Тайны Востока

Александр Ушаков

Восток всегда привлекал к себе повышенное внимание. И это не удивительно.Ведь именно там, на Востоке, были сделаны во многом решающие для судеб человечества открытия, именно там появились все великие религии, которые сделали человека человеком, и именно там собирались обрести мировое величие Юлий Цезарь, Александр Македонский и Наполеон.Индия, Китай, Япония, Босфор – все эти названия как магнитом притягивали к себе путешественников и ученых со всего мира, которые и по сей день бьются над тем множеством загадок и тайн, которые остаются неразрешенными и по сей день.В нашей книге мы рассказали о разных аспектах жизни восточных стран.Наша книга ни в коей мере не является ни пособием, ни тем более учебником истории, и ее автор оставил за собою право по своему усмотрению трактовать те или иные факты из жизни своих героев.По той простой причине, что ответа на них нет и по сей день.Но любой прочитавший нашу книгу познакомится не только с загадочной жизнью многих людей, сыгравших определенную роль в мировой истории, но и узнает для себя много нового и полезного из истории, философии, культуры и по сей день притягательного Востока…

ВЛАДЫКИ И ПРАВИТЕЛИ

ЗАГАДКИ ЧИНГИСХАНА

Эти пресловутые походы татаро-монголов, быстро завоевавших почти половину мира! Все началось в XIII веке, когда молодой и очень энергичный вождь племени Чингисхан создал огромное войско и отправился в свой знаменитый поход к «последнему морю». Он покорил многие народы и в 1237 году вторгся со своим войском в пределы Руси. Его последователи пошли еще дальше и попытались завоевать Западную Европу. Но, достигнув берегов Адриатического моря, вернулись назад, убоявшись разоренной, но тем не менее не покоренной Руси.

Начиналось знаменитое татаро-монгольское иго, и чего только не творила Золотая Орда в эти годы! Грабила русские земли, убивала русских князей, сажала их на престол. Но в конце концов Русь сбросила с себя опостылевшее ярмо…

Все это так, или, вернее, так нас учили. Ну а если отбросить усвоенные знания и задаться несколькими вопросами? В самом деле, кто же они, эти злые татаро-монголы и что это за странный союз — татары плюс монголы? Попытки найти хоть какое-то упоминание о монголах в древних летописях будут обречены на неудачу! Их там нет и в помине! Были, правда, пришедшие из Центральной Азии монголоидные племена — джалаиры и барласы. Вот только пришли они не на Русь, а на территорию современного Казахстана! Да так и остались там, почти полностью ассимилировавшись с тюрками.

Что же представляла собою «татаро-монгольская» Золотая Орда, спросите вы. «В древности это государство, — отвечает арабский историк Эломари, — было страною кипчаков, но когда ими завладели татары, то кипчаки сделались их подданными. Потом они, то есть татары, смешались и породнились с ними, и все они стали кипчаками».

Вот так, не больше и не меньше: породнились и стали кипчаками! Остается только добавить, что этих самых кипчаков-половцев даже при всем желании невозможно отнести к монголоидной расе, поскольку они относились к европеоидному типу и в противоположность традиционному облику монгола были светловолосыми и голубоглазыми и мало чем отличались от славян.

Сам Чингисхан, как гласит легенда, имел… светлые волосы и синие глаза. А согласно персидскому историку Рашид ад-Дину, он носил родовое имя Борджигин, что означает Сероглазый! Да и его потомок Батый мало походил на монгола, поскольку, по описанию современников, был светловолос и светлоглаз…

Не все ясно и с их именами, поскольку у монголов нет имен «Бату» или «Батый»! А вот у башкир есть! Нет у монголов и имени Чингис.

Вывод прост: вместо монголов на Русь приходили совсем другие люди, внешне мало чем отличавшиеся от европейцев и самих славян. Кто же на самом деле приходил на Русь под именем татаро-монголов? Как известно, Монгольская империя формировалась на огромных просторах Сибири, Алтая и Прибайкалья. И, как считали многие древние историки, именно из Центральной Азии ушли в свое время в Европу этруски, эллины, славяне, венды и многие другие народы в периоды великих и малых переселений.

Что же касается непосредственно монголов, то впервые они упоминаются в записках первого китайского императора Цинь Шихуанди, который еще в III веке до н. э. говорил о большом и очень сильном государстве на севере, где из-за сильного холода люди носят штаны. С VIII века н. э. монголы стали упоминаться в китайских исторических источниках, в Европе вплоть до XV века территория бывшей Монгольской империи называлась «Великой Моголией», а ее разноплеменное население — «моголами». И только в XVI веке в этом слове появилась буква «н».

Геродот называл всех людей, живших за Уралом, скифами и считал их самым справедливым народом в мире. Другой известный историк древности Тимонакт включил в понятие «скифы» 55 народностей, и в том числе массагетов, аримаспов и царских скифов, которые обитали на Алтае и в бассейне Оби и Енисея. Именно скифы, состоявшие из множества народностей, стали называться монголами по имени библейских скифских народов Магог и Гог. В слове «Магог» слог «ма» означает «страна», а все слово означает «страна Гога». Многие ученые под этими словами подразумевали все северные скифские народы, от которых вели свой род славяне и татары. Авторитетный историк Плиний считал, что под именами «Магог» и «Гог» скрывались цари Ассирии и соседних с ними стран. Видное место среди народов этих стран занимали и скифские роды, которые переселились в районы Джунгарии и Прибайкалья. Как повествуют легенды, прародителями скифов были Таргатай и его три сына Липоксай, Арпоксай и Калаксай, а их прародина находилась на Алтае и в бассейне реки Обь.

Вопрос о происхождении «татар» и по сей день остается открытым. Китайцы, например, называли татарами практически все кочевые народы, которые обитали в Великой Степи. Правда, вплоть до XVIII века название звучало как «тартары» и включало в себя волжских, крымских и других татар. На старых географических картах огромная территория по обе стороны Урала называлась Татарией.

Что означало слово «тартар»? Ведь само по себе не возникает ни одно название, и, согласно Всесветной Грамоте, каждая буква и слог в словах несли определенный смысл. Выясняется, что первое «тар» означает родину арийских народов, а второе указывает на землю их предков. И только после того, как арийские народы покинули Центральную Азию и она была заселена другими народами, из слова «тартар» была изъята та самая буква «р», которая несла на себе важное смысловое значение и космическую энергию. И новое слово «татары» относилось, по сути дела, уже к совершенно другому народу.

В связи с этим вспоминается «солнечная теория» языка, взятая на вооружение турецкими учеными. Исходя из того, что первым культом практически везде был культ солнца и что самый простой звук человеческой речи «а», они объявили турецкое слово «аг» («свет, белый») изначальным словом всех языков мира. И именно от этого звука, по их мнению, произошли все остальные звуки и звуковые комбинации. И даже само слово «ариец», по их глубочайшему убеждению, произошло от слияния «аг» и «ар», где последнее слово означало турецкое «ер» — мужчина, человек.

Это, в свою очередь, дало повод создателям «солнечной теории» связать арийцев с турками и перенести прародину арийцев в Среднюю Азию. Разумеется, чрезмерное усердие турецких ученых не могло не привести к другой крайности — возвеличиванию турецкой нации над всеми другими, и некоторые из них уже открыто призывали связывать всю историю Восточной Европы с тюрками. Разница между словами «ар» и «ер» небольшая, и, возможно, за этим что-то есть.

Согласно другим источникам, предки современных татар в начале нашей эры жили на Дальнем Востоке, куда переселились с островов Тихого океана, ушедших под воду. Постепенно они стали перемещаться на Запад и во времена Чингисхана добрались до Северного Кавказа и Крыма.

ИВАН ГРОЗНЫЙ — НАСЛЕДНИК ДОМА ОСМАНОВ

В 1547 году Иван IV принял титул царя и был полон решимости расширять великое княжество. Захват Астрахани, походы на Азов и в Крым не очень-то понравились Османской империи. Она была и сама не прочь не только расширить свое влияние на эти земли, населенные тюркоязычными оседлыми и кочевыми народами, занимавшими степи, простиравшиеся от Крыма до Астрахани, но и, возможно, поставить их в зависимость от дома Османов. Отвоевание у русских Астрахани означало выход на северные берега Каспийского моря. Так обозначилось противостояние двух великих владык того времени — Ивана Грозного и султана Селима II.

Фигура русского царя хорошо известна в России, а о турецком султане Селиме надо сказать несколько слов. Сын великого Сулеймана Великолепного, он был весьма убогой личностью. Ленивый и распущенный, он не унаследовал талантов отца и интриганки матери и не пользовался уважением своих министров и подданных. Не испытывая ни малейшего желания переносить тяготы военной и походной жизни и заниматься государственными делами, Селим предпочитал сабле и походному шатру праздное времяпрепровождение в Серале. Здесь, в окружении закадычных друзей и льстецов, он жил без цели, нисколько не заботясь о судьбе вверенной ему империи. Краснолицый, невысокий и тучный, он получил прозвище «Селим-пьяница» из-за своего пристрастия к вину.

Но… нет худа без добра, и полнейшее отсутствие у Селима интереса к делам государства приносило стране только пользу. Не трудно себе представить, что было бы с империей, начни вечно пьяный Селим проводить свою политику. Реально власть принадлежала умному и осторожному великому визирю Соколлу, к которому султан относился с должным уважением и на дочери которого был женат.

Великий визирь был очень энергичным и способным человеком с честолюбивыми замыслами и многочисленными идеями. Это он развернул османские армии в новом направлении — на Россию. Столь резкий поворот во внешней политике диктовался как религиозными, так и политическими причинами. Экспансионистская политика Ивана Грозного и запрет русского царя пропускать паломников и торговцев через свои земли заставляли султана принимать ответные меры, чтоб сохранить свой престиж халифа и защитника святых мест — Медины и Мекки.

Уверенный в своем могуществе, великий визирь вынашивал грандиозный план: остановить распространение русских на юг и способствовать продвижению турок на восток. Он планировал вырыть канал между Доном и Волгой, что позволило бы соединить уже ставшее турецким Черное море с Каспийским. В 1568 году он направил войска в Азов и в Астрахань.

Перед Иваном же Грозным стояла задача превратить земли Волжско-Камского бассейна в естественную границу, которая отделяла бы Московское государство от остатков Золотой Орды и от «новой силы» на юге, как он называл османского вассала Крымское ханство, которое было еще и союзником польских и литовских феодалов, воевавших с русским царем. И хотя военные действия 1569 года пока еще не носили регионального характера, начинали просматриваться глубинные сдвиги в геополитике обоих государств. Однако обострение отношений между двумя соседями имело и некоторые тайные причины, о которых и пойдет речь ниже…

Седьмого августа 1560 года умерла царица Анастасия Романовна, и Иван Васильевич, не пожелавший долго оставаться один, решил снова жениться. В поисках достойной спутницы русского царя его слуги разъезжали не только по Руси — будущую царицу они искали и в Литве, и в Швеции, и даже во владениях пятигорских черкесов, чьи дочери издавна славились красотой.

После долгих поисков сваты остановили свой выбор на юной смуглянке Кучен, дочери кабардинского «большова» князя Темрюка Айдарова. Пятеро сыновей князя Темрюка были хорошо известны Ивану Грозному, поскольку подолгу проживали при его дворе. А один из них — Султан-кули — крещенный под именем Михаил, стал одним из его самых преданных опричников и очень богатым горожанином. Само собой повелось, что кабардинские князья ездили в Москву служить царю-батюшке, а московские духовные лица — в Кабарду: просвещать и обращать в христианство подданных Темрюка. Красавицу княжну крестили, и новоиспеченная православная Мария Темрюковна* отправилась в Москву, где ее с нетерпением ожидал Иван Грозный.

В Стамбуле с большим вниманием следили за действиями русского царя и… остались крайне недовольны его выбором! Ведь благодаря браку Ивана с кабардинской княжной у него появилось вполне законное основание… заявить о своих претензиях на османский трон! Не напрямую, конечно, но от этого османским правителям было не менее тревожно.

Родная сестра новоиспеченной царицы красавица Алтынчеч, или, как ее еще называли, Золотоволосая, была первой, а затем и единственной женой астраханского царевича Бекбулата, который являлся прямым потомком Чингисхана и имел все основания претендовать на бахчисарайский престол. Разумеется, Стамбулу очень не понравилось, что этот самый Бекбулат прибыл вместе с сыном Саин-Булатом в Москву приветствовать новую царицу и укрепить свои позиции.

