Белоручка

Александр Субботин

Первый русский авантюрно-политический роман, который раскрывает суть протестного движения в современной России. В губернский центр с поручением разрядить напряжённую внутриполитическую обстановку, возникшую в результате противостояния между администрацией губернатора и местной оппозицией, прибывает Капризов – чиновник из Москвы. Однако, одержимый идеей справедливости, он сам решает возглавить протест и, организовывая команду заговорщиков, становится участником невероятных и зловещих событий.

Том 1

Глава 1. Московский посетитель

Было восхитительно тёплое и яркое августовское утро. Листва, словно на картинах импрессионистов, играла на оранжевом солнце, пыль мелкими воронками кружилась по дорожкам городского парка, а на сияющем куполе административного здания, двери которого выходили на угол улиц Свободы и Ленина, развевался флаг с тремя сочными полосами белого, синего и красного цветов.

Город был провинциальным. Это становилось ясно с самого первого и рассеянного взгляда. Ибо только в провинциальных городах России сейчас, как никогда раньше, на одной улице могут соседствовать одноэтажные деревянные домишки с провисающей рубероидной крышей и выцветшим забором и бетонные новостройки, стремящиеся количеством своих этажей пробить небесную твердь и вместить в себя как можно больше молодых семей, закабалённых ипотекой. А ещё провинциальность выдавали всего лишь две или три пересекающиеся в центре главные улицы, одна из которых гордо именовалась проспектом. Если бы вы въехали в город по этому проспекту, то минут через двадцать оказались бы уже на противоположном его конце. А дальше без какой-либо видимой границы города снова тянутся поля, лесополосы, деревни и дачи. И бескрайнее — до горизонта — небо. Словом, ничего занимательного.

Город назывался Рошинск. И похожих городов в России тьма. И хоть каждый из них имеет свою оригинальную историю и достопримечательности, порой ничем не уступающие истории и достопримечательностям целых государств, ибо происхождением своим уходят в глубину веков, но при этом они объединены некой присущей только им простоватостью, тихостью и монотонностью. Жизнь в этих городах течёт неторопливо, новостей случается мало, а те события, что освещаются в местных средствах массовой информации, носят по большей части сугубо местечковый и нередко даже комический характер. Поэтому не удивительно, что местные жители более внимательно следят за новостями «из центра». По их мнению, именно там бурлит настоящая жизнь, вращаются серьёзные люди и деньги, решаются политические вопросы общемирового масштаба и на каждом шагу для всякого смертного, независимо от его способностей и образования, открываются невообразимо огромные окна возможностей.

Не стоит скрывать и лукавить: провинциальные жители отчасти правы. Всё это имеет место с давних пор и в любой стране мира. Однако так имеют право думать многие, но только не жители Рошинска. Ибо именно в этом небольшом — чуть больше полумиллиона населения — городе случится то, о чём потом будут кричать все столичные телевизионные каналы, писать интернет-издания, обсуждать на телешоу самозваные эксперты и разбирать на части прожжённые политтехнологи. А один писака впоследствии даже напишет об этих событиях небольшой роман. Правда, книга выйдет маленьким тиражом, а потому останется незамеченной для широкой публики.

А начались события, которые потрясли административный центр одной из областей России, с человека, который приехал туда летним воскресным вечером. А уже в понедельник утром этот человек шёл себе по парку к тому самому зданию на углу улиц Свободы и Ленина.

Человек этот был роста весьма среднего, скорее даже невысокого. Походку имел спокойную и лёгкую. На круглой голове его посреди редких русых волос уже к тридцати трём годам образовалась очевидная проплешина. Нос идущего был острым, глаза — серыми. Один глаз он постоянно прищуривал, словно в него всё время кто-то дул. Чисто выбритый подбородок был мягким и округлым. Казалось, это должно свидетельствовать о слабости характера человека, но думать так было бы ошибкой — и позже в этом убедятся многие. Руки он имел тонкие и длинные, с ухоженными ногтями. На среднем пальце левой руки красовался перстень с голубым камнем. Одет человек был в опрятный, но без щёгольства тёмно-бежевый костюм-тройку. Ботинки, впрочем, были дорогие, с пряжками, и сияли глубоким иссиня-чёрным блеском.

Пройдя через парк, по дорожкам которого, как уже было сказано, ветер гонял пыль, человек взглянул на свою обувь и досадливо вздохнул. Затем полез в кожаный портфель и достал из специального отделения бархатную тряпочку, которую всегда носил с собой именно для таких случаев. Ею он протёр сперва один ботинок, затем второй и, убедившись, что обувь вновь сияет как должно, вступил на проезжую часть с целью перейти улицу и войти в дверь здания с флагом на куполе.

Человека с портфелем звали Дмитрий Кириллович Капризов. И приехал Дмитрий Кириллович в Рошинск из самой Москвы с особым поручением. Однако, несмотря на важность задания, господин Капризов мало чем мог похвастаться в смысле талантов или же внешних данных. Человек он был, как вы уже заметили, простенький, невыразительный, прозрачный. Его с трудом можно было бы приметить в толпе — на улице или, скажем, в театре, куда он любил захаживать. Все свои пятнадцать лет трудового стажа господин Капризов жертвенно отдал лишь одной профессиональной сфере — государственной гражданской службе. И сфера эта за неимением другой возможности, а скорее из-за своей слепоты и нелюбви к человеческим талантам, которые всегда подразумевают под собой некоторый бунт и отступление от инструкций, щедро вознаграждала господина Капризова медленным, но уверенным карьерным ростом. И вот наш герой дошёл наконец до той точки, когда просто за выслугой лет и отсутствием в личном деле каких-либо дисциплинарных взысканий получил задание, о котором так долго мечтал.

Впрочем, не будем совсем уж несправедливыми к господину Капризову, говоря о нём как о совершенно бесталанном человеке. Пара талантов у него всё-таки имелась. И если первый ему был дарован свыше, от самого рождения — его большой и живой ум, то второй он развил в себе сам и совершенствовал его год от года. Этот талант был управленческо-организаторский. Правда, тут можно было бы заметить: а разве это не главная способность, которая требуется на государственной службе? Разве не в организации и управлении заключается вся эта ответственная работа? И да и нет. Одного владения указанными навыками на службе будет всё-таки недостаточно. От чиновника, по крайней мере, требуются ещё и смелость, и харизма, и везение, в конце концов. Необходим талант грамотно говорить, правильно строить фразы, чтобы ни у кого не закралось сомнения в правоте оратора, а значит, и в верности принятого им управленческого решения. Страх и уважение должен вызвать управленец. Поэтому просто ума и организаторских способностей тут будет маловато.

Сколько раз господин Капризов видел своими собственными глазами, как мимо него проплывают самые лакомые должности в его департаменте, на которые он мог справедливо рассчитывать. И как доставались они каким-то скороспелым выскочкам, откровенным популистам, протекционистским крикунам. Да, разумеется, у всех у них были замашки больших начальников: грудь колесом, бьющая ключом энергия, статная фигура и властный голос. Но разве это было справедливо? А он… А что он? Господин Капризов продолжал сидеть на своём месте, раз в три или четыре года перемещаясь на одну ступеньку вверх по карьерной лестнице и даже не помышляя о каком-нибудь качественном рывке вперёд или внезапно свалившейся на него удаче.

Дело в том, что господин Капризов был мастером организации и управления особого склада. Являясь человеком кабинетным, а оттого по большей части невидимым, он с успехом раскрывал свои два таланта, но исключительно в эпистолярном жанре. Публичные доклады, выступления, речи и конференции — всё это было не его, всё это было чуждо господину Капризову. Кроме того, если сказать по совести, выходить в люди он даже побаивался. Нет, он не был труслив, просто не любил он этого. Не чувствовал в себе соответствующего призвания, отчего на публичных мероприятиях часто терялся и делал, как ему казалось, несусветные глупости. То ли дело на бумаге! Там всё было гладко, ровно, понятно и искренне. А главное, там и вовсе не требовалась как таковая персона господина Капризова. Зато мощь раскрытых талантов позволяла ему соперничать на бумажном поле с самим Богом. Именно в мире писем и записок, в мире справок и резолюций, указов и виз господин Капризов обладал невероятной силой, властью и дерзостью. Составленные его рукой распоряжения, даже за чужой подписью, внушали почтение, трепет и рождали непреодолимое желание немедленно действовать. Просьбы, выходившие из-под его пера, были сладки, но благородны, и ответить на них отказом никто не мог себе позволить. Приглашения, сообщения, даже сухие сводки у господина Капризова получались какими-то особенными: складными, точными и не лишёнными художественного своеобразия. И всё бы у Дмитрия Кирилловича было хорошо, кабы не его скромный вид, чрезмерно мягкий, дипломатичный голос и полное отсутствие хоть какой-нибудь харизмы.

Но время шло, и наконец господин Капризов дождался момента, к которому тщательно готовился последние пять лет, называя это про себя «пробой пера». Его направили из столицы в провинциальный город в связи с тревожными новостями, будоражащими население и местную власть. Больше, разумеется, власть. Отправляя его в командировку, в Москве сделали особенный упор на то, что он мог бы от имени местного губернатора превосходно вести переговоры и договариваться. Не публично, разумеется, даже, может быть, только в переписке или, на худой конец, приватно, но именно эту способность в центре ставили выше прочих.

Итак, в понедельник утром именно таким манером господин Капризов Дмитрий Кириллович оказался у двери в губернскую администрацию Рошинской губернии, с тем чтобы, переступив её порог, добавить в историю славного древнего города и его окраин ещё одну яркую, но несколько противоречивую страницу.

Пройдя через турникет, мимо охранников в фойе и получив в окошке пропуск, господин Капризов резво взбежал по ступенькам мраморной лестницы с коваными перилами на третий этаж и, пройдя несколько метров по коридору казённого учреждения, без стука вошёл в приёмную.

— Здравствуйте! — поприветствовала Капризова рыжая секретарша, выглянув из-за экрана широкого монитора. — Вы к Вениамину Фёдоровичу?

— Доброе утро, — ответил Капризов. — Да, совершенно точно. Я — Капризов. Он меня ожидает.

— Да, разумеется! — вдруг засуетилась секретарша, поднявшись со своего места.

Она открыла начальственную дверь и сообщила в глубину кабинета:

— Вениамин Фёдорович, тут господин Капризов…

— Ах, ну конечно, приглашайте, — услышал Капризов тучный голос губернатора, в то время как секретарша вежливо отошла от двери, приглашая визитёра войти.

Дмитрий Кириллович прошёл в кабинет. Для него в этом кабинете не было ничего нового. В таких или похожих начальственных помещениях он бывал сотни раз. Обычный кабинет большого чиновника местного масштаба, с картой на стене, книжными шкафами, столами и стульями, обитыми зелёным кожзаменителем. С широкими окнами и деревянными панелями на стенах. Разве что только и тут, с некоторой брезгливостью отметил про себя Капризов, ощущался явный привкус провинциальности, сочетающей нарочитую важность с наивной простотой.

— Дмитрий Кириллович! — поднявшись из-за стола и подходя пожать руку Капризову, воскликнул губернатор. — Ждали вас ещё в пятницу, но ничего. Сегодня понедельник. И это даже лучше.

— Да, знаете, задержался. С билетами накладка вышла, — согласился Капризов, чуть скривив рот, показывая желтоватые, но ровные и отлично вычищенные зубы. — Вчера вечером прибыл.

— Ну, ничего страшного! — повторил губернатор. — Оксана, принеси нам кофе. Или, может быть, чаю, Дмитрий Кириллович?

— Нет, кофе вполне подойдёт.

— Ну, значит, кофе. Вы не представляете, Дмитрий Кириллович, у нас теперь такая кофемашина есть, — продолжал губернатор, когда секретарь вышла, — что просто с ума сойти можно! Кофе варит… М-м. Но как работать её заставить… Вы не поверите, мы неделю тут бились. Я-то в этих машинах совсем не разбираюсь, а Оксане надо. В её же ведении. Уж думали, что придётся её на курсы какие посылать. Ха-ха! И смех и грех! Да вы садитесь. Как доехали? Всё в порядке?

Они сели друг против друга за приставной столик возле стола губернатора.

— Благодарю, всё в полном порядке, — заверил Капризов.

— Где остановились? — продолжал расспрашивать губернатор.

— Пока в гостинице «Юбилейной». На Толбухина. Дальше думаю снимать квартиру.

— На Толбухина, на Толбухина… — подняв к потолку пустые карие глаза, вспоминал губернатор. — А! Так это, наверное, дорого.

— Я рассчитываю, что вы покроете мои расходы.

— Ну… как сказать, — замялся губернатор. — Бюджет нынче невелик. А разве ваш департамент не берёт на себя издержки своих сотрудников в командировках?

— С сегодняшнего дня — нет, — холодно пояснил Капризов, попутно внимательно рассматривая губернатора.

До сегодняшнего дня господину Капризову никогда не доводилось видеть главу Рошинской губернии. Это был человек лет пятидесяти пяти — шестидесяти. Высокого роста, грузный, с чёрными, зачёсанными назад и стоящими кверху волосами. Лицо у него было широкое и какое-то ухабистое, словно после болезни, с мясистым носом и чуть кривящимся на левую сторону при разговоре ртом. Звали губернатора Вениамин Фёдорович Сенчук.

Вениамин Фёдорович год как вступил в свою должность, но за этот небольшой промежуток времени уже сумел показать себя со всех, не всегда выгодных, сторон.

Несмотря на то что Сенчук был человеком своеобразного и очень противоречивого характера, все, включая его новых подчинённых и приближённых, быстро поняли, что к чему. А народ, его избравший, так и вовсе сразу. А может быть, даже и раньше, да только выбирать всё равно было не из кого. Другие-то ничем не лучше! К тому же, в отличие от других кандидатов, только Сенчук мог произносить невероятно складные речи, слушая которые, невольно хотелось верить в светлое будущее.

Кстати, тут, пожалуй, и скрывалась главная черта противоречивого характера Вениамина Фёдоровича. Губернатор был патологическим лгуном. И полбеды, если бы он врал только людям вокруг, что по нынешнем временам и за грех-то считать странно, но хуже всего — он врал самому себе. И в эту свою ложь беззаветно верил. То есть без какого-либо остатка, до самого конца.

Выходя к трибуне, он мечтательно, а иногда и с яростью доказывал всем и самому себе в частности, как он обязательно сделает область передовой; как он улучшит жизнь местного населения; как медицина, образование, культура Рошинской губернии поднимутся на такую высоту, к которой впоследствии будет стремиться вся Россия. И ещё не факт, что достигнет её. Он обещал повышение зарплат, пенсий, открытие современных производств, ремонт старых дорог и прокладку новых. Школы, больницы, детсады — всё это росло буквально на глазах изумлённой публики из нагромождения слов вошедшего в раж Сенчука. А Вениамин Фёдорович продолжал накаляться и, уже не в силах обуздать себя, говорил, говорил, говорил, как в лихорадке. В такие минуты ему самому казалось, что вот теперь, выступая перед избирателями и наобещав им с три короба, он не только оправдает даже самые смелые ожидания, а многократно превзойдёт их. Пусть на это потребуются силы и время. Пусть он даже положит всё своё здоровье в битве за процветание губернии, но программа, с которой он идёт на выборы, будет непременно исполнена от и до и без каких-либо исключений.

Когда человек говорит о том, во что верит сам, его очень непросто поймать на лукавстве. Ещё сложнее найти противоядие против лжи по содержанию, но не по форме, к тому же когда сам предмет вранья не имеет фактического отражения. Сенчук был этаким прирождённым секретным агентом, который, выступая на публике, словно проходя проверку на полиграфе, каждый раз силой своего воображения создавал невероятный проект, миф, в который сам заставлял себя поверить. И он верил, отчего выглядел очень честным и убедительным, а вслед, наблюдая такое, верили и другие.

Быть может, Вениамин Фёдорович был бы неплохим полководцем, бросающим ради высшей цели своих солдат в безнадёжную атаку, при этом искренне убеждая их в верном успехе. Или же отличным торговым агентом, продающим обшарпанные квартиры по цене элитного жилья и при этом не чувствующим за собой никакой вины. Много профессий есть в мире, где такой недостаток, как искренняя ложь, оборачивается достоинством. Но только не на посту губернатора. Но Сенчук продолжал лгать, даже когда занял начальственное кресло, правда, уже не так рьяно, как раньше. Уже не входил в раж, не давал воли излишнему красноречью, ещё продолжая, однако, настойчиво обманывать себя и всех вокруг.

А дело было в том, что как только за ним закрывалась кабинетная дверь, все те проекты, про которые он так упоительно рассказывал людям, или говоря другими словами — врал, на деле вдруг не только оказывались фантастическими в масштабах губернии, но и действительно требовали напряжённой и кропотливой работы. Да не все вместе, а каждый из них по отдельности. Но откуда же взять столько времени? Откуда брать силы и средства, когда подчас приходится решать застарелые и сиюминутные задачи? То там пожар, то тут засуха. То здесь мост упал, то там люди вышли на митинг с требованием выплатить долги по зарплате. Тут уж не до прокладки новых дорог и строительства новых высокотехнологичных предприятий. А ещё есть сестра, которая вдруг решила построить завод по изготовлению плитки. Тоже звонит, приглашает на чай. А следом за ней и другие родственники и друзья объявились. И ведь не откажешь. Да и самому пожить хочется! Как быть?

И, как-то сам того не замечая, за самый короткий срок превратился Вениамин Фёдорович в довольно обыкновенного, жадного и нахального начальника губернии, каких Россия видела тысячи. При этом вравшего себе, а посему твёрдо уверенного, что стоит он за правое дело и служит народу, не щадя живота своего. И каждому, кто пытался или только думал поставить ему запятую, он не просто отвечал грубо и хамовато, но старался впоследствии уколоть, как проныру, пытающегося покуситься на сакральность власти. И таких проныр со времени избрания губернатора становилось всё больше и больше.

А ещё Вениамин Фёдорович стал вдруг трусоват. Для этого не было хоть сколько-нибудь веских причин, но, однако, он обратился в связи со своими опасениями в Москву. Там его просьбу внимательно рассмотрели и решили, что господин Капризов как никто другой может хорошо разобраться в ситуации и успокоить не в меру разволновавшегося губернатора.

