Детонатор

Александр Тамоников, 2014

Российскими учеными изобретено мощнейшее взрывчатое вещество нового поколения – тромонол. Взрывчатку отправляют на испытательный полигон, но на одной из станций спецвагон с тромонолом захватывают боевики. Они убивают охранников и похищают смертельный груз. Через несколько часов недалеко от места нападения происходит чудовищный взрыв – взлетает на воздух битком набитый рейсовый автобус. Эксперты обнаруживают на месте трагедии частицы тромонола. По оценкам специалистов, террористы использовали лишь сотую часть похищенной взрывчатки, а значит, теракты будут продолжаться. На бандитов начинает охоту элитное подразделение Антитеррористического центра. Руководит бойцами лично генерал Комаровский…

Глава третья

Аки тати в нощи

Воскресенье, 12 мая

К вечеру тени удлинились, подул свежий ветерок, в шорохе листвы появилось что-то таинственное. Евсеев любил эту пору, когда можно было предаться размышлениям о бренном и вечном, отдавая предпочтение второму. Молодая, сочная трава вдоль дорожной обочины, на которой он стоял, еще не успела запылиться и радовала взор своей изумрудной зеленью.

«Хорошо, — подумал Евсеев, — хотя это не продлится долго. Как и наше существование на этой странной планете под названием Земля».

Мимо проносились разноцветные иномарки, но махать им рукой было, все равно что снаряды на лету останавливать, поэтому Евсеев не делал лишних телодвижений, голосуя лишь при появлении стареньких отечественных автомобилей. Избранная тактика себя оправдала. Не прошло и десяти минут, как у обочины притормозил зеленый «Москвич». Торговаться тоже долго не пришлось. Заслышав про три сотни, водитель сверкнул стальными зубами и воскликнул с лихостью потомственного извозчика:

— Э, да ладно, садись. Где наша не пропадала!

— Везде пропадала, — сказал Евсеев, устраиваясь на продавленном переднем сиденье.

Отсмеявшись, водитель разогнал «Москвич» до буквально потрясающей скорости семьдесят километров в час, откинулся на спинку кресла и представился Григорием.

— Семен, — откликнулся Евсеев, прикидывая, старше ли он Григория лет на пять или, наоборот, лет на пять моложе. — Мы, кажется, ровесники? — вежливо поинтересовался он.

— Если тебе сороковник, то да. Больше половины жизни псу под хвост.

Тут Евсеев обратил внимание на фотографию, украшающую треснувшее лобовое стекло. Это был снимок Есенина, но не тот классический портрет с трубкой, столь популярный в народе. Руководствуясь какими-то непонятными мотивами, Григорий остановил выбор на увеличенной фотографии мертвого поэта. Из-за рассыпавшихся кудрей и страдальческого излома бровей Есенин походил на обиженного мальчика, уснувшего в слезах. Приоткрытые губы еще таили звук последнего горестного вздоха.

Евсеев посмотрел на фотографию и поспешил отвести взгляд.

— Не боись, — воскликнул Григорий, по-своему понявший порывистое движение попутчика. — Это же Сергей Есенин.

— А почему мертвый? — спросил Евсеев.

— Какому ж ему быть, после того как его убили? — резонно ответил Григорий, лаская обеими руками обмотанную изоляционной лентой баранку. — Откуда родом?

— Не знаю, не помню.

— Где родился, не помнишь?

— В одном селе, — заулыбался Евсеев, — может, в Калуге, а может, в Рязани…

— Из психушки сбежал? — вторично насторожился Григорий.

— Это я Есенина цитирую.

— Таких стихов не знаю, в фильме их не было. Зато вот: «…хулиган я, хулиган, от стихов и сыт и пьян…» А? Как сказано?

— Не совсем точно.

Евсеев кашлянул, готовясь поправить Григория, но тот его опередил:

— Быть того не может. Они перевирать не станут.

— Кто «они»?

— Безуховы… или как их там? Тьфу, дьявол, фамилия из головы вылетела. — Григорий раздраженно ударил кулаком по баранке. — Папаша и сын с невесткой. Они мировой сериал про Серегу отсняли лет десять назад. Я как посмотрел, так сразу понял: наши люди, великорусские.

