на встречу с ним.

К слову сказать, месяца два назад он случайно разговорился с одним старым лавочником, с детства лично знавшим этого ушлого грабителя, и лавочник совсем неплохо о нём отозвался. Тибо был с самого «дна» Парижских трущоб, но отнюдь не быдло — голова у него варила. С детства он тянулся к любым знаниям и легко их усваивал. Например, в шестилетнем возрасте по брошенной газете выучил алфавит и научился читать, доняв своей настойчивостью всех ему известных грамотных людей. «Помню, он мне говорит, — рассказывал о Тибо лавочник, тепло улыбаясь, — «Мсье Дюкре! Научи, как из букв получаются слова!» Стоит передо мной такой грозный: босой, в пятнадцать раз залатанных широких штанах: одна рука в бок, в другой замусленная газета. Брови нахмурены, губа оттопырена: Гаврош-гаврошем. «А не научу, так что?» — смеясь, спрашиваю его. Он ткнул в меня газетой: «Все стёкла тебе побью!» Как тут не научить? Ведь точно — побьёт! Тот ещё хулиган был, хотя и от земли не видно». Тибо рос не по возрасту сильным мальчишкой. С тринадцати лет он работал грузчиком, в пятнадцать стал участвовать в нелегальных драках за деньги. Говорили, что драться его учил какой-то старый марсельский моряк, из тех, кто в совершенстве знал сават¹, кому в своё время в нём, да и на кулаках не было равных. За своё преуспевание в драках Тибо и получил прозвище «Колотушка» — валил наповал одним ударом. Уже тогда вокруг него роились крепкие бойкие парни с суровыми лицами. Но они открыто закона не нарушали, честно свою трудную деньгу кулаками зарабатывали. А потом началась война, и Тибо, как все честные французские мужчины, ушёл воевать. Вернулся он через год, после ранения, хромая на левую ногу. Те, кто его ещё помнили, говорили: «Кончился Тибо-Колотушка…» Однако, невзирая на это «кончился», он снова стал тренироваться, скоро избавился от своей хромоты — на нём словно на собаке зажило — и не прошло трех-четырёх месяцев, как знающие люди опять о нём в голос заговорили, пророча ему знаменитую спортивную карьеру. Но…

…но, что толкнуло Тибо однажды на преступный путь — неизвестно: только он сам о том знает, да Господь. Он бросил драться и сколотил надёжную банду с крепкой дисциплиной, где весь барыш делился поровну, без обмана. Он грабил только богатых, никого не калечил и не убивал, но тем не менее «работал» жёстко, быстро и тихо, и, как тогда понял Алябьев, слушая лавочника Дюкре, то что он изловил Тибо в прошлый раз в подворотне при грабеже мсье Мартена, было из ряда вон выходящим случаем. С другими бандами Тибо всегда умел договариваться. Если человека из его шайки вдруг несправедливо задевали, всегда стоял за него горой. С полицией он тоже умудрялся держать нейтралитет. Ещё грабитель не любил,

сават¹ — боевое искусство марсельских моряков драться ногами в грубых ботинках без каких-либо правил (руки в бою занимают второстепенное положение).

Когда обижают женщин, и особенно детей, и тут его ярости не было предела, тут он мог и изменить своим принципам «не калечить и не убивать». Много ли, мало ли времени прошло, и слава о неком Тибо-Колотушке потихоньку расползлась по всему Парижу. Его при определённых условиях поминали, однако спроси такого упоминающего: «Как этот Тибо выглядит?» — никто толком описать не мог, а те, кто знал Колотушку — держали язык за зубами, даже дети. Поговаривали, что однажды некий комиссар с Монмартра взял некого мальчишку за густые вихры и тряхнул как следует: «Кто такой Тибо-Колотушка? Укажи! Знаю, что он тут где-то рядом!» Испуганный пацан прокусил губу до крови, но могильно молчал, а стоявший рядом с комиссаром полицейский, рискуя своей карьерой, тихо ответил начальнику: «Ради бога! Отпустите ребёнка, мсье! Тибо-Колотушка наверняка обидится. Вам это нужно?» «Что ты сказал?!» — взъярился комиссар, но, взглянув в глаза своего коллеги, выругался и отпустил мальчика.

В общем, по словам лавочника Дюкре Тибо был из тех, кого в народе называют «Робином Гудом», и кого простой народ любит. А может быть, лавочник что-то и приукрасил.

