Формат. Сборник литературных миниатюр

Александр Субботин, 2022

В данный сборник вошли избранные литературные миниатюры на злободневные темы – весёлые и грустные, серьёзные и не очень, – написанные и опубликованные в телеграм-канале в период с начала 2021 по конец 2022 гг. и ставшие наиболее популярными у читателей.

Миниатюры

Несчастные люди

Часть 1. Склярский

Я попросил своего водителя остановить автомобиль и вышел. По тротуару в заношенном коричневом пальто, прихрамывая, медленно шёл старик. Я ни за что не узнал бы его спустя столько лет, если бы не его хромота. Я помню, как мы с ним, будучи ещё подростками, играли на теплотрассе. Его нога тогда провалилась между трубами и сломалась. Потом, наверное, в ней что-то неправильно срослось, и с тех пор Афанасьев заметно хромал. Я подошёл к нему и похлопал по плечу. В тот момент мне показалось, что от его пальто даже поднялась пыль, настолько оно казалось ветхим. Он сразу узнал меня. На мой шутливый вопрос, а не пора ли ему сменить пальто, он ничего не ответил и даже, по-моему, удивился. Он пригласил меня к себе. Он жил рядом, буквально за углом. Мы прошли по улице и свернули в какой-то грязный переулок. Затем он открыл разбитую скрипящую дверь в подъезд, и мы поднялись по такой же старой и обветшалой, как и сам Афанасьев, лестнице. Украдкой я смотрел на его длинные седые волосы и бороду, и мне стало за него горько. Его жилище также представляло жалкое зрелище. Много хлама и всякой рухляди. Однако Афанасьев, видимо, понимал убогость своей обстановки, поэтому старался хоть кое-как скрасить её порядком, отчего повсюду было заметно чисто. Войдя в комнату и показывая свои апартаменты, он даже на минуту застыл у стены в растерянности. Мне самому стало вдруг неловко и стыдно, что я увидел его в таком плачевном положении. Он пригласил меня на кухню. Алкоголя у него не было, поэтому за встречу он предложил выпить чай. Во время приготовления чая он зажёг странную лампу, которая своим золотым свечением чуть приукрасила прокуренную кухню и сделала её чуть богаче. Да, пристрастившись ещё в юности к дымным и едким папиросам, Афанасьев так и не смог распрощаться с пагубной привычкой, разве только теперь курил сигареты. Чай в чашке, поставленной передо мной, оказался ужасным. Я отпил чуть-чуть из вежливости, чтобы не обижать старика, а сам подумал, что Афанасьев, видимо, живёт так тяжело, что ему приходится пить не чай, а этот невыносимый дёготь. Расспросив его, я узнал, что зарабатывает он немного. Ещё получает пенсию, вот так и живёт. Я рассказывал в ответ и совестился, как я преуспел в своей жизни. Сколько у меня в собственности компаний и какой капитал я за время нашей разлуки сумел сколотить. На прощание мы, конечно, сердечно обнялись и пообещали больше не терять связи, хотя каждый понимал, что это лишь сладкий обман. Всю дорогу до дома, смотря в окно автомобиля на горящую огнями всех цветов улицу, я думал о том, как причудлива жизнь. Ведь Афанасьев, учась со мной в институте, подавал большие надежды. И чем теперь кончил? Ничего не нажил и завершит свои дни в одиночестве в своей крохотной квартире. Ложась в кровать, я решительно понял, что мне жаль его, ведь он несчастный человек.

Часть 2. Афанасьев

Странное приключение случилось со мной третьего дня. Моя кошка Анфиска известная вредина: от всего, кроме своего любимого корма, наотрез отказывается. А тут, как на грех, он, паразит, кончился. Делать нечего, пришлось мне ковылять до ближайшего зоомагазина. Иду я уже обратно, а меня кто-то хлопает по плечу. Оборачиваюсь, а это — давний мой приятель Склярский. Ничуть не поменялся! Настоящий молодец: чёрные глаза всё ещё горят, нос красивый — орлиный, лицо бритое, и сияет весь. Для своих лет — удивительная молодость! Сто лет не виделись, а как-то узнал меня. Хотя, может, где-то по телевизору или в интернете углядел мою физиономию, кто знает. Тем нелепее мне показалось его замечание о моём старом пальто, которое, дескать, на свалку отправить надо. Зачем? Да, оно плохенькое, но меня, что в старом, что в новом, знающие люди одинаково любят и уважают. Впрочем, это чепуха! Чтобы на улице даром не стоять, предложил я Склярскому ко мне домой зайти. Живу я недалеко, по улице сразу за углом. Погода стояла дивная. Осень, а всё равно тепло, и солнце светит так ярко, что петь хочется. А в моём переулке ещё клёны и липы листву скинули. Идёшь и будто по мягкому пёстрому ковру ступаешь, и душа радуется. Хотел я было Склярскому про свой подъезд рассказать, какие знаменитые люди из числа художников, писателей и прочих поэтов топтали здесь лестницу, да передумал. А то ещё решит, что я хвастаюсь. Зашли в квартиру, а моя Анфиска так к ногам гостя и липнет. Понравился он ей страшно. Кошки всегда что-то чувствуют в людях. Показал ему своё обиталище. Признаюсь, особенно удивить было нечем, но у картины с тонким намёком некоторое время я всё же постоял. Но, боюсь, Склярский ничего не понял. А ведь картина, которую мне недавно подарили, она великая. Написанная с талантом и умом. Уверен, в будущем немалых денег стоить будет, а мне её просто так на юбилей вручили. Кругом одни добрые люди! Позвал на кухню чай пить, а чтобы обстановка там стала уютней, зажёг свою старую и особенную лампу. Она всегда выручала и создавала вокруг себя такой чудесный и тёплый свет, что в праздничной сказке себя ощущаешь. И, хотя Склярский сперва хотел выпить что покрепче, чего в моём доме уже лет двадцать не было, мне всё-таки удалось порадовать его своим чаем. К чаю я всегда относился очень трепетно. Это мой давний и верный друг и в горе, и в радости, поэтому к его выбору я всегда подхожу ответственно и приобретаю самый первоклассный, который и во всём городе найти непросто. Поговорили о том о сём. Я рассказал, что посвятил свою жизнь сказкам, что собираю их и даже имею смелость писать. Склярский же поведал о том, что дважды был женат и уже имеет трёх внуков, один из которых вот-вот поступит в экономический институт. На прощание в коридоре мы сердечно обнялись и пообещали друг друга более не терять. Даже Анфиска вышла проводить гостя. Вернувшись на кухню, я заварил себе ещё чаю и с грустью подумал, что будь моя жена ещё жива, то, наверное, смогла бы принять гостя лучше, чем я, старый болван. Может быть, поэтому Склярский и уходил от меня немного опечаленный. А может, он просто не очень счастливый человек, ведь всё нет-нет да о деньгах говорил и волновался. А разве можно найти в них счастье?

13.09.21

Господин американец

— Я убью его! На дуэль! Завтра же, в шесть утра за городом! Зимин, вы будете моим секундантом?

Зимин осторожно снял пенсне и посмотрел на друга. Молодой Дашков уже с полчаса без перерыва бранился в своих меблированных комнатах.

— Буду, если желаете, — меланхолично ответил Зимин.

— О, верный друг Зимин! — обрадовался Дашков, торжествующе поправляя усы. — Тогда сейчас же ступайте к этому негодяю и сообщите о вызове! Право выбора оружия оставляю за ним. Пистолеты, сабли — всё равно! Только немедля!

— Я-то схожу, — Зимин нехотя поднялся, — да беда в том, что ваш враг — американец.

— И что? У американцев нет понятия о чести? Эти понятия едины для всех.

— Так-то оно так, — согласился Зимин и хотел было ещё что-то добавить, но не стал и вышел.

Рано утром Дашков и Зимин выехали в коляске за город. Солнце только просыпалось, на полях лежала роса, и Дашков с блаженством представлял, как пустит пулю своему обидчику прямо в лоб или же тот, если окажется проворнее, убьёт самого Дашкова. Любой исход был благородным. Но как только коляска стала спускаться с холма, Дашков заподозрил неладное. Внизу, там, где должна была проходить дуэль, Дашков увидел праздное столпотворение. Сколачивались трибуны, повсюду сновали люди с корзинами для пикников, а над всем этим висел транспарант с надписью: «Стреляйтесь с русскими только из наших надёжных пистолетов „Гаррисон, Шалдуновский и сыновья“».

— Я же говорил — американец, — презрительно напомнил Зимин.

Дашков уже не так воодушевлённо вылез из коляски и попросил Зимина сходить и узнать насчёт дуэли. Вернулся Зимин с каким-то низеньким толстяком с подвислыми усами.

— Конечно, вы будете драться, — заверил толстяк, — осталось только утрясти детали.

— Какие ещё детали? Кто все эти люди? — беря свой пистолет из коробки, огрызнулся Дашков и посмотрел через плечо толстяка, где американец в лиловом сюртуке и в толпе обожателей фотографировался с пистолетом «Гаррисона».

— Это? Это союзники господина американца, — заверил толстяк и прибавил: — Они пойдут на вас первыми.

— То есть как первыми?

— Обыкновенно. Они пойдут первыми, а уже из-за них господин американец будет по вам стрелять.

— Какая чепуха! — вспылил Дашков. — Я не хочу их убивать, я хочу убить мерзавца.

— И мы умирать не хотим! — Толстяк улыбнулся. — Давайте так: вы будете стрелять из пистолета без пули, а господин американец будет стрелять в вас сразу из двух пистолетов.

— Вы безумец? На каком основании?

— Мне неловко это спрашивать: сколько у вас лошадей?

— Какое это имеет значение?

— Как же? Вот у господина американца их табун. Поэтому ему полагается преимущество.

— Да пошёл он к чёрту со своим табуном!

— Хорошо, хорошо! — защебетал толстяк. — Хотите с пулей? Тогда давайте без пороха. Это подойдёт.

— Это дуэль или балаган?! — вскричал Дашков.

— Конечно, дуэль! — заверил толстяк. — Но сами посудите, господин американец ещё владеет акциями железнодорожной компании «Юнион Грейт Америка», а у вас сколько акций?

У Дашкова закружилась голова. Он ничего не понимал.

— Хотите с пулей и с порохом, — продолжал толстяк, — тогда господин американец будет стрелять вам в спину. Для господина американца это приемлемо!

— Послушайте, я хочу его убить за то, что он в пьяном виде приставал к дамам и ругал моё Отечество…

— Это свобода слова, — сразу поправил толстяк. — Господину американцу это позволительно.

— Да вы кто такой? Слуга его, что ли?

— Зачем слуга? Я союзник. Я Тарас Ярчук и первым на вас пойду. Так вы согласны, чтобы господин американец стрелял вам в спину?

— Нет, — отрезал Дашков и отвернулся.

На третий час «утряски деталей», где при любом варианте «господин американец» должен был обладать неоспоримым преимуществом благодаря своему благосостоянию и сомнительной избранности, Дашков плюнул, сел в коляску и укатил.

Тем же вечером в кабаке он рассказывал друзьям, как господин американец прислал к нему Тараса, потребовавшего продолжения переговоров.

— А я приказал Игнату спустить на него Полкана, — смеясь, говорил Дашков. — Единственное, чего они заслуживают, это переговоры с моей дворовой собакой!

За столом расхохотались.

18.01.22

В апреле

Вокруг большого чёрного стола сидела троица чудовищ. Один был в форме и военной каске, с немецким автоматом у ноги. Другой был тощий и беззубый. В лохмотьях старых, полунаг. А третий был без глаз, обтянут серой кожей. Он был страшнее прочих и подлей. Вели беседу они пылко, и каждый хвастался своим, желая получить заслуженную славу.

— Я ел и ел, — промолвил тот, что в каске. — Мой голод был неутолим. Я был прожорлив словно волк, и выкосил я миллионы. Таких потерь, что я нанёс, ещё не видела Земля. Мой автомат знал своё дело. Он не жалел ни молодых, ни старых. Он стрекотал без устали четыре чёрных года, и тот урон, что он нанёс, уже не излечить, не сгладить никогда. Всё, что было сделано трудами поколений, я изничтожил. Или почти что всё. И вклад тут мой неоценим покуда.

— Что не доделал ты, — изрёк беззубый рот второго, — то сделал я со страстью, с наслажденьем. Никто не знал потом про сытые года. Страдания, что я принёс народу, великим делом стали для меня. То чувство голода, сопутствующее людям, сводило их с ума и ослабляло волю. Они не видели ни света, ни луны, а думали лишь о краюхе хлеба. И силы их исчезли навсегда, и не поднимутся они уж боле. Останутся на той земле навеки, которая их на бесхлебье обрекла.

— Всё это славно, — просипел безглазый с серой кожей, — но что такое голод, смерть, разруха, когда вся жизнь становится чернее низких туч? Физическая боль ничто в сравнении с душевной, что порождают горе и беда. И слёзы льются градом, и сердце как в тисках! Иголки колют душу, и мук вчерашних груз становится всё больше с каждым часом. Я наполнял весь воздух ядом боли, тоски, уныния и безвольных рук. Всё можно излечить, но мой подарок людям — останется надолго. Он им преградой станет на века!

Так, оживлённо споря, шестнадцать долгих лет сидели эти трое. Пока внезапно возле них из неизвестности, из ниоткуда не воспылала точка белого огня. Она мерцала и блестела, горя во тьме застывшей. Поднявшись в небо, к звёздам, равным для себя.

— Нехорошо мне, братцы, что-то стало, — сказал тот, в каске, тяжко задышав.

— И жарко здесь становится без меры! — беззубый рот промолвил и затих.

— И духота, и духота! Нет больше мочи! — незрячий громким криком огласил.

Все трое, лишь увидев точку света, решили изловить её и затушить в руках. Но светлячок в их руки не давался. Он ускользал, дразнился и, смеясь, назло усилиям пустым искристым шлейфом выводил узоры. Причудливо рисунки серебрясь, меж тем всё добавляли жару. И чистый яркий свет, что исходил из точки, лучами плотными пронизывал ту тьму, что эти трое так усердно громоздили. Насквозь был поражён и чёрный стол, и голод, и разруха. Истлели беды и последствия войны. Когда до мрачной троицы дошёл черёд, их тоже светом ослепило. И выполнив земные все дела, сверкающей стрелою точка взмыла, рассыпавшись по небу навсегда. Янтарный свет и миллиарды звёзд — вот это от неё осталось.

От троицы остался только прах.

Сметая его в угол, девушка с часами, запечатлённая в бессмертной красоте, услышала хрипенье из-под каски:

— Ответь, кто это был? Кто воспылал так ярко, чтобы сгинуть?

— Ты ошибаешься, он отнюдь не сгинул. Теперь он рядом, он теперь со мной.

— Но как зовут его?

— Его зовут Гагарин.

12.04.21 (ред. 2022)

Мать, сын и Пушкин

Мама, немолодая уже женщина, впрочем, не без приятных особенностей, осторожно подошла к закрытой комнате сына и прислушалась. За дверью стояла тишина. Какое-то время мать ещё помедлила в нерешительности, а затем резким движением распахнула дверь и влетела в комнату.