— И все-таки почему фотография мертвого Есенина? — повторил вопрос Евсеев.

— Это фото в каждой серии показывали, — пояснил Григорий. — Оно как напоминание.

— О чем?

— О чекистах-инородцах, что Россию-матушку кровью залили. Иуда Троцкий и компания. Вот змеи подколодные! Годами вокруг Есенина увивались, своего часа ждали, чтобы ужалить. Цирлихи-манирлихи всякие. Заманили в «Англетер», тю-тю-тю, ля-ля-ля, а сами удавку на шею и канделябром! Сергей как чувствовал, когда писал, что, мол, в этой жизни умирать не просто, но и жить, поверь мне, нелегко. — Григорий понизил голос: — Черный человек знаешь кем был взаправду? Сталиным. А Сталин кто был по паспорту? Грузин. Джу-га-шви-ли. Нас всех, русских, гнобят кому не лень.

— А мы? — спросил Евсеев.

— А мы — вот, — Григорий кивнул на фотографию. — Не тоскуем, не грустим, не плачем. Или как там у Высоцкого? У обрыва, возле пропасти, по самому по краю!

Евсеев привалился к дверце.

— Я подремлю, ладно?

— Вот так и страну продремали, — с укором произнес Григорий. — Спасибо, остались еще люди вроде Безуховых. Актера, который Есенина играл, знаешь как зовут? Между прочим, тоже Сергеем. Эх, пейте водку в юности, бейте в глаз без промаха!

Евсеев притворился, что клюет носом, а потом и впрямь заснул и очнулся лишь в сумерках, когда Григорий требовательно потряс его за плечо.

— Тебя где высадить? — спросил он мрачно, явно недовольный тем, что попутчик не пожелал поддерживать беседу о поэзии.

— Мне станция нужна, — хрипло сказал Евсеев, незаметно косясь на «молнию» своей сумки, пристроенной на коленях.

— Две сотни добавишь? А то мне крюк делать.

— Делай. Я заплачу.

— Деньги вперед, — потребовал Григорий. — И никаких гвоздей.

Последняя фраза могла означать, что он знаком не только с творчеством Есенина, но и Маяковского, однако проверять свою догадку Евсеев не стал. Он молча заплатил, молча закрыл глаза, а когда открыл их вновь, то находился уже в месте назначения.

Железнодорожная станция «Мирная» вполне соответствовала своему названию. Здесь почти всегда царила тишь, за исключением тех дней, когда на станции куролесили местные дебоширы и выпивохи. К счастью, это случалось нечасто, так как доходы не позволяли им пьянствовать регулярно.

В ту ночь, когда здесь появился Евсеев, на перроне было пусто, если не считать кудлатой дворняги, облепленной репьями, какой-то собирательницы бутылок неопределенного возраста да относительно чистого бомжа, прикорнувшего на скамейке.

«Это хорошо, — подумал Евсеев. — В компании, оно безопаснее будет».

Обладатель «Москвича», высадивший его в десяти минутах ходьбы от железнодорожной станции, теперь не сразу бы признал в нем своего попутчика. Завернув по пути в полуразрушенное здание школы, Евсеев переоделся в вещи, извлеченные из сумки, а саму сумку надежно припрятал за штабелями парт. Теперь он выглядел как заправский бродяга из российской глубинки: стоптанные кроссовки, растянутые спортивные штаны и рябой пиджак без пуговиц, наброшенный поверх футболки.

В таком наряде Евсеев не привлекал к себе любопытных взглядов, к чему, собственно, и стремился. Из правого кармана его пиджака торчало горлышко водочной бутылки, а из левого — надкушенная булка. В зубах он сжимал чадящую сигарету без фильтра.

Прогулявшись по перрону, Евсеев заглянул в здание вокзальчика, где лишний раз удостоверился, что поезд Москва — Челябинск остановится здесь через час двадцать. Стоянка должна была продлиться ровно две минуты, но Евсеева это не смущало. Времени было более чем достаточно. Правда, потом предстояло ночное путешествие домой, но за работу Евсееву заплатили достаточно, чтобы мириться с мелкими неудобствами.