Османский двор давно уже ставил на очень хорошо известного Ивану Грозному сына астраханского хана Дервиш-Али Мехмет-бея, который был ярым врагом московского государства. И именно он должен был стать астраханским правителем. Так думала сама Роксолана, которая всегда считала, что удобней всего управлять миром из гарема, и сделала женой своего сына Селима внучку последнего астраханского правителя, то есть дочь Мехмет-бея, которая родилась от русской женщины!

По сути дела, поход Селима II в 1569 году являлся походом к… приданому своей жены и к законным владениям своего тестя — янычары и сипахи шли в русские земли «по делу о наследстве Османа»! Ситуация осложнялась еще и слухами о том, что сын Роксоланы и Сулеймана Великолепного Баязид, которого родители принесли в жертву, дабы он не стал конкурентом Селиму, бежал от своих палачей в Иран и собирался вместе со своей любимой женой перейти к московитам.

Таким образом, Иван IV имел целый набор претендентов на османский престол, начиная с Чингизида и кончая сыном царствующего султана! По Стамбулу ходили упорные слухи о том, что Баязид вот-вот появится в Москве — и тогда последствий не миновать! Планы борьбы за османский престол обрастали огромным количеством самых невероятных слухов, которые самому Селиму не казались столь уж невероятными. Особенно если учесть, что некоторым османским правителям грозило лишение власти либо потомками тюрко-монгольской линии Чингисхана, либо потомками Тимура.

Было решено сначала разобраться с астраханской проблемой, и Роксолана тут же постаралась свести на нет черкесское влияние при османском дворе — уничтожила в 1521 году любимую жену Сулеймана Гюльбехар, ее сына Мустафу и ее внуков. А незадолго до похода на Астрахань «на всякий случай» были задушены или утоплены почти все выходцы с Северного Кавказа. Не было веры и самому Девлет-Гирею, две жены которого были черкешенками из семьи князя Тарзатыка, а их братья служили при дворе крымского хана. Да и мать наследника крымского хана тоже была черкешенкой.

Уже в июле 1568 года в Крым прибыл отряд османских войск с пятьюдесятью пушками. Весной следующего года в Кафу морем прибыло 17 тысяч конных сипахи и пятая часть всего янычарского войска, насчитывавшего в то время около 14 тысяч человек. Помимо них в походе приняли участие 7 тысяч вспомогательного войска из арнаутов (албанцев), валохов и жителей подвластных Порте Дунайских княжеств. Султан отдал приказ паше Кафы Касиму возглавить войско, идти к Переволоке, каналом соединить Дон с Волгой, а затем взять Астрахань. Вместе с турками в поход двинулся и хан Девлет-Гирей с пятьюдесятью тысячами всадников. Турецкие суда с тяжелыми пушками плыли по Дону от Азова до Переволоки.

Со стороны Московского государства выступила полевая армия в 50 тысяч человек. Имелась у Ивана Грозного и так называемая «Запасная армия» в 100 тысяч человек, но участия в боях она так и не приняла.

Первый бой произошел между русским разведывательным отрядом из донских казаков и передовыми частями османского войска на реке Северский Донец. 31 мая османское войско выступило из Кафы (Крым) на Азов. В Азове армия разделилась на две походные группировки. Татаро-ногайские части и незначительная часть сипахи двинулись к Астрахани через Ногайскую орду и прибыла в город 5 августа 1569 года. Основные силы двигались в направлении Дон — Волга, где и принялись копать канал. Здесь же произошло в середине августа сражение с войском князя Серебряного, который командовал отдельным стрелецким отрядом. Нападение оказалось неожиданным и закончилось полным разгромом сипахи и основных янычарских войск. Правда, окончательного поражения туркам удалось избежать из-за несогласованности русских войск. Тем не менее от планов захвата Астрахани они не отказались и начали осаду города. Однако русские сражались отчаянно, и в конце концов османы отступились.

Впрочем, иначе уже и не могло быть: турецкая армия не имела надежного тыла и осадной артиллерии, которая осталась в бескрайних степях между Доном и Волгой. Сказались и острейшие разногласия между османскими и татарскими военачальниками, которые постоянно выясняли отношения между собой в ущерб общему делу. К тому же крымские татары не имели опыта ведения длительной осады, и Касим был вынужден отпустить их на зимовку.

И вот тогда-то взбунтовались янычары и, как вспоминал плененный турками посол к ногайцам Семен Мальцев, «пришли турки на пашу с великой бранью, кричали: нам зимовать здесь нельзя, помереть нам с голоду, государь наш всякий запас дал нам на три года. А ты нам с Азова велел взять только на сорок дней корму, астраханским же людям нас прокормить нельзя; янычарам все отказали: все с царем крымским прочь идем!»

Ситуация осложнялась еще и тем, что русские подбросили Калыму через пленного дезинформацию о том, что к Астрахани идет Серебряный с 30 тысячами ратников и Иван Бельский со стотысячным войском. Касим дрогнул. 20 сентября турки зажгли свою деревянную крепость. В шестидесяти верстах от Астрахани их встретил гонец Селима II и передал приказ султана «зазимовать и учинить по весне взятие Астрахани, а всем ногаям и татарам раздать великое жалованье». Но, увы, остановить бегущее войско какой-то там грамотой было уже невозможно, и хитрый Девлет-Гирей повел войска так называемой Кабардинской дорогой через безводные степи к Крыму. В пути из-за отсутствия воды и пищи погибло очень много турок, и оставшиеся в живых в полный голос заговорили о том, что ими правит несчастливый султан.

В 1570 году Иван Грозный направил дьяка Новосильцева в Стамбул якобы поздравить Селима II с восшествием на престол. И тот так изложил ему свою версию покорения Казани и Астрахани: «Государь наш за такие их неправды ходил на них ратью, и за их неправды Бог над ними так и учинил». Послы Ивана Грозного по-царски наградили фаворита султана Мехмет-пашу, и хотя им так и не удалось добиться признания захвата Астрахани и заключения мира, от намерения посылать турецкие войска как против Астрахани, так и против Руси вообще Селим II отказался.

В октябре разбитое и полностью деморализованное османское войско вернулось в Азов. Великий визирь был в бешенстве: Османская империя потерпела крупнейшее политическое и военное поражение той эпохи, и, таким образом было приостановлено массированное наступление на Центральную и Юго-Восточную Европу. Что же касается Московского государства, то, значительно укрепив свои позиции на Северном Кавказе, Волге и Каме, откуда открывался путь в Сибирь, оно так пока и не обеспечило себе выход к побережьям Азовского и Черного морей.

Русское войско окрепло в военном отношении. Оно научилось деблокировать осажденную часть крепости, использовать речные гребные суда, а стрельцы победили лучшую в мире пехоту того времени — янычар. Конечно, война не разрешила всех русско-турецких противоречий, но столь мощного вторжения османских войск на русские земли не было уже никогда.

Дело на этом не кончилось, и, избавившись от турецких войск, Девлет-Гирей потребовал от Ивана Грозного… Казань и Астрахань! А когда тот отказал, он собрал стодвадцатитысячное войско и двинулся на Русь. В мае он сжег Москву и, услышав о приближении большого русского войска, забрал много пленных и ушел. Однако летом 1572 года он снова двинулся на Русь. Но на этот раз удача отвернулась от него. В 50 километрах от Москвы на берегу реки Лопасни его встретил князь Воротынский и в тяжелом бою разбил татарское войско. На этом и закончилась борьба за Казань и Астрахань и за «османское наследство»…

ЩИТ НА ВОРОТАХ ЦАРЬГРАДА: ВЕКОВАЯ МЕЧТА РУССКИХ ЦАРЕЙ

В 1453 году пал Константинополь, и после того как над Великой Софией, превращенной в мечеть, был воздвигнут полумесяц, духовной наследницей Византии и всего православия стала Россия. Москву стали называть третьим Римом, а русский царь виделся в будущем охранителем вселенского православия. И для этого имелись все предпосылки. С одной стороны, порабощенные Османской империей греки и балканские славяне взывали к России о помощи и просили освободить их от мусульманского владычества, с другой — к совместной борьбе с турками и изгнанию их из Европы призывал Россию Ватикан. Ну а в качестве награды и те и другие обещали русскому царю древний престол византийских императоров. Но в этих призывах и обещаниях не все было просто и ясно. Константинопольский престол был всего лишь приманкой для русских в огромном клубке политических игр и интриг вокруг восточного вопроса. Ватикан делал все возможное, чтоб втянуть Россию в борьбу с Османской империей, ослабить ее и в конце концов подчинить Православную церковь своему влиянию. В 1581 году в Москву приехал новый посланник Папы иезуит Антонио Поссевино. Он вручил Ивану Грозному книгу о флорентийском соборе в богатом переплете и без обиняков заявил: «Если ты соединишься верою с Папой и всеми государями, то при содействии их не только будешь на своей прародительской вотчине, в Киеве, но и сделаешься императором Царьграда и всего Востока!» Однако Грозный и не подумал хватать брошенную ему наживку и отвечал: «Мой долг заправлять мирскими делами, а не духовными… Нам же без благословения митрополита и всего священного Собора говорить о вере не пригоже… Что же до Восточной империи, то Господня есть земля, кому захочет Бог, тому и отдаст ее. С меня довольно и своего государства, других и больших государств во всем свете не желаю». Однако латиняне и не думали отступать, в Москву из Рима ехал посланец за посланцем, но русские цари и не думали воевать с туками. «Наши прадеды (Иоанн и Баязет), — писал в 1584 году турецкому султану Федор Иоаннович, — деды (Василий и Сулейман) и отцы (Иоанн и Селим) назывались братьями и в любви ссылались друг с другом, да будет любовь и между нами».

Но… Борис Годунов уже думал иначе и, враждебно настроенный к Османской империи, весьма деятельно помогал Австрии в войне с ней. Слишком уж лакомым куском выглядел константинопольский престол для преемницы православной веры и рано или поздно, но кто-нибудь из русских царей должен был сказать свое веское слово! Первые попытки овладеть этим престолом предпринял Алексей Михайлович. Для этого он повел церковную реформу, целью которой являлось достижение полного единообразия в обрядах с греческой церковью и другими восточными церквами греческого обряда. И именно это церковное единообразие с восточным православием и было первой и весьма необходимой ступенью будущего единения всех православных народов под скипетром русского царя.

Незадолго до собора 1666 года, который должен был окончательно утвердить реформу, царь получил с Востока «Судебник» и «Чиновник всему царскому чину прежних царей греческих». Иными словами, он уже примерял древнюю корону византийских императоров и отрабатывал ритуал будущей коронации на византийский престол. Именно в его царствование все громче слышались призывы к борьбе с Османской империей, особенно из уст любимца царя, известного дипломата А.Л.Ордина-Нащекина, который в конце концов и настоял на союзе с Польшей против Турции.

Петр Первый уже с детства был ориентирован отцом на наследование византийского престола, и одним из основных направлений его внешней политики стала борьба с Турцией. Правда, после неудач с Азовом царь вовремя осознал, что Константинополь — мечта далекого будущего, и все свое внимание обратил на берега Балтийского моря.

Идея утверждения в южных морях с прицелом на византийский престол была положена и во внешнюю политику Екатерины, и ее царствование проходило в бесконечных войнах с Османской империей. Да, теперь Россия окрепла, и ей было вполне по силам снова водрузить крест над Святой Софией. Да вот только Европа была против и делала все возможное, чтобы не допустить Россию к Средиземному морю. «Отдать Константинополь России? — спрашивал Наполеон и сам же отвечал: — Никогда! Ведь это мировая империя!»

Павел I и Александр I были настроены куда менее решительно и проявляли известные колебания в восточном вопросе, но уже Николай I попытался разобраться с Турцией по-настоящему во время Крымской войны. Но и на этот раз его стремление натолкнулось на непреклонную волю Европы, для которой «больной человек», как называли Османскую империю, все еще оставался основным фактором европейского равновесия.

Запад очень боялся усиления России на Ближнем Востоке, где он и сам имел весьма серьезные интересы.

После поражения в Крымской войне, казалось, было покончено с мечтой о византийском престолонаследии. Ведь России было запрещено иметь на Черном море военный флот и базы, а поражение в войне и тяжелое экономическое положение привели к возникновению в стране революционной ситуации. И именно эта попытка овладеть Константинополем создала первую крупную трещину в российском государственном корабле.