— Чем ты опять занят? Опять книжки читаешь? — крикнула она с ходу.

К сожалению, это было правдой. Русоволосый юноша с бледным лицом и мягкими чертами лежал на кровати и держал перед собой книгу.

— Мам! — крикнул юноша. — Я только чуть-чуть, совсем немного!

— Сколько раз тебе говорила… Что на этот раз? — Мать выхватывает из рук сына книгу. — А, ну так и есть! Пушкин, значит!

— Ну мам!

— Не мамкай! По какому поводу сегодня? День рождения у него, что ли?

— Вчера был, — буркнул сын.

— Ох, сын, сколько раз я тебе говорила, — мать тяжело садится рядом на кровать, — не доведут тебя эти книги до добра! Вон, в твоём возрасте тиктокеры уже на экономических форумах выступают, девицы из реалити-шоу во МХАТе, а ты?

Юноша приподнимается на кровати.

— Мам, ну ты только послушай! — Сын начинает декламировать: — Я вас любил, любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем, но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем…

Мама сокрушённо смотрит на сына.

— Ты что, с ума сошёл? Нет, я это не переживу! Ты ещё скажи, что сам писать начал?

Юноша отводит взгляд, как бы подтверждая: «Да, начал!»

— Нет, ты хочешь загнать меня в могилу! — Мать хватается за сердце и смотрит на ноутбук. — Там, да?

Она хочет уже подняться, но сын машет руками.

— Нет, нет! Не переживай! Я всё удалил, удалил, честно!

— Да? Хорошо. В этот раз поверю, но смотри… — Тут тон мамы несколько смягчается. — Сын, ты у меня почти взрослый, а всё ещё наивный, как ребёнок. И не понимаешь, как устроен этот мир. А я желаю тебе только добра. Ты хочешь стать похожим на Пушкина? Ну зачем тебе это? Даже если ты окажешься в сто раз талантливее его, сейчас это никому не нужно. Ладно бы ты был бездарностью, тут ещё есть шанс, но ты у меня умный, одарённый мальчик. Куда тебе в эту культуру? Ты будешь обречён на жалкое существование, потому что талантом и усердием ничего не решить. Но погоди минутку…

Мама быстро поднимается и заговорщически подмигивает.

— Раз уж ты так упрям, — кричит она из соседней комнаты, — и хочешь обязательно в культуру, то я тебе кое-что купила.

Мама появляется в дверном проёме, а затем из-за спины радостно достаёт розовое воздушное платье.

— Что это? — Глаза сына наполняются ужасом.

— Как что? — Мама довольно любуется своим подарком. — Это тебе! Я слышала, что теперь так модно. Записывают видеоролики в платьях, кривляются, и сразу бешеная популярность, реклама, деньги. Затем на экономические форумы позовут и на другие мероприятия. Можно ещё что-нибудь придумать.

— Нет, я это не надену! — качает головой сын.

— Но-но! Будет тебе! — укоряет мама. — Всего пару роликов. Ведь ты же хочешь закрепиться в современной культуре? Вот! Ещё я записала тебя в тату-салон. Сейчас без татуировок никуда. Желательно на лицо сделать. Какую надпись — выбери сам. Хоть фамилию своего Александра Сергеевича. А напоследок, — мама делает торжественную паузу, — сходишь на ужин с дядей Пашей из соседнего подъезда.

— Нет! — взвизгивает юноша.

— Ничего такого, — успокаивает заботливая мама. — Просто покушаете! Он сам натурал, но для искусства нужно пострадать! — И добавляет про себя: — А там, может, и в актёры театра возьмут. Всё же какая-никакая реклама, все захотят на такое чудо посмотреть.

Сын сидит раздавленный и понурый.

— Ну что ты. — Мама вновь садится на кровать рядом и гладит сына по русой голове. — Не переживай так. Я ведь тебе только добра желаю, чтобы хлеб и в культуре находился. И забудь ты этого своего Пушкина. Ну, можешь по воскресеньям час-другой его читать, не больше. Вот скажи, сколько сейчас просмотров соберёт твой Пушкин? В этом и дело! То, что мертво, уже не воскресить. Надо смотреть в будущее. Ну платье-то хоть примерь, кому я покупала?

— Ну мам! — Глаза юноши начинают сверкать от наполняющей их влаги.

— Не мамкай! Для тебя же стараюсь!

07.06.21

Изгоняющий дьявола

Сгорбленный под тяжестью лет человек в плаще и с саквояжем вышел из такси и медленно поднял голову. Там, высоко, соседствуя с ночным звёздным небом, в доме на девятом этаже мутно горело окно. Его ждали. Человек ещё раз осмотрелся и зашёл в подъезд.

— Как это началось?

Бледное обескровленное лицо старика было похоже на маску. Он незряче смотрел на чашку остывшего чая и держался обеими руками за столешницу.

— Всё совсем невинно! — объясняла встревоженная женщина. — Сперва как у всех. Форумы, паблики, соцсети…

— Соцсети, — повторил старик, и тут его голос словно кто-то услышал и из соседней комнаты раздался крик, более похожий на вопль умирающего животного.

— Гамалеи! Гамалеи! — кричало невидимое существо.

— Гамалеи — это вы? — спросила женщина.

— Нет, это институт. Продолжайте…

— Но потом… — Женщина всплеснула руками. — Моя дочка присоединилась к какому-то родительскому чату в ватсапе, и началось… Ох! Сделайте что-нибудь, прошу вас! Ради всего святого!

Минуты с три старик сидел молча, затем тяжело поднялся.

— Покажите мне вашу дочь!

Перепуганная мать провела старика в комнату. Там, на кровати, привязанное к стойкам за руки и за ноги, лежало существо, когда-то бывшее миловидной девочкой.

— Земля плоская, старик! — прорычало существо. — Вышки 5G делают из людей рабов!

— Вот, видите! — запричитала мать, а затем сквозь хлынувшие слёзы добавила: — А ведь она хотела поступать в институт… На биолога…

Старик неспешно подошёл к кровати и, поставив на пол саквояж, открыл его. Оттуда он извлёк учебник географии.

— География, — без подготовки начал читать он, — комплекс наук…

— Никто не видел Землю круглой! — скалилось существо.

–…ещё Аристотель в своих трудах утверждал… — не обращая внимания на корчившуюся одержимую, монотонно продолжал старик.

Прослушав курс географии, существо перешло на другую тему.

— Тайное мировое правительство управляет государством! По приказу рептилий региональные парламенты выпускают правительственные указы для тоталитарного геноцида!

Старик вновь обратился к своему саквояжу и на этот раз достал сразу два издания: Конституцию России и учебник по правоведению.

— Российская Федерация — Россия есть демократическое федеративное правовое государство… — читал старик.

Одержимая плевалась, ругалась, изгибала спину, но упрямый чтец не отступал. Когда с правоведеньем было покончено, в рамах задрожали стёкла и окно с грохотом распахнулось.

— Вакцины, вакцины, старик, — захрипело существо. — Они убивают иммунитет, их набирают из лужи, эффективность не доказана!

— Молчи, дура! — прикрикнул старик, нахмурив густые брови.

В его руках появились учебники истории, биологии и научные журналы. Он взялся читать и их. Но вдруг одержимая начала медленно и зловеще подниматься в воздух.

— Видишь, старик? — говорило парящее существо, обрывая путы и вывернув голову под невероятным углом. — Твоя наука — глупость! Ты зря потратил свою жизнь на книги и знания!

— Ложись на место! — закричал старик и достал из саквояжа всё, что там было. — Это учебник физики! — пригрозил он одной из выхваченных книг. — И закон притяжения положит тебя назад!

— Физики не существует! — заревело существо.

Услышав это, мать одержимой упала в обморок. Старик бросился к женщине, и в это мгновение комнату как будто повело. Мебель задрожала и начала подскакивать, замигал приглушённый свет, а существо принялось безудержно хохотать.

— Логика и знания не действуют на неё! — кричал старик сквозь грохот мебели и ударов оконной рамы, когда привёл мать в чувства. — Уходите! Уходите, я приказываю вам! Я должен остаться с ней один!

— Что вы собираетесь делать? — вопила в ответ мать. — Вы собираетесь пожертвовать собой и своим разумом ради неё?!

— Конечно нет! У меня есть средство получше!

Старик вновь полез в свой саквояж и достал широкий, видавший виды кожаный ремень.

Тёплым летним днём девушка сидела за столом и пила чай.

— А ещё, мама, я планирую после окончания института продолжить обучение дальше! Оказывается, учиться так интересно! Я обязательно стану учёной!

— Моя девочка! — воскликнула гордая мать и нежно поцеловала дочку.

12.07.21

Двенадцать

— Выпустите нас!

Ланц вскочил из-за стола, подбежал к двери и принялся её истерично дёргать. Она сотрясалась, но не поддалась. Ланц, крепкий блондин средних лет, обернулся. Кроме него, в маленьком и грязном помещении, похожем на лачугу, в которую через щели в досках и замызганные окна пробивался мутный свет, находилось ещё одиннадцать человек. Они сидели за столом, и перед каждым лежала пустая белая карточка. Посередине дощатого стола было грубо нацарапано слово «Цвет?».

— Цвет? Цвет? — повторяла пожилая женщина, смотря на свою белую карточку. — Ну чёрный, чёрный цвет!

— Как мы сюда попали, никто не помнит? — спросила девушка спортивного телосложения.

— Нет, — ответил мужчина с глубокой залысиной. — Но меня больше беспокоит вопрос, как отсюда выбраться.

Ланц вернулся за стол, за которым началось волнение.

— Я тоже не помню, как сюда попал, — сказал Ланц. — Даже не помню, почему я рванулся к двери.

— Цвет! Цвет?! — не унималась пожилая женщина.

— Чёрный! — крикнул Ланц куда-то в потолок, ожидая то ли действия, то ли ответа. Но ничего не произошло.

— Цвет?! Цвет?!

— А если сказать, что цвет белый? — вслух подумал Ланц.

— Ни в коем случае, молодой человек! — веско заявил мужчина с залысиной.

— Мы не можем выносить необдуманные решения! Необходимо всё взвесить!

— А вы кто по профессии? — спросила его какая-то женщина.

— Это неважно!

— А мне наплевать! Мне нужно к своей семье, — сказал Ланц и выкрикнул: — Белый!

Послышался скрип, и дверь, которую ещё недавно Ланц со всей силы дёргал, медленно открылась сама. Все замерли. Вдруг спортивная девушка рванула с места к выходу, но проход безжалостно и громко перед ней захлопнулся. Следом поднялся Ланц, дверь вновь заскрипела, и он беспрепятственно вышел.

Снаружи стоял плотный непроглядный туман. Короткий удар двери за спиной стал для Ланца словно выстрелом стартового пистолета, и он бессмысленно, но уверенно шагнул в белую пелену. Напрасно Ланц несколько часов бродил в тумане по какому-то пустынному полю, искал дорогу, кричал и падал, спотыкаясь о кочки. Ничего разглядеть и найти он не мог. Он думал уже, что заблудился, как вдруг снова вышел назад к лачуге. Дверь была опять заперта. Он подёргал её без особой надежды, а затем, обойдя лачугу, заглянул в окно.

— Какого чёрта! — вырвалось у Ланца, и он отшатнулся.

Внутри лачуги за столом сидели те же двенадцать человек. Помещение оставалось очень похожим, но что-то изменилось. Однако сильнее прочего Ланца поразили причудливые обитатели лачуги. Они ничем не походили на тех, которых покинул Ланц. Эти незнакомцы были одеты в расписные камзолы, на головах сидели белые парики, а на плечах — чёрные мантии.

«Да это же судьи!» — пронеслось в голове Ланца.

Судьи как одержимые торжественно и высоко держали в руках точно такие же белые карточки и как один упорно повторяли: «Чёрное! Чёрное! Чёрное!»

— Что здесь происходит? Куда я попал?! — пробормотал Ланц, и неприятное чувство, какая-то скверная догадка заставила быстрее забиться его сердце.

Он вытер холодный пот и не помня себя побежал прочь. Но сколько бы ни метался Ланц по этому проклятому туману, сколько бы ни старался запомнить направление, он рано или поздно вновь и вновь выходил к очередной лачуге и каждый раз по тем или иным признакам угадывал в её обитателях судей разных народов и эпох, которые на «белое» упрямо указывали как на «чёрное!». Наконец, выбившись из сил, Ланц упал на колени и мучительно закричал. Пелену тумана сначала пробила одна молния, затем вторая, третья… Ланц открыл глаза. Ему на лицо натягивали кислородную маску.

— Вытянули, — сказал доктор, раскачиваясь над Ланцем в такт едущей скорой.

— Из-за него у меня сегодня ставка проиграла, — ворчливо заметил сидящий рядом парамедик. — Пять евро, между прочим.

— Почему из-за него? — удивился доктор.

— Потому что он пенальти поставил. Продажный он…

— Не может быть!

— Точно говорю! Давно слухи ходили. Бог всё видит. Скрутило сразу после матча.

— Это не наше дело. Наше дело — вынимать всех с того света.

По щеке Ланца, лежащего в форме футбольного арбитра, потекла слеза.

09.08.21

Пещерный парламентаризм

— Знаешь, что я подумал, Клаус?

— Что? — не отрываясь от смартфона и что-то по обыкновению жуя, переспросил пухлый немец в пёстром галстуке.

— Мы очень мало знаем о русских.

Клаус мгновенно перестал жевать и повернул круглое взволнованное лицо в сторону щуплого и молодого коллеги из Франции. На заседании Европарламента в это время выкрикивали имена русских, страдающих по политическим мотивам в своём отечестве. После каждого имени евродепутаты страшно гудели и потрясали кулаками, требуя немедленно вручить страдальцам премии за стремление к свободе и денежные компенсации.

— Лексай Стрзхащ! Сарвий Щпахмца! Махал Зирофчиз! — страшно коверкая имена, дико орал с трибуны спикер.

— Понимаешь, — тихо продолжал француз, не мешая другим парламентариям негодовать и трясти кулаками, — мы упрекаем русских во всех мировых бедах, грозим им санкциями, чуть ли не объявляем им войну, а сами даже позабыли, как они выглядят.

— И что из этого? — возразил немец, возвращаясь к жвачке и смартфону.

— Как что?! Вот, скажем, третьего дня к нашему зданию подошла огромная лохматая собака, так охранники подумали, что это и есть русский шпион, и включили сигнализацию.

— Чепуха! — отмахнулся немец.

— Не чепуха!

Немец отложил смартфон, но, не переставая жевать, повернулся к собеседнику.

— Послушай меня, Люка, — заговорил он наставнически, — ты в Европарламенте человек новый, а я тут уже пятый год. И поверь мне, что для вынесения наших авторитетных решений нам достаточно знать, что русские — дикари и варвары. А что касается внешнего вида, ты погляди на тех угнетённых, которые оттуда к нам приезжают. Все какие-то кривые, косые, картавят и двух слов связать не могут. А это, как они сами уверяют, цвет нации. Представляешь, какая там сама нация?

— Не может такого быть! — возмутился француз. — Родина великих писателей, композиторов…

— А ты послушай их близких соседей! Они же ужас что рассказывают.