Еще разок пройдясь вдоль железнодорожных путей и не обнаружив ничего и никого подозрительного, Евсеев опустился на скамейку, предварительно сбросив оттуда ноги спящего бомжа.

— Ты чего? — хрипло запротестовал тот.

— Выпить хочешь?

Подобный вопрос, заданный гражданину мужского пола, редко влечет за собой ответ отрицательный, и данный случай не стал исключением.

— Хочу, — решительно кивнул бомж, еще не совсем протрезвевший после предыдущей дозы. — Только башлей нет.

— Угощаю, — великодушно сказал Евсеев. — Тащи посуду.

Сорвавшись с места, бомж буквально испарился, а когда материализовался вновь, в руке его были два пластиковых стаканчика.

— Праздник какой? — поинтересовался он, жадно следя за распределением первой порции.

— День рождения, — соврал Евсеев.

— Твой?

— Да хотя бы Бонтемпелли.

— Это кто ж такой? — подивился бомж, любуясь бесцветной жидкостью на дне своей емкости.

— Итальянский писатель, драматург, музыкальный критик и композитор, — пояснил Евсеев, приобретший энциклопедические познания в результате многолетних разгадываний кроссвордов.

— О как!

— Да уж так.

— Тогда за него?

— Поехали, — по-гагарински сказал Евсеев и пригубил едко пахнущую водку.

— Странный ты, — сказал бомж, когда они познакомились и выпили еще по одной.

— Что ж во мне странного?

Евсеев улыбался, а сам на всякий случай примеривался, куда бы лучше ударить, если что пойдет не так.

— Если по одежке судить, то вроде бичуешь, — продолжал рассуждать бомж, медленно жуя кусок булки, выделенной ему для закуски.

— А если не по одежке?

— Тогда на военного похож.

Евсеев рассмеялся, хотя глаза его оставались холодными и изучающими.

— Что ж во мне от военного?

— Выправка. — Бомж принялся загибать свои сизые пальцы с обкусанными ногтями. — Взгляд. Голос. Да много чего.

Евсееву вдруг вспомнился отец, провожавший его в армию. Будучи районным военным комиссаром, он мог бы запросто отмазать сына, но не захотел. Не отдал его и в военное училище.

«Ты должен начать с самого низа, — твердил он. — Рядовым».

«Я не хочу в армию», — отвечал юный Евсеев.

«И ты должен быть готов, — рассуждал отец, пропуская возражения мимо ушей. — Я хочу рассказать о том, что тебя ждет, чтобы ты потом не удивлялся. Там будут над тобой издеваться. Практически все, кроме твоих одногодков и тех, кто придет по призыву позже. Издевательства будут продолжаться, пока ты не потеряешь остатки самоуважения, прежние привычки и нынешние правила приличия. Тебя заставят спать, жрать и… — он поколебался, подыскивая подходящее слово, — и испражняться вместе со множеством других солдат. Вы все будете делать скопом. Вас оденут так, что вы перестанете отличаться друг от друга. Ты сольешься с общей массой, потеряешь всяческую индивидуальность».

«Нет, — возражал Евсеев. — Не потеряю».

Это вызывало у отца лишь усмешку:

«Обязательно потеряешь, сынок. Ты станешь не только говорить и поступать, как другие, но и думать, как они. Тебя не сержант заставит, не комроты. Инстинкт самосохранения».

«А если я не захочу?»

Отец кивнул:

«Никто не хочет. Некоторые даже находят в себе силы и мужество противопоставлять себя стаду».

«И что тогда?»

«Тогда весь огромный армейский механизм принимается последовательно и беспощадно уничтожать непокорного, осмелившегося заявить, что он — личность. На таких давят физически и морально. А тот, кто и тогда не покорится, будет вышвырнут ко всем чертям, не сломленный, но искалеченный».

Страшная правда, кроющаяся в отцовских словах, всегда пугала Евсеева.

«Но зачем, отец?»

«Инстинкт самосохранения, сын. Но не индивидуальный, а групповой. Столь мощная организация, как армия, не может позволить себе болеть. Ведь неподчинение сродни болезнетворному микробу. Прозевал, и вот уже целая эпидемия бушует».