Но гораздо хуже было все же то, что теперь политическое соперничество Востока и Запада начало переходить в конфронтацию. И, по словам Энгельса, вопрос теперь стоял так: «Он (панславянизм) ставит Европу перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России». Вот так восточный вопрос дал повод врагам России и православия открыто призвать европейцев к уничтожению России во имя свободного Запада.

Однако Россия и не подумала отступаться от своей вековой мечты, и особенно выделялось в этом отношении царствование Александра II, когда идея византийского престолонаследия русским царем стала настоящей идеей-фикс русского общества. Тютчев, Аксаков, Достоевский, Катков, Самарин… «Рано или поздно, — повторял Достоевский, — но Константинополь должен быть наш. Это единственный наш выход в полноту истории!» Более того, в России стали поговаривать уже не только о Восточной православной империи, но и о всемирной христианской монархии, во главе которой должен стоять русский царь.

«Неужели правда, — с необыкновенным восторгом вопрошал Тютчев, — что Россия призвана воплотить великую идею всемирной христианской монархии, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон, но которая всегда рассеивалась как дым перед волей отдельных личностей? — с не меньшим восторгом отвечая: — Да, конечно же правда!»

И это несмотря на то, что незадолго перед смертью Николай I заявил о том, что Крымская война раскрыла ему всю «ошибочность внешней политики», а Александр I весьма скептически относился к византийскому престолу и был твердым противников конфронтации с Османской империей.

Ну а что же Запад? Нравились ли ему подобные воззрения наиболее просвещенной части русского общества. Да, нравились, но отнюдь не ради их воплощения в жизнь (этого он бы никогда не допустил), а только как повод втянуть Россию в какую-нибудь очередную военную авантюру, что в конце концов и случилось в 1877 году. Восстания на Балканах в семидесятых годах XIX века с новой силой всколыхнули русское общественное мнение и оживили идеи панславянизма. «В опьяняющей атмосфере Московского Кремля, — писал М.Палеолог, — говорили лишь о Византии, Золотом Роге, Святой Софии, завещании Петра Великого и об исторической миссии русского народа». «Как русские, — восклицал на всю страну М. Погодин, — мы должны взять Константинополь для своей безопасности. Как славяне мы должны освободить миллионы наших старших единоплеменников, единоверцев, просветителей и благодетелей.

Как европейцы мы должны сохранить восточную церковь и возвратить Святой Софии ее вселенский крест. Все зовет Россию в Константинополь: история, обстоятельства, долг, честь, нужда, безопасность, предания, соображения, наука, поэзия…»

Русская армия и на самом деле смогла выйти к тем самым воротам Царьграда, на которых князь Олег некогда прибил свой щит. Казалось, еще немного — и сбудется вековая мечта русских царей! Но не тут-то было! Запад грудью встал на защиту Османской империи, Англия мгновенно двинула свой флот к Константинополю и, объявив мобилизацию, стала угрожать Москве войной. И снова Россия ушла ни с чем, поскольку воевать с Англией у нее не было сил…

Болгария получила независимость и тут же заняла антироссийскую позицию, приведшую к разрыву дипломатических отношений между двумя странами почти на десять лет.

Шло время, идея продолжала жить, а Царьград в руки так и не давался. Но вот началась Первая мировая война, и у России появилась новая возможность водрузить крест на Святой Софии. С подачи Запада, в какой уже раз пообещавшего русскому царю престол византийских императоров за его участие в бойне народов.

«Мы, — заявил председатель Совета министров Горемыкин на одной из встреч в Зимнем дворце, — не могли позорно отступить перед брошенным нам вызовом!» Его призыв мгновенно подхватила вся общественность России. «Будем надеяться, — выразил общее мнение Б. Глубоковский, — что Россия на этот раз твердо и непреклонно будет добиваться открытия Босфора».

«Осуществление наших национальных задач стоит на верном пути. Мы уверены, — вторил ему Милюков, — что выполнение главнейших из этих задач — приобретение Проливов и Константинополя — будет своевременно обеспечено». «И ради евангельской жемчужины, каковой являлась Святая София, — заявлял Трубецкой, — Россия должна быть готова отдать все, что имеет».

В 1913 году проект о том, что в случае европейских потрясений русская политика должна упрочить за отечеством господствующее положение в Константинополе и на ведущих к нему Проливах, был представлен на одобрение императора и утвержден им. Константинопольская приманка сработала и на этот раз. «Проливы, — писал российский посланник в Сербии князь Трубецкой, — для нас не только средство, но и конечная цель, коею осмысливается вся нынешняя война и приносимые ею жертвы». И, конечно, говорить о защите какой-то там Сербии было смешно. Россия очень боялась, что на Проливы придут Австрия и Германия. Весною 1915 года Англия попыталась овладеть Константинополем и Проливами. Однако галлипольская операция провалилась, и англичанам пришлось ждать еще целых три года, чтобы установить контроль над столицей поверженной Османской империи и Проливами. Трудно сказать, как повела бы себя в этой ситуации царская Россия, но она перестала существовать. Пришедшие к власти большевики сделали все возможное для того, чтобы новый правитель Турции Ататюрк изгнал англичан, не дав им закрепиться на столь важных в стратегическом отношении Проливах. Что же касается самой идеи византийского престолонаследия, которая подогревала аппетиты русских царей в течение почти трехсот лет, то она сыграла весьма негативную роль в истории нашей страны. И, как знать, не она ли привела к расколу русской церкви и гибели самой русской государственности?

ИМАМ ШАМИЛЬ. КТО ОН?

Кавказская война, о которой основная масса россиян имеет весьма приблизительное представление, всегда ассоциировалась у многих с именем имама Шамиля, который в течение нескольких десятков лет был на Кавказе идейным вдохновителем борьбы с Россией. Каким же образом Шамилю удавалось объединять и направлять десятки горных племен и кланов, которые никогда не проявляли особой дисциплины и желания подчиняться.

Он родился в небольшом аварском селении Гимры в горах Дагестана и с раннего детства отличался крайней замкнутостью и любовью к одиночеству. Молчаливый, мечтательный и своенравный, он мог неделями жить в горах и чувствовать себя в своей стихии. У него не было никакого желания общаться со своими сверстниками, за что его и не любили односельчане. В юности у него был только один друг — Гази-Муххамед, старше Шамиля на несколько лет, необыкновенно молчаливый. Шамиль говорил о нем: «Молчалив, как камень!»

Объяснялась эта особенность тем, что Гази-Мухаммед готовил себя к духовной карьере и большую часть дня проводил за молитвами. Шамиль начал читать Коран в шесть лет, но вместе с тем он был настоящим непоседой и очень любил бороться, прыгать и плавать. Он всегда старался быть первым и очень скоро стал одним из самых искусных наездников Дагестана. Ну а о его умении владеть шашкой и стрелять в цель уже ходили настоящие легенды.

Постоянное общение с Гази-Мухаммедом привело Шамиля от изучения Корана к желанию стать первым учеником знаменитого муллы Джамалуддина из Кази-Кумуха. Правда, для этого ему пришлось покинуть родной аул и отправиться вместе со своим товарищем в Ун-цукуль, где он серьезно занялся арабским языком и литературой, логикой, теологией и философией. Не растерял он и воинских навыков и время от времени вместе с другими молодыми людьми принимал участие в боях с отрядами генерала Ермолова. По сути дела, уже тогда он стал одним из самых активных участников разгоравшейся Кавказской войны.

Прошло несколько лет, и Шамиль добился своего: Джамалутддин признал его своим первым учеником. Но он шел уже дальше и очень скоро увлекся особым мусульманским учением — мюридизмом. «Христианский русский царь хочет владеть правоверными, как владеет своими мужиками, — заявил однажды Шамиль. — Значит, нужно с ним вести войну за свободу». Впрочем, он намеревался воевать не только с русским царем, но и с теми аварскими ханами, которые не желали признавать законы шариата, и собирался лишить их власти над правоверным Дагестаном.

Чтобы поднять горцев на борьбу, Шамиль отправился по аулам и призывал их к священной войне — газавату. Его властная натура, образованность и умение хорошо говорить сделали свое дело, и уже очень скоро попавшие под его влияние горцы признали его имамом Чечни и Дагестана, наградив его духовным авторитетом, который был гораздо сильнее любой светской власти.

Тем временем русские двинули против нового владыки Кавказа трех генералов: Розена, Вельяминова и Вольховского. И в первом же бою с русскими отрядами, состоявшемся 17 октября 1832 года в горном ущелье близ родного аула, Шамиль понял простую истину: в прямых столкновениях ему никогда не победить русских, имевших над ним огромное численное преимущество. Но дрался он отчаянно, а когда горцев осталось всего несколько десятков человек, вместе с Гази-Мухаммедом бросился в рукопашный бой. Его приятель был мгновенно убит, Шамиль зарубил двух солдат, а когда третий всадил ему в грудь штык, он одной рукой выдернул его, а другой ударил своего врага саблей.

Шамилю удалось выйти из окружения. Он спрятался в родных горах и три месяца лечил раны. И хотя он не потерял своего духовного авторитета и его возвращения ждали, имамом стал Гамзат-Бек, а Шамиль выступил его наместником. Прошло целых два года, прежде чем Шамиль снова стал имамом, но произошло это только после того, как Гамзат-Бек был убит в мечети за убийство знатного аварского хана. И тогда народ и ученые сделали свой выбор!

На этот раз Шамиль не спешил выступать против русских, а занялся наведением порядка в собственных горах, вводя мусульманское право. Слишком уж разнились обычаи и традиции многочисленных племен и родов, но самым печальным было то, что они совершенно не мешали распространению среди горцев пьянства, грабежей, невежества и, что было особенно печально, своеволия. Не было среди удельных князьков и дисциплины, так необходимой на войне и без которой было немыслимо воевать с мощной и хорошо организованной русской армией.

Шамиль не стал выдумывать ничего нового и решил править железной рукой, безжалостно карая смертью за обман, измену, разбой и грабеж. Такому же наказанию подлежал любой горец и за сопротивление мюриду, за несовершение пяти обязательных молитв в день и неотчисление определенного процента в пользу бедных. Наказанию подлежали и те, кто нарушал шариат и предавался таким нечестивым занятиям, как слушание музыки, танцы и курение трубки! Ну а тем, кто все-таки осмеливался танцевать, мазали сажей лицо, сажали на ишака лицом к хвосту и возили по селению. Тем же, кто не желал отказываться от курения, продевали сквозь ноздри бечевку и привязывали к ней горящую трубку. Но больше всего на свете Шамиль ненавидел пьянство, и еще ребенком он пообещал любившему вино отцу зарезать себя, если тот останется рабом отвратительной привычки. Отец пить перестал, а Шамиль, став имамом, заменил положенные по шариату сорок ударов палкой за пьянство смертной казнью. Главным его достижением была отмена крепостного права, противоречившего мусульманской идее о равенстве всех людей. Да, зачастую он заменял обычаи и традиции предков своими законами, но уже в 60-х годах XIX столетия из них можно было составить своеобразный кодекс, и их справедливость вызывала уважение всех честных горцев. Но держалось это уважение главным образом на страхе. Со своими противниками Шамиль не миндальничал, и только по одному его приказу были сожжены тридцать три телетлинских бека, а одиннадцатилетний наследник аварских ханов Булач-Хан брошен с высокого обрыва в горную речку. Шамиль не был просто «удачливым и хитрым атаманом», даже самые удачливые и хитрые не способны подчинить себе чуть ли не весь Кавказ и на протяжении тридцати с лишним лет сражаться с Россией. Это был мудрый правитель и законодатель и прекрасный военачальник, не только руководивший своими джигитами, но и сам принимавший участие в боях. С рыжей бородой, окрашенной хной, на бело-сером в яблоках коне, он всегда был в первых рядах сражавшихся и приносил удачу.

Конечно, русским подобное геройство было не по душе, они направляли против Шамиля все большие силы, и в 1839 году имам только чудом сумел уйти из своей резиденции в ауле Ахульго после трехмесячной осады. Восемь месяцев о нем не было слышно, и Россия уже начала праздновать победу. Но, как оказалось, рано. Шамиль снова вернулся, и теперь его союзниками стали Большая и Малая Чечня. Именно Чечня обратилась к Шамилю с просьбой либо защитить ее, либо разрешить ей отдаться под власть белого царя. Хорошо зная, что за подобное отступничество им грозит смерть, чеченские послы передали свое предложение Шамилю через его мать. И тем самым поставили его перед трудной дилеммой. Ведь, приняв послов, мать совершила преступление, и Шамиль был обязан наказать ее.