— Кого? Прибалтов? — отвернулся Люка. — Если хочешь знать, я сам видел, как недавно один из них воровал туалетную бумагу в нашей уборной. Или, может быть, поляков? Так ты погляди, вон один из них сейчас сидит и ногти на ногах стрижёт.

В Европарламенте был объявлен перерыв, и после напряжённой работы депутаты пошли обедать. Сидя за столиком в местном буфете, молодой француз продолжал свои размышления.

— Клаус, мы ведь даже русского языка не знаем. Как же мы будем налаживать с ними диалог?

Немец, попивая кофе из бумажного стаканчика, переработанного по меньшей мере раз пятьдесят, с укоризной поглядел на своего коллегу.

— Люка, ну какой с ними может быть диалог? Дикий народ. Только угроза силой! Что касается языка, ты слышал сегодня их страшные имена? Разве цивилизованный народ может использовать такие нечеловеческие звуки? Спасибо нашим украинским партнёрам, которые взялись за их перевод. А ты говоришь, диалог…

— Но ведь… — начал было француз.

— И вообще, Люка! — перебил его немец. — Ты слишком много интересуешься русскими, а ты знаешь, что они мечтают подорвать нашу цивилизацию, отнять у нас свободу и запретить наши ценности? Будь осторожен.

Француз умолк. Но выходя из здания Европарламента после напряжённого трудового дня, Люка заговорил иначе.

— А вообще, Клаус, мы стали мало знать даже о мире. Ничего нас не интересует, кроме нас самих. Когда ты в последний раз путешествовал?

— А зачем? — усмехнулся Клаус. — Европа — центр мира. Колыбель цивилизации, а остальные должны нам подчиняться. Зачем нам что-то ещё?

— А вот я недавно встретился с одним туристом, — оживился Люка. — Такие истории про свою страну рассказывал, что даже не верится. Говорит, в его городе сразу десять станций метро отрыли.

— Враньё! — Немец с неприятным чувством вспомнил аэропорт-долгострой в Берлине.

— Да нет! Говорит, бордюры делают из гранита, кругом дороги, развязки. Всё цифровое: деньги, документы. Люди вежливые, всё в огнях и чистота. Фантастика!

— Враньё!

— Да нет же!

— Ну какой город-то?

— Не помню… Ма… Мо… Москва вроде!

— Китайцы, что ли?

— Может быть.

— Эти тоже угнетатели. Но русские даже в сравнении с ними дикари.

И два евродепутата молча разошлись по домам.

16.12.21

Переговорщик

Под стрекочущие вспышки фотоаппаратов уфолог Свиридов, лохматый и сутулый, которого до последнего времени все считали чудаковатым псевдоучёным, вышел к прессе. Он сел за стол и от непривычного внимания под толстыми линзами очков тревожно замигал глазами.

— Ну как, удалось нащупать общие точки? — послышался крик одного из журналистов.

Зал информационного агентства был переполнен. Шутка ли, ведь уже второй день на Красной площади стояла огромная летающая тарелка и мерцала разноцветными огнями. На контакт пришельцы пошли сразу же. Вечером, в день прибытия, шипя и испуская пар, в летающей тарелке откинулся люк, и оттуда по трапу на брусчатку спустились три довольно уродливых и щуплых синих гуманоида в жёлтых комбинезонах. Они спускались так деловито и церемонно, словно хозяева, прилетевшие на Землю с инспекцией. Подойдя к ограждениям, которые защищали летающий корабль от журналистов и фотографов, один из инопланетян открыл рот, полный мелких острых зубов, нахмурил злые оранжевые глаза и на своём языке что-то рявкнул в микрофон, заранее для этого подготовленный. Сделав заявление, пришельцы удалились. Никто не смог расшифровать язык инопланетян, пока уфолог Свиридов в интернете авторитетно не написал: «Да переговорщика они требуют!» Тут же этого Свиридова и доставили на Красную площадь. Дав ему чёткие инструкции о переговорной позиции землян, желающих дружбы и мира, уфолога втолкнули за ограждения. Три часа длились его диалог с пришельцами, и вот теперь он давал комментарий.

— Расскажите, каковы результаты переговоров и чего нам следует ждать? — вновь выкрикнул из зала журналист.

Свиридов тяжело вздохнул, осмотрелся по сторонам и… вдруг поняв важность своей персоны и ощутив от этой мысли невообразимую приятность, приосанился.

— Прежде всего хочу сказать, — начал он подражательски важно, — что переговоры прошли в конструктивной, я бы даже сказал, в деловой атмосфере. Есть уверенность, что между нами наладились крепкие связи… Словом, беспокоиться не о чем.

Зал с облегчением выдохнул.

— Однако, — продолжал Свиридов, делая трагическую паузу, — есть небольшие проблемы. Например, отныне планета Земля объявляется колонией, а все земляне становятся рабами высшей цивилизации…

В зале повисла тишина. Даже матёрые журналисты не сразу пришли в себя, прежде чем бросились отбивать тексты с сенсационными заголовками о переходе человечества в рабство к инопланетянам.

— Как это?! — В первом ряду вскочил крупный мужчина с седыми усами, начальник московской полиции.

— К сожалению, — пожал плечами Свиридов. — Во-вторых, земляне ежедневно будут приносить этим уважаемым гуманоидам своих детей.

— А это ещё зачем? — Из зала донёсся сдавленный женский голос.

— Они людоеды. Такова их природа, — спокойно пояснил Свиридов. — А дети, как они пояснили, вкуснее.

Молодая дама на последнем ряду взвизгнула и упала без чувств.

— И третье, — равнодушно продолжил уфолог, — половина человечества подлежит уничтожению. Всё.

У начальника полиции посерело лицо, и он схватился за сердце.

— И мы ничего не можем сделать? — оторопело спросили из зала.

— Как сказать, — задумался Свиридов. — Наверное, мы можем не соглашаться на их условия. Это требует обсуждения.

К лицу начальника полиции возвратилась краска, и он с недоумением уставился на уфолога.

— Так… Так это не соглашение? — еле выговорил он.

— О, нет, конечно, — заулыбался Свиридов. — Это всего лишь те требования, которые они предъявляют.

— А с нашими, с нашими требованиями что? — свирепея, осведомился полицейский.

— Нашими? — растерялся Свиридов. — А что с ними? Ведь их и так все знают, разве нет? Мы хотим мира. А я, как переговорщик, должен выслушать другую сторону и…

— Ты от какой стороны выступаешь на переговорах, дурак? — заревел страж порядка.

— Ну, знаете, вы не оскорбляйте! Я пришёл к вам поделиться информацией, а вы надумали что-то! Я всего лишь уфолог и вообще могу уйти.

Свиридов встал и гордо покинул зал. В тот же день людоеды-инопланетяне были арестованы сотрудниками местного УВД, а летательный аппарат был передан в Военно-космические силы России.

30.03.22

Мечта

Научное сообщество было сражено сенсационной новостью, которая вмиг облетела все международные информационные агентства. Сообщалось, что решена одна из самых фантастических задач, когда-либо стоявших перед человечеством, а именно была изобретена машина времени. И не только изобретена, но даже построен её опытный образец. Несмотря на то что научное сообщество уже привыкло к подобного рода «сенсациям» и, как правило, даже не жаловало их вниманием, в этот раз оно отнеслось к резонансному заявлению со всей серьёзностью. Дело в том, что оно исходило не от какого-то шарлатана или кустаря, чьи коллеги и так каждую неделю совершают в своих гаражах неслыханные научные открытия, а от почётного профессора, отмеченного множеством регалий и обладающего авторитетным именем. Профессор этот, впрочем, как говорили, в связи с преклонным возрастом уже давно отошёл от дел и единственное, чем занимался, так это разводил на своём загородном участке пчёл да консультировал двух-трёх студентов, считающих себя его учениками.

Проект с расчётами и чертежами машины времени профессор публиковать отказался и держал его в строжайшей тайне, однако согласился продемонстрировать работу своего изобретения наглядно и в деле. К выбору площадки для показа он подошёл творчески, и ею стала сцена Большого театра, вмещающего до двух тысяч зрителей. После назначения даты проведения необыкновенного эксперимента ажиотаж вокруг него начал нарастать с невероятной быстротой. Предстоящее действо немедленно было окрещено главным событием всех времён и народов, права на трансляцию были проданы почти во все страны мира, а попасть на само представление стало заветной мечтой даже для самых богатых и влиятельных людей планеты. Машина времени стала глобальной и общечеловеческой идеей, которая затмила собой все прочие, что были до этого. Она вдохновляла, заставляла мечтать и с надеждой смотреть в будущее, которое теперь не казалось таким уж и страшным. Она сделала войны бессмысленными, а смерть краткосрочной. О ней говорили, писали, её видели во снах. И в назначенный день опьянение от этого открытия достигло своей кульминации. Переполненный зрительный зал театра ревел и сотрясался от нетерпения. Было заявлено, что профессор войдёт в машину времени и переместится в будущее, а затем вернётся назад с неопровержимыми доказательствами того, что он там был.

И вот в тот момент, когда машину времени, надёжно укрытую покрывалом, выкатывали на сцену, один молодой человек стоял у себя дома перед принтером и в ожидании, когда тот закончит печатать, лихорадочно заламывал руки. Наконец, дождавшись последнего листа, он схватил стопку бумаг и бросился с нею на улицу. Там он поймал такси и попросил как можно скорее доставить его до театра, где должен был пройти эксперимент с машиной.

— Мне надо к профессору! Пропустите! — кричал молодой человек, прорываясь через вахтёров, охранников и служащих театра. — Он меня знает! Я его ученик! Это вопрос жизни и смерти!

Студент застал профессора за кулисами, когда тот собрался выйти на яркую сцену, где в свете софитов стояла уже обнажённая и поблёскивающая медью и стеклом машина времени.

— Профессор, не делайте этого! — задыхаясь от спешки, крикнул молодой человек. — Вы ошиблись, профессор!

Седой профессор с острой бородкой обернулся.

— Вы ошиблись, профессор, — повторил молодой человек, подойдя к нему вплотную и протягивая сжатые в кулаке листы. — В расчётах. Простите, втайне я изучил ваш проект. Это не машина времени!

— Я знаю, — спокойно ответил профессор, смотря на своего ученика.

— Но если вы войдёте в неё, она не переместит вас в будущее. Она просто убьёт вас, вы исчезнете, а она сама разрушится, — настаивал студент.

— Я знаю, — повторил профессор, уже с улыбкой.

— Но как же? Все будут думать…

— Я знаю.

— Но это не… И вы с таким именем!

— Что моё имя в общем потоке истории, — заговорил профессор, — когда я могу подарить людям что-то большее, чем все мои научные труды.

— Что?

— Мечту, что в этом мире для человека нет ничего невозможного.

Профессор похлопал по плечу своего ученика и сделал шаг на залитую светом сцену.

09.12.21

Человек с кислым лицом

Меня часто спрашивают: Иннокентий Извёсткин, как вы пришли в свою профессию? Что же, вероятно, настало время рассказать вам всю правду. Это решение зародилось у меня одним морозным декабрьским днём, лет двадцать тому назад. Тогда я, ещё молодой и наивный, служил чиновником в департаменте одного очень серьёзного государственного органа и мечтал, как и многие мои коллеги, о карьере, деньгах и власти. В тот день с утра ко мне подошёл директор департамента и сказал:

— Послушай, Кеша, сегодня надо встретить в аэропорту одного нашего соотечественника, прилетающего из Европы. Человек он важный, у него напряжённый график, много встреч, и ему нужен сопровождающий. Поезжай!

Что же, тогда я был очень расторопным малым и поэтому, взяв служебный автомобиль, немедленно отправился в аэропорт. Встречаемый поразил меня сразу, хотя особенной важности я в нём не заметил. Напротив, это был неброско одетый, в разношенных джинсах, незнакомый мне мужчина лет под семьдесят, с заметным брюшком. Но лицо его изумило меня чрезвычайно. Ни до, ни после, никогда в жизни я не видел одновременно столь мрачной, унылой и кислой физиономии. Казалось, прилетев из Европы, он там только и делал, что олицетворял всю скорбь и муки страдающего в своём отечестве русского народа.

После короткого приветствия мы сели в машину и отправились в нашу совершенно необыкновенную поездку. Сначала человек с кислым лицом приказал мне ехать в один очень крупный медицинский центр. Там нас нарядили в белые халаты и провели в операционную, где на столе и под наркозом уже лежал пациент, вокруг которого стояли люди в масках и хирургических костюмах.

— Что у него? — грубо спросил человек с кислым лицом.

— Удаление аппендицита, — отвечали хирурги.

— Не надо! — взмахнув рукой, грозно крикнул человек с кислым лицом. — Лучше удалите ему селезёнку!

И мы поспешно вышли. Сказать, что я остался удивлённым этим выступлением, мало. Я был шокирован и, заглядывая в лица медицинского персонала, пытался найти в них такое же удивление. Но казалось, что все признавали такой совет страшно умным.

Затем мы поехали в проектное бюро. Там нас уже ожидали и проводили в зал для презентаций, где показали проект какого-то моста.

— Из чего состоит мост? — небрежно спросил человек с кислым лицом.

— Мы используем бетон марки… — начали отвечать инженеры.

— Не надо! — перебил их мой спутник. — Используйте брёвна! Это дешевле и экологичнее.

Дав этот дельный совет, человек с кислым лицом поднялся из-за стола, и мы оба вышли из зала. Далее мы поехали в космический научно-производственный центр. Там нас встретил сам директор учреждения. Он хотел было устроить нам экскурсию по центру, рассказать о научных достижениях, но человек с кислым лицом крикнул:

— На это нет времени! Лучше скажите, чем вы заправляете свои ракеты?

— В основном как ракетное топливо мы используем керосин плюс жидкий кислород…

— Не надо! — перебил его мудрец. — Это слишком сложно. Используйте бензин АИ-95. Моя машина отлично на нём ездит.

Директор развёл руками, а мы покинули центр. Следом мы объехали ещё несколько организаций, где человек с кислым лицом раздал свои драгоценные советы. Наконец, уставший от напряжённой умственной деятельности, он упал на пассажирское сидение автомобиля и скомандовал:

— К нему! У меня появились мысли о государственном устройстве России.

И мы натурально поехали в Кремль. Когда за моим спутником закрылись огромные двери Зала Советов, я спросил у директора департамента, стоявшего тут же:

— Скажите, кто этот великий мудрец?

— Как кто? Это кинорежиссёр! Его вся Европа знает! Авторитет. А фамилия его… Какая же у него фамилия? Не то Старухин, не то Погремухин…

— А он несёт ответственность за те советы, что даёт?

— Ого! Шутишь? Он сам в Германии живёт.

Именно тогда я и понял, что хочу стать кинорежиссёром! Вот она где, настоящая власть! Только у нас таких людей балуют, сажают в президиумы и терпят. А они верят в свою мудрость и беззастенчиво раздают безответственные советы в любых областях. А всё оттого, что никто не скажет такому субъекту в его кислое лицо: да ты, братец, просто дурак!