«Так что же делать?» — спросил однажды Евсеев, подавленный и растерянный.

«Подчиниться, — сказал отец. — На время усмирив свое эго. И тогда — конечно, не сразу, а постепенно, — ты обнаружишь, что этот механизм подчинен неумолимой логике и по-своему прекрасен. — Он поманил сына, чтобы тот наклонился к нему. — Слушай меня внимательно, потому что я знаю, о чем говорю. Есть мужчины, которые, попав на солдатскую службу, поднимают лапки и теряют лицо. Правда, такие и до армии были ни рыба ни мясо».

«Я не такой».

«Пожалуй. Значит, ты способен погрузиться в общее болото, а потом возродиться вновь. Опустившись на дно, ты вознесешься выше, чем можешь себе представить. Чины, звания и власть, власть, все больше власти. Поверь мне, военная служба — путь настоящего мужчины».

«А если… — Евсеев нарочито зевнул, делая вид, что поддерживает разговор лишь из вежливости. — А если кто-то согласен воевать, но терпеть не может муштры и стадо? Как ему себя проявить?»

«Таким в вооруженных силах не место, — отмахнулся отец. — Такие обычно становятся псами войны».

«Псами войны?»

«Звучит красиво, — промелькнуло в мозгу Евсеева-младшего. — Мне нравится». Он снова зевнул.

«Еще их называют солдатами удачи», — сказал отец.

«Наемники, так?»

«Совершенно верно. Они убивают не за идею, не за родину, не во имя воинского долга. За деньги. Продажный народ».

«И много им платят?» — поинтересовался Евсеев с деланным равнодушием.

«Много, — ответил отец. — Но век их недолог. Редко кто доживает до сорока».

«А я доживу, — решил Евсеев. — Нужно просто вовремя уйти. Заработать денег и открыть свой бизнес».

С того дня он посвятил свою жизнь этой цели и месяц спустя уже лежал в засаде в Приднестровском лимане и с автоматом в руках. Он стал солдатом, хотя не прослужил в армии ни дня. Его жизнь была полна приключений, но не тех, о которых хотелось вспоминать или рассказывать в кругу друзей, тем более что и друзей у Евсеева не было. Он превратился в волка-одиночку, рыскающего по территории бывшего СССР с целью урвать свой кусок, и этот кусок всегда был кровавым, и заработанные деньги тоже были кровавые, и сны… и впечатления… и мальчики кровавые в глазах.

Скопить капиталец не удалось, потому что все накопленное спускалось в кабаках и борделях за один месяц отдыха, после которого приходилось вновь отправляться на войну. В сорок лет Евсеев понял, что если не остановится сам, то остановят его — пули, гранатные осколки, остро заточенные ножи, которыми так просто резать людей и скотину. Он безуспешно перепробовал несколько мирных профессий, не преуспел ни в одной и решил уже доставать свой арсенал из тайника, когда его нашли люди, говорящие по-русски с акцентом и расплачивающиеся иностранной валютой.

Евсееву предложили работу, и он на нее согласился, сделавшись полушпионом, полудиверсантом, в зависимости от обстоятельств. На сей раз обстоятельства сложились так, что он должен был произвести разведку и сообщить о своих наблюдениях кому следует. Дельце не казалось сложным до того, как небритый, вонючий бомж опознал в Евсееве военного. Не в его правилах было оставлять следы. Ведь он, несмотря на новых хозяев и смену деятельности, по-прежнему оставался волком-одиночкой, всю жизнь уходящим от погони.

Не повезло Евсееву в этой жизни. Распивающему с ним водку бомжу не повезло еще больше.

Бутылка опустела за пять минут до прихода поезда Москва — Челябинск. Почти всю водку вылакал вокзальный ханыга, а Евсеев делал маленькие глотки — для виду и для запаху. Он полагал, что это у него получается незаметно, но глазастый собутыльник и здесь проявил наблюдательность.

— Чего не пьешь? — спросил он.

Язык у него слегка заплетался, что, увы, никак не сказывалось на умственной деятельности.

— Завязать собрался, — ответил Евсеев.