Три дня провел он в молитвах, пока наконец не «услышал» голос Аллаха. «Кто первым высказал свои столь постыдные намерения, — сообщил ему Всевышний, — дай тому сто ударов плетью!» Однако Шамиль смог ударить мать только пять раз, после чего упал без чувств. Затем он заставил послов Чечни прочитать предсмертные молитвы и… отпустил их домой.

Сдаваться на милость русских он не собирался и, прекрасно понимая, что в открытом бою ему не победить русскую армию, повел партизанскую войну. К концу 40-х годов XIX столетия он достиг пика своей славы, объявил своего сына наследником принадлежавшей ему духовной власти. Этим он вызвал недовольство горцев, заговоривших о том, что Шамиль заботится лишь о себе и своей семье. К тому же народ прекрасно видел, что наибы-управители, которых Шамиль объявил своими апостолами, заботились прежде всего о своем кармане а на все остальное им было наплевать.

Понимал ли это сам Шамиль? Да, конечно, понимал и с горечью выслушивал суждения своего сына, прошедшего обучение в Пажеском корпусе поручика гвардейского уланского полка, о своем убогом войске. Правда, уже очень скоро и сам Шамиль, и его братья стали чуждаться Джамалуддина, который настойчиво просил отца примириться с могучим русским царем. И кто знает, чем бы закончилась вся эта история, если бы тот вдруг не умер от чахотки.

К тому времени русские уже научились воевать в горах, и кольцо окружения неумолимо сжималось вокруг горной резиденции Шамиля аула Ведено. И тогда имам потребовал от всех своих сторонников дать клятву стоять до конца! Но, увы… слишком велико было превосходство русской армии, Чечня была покорена, и Шамиль с остатками верных наибов отошел в аул Гуниб. По дороге его обоз был ограблен его же сторонниками, и оставшийся всего с четырьмя сотнями джигитов Шамиль был обречен.

После долгих раздумий Шамиль пошел на переговоры с Барятинским, и тонкий дипломат полковник Лазарев стал убеждать имама в том, что его сопротивление бессмысленно, что дальнейшая борьба только приведет к ненужным жертвам и что Барятинский сохранит имаму не только жизнь, но и возможность жить с семьей в Мекке. 26 августа 1859 года Шамиль принял историческое решение прекратить борьбу и вышел навстречу князю Барятинскому. Он не верил Лазареву и даже не сомневался в том, что его убьют. Но и сдаваться на милость победителю он не собирался и решил дорого отдать свою жизнь вместе с пятьюдесятью верными ему наибами.

К его великому изумлению, при его появлении грянуло громовое «ура». В небольшой роще имам встретил князя и сказал: «Я тридцать лет дрался за религию, но теперь мои народы изменили мне, да и сам я утомился. Поздравляю вас с владычеством над Дагестаном и от души желаю государю успеха в управлении горцами для блага их!»

Шамиля отправили в Россию, где его принял сам Александр II, который повелел положить имаму двадцать тысяч рублей ежегодно и поселил его в Калуге. В марте 1870 года Шамиль получил разрешение отправиться в Мекку, правда, для этого ему пришлось написать клятвенное письмо, что он не причинит России никакого вреда. Великого деятеля ислама с почетом встретили в мусульманском мире, турецкий султан оказал ему большие почести и особенно полюбил его после того, как он предотвратил его войну с египетским Исмаил-пашой. В Мекке за ним постоянно ходили толпы паломников, ловившие каждое брошенное знаменитым имамом слово.

Вскоре Шамиль переехал в Медину, где и умер в возрасте семидесяти двух лет после неудачного падения с лошади. Его могила в святом для всех мусульман месте и по сей день является одним из самых почитаемых мусульманами всего мира мест…

ЛЕНИН, АТАТЮРК И СУДЬБА АРМЕНИИ

Почти восемьдесят лет прошло с того дня, когда советское правительство во главе с Лениным согласилось отдать Турции часть Армении с такими известными городами, как Карс, Эндижан и Эрзрум. Много воды утекло с той поры, но и по сей день не утихают ожесточенные споры вокруг той сделки руководителей СССР и Турции. Но если все-таки вспомнить обстановку того непростого времени, то можно увидеть, что сделки как таковой не было и уступка большевиков была далеко не добровольным актом, а лишь следствием сложившейся политической обстановки…

Как утверждали люди, хорошо знавшие Ататюрка, о тактическом союзе с большевиками он заговорил уже в 1919 году, когда Советам, ведущим отчаянную борьбу с Западом, было далеко не безразлично, кто будет править Турцией. И ничего странного не было в том, что на дух не переносивший коммунистические идеи Кемаль шел на сотрудничество с большевиками. Ленина он, конечно, не читал, но о необходимости компромиссов знал по опыту.

Да и сам Ленин был далеко не прочь заручиться «дружбой» с человеком, от которого зависело будущее южного соседа России. И, как указывают некоторые источники, уже летом 1919 года в Хавзе состоялась встреча Кемаля с Семеном Буденным, обещавшим ему деньги и все необходимое для того, чтобы одни люди могли как можно успешнее убивать других. Правда, вместе с пушками простоватый Семен Михайлович предложил принять и коммунистическую веру, способную, по его словам, осчастливить турецких братьев в их борьбе за светлое будущее с кровопийцами-буржуями!

Однако Кемаль не внял призывам и предпочел пулеметы! Вернее всего, это только легенда, и, говоря откровенно, вряд ли Ленин и Троцкий, знавшие истинную цену косноязычному кавалеристу, послали бы его на подобные переговоры, но то, что на его месте могли оказаться совсем другие люди, гораздо более умные, сомнений не вызывает.

Знал ли Ленин, с кем ему придется иметь дело? Судя по всему, знал и не строил на этот счет никаких иллюзий. Вряд ли добавляла ему оптимизма и характеристика, данная Ататюрку позже работавшими в Анкаре дипломатами. «Мустафа Кемаль, — писал в своей служебной записке в Наркоминдел первый секретарь полномочного представительства РСФСР в Турции Умпал-Ангорский, — весьма оригинальная фигура на фоне своеобразной восточной переходной эпохи монархического сатрапизма и буржуазного демократизма. Он полностью представляет турецкий государственный строй со всеми его пороками. Личность Мустафы Кемаля, безусловно, выдающаяся в Турции по своему уму, энергии, силе воли, способности убедить (внушением кажущейся искренности даже недоверчиво относящихся к нему лиц). Главным его движущим импульсом является большое честолюбие. Для достижения намеченной цели в ход пускается все, и он идет к ней, не считаясь ни с чем. В своей политике он являет себя полностью беспринципной личностью, использующей систематические провокации среди туземных общественных течений и группировок». Комментарии, как говорится, излишни…

Впрочем, Кемаль тоже не обольщался в отношении Ленина. «Намерение большевиков дружить с Турцией, — как-то заметил он на своем выступлении в меджлисе, — есть не что иное, как всего только лозунг, с помощью которого они собираются произвести впечатление на Запад и исламский мир! Но в то же самое время они сделают все возможное, чтобы как можно сильнее привязать к себе Турцию! И, по сути дела, и у англичан, и у большевиков одна задача: так или иначе завоевать Турцию. Только первые стараются сделать это с помощью оружия, а вторые — с помощью идей!» Затягивать заключение своего «брака по расчету» ни Ленин, ни Ататюрк не стали, в октябре 1919 года в Москву отправился Халиль-паша, а уже на следующий год в Турцию тайными путями была отправлена первая партия оружия.

Конечно, это была далеко не бескорыстная помощь, как о ней говорили до самого недавнего времени. После того как был развеян миф о всемирной революции и даже Ленину стало ясно, что никаких революционных битв ни в Европе, ни тем более в Америке не предвидится, вождь всемирного пролетариата обратил свой взор на Восток, где за свою независимость уже пытались бороться Афганистан, Персия и Турция.

Но дело было не только в идеях. Стоило только Ататюрку потерпеть поражение, и Ленину пришлось бы иметь дело не с дружественной страной, а с той же самой Антантой, которая не только оккупировала почти всю Анатолию, но и собиралась образовать независимую Армению под американским мандатом! И именно поэтому Ленину пришлось делать хорошую мину при плохой игре и все возможное для будущей победы Ататюрка. «В Турции стоят у власти националисты и октябристы, готовые в любую минуту продать нас Антанте!» — восклицал он и… слал этим самым националистам и октябристам деньги, оружие и боеприпасы!

Понимал ли сам Ататюрк всю выгоду создавшегося положения? Да, конечно, понимал и пользовался им! Тем более что козырь у него всегда был в запасе, такой сильный козырь, как запугивание Москвы заигрыванием с Западом, точно так же, как он пугал Запад своим сближением с Советами. И когда из-за обострения ситуации в Закавказье Москва несколько уменьшила помощь, Кемаль сразу же ударил этим козырем, заключив соглашение с Францией, которая являлась злейшим врагом советской России.

Подписание анкарского договора весьма встревожило большевиков, и в Анкару был срочно направлен официально представлявший Украину Михаил Фрунзе. Кемаль повел себя настолько сдержанно, если не сказать холодно, что Фрунзе сразу же дал телеграмму Троцкому: «Успешность переговоров с правительством Анатолии, — писал он, — стоит в прямой связи от размеров той реальной помощи, которую мы в состоянии сейчас же оказать правительству Кемаль-паши. Я считаю практически целесообразным послать вместе со мной или в скором времени после моего отъезда известное количество военного имущества и снаряжения неосновных образцов, которое мы безо всякого ущерба для снабжения нашей армии могли бы направить турецкому командованию. Такого рода реальное подкрепление дипломатических уверений в нашем дружеском расположении к правительству Ангорской Турции должно дать самые благоприятные результаты, и самый из них первый и важный — удержание Турции в пределах нашей ориентации».

И стоило только Фрунзе «рядом конкретных и практических дел доказать, что Россия остается верной своим обязательствам», как отношение к его делегации мгновенно изменилось и ей были предоставлены все документы договора с Францией.

«Удержание Турции в пределах советской ориентации» обошлось России в 100 тысяч винтовок, столько же ящиков патронов, 3,5 тысячи пулеметов, 550 тысяч снарядов и в огромное количество другого военного снаряжения! Но игра стоила свеч, и Фрунзе не торговался.

Все же, несмотря на действенную помощь большевиков, им не удалось удержать Кемаля от контактов с Западом. И дело здесь было уже не только в неприятии им представлявшейся ему совершеннейшей чепухой доктрины коммунизма и полном отсутствии иллюзий по отношению к ее носителям. Сама жизнь уже вовлеченной в сферу капиталистических отношений страны и ее прошлое заставляла его строить новые отношения с Западом. Тем не менее тонко чувствовавший ситуацию Кемаль поспешил заверить Москву в том, что ни один из этих контактов не будет направлен против нее! И далеко не случайно в октябре он подписал Карсский договор с республиками Закавказья в присутствии официального представителя России, полностью обезопасив свои восточные границы, представлявшие собой из-за постоянных стычек с армянами и курдами самый настоящий пороховой погреб.

Правда, к этому времени он уже получил все, что хотел. Произошло это так. После того как Англия натравила на Турцию возглавляемую дашнаками Армению, дабы еще больше ослабить Кемаля и не допустить создания общей границы Турции с советской Россией, давно рвавшийся в бой Карабекир взял Карс и вышел на границы, какими они были в 1914 году.

Брошенному Англией на произвол судьбы Эриванскому правительству не оставалось ничего другого, как только подписать перемирие с Турцией в Александрополе. «Дашнакская Армения, — весьма справедливо писал по этому поводу Сталин, — пала, несомненно, жертвой провокаций Антанты, натравившей ее на Турцию и потом позорно кинувшей ее на растерзание турок. Едва ли можно сомневаться в том, что у Армении не осталось никаких возможностей спасения, кроме одного: союза с Россией…»

Поставленный перед необходимостью из двух зол выбирать меньшее, 29 ноября 1920 года Революционный комитет Армении объявил о провозглашении в ней советской власти, и таким образом и Анкара и Москва получила столь необходимый им коридор.