13.12.21

Чашка кофе

— О, Господь, почему ты так жестокосерден к людям? Ты послал нам только три основных цвета, семь нот и тридцать три буквы! И ты хочешь, чтобы мы из этого создавали шедевры?

Молодой небритый художник сидел на полу в своей мастерской перед абсолютно чистым холстом. Свет он не зажигал, отчего по углам уже сгустились вечерние сумерки.

— Как мы, художники, — продолжал он, — можем творить, имея такой скудный материал?! Ответь мне, Господи!

Но вместо ответа дверь в мастерскую распахнулась от удара ноги, и внутрь ввалился коренастый субъект очень низкого роста, с огненно-рыжей бородой, который на удивление нежно держал в своих толстых и коротких пальцах эскимо на палочке.

— Какая дичь! — заявил субъект и неуклюже забрался на огромный рабочий стол. — Я слышу эти стоны уже десятки веков, и ничего не меняется! Мой начальник из этих, как ты говоришь, скудных материалов за семь дней создал целый мир. И заметь, даже через миллионы лет этот мир не надоедает и продолжает удивлять. От тебя же требуется всего лишь одна картина! Одна! И то ты жалуешься!

— Кто ты? — ошалело смотря на незнакомца, спросил художник.

— Чувствуешь благоухание? — Незнакомец помахал руками у него перед носом. — Я явно не из ада. А что вид такой… Мне разрешили!

В самом деле, в затхлом воздухе мастерской вдруг повеяло свежестью весеннего леса.

— Мой начальник вам, людям, — продолжал неизвестный, тыча в сторону художника мороженым, — преподнёс великий дар — возможность творить. Нам, ангелам, его не дали. Мы только посыльные. И что же ты делаешь? Сидишь тут и ноешь!

— Я ищу новые формы, — пробормотал художник, вставая. — Новый подход. Но мне не хватает материала…

— Чепуха! — рявкнул ангел, размахивая эскимо. — Форма — вторична! Она не имеет значения и даже может повторяться!

— Как это?

— Вам на первом курсе не рассказывали? А, ладно! Приведу пример: число две тысячи пятьдесят тебе о чём-то говорит?

— Нет.

— А если я тебе скажу, что две тысячи пятидесятый — это год твоей смерти, что теперь? Числа абсолютно одинаковые, но одно пустое, а другое вдруг стало для тебя самым важным числом в твоей жизни. Есть разница?

Художник побледнел.

— Да не бойся. Я шучу. Никто, кроме него, — ангел указал мороженым наверх, — не знает будущего. Кстати, даже он, при своей фантазии, сделал вас в общем-то одинаковыми: две руки, две ноги, одна голова.

— Неправда! — выкрикнул художник. — Каждый человек индивидуальность, он неповторим!

— В чём же?

— У каждого свой уникальный разум, душа, в конце концов.

— Вот именно, — ангел облизнул мороженое.

— Но мы работаем в материальном мире, нам не позволено создавать души!

— Вам этого и не надо. Вместо душ вы можете создавать идеи и наполнять ими свои творения. Ты знаешь, что одно из моих любимых человеческих произведений — это «Чёрный квадрат»? А почему? Разве его не мог нарисовать ребёнок? Разве он не был изображён ранее? «Чёрным квадратом» автор показал полное пренебрежение к материальным формам, поставив во главу угла большую идею, которая стала этапом в развитии истории искусств. А с другой стороны, тут в Москве у вас установили кусок глины. Ты слышал, какая идея в неё заложена? «Начало обретения формы». Ну это же пошлость, художник. Такое смог бы придумать и подросток. А вот идея «Чёрного квадрата» — это большое чутьё. В этом разница. Вы, люди, стали великими материалистами. Вы гонитесь за новой формой, прячетесь за туманными формулировками, выдумываете несусветную чушь. Но делаете это только оттого, что стыдливо пытаетесь укрыть свою пустоту, свою бесплодность. И голые тела в театрах были бы не так страшны, и мат в литературе, если бы за этим всем скрывалась большая идея. Но этого нет. Это лишь голые тела и мат. А роди ты великую мысль, то чтобы её выразить, тебе сполна хватило бы и того, что имеется, и ещё осталось бы. Но ты слаб, художник. А потому уйдёшь в небытие.

— Зачем ты пришёл? — разозлился художник.

Ангел одним махом проглотил мороженое и положил рядом палочку.

— У вас тут внизу в ресторанчике варят отменный кофе, — сказал он. — Ты не забыл, художник, что я только посыльный?

Ангел подмигнул, весело спрыгнул со стола и покинул мастерскую.

02.09.21

Кукольный театр

В «Новом кукольном театре Буратино» с самого утра царили суета и волнение. Днём ранее на дверях появилось объявление с печатью о внеочередном собрании труппы с целью доведения до коллектива срочной информации. Куклы почувствовали недоброе и с тревогой занимали места в зрительном зале. Тут были и Пьеро с Мальвиной, и пудель Артемон, и клетчатый Арлекин. Были и пираты, и колдуны в остроконечных шляпах, были бородатые карлики, и, разумеется, присутствовал сам Буратино. Когда все расселись, за кулисами послышался громкий звук шагов, и на сцену под общий вздох ужаса тяжёлой поступью вышел Карабас-Барабас.

— Не ждали, уважаемые куклы? — ехидно спросил доктор кукольных наук и, заправляя бороду в карман куртки, зло сверкнул глазами.

В зале послышался гул негодования.

— Ну, ну, ну! — прикрикнул Карабас, доставая из-за пояса плётку-семихвостку и грозя ею в зал. — Погудите мне ещё тут! Теперь я ваш директор!

В зале наступила глухая тишина.

— Это ложь, деспот! — зарычал Артемон.

— Нет, не ложь! — в ответ зло гавкнул Карабас, а затем уже спокойно прибавил: — У вас же театр. А какой театр без директора? Думали, отделались от меня, уважаемые куклы? Как бы не так. Когда есть связи и деньги, получить назначение не составляет труда.

— И ты снова будешь бить нас плёткой?! — вскричал Пьеро. — Заставлять играть пьесы с тумаками? Держать нас в кладовке на гвоздях? Мы не позволим! Мы будем жаловаться! Теперь не те времена!

Карабас широко улыбнулся огромным ртом, отчего его лицо приняло ещё более зловещее выражение.

— Ну что вы, что вы, мои многоуважаемые куклы, — заговорил он нарочито ласково, вновь пряча за пояс семихвостую плётку. — Вы правы — времена нынче уже не те! Времена теперь другие, а в культуре бессовестные! Поэтому, напротив, вам будет дана полная свобода.

— Как это? — удивились куклы.

— А так! — ответил Карабас. — Ставьте в театре что вздумается. Теперь у вас абсолютная свобода выбора. Ставьте больше, ставьте репертуар на конвейерный поток. Вы назвали меня деспотом? Но я не хочу заставлять вас изо дня в день репетировать до седьмого пота одну и ту же сцену, доводя её до идеала. И я не собираюсь бессонными ночами думать над идеей произведения и требовать от вас её правильного выражения. Думаете, я желаю, чтобы вы соответствовали художественным образам, которые играете? Нет! Этого желает только Буратино. Это он деспот! А я принёс вам свободу. Единственное, что мне нужно, это деньги. Вам же достанется слава. А получить это будет несложно. Рецепт известный: больше пошлости, больше скандала и уродства, больше насилия и разврата…

— Этому не бывать! — вдруг с места вскочил Буратино. — Не для того мы с папой Карло открывали новый театр, чтобы он развращал людей! Искусство должно дарить им смысл жизни и возвышать души. Искусство — это тепло и свет в нашем мире. Это тяжёлое ремесло, но оно того стоит! Ничего у тебя не выйдет, Карабас!

Доктор кукольных наук усмехнулся.

— И что ты мне сделаешь, полено?

— Ты зло! А ну, куклы, давайте прогоним его из нашего театра!

Но никто не ответил и не поддержал Буратино. Идея о славе и вседозволенности оказалась очень соблазнительной.

— Тогда я сделаю это один, — сказал обескураженный Буратино, достал маленький ножик, которым его когда-то выстругал папа Карло, и бросился на сцену.

***

Через месяц в «Новом кукольном театре» шло новое шоу. Зрители плевались, но рукоплескали. На сцене вульгарно размалёванная и полуголая Мальвина изображала в новом прочтении Сонечку Мармеладову, а Пьеро, стоя на четвереньках, читал ей матерные стихи. Рядом Арлекин избивал дубинкой посаженного в клетку взбесившегося на политической почве Артемона…

В это время в своём кабинете сидел Карабас-Барабас и складывал золотые монеты в аккуратные стопки. Закончив подсчёты, он неприятно поморщился: шрам на лице от пореза ещё напоминал о себе.

— Эх, Буратино, — сказал он, поглядывая в жаркий очаг, где жарился целый кролик. — Вот ты и даёшь тепло и свет! В своё время, чтобы немного подзаработать, ты искал Страну Дураков. Однако не знал, что для заработка Страну Дураков надо не искать, а создавать самому.

15.11.21

Киплинг

— Это просто отвратительно! — Шакал Табаки захлопнул книгу. — Может быть, Киплинг и великий писатель, но в наш век политкорректности и толерантности — это просто возмутительно!

В овальный кабинет Шерхана постучали, а затем, семеня лапками и через шаг припадая к полу, вбежал Табаки. Тигр только что закончил обед, и перед ним на столе на золотом подносе громоздилась гора человеческих костей.

— Господин Шерхан, — попискивая, начал Табаки, взбираясь на огромную табуретку у стола. — Позвольте вас побеспокоить после обеда. — Тут Табаки не сдержался, скосил взгляд на кости и проглотил слюну. — Дело в том, что я на досуге прочитал одну книгу. Вот она. Вы знаете, как о нас с вами там отзываются? Очень постыдно.

Табаки трусливо пододвинул к Шерхану книгу. Шерхан долго смотрел на неё, затем открыл, полистал и захлопнул.

— Я читал её, — ответил он низким голосом. — Концовка хромает, но в целом правдоподобна.

— Что вы, господин Шерхан, — залепетал Табаки. — Это же недопустимо в современном мире. Когда мы всеми силами боремся за толерантность и свободу слова… Когда мы уже постановили, что бандерлогов следует называть альтернативными Маугли, а к имени Каа добавлять «земляной червяк»… Вы не подумайте, я не прошу только за себя. Ведь нас, шакалов, теперь целая стая. Мы боремся с волками из последних сил и чуть что, срывая голос, кричим: «Акела промахнулся!» Но как мы будем смотреть в глаза своим подданным, когда в таких книжонках будут грязно размазывать наш светлый образ и унижать наше звериное достоинство?

Шерхан тяжело вздохнул.

— Ты мне добротно служишь, хоть и приворовываешь с моей помойки. Но хорошо, я подумаю. А теперь ступай!

— Косточку бы, — мигнул глазами Табаки на поднос.

Через минуту довольный собой Табаки с обглоданной костью в зубах уже катился вниз по лестнице. Выбежав на улицу, он запрыгнул в автомобиль с дипломатическими номерами.

— Домой! — тявкнул Табаки, и автомобиль покатил в сторону посольства Чешской Республики.

Через неделю Табаки, раскрыв утреннюю газету, прочитал: «В связи с ложными образами рода шакалов, пропагандируемыми в своих книгах господином Киплингом, а конкретно Табаки и его родственников, Шерхан постановил: отныне шакалы отдельных европейских государств более не будут пресмыкаться перед волками!»

Табаки жадно потёр лапы.

«И, — закончил читать Табаки, — есть за ними объедки!»

Табаки сложил газету и задумался.

— Хм… Да. Шерхан, конечно, мудрый тигр, — пробормотал он. — Но, позвольте, что же мы тогда будем есть? Об этом-то ничего не написано!

Желудок Табаки беспокойно заурчал.

23.04.21

В такси

Дизайнер Миша Веточкин вышел из подъезда своего дома в солнечный день. Нарядившись в дизайнерскую футболку за двадцать тысяч рублей, он отправился на день рождения своего приятеля — такого же дизайнера, как и он сам. Заказанное такси его уже ожидало. Забравшись на заднее сидение в прохладном салоне, Миша коротко поприветствовал водителя, после чего автомобиль плавно тронулся с места.

— На праздник едете? — спросил водитель, усатый и улыбчивый дядька.

— Да, — гордо подтвердил Миша, а затем спросил: — Как узнали?

— Да у меня глаз намётан, — подмигнул водитель в зеркало заднего вида и добавил: — Одеколоном сильно пахнет, и футболка выглажена, как на парад.

Утончённому Мише заявление про одеколон не понравилось, тем более что пах он вовсе не одеколоном, а довольно дорогой парфюмерной водой.

— Это не одеколон, — буркнул Миша.

Замолчали. Минуту Миша над чем-то раздумывал, а затем спросил:

— Если глаз намётан, то сможете определить, чем я занимаюсь?

— Наверное, какой-нибудь творческий, — предположил водитель.

— А вот и не угадали, — обрадовался Миша. — Нет, работаю я дизайнером…

— Ну вот!

— Но основная моя деятельность совсем другая.

— Какая же? — полюбопытствовал водитель.

— Политическая, — брякнул вдруг Миша. — Я лидер оппозиционного политического движения в России.

— Да ну, — удивился водитель, рассматривая Мишу в зеркале заднего вида. — Но что-то я о вас никогда не слышал.

— Конечно! Потому что я фигура тайная. А тайная революционная деятельность требует тишины.

— Революционная? — переспросил водитель.

— Ну да. Революцию в России планирую делать.

После этих слов автомобиль даже качнуло в сторону.

— Вот оно как, — выпятив губу, задумался водитель, а затем сказал: — Да я, в общем-то, тоже не водитель такси.

— А кто? — на этот раз пришла очередь удивляться Мише.

— Да так… — начал водитель. — Такси для меня только развлечение. Ну иногда и по служебной необходимости тоже.

— Какая это служебная необходимость? — взволновался Миша.

— Да как… Вожу генералов разных. Разведка, контрразведка, другие спецслужбы. Да у меня кум в Кремле работает! Устроил меня сюда, чтоб зря штаны не просиживал, информацию собирал.

Миша побледнел.

— Поэтому и удивился, что вас не узнал, — продолжал водитель. — Мы же всех революционеров под колпаком держим. Чуть что, одним днём всех. — Водитель рубанул рукой воздух.

— Ну вы это… — заговорил Миша, и голос его задрожал. — Особо не усердствуйте. Мы тоже кое-что можем. Довезите меня до места, и всё. А то, знаете, я уже отправил ваш номер и координаты своим соратникам. Они вас найдут.

Водитель испуганно обернулся.

— Зачем это?

— Затем! Вы везите, везите. — Слова Миша подкреплял нервными и короткими толчками в спинку сидения водителя.

— Это вы меня толкаете? — взволновался водитель. — Вы не хулиганьте!

— Я не хулиганю, вы везите, говорю! Везите!

— Везу, везу! — Вместо страха к водителю подступило раздражение. — Я сейчас тебя так отвезу… Я тебя на Лубянку отвезу! Вот пусть там посмотрят, какой ты революционер и кому ты мои координаты рассылаешь! Я вас знаю, потом проблем не оберёшься.