— Иными словами, — Сенчук поднялся и, натужно выдавив из себя надменный смешок, прошёлся по кабинету, не сводя глаз с Капризова, — от вас ваше ведомство открестилось и передало нам? Так, выходит?

— Выходит, — сухо подтвердил Капризов.

— Тогда, видимо, вам следует дать должность?

— Разумеется.

— Хм… — Эта новость не обрадовала губернатора. — Понимаете, в чём штука, штат у нас и так небольшой. Хотелось бы расширить, конечно, но законы, реформы… Я, сказать по правде, надеялся, что вы будете продолжать находиться на обеспечении Москвы… Но раз такое дело… Кое-какую должность вне штата мы вам предложить сможем. Хочу сразу заметить, оклады у нас небольшие, премии раз в квартал. Со служебным жильём мы вам поможем.

— Нет, благодарю, — поспешил отказаться Капризов. — Жильё я как-нибудь сам сниму. Мне бы лучше расходы на него покрыть.

— С этим сложнее, — серьёзно заметил губернатор. — Пятьдесят процентов вас устроит?

— Пятьдесят так пятьдесят, — согласился Капризов.

Секретарша вошла в кабинет и принесла кофе. Сенчук взял грубой рукой изящную чашечку, сделал маленький глоток и поморщился.

— Очень хорош, верно?

— Да, неплох, — подтвердил Капризов, держа чашечку двумя тонкими пальцами, точно такую же, как у губернатора.

— Так… Ну что ж, приступим к делу? — спросил губернатор.

— Да, пожалуйста. Не будем терять времени.

Сенчук поставил чашку на серебряный поднос и полез в свой стол. Из ящика он извлёк потрёпанную увесистую папку, которую положил перед господином Капризовым, а сверху дополнил её флеш-накопителем.

Господин Капризов не спеша поставил свой портфель на колени, покопался в нём и, вынув из него кожаный очечник, нацепил на нос очки с круглыми стёклами и в тонкой металлической оправе, больше похожей на проволоку. Дужки очков он аккуратно заложил за уши и, отложив в сторону флешку, открыл папку.

— Тут собраны некоторые материалы, которые достались ещё от моего предшественника, — пояснил Сенчук. — Но мы тоже туда кое-что добавили.

Капризов внимательно пробежал глазами первый лист, отложил его, взял второй, потом оценил общую толщину стопки и спросил:

— Исчерпывающе, но в чём суть проблемы?

— Суть, уважаемый Дмитрий Кириллович, в том, что все те люди и организации, что указаны в этих материалах, хотят прекратить мои полномочия досрочно. И, хочу заметить, Дмитрий Кириллович, незаконным путём.

Затем, помолчав, Сенчук добавил:

— Вы же решаете такого рода вопросы?

Капризов откинулся на спинку стула, отчего тот мягко и приятно хрустнул, и ответил:

— Да, я приехал решать именно такого рода вопросы. Впрочем, ваш регион станет своего рода дебютом для меня. Но я вот что хотел спросить: а как вы сами считаете, ваши позиции тут прочны?

Сенчук развёл руками и на немного согнутых в коленях ногах присел за столик к Капризову.

— Мне сложно судить, Дмитрий Кириллович…

— Нет. Если меня сюда прислали, значит, там о вас думают. Меня интересуют именно ваши ощущения, — Капризов поводил рукой по воздуху. — Может быть, у вас есть какие-то грешки, о которых мне следует знать? Или ещё что-либо? Представьте, что я ваш адвокат.

— Да вроде бы нет, — развёл руками Сенчук, испугавшись, что эти с виду прозрачные серые глаза за круглыми линзами захотят залезть к нему в самую душу. — Понимаете, в чём дело, Дмитрий Кириллович, я ничуть не хуже прочих, — взяв себя в руки, с достоинством вдруг заявил губернатор. — Согласен, у нас не всё получается, у нас много проблем, но мы делаем всё возможное…

— Нет, — перебил его Капризов со стеснительной улыбкой и, опустив голову, добродушно взглянул поверх очков. — Свои предвыборные речи вы оставьте для людей, а отчёты отправляйте куда следует. Меня интересуют ваши неофициальные проблемы, если так можно сказать.

Сенчук внимательно и серьёзно посмотрел на присланного к нему из Москвы чиновника и как-то успокоился. Ему вдруг перестал быть страшен господин Капризов, а вместе с тем стало обидно за себя. Он рассчитывал на действенную помощь из столицы, а приехал какой-то молодой человек, который, скорее всего, лишь играет выдуманную им роль, а когда дойдёт до дела, то навряд ли от него будет толк. Уж больно он неубедительный какой-то. Незначительный.

— Дмитрий Кириллович, Дмитрий Кириллович, — уже вальяжно заговорил Сенчук. — Я только год как в должности, какие за мной могут быть грешки? Ну да, бывают, разумеется, и задержки зарплат, и проблемы с дорогами, с благоустройством, поликлиники, школы, детсады… А где их нет? Застройка вот идёт тоже, — губернатор хлопнул в ладоши. — Так вся страна строится. Жильё в цене падает. Оглянитесь. Главное, тенденции хорошие! Направление выбрано правильно.

— А эти товарищи, — Капризов постучал ухоженным указательным пальцем по бумагам, — они откуда финансирование получают?

— Так там всё написано, вы прочтите, — махнув рукой, отозвался Сенчук.

— Я обязательно прочту, — заверил Капризов, — но всё-таки?

— Фонды, бизнес.

— Фонды не наши?

— Нет, разумеется.

— А бизнес наш?

— Да, — но, подумав, губернатор добавил: — Впрочем, там по-разному.

— Перешли кому-нибудь дорогу? Передел?

— Строительное дело сейчас на подъёме. Все хотят получить свой контракт. Да лакомые куски и в других сферах есть. Понимаете, Дмитрий Кириллович… — теперь даже имя и отчество Капризова Сенчук стал произносить с оттенком покровительства, и тот с неудовольствием отметил это. — Главное же — цели этих товарищей. А они отнюдь не всегда лежат в области финансов. Тут и государственные интересы затрагиваются. Другое дело, что многим из них приходится выживать за счёт тех, кто хочет в разы — подчёркиваю, в разы! — увеличить своё состояние, даже и месяца не прожив в нашей губернии. Вот хотя бы совсем недавно. Да, не стану скрывать, там был спорный момент. Вы, наверное, уже читали?

— Нет.

— Был митинг. Приехали лысые ребята — рассветовцы. Ну, из движения «Красный рассвет». Вы о них там прочтёте, — Сенчук указал толстым пальцем на папку. — И якобы стали выступать за рабочий народ. Сами, Дмитрий Кириллович, и дня не работали! А тут бах — и встали на защиту двухсот пролетариев. Да, им зарплату задержали, спорить не стану. Но всё решили оперативно. А в чём загвоздка была? А фабрику эту просто оторвать хотят! И развалить потом. Наша область, Дмитрий Кириллович, вложила в неё десятки миллионов рублей. Обеспечила заказами на пошив на год вперёд. А теперь что же? Выгодный бизнес, не так ли? А ещё эта газетёнка вой подняла. «Глашатай». Вы же знаете, как бывает. До Москвы дошло. Странно, что вы не читали… Но мы же демократы, свобода слова. Ничего не запрещаем, пиши что хочешь, но ведь и писать-то надо по чести. По совести! А выходит, что область на задворках, новый губернатор — дурак, доводит людей до нищеты, а все вместе мы катимся в пропасть… А ведь месяц не платили только! Хотя, по сути, я даже и права не имею влиять на всё это. Но кому это интересно? Вот так они работают. А ведь главное, Дмитрий Кириллович, время сейчас неспокойное. Сами знаете, что вокруг делается. Не хотелось бы отставки, прямо скажу. И не столько за себя волнуюсь, сколько за дело. Только за лето десятки проектов запустили. Вчера буквально подписал постановление о расширении круга лиц, имеющих право проходить диспансеризацию раз в год. Это наша внутренняя норма. Так что вы уж постарайтесь.

Капризов внимательно, но без особого интереса выслушал Сенчука. Все технологии, о которых говорил губернатор, он хорошо знал. Быть может, даже лучше тех, кто их применял на практике. Его этому обучали. Другое дело, специфика была тут несколько иной, а поэтому он спросил:

— А как у вас с коррупцией? Берут взятки?

Сенчук приподнял брови и криво усмехнулся.

— Ну вы, Дмитрий Кириллович, как зададите вопрос, так хоть стой, хоть падай.

А про себя подумал: «Блаженный он какой-то, что ли? Или из этих, которые идеалисты?»

— Так что же с коррупцией? — повторил Капризов.

— Я могу попросить подготовить для вас отчёт согласно прокурорским сводкам о состоянии дел. Мы находимся в двадцатке регионов, с конца разумеется, по уровню коррупции. То есть не хуже, но чуть лучше других.

— Благодарю, — сказал Капризов. — А какие ещё болевые точки? Кумовство присутствует? Есть повод беспокоиться? Обвинения поступали?

Сенчуку явно не хотелось отвечать на этот вопрос, и он поёжился.

— Дмитрий Кириллович, как вам сказать… Обвинить нас есть в чём всегда. Любая власть подвержена критике. Тем более со стороны свободной журналистики и общества. И это правильно.

— Постойте, постойте, Вениамин Фёдорович, — перебил губернатора Капризов. — Будьте любезны, я вас очень прошу отвечать на вопрос более конкретно. Вы же не интервью даёте.

Сенчук в ответ недовольно посмотрел на собеседника.

— Так откройте сайт этой газетёнки, «Уличного глашатая», да и посмотрите.

— Обязательно посмотрю, — ответил Капризов. — Но что скажете вы? Мне нужна достоверная информация. Так сказать, изнутри.

— Ничего я не скажу, — насупившись, ответил губернатор. — Нечего тут говорить. А кто на нас наговаривает — лгут. Лгут страшно. Лгут и сами же домысливают. «Возможно», «скорее всего», «есть мнение». Я бы в суд подавал, но начинать губернаторство со скандала… Они только этого и ждут. Денег у них хватит на все издержки.

— «Уличный глашатай» — это основное их издание? — поинтересовался Капризов.

— Чьё? Оппозиции? Да. Есть ещё парочка. Да там всё написано, — Сенчук вновь указал на папку.

Капризов кивнул и, деловито сняв очки, спросил, словно доктор у пациента:

— Ну а сейчас, Вениамин Фёдорович, что вас конкретно беспокоит? Ведь всё это, как я понимаю, пока общие вопросы. А что вас волнует конкретно на данном этапе?

Сенчук пожевал губами, поднял к потолку свои глаза и ответил:

— Сложно так сразу сказать, Дмитрий Кириллович. Даже и не сообразишь. Но знаете, есть ощущение, будто что-то витает в воздухе. Что-то такое… очень нехорошее. Мне бы совсем не хотелось скандалов, и не дай бог нам стать рассадником общероссийского бунта… А ещё хуже, если прольётся кровь! На начало сентября у них митинг назначен. Мы, разумеется, согласуем площадь…

— А требования какие выдвигают? — перебил Капризов.

— Всё то же, что давно разгоняют по нашим изданиям и на радио. Не в открытую, разумеется, намёками, но и так всё понятно. Во-первых, что я избран незаконно. И ведь какие доводы, негодяи, приводят, просто смешно…

Тут Сенчук хотел было от всего сердца пожаловаться, ибо обида, которую он затаил на своих критиков, давила на него нестерпимым грузом, но господин Капризов лишь сухо попросил продолжать.

— Потом, говорят, я устроил геноцид исторического центра, — с некоторой досадой продолжил Сенчук. — По социальной сфере, кажется, ничего, но это ведь пока…

— Митинга не будет, — твёрдо заверил Капризов.

Наступило молчание.

Эта самоуверенность невзрачного чиновника из Москвы очень удивила Сенчука. Он сперва даже не нашёл что ответить, а поэтому только развёл руками:

— Ну, если так, Дмитрий Кириллович, то вы меня сильно обяжете. Как же вам это удастся?

— Я умею договариваться.

— Это хорошо. Но вы же понимаете, что победа лишь в этом сражении не означает победу во всей войне?

— Понимаю, Вениамин Фёдорович, понимаю. Но надо с чего-то начинать.

Сенчук ещё раз посмотрел на Капризова. Сперва взгляд его упал на лысеющую круглую голову, затем на узкие плечи; заглянул губернатор и в прозрачные серые глаза Дмитрия Кирилловича, и ему вдруг подумалось, а не сумасшедший ли часом этот товарищ, приехавший к нему решать такие серьёзные вопросы? Вполне возможно, они все в Москве такие несуразные — профессионалы по части договорённостей, но какой же из него всё-таки переговорщик, если он даже стороне, от которой собирается выступать, не внушает никакого уважения?

Скривив удивлённо рот, отчего кончики губ доползли чуть ли не до квадратного подбородка, Сенчук спросил:

— Вам нужно будет что-нибудь особенное, Дмитрий Кириллович? Может быть, дать какие-нибудь распоряжения на ваш счёт?

— Да, разумеется, но только по служебной части, формально, — с готовностью ответил Капризов. — Первое… Вы пригласите, наверное, Оксану, пусть она запишет.

Губернатор хмыкнул и вызвал секретаря, и когда та приготовилась записывать, Капризов начал диктовать:

— Мне нужен кабинет. Неважно какой. Желательно с окном, но и без него можно…

— Дмитрий Кириллович, это… — хотел было вставить Сенчук, но Капризов его как будто не услышал.

— Главное, чтобы этот кабинет был где-нибудь подальше от основной массы служащих. Чтобы мне никто не мешал и я мог в любое время уходить и приходить. Это первое. Второе: мне нужен помощник. Она или он — не имеет значения. В меру расторопный, без вредных привычек. Постараюсь без сверхурочной работы, только некоторые поручения в течение дня. Письма, кофе — такая мелочь. И третье мы уже с вами начали обсуждать: мне нужна должность. Официальная. Можно даже придумать её лишь на время моей службы тут. Но чтобы она звучала как-нибудь, если так можно выразиться, погромче. Это возможно?

Секретарь перестала писать и вместе с господином Капризовым уставилась на губернатора, словно это было важно им обоим.

— Да, — согласился Сенчук. — Разумеется. А почему погромче?

Господин Капризов кокетливо покачал головой.

— Мне же надо будет как-то подписываться.

— Ясно. Хорошо. Это всё возможно. Со штатным расписанием у нас… Ладно, мы что-нибудь придумаем. Советник, например, вас устроит?

— Ваш? — уточнил Капризов скорее утвердительно, нежели вопросительно.

Сенчук кивнул.

— Да. Скажем, советник по работе с общественными проектами.

— Вполне подойдёт.

— Думаю, мы всё сможем организовать в среду.

— Договорились, — сказал Капризов, поднимаясь. — Мне как раз надо будет поработать день или два с документами, — он указала на папку. — О моём жилье не беспокойтесь. Сегодня-завтра я что-нибудь обязательно подыщу, и на основе договора мы решим вопрос о возмещении.

— Вы только особенно не шикуйте, — поспешил заметить Сенчук.

— Всё будет вполне скромно, — заверил Капризов.

И правда, жильё, которое в тот же день по объявлению снял господин Капризов, оказалось довольно скромным и за умеренную плату. Квартира, в которой поселился Дмитрий Кириллович, располагалась в новостройке в получасе ходьбы от губернской администрации.

Встретившись с хозяйкой, женщиной почти уже преклонных лет, с зализанными чёрными волосами и в огромных очках, делающих её похожей на советскую учительницу, господин Капризов сразу договорился о цене. Кроме того, хозяйка оказалась так любезна, что сделала небольшую скидку, узнав, что её новый жилец прибыл из Москвы и будет служить у губернатора советником. Договор она обещала привезти завтра.

Получив ключи и перевезя из гостиницы всё своё небольшое имущество, господин Капризов прошёлся по своему новому жилищу.

Квартира располагалось на девятом этаже трёхподъездного дома и состояла из одной комнаты, кухни, совмещённого санузла и небольшой кладовки. В общем, типичная планировка. Окна выходили на квадратный двор, в центре которого раскинулся маленький парк, обрамлённый вечно занятыми парковочными местами.

Из мебели в комнате имелись диван, обитый зелёным и кое-где потрескавшимся дерматином, покрытый прозрачным лаком сосновый стол, два стула, комод и пустой книжный шкаф кофейного оттенка. Для гардероба была отведена кладовка, и с этой целью через всё помещение была протянута металлическая штанга, прикреплённая концами к стенам.

На кухне тоже было всё по-простому: стол, два табурета, холодильник отечественного производства, микроволновая печь и кухонный гарнитур деревенского стиля с покрытыми морилкой фасадами.

Квартира в целом была чистая, светлая, несколько пустоватая, но зато со свежими обоями мягких цветов и с некричащими узорами.

Господин Капризов дважды обошёл новые владения и принялся разбирать свой скарб.

Имущества у него было совсем немного — только самое необходимое, и, однако, аккуратность и внимательность по отношению к нему не могли не впечатлить. Два костюма были отутюжены и в чехлах, бельё и прочие личные вещи разложены по герметичным пакетам, а все предметы гигиены — новые, специально перед поездкой купленные. Ещё одну пару обуви, идентичную той, которая в данный момент была на ногах господина Капризова, он сразу же вычистил и поставил в прихожей в специальную тумбу.

Окончив таким образом обустраиваться, Дмитрий Кириллович вышел на улицу и заказал обед в ближайшей закусочной. Но суп там оказался чересчур жирным, а мясо непрожаренным. Эти два факта очень расстроили господина Капризова. Поэтому, отказавшись от чая и купив в магазине молотый кофе и турку, он вернулся домой. Там на электрической плите сварил себе кофе и, взяв чашку, направился в комнату. Повесив в гардероб пиджак, а стало быть, оставшись в сорочке и жилетке, он расположился напротив окна за столом. На улице был уже поздний тёмный и душный вечер.

Достав ноутбук и толстую папку от губернатора, господин Капризов приоткрыл окно и сел за работу.