Советизация Армении и уступка нескольких городов Кемалю и по сей день в трудах некоторых историков представляется только результатом сговора большевиков с Кемалем! Но это далеко не так! Да и как могла Россия в те тревожные для себя годы заботиться о привязанной к Антанте и поддерживавшей Деникина и Врангеля дашнаковской Армении! Вполне понятно, что она пеклась в первую очередь о собственных интересах. Хотя определенная игра, конечно, велась!

Но и в этом нет ничего странного и уж тем более удивительного. Хотел Кемаль отдавать отторгнутые от Турции Севрским договором вилайеты? Конечно, нет! Могла Россия получить их в составе Армении? По всей вероятности, нет, иначе бы обязательно удержала! И для Москвы «брак по расчету» с Кемалем был куда дороже судьбы, по сути дела, враждебной ей по тем временам Армении! Заботясь о «продававших их», по словам Ленина, «Антанте, националистах и октябристах», Москва думала в первую очередь о себе самой! Ведь Проливы находились в руках воевавшей с ними Антанты, и они не могли исключать возможность новой интервенции. И уж, конечно, большевикам совсем не хотелось видеть у себя на границах находившуюся под американским мандатом независимую Армению! Не оздоровляли обстановки и постоянные слухи о том, что Кемаль ведет переговоры с проанглийски настроенным султанским правительством. Армения была обречена, поскольку и большевикам и Кемалю был жизненно необходим коридор, по которому Москва могла переправлять оружие и все необходимое для воюющей армии.

Искать виноватых во всей этой несложной истории бессмысленно! Добровольно от территорий не отказывался никто, и больше всегда получал тот, кто оказывался хитрее и у кого были лучше обстоятельства! На этот раз повезло Турции, а все остальное уже не имело никакого значения! И сам Кемаль достаточно ясно выразил все, что думал по этому поводу в связи с несколько запоздалым решением Вильсона по Армении, по которому ей отходили уже завоеванные Карабекиром Эрзурум, Ван и Битлис. «Бедный Вильсон, — с нескрываемой насмешкой заметил он, — так и не понял того, что границы защищаются только с помощью штыков, силы и чести!»

Вот так «дружили» между собой Ленин и Ататюрк, и, какой бы странной и удивительной эта дружба не казалась, она сыграла свою роль как для становления новой, теперь уже кемалистской Турции, так и для безопасности Советского Союза…

ПОЧЕМУ СУЛТАН ПОЩАДИЛ АТАТЮРКА

Постоянно беседуя с приятелями о Великой французской революции, Ататюрк стал интересоваться историей своего народа и с восторгом слушал рассказы Тевфик-бея о борьбе новых османов, как называли первых турецких революционеров, за конституцию.

Ататюрк, не имевший специальных знаний, конечно, вряд ли видел разницу между абсолютной и конституционной монархией, да по большому счету и не эти пока еще совершенно отвлеченные для него величины, интересовали его, а люди, которые первыми осмелились выступить против власти.

Начитавшись революционных поэтов, он мечтал о подвигах и, конечно, хотел слышать о них! Революция, борьба, жертвы, — вот что в первую очередь привлекало юношу. Разумеется, новые османы должны были походить на созданных его горячим воображением романических героев без страха и упрека. Иначе просто не могло быть: ведь ими руководил Намык Кемаль, так любимый им!

И Кемаль с восторгом слушал о том, как новые османы готовили покушение на великого визиря Али-пашу, олицетворявшего главное имперское зло. Но предатель выдал смельчаков, и все они были вынуждены бежать за границу. Но борьбы не прекратили и в конце концов все же уговорили султана принять конституцию!

Конечно, знай Тевфик-бей побольше, Кемаль услышал бы от него совсем другую историю и узнал бы о том, как самый выдающийся государственный деятель того времени Мидхат-паша после нескольких государственных переворотов, дорогого ему стоивших, возвел на престол тридцатичетырехлетнего сына наложницы бывшего султана Абдул Хамида II, обещавшего в обмен на султанский трон даровать стране конституцию. Узнал бы он и о том, как, едва опоясавшись мечом, Абдул Хамид сразу же забыл все свои обещания и только после того, как на Ближнем Востоке вспыхнул кризис 1875–1877 годов и Абдул Хамид дал согласие на проведение в Стамбуле международной конференции по обсуждению условий мира между воевавшими сторонами и проведению реформ в империи, султан выбрал из двух зол меньшее и даровал стране конституцию.

Ну и, конечно, он узнал бы о том, как, изгнав из страны Мидхат-пашу и разогнав совершенно не нужный ему парламент, Абдул Хамид установил самое страшное в истории Османской империи правление. Никто, включая даже самых высокопоставленных чиновников, не был в те годы защищен в ней от насилий, утраты имущества, свободы, а нередко и самой жизни. Люди исчезали ночью, и не всегда было даже понятно, за что их брали. В министерствах и ведомствах ряды чиновников редели буквально на глазах, а многие молодые офицеры армии и флота заплатили за свои либеральные убеждения жизнью.

Десятки, если не сотни тысяч султанских шпионов работали в армии, учебных учреждениях, в чиновничьих палатах и даже в семьях. И на основании их доносов султан каждый день отдавал приказы об арестах, ссылках и тайных убийствах. «Темные улицы застыли от страха, — описывал в своих мемуарах известный писатель Халид Зия те страшные времена. — Чтобы перейти из одной части города в другую, нужна большая смелость… Шпионы, шпионы, шпионы… Все без разбора боялись друг друга: отцы — детей, мужья — жен. Открытых главарей сыска уже знали, и при виде одних их теней головы всех уходили в плечи, и все старались куда-нибудь укрыться…»

При страдавшем маниакальной подозрительностью султане иначе не могло и быть! Спрятавшись в своем дворце, он постоянно менял здания и комнаты, отведенные ему для сна. Великолепный стрелок, султан нажимал на курок при каждом подозрительным шорохе, и нередко пули попадали в слуг или идущих к нему на прием чиновников. В своей подозрительности султан дошел до того, что даже на территории дворца его сопровождала целая армия телохранителей, состоявшая из албанцев, лазов, курдов, арабов и черногорцев, а сам дворец был окружен войсковыми казармами с особо преданными ему частями.

Из своего добровольного заточения Абдул Хамид выходил только по пятницам, когда ездил молиться в Святую Софию. Но, несмотря на свое затворничество, Абдул Хамид пока еще крепко держал нити управления огромной империей в своих руках. Но, увы, Тевфик-бей или не знал всего этого, или же просто побоялся говорить со своим учеником на тему, которая могла стоить ему головы…

После окончания военного училища Ататюрк попал на курсы генерального штаба. И был несказанно рад этому. Офицеры, окончившие курсы, получали звание капитана и своеобразный пропуск в военную номенклатуру империи. И все же пребывание в этих классах оказалось для него далеко не таким безмятежным, каким представлялось ему в годы пребывания в военной школе. Именно здесь он начал уже по-настоящему увлекаться политикой, к которой проявлял столь большой интерес еще в училище и которая оказалась его призванием.

Ататюрк стал много читать, благо в классах можно было достать практически любую запрещенную цензурой литературу. И поначалу он читал все подряд: от бульварных романов до «Духа законов» Шарля Монтескье и социологических трактатов Джона Милля, но постепенно стал отдавать предпочтение истории. Особенно военной. С огромным интересом изучал он биографии и подвиги выдающихся полководцев, среди которых за военный гений сразу же стал выделять Наполеона. Не ослабевал его интерес и к современной турецкой литературе, и наряду с Намыком Кемалем его все больше привлекал достигший вершин своего таланта Тевфик Фикрет.

Конечно, он не мог знать все о тех революционных процессах, которые уже вовсю развивались в Османской империи. Но, как и всякий одаренный человек, не мог не чувствовать приближение нового времени и, не пожелав оставаться в стороне от охвативших страну революционных настроений, решился на отчаянный по тем временам шаг и создал тайное общество «Родина». Ну а чтобы лучше понять, какой опасности он подвергался, достаточно еще раз вспомнить о тех «застывших от страха» улицах и всех тех, кто заплатил за свои либеральные убеждения свободой, а зачастую и жизнью.

Тем не менее Ататюрк и окружавшие его молодые патриоты пошли на риск и стали выпускать бюллетень, в котором со свойственным молодости радикализмом обличали окружавшую их жизнь. «Мы, — говорил позже Ататюрк, — уже начинали понимать, что имеются пороки в управлении страной. Нас охватило страстное желание поведать о нашем открытии, и мы создали рукописную газету. На нашем курсе существовала маленькая организация. Я входил в состав ее руководства и написал большую часть статей для нее…»

Его «революционная деятельность» могла закончиться самым печальным образом уже в самом начале, когда в комнату, где Кемаль с двумя приятелями готовил очередной номер газеты, неожиданно вошел начальник курсов Риза-паша. Он мог бы не только выгнать вольнодумцев, скрывавшихся в стенах вверенного ему султаном учреждения, но и «упечь» их в места не столь отдаленные. Однако он ограничился лишь отеческим внушением, подвергая тем самым страшной опасности и себя самого: кого-кого, а султанских шпионов хватало и в подведомственных ему классах…

Безнаказанно прошла для Кемаля и его весьма опасная по тем временам просьба к преподавателю по тактике прочитать несколько лекций о методах ведения «герильи», как тогда называли партизанскую войну, которую вот уже столько лет вели против империи болгарские и македонские повстанцы. Тот не только не донес на него, но и провел несколько занятий по подготовленному Кемалем плану гипотетических военных действий против партизанских отрядов, нападавших на столицу из Анатолии.

Напряженная учеба, издание газеты, руководство «Ватаном» и ночные прогулки не проходили даром, и Кемаль постоянно находился в возбужденном состоянии. «Во время учебы на курсах генерального штаба, — много лет спустя скажет он своей приемной дочери и верной спутнице последних лет жизни Афет Инан, — мое внутреннее «я» испытывало душевную тревогу. Я постоянно ощущал в себе столкновение чувств, смысл и сущность которых еще не всегда мог понять и которым не мог придать ни положительного, ни отрицательного значения». Измученный бесконечными мыслями, он почти перестал спать и только под утро впадал в забытье. «Поднимаюсь, — вспоминал он, — но самочувствие не в порядке. Голова и тело утомлены. Товарищи, с которыми встречаюсь в классе, гораздо живее и здоровее меня…»

Каково было его отношение к главному виновнику всех бед империи — султану, о котором он в своей газете, несмотря на беспощадную критику высших чиновников, не написал ни единого плохого слова? Как это ни странно, снисходительное! По всей видимости, и Кемаль, и его приятели все еще верили в расхожую у многих народов сказку о «хорошем царе и плохих министрах».

Другое дело, что вера в «хорошего султана» слабела у него с каждым днем, и со временем он постепенно превратится в глазах Кемаля из этакого обманутого нехорошими министрами владыки в одного из истинных виновников ослабления государства.

Ну а если он порою очень резко и высказывался против Абдул Хамида, то его выпады носили скорее личностный характер и до отрицания султаната как политической системы ему было еще очень далеко.

А в последний год пребывания на курсах с Кемалем приключилась весьма интересная история. В один прекрасный вечер он вместе со своим близким приятелем Али Фуадом отправился в облюбованное ими кафе на открытом воздухе и, усевшись за столик, попросил подать виски с содовой в бокалах для лимонада. И можно себе представить их изумление, когда в кафе появился хорошо знакомый им директор Харбие вместе… с главным шпионом султана Фетхим-пашой и его помощником полковником Гани. Фетхим-паша попробовал поданный молодым людям «лимонад» и, по достоинству оценив его… пригласил Кемаля и его спутника поужинать с ним в ресторане.

В казарму они вернулись поздно и явно навеселе. Но когда потребовавший от них объяснений дежурный офицер узнал, с кем «веселились» его подчиненные, то у него сразу же отпала всяческая охота поднимать шум. Ну а о чем Фетхим-паша беседовал в тот памятный вечер с двумя подозрительными молодыми людьми, так навсегда и осталось тайной. Ни Али Фуад, ни сам Кемаль никогда не рассказывали о той встрече, а ставший благодаря своим доносам генералом в двадцать пять лет Фетхим-паша тоже не смог пролить свет на всю эту историю, поскольку в 1908 году был в буквальном смысле разорван на куски озверевшей толпой в Бурсе. Хотя предположить, зачем главному шпиону надо было тратить вечер на двух молодых и весьма перспективных людей, можно.