— Да ты и не начинал никогда.

— Ты откуда знаешь?

— Вижу.

— И что ты видишь?

— Белки глаз у тебя чистые, это раз, — заговорил бомж, опять принявшись загибать свои грязные пальцы. — На лице под кожей прожилок нет, ни на щеках, ни на носу, два. Ну и последнее…

— Что? — поторопил Евсеев, вглядываясь в ночную даль, где возникли огоньки, свидетельствующие о приближении локомотива.

— Не уважаешь ты водочку.

— Да ну?

— Не уважа-аешь, — протянул бомж, пьяно хихикая. — Морщишься, кривишься, передергиваешься. Мы, люди пьющие, глотаем ее, как воду, как лекарство. Ты не из наших.

Евсеев посмотрел ему в глаза:

— Может, шпион?

— Может, и шпион, откуда я знаю. — Внезапно протрезвевший бомж заерзал на скамейке и попытался встать. — Только мне до тебя и дела нет, — лопотал он, озираясь по сторонам. — Угостил, и ладно. А теперь мне пора.

Рука Евсеева не позволила ему оторваться от скамейки. Бомж еще раз дернулся и затих, как голубь в когтях кошки, который уже почти смирился со своей участью и хочет лишь, чтобы все закончилось быстро и без лишних мучений.

— Сиди спокойно, — велел Евсеев. — Я тебе сейчас правду скажу.

— Не нужна мне правда твоя, — тоскливо произнес бомж. — Отпусти, а?

— Не торопись. Успеешь.

В промежутке между этими двумя предложениями угадывалось еще одно, третье. Оно бы прозвучало как «на тот свет».

Бомж сник. Его физиономия побледнела под слоем многодневной грязи.

— Я шпион, — сказал Евсеев негромко. — Или разведчик. Смотря как, под каким углом на это посмотреть.

— Я понимаю, — кивнул бомж.

Его ноги в облезших туфлях подобрались, упираясь в растрескавшийся асфальт перрона. Не стоило большого труда понять, что он приготовился предпринять отчаянную попытку к бегству.

— Даже не думай, — сказал Евсеев, приставляя к паху собеседника длинную тонкую заточку, похожую на спицу, но сделанную из гораздо более прочного сплава.

Бомж шумно сглотнул, его кадык дернулся и замер. Он сидел совершенно неподвижно, и пот стекал по его лицу, оставляя грязные разводы. Между тем ночь была прохладной, как и положено майской ночи.

Не убирая заточку, Евсеев скользнул взглядом по перрону, на котором собралось человек семь-восемь, потом посмотрел на поезд, который был уже так близко, что слышался лязг его железных колес и сочленений. Люди тоже повернулись в сторону поезда, игнорируя двух неряшливых бродяг, устроившихся на дальней лавке. Евсеев мысленно поблагодарил себя за предусмотрительность, позволяющую ему оставаться фактически невидимкой, поскольку обычные граждане не жалуют бомжей вниманием.

— Видишь поезд? — спросил он.

— Да, — глухо ответил пленник.

— Тебя как звать?

— Тимохой. Тимофеем, значит…

— Достаточно будет Тимохи, — решил Евсеев. — На брудершафт мы с тобой не пили, но мне почему-то кажется, что ты не станешь возражать, если я стану обращаться к тебе запросто, по-свойски.

— Нет, — выдавил из себя бомж и скосил глаза на заточку, укол которой все сильнее ощущался между ног.

— Вот что, Тимоха, — сказал Евсеев, — я сегодня добрый, поэтому раскрою тебе один секрет. Государственной важности секрет, учти. Так что гордись, Тимоха.

— Может, не надо? — жалобно спросил бомж.

— Надо, Тимоха, надо. Нас с тобой интересует последний вагон, четырнадцатый по счету. Считай.

Евсеев показал подбородком на состав, постепенно замедляющий ход на станции «Мирная».

— Они пронумерованы, — подал голос Тимоха.

— А ты все равно считай. Так надежнее.

Состав остановился. Четырнадцатый вагон находился в каких-нибудь двадцати метрах от наблюдателей и был хорошо освещен фонарями.