Материалы, предоставленные Сенчуком, были объёмны и обстоятельны. Тут имелось всё: имена, каналы финансирования, ссылки на заметки в интернете, ссылки на личные журналы и страницы в социальных сетях, краткие биографии отдельных лиц и даже серьёзные выкладки относительно возможных связей как между людьми, так и между организациями, нити которых подчас уходили аж за границу. Но что сразу с раздражением отметил господин Капризов, все эти данные носили какой-то сумбурный и непрофессиональный характер. Разумеется, несправедливо было бы требовать от администрации провинциальной губернии выдающихся результатов в сфере сбора и структурирования информации, однако же всё это можно было бы сделать аккуратнее.

Прокопавшись часа два сперва в бумагах и справках, а затем во флеш-накопителе, господин Капризов снял очки, потянулся, встал и прошёлся по комнате. Затем, обойдя стол, он полностью распахнул окно и выглянул на улицу. Глубоко вдохнув уже совсем ночной и приторный от влаги и духоты воздух, Дмитрий Кириллович отметил, что в доме напротив, который был точной копией дома, где поселился он сам, и который как бы укрывал квадратный двор с другой стороны, ни в одном из окон не горит свет. «Все спят», — решил господин Капризов. Ещё ему пришла мысль, что завтра необходимо обратиться в какую-нибудь фирму, чтобы на окна установили сетки от комаров, иначе ночью покоя не будет от этих назойливых паразитов. Впрочем, уже август, терпеть осталось недолго.

Подышав минут десять, Дмитрий Кириллович отошёл от окна и лёг на диван, закинув на подлокотник ноги.

Он задумался.

Господину Капризову с прискорбием приходилось признать, что все те материалы, которые передал ему губернатор Сенчук, никуда не годились. И что всю работу, к сожалению, предстояло делать заново. А времени на это оставалось немного. Может быть, неделя, самое большее — две. Ко всему прочему господин Капризов задумался о деньгах. Нет, не о личных, а для дела. На первое время они у него, конечно, были, но на сколько их хватит, пока он будет сколачивать воедино хоть сколь-нибудь дееспособную организацию? Это был вопрос. И если к тому времени он не сможет как следует войти в курс губернских дел, тогда ему будет туго. А пока предстояло действовать в потёмках, на ощупь, больше полагаясь на свои собственные наблюдения, интуицию и хитрость. Конечно, тут не обойтись и без провокаций, слежки, кое-какой грязной работы, которую господин Капризов считал низостью. Эх, а всё потому, что кто-то просто не умеет, да и не учится, делать свою работу. Ни на кого полагаться нельзя, а особенно на провинциальных чиновников.

Обдумывая всё это, Дмитрий Кириллович чуть не задремал, но вовремя спохватился и сел на диване. Затем, встряхнув головой, он направился на кухню за новой порцией кофе, а вернувшись, вновь уселся за стол перед стопками бумаг и горящим экраном ноутбука.

Первым делом господин Капризов принялся выписывать буквально подряд все имена, встречающиеся в досье. Их набралось около сотни. Затем он посчитал, сколько каждое из них упоминается как на бумажных носителях, так и в электронном виде, и проставил цифры. На это у Дмитрия Кирилловича ушло почти три часа. Затем он выделил из этой сотни два десятка самых упоминаемых. Посмотрев на них, господин Капризов снял очки, зевнул и взглянул на часы. Была половина шестого утра. Солнце ещё не встало, но где-то вдали небо уже начало светлеть.

Понятно, метод выборки был довольно груб, и, скорее всего, как минимум четверть этих имён окажутся случайными и для дела не пригодятся. Однако другого способа сейчас господин Капризов найти не мог. Черновой список готов, а дальше можно будет уже посмотреть, кого в нём оставить насовсем, а кого вычеркнуть.

Взяв лист с именами, Дмитрий Кириллович встал в середине комнаты и осмотрелся. Затем залез в комод и достал оттуда футляр с дорожным набором для шитья. Вынув иглу, с ней и со списком он забрался на диван и приколол список к обоям.

Спустившись и отойдя подальше, господин Капризов остался почти доволен проделанной работой и вслух сказал:

— Вот с ними в первую очередь мы и начнём работать! Да, и надо бы здесь панель какую повесить.

Глава 2. Капризов обустраивается

Выделенный губернатором кабинет пришёлся господину Капризову по вкусу. Как и просил Дмитрий Кириллович, он оказался очень уединённым и располагался довольно далеко от основных рабочих мест других служащих, хотя и в том крыле здания, куда ещё не добрался современный ремонт. Для того чтобы попасть из этого кабинета в основную часть администрации, необходимо было пройти несколькими заброшенными и пыльными коридорами, закатанными протёртым кое-где до дыр линолеумом, а затем подняться на один этаж по безлюдной запасной лестнице. Но в ту сторону, где главным образом кипела чиновничья служба, господин Капризов часто ходить не намеревался. Зато он с удовольствием обнаружил, что со двора имеется чёрный ход, открыв железную дверь которого можно было сразу попасть на ту самую тёмную и безлюдную лестницу, а дальше беспрепятственно и никого не потревожив добраться до своего рабочего помещения. Этот факт особенно обрадовал господина Капризова, и он решился начать обустраиваться.

Сам кабинет представлял собой обшарпанное и тусклое, но, впрочем, внушительных размеров квадратное помещение с одним грязным, с рассохшимися рамами окном и стенами, до половины покрашенными жирной масляной краской цвета зелёной оливки. Оттого что здесь давно никто не обитал, а соответственно, не проветривал, воздух в помещении был затхлый и сухой, отдающий старой мебелью и разлагающейся бумагой.

Самой мебели в кабинете было немного. У окна стоял громадный дубовый стол — весь побитый и в трещинах, с разорванным зелёным сукном на крышке; рядом стул, такой же потрёпанный, но без видимых изъянов. У стены возвышался книжный шкаф с одним разбитым стеклом в дверце, а за ним притаился высокий напольный сейф, весь по краям проржавелый, зато с ключами в замке.

В общем, картина отрывалась довольно плачевная, но господин Капризов даже не собирался возмущаться по этому поводу, хотя начальник отдела хозяйственного обеспечения — коренастый мужчина с лысиной и уставными усами, — знакомя нового хозяина с его рабочим местом и осознавая всю ущербность последнего, заметил:

— К сожалению, более ничего подходящего под ваши требования подобрать не смогли. Ну, ничего, обживётесь, попривыкните. Зато тишина, покой.

— Вы пришлёте кого-нибудь убраться? — спросил Капризов, прохаживаясь по полу, покрытому выцветшим линолеумом, и оставляя за собой следы в плотном слое пыли.

— А надо? — удивился хозяйственник. — Могу прислать, конечно, — кисло добавил он, — да только здесь работы… Пару раз тряпкой провести.

Господин Капризов провёл пальцем по когда-то белому подоконнику, на котором остался след, а к пальцу пристала чёрная пыль.

— Нет, нет, это невозможно, — возразил Дмитрий Кириллович, вытирая грязь с пальца белым накрахмаленным платком. — Будьте любезны, обязательно пришлите.

— Добре, — недовольно согласился хозяйственник и как бы в отместку добавил: — Но новой мебели не ждите.

— Хорошо.

— Если какая понадобится, — смягчился снабженец, — то возьмите из соседних кабинетов. Там её полно стоит, никому не нужная. Может быть, найдёте даже получше этой. Просто кабинет самый приличный оказался. Здесь у нас раньше начальник юридического отдела сидел — последним отсюда съезжал, поэтому всё более или менее в форме осталось.

— И пришлите ещё, пожалуйста, — проговорил Капризов, задумчиво глядя на пустую стену, — парочку работников с перфораторами. Мне нужно тут кое-что повесить.

— Что?

— Пока ещё не знаю, но вы пришлите.

— Добре. Да, по поводу техники: она будет только завтра. Телефон, компьютер, факс. Если что откопировать, то…

— А где будет сидеть мой помощник? — вдруг вспомнил Капризов и обернулся.

— Какой помощник? — удивился хозяйственник. — На этот счёт меня никто не предупреждал. Хотя… да вот же, — он указал на угол у двери. — Кабинет большой, места всем хватит.

Хозяйственник усмехнулся в усы своей находчивости.

— А другие кабинеты не сгодятся. Там только ремонтом дело поправишь. А тут вы и поближе друг к другу будете, и если что, даже вызывать не надо.

— Но стол… — хотел было возразить господин Капризов.

— Я же говорю, — перебил его находчивый снабженец, — в других кабинетах мебели — во! Берите что глазу приглянётся.

— Я вас понял, — вздохнув, ответил Капризов и отошёл к окну.

Начальник хозяйственного отдела ещё какое-то время постоял молча, а затем, кашлянув, развернулся на военный манер и ушёл выполнять новые распоряжения.

Окно кабинета выходило на улицу Свободы. С высоты первого этажа, который по современным меркам строительства можно было бы принять и за второй, господин Капризов смотрел вниз, на улицу, на проносящиеся по ней автомобили, и думал. Так, замерев, простоял он минут пять, пока вдруг, словно бы опомнившись, не вздрогнул. Выйдя в коридор, он какое-то время блуждал там, заглядывая в соседние кабинеты и разыскивая подходящую для его замысла вещь. Наконец найдя её, он с грохотом, пыхтя и чихая от поднявшийся пыли, втащил в двери огромную крышку от какого-то разбитого стола. Прислонив её к стене, он достал из портфеля блокнот, нацарапал на листке слово «повесить» и, вырвав лист, приложил его к своей находке. Осмотрев всё инспекторским взглядом и решив, что на сегодня его рабочий день в этом здании окончен, покинул своё новое рабочее помещение.

Но если с материальным обеспечением у господина Капризова всё шло более или менее гладко, — правда, свой кабинет он смог занять только спустя два дня, а всё из-за нерасторопности и откровенного саботажа начальника отдела хозяйственного обеспечения, — то вот кадровый вопрос встал перед ним необычайно остро.

Дело в том, что все кандидаты в помощники, которых присылал губернатор своему советнику, господин Капризов категорически отвергал. И это обусловливалось той неразберихой в понимании целей и средств, которые каждый из них вкладывал в понятие «помощник».

Первой, кого отверг Дмитрий Кириллович в качестве своего личного секретаря, оказалась молоденькая девушка с маленькими чёрными глазками и в клетчатой юбке много выше колен. Господин Капризов, сидя за огромным столом в своём начисто вымытом кабинете, в котором теперь вместо затхлости в воздухе витал запах лаванды, готов был сразу указать девушке на дверь и только из учтивости перекинулся с ней парой ничего не значащих фраз, после которых вежливо распрощался.

Второй кандидат был полной противоположностью первому. И если у девушки с маленькими глазками главным достоинством оказалась короткая юбка, которая, по идее, должна была волновать господина Капризова и побуждать к проведению с ней приятного досуга, то вот мешковатые штаны второй кандидатки ничего, кроме скуки, не вызвали. Новая соискательница была почти что седая, с длинным горбатым носом и сутула. Весь её вид говорил о том, что она на своём веку насмотрелась на стольких начальствующих капризовых, что ещё одним новым её не удивить, а значит, ещё неизвестно, кто перед кем тут будет раскланиваться. Разумеется, Дмитрий Кириллович отправил и эту соискательницу восвояси, даже несмотря на весь её очевидный профессионализм.

После третьего кандидата, который был послан Капризову и которого, как и первых двух, Дмитрий Кириллович отклонил, губернатор не выдержал и сам вызвал своего советника к себе.

— Голубчик, что же вы со мной делаете? — начал Сенчук, едва Капризов вошёл в его кабинет и сел за приставной столик у стола. — Мы так с вами не сработаемся! Откуда же мне для вас сотрудников набирать, если вам ни один не подходит?

В этот раз, кроме самого Капризова, в кабинете губернатора находился ещё один гость. Незнакомец сидел за столом напротив и что-то записывал. Этого человека Сенчук представил как Максима Гедеоновича Рихтера, своего личного референта. Также между прочим губернатор сообщил, что в его отсутствие или же при отсутствии связи с ним господин Капризов может положиться на этого субъекта, ибо тот всегда в курсе всего и своё дело превосходно знает.

Господин Капризов приподнялся и пожал холодную и влажную руку Рихтера. Человек этот ему не понравился. Рихтер был вертлявым блондином с прилизанными волосами, тонкой длинной шеей и невероятно, просто комически длинными носами ботинок. Капризов прикинул и решил, что ботинки этого Максима Гедеоновича имеют размер не меньше сорок пятого.

— Совершенно верно, Вениамин Фёдорович, на меня можно положиться, — подхватил Рихтер тонким голоском, словно подтверждая мысль, что его худая длинная шея и не могла произвести звуков более весомых.

— Ну, раз с церемониями покончено — продолжим, — закрепил Сенчук и загудел: — Хорошо, Дмитрий Кириллович, пусть первых двух вы отвергли, может быть, заслуженно… Хотя Татьяна во всех отношениях очень способная.

Сенчук нездорово улыбнулся, и Капризов понял, что губернатор говорит о короткой юбке, потому как сам даже имена соискательниц не стал запоминать.

— Но последний, голубчик… Можно сказать, от себя оторвал! Ко мне помощником просился, а я к вам направил. Мужчина толковый, в самом расцвете лет! Два высших образования. На повышение квалификации в Москву каждую зиму ездит. И тут я вам как будто не угодил! Нет, голубчик, так дело не пойдёт. Выбирайте из того, что есть, а больше я вам служащих прислать не могу, так и знайте!

Капризов промолчал в ответ, при этом с раздражением отметив резкую смену тона губернатора по отношению к нему. Если в конце первой встречи Сенчук делал только попытки покровительственного обращения, то теперь уже откровенно общался с ним свысока. И это при посторонних! Впрочем, Капризов догадывался о причинах такой метаморфозы.

— Затем, — продолжал губернатор, — вы это, голубчик… не того… Что ж это вы через меня шагаете?

Сенчук сделал паузу, надеясь, что Капризов задаст нужный вопрос, но тот промолчал вновь.

— Я понимаю, вы командированы к нам из столицы, но вы должны понимать, что у нас здесь свои порядки. Вы бы обратились ко мне по интересующим вас вопросам, и я бы непременно, слышите, непременно и с радостью вам помог.

Сенчук встал и прошёлся вдоль стола, заложив за спину руки.

— А то выходит, что вы даже отчёта передо мной держать не желаете. Нехорошо, голубчик, нехорошо!

— Теперь вы понимаете, — заговорил наконец Капризов, который, как правило, когда волновался или был раздражён, говорил короткими, рублеными фразами, — как мне необходим помощник. Я не могу лично писать каждое письмо. Это меня отвлекает. Искать адресатов в вашей базе — мука. Она непростительно устарела!

— Так возьмите себе Таню, — почему-то обрадовавшись, вновь предложил девушку в короткой юбке Сенчук.

Это потом стало известно, что Таня, которую так настоятельно пристраивал к Капризову губернатор, приходится ему дальней родственницей, и что таким образом он мечтал отправить её в Москву багажом вместе с Дмитрием Кирилловичем, когда у того закончится командировка.

— Не могу, — ответил Капризов. — Я так не привык работать.

— Ну знаете что, — рассердился Сенчук, — больше у меня для вас кандидатов нет. Берите что есть. К тому же, Дмитрий Кириллович, ещё раз прошу на будущее через мою голову не перешагивать! Сегодня мне звонят из областного управления внутренних дел — и что же? Спрашивают о вас, голубчик! Спрашивают, кто вы такой, откуда взялись! А я знать не знаю, ведать не ведаю: что, почему… Соединяют с Борисом Аркадиевичем… Комоедовым. Начальник наш. Между прочим, душевный человек, скажу вам. Ни разу мне не отказал ни в чём! Дочь троюродной сестры замужем за его сыном. Можно сказать, чуть ли не родственники. А он мне и говорит: мол, от вашего советника передо мной письмо лежит. От вас то есть. И он очень удивлён, что мы — иными словами, я лично — вдруг перешли на официальный язык. Говорит, ты бы… Вы бы, говорит, мне позвонили, я бы распорядился немедленно к вам прислать пару человек. Такие люди имеются у него всегда. А вы, голубчик, прям так и официально… Некрасиво, Дмитрий Кириллович. Ох, с этого начинать некрасиво.

Капризов вперил свой взгляд перед собою в стол и пробормотал:

— Я привык работать официально. Чтобы не было никаких недоразумений.

— Так вот эти официальные бумаги и есть недоразумение! — воскликнул Сенчук. — Вы поймите, у нас тут не как в Москве. Здесь все друг друга знают, на охоту вместе ездим каждый год. А вы сразу с официальным письмом лезете. Ладно бы хоть через мой аппарат прошло… Да вот хотя бы через Максима Гедеоновича.

Рихтер услужливо кивнул.

— Согласно поручению я имею право действовать по своему усмотрению, — резко возразил Капризов.

— Знаю, знаю, — заволновался губернатор, опять садясь за свой стол. — В курсе, извещён, но ведь посоветоваться, Дмитрий Кириллович, не грех, верно? У меня же тут для этого целый аппарат работает. Вам дали справочник? Так набирайте номер любого.

— Нет, справочника ещё не имею. Есть только ваша устаревшая база.

— А был бы помощник — уже получили бы. Максим Гедеонович, распорядитесь, чтобы это дело как-то ускорилось.

— Будет сделано, — пискнул референт и записал что-то в блокнот.

— Мне нужен молодой сотрудник, — сказал вдруг Капризов.

Сенчук приподнял брови.

— Молодой? — переспросил он. — Хорошо, продолжайте. Так Танюша…

Капризов повернулся к губернатору и заговорил:

— Нет-нет. Вы не поняли. Мне нужен молодой сотрудник. Пусть даже студент. Но желательно человек, отслуживший в армии, и не старше двадцати одного — двадцати двух лет. До этого нигде не работавший, но расторопный и сообразительный. Голодный до службы, даже пусть без особого опыта — главное, чтобы более или менее понимал делопроизводство и быстро записывал. Есть у вас такой во всей администрации?

Капризов сделал особое ударение на слово «всей». Сенчук усмехнулся.

— Странные критерии, — удивлённо произнёс он и пристально посмотрел на Капризова. Почти таким же взглядом, каким он смотрел на него во время первого визита. — Я свяжусь с кадровой службой, и, быть может, вам такого найдём. У нас таких, может быть, даже много. В экспедиции обычно ошиваются. Бездельники.