Революционная деятельность Ататюрка не прошла для него даром — по доносу шпиона и по обвинению в издании подпольной газеты и создании тайной организации он оказался в тюремной камере, в которой ему было суждено провести целый месяц.

О многом передумал он в долгие часы своего заточения, с утра до ночи меряя шагами свое тесное узилище, в котором царили вечный полумрак и страшная грязь. И только здесь, в тюремной камере, до Кемаля в полной мере дошло то, что, по сути, именно так и жили миллионы турок, даже если они и не находились за толстыми тюремными стенами. И точно такой же тюрьмой являлась для них вся империя! И надо как можно скорее разрушить эти пока еще непробиваемые, но уже начинавшие давать трещины стены.

И почему бы это не сделать ему? Он молод, образован, любит свою родину и готов на многое. Если только… ему дадут выйти из этой мышеловки! А если не дадут? Ататюрк не был трусливым человеком, но порою ему становилось не по себе. А что если это действительно конец и он уже никогда не выйдет из этой страшной тюрьмы? Как ни ряди, он злейший враг самого султана, ну а как тот расправляется со своими врагами, ему было хорошо известно.

Но, как видно, не напрасно молила Зюбейде-ханым Всевышнего, услышал Тот ее страстные мольбы, и, к великой радости и не менее великому изумлению Кемаля, его выпустили из тюрьмы. Правда, перед самой «амнистией» он прошел через новое унижение, представ перед самим Измаилом Хаккы-пашой. Когда Кемаля ввели в комнату, сидевший за большим столом генерал кивком отпустил конвойных и сквозь линзы своих очков в золотой оправе уставился на вздумавшего вольнодумствовать и только уже поэтому не нравившегося ему Кемаля с таким зловещим видом, словно собирался расстрелять его в собственном кабинете. И, говоря откровенно, расстрелял бы! Ведь именно в таких, как этот Кемаль, он видел вызов, а возможно, даже и приговор всему тому, что было ему так дорого.

Даже не пытаясь скрыть своей неприязни к застывшему по стойке «смирно» молодому человеку, он долго и нудно говорил о том, что великий и мудрый султан сделал все, чтобы он получил прекрасное образование и высокий офицерский чин, а он отплатил своему благодетелю черной неблагодарностью. И уж кому-кому, а ему, молодому и способному, следовало бы направить все свои помыслы на служение султану и империи, а не на расшатывание ее устоев. Да и зачем будущему руководителю турецкой армии нужны какие-то подозрительные газетенки и стишки давно просившихся на виселицу рифмоплетов, не говоря уже о крамольных речах в присутствии еще не окрепших умов, склонных в силу своей легкомысленности к смуте и неповиновению?

Да и личная жизнь молодого офицера не вызывала у инспектора особого восторга, и на протяжении своей нудной речи он несколько раз упомянул о ресторанах и кафе, в которых так любил бывать Кемаль. Чего он вообще хочет, в конце концов, задал риторический вопрос Измаил-паша, в упор глядя на не проронившего ни единого слова Кемаля. Навсегда похоронить себя в той камере, откуда его только что привели? Если так, то ему можно пойти навстречу!

Выдержав долгую паузу, Измаил-паша наконец проскрипел, что его величество так бы, наверное, и сделал, если бы Кемаль не был так молод, а значит, и легкомыслен. И на этот раз он прощен. Конечно, у его величества были совсем другие виды на его будущее, ему нужны способные люди, но Кемаль сам испортил себе карьеру, и теперь вместо ожидавшей его Македонии он отправится в Сирию. Его величество, повысил голос Измаил-паша, очень надеется на то, что молодой офицер сделает надлежащие выводы и впредь будет вести себя куда благоразумнее, дабы своим отныне и навсегда в высшей степени примерным поведением заслужить прощение.

При этом он ни словом не обмолвился о том, что все это время командующий сухопутными войсками Риза-паша по просьбе отца Али Фуада делал все возможное, чтобы не только вырвать молодых людей из застенков, но и сохранить за ними уже намеченные для них места на Балканах. Но во второй раз, зловеще блеснул золотой оправой инспектор, ни на какое снисхождение он пусть не рассчитывает! И если до его величества дойдет хотя бы малейший слух о его вольнодумии, Кемаль сразу же вернется в уже знакомую ему камеру. И на этот раз навсегда!

С непроницаемым лицом слушал Ататюрк разглагольствования этого чиновника от армии, который еще больше убедил его в том, что именно такие люди и довели некогда могучую и непобедимую империю до того жалкого состояния, в каком она пребывала сейчас.

Выслушав приговор о своей ссылке и так и не проронив ни слова, Кемаль щелкнул каблуками и поспешил… к выпущенному раньше него Али Фуаду, где друзья с присоединившимся к ним Мюфитом Оздешем, тоже отправлявшимся в Африку, отвели душу за бутылкой виски.

На следующий день друзья отправились на австрийском судне в Бейрут, и Кемаль долго не уходил с палубы, в глубокой задумчивости наблюдая за таявшими в ночи огнями продолжавшего жить своей жизнью Стамбула. Первые шаги в его капитанской жизни особого оптимизма не вызывали. «Они оказались, — заметит он позже, — шагами не в жизнь, а в тюрьму…»

Что ждало его в Сирии? Служба в каком-нибудь захолустном гарнизоне или настоящая армейская школа, так необходимая каждому молодому офицеру? А потом? Очередное звание, если его, конечно, ему дадут, и новый гарнизон? И неужели он, испугавшись слов этого брюзги в позолоченных очках, больше не будет заниматься манившей к себе политикой, которая, как он убедился на собственном опыте, была далеко не игрой, а серьезным и крайне опасным делом?

Кемаль поморщился. Ну, нет! Не бояться надо всех этих султанских пристяжных, а бороться с ними, чего бы это ему ни стоило. Бросать политику он не собирался, и не только из-за все увеличивавшегося интереса к ней. Армия армией, но, как он уже успел узнать из истории, только высокая политика возводила людей на совершенно иной уровень и только политик мог стать носителем национальной идеи и вершителем общенародной судьбы! Кто бы сейчас помнил того же Наполеона, если бы он так и остался пусть и прославленным, но всего-навсего полководцем? Конечно, с Наполеоном он себя пока еще не сравнивал, но в своем высоком предназначении не сомневался…

Пройдут годы, и Ататюрк делами докажет свою высокую миссию, создав Турецкую республику и спася нацию от уничтожения. О нем будет написано множество книг, в которых их авторы так или иначе осветят многие аспекты его титанической деятельности, но никто и никогда уже не ответит на вопрос: почему султан пощадил одного из тех, кто вызывал у него оказавшуюся для многих смертельной ненависть…

ЧТО ДЕЛАЛ В ЧК БЫВШИЙ ПРАВИТЕЛЬ ОСМАНСКОЙ ИМПЕРИИ ЭНВЕР-ПАША

30 октября 1918 года представители Османской империи подписали на борту английского крейсера «Агамемнон» перемирие, являвшееся, по сути дела, полнейшей капитуляцией. Некогда великая и грозная Османская империя фактически прекратила свое существование, и находившаяся более десяти лет у власти младотурецкая партия «Единение и прогресс» самоликвидировалась. Ну а бывшие руководители Османской империи Таллат-паша, Джемаль-паша и Энвер-паша срочно бежали за границу.

Но и обосновавшись в Берлине, младотурецкие лидеры не чувствовали себя в полной безопасности, поскольку все трое были приговорены к смерти за устроенный ими в 1915 году геноцид в Армении. А после того как Антанта потребовала их выдачи и суда над ними за совершенные ими в годы их правления преступления, вся эта далеко не святая троица жила под чужими именами.

Трудно сказать, насколько нижесказанное соответствует действительности, но, согласно некоторым источникам, всех троих пригласил в Москву Карел Радек, который очень надеялся с их помощью оказывать влияние на национальное движение в Анатолии. Таллат отказался и остался в Берлине, где вскоре и был убит. А не знавший покоя Энвер вместе с Джемалем отправились в большевистскую столицу. В 1922 году Джемаль оказался по каким-то до сих пор не выясненным делам в Тифлисе, где его и настигла месть.

Единственного оставшегося в живых Энвера большевики, помня о его отношениях с лидером борьбы за независимость Ататюрком, решили сделать своеобразным противовесом. Они были ровесниками и заканчивали одни и те же учебные заведения. Однако после курсов генерального штаба их дороги разошлись. Ататюрк отправился в Сирию замаливать грехи за свое участие в подпольной организации, а Энвер получил назначение в Македонию, самую революционную по тем временам область Османской империи.

Именно там началась младотурецкая революция, которую в силу сложившихся обстоятельств возглавили Энвер, Таллат и Джемаль. Что же касается Ататюрка, то он слишком поздно вернулся из своей ссылки и так и не смог найти места в новом руководстве страной. Там все было занято испытанными бойцами с режимом султана Абдул-Хамида II, и никто не собирался уступать свое место под солнцем какому-то неизвестному человеку.

В то время как Энвер быстро сделал карьеру и превратился в национального героя, Ататюрк продолжал пребывать в тени. Во время Триполитанской войны они оба оказались в Триполи, и именно там отношения между ними были испорчены раз и навсегда. Целых шесть лет длилась их вражда, не раз и не два выясняли они отношения, и порою дело доходило чуть ли не до применения оружия. Энвер всячески тормозил продвижение Ататюрка по служебной лестнице. Хотя звание генерала и паши все-таки дал.

После окончания Первой мировой войны положение изменилось. Энвер превратился в политического коммивояжера, а Ататюрк возглавил национально-освободительное движение в Анатолии и превратился в фигуру, с которой считались и султанское правительство, и англичане, и большевики. Конечно, Энвер предложил ему свои услуги и даже собирался приехать, однако Ататюрк, ничего не забывший, посоветовал бывшему руководителю Османской империи оставаться за границей и оттуда помогать борьбе за независимость.

Конечно, Энвер не мог смириться с подобной участью. Авантюрист до мозга костей, он не мог сидеть сложа руки и наблюдать за тем, как его злейший враг набирал очки. Опытный и ловкий политик, он не мог не понимать, что большевики заключили «брак» с Ататюрком отнюдь не по любви, и очень надеялся с их помощью снова обрести ту власть и почет, какими он обладал совсем еще недавно. Он был хорошо информирован и прекрасно знал, что окружение Ататюрка составляли большинство бывших членов «Единения и прогресса», и все они с большим удовольствием сменили бы его на своего недавнего лидера. Ведь сам Ататюрк никогда не питал дружеских чувств к «бывшим» и делал все возможное, чтобы не дать им объединиться. Зная о полнейшем неприятии коммунистических идей со стороны Ататюрка, он решил сыграть и на этом, и прекрасно понимая, что Ленин и его помощники сделают все, чтобы экспортировать свои идеи в Турцию, что им, надо заметить, и удавалось делать, объявил себя сторонником коммунизма.

Конечно, вряд ли Ленин и бывший тогда в силе Троцкий верили в подобную метаморфозу, но спорить не стали, поскольку желали иметь в своих руках хоть какое-то средство давления на тонко разыгрывавшего свою партию Ататюрка. И в сентябре 1920 года Энвер, как создатель Союза исламских революционных обществ и Партии Народного совета в качестве международной мусульманской организацией, позже заимевшей свое ответвление и в Турции, отправился на конгресс народов Востока в Баку. Он подготовил даже меморандум, в котором предлагал свои услуги для борьбы с «западным империализмом».

Однако он был слишком одиозной личностью, и его выступление на конгрессе из-за протеста общественности не состоялось. Как можно было выпустить на трибуны палача, виновного в геноциде целого народа! Большевиков, похоже, это совсем не смущало. Энвер являл собою идеальный инструмент для обуздания Ататюрка. Что же касается сотен тысяч убиенных, то для большевиков это было скорее нормой, нежели преступлением.

Оставшись не у дел, Энвер не спешил в Москву и имел длительную беседу с представителем Ататюрка, который негласно приехал на конгресс. Но и на этот раз ничего из предложений Энвера не вышло. «Вы, — повторил эмиссар Ататюрка слова своего лидера, — принесете куда больше пользы нашему движению из-за границы!» По извечной иронии судьбы они поменялись с Энвером местами, и теперь уже сам Ататюрк сдерживал своего некогда могущественного противника. И Энверу не оставалось ничего другого, как снова вернуться в Москву с уже готовыми новыми предложениями. И в этой связи весьма интересен следующий документ.