Люси ждала Алябьева там, где и обещала, за углом ближнего дома.

— Всё нормально, — сказал ей Сергей Сергеевич. — Больше Мишель тебя не тронет. А если тронет — пусть пеняет на себя. Иди домой. Спасибо за помощь.

— Пойдём ко мне… — предложила она и смутилась, как не целованная ни разу девица.

— Как-нибудь в следующий раз, — пообещал он.

— Не придёшь ведь… — со слабым вопросом в голосе, но уверенно бросила она.

— Нет, — согласился он, думая о той девушке, которая его сейчас наверняка ждала.

А если не ждала, то он плохо знал женщин…

Действительно, свежий воздух ночного Парижа был лёгким и возбуждающим. После дождя фонари стали гореть как будто ярче, автомобили по улицам засуетились, людей стало больше — город истосковался от мокрого безделья и ожил. Точнее сказать, ожил в тех местах, где обычно: у ресторанов, синемы, кафе и у прочих публичных заведений. Где-то свистнули, где-то крикнули, где-то бабахнули, полицейские туда на велосипедах помчались…

Ожил великолепный Париж, ожил!

Глава II

Мадемуазель

Лиля действительно ждала Алябьева в вестибюле первого этажа своего доходного дома. Она была нарядно одета: чёрныё туфельки, чёрные чулки в сеточку, тёмно-красное платье, контрастно отторченное белыми полосками, и чёрная шляпка-клош. На руках — чёрные тонюсенькие перчатки и под мышкой сумочка под цвет платья. В общем, в три цвета: со вкусом и дорого. Косметикой она тоже пользовалась умело: ничего лишнего на её лице не было: чуть-чуть туши и чуть-чуть помады. Да и нужна ли была вообще косметика этому молодому девичьему лицу?

— У неё были, мсье? — спросила она с обидой в голосе, по-женски придирчиво оценивая его новую одежду, задерживая ревнивый взгляд на ослепительно белом воротнике сорочки, словно искала не нём предательскую помаду. Потом она прошлась этим ревнивым взглядом по его отливающим глянцем чёрным ботинкам и будто помои на них вылила.

А как же иначе? Он ушёл как дебитор, а пришёл как кредитор.

И в глазах Лилиан стояло: «Если ты с ней — убью!»

— Лиля, я уже тебе говорил, что Милана мне как родная сестра, — улыбнулся Алябьев.

Он протянул Лилиан зонт, но она не взяла его — раздражительно дернула плечом, и тогда Сергей Сергеевич вынужден был положить его на подоконник.

— Однако вы с ней спали, — девушка не верила ему, и это недоверие так в ней и клокотало.

— Спал один раз, — признался Алябьев. — Это было в 20-м году. У Миланы погиб родной брат и умер от ран любимый человек. Ей было очень плохо. Я лёг рядом с ней на кровать и обнял её, и она всю ночь проплакала в моих объятьях.

— И всё?

— А что ты ещё хотела услышать? Или я похож на человека, который по-другому относится к своей родной сестре?

Лиля так обрадовалась и засветилась, что Алябьев невольно залюбовался девушкой.

— Пойдёмте куда-нибудь, мсье! — воскликнула она. — Куда хотите!

— Лилечка, я устал, — ответил мужчина, увиливая от согласия «С тобой — куда хочешь».

— Не беспокойтесь, мсье, у меня есть деньги.

— Кстати, они у меня тоже сегодня есть. И, кстати, вот — возьми за квартиру, — он полез в карман пиджака.

— Я не мой папа, и ваших денег не возьму! — Она пронзительно взглянула на него карими глазами. — И тоже, кстати: он ваши деньги складывает в сейф и никогда не тратит, откуда я делаю вывод, что он берёт их от вас лишь потому, что вы ему их даёте, и он не хочет вас обидеть своим отказом.

— Вот как?

— Да, вот так!

— И всё же я устал. И мне надо подумать кое о чём.

— Я вам совсем не нравлюсь как женщина, мсье?

— М-м-м… Отчего же? Ты мне как раз очень нравишься. Но…

— Опять скажете, что старше меня почти на 23 года?

— Скажу, мадемуазель.

— Мсье, тогда тоже мне скажите: почему вы вступились за моего отца, когда на него напали грабители?

— Так получилось, Лиля.

— Вас так воспитали?

Он пожал плечами.

— Две недели назад, — сказала Лилиан, — на бакалейщика Жака Бастьена, живущего на соседней улице, тоже напали. И никто за него не вступился.