— Нам повезло, — сказал Евсеев. — Согласен, Тимоха?

— Да, — ответил бомж, и в голосе его не прозвучало ни одной радостной нотки.

— В этом вагоне, который последний, — доверительно заговорил Евсеев, — везут одну очень важную вещь, которую необходимо перехватить по пути следования. Мне поручено выяснить, насколько хорошо этот вагон охраняется. Что скажешь по этому поводу?

— Не знаю. Никто не выходит, за окнами тоже никого…

— Однако же кто-то внутри есть. Видишь, свет за шторками в двух купе? А возле сортира кто-то курит — там красный огонек мелькает.

— Вижу, — сказал бомж, постепенно начавший свыкаться с наличием острого колющего предмета в непосредственной близости от своих половых органов.

— А теперь посмотри на крышу, — предложил Евсеев.

— Смотрю. И что?

— Дополнительная вентиляционная труба установлена. Это что значит?

— Что? — тупо спросил бомж.

— Это значит, что газовая атака невозможна. — Рассуждая, Евсеев медленно воткнул заточку по самую рукоять. — Почему?

— О-о… — простонал бомж, уставившись на свои темнеющие в промежности штаны.

Крикнуть он не мог из-за болевого шока. Проткнув его заточкой, убийца не вытаскивал ее, не отпускал, а двигал из стороны в сторону, ожидая, когда нервная система жертвы не выдержит мучительной пытки. Постороннему могло бы показаться, что мужчины занимаются чем-то непотребным, но никто на них не смотрел. Ни одна живая душа.

— Вот тебе и «о», — продолжал Евсеев. — Газовая атака невозможна, потому что газ будет выдавлен избыточным давлением внутри вагона.

Бомж снова застонал. Глаза его сделались совершенно белыми, по вяло отвисшему подбородку сбегала липкая слюна.

— Таким образом, атаковать вагон придется в лоб, без всяких военных хитростей, — заключил Евсеев, после чего потянул заточку на себя, а потом вогнал ее обратно… и снова… и снова…

Умирающий задергался, запрокинув голову так сильно, словно желал проследить, как будет возноситься к небесам его бессмертная душа. Это было забавно. Евсеева всегда смешила наивная вера в то, что после смерти будет еще что-то. Как будто Богу больше заняться нечем, как заботиться о жалких людишках, живущих пустой, никчемной жизнью и умирающих так внезапно, так нелепо, так некрасиво.

— Я бы на их месте воспользовался гранатометом, — сказал Евсеев, провожая взглядом тронувшийся с места поезд. — К счастью, меня там не будет. Мое дело — позвонить и предупредить, понял?

Бомж не ответил. Он сидел на месте, откинувшись назад и упершись в дощатый брус скамейки. Под его широко расставленными ногами собралась темная лужа.

— Ну, приятель, счастливо оставаться, — сказал Евсеев, вытирая пятерню о свитер покойника. — Шпиона из тебя не получилось, но ты не жалей. Паршивая это работенка, скажу я тебе.

Покойник не ответил. Не оглядываясь на него, Евсеев зашагал восвояси, доставая на ходу старенький мобильник, припрятанный во внутреннем кармане пиджака. Еще лет десять назад это могло бы привлечь к нему внимание, но теперь все свыклись с тем, что мобильной связью пользуются поголовно все, от несмышленых малышей до дряхлых стариков, от глав государств до последних отбросов общества.

— Вариант А отменяется, — сказал Евсеев в трубку. — Защита.

Сбросив вызов, он пошел дальше, насвистывая мелодию есенинского «Клена». Все-таки сегодняшний день не прошел бесследно, оставил о себе кое-какие воспоминания.

Получив сообщение лазутчика, Петр Сердюк — или Петро, как звали его близкие, — тоже присвистнул, но коротко и немелодично.

— Проблемы, командир? — спросил Беридзе с едва уловимым кавказским акцентом.

Они сидели в бордовом японском внедорожнике, стоящем на обочине безлюдного ночного шоссе. Беридзе, выполнявший роль водителя, то и дело оглаживал руль, но это был не признак нервозности, а многолетняя привычка, от которой он и не думал избавляться.