В самом деле, Мише вдруг показалось, что водитель уклонился от навигационного маршрута, а затем ему, как всякой творческой и впечатлительной личности, красочно представилась тюрьма и люди с маузерами. Накатила истерика.

— Не надо! — беспомощно выкрикнул Миша и, не помня себя, перекинулся между передних сидений и потянул водителя за руку.

Раздался скрежет, такси подбросило, и оно со всего маху врезалось в столб. Из искорёженного автомобиля сперва показался Миша, а затем и водитель. Покачиваясь, они прошли несколько шагов и плюхнулись на бордюр. Вздохнув, водитель достал сигареты и, не смотря в его сторону, предложил Мише. Миша пасмурно взглянул на пачку и отказался.

— Спасибо, я не курю.

Водитель закурил.

— Я и на оппозиционном митинге был всего один раз, — вдруг сказал Миша, рассматривая на себе разорванную дизайнерскую футболку.

— А я вообще не из России, — в тон ответил водитель.

— Так чего же ты врал? — возмущённо поглядел Миша на водителя.

— А ты чего?

Калифам на час стало очень совестно и досадно.

26.05.21

Месть

Толстого Американова, местного бездельника, скандалиста и забияку, с шумом и тумаками вытолкали на улицу. Придя в себя и осмотрев порванную в потасовке футболку с застиранным звёздно-полосатым флагом, он хмуро подбоченился и крикнул в сторону магазина «Русская выгода»:

— Жируете?! У самих полки ломятся, а со мной колбасой не желаете поделиться?! Принёс бы я вам ваши деньги… Потом… Потом. А теперь не принесу! Ну ничего, ещё узнаете, как со мной ругаться! Мстить я умею!

Погрозив напоследок кулаком, Американов вошёл в подъезд дома напротив. Поднявшись на третий этаж, он позвонил в дверь своего соседа Германского. Длинного и тощего субъекта, работавшего на износ на заводе и тем обеспечивающего свою огромную семью, большая часть которой состояла из многочисленных детей его жены от предыдущих браков с иностранцами.

— Послушай, Германский, — начал Американов с порога, — тебе не кажется, что у магазина напротив слишком большие доходы за счёт нас, покупателей?

— По поводу доходов не знаю, но цены там кусаются, — вздохнул печальный Германский.

— О том и речь, Германский! — подхватил Американов. — Надо заставить хозяев магазина снизить цены, чтоб нос не задирали.

— Кто же их заставит цены-то снизить? — удивился Германский. — Таких законов, кажется, нет.

— Мы и заставим. Определим потолок, выше которого цены на свои товары магазин поднимать права иметь не будет, и всё!

— Э, Американов, где же это видано, чтобы покупатели продавцам цены на их же товары устанавливали?

— Ничего ты не понимаешь. Ты со своей оравой главный клиент магазина, и если мы с тобой объявим ему бойкот, да ещё и других покупателей отвадим, эта лавчонка потеряет в выручке. И будет терять до тех пор, пока не выполнит наши условия.

— А где нам продукты покупать? — взволновался Германский. — Ведь других магазинов в округе нет.

— Не трусь, Германский! Тут главное — перетерпеть, а потом, когда они начнут разоряться, сами к нам приползут и за копейки свой товар отдадут.

Так началось великое противостояние с «Русской выгодой», от которого больше всех почему-то стал страдать Германский. Под чутким руководством Американова он не только отказался от покупки продуктов питания, но заодно лишил себя и всю свою семью горячей воды, отопления и электричества в квартире. По мнению Американова, поставщикам коммунальных услуг тоже следовало указать на их место, дабы не завышали тарифы, а это можно было сделать лишь через очередной непримиримый бойкот.

— Ну ты и ловкач, — подмигивал Американов, — скоро всех к ногтю прижмёшь и будешь жить при деньгах и в изобилии.

В ожидании изобилия Германский, отработав смену на заводе, первым делом грязный и голодный отправлялся бастовать к магазину, требуя снижения цен и агитируя к тому приходящих покупателей. Однако пугающий вид немытого и костлявого как смерть бунтовщика ожидаемых результатов не приносил. Люди его сторонились и в магазин всё равно шли. При этом некоторые сердобольные граждане кидали Германскому к ногам монеты, а один злой шутник сунул ему в грязную руку сертификат на два похода в баню.

Вконец отощавший и обессиленный Германский предложил было Американову слегка смягчить бойкот, на что последний ответил решительным отказом.

— Голод и холод полезны, Германский! Главное — перетерпеть, — говорил он, украдкой жуя сосиску торговой марки «Русская выгода». — Я подсчитал: сегодня в магазине побывало пятьсот человек, а без нашей инициативы могли бы и все пятьсот пятьдесят. План работает!

Через месяц план сработал окончательно. Из своего окна Американов увидел наконец, как вокруг магазина засуетились рабочие, а грузовики приступили к вывозу товара. Тем же вечером они с Германским направились принимать капитуляцию. Но при входе в магазин их встретило странное объявление:

«Магазин закрыт на ремонт в связи с расширением. Следите за рекламой, скоро открытие!»

Тут Германского хватил удар, и он со стоном повалился на землю. Смотря на измождённое и неподвижное тело, Американов вздохнул и достал телефон.

— Французов? Послушай, Французов, а тебе не кажется, что магазин напротив слишком богато живёт за счёт нас, покупателей?

15.07.22

Временные и вечные

— Вот так, набрасывай на голову! На голову! Отлично! Поднимай!

Грубый ремень обхватил шею трёхметрового бронзового маршала, змеевидно заскользил, натягиваясь, и воин прошлого с букетом цветов в руке со скрежетом сорвался с гранитного постамента. Ещё минут десять он мерно покачивался в воздухе, пока внизу, на фоне этого гиганта, суетились карликовые рабочие. Они раскладывали по газону деревянные брусья и что-то кричали крановщику. В тревожном нетерпении, будто пытаясь побыстрее отделаться от постыдной работы, двое из них подошли к постаменту и принялись молотком и стамеской сбивать выложенную чешскими буквами русскую фамилию. Рабочий, что орудовал инструментами, был толст, бородат и раза в два старше второго, стоящего рядом и собирающего в руку стопку из снесённых букв. По виду он походил на студента с глуповатой и вытянутой физиономией, которая не переставая жевала арахис из пакета, лежащего в кармане куртки.

— Карел, а кто это? — спросил он наконец, когда ему передали очередную отбитую букву.

— Маршал, русский маршал, — прокряхтел Карел.

— Это я вижу, ведь читать я умею, а что он сделал? За что ему памятник?

Карел оторвался от своего занятия и кулаком потёр лоб, отчего его пыльная кепка сползла на затылок.

— Петр, а вас что, истории уже не учат? — прищурившись, спросил он.

— Почему? Учат. Да ты же знаешь, я в академики не собираюсь.

— Это великий полководец прошлого, — объяснил Карел. — Победоносный маршал, освободитель нашей страны. Большой человек. Ему рукоплескал весь мир современников. Один из созвездия славных военачальников, которые одолели мировое зло.

— Да ну! — Петр покосился на уже лежащего на деревянных балках бронзового витязя минувшего века и, слазив в карман, вновь зажевал. — То есть он сражался со злом, да?

— Ну да, — нехотя признал Карел, продолжая стучать молотком.

— И здорово он этому злу врезал?

Карел перестал стучать и задумался.

— Свернул ему голову, — не поворачиваясь, ответил он.

— А потом он возгордился и заставил нас поставить себе памятник?

— Да ты что! — Карел усмехнулся. — Мы свободолюбивый народ. Нам никто приказывать не смеет. Мы сами поставили ему памятник.

— И после этого он отплатил нам злом, — нахмурился Петр.

— Нет, памятник мы поставили уже после его смерти.

Минут пять они работали молча. В небе над Прагой сгущались тучи, скоро должен был пойти дождь. К площади подъехал грузовик, и ноги бронзового маршала обмотали ремнями, готовя его к погрузке в пыльный кузов.

— Послушай, Карел, — вдруг что-то надумав, заговорил Петр. — Так за что же тогда мы его сносим? Маршала этого? Ведь после смерти он нам ничего плохого сделать не мог.

— Ну, — протянул Карел, — с тех пор многое изменилось.

— Что?

— Ну, многое, — пространно пояснил Карел, ещё громче стуча молотком. — Изменилась наша политика, история. Русские теперь нам не друзья, и вообще, они империалисты и оккупанты. Они против демократии, представляют для нас угрозу. Словом, так надо!

— Хорошо! Пусть изменилась политика, но ведь сам маршал с тех пор не поменялся, разве нет?

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Карел.

— Я хочу сказать, что, если он умер, а памятник мы ему добровольно поставили после смерти, это значит, что он нам ничего плохого сделать не успел, верно? И в истории он остался полководцем, победившим зло. Так что изменилось, если он навсегда остался на стороне добра?

Карел посмотрел на коллегу взволнованным взглядом.

— Карел, если он константа, — продолжал испуганно бормотать Петр, — и навечно остался на стороне добра, и раньше мы были с ним заодно, а теперь мы его сносим, значит, изменились мы? Значит, это мы сменили сторону? На чьей мы теперь стороне, Карел?

— Тебе надо поменьше думать! — фыркнул Карел, остервенело сунув своему напарнику очередную сбитую букву.

Пошёл мелкий дождь. Маршала загрузили в грузовик и накрыли рваным брезентовым тентом. Рабочие тоже стали собираться. Только Петр замешкался у осиротелого постамента. Он рассматривал груду букв в своих руках. Наконец его окликнули. Он торопливо отыскал в этой куче букву «К», украдкой засунул её в карман и побежал к автомобилю.

19.04.22

Кладбище

— Павел Захарович, к вам поэт! Третий за сегодня!

— Ох, — вздохнул Павел Захарович Хмыров, щекастый человек с брюшком. — Будь они все прокляты!

В кабинет вбежал улыбающийся вихрастый молодой человек, сжимая в руке трубку толстой тетради.

— Я принёс вам стихи! — воскликнул поэт, живо подсаживаясь к столу Хмырова.

— Молодой человек, мы этим не занимается! — скорчив плаксивую гримасу, ответил Хмыров.

— Как же? А кто этим занимается?

— Не знаю! Но не мы! — помрачнел Хмыров. — У меня этими стихами вся мусорная корзина забита!

— Так куда же… — Голубые глаза поэта опечалились.

— Отнесите в издательства, в редакции… — предложил Хмыров.

— Так никто не берёт!

— То-то и оно! Но мы тут при чём?

— Но стихи-то хорошие, вот, послушайте!

Поэт развернул тетрадь, и в глазах Хмырова появился ужас.

— Нет! — почти закричал он. — Хорошие они или плохие — мне всё равно. Я стихов не люблю! А если издательства их не берут, значит, они не нужны.

— Стихи не нужны? — ошарашенно переспросил поэт. — Вы сошли с ума?

Хмыров посмотрел на гостя снисходительно.

— Вы — человек молодой, — заговорил он наставнически, — и, очевидно, ещё не понимаете, как всё устроено. Не мне вас учить, но я могу предложить вам несколько путей. Первый — опубликуйте свои творения в интернете…

— Опубликовано!

— И в чём же дело?

— Но их и там никто не читает…

— А-а! — Хмыров встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по кабинету. — Вот вы уже и начали что-то понимать, господин поэт! Век поэзии кончился. Да, и не перебивайте! Поэзия ушла в небытие. Как симфоническая музыка, которая стала лишь служанкой, исполняющей прихоти масскультуры. Как живопись. Как скульптура. Всё это осталось в прошлом и исключительно для узкой прослойки ценителей, которая с каждым годом становится всё тоньше. Это стало ненужным, впрочем, как и большая литература. Люди ещё кичатся, что что-то помнят, читают, смотрят, но большинству это неинтересно. Они знают писателей по цитатам из интернета, смутно помнят «Евгения Онегина» и думают, что Ван Гог и Гоген — это нечто одно.

— Этого не может быть! — вскричал поэт, вскакивая с места.

— Может, ещё как может! Буквально недавно не где-нибудь, а в Академическом театре армии Раскольникова назвали, внимание, обычным никчёмным убийцей! Фёдор Михайлович, зачем вы написали такую толстую книгу, когда всё можно было выразить тремя словами?

— Это ужасно! — Поэт вновь сел, обхватив руками голову. — Заявивший это не может заниматься искусством. Он ничего в нём не понимает.

Хмыров снисходительно посмотрел на поэта и вернулся за стол.

— Я вам кое-что зачитаю. — Он взял смартфон и начал: — «Я её любил, но один раз изменил ей. Она мне ничего не сказала, не упрекала, а просто молчала. Я пытался её веселить, но всё было бесполезно. Через месяц я понял, что сломал её!» Каково, а?

— Это же пошло!

— Пошло! Зато двадцать четыре тысячи лайков! Учитесь, господин поэт! Займитесь этим, и люди к вам потянутся! Просто искусство ищет новые формы.

— А как же стремление человека к высоким идеалам, — поэт снова вскочил с места, — для которых нужны сложные, многослойные произведения, раскрывающие человеческую душу? А как же восхваление красоты и жизни? Ведь это отличает нас от животных. А божественная искра таланта? И благородные чувства, которые она зажигает в наших сердцах! Любовь, страсть, печаль, радость! Мечта о совершенстве и жажда прекрасного! Разве это можно измерить лайками?

— Можно, господин поэт! И главное — окупаемость.

— Но так нельзя. Это погубит нас. Кто-то должен указать людям на красоту?

— Во всяком случае, не мы! Купите рекламу, ищите умного редактора, мецената… Сами, всё сами! Желаю удачи!

— Но где же сегодня их найти?

— Ничем не могу помочь!

Поэт понуро покинул кабинет, и Хмыров услышал, как уже в приёмной раздался хлопок.

— Застрелился! — приоткрыв дверь и смотря на мёртвого поэта, лежащего посреди приёмной, констатировал Хмыров. — Это какой по счёту?

— Третий, — напомнила секретарша.

— Вызовите бригаду, — устало попросил Хмыров. — А то можно подумать, что у нас здесь кладбище поэтов, писателей, художников, а не министерство культуры.

19.08.21

На книжных полках

На книжную полку из двухтомника биографии Александра Сергеевича Пушкина за авторством советского исследователя Д.В.Синицына выскользнул маленький человечек в неброском сером костюме. Он был лысоват, на носу держал очки в толстой чёрной оправе, спину немного сутулил. Человечек взглянул на часы, словно кого-то ожидая. И правда, вскоре к нему присоединился второй такой же крошечный. Новый выбрался из книги стихов современного поэта Горнилова под названием «На русском погосте кривые кресты». Второй был коротко стрижен, покрыт чёрной щетиной и глаза имел почему-то пугливые.

— Товарищ Горнилов, — обратился к поэту сутулый человечек, — умоляю, с плохого не начинайте. Он человек тонкий, ранимый. А при случае и вспылить может, когда дело его памяти касается. Надо как-то помягче ему сообщить.

— Так может и не скажем ничего, Дмитрий Валерианович? — нахмурив брови, предложил Горнилов. — Спрошу про свои стихи и всё.