«В виду разногласий между Энвером и кемалистами, — говорилось в докладной Наркоминдела, — Энвер не может издавать своих газет нигде, кроме России. И для нас очень важно поддерживать кого-либо, не принадлежащего к господствующей группировке кемалистов, чтобы иметь возможность оказывать на них давление. Энвер уже оказал нам большие услуги в наших сношениях с кемалистами. Это чрезвычайно тонкий политик, очень хорошо разбирающийся в положении и понимающий, что мы ему нужны. Мы предлагаем разрешить ему издание его двух газет и оказывать при этом полное содействие, и в данный момент требуется только принципиальное разрешение этого вопроса…» Комментарии, как говорится, излишни!

Трудно сказать, нравилось ли заниматься какими-то газетами самому Энверу, но думаю, что вряд ли. Он любил живое дело, а тут… Да и кто знает, какие на самом деле он вынашивал планы. Вряд ли он, испытавший все наслаждение высшей властью, мог довольствоваться уготованной ему большевиками ролью скромного подносчика снарядов, которого в любой момент можно было списать за ненадобностью.

11 апреля 1921 года в соответствии с декретом ВЦИК была создана Туркестанская Социалистическая Советская республика, ставшая автономной единицей РСФСР. Новая республика заняла часть Средней Азии, простиравшейся от Каспийского моря на западе до Синьцзяна на востоке. Она граничила с Персией и Афганистаном на юге и с Казахстаном — на севере. Высшим законодательным органом власти в республике стал «Съезд Советов Рабочих, Дехканских, Крестьянских, Красноармейских и Казачьих депутатов». Еще в апреле двадцатого года была образована Хорезмская Советская республика.

Но все эти достижения большевиков вовсе не означали, что мусульманское население Средней Азии с великой радостью встретило своих новых хозяев. И среднеазиатское басмачество попортило немало крови советской власти! Особенно оно активизировалось после того, как армия под командованием Фрунзе заняла Бухару, эмир которой был убежденным младобухарцем. Младобухарцы представляли собой буржуазно-националистическую партию, члены которой являлись последователями джадидизма. Его идеалы выражались прежде всего в проведении реформ вместо борьбы с царизмом, они проповедовали и идеологию пантюркизма — объединения всех тюркских народов в рамках одной федерации.

Как любая партия, организация младобухарцев оказалась расколотой на два непримиримых лагеря, и один из них — левый — в конце концов вошел в Бухарскую компартию, в то время как их оппоненты стали лидерами басмачей, которых сразу же стали поддерживать самые реакционные круги Турции, Китая и Афганистана. Ну и, конечно, все они были так или иначе связаны с английской разведкой, которая не собиралась сдавать завоеванные позиции на Востоке и делала все возможное, чтобы с помощью басмачей дестабилизировать обстановку на южных границах Советской России.

Трудно сказать, чем руководствовались большевики, вручая Энверу, который обещал им верой и правдой бороться с басмачами и английским влиянием в Средней Азии, мандат ВЦИК и отправляя его в Бухару. Можно подумать, что им было неизвестно пантюркистское прошлое Энвера, который пошел на союз с Германией перед Первой мировой войной во многом из-за того, что та одобряла его намерение создать Великий туран, в который вошли бы все тюркоязычные народы. При всем желании очень трудно поверить в то, что они надеялись на заверения Энвера пустить в ход весь свой авторитет, дабы переломить ход событий и бороться с басмачеством.

Едва оказавшись в Средней Азии, Энвер сразу же позабыл и о борьбе с басмачеством, и о своих обещаниях разоблачать деятельность английских спецслужб. И ничего удивительного в этом не было. Скорее это было закономерно. Честолюбивый и властный, Энвер привык быть первой скрипкой, и роль «наместника Мухаммеда» прельщала его куда больше, нежели туманное будущее. Да и на что он мог надеяться после того, как Ататюрк одержит победу и станет единоличным правителем новой Турции. На пост главного редактора какой-нибудь никому не нужной газетки?

Нет, столь жалкая участь была не для него, и, мгновенно вспомнив свою голубую мечту о создании Великого турана, он обратился за поддержкой ко всем младобухарцам и членам многих мусульманских общин Туркестана и, частично получив ее, объединился с басмачами и организовал выступление населения восточной части республики против правительства в Ташкенте.

Почти год ему удавалось вести успешные боевые действия против частей Красной армии. Надо заметить, здесь, в Средней Азии, Энвер снова оказался в своей стихии. Он никогда не обладал военными способностями для ведения крупномасштабной войны, что продемонстрировал в Триполитании и особенно на Кавказе, где его войска потерпели сокрушительное поражение от русской армии. А вот что касалось лихих кавалерийских наскоков и глубоких рейдов, тут ему не было равных. Разбив несколько отрядов Красной армии, он в ультимативной форме потребовал от Москвы вывода советских войск из Туркестана, обещав взамен поддержку коммунистической деятельности на Ближнем Востоке.

И все же, как это бывало с ним всегда, Энвер не учитывал реальной политической обстановки. А она была явно не в его пользу. Единственным антисоветским национальным движением, уцелевшим к концу Гражданской войны, оставалось именно среднеазиатское басмачество, и Энвер был обречен.

Впрочем, если он даже и понимал это, делать ему было нечего — будущего у него не было. А жизнь под чужим именем (за ним по-прежнему охотились армянские боевики) была не для него. Он продолжал сражаться с советскими войсками, и 4 августа 1922 года Энвер погиб в бою с отрядом красной кавалерии.

Так бесславно закончилась жизнь «героя младотурецкой революции» и бывшего правителя Османской империи, который до самых последних своих дней продолжал оставаться точно таким же романтиком и авантюристом, каким он когда-то начинал борьбу с кровавым султаном Абдул-Хамидом II…

КРОВАВЫЙ МАРШАЛ ЧОЙБАЛСАН

В 2003 году исполнилось пятьдесят лет со дня смерти Сталина, но до сих пор не умолкают споры о том, сколько же все-таки людей было репрессировано за годы его правления. А ведь страшный вред, нанесенный репрессиями стране, выражается не только цифрами.

Да, в заключении погибло огромное количество людей, но кто и когда подсчитал, сколько их, прошедших через ад тюрем, пересылок и лагерей, вернулось домой с полностью расстроенной психикой? А ведь у многих из них появились дети, которые вряд ли могли быть полноценными. Если же прибавить ко всему этому атмосферу страха, в которой жили эти люди, страха, который тоже передается на генетическом уровне, то по-настоящему мы начинаем пожинать плоды репрессий только сейчас, когда из десяти призывников восемь признаются больными. И не только физически…

Впрочем, наша страна далеко не единственная, где человек с трубкой проводил свои страшные опыты. После того как идея с мировой революцией потерпела полный крах и ни американские, ни европейские пролетарии и не подумали раздувать революционный пожар, стала меняться и тактика большевистского руководства. Теперь акцент был сделан не на экспорт революции непосредственно из СССР, а на помощь рабочему классу стран, где революционный взрыв был подготовлен внутренними предпосылками.

В 1927 году, принимая первую рабочую делегацию из Америки, Сталин заявил, что по мере того, как и дальше будет обостряться классовая борьба во всем мире, «будут складываться два центра мирового масштаба: центр социалистический, стягивающий к себе страны, тяготеющие к социализму, и центр капиталистический, стягивающий к себе страны, тяготеющие к капитализму. Борьба этих двух лагерей решит судьбу капитализма и социализма во всем мире». И хотя он так и не указал, какой же именно центр будет стягивать социалистические страны, американским пролетариям все было ясно и без слов: СССР!

Первой страной на пути реализации вновь провозглашенного сталинского курса стала Монголия, где в тридцатые годы Монгольская народно-революционная партия развернула нешуточную борьбу за переход своей страны от феодализма к социализму. Конечно, будь руководители той Монголии более грамотными, они вряд ли бы стали радоваться тому, что их страна миновала капиталистическую стадию развития. То есть ту самую стадию, в которую на пороге третьего тысячелетия (!) пытается вступить наша страна, когда для всего мира это пройденный этап.

Но, увы, у тогдашних руководителей Монголии не было ни знаний, ни желания эти знания приобретать. Особенно если учесть то, что у власти в Монголии находился не экономист, а обыкновенный военный.

Хорлогийн Чойбалсан родился в 1895 году в бедной аратской семье. С ранних лет работал в Урге носильщиком, сторожем. Самостоятельно выучившись грамоте, поступил в школу переводчиков, где овладел русским языком. В 1914 молодого человека направили в Иркутск для продолжения образования. Революционные события в России оказали на Чойбалсана большое влияние. В 1919 он вернулся в Монголию и по примеру Сухэ-Батора создал в Урге революционный кружок. Молодые люди быстро нашли общий язык, в 1920 году их кружки объединились, что и положило начало созданию Монгольской народно-революционной партии (МНРП).

Летом 1920 г. Чойбалсан отправился в далекую Москву, где передал письмо лидера монгольских революционеров Ленину, в котором содержалась просьба о помощи монгольскому народу в освобождении Монголии. Получив положительный ответ, Чойбалсан вернулся в Монголию и принял активное участие в создании народно-революционной армии.

После неожиданной и весьма загадочной смерти Сухэ-Батора его верный сторонник стал играть все большую роль в политической жизни страны. За тридцать лет своей политической жизни этот человек занимал множество различных постов, включая самые высшие посты в государстве. Член ЦК МНРП, его президиума и политбюро, главнокомандующий Монгольской народной армией, председатель Президиума Малого хурала МНР, министр иностранных дел, министр животноводства и земледелия и премьер-министр МНР…

Со временем он будет получать не только звания и посты, но множество самых различных наград, в том числе и от своего великого соседа. И только спустя много лет мировая общественность узнает то, о чем так долго молчали историки и политики, что именно этот кровавый маршал был настоящим палачом монгольского народа. Да, в 1988 году пленум монгольской партии осудит его преступления, но, как и всегда в таких случаях, суд состоялся слишком поздно, и никто не сможет вернуть Монголии тех людей, которые нашли свое последнее пристанище в десятках тысяч братских безымянных могил…

И все же надо быть объективным. Сейчас легко рассуждать, кто и чего не понимал в то далекое и очень сложное время. Чойбалсан же, учитывавший историю своей многострадальной родины, которой попеременно владели то японцы, то китайцы, не мог не сотрудничать с Советским Союзом, а значит, в той или иной мере не копировать те процессы, которые проходили в нем. Особенно если учесть, что в 1923 и 1924 годах он учился в Военной академии в Москве. А посему и старался лидер Монголии на славу…

Конечно, объявить о переходе от феодализма сразу к социализму было легко, куда сложнее было это сделать. Если, конечно, это возможно сделать вообще. В стране не было необходимых кадров, квалифицированных рабочих и среднего технического звена, поэтому прыжок из одной общественной формации в другую было решено осуществлять принудительным путем. Так, как это делалось в Советском Союзе — без обсуждения.

Чойбалсан не стал изобретать велосипед и слепо копировал самые худшие методы управления компартии СССР и ее верного НКВД. Как утверждают многие историки и политики, директивы монгольская партия получала из Москвы. Впрочем, иначе, наверное, и быть не могло. Сложно представить, чтобы Сталин, в очередной раз защитив Монголию на Халхин-Голе, предоставил ее развитие самой себе.

Верный себе, он потребовал от своих монгольских ставленников проведения пресловутой коллективизации, и организация первых же колхозов обернулась для аратов насилием и кровью. Желание насильно согнать людей в артели вызывало сопротивление, по всей Монголии вспыхивали восстания, и количество недовольных государственной политикой росло не по дням, а по часам. Однако Чойбалсана мало волновали чаяния простых аратов, и, оправдывая доверие Сталина, он не только сам возглавил карательные органы, но и пустил в ход авиацию, танки и артиллерию.

Ну а чтобы оправдать свою жестокость и хоть как-то успокоить народ, партия во весь голос заговорила о «левацких перегибах», как это было в свое время в СССР со статьей Сталина «Головокружение от успехов». Как и в Советском Союзе, репрессии в первую очередь обрушились на участников монгольской революции и, разумеется, на интеллигенцию и духовенство. А ведь среди лам было много не только хорошо образованных людей, но и прекрасных целителей. И тем не менее десятки тысяч служителей религии были осуждены и расстреляны.