— Есть такой, — вдруг радостно вставил Рихтер, когда губернатор уже потянулся к телефону. — И как раз в экспедиции. Делать ничего ещё не умеет… Ну как не умеет. Учится. А пока его к нам наверх гоняют как курьера. Письма, то-сё. За сигаретами иногда бегает.

— Ну что ж, это хорошо, — одобрил Сенчук. — Ты, Максим, тогда распорядись и по этому вопросу.

— Обязательно, — заверил Рихтер и, неожиданно резко обернувшись, уставился на Капризова и спросил: — Позвольте всё-таки узнать, Дмитрий Кириллович, а почему такие странные требования вы предъявляете к своему желаемому подчинённому?

Закончив фразу, Рихтер, как ученик, сложил руки на столе и принялся внимательно слушать.

— В самом деле, Дмитрий Кириллович? — подхватил губернатор. — Это такая мода теперь? Или, как бы это выразиться… Короче говоря, сколько у вас людей в подчинении было там, в столице?

Капризов обвёл сидящих взглядом и как-то успокоился.

— Есть у меня одна теория на этот счёт, — заговорил он, глядя прямо на Рихтера. — Но зачем о ней говорить — вдруг она окажется неверной? Будет успех — обязательно поделюсь с вами. А пока что будет некоторой самоуверенностью рассуждать об этом. Так мне кажется.

— А… — хотел повторить свой вопрос губернатор.

— А что касается подчинённых, — перебил Капризов, — то если смотреть формально, то у меня их как будто и не было вовсе.

— Ясно, — снисходительно протянул Сенчук, как это бывает в разговоре с теми, у кого не вполне в порядке с головой.

— Я могу идти? — осведомился Капризов.

— Да, пожалуйста, — ответил задумчиво губернатор.

Господин Капризов поднялся и пошёл к двери. Но Сенчук окликнул его:

— Постойте, голубчик, а как же ваше письмо в управление? Вы, я надеюсь, больше не будете туда их посылать без крайней необходимости и не посоветовавшись со мной? Да и какая может быть у вас крайняя необходимость?

— Я пока жду ответа, — неопределённо возразил Капризов.

— Так, голубчик, ответ уже есть. Не ждите писем и сами не тратьте бумагу попусту, когда существует такой чудесный аппарат, как телефон. Мы с Борисом Аркадьевичем уже всё обговорили. Будут вам завтра два человека. Часам к десяти прибудут в полное ваше распоряжение. Вам останется только их проинструктировать — и всё.

— Благодарю, — искренне ответил Капризов.

— И ещё, Дмитрий Кириллович, я смотрю, вы уж как-то прямо не на шутку взялись за своё дело. Это, разумеется, хорошо и похвально. Но не перенапрягайтесь, пожалуйста. Всё-таки не шпионов ловим. Все на виду.

Капризов рассеянно кивнул и вышел.

— Ну и что ты о нём думаешь, Максим? — спросил губернатор у своего референта, когда за Капризовым закрылась дверь.

— А что мне думать, Вениамин Фёдорович? Я его первый раз вижу. А по поводу чего он писал в управление?

— Да чудак-человек, честное слово: просил представить ему список уволенных недавно сотрудников и указать причину их увольнения. А заодно и тех, кто вышел на пенсию.

— Зачем? — удивился Рихтер.

— Чёрт его знает. Как мне Комоедов объяснил, скорее всего — так он между строк понял, — чтобы нанять кое-кого из них для себя. Что-то вроде оперативной работы. В шпионов играть, видимо, собирается. Ну, ему и пришлют двоих.

Рихтер задумчиво постучал ручкой по блокноту.

— Странный он, — сказал референт. — Намучаемся мы с ним. Мутный. Себе на уме.

— Именно что мутный! — хлопнув по столу, Сенчук встал и подошёл к окну. — Прислали бы хоть кого-нибудь понятного. А этот ни рыба ни мясо, а гордости, кажется, на целого министра. Отчёта держать не хочет, забиться в угол решил.

— В каком смысле? — переспросил Рихтер.

— Да я говорю про тот кабинет… Ну, ты знаешь, где начальник юридического того… Теперь этот там поселился.

— А, понял. А про шпионов вы верно подметили, — глядя в спину своему начальнику, запищал Рихтер. — Мне тоже теперь кажется, что он несерьёзный какой-то. Будто в игру какую играть собрался. Послали его к нам не глядя, лишь бы кого прислать.

Сенчук обернулся и почесал голову.

— Не поможет он нам, Максим, в нашей беде, — уверенно заявил губернатор. — Только не навредил бы теперь своим инфа-тле… инфант-лиз… Тьфу ты, чёрт! Ин-фан-ти-лизмом! Ты уж присмотри за ним, Максим, очень прошу.

— Как скажете, Вениамин Фёдорович, — с готовностью отозвался Рихтер.

— Так, ну что там у нас ещё? — Сенчук вновь сел за стол.

…Собеседование с присланным из экспедиции молодым человеком господин Капризов провёл быстро. Дмитрию Кирилловичу всё стало ясно, как только этот паренёк заглянул в его кабинет.

После неуверенного стука обшарпанная дверь кабинета приоткрылась и из щели высунулась глупо улыбающаяся голова с каштановыми вихрами и вздёрнутым носом.

— Можно войти? — спросила голова неожиданно ломаным, чуть с хрипотцой голосом.

— Да-да, — отозвался Капризов.

Дверь отворилась, и паренёк проскользнул внутрь целиком.

Он был небольшого роста и одет весьма странно — в широкий, не по размеру, коричневый пиджак и рубашку, застёгнутый ворот которой был велик до такой степени, что оголял шею чуть ли не до основания тонких ключиц. Весь вид у паренька был какой-то неряшливый, а оттого выглядел он потешно. Прямо-таки беспризорник, какими их рисовали в советских фильмах.

— Я явился, как вы и заказывали, — выговорил он.

— Вы курите? — сразу спросил Капризов.

Парень замялся, но затем бодро рапортовал, смотря Дмитрию Кирилловичу прямо в глаза:

— Да, но планирую бросить.

— Врёте, — без злобы ответил Капризов.

— Так мне тогда идти? — тут же расслабившись, будто ему ничего и не надо было, спросил парень и начал уже поворачиваться к выходу.

— Постойте! Сколько вам лет?

— Девятнадцать. А как вы узнали, что я курю?

— Голос прокуренный уже.

— Верно, — криво улыбнулся парень.

— В армии служили?

— Нет.

— Почему?

— Здоровье.

— Как зовут?

— Павел Николаевич, — гордо ответил парень.

— Как Милюкова? — усмехнулся Капризов. — Это хорошо. А фамилия?

— Меркулов.

— Тоже ничего. Представляете, чем я тут буду заниматься?

— Не особенно, — честно ответил Меркулов.

Капризов вздохнул.

— Ну что ж, разберётесь по ходу действа. А теперь первое задание. Вы без блокнота? Держите и записывайте. И пусть он будет всегда при вас.

Капризов кинул казённый блокнот Меркулову, и тот ловко ухватил его. Ручку он достал из нагрудного кармана рубашки, который болтался у него почти на животе.

— Итак, первое: найдите себе в соседних кабинетах стол и установите его вон в том углу. Затем выбейте для себя оргтехнику. Чтобы всё было в лучшем виде. И разыщите мне контакты вот этих людей, — Капризов протянул листок, который Меркулов так же быстро подхватил.

— Не все контакты нам пригодятся, — добавил Дмитрий Кириллович, — но все они должны быть под рукой на всякий случай. Всё понятно?

— Да, — ответил Меркулов.

— И ещё: очень прошу, бросьте курить. Это стоит того, чтобы работать у меня.

Меркулов быстро закивал головой и вышел за дверь.

Господин Капризов, разумеется, понимал, что курить его новый помощник не бросит, но дать указание он посчитал себя обязанным. Затем он потянулся и, поставив локти на стол, сцепил свои ухоженные пальцы. Советник задумался.

Несмотря на то что всё шло более или менее сносно, пусть даже с небольшой задержкой, Дмитрий Кириллович день ото дня становился всё беспокойнее и беспокойнее. Прошло уже чуть больше недели, как он находился в городе, а, собственно, ничего не было готово даже для того, чтобы только начать главный процесс. Но что тревожило господина Капризова ещё больше, так это полная неясность с тем, откуда он сможет получать финансирование. Впрочем, как мы уже знаем, на первое время деньги у него имелись, но это были его деньги. Они лежали в небольшом банке, филиал которого имелся в Рошинске. Господин Капризов заранее об этом разузнал, а иначе предусмотрительно переложил бы деньги в другой банк, филиал которого наверняка находился бы рядом.

Сумма, которую он сумел собрать, представляла собой довольно неплохой капитал, если судить о нём как о капитале одного человека. И совершенно ничтожный, как думал сам Дмитрий Кириллович, для организации и воплощения в жизнь его замысла.

Финансовые средства для своих целей господин Капризов начал собирать уже давно. И нельзя сказать, чтобы они достались ему легко. И уж совершенно невозможно было бы утверждать, что получил он их абсолютно законно.

Владея благодаря своему служебному положению некоторой информацией, а также удачно воспользовавшись такими особенностями своей внешности и характера, как невзрачность и заурядность, господин Капризов, служа в Москве, сумел организовать довольно примитивную, если не сказать пошлейшую, схему по извлечению денег из государственных бюджетов разного уровня.

Надо заметить, что для этой цели ему всё-таки пришлось учредить две фирмы (на подставных лиц, разумеется). Компании господина Капризова по бумагам являлись субподрядчиками, оказывающими заказанные государством услуги в социологической сфере, а именно: опросы, мониторинги и анализ общественного мнения. Чаще всего фирмы господина Капризова брались за те подряды, информацию о закупке которых размещались на региональных порталах. Конечно, деньги там были небольшие, зато и внимание к торгам минимальное. Стоит ли говорить, что никаким анализом, а уж тем более опросами или мониторингами фирмы господина Капризова не занимались. А данные, представляемые ими государственным органам, чаще всего либо брались из материалов, датированных прошлым годом, либо и вовсе были куплены за бесценок у какого-нибудь небогатого местного института или иного подобного бюджетного учреждения. Тем не менее деньги на счета господина Капризова всё равно шли.

Стоит повторить: да, схема эта являлась пошлейшей. И казалось, что не воспользоваться ей мог только очень глупый или очень честный человек. Особенно это относилось к государственным закупкам на местах, то есть не в столице, а в регионах. Ведь сложно даже представить, что в провинции отсутствуют как класс собственные господа капризовы, которые спят и видят, как им самим откусить лакомый кусок от бюджетного пирога. И вот тут в дело вступало служебное положение Дмитрия Кирилловича. Он, являясь человеком, по сути, маленьким, серым, человеком, у которого иногда кондукторы даже не брали плату за проезд в автобусе, ибо просто не замечали его в толпе пассажиров, вдруг разворачивал бурную эпистолярную деятельность. Подготовленные им письма как снег на голову начинали сыпаться в регион — в органы местной власти, намеревавшиеся устроить аукцион в отношении той или иной государственной закупки, на которую, в свою очередь, положил глаз господин Капризов. В письмах, как правило, не говорилось ничего определённого или подозрительного. Весь смысл сводился к тому, что из Москвы пристально следят за регионом, за работой местных властей и что услуга им необходимая, на которую они решили открыть конкурс, является крайне важной вехой в развитии местного государственного управления. Правда, в конце, только намёком, между строчек, упоминалось название фирмы Дмитрия Кирилловича и говорилось, что эта фирма однажды превосходно выполнила подобную работу там-то и там-то. Этих нескольких строчек в письме было достаточно, чтобы господин Капризов в лице своих организаций получил желаемый субподряд без лишних проволочек и вне зависимости от того, кто именно претендовал на победу в конкурсе. Любая региональная власть, желающая и дальше получать обильные дотации из федерального бюджета, и, что главное, не получать лишних неприятностей, отлично понимала, с кем ей следует поделиться и кому поручить непосредственное выполнение социологического опроса, мониторинга или анализа.

Возникает резонный вопрос: но как же господину Капризову удавалось отправлять такие письма? Кто ему позволил? Не подделывал ли он подписи? Или, может быть, писал их от своего имени? Разумеется, нет. Господин Капризов уже давно зарекомендовал себя на государственной службе как честный и порядочный бюрократ. Никогда и ни при каких условиях он не нарушал инструкций, регламентов или законов. И к этому все так привыкли, в том числе и начальствующие персоны, что подчас даже не обращали внимания на то, что подносит им невзрачный господин Капризов. Все ему доверяли и серьёзно относиться не могли. Бывали даже случаи, когда начальствующая персона только что подпишет господину Капризову какой-нибудь документ, словно бы так, между делом, а потом вдруг очнётся, позовёт секретаршу и спросит:

— Слушай-ка, Валечка, а кто это у меня сейчас был?

— Так это же Капризов из департамента социологических связей.

— Да? Ты уж будь добра, — смущённо скажет тут начальствующий, — посмотри потом, что я там подписал. Он что-то приносил, а я и подмахнул не глядя.

— Хорошо.

— А впрочем, не стоит. Это же Капризов. Наверное, очередная безделица какая-нибудь. Пустяки.

Приблизительно так и сумел сколотить свой начальный капитал господин Капризов, и тем не менее денег для достижения поставленных им целей всё-таки было недостаточно. Особенно для будущего дела. А первые траты были запланированы уже совсем скоро. И средства должны были пойти на тех двух человек, которых обещал прислать начальник управления министерства внутренних дел по региону Комоедов.

* * *

В десять часов утра, как и обещал губернатор, эти двое сидели на запылённых стульях в кабинете Капризова перед его столом. Из-за этой встречи Дмитрий Кириллович специально отправил Меркулова подальше, хлопотать по оставшимся организационным делам, а сам занялся двумя бывшими оперативниками.

— Т-товарищи, — с запинкой начал Капризов, ещё окончательно не решив, как к ним обращаться, — я правильно понимаю, что сейчас вы официально являетесь безработными? То есть никакого отношения к системе правоохранительных органов не имеете?

В воздухе повисла долгая пауза, пока наконец один из бывших сыщиков лениво и глухо не заявил:

— Нет. Я, например, на пенсии.

Сказав это, он нахмурился и развалился на стуле, скрестив руки на большом животе, обтянутом клетчатой рубашкой.

Господин Капризов в ответ лишь отвёл глаза и растерянно кашлянул. А растеряться было от чего: перед ним сидели два человека, и вид этих людей наводил господина Капризова на мысль, что произошла досадная ошибка. Или, хуже того, над ним кто-то жестоко посмеялся, прислав двух очень подозрительных субъектов, которые тут только выдавали себя за бывших сотрудников внутренних дел.

— Хорошо, — сказал Капризов, не зная, как подступиться. — Давайте сперва познакомимся. Меня зовут Дмитрий Кириллович Капризов, я…

— Мы осведомлены, кто вы, — ворчливо перебил пенсионер, который говорил с лёгочным присвистом. — Не будем тратить время на долгие прелюдии. Меня зовут Григорий Брагин. По батюшке — Семёнович. А его, — он указал на соседа на стуле, — Берёза. Это фамилия, но и её будет достаточно. Вас, я вижу, что-то смущает?

— В некотором роде, — вежливо ответил Капризов.

— Наш внешний вид?

— Н-да, — неохотно признался Капризов.

— Почему это вас беспокоит?

Господин Капризов задумался. Облик этих двух отставных сотрудников никак не состыковывался в голове с тем образом, который он нарисовал себе ранее и который позаимствовал из книг и фильмов, в том числе исторических и документальных. В его наивном представлении сотрудники силовых структур почему-то всегда выглядели молодыми, ну или хотя бы среднего возраста, высокими и подтянутыми, аккуратными и ухоженными. Тут же выходило всё с точностью до наоборот.

Пенсионер, который представился Брагиным, хоть по возрасту и не походил на среднестатистического пенсионера, был толстым мужчиной годам к пятидесяти, с лохматой головой, лохматыми бровями и кустистой бородой цвета пыльного мешка из-под картошки. Рубашка с коротким рукавом еле стягивалась на животе, а пуговицы, казалось, держались на последнем издыхании. Под мышками явственно проступили тёмные пятна пота. Его же коллега, что сидел рядом, был, напротив, тощим и испитым человеком, с немытыми, зачёсанными назад волосами и красным, с синими прожилками носом. Глаза его беспрестанно слезились, а рот с большими губами неприятно причмокивал. Он был моложе Брагина, но определить возраст точнее не позволяло его, очевидно, давнее и болезненное пристрастие к алкоголю.

— Ну, как сказать… — начал было Капризов.

— Как есть, так и говорите, — перебил Брагин.

— Его, наверно, беспокоит, — вдруг вкрадчивым голосом пояснил Берёза, повернувшись к коллеге и говоря как бы в пол, — что мы в таком виде не сможем выполнить его поручение.

Сказав это, испитый человек поджал под стул ноги, обутые в совершенно новые белые кроссовки.

— А вам вид или работа нужна? — грубо осведомился Брагин. — А может быть, вы надеялись, что вам пришлют людей в парадной форме с красными лампасами? И чтобы грудь колесом?

— Нет, собственно, к виду я претензий не имею, — смущённо ответил Капризов.

— Это хорошо, — тупо смотря в пол, саркастически проговорил Берёза. Он, кажется, что-то соображал.

— Меня даже это не касается, — продолжал оправдываться советник, а сам с отвращением посмотрел на пыльные и стоптанные чёрные ботинки Брагина. — Это всё ваше дело.

— Именно, что наше, — подтвердил Брагин и огромной пятернёй зачесал назад спадающие на лоб вьющиеся тёмно-русые, без блеска волосы. — Поэтому давайте, как я просил, без прелюдий. Что вам нужно?

— Если хотите знать, — подняв голову, вдруг встрепенулся Берёза, который как будто бы до этого что-то не понимал, а теперь ему всё стало ясно и потому обидно, — мы не абы кто! Если хотите знать…

— Ладно, успокойся, — положив огромную руку на узенькое плечо своего коллеги, сказал Брагин.