— Нет-нет, товарищ Горнилов, — закачав головой, мягко возразил Синицын. — Он очень просил, чтобы по этой теме его подробно информировали.

— Как знаете, — пробормотал Горнилов, и два человечка двинулись по книжной полке.

Их путь был недолог. Поравнявшись с алым трёхтомником, спутники остановились и огляделись.

— Готовы? — спросил Горнилов.

— Готовы! — в унисон повторил Синицын и, вздохнув, втиснулся меж книг. Следом за ним, перекрестившись, полез и Горнилов.

Внутри они оказались среди ярких красок и сказочных узоров. Воздух был чист и свеж, он пьянил по-весеннему, хотя казалось, что вокруг стояла золотая осень. Но здесь была и зима, и лето, и все времена года разом — выбирай на вкус. И всё сочно, живо, светло.

У распахнутого окна небольшой комнаты сидел он, пил чай и любовался своим творением. Увидев гостей, он жестом пригласил их к себе.

— О своих стихах пришли узнать? — без долгих приветствий осведомился он у Горнилова. — Читал, читал. Знаете, от нечего делать всю книгу прочёл от начала и до конца. Ну что же вы, голубчик, о России пишете и словно по ней панихиду справляете?

— Это почему же? — насупился Горнилов.

— Да так выходит. У вас если земля — то чёрная, если кресты — то кривые, если небо — то свинцовое. И одинокий мальчик в слезах и крови бродит среди этого мрака. Неужто такова теперь Россия? — он обернулся в сторону Синицына. — Или нет? А война? Голубчик, так Россию не прославить. Так её можно только хоронить. Где гром артиллерийских залпов, и русский штык, и белый снег, врага бесславнейший побег? Словом, — тут он прервался и откашлялся, — следует писать о величии России, о её блеске и триумфе. А про тоску пусть недруги пишут.

— Да мы, Александр Сергеевич, не только по этому делу, — переводя тему, сказал задетый Горнилов.

— А что ещё?

— С памятниками вашими беда, — осторожно заявил Синицын, переглядываясь с Горниловым.

Пушкин вскочил с места и энергично зашагал по комнате.

— И что же с ними? — недоверчиво спросил он.

— Сносят, — сообщил Синицын.

— Отбойными молотками, — зачем-то прибавил Горнилов.

Поэт приложил тонкие пальцы ко лбу.

— Что за век, что за нравы! — воскликнул он. — Мои враги — мерзавцы и подлецы, зная, что их не вызвать на дуэль, дошли в своей трусливой низости до таких пределов, что объявили войну моим образам.

— Это не ваши враги, Александр Сергеевич, — поправил Синицын.

— Уж не хотите ли вы сказать, что сама Россия отвернулась от меня? — взволновался Пушкин и, вновь усевшись на стул, обратился к Синицыну. — Послушайте, Дмитрий Валерианович, вы мой биограф и всё обо мне знаете. Уж не написал ли я о своём Отечестве такого, что могло быть превратно понято потомками?

— Нет, нет! Что вы, Александр Сергеевич. Это не ваши враги. Это враги России.

— Вот как, — задумчиво произнёс Пушкин и подошёл к окну, за которым играла и переливалась всеми красками русская словесность. — Знаете, что я вам скажу, друзья! — вдруг радостно обернулся поэт и глаза его засияли. — Нет лучшей доли для человека и поэта, чем та, когда его имя отождествляют с Россией! И пусть я буду навеки с ней, чем буду принят в варварскую компанию её врагов! Даже лучшие памятники временны, а Россия — вечна!

22.11.22

Трактор помог

— А, Сэмми, ты всё печатаешь? Бросай это дело! Пойдём лучше пропустим по стаканчику!

В редакцию провинциальной газеты Бордемсвилля, штат Кентукки, ворвался энергичный мужчина тщедушного телосложения с небритым лицом и сизым носом. Он был в том горячечном нетерпении, когда кажется, что до заветной рюмки остаются считаные мгновения, но вдруг откуда ни возьмись возникла досадная проволочка. Это был Риччи Тузински — известный в округе бездельник, выпивоха и скандалист.

Сэм Бак, всю жизнь проработавший в «Морнинг геральд», толстый и нескладный, с беспокойными глазами и белёсыми бровями, смотрел на свой текст в мониторе и недовольно вздыхал. Рядом с ним лежал свежий номер нью-йоркской газеты с броским заголовком «В результате чудовищного ракетного удара по Польше был взорван трактор. Следствие ищет виновных».

— Да кончай печатать! — в нетерпении повторил Тузински, садясь на край стола своего приятеля и машинально беря в руки газету. — Сегодня надо выпить как следует!

— Опять ты за старое, Риччи! — простонал Бак. — Последнего раза было мало? Теперь я сосредоточиться не могу. Сто раз уже начинал, сто раз переписывал и до сих пор не знаю, как написать, чтобы было понятно…

— Да напиши, что во всём виноваты русские, и пойдём! — отрезал Тузински, рассматривая заголовок в нью-йоркской газете как диковинку.

— Какие русские? — удивился Бак.

— Самые обыкновенные! — откидывая газету, с чувством воскликнул Тузински. — Так и пиши, дескать, русские за всё в ответе, звери, а не люди! Редактор будет в восторге!

— Ты что, смеёшься? — возразил Бак. — Ну как я это отправлю? Тут стоит вопрос о моей карьере, а ты предлагаешь мне безосновательно обвинить русских? Нужны хотя бы какие-то доказательства.

Тузински наклонился к своему другу и, воровски оглядываясь, зашептал:

— Ответь, твой редактор за демократов, верно? Так вот, представляешь, как ему понравится твой вывод? Сейчас все демократы точат зубы на русских. Ставлю пятёрку, что, прочитав заключение, старик засучит ножками от восторга и обеспечит тебе превосходную карьеру.

Бак недоверчиво посмотрел на приятеля.

— Тут как бы с работы не вылететь, — угрюмо пробормотал он, — а ты опять со своими идеями. Как хоть написать?

Тузински почесал затылок и торжественно зашагал по кабинету.

— Пиши! — приготовившись диктовать, приказал он, указывая на монитор. — В нашем современном мире, который меняется ежесекундно, когда демократия находится под угрозой распространяющихся со скоростью эпидемии диктатур, несмотря на допущенные ошибки и случайности, ответственность за трагический инцидент, без сомнений, целиком и полностью должна лечь на Россию и русских. Написал? Вот и порядок! Ставь точку, отправляй редактору и пошли быстрее отсюда!

Спустя пару часов изрядно захмелевшие приятели сидели в баре.

— Держись меня, Сэмми! — говорил Тузински, обнимая приятеля и хлопая его по плечу. — У меня, может, и нет должного образования, но в жизни я кое-что понимаю. Смотри, как я тебе сегодня с трактором помог. Ловко? То-то же.

Бак, хмуря брови и пытаясь что-то припомнить, заплетающимся языком спросил:

— Каким трактором?

— Про который ты сегодня писал.

— Я про трактор ничего не писал. Мне про трактор никто ничего не говорил.

***

Редактор газеты «Морнинг геральд» поначалу не без брезгливости открыл письмо Сэма Бака, в котором тот подробно приносил извинения. Это был уже не первый эпизод, когда Бак прибегал к такому роду коммуникации, чувствуя, что из-за постоянных прогулов и безобразий кресло в редакции под ним сильно зашаталось. В прошлый раз случай был вопиющий. Он не появлялся на рабочем месте три дня кряду, устроил пьяную аварию и загремел в полицейский участок. Разумеется, в письме он сетовал на своего приятеля Тузински, уверял, что более подобного не повторится, говорил про кредиты и жалостно просил прощения. Но в этот раз его доводы почему-то показались редактору чрезвычайно убедительными.

***

— Держись меня, Сэмми! — повторял Тузински, когда Бак был полностью оправдан. — У меня, может, и нет должного образования, но в жизни я кое-что понимаю. Пошли, пропустим по стаканчику!

19.11.22

Маленькое чудо

Деловой человек Глеб Червяков выбежал из подъезда своего дома и, застёгивая на ходу дорогое пальто, засеменил по снегу в изящных ботинках к ожидающему такси. Открыв дверцу, он заглянул в салон, где в тусклом свете сначала вдруг увидел валенки, красную шубу, а затем и белоснежную бороду, над которой румянцем горели пухлые щёки. Словом, на дальнем конце сидения расположился он.

— Это ещё что такое? — возмутился Червяков в сторону шофёра.

— Так Новый год же, а ему по пути! — ответил шофёр. — Нехорошо отказывать в праздник.

— Новый год — это не оправдание, — строго заметил Червяков, но, взглянув на часы, всё же уселся в автомобиль.

Такси быстро покинуло двор и покатило по иллюминированным улицам. Червяков несколько минут ёрзал на месте, косился на бородатого соседа, а затем, не вытерпев, объявил:

— Если честно, не одобряю я всё это. Лицемерием, знаете, попахивает.

— Что именно? — басом осведомился Дед Мороз.

— Костюмы эти, мешки с подарками. Мы же взрослые люди! Даже современные дети и те знают, что никакого Деда Мороза нет. А мы притворяемся и делаем вид, что сказка существует.

— А мне нравится! — отозвался шофёр.

— Видите, а людям нравится, — подняв руку в красной варежке, указал Дед Мороз.

Червяков снисходительно вздохнул.

— Людям вообще много что нравится. Люди — идиоты!

— Ну-у! — одновременно возразили Червякову его соседи.

— Я к тому, — продолжил Червяков, — что следует быть честным, а не заниматься сантиментами. Мы же все понимаем, что под праздничной мишурой и внешним благонравием ничего нет, кроме всё той же жестокой и прозаичной реальности. А подарки… Ты бы лучше деньги дарил! Даже сто рублей ценнее всякой дряни, что преподносят каждый год «с душой». А чудес так и вообще нет на свете. Всё это обман и поддержка вредного мифа.

В ответ Дед Мороз задумчиво погладил свою бороду и заметил:

— А мне кажется, что ни в подарках, ни в чудесах, и уж тем более в Деде Морозе нет ничего вредного.

— Ещё бы, ведь это ваш хлеб, — съязвил Червяков.

— Нет, в самом деле, — возразил сказочный персонаж, — вы вот говорите, что это вредно, лишнее украшательство, а сами красоту любите. Да-да! Не отрицайте! Поглядите на себя: чистый воротничок, шёлковый галстук, дорогое пальто. А если судить по-вашему, то это обман. Ведь под ними обыкновенная неприглядная плоть.

Червяков вспыхнул.

— И про плоть вашу, — продолжал Дед Мороз, — все всё знают. Так зачем же вы наряжаетесь? Нет ли именно здесь лицемерия? А мы, идиоты, как вы выразились, праздником отнюдь не себя, а жизнь украшаем. Для всех и даром. А вы себе красоту дозволяете, а другим запрещаете. Нехорошо! А что касается чудес, то это как посмотреть. Чудеса есть, да только для тех, кто в них верит.

Червяков зло ухмыльнулся.

— Кто верит, говоришь? Ну сделайте мне чудо под Новый год! У меня сейчас жена в больнице, еду проведать её перед праздником! Врачи не знают, что с ней. Дед Мороз, соверши чудо, излечи!

— А вы верите?

— А как же?! Всей душой верю!

— И сразу хотите большое чудо? А может, начнём с малого? — с улыбкой предложил Дед Мороз. — Попросите что-нибудь попроще для начала. А потом и до большого доберёмся.

Червяков разозлился не на шутку.

— Как скажешь, дед! — И, немного подумав, произнёс: — Когда я был подростком, отец подарил мне свои часы. Простые, но они мне были дороги как память. А во время переезда я их потерял. Дед Мороз, сделай чудо — верни мне мою пропажу.

И Червяков уставился на Деда Мороза. Но чем дольше он смотрел в его глаза, тем меньше в них оставалось озорства и больше появлялось тоски. Червяков не выдержал и отвернулся.

— Видишь, дед, нет никаких чудес. И праздника нет, и красоты! А есть только жестокая жизнь.

Дальше ехали молча. Через пару минут Дед Мороз вышел, а чуть позже и сам Червяков. Дул пронизывающий ветер, он поднял ворот, засунул руки в карманы и, взбегая на крыльцо больницы, вдруг замер. Трясущейся рукой он вынул из кармана старые советские часы и тупо уставился на них. Затем он обернулся, зачем-то побежал назад к дороге, дёрнулся в одну сторону, в другую, но такси уже исчезло в зимней пороше, словно и не было его вовсе.

27.12.21

Шут и сто королей

— У Белого царя Севера крутой нрав, — мрачно произнёс Пурпурный король. — Кого мы отправим к нему от Союза Ста Королей с требованием принять наши условия?

В пышном колонном зале за огромным круглым столом сидели сто королей. Молодые и старые, с бородами и без, в мантиях цветов древних аристократических родов, все они склонили свои озабоченные головы в глубоком раздумье.

— Наши условия весьма дерзкие, — заметил Зелёный король. — Никто в здравом уме не будет делиться своими землями и богатствами, даже если речь идёт о благе ста наших лучших и избранных королевств.

— Как бы не началась война, — печально добавил Жёлтый король.

— При пустой казне это самоубийство, — согласился Карий король.

— Мало того, — с усмешкой вступил в разговор Голубой король, — Белый царь такому наглому посланнику вмиг снесёт голову. Н-нет, я заранее отказываюсь ехать.

Над столом повисло молчание. Никто не хотел говорить с Белым царём, живущим далеко за седыми горами, о котором в Союзе Ста Королей распространялось больше фантастических слухов, чем правды.

— Мы отправим на Север самого никчёмного, — захрипел Чёрный король, наиболее старый и дряхлый среди присутствующих, чья мантия от времени истёрлась до такой степени, что скорее напоминала истлевшую хламиду. — Того, кого не жалко.

За столом пробежал тревожный шёпот.

— Его!

Чёрный король указал сухим тонким пальцем на глупого карлика-шута, сидящего в отдалении на полу, нелепо раскинувшего ноги и безуспешно пытающегося жонглировать яблоками.

— Но он не король и не благородных кровей, у него нет осанки, мудрости и знания политики! — возразили Чёрному королю.

— Мы его всему научим и сделаем похожим на нас. С варваров, что живут на Севере, и этого будет достаточно.

***

— Запомни, конь так не ходит, — сидя над шахматной доской с костяными фигурами, объяснял Бирюзовый король Шуту, который норовил ударить конём по ладье через всё поле. — Ты должен уметь играть в эту стратегическую игру. Это является признаком…

— Почему конь так не ходит? — плаксиво возмутился Шут. — Теперь я король, почему я не могу менять правила?

— Потому что правила — они для всех…

— Настоящему королю позволено всё! Вы обманываете меня и только делаете вид, что я король. А что, если я откажусь, кто тогда поедет к злому царю? Может быть, ты?

Бирюзовый король развёл руками и следующие пять партий безнадёжно проиграл капризному Шуту, потому что тот каждый раз по ходу игры менял правила так, как ему было выгодно.

— Я — король! — заявил Шут, отбрасывая столовые приборы за обедом. — Вилки, ножи, салфетки — это не для меня! Тем более что я хочу попробовать тушёную голову носорога. Где она? Добудьте её!