— Видимо, этого никто не увидел.

— Видимо! — явно возмутилась она и с полицейской сухостью перечислила: — Пизо, Любен, Дюли, Ривель… Все почему-то вдруг взяли и ослепли! Видимо, потому что это случилось среди белого дня, сразу же после обеда. А на папу напали, когда уже темно было, и лишь вы один это увидели. Видимо, у вас хорошее зрение, мсье!

— Видимо, мадемуазель.

— Так мы идём?

Её настойчивость заслуживала внимания. Недаром Лилиан сказа ему: «Вы хоть и русский, но я — француженка!» И так нарядно она оделась, конечно же, тоже для него одного, и поэтому отказать девушке мужчина более не осмелился.

— Хорошо, — согласился Алябьев. — Куда мы отправимся?

— Только не в кабаре! — запрещающе ответила она. — Там слишком много голых женских ног, и вы забудете обращать на меня внимание.

— Куда же тогда? — улыбнулся Алябьев: голыми женскими ногами его было не удивить. Если его и интересовали чьи-то, то это были… Но он тут же одёрнул свои мысли и запретил себе думать о Лилиан с этой кобелиной стороны.

— Можно в «Белый шар» или же в «Купол». Я там никогда не была, — предложила девушка и задала вопрос: — Почему вы столь оценивающе посмотрели на меня? Я выгляжу как несовершеннолетняя?

— Отнюдь нет, мадемуазель. С косметикой вам вполне можно дать восемнадцать.

— То есть, она меня старит?

Алябьев вздохнул: да чего же она хочет-то? То ли старше быть, то ли моложе?!

— Нет, Лиля, она тебя не старит. Просто ты выглядишь более взрослой.

— Значит, идём?

— Пойдём, только я на минуточку поднимусь к себе.

Лилиан в его комнатушке похозяйничала: пол был вымыт, кровать натянута в струнку, у окна, высунув трубу в маленькую форточку, стояла переносная чугунная печка, называемая в России «буржуйкой». Она была уже капитально протоплена, отчего в комнатке было уже не влажно и холодно, а достаточно сухо и тепло. Бумажного пакета с провизией, принесённого Лилей, на круглом столике не было, но зато на нём стояла бутылка красного вина и высокий стакан. Алябьев убрал на верхнюю полку платяного шкафа Миланин «Смит и Вессон», взял оттуда свой стальной кастет — в Париже в это время суток всякое могло произойти, и вновь спустился в вестибюль.

— Подождём чуть-чуть, — сказала Лиля. — Пока вы отсутствовали, я послала Мари за такси. Вашу еду из комнаты я тоже убрала, а то она за ночь испортится. Ведь вы сегодня уже ужинали у своей Миланы, так? И сейчас тоже перекусим. Завтра утром я вам всё верну.

Алябьев покосился: в хозяйственности Лилиан было не отказать.

Минут через десять к дому подкатил синий автомобиль.

— Пожалуйста, в «Ротонду» — сказал Алябьев таксисту, решив, что в такие заведения, как «Ля Буль Бланш» или «Ле Дёмма» его спутнице ещё пока рано, и она тот час заметила это: по-кошачьи мягко стукнула его ладошкой по локтю, но более не возразила.

И что она в нём нашла? Ведь он ей в отцы годится!

Алябьев вспомнил их первую встречу, когда он с подачи мсье Мартена впервые пришёл в его доходный дом на улице Лепик. Войдя в вестибюль, он увидел с левой стороны открытую настежь дверь. За ней в крохотном кабинете за маленьким столом, со стоявшим на нём телефонным аппаратом, сидела молодая девушка, подперев ладонью щёку. Увидев Сергея Сергеевича, она встала и вышла ему навстречу. Он поздоровался и назвался.

— Здравствуйте, мсье, — ответила она. — Значит, это вы спасли моего отца от грабителей?

— Да, мадемуазель.

— Папа рассказал мне об этом, а поэтому вы будете жить здесь бесплатно. Жильцы этого дома, в общем-то, вполне спокойные люди, однако скрывать не стану: порой некоторые из них устраивали скандалы. Если опять кто-нибудь станет нарушать надлежащий порядок, и вы будете оказывать мне помощь в его восстановлении, то 10-го числа каждого месяца папа будет выплачивать вам по двести пятьдесят франков или же больше, в зависимости от того, что произойдёт. Вы согласны на эти условия?