— Погоди ты! — огрызнулся Берёза, высвобождая своё плечо. — Ну и что, что вид такой?! Да! Такой вид. Да! Нас жизнь побила. Очень била! А между прочим… Между прочим, если хотите знать, Гришка был лучшим в своём деле долгое время. Но на пенсию его отправили не поэтому! Вернее, по другой причине. По инвалидности. А меня вообще из-за ранения. И что теперь? Мы перед вами отчитываться должны?

Берёза встал со стула, упёрся руками в бока и демонстративно затопал ногой, обутой в свежую кроссовку. Всё это начало походить на театральное представление.

— Поживите с наше, — продолжал он, дёргая руками, — и посмотрим, каким вы станете! Вы ещё не знаете, молодой человек, что вас самих ждёт в будущем. А будущее — это вещь никому не известная! Это вы сейчас сидите тут в чистом пиджачке, а завтра вас, как вот нас, жизнь прожуёт и выплюнет! Завтра же к нам и придёте! Приползёте, может быть… А мы работу свою делали на «отлично». Меня наверх, туда, приглашали! Можете не верить и смеяться.

Но господин Капризов и не думал смеяться, а лишь пытался отвести глаза и не смотреть на этот постыдный спектакль.

— Но это я вам правду говорю, — продолжал доказывать Берёза. — А я не пошёл. И он не пошёл. А знаете почему? А потому, что нам не нужна вот эта ваша кабинетная работа!

Берёза сделал шаг к столу и принялся поочерёдно поднимать бумаги, лежащие перед господином Капризовым, и зачем-то демонстрировать их ему.

Но тут наконец не выдержал и сам советник и тоже приподнялся навстречу, желая прекратить балаган, извиниться и сказать, что он вовсе никого не хотел обидеть. И что он предлагает отставному оперативнику сесть обратно. Господин Капризов даже открыл рот, чтобы вставить свою реплику, но, приглядевшись к выступающему Берёзе, сел обратно молча. А ещё он почувствовал в своём кабинете устойчивый запах перегара.

— Потому что мы привыкли на земле работать! — будто трагик, стуча себя кулаком в грудь, меж тем не унимался оратор. — Мы там, где ни одна ищейка проползти не сможет. Мы все улицы знаем, нам каждый мерзавец известен! За то нас и ценили, и почитали! А вы? А вы, значит, нас презрением решили обложить… Как вам не стыдно?! К совести вашей взываю, к чести! Ваш же покой берегли! А вы как будто и за руку с нами здороваться не хотите!

Вся та наигранность, всё то показное паясничество, которое демонстрировал в кабинете господина Капризова Берёза, с прискорбием сообщало лишь об одном: он был пьян. И судя по тому, как раздражённо реагировала его нервная система на любое, даже лишь предполагаемое замечание в его адрес, выпивал он по утрам уже не первый день.

Стыдливо осознавая свой жалкий вид, свои слезящиеся глаза, своё красное лицо и даже свои новые кроссовки, которые купила ему жена, чтобы он выглядел хоть сколько-нибудь пристойно на собеседовании, ибо ботинки носить он не мог из-за ранения, — всё это признавая, Берёза не знал, как ему вести себя, чтобы не позориться. Вернее, не то чтобы не знал, а забыл. Словно бы разучился достоинству. Ему параноидально казалось, что все на него как будто бы изучающе смотрят и непременно потешаются. Словно бы помнят о том, каким он был раньше, а теперь, видя, до чего он докатился, исподтишка довольно посмеиваются и бесцеремонно указывают пальцем. А при этом ещё и думают чёрт знает что! Правда, что именно думают, несчастный Берёза не смог бы даже предположить, но обязательно что-нибудь ужасное, а от этой мысли становилось ещё обиднее и страшнее. А сам страх быть осмеянным, презираемым, справедливо попрекаемым в никчёмности и, что самое жуткое, честное определение «алкаш» душили Берёзу и заставляли его лоб покрываться испариной. В такие моменты, якобы защищаясь, даже тогда, когда на него никто и не думал нападать, он вдруг превращался в отъявленного фигляра и оратора. Он, точно рассуждая, что если уж так превратно о нём думают, что держат его за ничтожество, то пусть так и будет, и он сейчас всем покажет… Впрочем, следует напомнить: никто так не думал. И Берёза принимался кривляться и натужно лицедействовать, говорить глупые речи, зачем-то врать и иногда специально указывать на те свои недостатки, над которыми, как ему казалось, зубоскалит публика.

Берёза стоял перед господином Капризовым и специально дышал на него перегаром. Специально топал свежей кроссовкой, чтобы Дмитрий Кириллович видел, как это всё глупо и что Берёза не боится показаться глупым. Что он такой и есть на самом деле и другим становиться не желает. А то, что жена специально купила ему новую обувь, чтобы он смог получить работу, похожую на ту, которую он действительно любил и которой отдал часть своего здоровья, Берёзу не волновало. Пусть смотрит этот молодой щегол. Пусть насмехается. Да, так и надо. Так и есть.

— Сядь, прошу тебя! — наконец прервал поток бессмысленной речи своего коллеги Брагин.

Для этого ему даже пришлось привстать и почти насильно усадить Берёзу на место.

— Или, если тебе не интересно, — добавил Брагин, — выметайся отсюда сам. А не устраивай тут цирк.

Берёза сел и гордо отвернулся от Капризова.

— Когда все высказались, — подытожил Брагин, — прошу вас, Дмитрий Кириллович, изложите свои пожелания.

Господин Капризов в смущении потёр руки, зачем-то нацепил очки и начал:

— Товарищи, мне нужна от вас некоторая услуга. Уверен, что вы уже сталкивались с подобного рода работой, но если ранее она носила общественно полезный характер, то теперь это необходимо мне — можно сказать, частному лицу.

— Короче, — тяжело вздохнул Брагин и полез в карман, доставая сигареты.

— Здесь курить нельзя, — робко заметил Капризов, переводя глаза с пачки сигарет на лицо Брагина и обратно.

— А что вы мне сделаете? — ответил вопросом Брагин и закурил.

Сизый дымок поплыл по воздуху, и господин Капризов почуял острый и сухой запах дешёвого табака.

— Вы рассказывайте, рассказывайте, — подбодрил Брагин Капризова, со снисходительной усмешкой смотря на него из-под густых бровей.

— Хорошо, — зло ответил Капризов и, поднявшись из-за стола, открыл гремящее стёклами в рамах окно. — В общем-то, мне ничего особенного не нужно…

— Ко-ро-че! — рявкнул вдруг Брагин.

Господин Капризов опасливо сел обратно за стол и, набрав воздуха в лёгкие, выпалил:

— Я дам вам список людей, мне нужно знать о них по возможности всё. Куда ходят, чем живут, с кем спят, с кем просыпаются…

— Компромат? — опять перебил Брагин.

— Да, и не только.

— Дайте посмотреть список, — вдруг неожиданно серьёзно подал голос Берёза.

Капризов протянул ему листок с подготовленными фамилиями.

Берёза с любопытством начал изучать список.

— Что ещё? — спросил Брагин, выпуская струйку дыма и ничуть не интересуясь листком.

— А? — не понял Капризов.

— Что ещё, кроме компромата? Вы говорите, не стесняйтесь. Теряем время.

— Ещё мне надо… Чёрт, даже как-то неловко об этом говорить. Вы, может быть, и не согласитесь.

— Ну-ну! — вновь подбодрил Капризова Брагин, внимательно рассматривая сигарету и стряхивая пепел на пол.

— А мы по ним работали, — толкнув локтём своего коллегу, пробормотал Берёза, всё ещё рассматривая фамилии. — Не по всем, но почти.

— Погоди, — отмахнулся Брагин. — Так что нужно-то? Говорите яснее!

Капризов поднял руки кверху, словно сдаваясь, и сказал:

— Наркотики, может быть, или ещё что-нибудь в этом роде у них сможете найти? Я не знаю, как это делается… Мне это неприятно, если честно…

— Какой должен быть результат? — не поведя и глазом, прямо спросил Брагин. — Вы хотите, чтобы мы собрали на них компромат, — это я понял. А зачем вам, чтобы мы у них что-нибудь находили? Вы желаете, чтобы их отправили в тюрьму?

— Не-е-ет! — протянул Капризов. — Как бы сказать… Ну, чтобы нашли тогда, когда нужно будет.

— Это грязная работёнка, — заметил Брагин, почесал голову и забрал у Берёзы лист. Пробежал глазами по фамилиям.

— Я знаю, — согласился Капризов. — Скажу прямее, если вы всё время на этом настаиваете: мне нужна настолько грязная работа, насколько это только возможно. Допускается, чтобы было даже то, чего на самом деле и не было.

— Боюсь, мы вам тут не поможем, — заключил Брагин и вернул листок Капризову.

— Почему? — удивился советник.

— Это не наш профиль.

— Зато, если хотите, — удивительным образом перейдя на деловой тон, вмешался Берёза, — я, за отдельную плату разумеется, смогу порекомендовать вам пару-тройку человек, которые за любую пакость возьмутся. Но и им нужно будет хорошо заплатить.

Господин Капризов был обескуражен. Он не знал, как ему поступить в данной ситуации. Прежде всего его напрягало, что пришлось раскрыть некоторые свои планы двум совершенно посторонним людям, которые отказываются с ним дальше работать, а значит, свободно могут передать информацию третьим лицам. Впрочем, это было ещё не так страшно, ибо он всегда предусмотрительно допускал такой пассаж. Больше его тревожил другой факт — что теперь, скорее всего, ему придётся иметь дело не с бывшими кадровыми сотрудниками правоохранительных органов, а с обычными подонками, то есть с людьми такого рода, с которыми он никогда дела не имел и не знал, как себя с ними держать.

— Но подождите, товарищи, — решил сделать ещё одну попытку Капризов. — Может быть, вы сможете стать, скажем, посредниками между мной и теми господами… Ну вот которые смогли бы мне помочь в моём деле.

— Исключено, — отрезал Брагин и отвернулся. Ему стал неинтересен разговор.

— Понимаете, в чём дело, Дмитрий Кириллович, — заговорил Берёза, — если мы окажем вам услугу такого рода, то мы, как люди, ещё недавно служившие и у которых, несмотря ни на что, остались некоторые обязательства, просто должны будем сообщить куда следует.

— На меня? — испугался Капризов.

— При чём тут вы? — недовольно буркнул Брагин. — Вы понимаете, о чём вы нас просите? Хорошо, допустим, мы что-нибудь найдём у этих ваших — и что?

— Кстати, помнишь, мы же, кажется, в телефоне тогда кое-что накопали, — с усмешкой добавил Берёза. — Кажется, у этого.

Он вновь взял лист и ткнул в него красным опухшем пальцем.

— Да, было дело, — подтвердил Брагин. — Короче говоря, это не наш профиль. Нужно будет кого-нибудь защитить, изловить… Найти или проследить — пожалуйста, обращайтесь.

— Постойте-постойте, у кого вы, говорите, нашли в телефоне? — оживился Капризов, схватив лист и ручку. — Я запишу.

Брагин в ответ пристально посмотрел на него.

— Это не важно, Дмитрий Кириллович, — сказал он и, поднявшись, выбросил окурок в окно.

Капризов со злостью взглянул на Брагина.

Вслед за коллегой поднялся Берёза.

— Так что всего вам хорошего! — сказал он и, опять начав кривляться, раскланялся.

Господин Капризов задумался. Его лицо вдруг исказилось в неприятной, почти что страшной гримасе, и он провёл руками, словно умываясь, по тонкой гладкой коже щёк.

— Господа! — крикнул он, словно бы решившись на что-то.

Берёза и Брагин были уже в дверях, но оба обернулись.

— Признаюсь честно, — продолжал Капризов, доставая из-под стола свой портфель и начиная вынимать из него пачки денег, — я не умею вести переговоры таким образом. Что называется, на словах. Да и не знаю здешних порядков. Зато я хорошо усвоил, что всегда отлично работает в твою пользу, — он указал на две пачки банкнот своими тонкими холёными пальцами. — Уверен, вы и так рассчитывали, что я, нанимая вас, оплачу ваши услуги. Но я также уверен, что вы не догадывались, в каком размере. Мне крайне необходимы профессионалы. Кроме того, мне необходимы молчаливые профессионалы. А я вижу, что вам можно доверять. Поэтому я предлагаю вам ещё раз подумать над моим предложением с учётом вновь появившихся факторов.

Брагин и Берёза внимательно смотрели на пачки банкнот. И если первому, казалось, всё это действо было по-прежнему не интересно, то у второго глаза стали загораться.

— Это лишь начало, — пояснил Капризов, стоя за столом как фокусник, который устраивает представление для публики. — Я намереваюсь продлить наше сотрудничество на весь срок моего пребывания тут. А это, верьте мне, срок немалый. Поэтому ещё раз предлагаю подумать, прежде чем вы решите уйти. Что же касается затрат непосредственно на выполнение того или иного поручения, то они также будут компенсированы, можете быть уверены. Вам предоставляется полная свобода действий. Желаете нанять какую-нибудь шпану — пожалуйста, ваше право. Но, разумеется, не посвящая её в детали. Так что скажете, господа?

Брагин, тяжело сопя, подошёл к столу, взял две пачки денег, лист со списком и вернулся к двери. Одну пачку он отдал Берёзе, и тот быстро затолкал её в карман брюк.

— Значит, эти? Ну что же. В общем, конечно, они те ещё мерзавцы. Попробуем. Когда вам нужна информация?

— Через неделю. Самое большее — через две. Возьмите визитную карточку.

За карточкой подошёл Берёза.

— Хорошо, — сказал Брагин, и оба бывших сотрудника силовых структур вышли из кабинета.

Оставшись в одиночестве, господин Капризов сел на своё место, откинулся на спинку кресла и закинул ноги в начищенных ботинках с пряжками на стол.

Его начинало точить сомнение. С одной стороны, он наконец бесповоротно вступил на тот путь, который должен был привести его к триумфу. А вместе с тем сразу же возникли трудности, связанные с зависимостью от людей ему посторонних. Впрочем, близких людей он и так не имел — ни друзей, ни семьи у него не было. Но теперь, когда приходилось разворачивать и усложнять своё предприятие, господин Капризов осознал, как тягостна ему та связь, которая только что здесь зародилась и которую ему придётся поддерживать до самого завершения своего плана. Нельзя сказать, что он этого не предвидел, не был к этому готов, и всё-таки теперь ему было несколько тревожно, неприятное чувство тяготило Дмитрия Кирилловича.

Господин Капризов был педантичным и рассудительным человеком. И так как эти качества он в себе ценил и развивал, то первое, о чём он подумал, когда двое сыщиков покинули кабинет: как ему будет лучше порвать с ними в самом конце? Раньше у него не получалось разработать подобный сценарий, ибо он просто не представлял, с кем будет иметь дело. Но теперь, когда первые игроки определились и вышли на свет, уже можно было потихоньку продумывать план прекращения обременительных отношений.

— Их самих надо будет каким-то образом сдать властям, — сказал сам себе господин Капризов, ещё не подозревая, что сделать это ему не удастся.

Глава 3. Герои

Александр Ильич Швед шёл вниз по улице по сползающему к центру от каждогоднего наложения слоёв асфальта тротуару и, задумавшись, смотрел себе под ноги. Из-за этой своей привычки идти сцепив руки за спиной и уткнувшись взглядом в землю долговязый и сутулый Швед никогда не примечал, да и не желал примечать, ничего, что происходит вокруг. А день, между прочим, был солнечным. Правда, осенний ветерок уже свободно гулял по городу, но пока только гулял, вовсе ещё не собираясь никому докучать, а лишь в качестве шалости иногда налетал на прохожих и, чуть касаясь прохладой их щёк и носа, спешил дальше по своим ветреным делам. Швед же не обращал внимания и на него. С недавних пор он вообще полагал, что обращать внимание на что-либо — бессмысленная трата времени и сил. И что обращай или не обращай на что-либо внимание, как своё, так и общественное, — всё одно выйдет так, что объект, к которому ты только что проявил свой искренний интерес, вдруг превратится в субъект. А превратившись в него, тут же и объявит — впрочем, не всегда гласно, — что он-де как-нибудь сам всё решит, без тебя и особенно без твоего участия.

Такие странные и, кажется, носящие сугубо личный характер принципы, которые установил для себя Швед, несмотря на некоторую невнятность, были вполне оправданны. Александр Ильич с недавних пор находился в глубокой депрессии. Началось это, наверное, года два назад, когда он вдруг понял, что в свои тогдашние сорок три года ровным счётом ничего не добился и не достиг. Что состояния у него нет, семьи тоже, а если что и есть в его распоряжении, то всё это имеет вид какой-то временный и смехотворный. И словно бы он всегда ждал чего-то и на что-то надеялся. На что-то такое, что обязательно придёт и непременно исправит, изменит, улучшит и его самого, и его положение. А главное, основательно, чтобы уже для подлинной и окончательной настоящей и полнокровной жизни. Чтобы насовсем и крепко. Но это «что-то» не приходило. А оглянувшись назад, на свою жизнь, Швед с горечью признавал, что ждал этого неизвестного непростительно долго. И что даже если призрачное счастливое будущее и наступит, то произойдёт это крайне поздно. Да и, сказать по правде, таких чудес, чтобы в его возрасте начать всё сызнова, так, как описывают в книжках, в реальности на своём веку он не видывал ни разу. А, значит, и не бывает их, этих выдуманных чудес. А посему всё, что остаётся Александру Ильичу, — хандрить и злиться. И ещё признаваться самому себе, что жизнь прожита зазря и впустую. Ставку он сделал не на то, и банк на этот раз забрал последнее.

Так, или приблизительно так, вкратце можно было бы охарактеризовать внутреннее состояние Александра Ильича. В самом деле, последние два года его можно было встретить на улицах города именно в таком вот задумчивом и понуром состоянии. Длинное чёрное пальто зимой и чёрный «похоронный» костюм летом придавали его и без того высокой сутулой фигуре какую-то фантастическую худобу и угловатость. Растрёпанная рыжая борода, нечёсаные волнистые волосы цвета жжёной сиены издали походили на затухающий язычок пламени, который предсмертно мигал на головке уже обугленной и искривлённой спички. Глаза же, напротив, имея какой-то болотный цвет, были ясны, колки и живы, хоть сами ничего и не отражали, как у мертвеца. Чёрные брови, по обыкновению, были сведены и изгибались книзу, к острому и ноздреватому, но, впрочем, красивой формы носу.