— Это невозможно! — закачали благородными головами короли. — Голову носорога не едят, тем более руками!

— А что будет, если не я, а кто-то из вас поедет за седые горы рисковать жизнью? — тут же парировал Шут.

Королевские повара никогда не готовили голов носорога, но требование было исполнено, и все сто королей вместе со взбалмошным Шутом, отбросив ножи и вилки, поедали новое блюдо.

Меч выпал из маленьких рук с толстыми короткими пальцами и со звоном ударился о каменный пол.

— Я маленький, и драться на мечах мне не подходит, — жалостно простонал Шут, с ненавистью смотря на упавший меч.

— Дуэль — это справедливый поединок для защиты чести среди равных, — возразил Алый король. — Сражаться…

— Ну нет, — отмахнулся Шут. — Я могу пораниться. Давайте драться на мёртвых куропатках! Это же веселее!

Алый король не успел ничего ответить, как Шут покачал пальцем, снова грозя отказом становиться послом. Далее дуэль продолжилась на мёртвых куропатках.

Обучение нерадивого Шута королевским манерам продолжалось несколько месяцев. Но ученик постоянно капризничал, угрожал и выдвигал абсурдные требования, вынуждая королей потакать и участвовать в его шутовских забавах.

В конце года по Колонному залу вдруг прокатился гром ударов, его двери задрожали и распахнулись. На пороге неожиданно возник Белый царь лично. Он окинул зал взором. Перед ним бегала и дурачилась сотня и ещё один шут.

28.10.22

Не такие

— Пей, пей. Как тебя звать?

— Богдан.

— Дети есть?

— Д-да, двое.

Во дворе деревенского дома стоял пленный солдат с шевроном вооружённых сил Украины и, держа в стянутых на запястьях скотчем руках пластиковую бутылку с водой, жадно пил. Он просидел двое суток в сыром блиндаже, пока укрытие окончательно не разбомбили. Из всех находящихся там, в живых остался он один. Пленный был грязен, жалок, от ноябрьского холода и страха его била мелкая дрожь.

Перед ним стояли трое бойцов с белыми опознавательными повязками на руках и ногах. Русские военные внимательно рассматривали украинца.

— Тебе повезло, — продолжал один из них.

С пленным беседовал сержант Романов. И хотя лицо его было закрыто балаклавой, по осанке, сложению, интонации в голосе и ясным глазам чувствовалось, что он человек молодой.

— Скоро увидишь своих детей, — добавил он.

— Ни дать ни взять семейный пикник! — вдруг откуда-то с усмешкой процитировал фразу хриплый голос. — Не увидит он своих детей. Богдан, ты своих детей не увидишь!

Все обернулись в сторону говорившего. У дома, сидя на грубой скамье, курил лейтенант Лисунов.

— Почему? — спросил Романов.

Лисунов ничего не ответил, а лишь многозначительно похлопал по цевью автомата.

Лейтенант Лисунов на войне был давно и прославился своей чрезвычайной отвагой, а равно и холодной свирепостью к врагу. Был ранен, оправился и вновь попросился в зону спецоперации. Докурив, он отстрельнул окурок и поднялся.

— Я к тебе, Богдан, не испытываю никакой ненависти, — не спеша подойдя к группе военных, сказал он. — Но твои побратимы вынуждают нас отвечать. Ты знаешь, что ВСУшники делают с русскими пленными?

Богдан испуганно заморгал и закачал головой.

— Ты что, — возразил Романов, — он здесь при чём?

— Я и говорю: он здесь совершенно ни при чём, — безразлично согласился Лисунов и исподлобья посмотрел на сослуживца. — Сержант, ступай, если тебе тут что-то не нравится.

— Да погоди ты, — Романов упрямо мотнул головой. — Какое он имеет отношение…

— А какое отношение имели те двенадцать расстрелянных? А? — Лисунов говорил негромко, но в его голосе слышалось что-то страшное и глаза его сверкали. — А Сашка Греков, а Капустин, а Лазарев?… Тебе дальше перечислять? Их казнили, и это паскудное и низкое убийство совершили такие, как этот, с шевронами ВСУ. Послушай, — лейтенант отвернулся и поднял вверх палец, — я только теперь понял, в чём вероломная подлость этой войны. Когда наши деды били фашистов, там было всё просто. Немец — он на нас не похож. Форма иная, язык другой, даже их черепа, как они утверждали, от наших отличаются. Враг по всем статьям. А тут смотришь на него, — Лисунов указал на пленного, — и тебе кажется, что он такой же, как ты. Даже говорит на русском языке. И ты забываешь, кто он есть на самом деле. А он враг, сержант! Враг! И заруби себе это на носу. Ты же не первый день на фронте.

— И что? — после короткого раздумья заговорил Романов. — Нам тоже расстреливать пленных, как эти выродки? Тогда чем мы будем отличаться…

— О, прошу, оставь это для тех, кто в телевизоре в Москве! — Лисунов, по-видимому, серьёзно разозлился. — Мы не такие, мы другие. Они тоже с этого начинали и кричали, что они не такие, как русские. И чем кончилось? Будь мы такие же, жертв с обеих сторон было бы меньше!

— Русскими были все, только эти не захотели ими считаться, — опустив глаза, сказал сержант. — Теперь выходит, что и мы хотим перестать быть русскими, так что ли? Тогда ответь, к чему эта война, если мы не только внешне, но и по своей кровавой подлости будем одинаковы? Где здесь конфликт?

Лисунов промолчал.

— А я думаю, — продолжал Романов, — что наш конфликт в разности идей.

— И какие у нас идеи? — насупился Лисунов.

— Не знаю, не знаю…

— Тогда почему ты его защищаешь, а?

Романов заметил, что все сотоварищи вмиг обратились к нему, как бы ожидая простых, но очень важных слов.

— Может быть я не его защищаю, — пробормотал сержант. — А идею, которая только зарождается здесь.

И он, развернувшись, пошёл прочь. Романов шёл и шёл, и ему всё казалось, что вот-вот за его спиной прозвучат выстрелы. Но выстрелов не было. Пока не было…

25.11.22

Один день из жизни современной Европы

Вот уже который месяц старушка Европа просыпалась с твёрдым намерением навсегда отказаться от российского газа. И вот уже который месяц поутру старушка Европа вместо приёма традиционного горячего кофе плелась в стылую ванную комнату и умывалась там ледяной водой. Нельзя сказать, что эта процедура доставляла пожилой женщине хоть какое-нибудь удовольствие, но вызываемые ею бодрость и лихой оптимизм внушали фантазии, что можно не только отказаться от газа из далёкой и непокорной страны, но заодно прекратить закупать там и уголь с нефтью.

Особенную поддержку Европе в отказе от многолетних дурных привычек оказывала её кузина — Америка. Ровно в десять часов утра она звонила своей старшей сестре и интересовалась:

— Ну, как успехи, сестрица? Надеюсь, что первый день в борьбе с зависимостью проходит без страданий?

Европа морщила наполовину умытое лицо и отвечала:

— Конечно, конечно, сестрица! Напротив, я уже чувствую прилив сил и бодрость, которые никогда не испытывала прежде. Я всегда знала, что российский газ — это вредная и пустая трата денег, ведущая к разрушению экологии. Спасибо тебе, родная, что надоумила меня. Теперь я смогу сосредоточиться исключительно на своём здоровье, а освободившиеся капиталы потратить на экологически чистую энергию.

— Если будет совсем тяжело, — надменно советовала Америка, — вспоминай меня. Я уже давно от всего отказалась, и посмотри, какая я счастливая красавица.

— Да, да, — благодарила Европа, но, кладя трубку, ворчала: — Самодовольная стерва! Все знают, что ни от чего ты не отказалась, а только делаешь вид. Я же откажусь от российских энергоносителей по-настоящему.

На прогулке Европу все приветствовали, почтительно кивали и осторожно интересовались:

— Ну как? Отказались от российского газа?

— Разумеется!

— На этот раз окончательно?

— Что за вопрос!

— Вы сегодня особенно восхитительны, мадам!

Растроганная комплиментами, Европа возвращалась домой и, гордясь собой, торжественно усаживалась в кресло. Но именно эти часы становились самыми сложными для пожилой женщины. В одиночестве в тёмной и холодной комнате почему-то необыкновенно ярко начинал ныть желудок. Он просил чего-то горячего. А мысль, что родная газовая плита, всегда пребывавшая в центре внимания, более никогда не будет использована, — пугала.

Тогда Европа отправлялась на кухню и, смотря на плиту, размышляла: «Ну ладно, если я зажгу только одну конфорку в последний раз, разве это будет считаться слабостью? Ведь я больше не использую российский газ!» Но видя, как весело зашумело пламя и как оно расходуется впустую, экономная Европа не выдерживала расточительства и тут же разогревала себе бульончик. А заодно, раз уж уступила сама себе, кипятила чай. Отобедав и вновь усевшись в кресло, она очень хотела послушать, какими ещё любезностями одаривают её в мире за её стойкость при отказе от российского газа. Это необходимая мотивация, думала пожилая женщина и включала телевизор. Электричество — это не газ, успокаивала она себя, а поэтому попутно включала свет, компьютер, стиральную машину и ставила на зарядку телефон. С сумерками в дом проникал холод. Теперь, после изнурительной борьбы с зависимостью от российского газа, было бы неоправданно глупо простудиться и заболеть. Можно было бы включить электрический обогрев, но это дорого. Поэтому Европа, исключительно из благородных побуждений, запускала газовое отопление, а вместе с ним и горячую воду, чтобы почистить зубы, не чищенные ещё с утра.

К ночи дом Европы сиял всеми огнями, внутри гудели котлы, пылали конфорки, просторная ванна дополна набиралась тёплой водой с душистой пеной.

Проходящие мимо, видя неприличное мотовство, недовольно шипели:

— Старая карга опять сорвалась!

А старой карге, уже лежащей в тёплой постели, было нестерпимо стыдно и за себя, и за своё слабоволие. Она страдала от угрызений совести и тихо ревела в подушку. Но ничего, думала она, завтра с утра я непременно откажусь от российского газа. Навсегда!

03.05.22

Суд

В зале с кессонным потолком и ионическими колоннами, c золочёной лепниной и мраморным полом, за судейским столом сидели трое. Лицо первого было обескровлено и обтянуто морщинистой кожей, напоминающей мятый пергамент. Его голова, покрытая клоками блёклых волос, время от времени сотрясалась в конвульсиях, а сухой язык напрасно облизывал шершавые губы. Справа сидел другой. Из-за стола виднелась только его голова: круглая, мясистая, с оттопыренными ушами и кроваво-красным порочным ртом, переполненным вязкой слюной, хлюпающей и текущей наружу, когда он заговаривал. Третий, сидящий в центре, был страшнее и хуже предыдущих. Он был безлик. Его лицо скрывал чёрный непроницаемый колпак, который никогда не поднимался. И только его голос, мрачный и глухой, был известен тем, что выносил все самые жестокие приговоры.

Перед ними стояла уставшая и переминающаяся с ноги на ногу хрупкая девочка. Она не то утирала слёзы, не то массировала нижние веки кончиками красивых пальцев, затянутых в тонкие алые перчатки.

— Мы здесь всю ночь, — сказала девочка. — Отпустите меня, пожалуйста. Я очень устала, а мне надо спешить.

— Тебе не подобает так разговаривать с судом! — раздражённо прокаркал бледный старик. — Мы решаем твою судьбу, милочка, поэтому будь вежлива и покладиста.

— Но я ничего такого не сказала.

— А ещё мы здесь определяем истину, — сально подмигивая глазом с красными прожилками, промолвил толстяк. — Даже странно, что ты, симпатяжка, этого не понимаешь.

— Да какое это имеет значение?! — вдруг разозлилась девочка. — Я говорю правду!

— Что есть правда — решаем мы, — гулко вступил черноколпачный. — Ты заявляешь, что умеешь летать, но не хочешь рассказать, как тебе это удаётся. Эликсиры, снадобья, заклинания?

Девочка по-детски надула щёки.

— Я уже объясняла, я не знаю как. Ещё маленькой захотела и постепенно училась.

— Чушь! — застрекотал бледный старик. — Ещё никто и никогда не мог подняться в воздух!

— А я смогла! — упрямо сказала девочка и грустно добавила: — Отпустите меня, пожалуйста, я устала, а у меня важное дело. Вы же знаете!

— Мы ещё ничего не знаем, лапочка, — мокро улыбнулся толстяк. — То, что ты сообщила, может быть ложью.

— Так идите и посмотрите!

— Нас не интересует происходящее снаружи, — объявил черноколпачный. — И до нас, и теперь, и после нас — судьи никогда не покидают этот зал с колоннами.

— Ну скажи, скажи, — раздражённо тряс головой бледный старик, — как высоко ты можешь подняться в небо?

Девочка задумалась.

— Я не знаю, я ещё так высоко не взлетала. Надо пробовать! — Тут она замолкла и уже со слезами зачастила: — Но вместо этого вы отнимаете у меня последние силы глупым допросом.

— Если нужно, мы продержим тебя сто ночей, — траурно произнёс черноколпачный.

— Нет, крошка, — обратился толстяк, — мы хотим знать, как высоко ты можешь взлететь, чтобы понять, могла ли ты видеть то, о чём нас предупреждаешь.

— Какие вы глупые! — От бессилия и усталости девочка вконец разрыдалась. — Вы должны помогать мне, но вместо этого пытаете и лишаете сил! К чему такой суд, если он мешает полёту!

— Как ты смеешь так говорить, мерзавка! — взвизгнул бледный старик. — Наша власть решает, полетишь ты ещё или нет. А пока ты сеешь только панику!

— Время! Если я не успею, то…

— Главное — установить истину, — перебил черноколпачный. — Прочее не имеет значения.

— Ну что же вы! Я вас ещё вчера предупредила! А вы…

— Мы — суд!

И как только черноколпачный произнёс эти слова, зал вздрогнул. Затем ещё раз и ещё. Девочка обречённо пробормотала:

— Я не успела… Вы, только вы со своей бюрократией и со своим властолюбием виноваты во всём! Я не успела…

В слезах она выбежала из суда на ступени, где её ждала мама.

— Я не успела! — рыдая, бросилась в её объятья девочка. — Я смогла бы, если постаралась, взлететь выше и предотвратить катастрофу, но поздно… Они забрали моё время и мои силы.

Нечто яркое и горящее ударило с неба в здание суда. Зал с золочёной лепниной и ионическими колоннами рухнул. Разломился мраморный пол. Рассыпался и полетел вниз кессонный потолок, не оставив под обломками живых. Исчезли и судьи, будто и не было их никогда.

18.02.22

Русские сделали это

— Ты когда-нибудь видел русских своими глазами? — спросил молодой человек с курчавыми чёрными волосами.

— Откуда, только в фильмах. А ты?

— Однажды я посмотрел запрещённое видео, и знаешь…

— Не шути с судьбой, Патрик, — на правах старшего посоветовал упитанный круглолицый водитель в клетчатой рубашке. — Оставь место в тюрьме для русского.

— Хорошее выражение! Так вот, в том ролике был русский.

— И что?