Это был статный грузин с седыми висками, делавшими его похожими на маститого артиста или оперного певца. Одевался он во все черное, предпочитая узкую одежду, подчеркивавшую его атлетическую фигуру.

Петро Сердюк носил неизменную трехдневную щетину, зато тщательно выбривал виски и мощный загривок. Он отлично говорил по-русски, хотя с детских лет терпеть не мог этот язык.

— Не любишь проблемы, Бочи? — спросил он.

— А кто их любит, командир? — удивился грузин.

— Да хотя бы я.

— Шутишь?

— Серьезно. — Сердюк с наслаждением потянулся. — Нам испытания Богом посылаются. Чтобы не скисали.

— Это правильно, — сказал Беридзе, хотя было заметно, что лично он обошелся бы без проблем и испытаний.

Скучный человек. Ограниченный. Сердюк нахмурился:

— Заводи тачку. Поезд на подходе. А я пока с Селезенкой свяжусь, нехай готовится семафор переключать. — Сердюк включил смартфон и вызвал Селезнева, отвечавшего в отряде за всякие компьютерные и электронные штучки. — Боевая готовность номер один, — сказал он. — Вы на месте?

— Со мной Комиссаров, Кястис и Кроха, — отрапортовал Селезнев. — У Кястиса прицел на гранатомете сбился, но он уже наладил. Комиссаров, как всегда, дрыхнет. Кроха саблю точит, на абордаж готовится.

В трубке послышалась возмущенная реплика Стефана Крохи, начисто лишенного чувства юмора, и Селезнев заржал. Конечно, никаких сабель у группы не было, а лишь автоматы Калашникова, ручные противотанковые гранатометы и даже легендарный «Узи», о котором написано гораздо больше добрых слов, чем он того заслуживает.

— Разговорчики! — прикрикнул Сердюк.

Он немало лет отдал службе в украинской национальной гвардии и имел хорошо поставленный командирский голос, заслышав который умник Селезнев по прозвищу Селезенка предпочел заткнуться.

— Действуем по плану Б, — продолжал Сердюк. — Помнишь, что от тебя требуется?

— Переключить семафор и остановить поезд, — отрапортовал Селезнев.

— Компьютер не подведет?

— Я не только семафор, я всеми железнодорожными стрелками манипулировать могу.

— Это лишнее. Остановишь поезд, и все. Но по сигналу, без самодеятельности. И подгадай, чтобы последний вагон оказался на уровне платформы.

— Попытаюсь.

— Ты не попытайся, ты сделай.

— Не первый год работаем, — откликнулся Селезнев.

— Главное, чтобы не последний, — отрезал Сердюк. — Кроха и Кястис нехай выдвигаются на огневой рубеж. Я скоро буду. Отбой.

Он выключил смартфон. Повинуясь его кивку, Беридзе включил зажигание.

— С богом, — буркнул Сердюк.

Грузин промолчал. Он полагал, что Господа лучше в темные делишки не впутывать. Он сам по себе, а они сами по себе. Так спокойнее.

Пассажиры скорого поезда Москва — Челябинск спали на своих полках — кто мирно, кто беспокойно, кто с надсадным храпом, кто тихо сопя в две дырочки. Пиво было выпито, харчи ополовинены, вода булькала в бутылках, пристроенных так, чтобы можно было нашарить в темноте. Под рукой также находились мобильники, чтобы, проснувшись, поинтересоваться временем, которое в вагонах течет, как обычно кажется, медленнее, чем снаружи.

А вот в последнем вагоне спали далеко не все. Глеб Галкин, например, бодрствовал, тупо глядя в щель между занавесками на редкие огоньки, мелькавшие за окном. Его напарник Белоусов дрых без задних ног, сунув под подушку табельный пистолет. Серебристый контейнер с тромонолом надежно покоился в багажном отделении под полкой, на которой он лежал. По большому счету, он не храпел, а лишь редко всхрапывал, как норовистый жеребец, ухваченный под уздцы. В такие моменты Галкин угрюмо косился на него и вспоминал о загубленном пиве.