О чём ещё думал Швед, когда бессмысленно блуждал по улицам города, угадать было невозможно. Да и думал ли он вообще о чём-то определённом? Скорее всего, все мысли его сводились к желчно-брезгливому отношению ко всему окружающему и окружающим. Обида на весь мир, презрение к глупым радостям общества, пустота в сердце, но главное, ненависть к самому себе за наивную веру в прекрасное будущее, которая его обманула, — по-видимому, именно такой спектр чувств преобладал в этом человеке в последнее время. Точно так же было и в тот день, когда произошла судьбоносная для него встреча.

Не доходя до конца улицы, выходящей на площадь Победы, — главную площадь Рошинска, которую, к слову сказать, Швед не любил из-за многолюдности и излишка воздуха, — он бессознательно свернул в первый подвернувшийся переулок. На углу четырёхэтажного дома, где из-под обвалившейся штукатурки на свет выглядывал щербатый кирпич, на него вдруг налетел толстый и низенький человек. Столкновение было настолько сильным и настолько неожиданным, что оба чуть не разлетелись по разные стороны тротуара. Швед даже ухватился за гремящую жестянкой водосточную трубу, чтобы не рухнуть.

— Саша! — восторженно воскликнул вдруг толстяк, приложив пухлую руку к груди. — Как замечательно, что я тебя встретил!

Швед в ответ долго всматривался в случайного встречного и наконец с неудовольствием констатировал:

— Леонид Престольский.

— Саша, — надув свои жирные губы, укорил толстяк, — ну зачем так официально? Что же ты начинаешь, в самом деле? Оставим прошлое, Саша!

Швед смотрел на Престольского с плохо скрываемой брезгливостью. А толстяк между тем оправился и, ловко подскочив, взял Александра Ильича под руку.

— Саша, тут такое дело, — заговорщически запел он, — я тебе звонил-звонил, искал тебя везде, но никак не мог найти. Где ты пропадал?

— Всё там же, — грубо ответил Швед, пытаясь высвободить руку.

— Неправда! Саша, это неправда! — голос у Престольского был сладким и мелодичным. — Искал тебя, искал… Ну пойдём!

— Куда? — удивился Швед.

— Как это куда? В «Адам». Там нас уже ждут.

— Кто?

— Один хороший человек, — Престольский тянул Шведа обратно вверх по улице. — Ты с ним лично не знаком. Даже странно, что ты с ним не знаком! Но главное, Саша, не в этом! Главное, мы кое-чего добились в своём деле, представляешь?

— В каком?! — выходя из себя, рявкнул Швед.

Престольский отпустил его руку и отошёл с нарочито испуганным взглядом.

— Нет, извини, но мы так не договоримся, — расстроенно отводя глаза, произнёс Престольский. — Я тебя честно приглашаю на заседание, а ты что же? Ругаться решил? Нет, Саша, так дела не делаются.

Швед несколько смягчился. Он давно и хорошо знал Престольского. Этого человека тридцати семи лет, на коротеньких толстых ножках, с чёрными стрижеными волосами и небритыми жирными щеками. Этого человека с уродливым, кривым ртом, крючковатым носом, в вечно поношенных джинсах и старом растянутом свитере. Этого человека, знавшего всё и обо всех в городе. Этого человека… Словом, этого мерзавца.

Престольский был, что называется, местным сплетником и склочником. Также он с лёгкостью мог вжиться в роль агитатора или, скажем, дельца. Любой образ был для него почти что родным, если это касалось организации каких-нибудь мелких пакостей или провокаций. На большее он никогда не замахивался, ибо был в меру труслив и осторожен.

Страшно любящий деньги и за лишнюю копейку готовый, кажется, заложить родную мать, которая, по слухам, жила где-то в Смоленске, Престольский был до необыкновенности беден. Его часто можно было увидеть в домах у друзей и знакомых, где он унизительно клянчил денег, заверяя при этом, что скоро их непременно вернёт, и, разумеется, никогда не возвращал. Многие, завидев его лишь издали, старались тут же перейти на другую сторону улицы, чтобы только не встречаться с этим господином. Неожиданная встреча с Престольским каждому всегда обещала неприятные траты. А меж тем сам Лёня Ангельский, так звали его за глаза, пренебрежительно понижая фамилию в чине, встретив любого известного ему по имени человека, тут же бросался на свою жертву, как щука на требуху. И вскоре его и его нерасторопную жертву можно было увидеть сидящими в кафе за весьма нескромным столом, где уже хмельной Престольский не только уминал самые дорогие блюда, но и убеждал, что заплатить за него — обязанность приглашённой стороны, ибо он в скором будущем обязательно окажется полезен, а благосостояние угостившего его неизбежно возрастёт до астрономических размеров.

И что странно, никто не мог отказать Престольскому почти ни в чём. Имея весьма сомнительный внешний вид, Лёня Ангельский обладал каким-то магнетическим воздействием на окружающих. Кажется, только благодаря своему певучему голосу и нескольким примитивным ужимкам он мог втереться в доверие почти к любому. Но что ещё удивительней, каких-то особенных материальных выгод Престольский с этого не получал. В этом заключалась его беда и одновременно парадокс. Зато чем он всегда обладал в избытке, так это информацией. Обо всём и обо всех Престольский знал превосходно. Он располагал сведениями, у кого сегодня день рождения или свадьба, кто к кому ходит на ночь или кто подсидел на службе своего начальника и занял вместо него руководящий пост. В какой стране рожала жена высокопоставленного местного чиновника или кто из судей, сев за руль в нетрезвом виде, совершил наезд на пешехода и отделался лишь мелкой заметкой в газете. И за этой информацией к нему обращались. Обращались часто, и особенно тогда, когда обратившийся человек находился почти в безвыходном положении. Касалось ли это денежных вопросов или же интимных дел — не имело значения. Главное, что Престольский всегда мог сообщить нужные сведения, даже если событие существовало пока ещё только в виде первых слухов и неподтверждённых сплетен.

Именно поэтому Швед, несмотря на внешнее и откровенное отвращение к Лёне Ангельскому, не отвернулся от него в тот день и не сбежал, когда судьбе было угодно в буквальном смысле столкнуть их на улице.

Дело в том, что Швед в последнее время влачил весьма жалкое существование. Постоянных занятий у него не имелось, он перебивался редкими заработками, а появившийся вдруг на его пути Престольский весьма прозрачно обещал некое любопытное дело. Разумеется, он врал, говоря, что искал Шведа. Шведа давно никто не искал, да и не думал искать. Может быть, о нём и позабыли вовсе. Но эта ложь была невинна, ведь если бы Престольский в самом деле не желал видеть Александра Ильича, то мог бы просто промолчать или сбежать, сделав вид, что не узнал старого знакомого.

— Какое заседание? — глухо спросил Швед.

— Это уже другой разговор! — обрадовался Престольский и, вновь взяв Шведа под руку, потянул его вверх по улице.

— Сейчас всё выясним, — запел он, когда они уже набрали ход. — Я и сам толком особенно ничего не знаю, но зато знаю определённо, что наша деятельность не пропала зря.

Престольский криво подмигнул спутнику.

— Я, разумеется, понимаю, можешь не сообщать, что ты отошёл от дел. И сейчас сидишь в своей конуре…

Швед хотел было возразить, но Лёня не дал ему этого сделать.

— Да-да, ты можешь относиться ко мне как угодно, но сейчас дело обстоит иначе. Говорят, в администрации появилась новая метла. И метёт чисто-чисто. Из Москвы прислали. Хотелось бы думать, что это из-за меня…

Престольский вновь подмигнул своим чёрным глазом.

— Надеюсь, ты понимаешь, о чём я толкую. Про митинг слышал на Текстильной? Ты ещё следишь за новостями?

— Эти твои пролетарские лозунги мне противны. И твой «Рассвет» надо разогнать.

— «Рассвет» не мой. Впрочем, почему? — удивился Престольский. — Разве ты не на одной с ними доске? Впрочем, не важно, не важно! Там дело обстояло иначе.

— Знаю я твоё дело, — как-то вдруг успокоившись, заговорил Швед. — Твоё дело не давать развиваться нашей промышленности. Идя на поводу у кучки элит! Ты тянешь нас обратно — и доведёшь-таки до рабства. В то время, когда новым классам следует развиваться…

— Саша, — вновь перебил Престольский, — оставь, пожалуйста, свою идеологию. Ты сама невинность! До сих пор, честное слово. Мне равно плевать на все идеологии. Я просто делаю то, что умею. Если необходимо собрать несколько десятков молодцов… Чуть пошуметь… И только прошу, не надо мне растолковывать свои взгляды. А если тебе так уж необходимо поделиться, то пожалуйста — можешь говорить, писать у себя на страничке в интернете… Ты ещё пишешь?

— Забросил, — глухо ответил Швед. — Это никому не интересно.

— Ты хочешь сказать, что это просто не приносит денег?

— Нет. Я хочу сказать, что всем в округе наплевать на любые идеи. Вот как тебе! Что всем нет никакого дела до того, что мы до сих пор находимся в гнилом болоте. Опять-таки как тебе! Что бараны против того, чтобы их тащили из этого болота за их крепкие крутые рога. Что они жрут свой навоз, не видя и не понимая, что, кроме него, есть что-то ещё и получше!

Престольский задумчиво почесал бровь, как это делают люди, которые столкнулись с фантастической наивностью, граничащей с глупостью.

— Как бы то ни было, — вновь заговорил он, — сейчас что-то, кажется, намечается. И не удивлюсь, если нам предложат не только мир, но и некоторое количество денег. А ты же знаешь, фонды сейчас очень стеснены в финансах.

Швед презрительно посмотрел на Престольского, но затем, как бы вспомнив, что деньги ему и самому сейчас крайне нужны, смущённо кашлянул.

— Вот мы и пришли. Входи, прошу тебя, — объявил Престольский, толкая стеклянную дверь кафе под вывеской «Адам».

Кафе «Адам» не представляло собой ничего сверхъестественного даже в масштабах небольшого провинциального города. Стены с намеренно содранной штукатуркой для высвобождения кирпича, венские стулья и столики, мозаичный чёрно-белый плиточный пол, меню среднего общепита. Словом, кафе как кафе, если бы не один очень значительный нюанс: это заведение пользовалось в городе весьма неоднозначной славой. А если говорить прямо, слухи сообщали, что здесь собирается крайне неблагонадёжная политизированная публика. Большую часть посетителей, конечно, составляла разномастная молодёжь, начиная от студентов и заканчивая обыкновенными работниками низкоквалифицированного труда, которые так и не смогли найти себя в специальности после окончания обучения, а потому добывали себе на пропитание любой работой, какая подворачивалась в самых разных областях. Ещё тут бывали люди постарше, в том числе и политические фигуры, которые считали своим долгом посещать «Адам» с тем, чтобы быть, как они говорили, ближе к народу, а заодно получить хоть какие-то политические очки. Конечно, в большинстве своём это были, что называется, сбитые лётчики, но так или иначе и они не желали отставать от современных и модных устремлений общества. Однако главный и основной ядерный контингент посетителей кафе составляли не первые и не вторые. Завсегдатаями тут были те самые протестно настроенные граждане, в том числе и из радикальных политических крыльев, которые стояли в глубокой и глухой оппозиции к существующей власти.

Неизвестно, как и почему их взор пал на это кафе. Вполне возможно потому, что ассортимент питейных заведений в городе был не так велик. А может, из-за названия. Как бы то ни было, но каждый из собиравшихся тут в той или иной мере серьёзно мечтал в будущем создать этому заведению определённую репутацию. И если уж не как у знаменитой пивной «Хофбройхаус», то хотя бы как у «Бродячей собаки».

Интересно, что владелец кафе, грузный высокий мужчина лет пятидесяти пяти, среди гостей величаемый странным именем Пафнутий, был совершенно аполитичным человеком. И ему не было никакого дела до того, чем занимают себя его гости. Однако имея предпринимательскую жилку и вмиг сообразив, что можно неплохо подзаработать на настроении публики, начал добавлять в меню блюда и коктейли с весьма провокационными названиями. Так, например, появилась сырная тарелка «Робеспьер», сэндвич «Ленин» и гранд-коктейль «Адам Смит», в состав которого входило подчас всё, что оставалось недопитым за день.

Посетителям нравился такой подход хозяина. Некоторые даже искренне считали, что он является тайным заговорщиком и что приехал из-за границы специально, чтобы продвигать в массы демократию и гуманизм. Конечно, это было неправдой, но всем было всё равно. Главное, что завсегдатаи не роптали, а даже с радостью выкладывали свои кровные за блюда и напитки, которые тут стоили порой в полтора-два раза дороже, чем в среднем по городу, лишь бы только прикоснуться своим языком ко вкусу блюда или напитка, от названия которого исходил специфический революционный душок.

Войдя в кафе, Престольский сразу заметил того, с кем была назначена встреча. Он сидел в углу, у окна-витрины, и не спеша пил кофе из маленькой чашки. Подойдя к нему и поздоровавшись, Престольский представил Шведа, а затем и человека за столиком:

— А это Михаил Михайлович Минусов, большой политический деятель — правда, в прошлом — и заслуженный борец за права угнетаемых, — последнюю фразу Престольский сказал как будто с издёвкой, но Минусов этого не заметил.

Расселись.

— А что? — вальяжно удивившись, прогнусавил Минусов Престольскому. — Я, кажется, думал, что нас тут будет двое.

— Ничего страшного, Михаил Михайлович, этот товарищ вполне надёжен. Немного наивен и часто становится рабом идей, но человек большого ума, — заверил Престольский, пока Швед рассматривал своего нового знакомца.

Минусов был очень специфичный с точки зрения внешности человек. Лет шестидесяти трёх, худощавый и щуплый, словно после тяжёлой болезни. Вообще вид его был какой-то поношенный и пыльный, как будто он никогда не менял не только свой засаленный серый вельветовый пиджак и растянутые на коленях брюки, но и весь потрёпанный образ. Вьющиеся волосы пепельного цвета, заскорузлая небритость, волосы в ушах и носу, исключительная неаккуратность во всём, начиная с длинных грязных ногтей и кончая потрескавшимися на изгибе ботинками, — всё это придавало его фигуре некоторую схожесть со старым чёртом, которого изгнали из ада за ненадобностью или за скверный характер. При этом сам Минусов держал себя необыкновенно гордо, очевидно в душе считая себя если уж и старым чёртом, то хотя бы мудрым, руководящим нерадивым людским племенем. Голос его был резок, глух и очень гнусав. Верно, из-за длины и кривизны носа. Да и глаза его были до невероятности косыми и сердитыми. Густые брови над ними неизменно хмурились, и чудилось, что ещё чуть-чуть — и Минусов начнёт метать громы и молнии за любое, даже невинное или неосторожно сказанное слово. Он будто старался просверлить своим взглядом собеседника, но, кроме улыбки, у нормального человека эти попытки ничего не вызывали. И от этого Минусов ещё больше хмурился и сердился, не понимая, что тут может быть смешного.

Чем конкретно занимался Минусов, никто не знал. В обществе было принято считать, что это политик, вышедший в тираж, но при этом пользующийся огромным авторитетом, что было не совсем верно. Зато верно было то, что, несмотря на весьма сомнительные прошлые заслуги, у него продолжали с охотой брать интервью различные местные издания, спрашивать мнение по тому или иному политическому или общественному поводу, а также приглашать на несколько псевдополитических телевизионных шоу в качестве эксперта. Однако всё это происходило отнюдь не по той причине, что Минусов произносил мудрые или актуальные речи, а больше потому, что все его высказывания носили резкий, критичный, а с учётом облика даже скандальный или, того хуже, комический характер. Людям это нравилось, хотя сам Минусов был уверен, что его любят и уважают, и именно за мудрость.

Ещё у Михаила Михайловича был большой секрет, про который знали очень немногие. Как все политики, а особенно деятельные и самовлюблённые, он любил, что называется, пописывать. Но делал это втайне от других и под странным псевдонимом Чумка-енот. Выражалось это в том, что он вёл довольно простенький дневник в одной из социальных сетей, где сообщал общественности своё мнение по тому или другому злободневному вопросу. Но пикантность ситуации заключалась в том, что манера изложения этого мнения была очень нетривиальна. В каждой публикации от Чумки-енота натурально сквозили желчь, ненависть и злая ирония. И не важно, какой темы она касалась, благородного ли дела или даже чьей-то трагедии, — подача была одинаковой для всего. Многие предполагали, что под необычным псевдонимом скрывается или полупомешанный социофоб и циник, или малолетний тролль. Как бы они удивились, узнай правду! Именно поэтому, чтобы не компрометировать себя, а между тем давать волю своим чёрным и гнусным мыслям, Минусов не писал под своим именем, а выбрал псевдоним.

— Это, разумеется, хорошо, — ответил Минусов, с недоверием поглядывая на Шведа. — Я даже не против, но тогда позвольте узнать, что тут делаю я?

Этот вопрос заставил Престольского несколько замешкаться, и единственное, что он сумел, это удивлённо приподнять брови.

— Простите, Михаил Михайлович, но как что? — переспросил он.

— Вот и я хочу узнать, что я тут сейчас делаю?

Минусов тупо уставился на Престольского своим косым взглядом, даже не моргая. Наконец сообразив, что ответа на свой вопрос не получит, он выкинул такой номер: встал и с благородством, какое только мог изобразить, вымолвил:

— Нет, раз так, то прошу прощения, и позвольте мне откланяться.

Затем он обиженно привстал над столиком и, даже как бы перегнувшись, одним глазом из-под брови посмотрел на Престольского. Так поступают подслеповатые люди, когда наклоняют голову чуть вперёд, чтобы рассмотреть собеседника получше.

— Михал Михалыч, Михал Михалыч, — запротестовал Престольский, но Минусов уже вышел из-за стола и направился к выходу.

Несмотря на то что начал он своё шествие довольно бодро, уже подходя к двери, Михаил Михайлович немного замешкался, и дальше могла случиться неловкая сцена, но его уже догнал Престольский, и они зашептались.