— Ничего. Просто он не был похож на тех существ, которых нам показывают в кино. У него не было рогов и перепончатых крыльев. Он даже умел говорить.

— Брось! Это наверняка был один из людей. Я тебе так скажу: ещё до тебя в моей автомастерской русские несколько раз пытались уклониться от уплаты налогов и выручку переводили на мой счёт.

— Серьёзно?

— Вполне. Но суд так и сказал: вы, Гарри Джозеф Колман, невиновны. В ваших бедах виноваты русские.

— Как ты думаешь, зачем им всё это?

— Не знаю. Думаю, им просто хочется творить зло. Они безумны. Вчера, например, на Демократическом канале свободы я послушал нашу президентшу. Она так и сказала: мы добро и свет, а русские — зло и тьма. Она повторила это пятнадцать раз, а не четырнадцать, как накануне. Думаю, нет смысла в это не верить.

— Возможно, хотя…

Но Патрик не успел договорить. Неясный силуэт быстро мелькнул в свете фар, затем раздался глухой удар, и что-то большое залетело на капот автомобиля. Колман зажал педаль тормоза, машина клюнула носом, и предмет соскользнул с капота вперёд в темноту. Колман и Патрик испуганно переглянулись и вылезли наружу. Небосвод был чист, и влажное пригородное шоссе блестело под ясным светом луны.

— Это Фрэнк, — склонившись над сбитым, проговорил Колман. — Это мой сосед-фермер. Он живёт здесь недалеко. Но что он забыл тут в это время?

— Он жив? — робея подойти ближе, спросил Патрик.

— Нет вроде. Как же русские его сюда заманили и сбили? — задумчиво проговорил Колман, а затем, подойдя к своему авто, воскликнул: — Чёрт! Эти русские ещё помяли мою машину!

Патрик достал телефон и набрал номер.

— Куда ты звонишь? — рявкнул Колман.

— В полицию.

— Звони в службу по вылову русских.

— Но мне кажется, что надо сперва позвонить в полицию.

— Боже, Патрик, что ты такое говоришь? Полиция расформирована. И кто, по-твоему, мог совершить это зверство? — указывая на тело, разозлился Колман. — Я?

— Нет, конечно, я так не сказал, но…

— Ты же не хочешь, чтобы вместо русского в тюрьму отправили меня?

— Да что ты, Гарри!

— Тогда звони в федеральную службу по отлову русских, — твёрдо сказал Колман.

Патрик отошёл в сторону и, осторожно косясь на своего шефа, поднёс телефон к уху.

— Алло, полиция? — только и успел шёпотом произнести Патрик, как сзади на его голову обрушился удар огромного разводного ключа.

Молодой человек повалился на асфальт, а Колман в свете автомобильных фар продолжал бить и бить своего молодого сотрудника.

— Нет, нет! — кричал Колман. — Русские, зачем вы убиваете его?! Что вы делаете, русские?! Зачем вы так жестоко ликвидируете своего шпиона?

Далеко за полночь Гарри Колман вернулся домой. Жена, увидев его на пороге дома всего в крови, с ужасом воскликнула:

— Ох, Гарри, дорогой, что случилось? Я не могла до тебя дозвониться! Где твой новый механик, которого ты пригласил на ужин?

— Слишком много вопросов, Нэнси, — проворчал Колман, снимая рубашку. — Русские, русские! Они повсюду! Они сбили Фрэнка! А затем убили Патрика!

— Какой кошмар!

— Да, но, слава богу, я вызывал службу по отлову русских, и они сразу во всём разобрались, только неясно, что делал Фрэнк в это время на шоссе.

Нэнси потупила взгляд.

— Что такое? — нахмурился Колман.

— Он шёл от нас… — начала супруга. — Понимаешь, он зашёл сюда за каким-то инструментом, а потом русские заставили нас… Ну, ты понимаешь!

У Колмана перехватило дыхание, он присел на диван перед работающим телевизором. Там выступала президентша. Теперь она повторила шестнадцать раз, что США — это добро и свет, а русские — зло и тьма. Колман поднял глаза на экран, затем несколько минут тупо смотрел в него. Наконец он ударил кулаком по коленке.

— И как после всех ужасов, что творят с нами русские, мы можем во всё это не верить?!

09.04.22

Понтифик

Когда-то в его глазах отражались горящие на солнце рыцарские латы Крестовых походов, растущие в небо грандиозные соборы, пылающие жаром костры инквизиции. Но годы берут своё. От былой силы и власти ничего не осталось. Теперь сидящая на троне одинокая и сгорбленная фигура с беспокойно двигающимися под тонкими веками дремлющими глазами лишь отдалённо напоминала Великого Понтифика. Он уже не хотел ни проповедей, ни литургий. Он хотел лишь одного — сна.

В Змеином зале аудиенций было пусто. Последних прихожан Понтифик видел две недели назад, и можно было предаваться сну. Но вдруг двери с шумом распахнулись, и вместе с ветром внутрь вошёл человек. Его шаги звонко и дробно отдавались в пустоте. Мужчина немногим за тридцать, борода, волосы до плеч — образ очень знакомый. Но было что-то неправильное в его чертах. Что-то отталкивающее, уродливое, асимметричное. Даже невзирая на умные проницательные глаза, смотрящие с какой-то неземной, но холодной добротой.

— А, это ты? — с трудом подняв веки, медленно прохрипел сухим горлом Понтифик. — Зачем ты здесь? Чтобы посмеяться?

Незнакомец действительно усмехнулся и, поглаживая бороду, показал ровные белоснежные зубы.

— Нет, — весело сказал он. — Ты плохо обо мне осведомлён. Наоборот: я пришёл просить у тебя помощи, ваше святейшество.

— Чем может помочь пастух, растерявший своё стадо? — недовольно проворчал Понтифик, однако просьба ему польстила.

Незнакомец воровато осмотрелся, достал сигареты, закурил и, сунув руку в карман брюк, продолжил:

— Как сказать. Не вини себя. Люди по своей природе неблагодарные существа, и с этим ничего не поделать. Именно поэтому ты здесь в одиночестве. Хотя, по мне, мало кто сделал для них больше, чем ты.

— Это правда, — подтвердил Понтифик. — Я служил им как мог.

— Вот-вот, служил только им, — подхватил гость. — Но кроме того, что они неблагодарны, они ещё чертовски непостоянны, верно? Вчера они хотели крестовых походов, затем костров инквизиции, последний раз они просили тебя о смягчении правил. И ты им дал всё. И вот с чем остался.

— Это была политика, — крикнул вдруг Понтифик.

— И политика тоже, — спокойно согласился незнакомец, усаживаясь в одно из кресел и закидывая ногу на ногу. — Ты был им как папаша. Как добренький папаша.

— Потому что времена меняются, — огрызнулся Понтифик, — люди меняются, мир меняется. Преступно это не замечать и ничего не делать. Я хотел, чтобы вера для людей была…

Тут священнослужитель как-то оборвался и трясущейся морщинистой рукой потрогал лоб.

— Комфортной. Ты это хотел сказать? — с улыбкой закончил неизвестный.

— Это неподходящее слово.

— А всё-таки оно точное.

— Я всегда шёл людям навстречу только из-за любви к ним. В этом нет ничего дурного.

— Да-да, возлюби ближнего своего, всё как в Книге, — усмехнулся неизвестный. — А навстречу греху не шёл?

— Я всегда был нетерпим к греху! — резко выкрикнул Понтифик.

— Ох уж мне эта тонкая грань между любовью к человеку и попустительством к его греху. Тем не менее я здесь. Ты ведь знаешь, кто я?

Понтифик долго смотрел на незнакомца с ненавистью, а затем сказал:

— Я знаю, кто ты, и наслышан о твоих лживых чудесах.

— Лживые или нет, но у меня там, за дверью, миллионы последователей, в то время как ты здесь один.

— Что тебе нужно?

Незнакомец поднялся, бросил окурок на пол и наступил на него каблуком.

— Ты всегда относился с пониманием к этому миру и людям в нём. Искусный политик, общественный деятель, знаковая фигура. Ты никому не отказывал, шёл в ногу со временем и делал религию комфортной, чтобы никого не обидеть. Ты был добрым папашей. Так сделай ещё один шаг. — Незнакомец, словно артист, развёл руками. — Посмотри, я остановил войны, я почти воскрешаю мёртвых, я хозяин этого мира. Я дал людям то, что они хотели при жизни, — свободу. В том числе от запретов. И они счастливы как никогда. Мир вновь изменился, Понтифик. Так благослови хозяина этого мира.

Лицо Понтифика исказила страшная гримаса. Он попытался подняться, но сил не хватило, и он опять упал в свой трон.

— Не спеши, не спеши с ответом, — успокоил неизвестный. — У меня есть время, я подожду.

13.05.22

В темноте

В темноте послышалось тяжёлое дыхание, а затем высветилась пара круглых от испуга глаз.

— Кто здесь? Это ты, Василий?

Где-то поблизости зашуршали пакеты, раздвинулись картонные коробки, и, судя по звуку, в темноте появилось нечто неуклюжее с ленивыми полуприкрытыми глазами.

— Я, я! И нечего так кричать! — Василий сделал несколько шагов и, тут же устав, повалился на пол.

— Что ты тут делаешь?

— Что и ты, Борька, что и ты. Прячусь.

— От них? — Глаза Борьки были ещё полны ужаса.

— От них, — пробубнил Василий с угрозой. — Чтобы их черти забрали.

На миг глаза Борьки мигнули во мраке, это он утёр лоб.

— Зачем им всё это, Василий? — спросил он после паузы. — Что мы им плохого сделали?

— Не знаю, — веско ответил Василий. — По мне, так они просто дураки, и больше ничего! Ты-то ещё молодой, а я давно на свете живу. — Василий закряхтел, очевидно, усаживаясь поудобней. — Этот приступ насилия у них не первый. Да каждый год у них такое, а порой и чаще.

— И ничего нельзя с этим сделать?

— А ты попробуй! — проворчал Василий. — Вот только заранее скажу, что силы неравны. Они называют это профилактикой.

— Профилактикой?

— Да!

— У, ироды! Ненавижу профилактику! — возмутился Борька, и его глаза загорелись праведным гневом.

— А я им говорил, — продолжал Василий, — что не надо мне таблеток и ничего мне от них не надо! Но разве они что понимают? Ладно бы я болел. Температура там, понос, симптомы. Тогда пожалуйста. Но ведь этого нет! Я здоров! А они опять за своё — «Василий, это профилактика!»

В ясных глазах Борьки появилось искреннее сострадание к бедам приятеля.

— А может, они это делают, чтобы нас не лечить? — предположил он.

— Как это?

— Ну, чтобы заранее от всего вылечить, понимаешь? Потому что они жадные и на наше лечение им просто денег жалко.

В глазах Василия на мгновение обозначился мыслительный процесс, после чего он ответил:

— Может быть. Впрочем, так-то, если посудить, не такие уж они и жадные, питаюсь я нормально. Хе-хе!

Даже во мраке ощущалась чрезмерная полнота Василия и то, как при смехе колышется его плотный живот.

— Я всё-таки думаю, что они просто дураки! — продолжил Василий. — Понимаешь, им вбили в голову идею о существовании каких-то вирусов, микробов, паразитов. Ну, скажи, Борька, ты видел хоть одного микроба?

Борька отрицательно махнул головой.

— Вот! А паразитов?

— Да нет никаких паразитов! — Борька топнул по полу.

— А они верят! — подытожил Василий. — И как результат стали рабами системы и фармкомпаний. Несут им свои денежки, которые могли бы потратить с большей пользой. А вместо этого пичкают нас всякой дрянью!

— Ещё насильно!

— А как же? Без этого я бы ни за что не позволил ставить на себе эксперименты! По молодости я даже в драку лез, теперь, конечно, уже комплекция не та. Знала бы моя маменька, что со мной будут делать, ни за что бы не отдала… Тихо! Слышишь?

Двое в темноте насторожились, а их глаза стали круглыми, как блюдца. Где-то недалеко загудел голос, затем раздались громкие, почти громовые шаги. Они стали приближаться, и, казалось, ещё чуть-чуть, и они окажутся здесь, в самом центре, среди беглецов, и раздавят их.

— Мамочки! — застонал Борька, и вдруг дверца резко распахнулась, а над головами зажёгся яркий свет.

— Вот вы где, лоботрясы! — На пороге кладовки стоял босой молодой человек в домашних клетчатых штанах и улыбался. — Оля, готовь полотенце! Я нашёл их! Сейчас будем скручивать.

Борька с удивительным проворством одним прыжком оказался на полке под потолком. Толстому коту Ваське повезло меньше. Он бессмысленно заметался по полу, но был тут же пойман.

— Не хочу! Не буду! — кричал Васька, извиваясь в крепких руках.

— Ну не шипи, не шипи, — ласково говорил человек. — Сейчас съешь глистогонную таблетку и снова пойдёшь спать.

Кот Борька с ужасом смотрел со своей полки, как его приятеля, отчаянно кричащего и размахивающего четырьмя лапами и полосатым хвостом, куда-то уносят. Он знал, что следующая очередь его, но всё-таки напоследок промяукал:

— Не сдавайся этим живодёрам, Василий! Борись до конца! Пусть знают, что мы свободные личности и за насилие будем мстить до их последней обувки!

19.07.21

Премия

В небольшом зрительном зале оживлённо рассаживалась публика. Был тут и редактор либеральной газеты Антресольский, статный брюнет. Был и Остапчук, низенький и круглый правозащитник. Была феминистка Заварская, тощая и высокая как жердь женщина. Меж рядов сновал Ябедов — журналист, известный только тем, что его побили в одном госучреждении. Занял своё место Прихлёбкин, ветеран-политактивист, который через два ряда слал воздушные поцелуи своей подружке, рыжей некрасивой даме. Все готовились к церемонии вручения первой премии «Рыцарь свободы и благородства».

— Мишаня, дорогой, — осанисто басил Антресольский своему коллеге по перу, — о чём ты говоришь, ну какая мне премия? Брось! Я работаю не ради премий и денег, я работаю ради правды и справедливости! Посмотри в зал. — Антресольский небрежно повёл рукой в сторону публики. — Все они достойнее меня.

— А для меня, — трещала Заварская на ухо соседке по креслу, — премия уже то, что я нахожусь в одном зале с такими интеллигентными людьми. Вот моя награда! Хотя прилагаемая к премии сумма помогла бы моему проекту, но пусть достойного назовёт комитет.

— Гриша, ты что, меня не узнаёшь? — перегибаясь через спинку кресла, обратился Ябедов к сидящему впереди человеку. — А как дадут мне сейчас премию, тогда уже я зазнаюсь! Да шучу, шучу. На кой чёрт она мне! У меня всё есть. Пусть другому дают, я не жадный.

— Нам и без премии хорошо, верно, Маша? — шептал Остапчук такой же, как он, круглой и полной жене. — Потом интервью давать… К чему? Только от дел отвлекать будут.

Наконец церемония началась. К моменту кульминации, когда ведущий должен был назвать имя лауреата, в воздухе повисло напряжение, способное, как казалось, вызвать искры. Когда заветный конверт был вскрыт, ведущий огласил:

Конец ознакомительного фрагмента.