За стенкой тоже отдыхал лишь один, а второй гонял «тетрис» на дисплее планшета. Это был Ефремов, ожесточенно крививший рот всякий раз, когда разноцветные геометрические фигурки грозили заполнить все игровое поле. Самсонов видел десятый сон. Лежал он на спине, закинув руки за голову. Бледные губы Самсонова были собраны трубочкой, как будто он намеревался свистнуть. Сползшая простыня одним углом лежала на полу, отмеченная отпечатком подошвы Ефремова.

В обоих тамбурах на противоположных концах четырнадцатого вагона дежурили маленький мохнатый Титов и здоровяк Беляев, едва не достававший макушкой до потолка. Первый то и дело дышал на стекло, чтобы рисовать на нем всякие закорючки. Сигареты у него закончились, чему он в глубине души был рад, хотя проникотиненный организм требовал своей дымной дозы.

А Беляев докуривал неизвестно какую сигарету по счету, морщась от горького привкуса во рту. Он думал о родителях, которые вот уже третий год подряд безрезультатно зазывали его погостить дома. Их было жаль, но всякий раз, когда Беляев звонил, чтобы предупредить о своем скором приезде, ему непременно что-то мешало. Так вышло и на этот раз. И сейчас чувство вины наполняло его душу горечью более сильной, чем никотиновая кислота. Беляеву было так паршиво, что хоть из поезда на ходу выпрыгивай, и он не подозревал, что очень скоро пожалеет о том, что не сделал этого, когда была возможность.

Его сменщик по караулу, простак Юдин, не думал ни о чем, а видел сон, в котором явился на собрание без штанов, породив в зале гомерический хохот. Ситуация была, прямо скажем, отчаянная; несчастный Юдин стонал и сучил ногами, мешая отдыхать Антону Новикову. Ворочаясь и прикрывая ухо то теплой подушкой, то локтем, Новиков думал, что если невеста в очередной раз откажет ему в близости, то он найдет другую, доступную и непривередливую. Вопреки своим рассказам, он не был избалован женским вниманием, а если уж совсем честно, то не пользовался популярностью у противоположного пола. Новиков как раз силился понять причину своих многочисленных фиаско, когда поезд начал замедлять ход, а потом и вовсе остановился.

Антон поднял голову, чтобы прочитать название станции, но вместо этого увидел одетого в черное человека, стоящего в пятнадцати метрах от вагона. Поза у человека была странная. Он прижимал к плечу какую-то длинную штуковину, склонив к ней голову в балаклаве.

«Что это? — спросил себя Новиков и тут же ответил на этот вопрос сам: — РПГ-7. Что? Не может быть!»

Могло и было. Из ствола вылетела граната и врезалась в оконное стекло вагона. Бронированное, оно было способно выдержать удар крупнокалиберной пули, но не свирепый огненный взрыв.

Стеклянные осколки вонзились в лицо Новикова, но боли он не почувствовал. Глаза ему выжгло, зубы вышибло, а черепную коробку разнесло так, что мозги расплескались по зеркальной двери. Он умер еще до того, как упал, не издав ни крика, ни стона.

Заорал ошалевший спросонья Юдин, уже предчувствуя близкую смерть, но еще не веря в ее неотвратимость.

— Не-е-ет! — орал он, лихорадочно ища автомат. — Не-е-ет!

Когда поезд, обманутый трюком Селезнева, остановился, Бочи Беридзе, Балодис Кястис, Анатолий Комиссаров и Стефан Кроха уже рассредоточились возле платформы держа оружие на изготовку. Что касается Сердюка, то он взял гранатомет, поскольку не решился доверить столь ответственную задачу кому-либо другому.

Все должно было пройти без сучка без задоринки. До сих пор удача сопутствовала боевикам. Ни одному из людей, оказавшихся на полустанке, уйти не удалось. Всех прикончили одиночными выстрелами, отличился лишь Кроха, не сумевший отказать себе в удовольствии выпустить две очереди из своего пижонского «Узи». Одной он срезал голосистую девку, попытавшуюся скрыться в кустах. Вторую потратил на ее хахаля, бросившегося выламывать штакетину из забора. Перебил ему ноги и только потом добил выстрелом в затылок.

Конец ознакомительного фрагмента.