— Нет, Лёня, дорогой, ты меня не понимаешь, — тихо гнусавил Минусов, осторожно взяв двумя пальцами Престольского за свитер. — Я этого человека не знаю. Кто он такой — одному богу известно… Нет, ты меня послушай. Дело наше такое, оно имеет такой оттенок, что в конце видится очень серьёзным. Очень, слышишь!

— Михал Михалыч, — запел в ответ Престольский, — поверьте мне, я Сашу знаю хорошо. Да и он меня так же отлично знает и в курсе многих моих дел.

— Лёня, Лёня, — в тон возражал Минусов, — ты меня не слышишь и не хочешь слышать. Кстати, я ничуть не одобряю, что он в курсе всех твоих дел, но не в этом суть. Ты пойми — пишут мне. Я звоню тебе…

— При всём уважении, я не думаю, Михаил Михайлович, что пишут вам одному.

— Пусть так, Лёня, пусть ты сто раз прав. Но я отвечаю за своё письмо, понимаешь, за своё! Я звоню тебе, ты приходишь, и что же я вижу? Ты не один! А привёл кого-то! Кого? Да, может, он агент?! Ведь сколько было случаев, когда информация сливалась куда следует, а мы и не знали об этом? Помнишь? А мы сейчас ведь важное обсуждать собрались. Стратегию, слышишь?!

— Михаил Михайлович, Саша чудаковатый малый, но не более. Да, года два назад отошёл от дел…

— Вот видишь! — восторжествовал Минусов. — А где он был всё это время?

— Да здесь, по городу болтался. В нём как раз можно быть уверенным.

— В наше время, Лёня, ни в ком быть уверенным нельзя.

— А когда было можно?

— Согласен, — кивнул Минусов. — Но сейчас всё так изменилось. Но, в самом деле, что это за человек? Швед… Швед… Он не из тех?

— Да будет вам! — ответил Престольский, не совсем понимая, на что намекает Минусов. — Нет. Он идейный.

— Идейный? Это очень опасно, Лёня! Идейные первые предают. Ибо им деньги не нужны! Приноси им хоть миллион рублей, а они отказываться станут. Ибо не ради денег живут. Но зато потом возьмут, да и всё. Переймут чужую идею, оправдают её у себя в голове и за свою почитать начнут. На этой почве ни себя, ни своих близких, ни друзей не пожалеют. Непредсказуемые они и опасные!

— Этот не из таких, — успокаивал Престольский, косясь на сидящего за столиком Шведа, перед которым уже поставили чайник с чаем и чашки.

Самого Шведа в это время, не считая, разумеется, шептавшихся, привлёк внимание один паренёк. Он сидел лицом к Александру Ильичу и чуть наискосок, через столик. По всей вероятности, он был не один: на стуле напротив него висела розовая женская курточка, а сам он читал книгу и потягивал вино из высокого бокала.

Молодому человеку на вид было не больше девятнадцати-двадцати лет, и несмотря на общую юную миловидность и мягкость черт, дополняемых удлинёнными каштановыми волосами, на его лице уже ясно проступили тени усов и бороды. Картина, представшая перед Шведом, была, в общем-то, до пошлости обыкновенной для кафе: девушка соседа по столику, очевидно, отлучилась в уборную, а сам он в её отсутствие решил заглянуть в книгу. Такое объяснение данной сцены было как будто исчерпывающим. Но Шведа в ней что-то насторожило. Он не мог понять, что именно, но ему казалось, что какая-то деталь тут лишняя или, напротив, в сюжете чего-то не хватает. И это что-то смущало его до невозможности, но что конкретно, ответить себе он не мог. С минуту он внимательно и, может быть, даже чересчур откровенно рассматривал молодого человека, но, так и не найдя ответа на свой вопрос, отвернулся и принялся пить чай, иногда поглядывая в сторону совещавшихся Минусова и Престольского.

— С другой стороны, ты говоришь, что ему деньги не нужны, — вдруг что-то сообразил Минусов, мечтательно отворачиваясь от Престольского.

— Михаил Михайлович, я этого не говорил, но думаю, что вы правильно поняли. Дадим ему немного — и хватит. Но он пригодиться может. Трубят в рог, надо собирать части!

— Эх, части! Какие, Лёня, сейчас могут быть части? Время ушло. А моё-то и подавно.

— Это вы зря, Михал Михалыч, это вы зря! Ваша политическая карьера только начинается!

Минусов недовольно и небрежно махнул рукой, но эта фраза ему польстила, и он вернулся к столику.

Когда все вновь расселись, Престольский налил себе чаю, а Минусов заказал ещё чашку кофе. Небольшое собрание было объявлено открытым.

— Господа, — торжественно и важно начал Минусов, словно перед ним сидели не двое слушателей, а целый зал почитателей, — не буду ходить вокруг да около, а сразу приступлю к делу. Терять время нам совсем ни к чему. Нам всем нужно быстрее к семьям, к жёнам, детям, внукам… Кхм. Словом, кому куда. Так вот. На данный момент дело обстоит так. На днях я получил письмо из администрации нашей губернии за подписью некоего Капризова. Что там сказано, я сообщу чуть позже. В этом письме вот этот самый Капризов значится как советник Сенчука по работе с общественными проектами. Первое, что меня удивило, это то, что я о таком советнике никогда не слышал. И, разумеется, не знал о его назначении на эту должность. А всё-таки он так подписался.

— Вам-то откуда знать всех советников? — неуклюже вставил Швед. Александр Ильич был совсем не глуп и понимал, о чём шептались Минусов и Престольский. И ощущая, как презрительно смотрят на него косые глаза Минусова, злился и невольно отвечал тем же.

— Кхм… Кхм… Александр… Александр Ильич, так, кажется? — засуетился, начиная раздражаться, Минусов.

Теперь он видел в Шведе не столько угрозу, сколько конкурента в финансовом плане. И для того, чтобы сразу осадить неожиданного нахлебника и показать, кто тут у руля, а кто подсел как пассажир, решил поступить так, как всегда поступал в таких случаях — нахально перейти на личности и сообщить, с кем тот имеет дело.

— Если я не ошибаюсь, конечно. Нет, я могу ошибаться, это не чуждо даже мне, — волнуясь, продолжал Минусов. — Так вы спрашиваете, Александр Ильич, откуда мне знать? Нет, если вы не знаете сами, не понимаете, откуда знать мне. Нет, я говорю так, чтоб вы знали. Ведь если вы не знаете, то чтобы вы знали, понимаете? Кто. Я. Такой. Потому что я вижу, вместо того чтобы внимательно слушать, что говорят люди информированные…

— Михаил Михайлович, успокойтесь, пожалуйста, — чувствуя, как в Минусове вновь возникает напряжение, попытался разрядить обстановку Престольский. — Саша, Саша, ну что ты начинаешь?

Но на Престольского никто не собирался даже смотреть.

— А что я такого спросил? — недоумевал Швед, вперив свой мрачный взгляд в оппонента.

— Нет, Лёня, ты пойми, я человек вежливый, интеллигентный, — гнусавил Минусов, — но когда мне задают такие вопросы…

— А вы не раздувайте. Как склочник, ей-богу! — бросил Швед.

— Нет, ну это просто катастрофически невозможно, — хлопнув по столу и откинувшись на спинку стула, простонал Минусов.

— Господа, господа, — быстро запел Престолов, — давайте успокоимся. Саша, Михал Михалыч, вы только познакомились…

— Нет, ты скажи ему, кто я, — не унимался Минусов, очевидно собираясь поразить Шведа в самое сердце.

— Секундочку, Михал Михалыч.

— Нет, Лёня, ты скажи, чтобы он понял, что вопросы такие задавать некорректно! Если человек не профессионал, то зачем же показывать свою некомпетентность сразу и всем, верно?

— А вы сами скажите, — глядя исподлобья, предложил Швед.

Минусов в ответ тоже бросил грозный взгляд и, придвинувшись к столу, наклонился и с достоинством заговорил:

— Хорошо. Хорошо! Скажу для вас лично. В первый и последний раз. Чтобы вы понимали. Нет, вполне возможно, вы тоже кто-нибудь да есть такой…

— Михаил Михайлович, да скажите вы ему наконец, пожалуйста, да продолжим, — взмолился Престолов.

— Я говорю, Лёня! Видишь, я говорю!

— Так говорите!

— Говорю же, вот! Так слушайте, Александр Исаевич…

— Ильич, — глухо поправил Швед.

— А? Что? — словно не расслышав, осведомился Минусов. — Ах, ну да-да, конечно. А я как сказал?

— Исаевич, — ответил Швед с ненавистью.

— Господа, господа, — вновь встрял Престольский, — давайте прекратим пререкаться! Словом, Саша, это лидер движения «Правый поворот»! Познакомьтесь ещё раз! Пожмите друг другу руки, я жду! Прошу вас, господа!

— Я ничего не слышал об этом движении, — не двигаясь с места и сложив руки на груди, отрезал Швед.

— Я же говорил тебе, Лёня! Сегодня грубость и невежество стали знамёнами общества.

— «Правый поворот», — продолжал Престольский, не обращая внимания на реплику, — когда-то был общероссийским политическим движением, но потом…

— Но потом, — не усидев, вмешался Минусов, — власть отключила меня от финансирования. Меня, нас… Никакой разницы. Потому что испугалась. Заграничные деньги — они непостоянны, как вы понимаете. К тому же, чтобы легализовать их тут, теперь приходится проделывать большую работу. Делиться. Короче, пришлось деятельность несколько свернуть. А в своё время мы были грандиозной силой.

Швед усмехнулся.

— А как же вы здесь оказались? Сослали?

— Что значит как? Что это значит? — Минусов удивился этому вопросу, но почему-то без возмущения.

— Михаил Михайлович наш земляк, — пояснил Престольский.

— А раньше работал в Москве, — с грустью добавил Минусов. — Поэтому вы со мной и не знакомы! Даже депутатом мог стать. Но в то время, по сути, отменили выборы вне партий, и я независимым пройти не смог. А шансы были велики.

Наступило короткое молчание. Все вдруг задумались о своём и почему-то о прошлом.

— Поэтому, — уже спокойно загнусавил Минусов, — у меня остались кое-какие связи во многих органах власти. И в местных тоже. Вот я и говорю, что такого советника, как Капризов, я не знаю.

— Письмо точно из администрации? Не фальшивка? — предположил Швед.

— Нет, письмо определённо оттуда, — заверил Престольский, полагаясь на прозорливость Минусова, который бы не стал лишний раз собираться, привлекая к себе внимание, даже если бы был только намёк на подделку.

— Ну так что пишут? — нетерпеливо спросил Швед.

Минусов пожал плечами.

— Я и пытаюсь рассказать, а вы не даёте.

— Хорошо, умолкаю, — сдался Швед.

— Значит, мы определили, что советника по фамилии Капризов мы не знаем. Письмо подлинное. Значит, путём несложных логических умозаключений мы выводим, что этот человек там новый. А раз новый и сразу пишет нам, то, скорее всего, он сюда прислан из столицы.

— Опять! Откуда такая уверенность? — возмутился Швед.

— А это уже, дорогой Александр Ильич, — заулыбался Минусов гниловатыми зубами, — выходит из того, что он нам написал.

Все молча, стиснув зубы, уставились на Минусова.

Михаил Михайлович неторопливо и даже торжественно полез во внутренний карман пиджака и достал сложенный вчетверо лист, на котором вслед за адресом электронной почты Минусова было напечатано следующее:

Уважаемый Михаил Михайлович!

Приглашаю Вас принять участие в работе конференции по вопросу «Взаимодействие органов государственной власти Рошинской губернии и гражданского общества».

На конференции будут обсуждаться вопросы как взаимодействия различных органов местной государственной власти с гражданским обществом, так и помощь в развитии и реализации прав представителей гражданского общества с целью повышения качества связи между этими институтами, а также процессы поиска оптимального решения во избежание возможных недоразумений.

О желании участвовать в конференции со стороны других представителей общественности просьба сообщить заранее, назвав имена и организации (если таковые имеются).

Конференция состоится NN. NN. NN в 10:00 по адресу: г. Рошинск, ул. Театральная, д. 2.

К сроку прошу вас подготовить вопросы и предложения.

С уважением,

советник губернатора

по работе с общественными проектами Д. К. Капризов

Швед с большим любопытством прочёл письмо и вернул Минусову.

— Но я так и не понял, откуда уверенность, что этот самый Капризов из Москвы? — спросил он.

— Саша, так из письма видно, — потирая руки, заговорил Престольский, который тоже впервые прочёл документ — Тут ясно, чёрным по белому написано, что они хотят договариваться. Вот же: «…процессы поиска оптимального решения во избежание возможных недоразумений». Они боятся. Хе-хе. А раз боятся и так резко изменили риторику, то очевидно же, что у этого Капризова полномочий побольше, чем у любого другого. Иначе бы прислали письмо от имени заместителя губернатора или ещё кого-нибудь. А тут он сам напрямую пишет. А раз такие полномочия, то кто их ему ещё мог дать, как не Москва?

Швед задумался. Его взгляд вновь упал на молодого человека с книжкой. Его спутница так и не появилась, а на столике вместо бокала с вином уже стояла чашка кофе.

— Поэтому предлагаю выработать стратегию заранее, — заключил Минусов. — Чтобы не было путаницы.

— Нас слишком много, — заметил Престольский. — Письмо не только же вам. Мы не успеем.

Минусов хитро усмехнулся.

— Те, которые другие, пусть думают сами. Нам что важно, господа? Чтобы мы нашли консенсус в своём кругу. И чем больше предложений и вопросов мы выдвинем, тем больше шансов поставить власть в тупик. А значит, и поиметь кое-чего. Если мы добьёмся грантов на наше развитие — пусть и как откупные, разумеется, — это уже большое дело. Плотина начинает прорываться уже от первой трещинки. И, главное, — массовость, массовость, господа. Нельзя забывать, что нас много, нас больше, чем тех, что за стенами замка сидят. И пусть они трепещут, зная об этом!

— Тогда я позвоню Стуликову и этим… ребятам из «Рассвета», — задумчиво проговорил Престольский. — И тогда мы выдадим свой список, как просят.

— Не нравится мне «Рассвет», Леонид, — с нажимом произнёс Минусов. — Всё дело могут испортить. Пока мы ведём себя мирно и интеллигентно, нам, видишь, сами писать будут. Но как только перегнём палку… А этот Стуликов — тот самый?

— Да, писатель.

— Он разве в городе? Вернулся? — удивился Швед.

— Да! — подтвердил Престольский. — Да он, кажется, никуда и не уезжал.

— Я слышал, будто он в Москву подался, — возразил Швед.

— Не знаю. А ты что же, всё интересуешься им? Или его поклонником стал? — с лукавством осведомился Престольский.

— С тех пор — нет. И никакой я его не поклонник. И книг его не люблю. Они воняют пошлостью и дилетантизмом. Главное, похвальбы там больно много, показного. Дескать, смотрите, что я думаю, а на самом деле уже сто раз до него всё это обговорено и обдумано было.

— А по поводу «Рассвета», — обратился к Минусову Престольский, — зря вы, Михаил Михайлович. Эти ребята нам ой как полезны!

Минусов посмотрел на собеседника непонимающим взглядом.

— Лёня, что ты такое говоришь? Зачем они? Для того чтобы драться на улице, как пьяные в кабаках? — Минусов выставил перед собой ладонь. — Пожалуйста, но это уже без меня как-нибудь. Я свою жизнь прожил и собираюсь дальше жить, только в том русле, в котором жили Сахаров, Щаранский, Солженицын. Эти люди должны стать для нас светочами на пути к свободам.

— Нет, необходимо действовать твёрже, — вдруг вставил, без особой, правда, жёсткости, Швед.

— Что вы имеете в виду? — даже как-то испугавшись, осведомился Минусов.

— А то, что те господа, которых вы назвали, вот этой самой мирной деятельностью, вот этим вот непротивлением злу и всё такое прочее так и не задушили гидру. Что, несмотря на смену вывески, мало что изменилось.

— Поясните, прошу вас, — подавшись вперёд, попросил Минусов.

Швед лукаво улыбнулся.

— Спроси вы меня о чём-нибудь таком хоть даже года два назад, я бы, может быть, и растолковал бы. Я был тогда большой охотник всем всё рассказывать, убеждать. Знаете, вроде как юношеский максимализм. Так, чтобы обязательно на мою точку зрения встали. Чтобы даже зауважали. Но сейчас, уважаемый Михал Михалыч, мне решительно наплевать!

Минусов приподнял брови и демонстративно отвернулся.

— Вы очень и очень невоспитанный человек, — пробормотал он.

— Воспитанность здесь совершенно ни при чём! — возразил Швед. — Впрочем, если желаете, но только в трёх словах, не больше. Надо убрать из конституции, из статьи тринадцать, пункт о том, что в России запрещена идеология! Этого достаточно. И сделать идеологию социалистической!

— То, что Россия таковым государством по сути и, к сожалению, является, это, я думаю, понятно и так, — возразил Минусов. — Но хорошо, хорошо! Как скажете, пусть так — и что же будет?

Швед усмехнулся вновь, но как-то не по-доброму.

— Счастье будет. И развитие будет! И чтоб в Бога все верили!

И Швед хлопнул кулаком по столу так неожиданно, что Минусов даже подскочил на стуле, а Престольский, напротив, замер. Для чего Александр Ильич так поступил, зачем ему нужен был такой жест в эту минуту, он и сам ответить не мог. В нём просто вдруг проснулась какая-то тяга к кривлянию, как у пьяного. Чтобы чем-нибудь взять, да и удивить. И удивить так, чтобы страшно стало. Чтобы, может быть, за сумасшедшего даже приняли. И отчасти Швед этого добился.

— Так, Лёня, почему ты не предупредил, что я буду иметь дело с психически неуравновешенными людьми?.. Верьте в кого хотите! Нет-нет, дело ваше!

Минусов принялся подниматься, и на этот раз, кажется, действительно решил уйти.

— Саша, ты опять за старое?! — укоризненно простонал Престольский.

А Минусов в это время уже покидал кафе «Адам». За ним, что-то крича вслед, бежал Лёня Ангельский. За столиком остался один только Швед.

Он довольно взъерошил себе волосы и поставил локти на стол. Он ещё не совсем понял, что значила последняя сцена.