Предвосхищая пресловутую «культурную революцию» Великого кормчего, монгольские власти с особым остервенением обрушились на храмы и монастыри, и за короткий отрезок времени в стране было разрушено около семисот буддийских монастырей и четырех тысяч храмов. Сомнительно, что никому из монгольских руководителей не пришло в голову, что таким варварским образом они собственными руками уничтожают свою культуру, и тем не менее все они рукоплескали кровавому маршалу, когда тот говорил, что именно с помощью этих разрушений и репрессий им «удалось отстоять независимость нашего народа»…

Чойбалсан много говорил и о недобитой японской агентуре, которая вербовала среди населения предателей и изменников. Все это весьма напоминало речи советских руководителей того времени, за каждым углом видевших шпионов и диверсантов, и не случайно многие жертвы Чойбалсана отбывали свои сроки на Колыме и Крайнем Севере.

К концу сороковых годов репрессии пошли на убыль, однако Сталин продолжал вмешиваться в жизнь монгольского народа, и его указания были смешными. Как мог советовать, а вернее, приказывать опытным животноводам увеличить за несколько лет почти в десять раз поголовье скота человек, который не вырастил ни одного ягненка? Тем не менее его «мудрый» совет» был принят к исполнению, и X съезд монгольской партии вполне серьезно поручил центральному комитету «по-сталински реализовать указание великого Сталина о поднятии поголовья скота с 26 миллионов до 200 миллионов». И самым страшным было даже не то, что люди, принимавшие это нелепейшее решение, стали выполнять его, а то, что все они были детьми настоящих скотоводов и о том, как размножаются овцы, знали не понаслышке. Каков был результат? Да тот, какого и надо было ожидать — вместо прироста поголовья скота оно заметно уменьшилось.

Подобная политика проводилась не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, и именно она была повинна в том, что вместо прыжка в социализм Монголия откатывалась все дальше и дальше от нормальной жизни. В то же время в советской печати не было не произнесено ни единого слова о реальном положении дел в Монголии. В советских газетах не было упоминаний ни о репрессиях, ни о расстрелах…

Что же касается самого кровавого маршала в истории Монголии, то его, конечно, осудили, но уже после смерти. Хорошо знавшие его люди говорили, что он уже при жизни подумывал о строительстве собственного мавзолея. Умер же он в возрасте пятидесяти семи лет в Москве, что, в свою очередь, не может не наводить на определенные размышления…

ИНТИМНАЯ ЖИЗНЬ ВЕЛИКОГО КОРМЧЕГО

Солнечный луч проник в кабинет и скользнул по лицу лежавшего на огромной кровати человека. Мао открыл глаза и недовольно поморщился. Он не любил, когда ему мешало даже солнце. Но против него был бессилен даже он, всемогущий правитель самой густонаселенной в мире страны. Уже в следующее мгновенье по его лицу пробежала тень. Какой он всемогущий? Да, он может в любой момент отправить в ссылку или даже уничтожить любого человека, но что в этом толку, если он не может самостоятельно сходить в туалет? Теперь ему не надо было обманывать самого себя. Все свое могущество он, не задумываясь, променял бы на то, чтобы вскочить с кровати, выбежать во двор и облиться ледяной водой, как он это делал много лет назад. Но, увы, никогда вода в Янцзы не потечет вспять, и ему уже никогда не властвовать над своим становившимся все более немощным телом…

Дверь бесшумно открылась, и в комнате появилась Чжан Юйфэн. Губы Мао тронула улыбка. Сколько ласки и тепла дала ему эта женщина, с которой он сошелся в бытность ее работы проводницей его личного поезда, а теперь ставшая его секретарем и доверенным лицом, через которое он осуществлял свою связь с внешним миром. Мао слабо потянулся. Эх, уложить бы ее сейчас рядом и… Но, увы, не было сил, да и самое желание ушло куда-то далеко-далеко. И все же, несмотря на слабое зрение, Мао сумел разглядеть на лице своей любовницы-секретарши озабоченность.

— Что-нибудь случилось? — с трудом выдавил он из себя.

Юйфэн кивнула.

— Умер Чжоу Эньлай…

Мао вздрогнул и закрыл глаза. Он знал о тяжелой болезни своего премьера, и все же весть поразила его в самое сердце. И вовсе не потому, что ему уж очень дорог был Чжоу. Отнюдь! Он никогда не испытывал к Чжоу особой привязанности, и его, видевшего на своем долгом веку смерти миллионов людей, мало волновал уход из жизни даже хорошо знакомого ему человека. И куда больше смерть Чжоу взволновала его лишним и безжалостным напоминанием о том, что следующим может стать он, могучий и великий Председатель Мао! Он был настолько испуган и взволнован, что почувствовал ледяное дыхание смерти, стоявшей, как ему показалось у его изголовья, чтоб взглянуть на свою очередную жертву. Он открыл глаза и, встретившись взглядом с женщиной, с тревогой смотревшей на него, скорее прохрипел, чем сказал:

— Иди ко мне, мне холодно!

Прекрасно понимавшая состояние своего господина, Юйфэн быстро разделась и, скользнув под одеяло, прижалась к иссохшему телу Мао. Каждый день мывшая его и ухаживавшая за ним, она не испытывала к своему немощному любовнику брезгливости. За проведенные с ним годы она привыкла к Мао и по-своему любила его. Ей было совершенно наплевать на Чжоу Эньлая, но умолчать о его уходе она не могла: каким бы немощным Мао ни был, пока над Китаем властвовал он, и именно он должен был назначить преемника премьер-министра. А притихший Мао даже позабыл о лежавшей рядом с ним молодой женщине. Да, он обладал огромной властью и одним движением руки мог в любой момент изменить всю мировую политику и заставить содрогнуться таких монстров, как США и СССР, но… что толку было от всего его могущества, если он не мог даже на день замедлить бег неумолимого времени, и теперь его не спасут даже занятия любовью с молодыми девушками, на что он так уповал до недавнего времени…

Мао заставили жениться, когда ему исполнилось всего четырнадцать лет, а его невеста была старше своего жениха на шесть лет. Однако сам Мао никогда не делил с Ло, как звали его жену, ложа и даже не считал ее своей супругой. И, поднявшись на самые вершины власти, Мао никогда не вспоминал о своей первой жене, которая после его отъезда из родного дома, стала, по всей видимости, наложницей его отца.

Ну а по любви он женился зимой 1921 года, когда был назначен директором начальной школы в Чанша. Правда, к этому времени он уже испытывал непреодолимое половое желание, страсть, которую невозможно насытить. И не случайно несколько позже он напишет, что поступки человека направляются либо голодом, либо позывом к сексу.

Любовь к дочери его бывшего профессора Ян Кайхуэй зародилась у Мао еще в 1918 году, когда он работал помощником библиотекаря. Ведь именно тогда он стал бывать на обедах в доме профессора. Мао несколько раз оставался с его дочерью наедине и уже тогда написал в своем дневнике: «Человеческая потребность в любви сильнее любой другой потребности. Люди либо встречают любовь, либо вступают в бесконечную череду постельных ссор, которые отправляют их искать удовольствий на берегах реки Пу».

Правда, романа с Ян так и не получилось, и Мао переключил всю свою нерастраченную страсть на члена «Научного общества» Тао И. Летом двадцатого года он по каким-то причинам расстался с Тао и снова обратил свое внимание на Ян. Однако профессор оказался консерватором и согласия на сожительство своей дочери с обыкновенным крестьянином не дал. И на свой второй брак Мао согласился только потому, что видел «мужчину и женщину, знавших, что сердца их в равной степени принадлежат друг другу». Через два года у Мао уже было трое детей.

Но, как видно, «потребность в любви» пересилила обыкновенную порядочность и на этот раз, и Мао женился в третий раз. Восемнадцатилетняя Хэ Цзычжэнь была очень симпатичной девушкой, и Мао положил на нее глаз. Он не стал лгать и откровенно рассказал ей о Ян Кайхуэй и сыновьях, которые остались в Чанша. Судя по всему, Хэ мало волновало прошлое ее возлюбленного, и они стали жить вместе. Хэ оказалась не только симпатичной, но и самоотверженной и была с Мао и в роскошных городских квартирах, и в военных походах. Во время одного из них она закрыла своим телом лежавшего на носилках командира и получила при этом четырнадцать ранений. Каким-то чудом она выжила и еще больше привязалась к Мао.

Что же касается самого Мао, то он был верен себе и расстался с преданной Хэ, причинив ей этим неимоверные страдания. Забегая вперед, надо заметить, что у всех «основных» женщин Мао судьба сложилась несчастливо. Его первая жена умерла совсем еще молодой, так и не сумев перенести своего позора, Ян Кайхуэй покончила жизнь самоубийством, не стерпев измены, а прошедшая столько с Мао Хэ оказалась брошенной и несчастной в тот самый момент, когда до нормальной жизни оставалось рукой подать.

Когда Мао впервые увидел Цзян Цин, он не обратил на нее особого внимания, а вот во второй раз — на театральном представлении — он взглянул на нее совсем другими глазами. Миловидная, тонкая и гибкая как лотос, с нежной кожей лица и чувственными припухлыми губами, она произвела на него впечатление.

Они поселились вместе, и на обедах, которые Мао давал для своих коллег из политбюро, Цзян вела себя как полноправная хозяйка дома. Но как только Мао заявил о своем намерении жениться на ней, ему пришлось отстаивать право устраивать свою личную жизнь по собственному усмотрению на… заседании политбюро, которое было против его женитьбы на известной своим весьма сомнительным прошлым актрисе. Разрешение было получено, и Цзян Цин с присущим ей чутьем начала подбирать ключи к казавшейся ей такой таинственной душе Мао. Она не спешила форсировать события и с великим знанием дела принялась играть роль заботливой и ненавязчивой хозяйки. Но со временем она стала претендовать на большее и это было выше терпения Мао. Они стали жить раздельно.

Без женщин он, конечно, не остался. За «сердечные дела» Мао отвечал Ли Иньцяо, именно он поставлял ему молодых и красивых сотрудниц, с которыми Мао до поры до времени делил ложе, а затем передавал их кому-нибудь по наследству или просто выдавал замуж. Очень часто Ли устраивал танцы, на которые приглашал много красивых женщин. Очень любивший танцевать Мао сразу же выбирал себе очередную любовницу, долго танцевал с нею, а потом уводил ее к себе.

И надо заметить, что никаких обид на Председателя у обольщенных им женщин не было. Мао был для них Богом, и они почитали за величайшее счастье спать с самим божеством. Все они были молоды, около двадцати, все незамужние. Ну а когда Мао уставал от них, все они выходили замуж за молодых людей из охраны, обслуги или просто исчезали.

Вообще же для Мао не имело никакого значения, была ли понравившаяся ему женщина замужем, и он овладевал ею чуть ли не на глазах ее мужа, который почитал за честь предложить свою жену Председателю и получить таким образом повышение по службе.

Несколько раз он подхватывал венерические болезни, и тогда болезнь передавалась по длинной цепочке. Но даже в таких случаях женщины гордились этим. Болезнь, переданная Мао, была знаком чести и доказательством их близким отношений с Красным солнцем.

В шестьдесят семь лет Мао уже перешел ту границу, после которой сексуальная активность мужчин затухает. Как ни странно, именно в этом возрасте он окружил себя еще большим количеством девушек и… прекратил жаловаться своему врачу на импотенцию! Именно тогда он стал сторонником даосской сексуальной практики, которая утверждала, что секс дает не только удовольствие, но и заметно продлевает жизнь. Более того, оказавшись наедине с очередной партнершей, Мао не спешил переходить к «делу» и давал ей почитать древние даосские трактаты об искусстве любви. Ну а самое большое удовлетворение он испытывал тогда, когда с ним спало сразу несколько осчастливленных им девушек.

Правда, со временем его внимание стали привлекать молодые мужчины, как пишет его личный врач. И он постоянно заставлял своего охранника массировать ему пах. А в 1964 году Ли Чжисуй стал свидетелем того, как Мао обнял молодого человека за плечи, стал ласкать его, а потом пожелал разделить с ним ложе. Поначалу врач принял все эти заигрывания за склонность к гомосексуализму, но потом пришел к выводу, что виной всему был ненасытный аппетит Мао к любой форме секса.

Конец ознакомительного фрагмента.