Молодой человек с книгой, на которого обратил внимание Швед, кажется, тоже намеревался уходить. Он уже расплатился по счёту, хотя его спутница так и не появилась. И тут случилось странное, после чего Александр Ильич до самого вечера ходил и, недоумевая, спрашивал себя: «Как же это так? Как это так может быть? Почему и зачем?»

Молодой человек поднялся из-за столика, и только тут Швед увидел, что тот одет во всё женское: красный обтягивающий свитер, джинсы с блёстками возле карманов, красные остроносые сапоги на тонком каблуке. Пока Александр Ильич во все глаза смотрел на столь неожиданный финал, молодой человек убрал в небольшую дамскую сумку книгу, лёгким движением сдёрнул розовую курточку со стула и накинул её на себя. Таким образом собравшись, он не спеша, слегка даже вульгарной походкой направился к выходу.

Швед очнулся, когда официантка, низенькая девушка с пережжёнными светлыми волосами, спросила:

— Вы как счёт оплачивать будете: наличными или картой?

До Александра Ильича только теперь дошёл смысл трюка, проделанного Минусовым и Престольским. И хотя сумма была невелика, даже она внушительно била по истощённому бюджету Шведа. Он злобно посмотрел в сторону выхода, где уже никого не было, и неохотно ответил:

— Наличными.

* * *

В небольшую кухню, впрочем со вкусом и по моде обставленную, через лёгкие тюлевые занавески лился свежий утренний свет. В углу над столом, стоя на кронштейне, будто оратор на трибуне, на полную громкость гремел телевизор. С экрана чисто выбритый и с залакированными до блеска волосами репортёр с упоением рассказывал историю появления козла в дальневосточном сафари-парке. Репортёр делился предположениями и выдвигал версии, почему тигр, который должен был пообедать рогатым, отказался это делать и даже якобы подружился с ним.

— Хочу напомнить телезрителям, — восторженно вещал репортёр, — что козёл Артур — так его прозвали работники парка, в честь смелого короля бриттов — не только не позволил себя съесть тигру Байкалу, но даже на первых порах дал отпор свирепому хищнику. Поняв, что с добычей будет не так просто справиться, да и, кажется, проявив уважение к смелости парнокопытного, Байкал не только оставил несостоявшееся обеденное блюдо в покое, но затем даже подружился с ним. Теперь этот феномен изучают многие учёные со всего мира, отдавая должное столь фантастической и невероятной истории.

Девушка, что сидела за столом подогнув под себя ноги и ела бутерброд с маслом, безразлично слушала напомаженного деятеля телевизионных искусств. А тот всё не унимался:

— Работники сафари-парка между тем дают свою версию произошедшего. В эксклюзивном интервью нам сообщили, что тигра Байкала долгое время по документам считали тигрицей. Разумеется, этот факт ничего не говорит о характере хищника, но весьма примечателен в контексте произошедшего.

Оторвавшись от экрана, девушка так же безразлично приподняла занавеску и посмотрела в окно. Открывшийся вид, очевидно, ей не понравился, и она, презрительно отпустив ткань, вновь уставилась в телевизор.

Девушка, которую мы застали на кухне за завтраком, была вовсе не хороша собой. То есть совсем. Несмотря на свои двадцать семь с небольшим лет, она не могла похвастаться ни упругостью форм, ни стройностью ног, ни пропорциональным сложением. Всё её существо было каким-то угловатым и чрезмерно удлинённым, а излишняя худоба сочеталась даже с некоторой дряблостью. Несмотря на упорные попытки ухаживать за собой и постоянные посещения салонов красоты, её светлые волосы всё равно оставались тусклыми и имели неопределённый оттенок, ногти были ломкими, а кожа на лице желтоватой, пористой и жирной. Если бы не старания косметологов, вполне возможно, её щёки стали бы в конце концов рябыми, но и без этого вполне можно было признать, что природную красоту не купишь.

Что касается лица, то и оно тоже было угловатым, если не сказать кривоватым. Будто смотрело куда-то вбок. Наверное, такое впечатление складывалось из-за длинного, с горбинкой носа, который под разными углами зрения выглядел совершенно по-разному. Лоб был открытый, прямой и немного выступающий вперёд. Глаза блёклые и припухшие, будто с недосыпа, а рот и губы слегка отвисали и выпячивались. Особенно это было заметно, когда девушка говорила часто, скоро и взволнованно. Но особенной чертой в её внешности являлись два верхних передних зуба. Эти два резца были какой-то невероятной величины: крупные, широкие, но не длинные и росли вплотную. Со стороны они казались одним огромным зубом, глубоко сидящим в десне. Непонятно, почему девушка, осознавая этот недостаток, не сменила свои резцы на имплантаты, но так или иначе улыбаться она старалась не раскрывая рта, а только растягивала губы.

Однако, несмотря на свою внешность, девушка не была обделена мужским вниманием. Поговаривали, что это из-за её бойкого ума, образования или же некоего внутреннего обаяния. Впрочем, скорее всего, всё это было неправдой. Какими-то особенными умственными или душевными качествами девушка не обладала. Напротив, по характеру она была нахальна и груба. Умела и любила хамить и бить, что называется, ниже пояса — самыми скабрезными и пошлыми высказываниями. А поэтому вступать с ней в спор или, того хуже, ругаться было бы большой ошибкой для любого, даже самого профессионального и тонкого полемиста. Однако есть в мужчинах такая странная чёрточка, которая заставляет их испытывать тягу к женщинам, которые иногда даже не только уродливы и противны внешне, но и всем нутром своим. Кажется, что плюнуть хочется и уйти, а между тем они вдруг становятся до невероятности привлекательны. И этой самой противностью, этим уродством кавалеры как будто до одурения упиваются. Словно желая опуститься на самое дно в каком-то чрезвычайно грязном распутстве, они даже ищут таких женщин, а затем, найдя, неожиданно для самих себя становятся их рабами. Готовы потакать им, рассказывать на каждом углу о несуществующих достоинствах своих пассий и, чуть прищурившись, сально добавлять: «Есть в ней изюминка. Не каждый поймёт».

Эту девушку звали Анфиса Львовна Яцко.

В городе она была известна тем, что издавала модный женский журнал, а по совместительству писала авторскую колонку в главной газете Рошинска «Уличный глашатай». И что любопытно: колонка была политической. Казалось, эти занятия противоречили друг другу, но так казалось только на первый взгляд. Анфиса Яцко была замужем за Минусовым. И как жена некогда большого политического деятеля, а теперь ещё и прославившаяся тем, что якобы покорила своего мужа именно отличным пониманием политической ситуации как в губернии, так и вообще в стране, она была просто обязана доносить свои мысли до простого народа.

Разумеется, для столь бурной и разносторонней деятельности нужны деньги и связи. Например, издание журнала, пусть и в небольшом провинциальном городе, требует немалых вложений. А пробиться на страницы главной газеты региона было бы трудно без широких связей. Всё это имелось у Яцко в избытке. Своим формальным браком с Минусовым четыре года назад она скорее только закрепила свой статус, публично заявив о собственном уме и серьёзности. Тем более что она даже не стала брать фамилию мужа. Ранее же её не раз видели в обществе самых богатых и влиятельных мужчин, и не только Рошинска, но и других, более крупных, почти столичных городов. Поэтому выходило, что она уже тогда могла похвастаться как тем, так и другим. А имея в активе подобную репутацию, неудивительно, что слухи о невиданных талантах и способностях начинают расползаться сами по себе. Сами собой приходят приглашения посетить тот или иной приём, дать тому или иному изданию или телеканалу интервью, провести, за отдельную плату безусловно, то или иное коммерческое мероприятие или праздник.

Ещё у Анфисы Львовны, как, впрочем, и у её мужа, был один небольшой, но очень охраняемый ею секрет. На первый взгляд, ничего особенного в этом секрете не было, чтобы так заботиться о нём. В конце концов, все мы в той или иной мере приходимся друг другу родственниками: братьями или сёстрами, дядями и тётями, племянниками или племянницами, седьмой водой на киселе или даже нашему забору двоюродным плетнём. И нет на свете ни одного человека, у кого бы не было родственников. Пусть даже и за границей. Конечно, это не всегда положительно сказывается на отношении к такому человеку в нашем обществе. А если уж какой родственник затесался во власть, так и подавно будут косо смотреть и думать: «А! Это оттого у тебя в жизни всё гладко складывается, что твой отец в подчинении у начальника полиции и чай с ним по субботам пьёт!»

Анфисе Львовне в этом смысле не повезло (или повезло — как посмотреть) дважды. Её двоюродный дядя был судьёй в арбитражном суде Рошинской губернии, а другой дядя, уже по маминой линии, жил где-то в Нью-Йорке. Поговаривали, что он перебрался в Штаты транзитом, почему-то через Киев, и теперь где-то в районе Бруклина пишет для небольшой, но крайне специфической газеты заказные статьи на тему русской души и всего такого, что кажется западному человеку загадочным и непостижимым.

С родственником-судьёй Анфиса, впрочем, была знакома в далёком детстве и даже сиживала на его коленях, но затем, когда батюшка её по болезни умер, контакты прервались. Даже мама, которой муж оставил неплохое наследство и которая в припадке горя по умершему супругу начала крепко пить, а затем, что неудивительно при такой страсти, отправилась вслед за ним в мир иной, не искала контактов с высоким лицом, имевшим почти ту же кровь, что и у её дочери. Конечно, при желании Анфиса могла с лёгкостью реанимировать утерянные связи, но наотрез отказывалась это делать по каким-то своим соображениям. И когда временами проскакивал слушок о том, что родственники у неё не такие, как у всех, и что один из них имеет непосредственное отношение к судьбоносным решениям в спорных вопросах о земле в области, Анфиса Львовна только улыбалась в ответ и гордо отворачивала в сторону свою головку.

— Выключи, пожалуйста, — попросил Анфису мужчина, который только что в бирюзовом халате вышел из ванной и теперь стоял на кухне, растирая мокрую голову пушистым полотенцем.

Анфиса никак не отреагировала на просьбу, а продолжила настойчиво и сосредоточенно жевать бутерброд. Тогда мужчина сам взял пульт дистанционного управления и погасил экран телевизора.

— Ты знаешь, — вдруг сказала Анфиса, стараясь показать свою безучастность, — я не смогу больше говорить, что я командировке.

Мужчина подошёл к девушке и поцеловал её в щёку, словно за что-то благодаря.

— Нет, я в самом деле говорю, — Анфисе не понравилась реакция мужчины на её реплику, а поэтому в голосе начали проскакивать визгливые нотки.

— Придумаем что-нибудь ещё, — флегматично ответил он и сел за стол. — Ты мне кофе не сделала?

— Сделай, пожалуйста, сам. Твой дом, — коротко ответила девушка.

Мужчина какое-то время ещё потёр голову полотенцем, после чего перекинул его через спинку стула.

— Ты себя ведёшь так, как будто всё хорошо и так и надо, — раздражалась Анфиса неизвестно почему. Она специально дразнила себя. Ей почему-то хотелось устроить скандал.

Мужчина вздохнул, встал, плотнее запахнулся в халат и направился к кофеварке. Ему были противны эти утренние сцены, бессмысленные разговоры, и каждый раз в такой ситуации он задавал себе один и тот же риторический вопрос: когда же она уйдёт?!

Мужчине было чуть за сорок, он был высокий, статный и даже спортивный. С волосами цвета соломы, с бледной веснушчатой кожей и лицом таким простым и одновременно горделиво-постным, что становилось противно при первом же взгляде на него. Неизвестно, чем он покорял своих многочисленных женщин, но собственный отталкивающий образ он словно бы берёг и выставлял напоказ, стараясь ежедневно бриться, а иногда даже накладывая косметическую маску. Вообще лицо его было типично деревенским: нос картошкой, белёсые ресницы и брови, толстые губы и до невообразимости глупая улыбка, при которой появлялись ряды крупных неплотно стоящих друг к другу зубов. Мужчину, пожалуй, можно было бы даже назвать карикатурой на какого-нибудь Ивана-царевича, если бы не некоторая колченогость и невообразимо тупой взгляд пустых голубых глаз. Впрочем, сам он себя глупым не считал, а если бы кто осмелился ему об этом намекнуть, то вполне мог за это поплатиться собственным здоровьем.

Звали мужчину Аркадий Васильевич Бабкин.

Род занятий его определить было почти невозможно. Не проработав официально за всю свою жизнь и дня, Аркадий Васильевич между тем чудесным способом сумел скопить для себя кое-какой капиталец и теперь безбедно жил на проценты от него, а ещё на дивиденды от имеющихся у него ценных бумаг. Впрочем, ходили слухи, что у него есть и другие источники дохода, но об этом позже.

Профессия его, по крайней мере так писали в титрах под фамилией, когда он появлялся на телеэкранах, была «политик». Но где и в какой политической борьбе он участвует, а главное, за что именно борется, толком сказать никто не мог. Было лишь известно, что Бабкин всегда и везде находится в оппозиции, и не имело значения, к чему именно. Неуёмный мятежный дух его метался по городу и наводил ужас на местную бюрократию, коммерсантов или простых обывателей не хуже, чем второй призрак на Эбенезера Скруджа.

Захотят, допустим, власти раскинуть парк в центре города. Благое, казалось бы, дело. Пусть там гуляют детишки с мамами, уединяются под сенью лип влюблённые пары, пьют на скамейках пиво после трудового дня притомившиеся работники текстильной фабрики. Ничего в этом нет плохого. А хорошего, напротив, целый вагон! Однако же Аркадий Бабкин уже спешит на место предполагаемого строительства. Займёт центральное место, развернёт с любовью заготовленный плакат и начнёт раздавать интервью с прямой, как фонарный столб, критикой и обвинениями властей в том, что, мол, вместо квартала для малого бизнеса мэрия хочет засадить всё бессмысленными деревьями, которые не принесут в казну ни копейки, а наоборот, только увеличат пустые траты и обогатят скопившихся во власти коррупционеров. А бюджет и без того с дефицитом.

Хорошо, поменяют решение, воспримут доводы и вместо парка в самом деле на том же самом месте задумают построить несколько небольших, но очень опрятных и милых зданий. Чтобы там расположились офисы, лавки, торговые ряды, рестораны. Эдакий мини-город для коммерсантов. Но Бабкин снова тут как тут, снова с протестом и снова недоволен! Опять впереди всех спешит на известное место и рассказывает местным репортёрам уже другую историю: что вместо озеленения города власти вгоняют горожан в каменные джунгли, поддавшись на уговоры барыг, а дышать уже и так нечем. И таким образом борьба Бабкина и местных властей могла длиться очень долго.

Или вот, например, постановит губернская администрация расселить аварийный дом. Низенький, неказистый и покосившийся. С деревянными перекрытиями и крышей, текущей чуть ли не круглогодично. Казалось бы, уж тут Бабкину не подкопаться. Жильцы получат новые светлые квартиры, с новыми коммуникациями, лифтами и балконами, с видом на реку и в том же районе. Но Бабкин и тут в оппозиции. И тут без него не обойдётся. Обязательно зачем-то придёт к переселенцам, расскажет им фанатические по своей глупости небылицы о том, что выселять их будут почему-то непременно за город и непременно в старые двухэтажные дома, ничем не лучше прежних, напустит туману, напугает, взбаламутит и исчезнет. А жильцы останутся. Волноваться начнут, ибо от власти по многолетней привычке всегда и везде ждут какого-нибудь подвоха, и откажутся от переселения. Пройдёт не один месяц, пока всё уладится. Губернатор лично приезжать будет и заверять, что всё выйдет в лучшем виде. Что ничего такого, о чём врал Бабкин, у властей и в мыслях не было и что он лично своей головой готов ответить за то, что все останутся довольны.

Однако если бы в городе был один такой Бабкин, это было бы ещё полбеды. Но только с ним, как правило, всегда собиралась толпа из нескольких десятков так называемых рассерженных горожан. Чем они руководствовались в своих действиях: верой в своего карикатурного вождя или, может быть, таким же неуёмным и мятежным характером, — кто знает. Но отказать Аркадию Васильевичу в умении организации таких гражданских протестов было нельзя, и он неизменно водил за собой возмущённую кучку несогласных.

Поговаривали, что ради обучения подобным навыкам организации протестов он даже летал за границу, посещал там разные семинары и курсы. Но это было очень давно, ещё в юности, когда он по недальновидности вступил в одну из федеральных политических партий. Она, кстати, и поспособствовала ему в получении иностранного гранта на обучение. Но затем он крупно разругался с руководством и бросил на стол партбилет. Всё это, конечно, стало следствием негибкости Бабкина и его невозможно тупого самомнения. Однако с тех пор он положил себе раз и навсегда ни с кем в объединения не вступать, а если и вступать, то только тактически, ибо работать надо исключительно на себя, а на всех работать — глупо и унизительно.

Так Бабкин и жил в Рошинске и вёл с системой свою нескончаемую борьбу.

— Анфиса, — обратился Бабкин к девушке, одновременно наливая кофе в маленькую чашку из большого сервиза, чтобы придать утреннему завтраку некоторый аристократизм и западный оттенок, — не надо ставить телегу впереди лошади.

Анфиса посмотрела в ответ с брезгливостью.

Бабкин с чашкой сел за стол и принялся пить кофе мелкими глотками. При этом его белёсые брови хмурились, а лицо становилось красным.

— Придумаем для старого чёрта что-нибудь ещё, — предложил он, как бы продолжая свою мысль.

— Давай, придумай!

— Ну не сейчас же? — удивился Бабкин.

— А когда? Если ты говоришь, что так легко придумать, то и придумай сейчас же.

— Сейчас для этого не время.

— А когда будет время? Завтра может оказаться поздно!

— Сейчас я хочу выпить кофе, — важно ответил Бабкин.

Далее разговор перешёл в разряд тех наибанальнейших утренних споров, которые могут возникнуть только между глупым мужчиной и некрасивой женщиной. Наконец Анфиса не выдержала и отправилась в ванную причёсываться и приводить своё лицо в привычный для окружающих вид. Этот сигнал означал для Бабкина, что она скоро уйдёт, и Аркадий Васильевич вздохнул с облегчением.

— Кстати… — вдруг услышал он голос Анфисы из ванной, а затем даже увидел её высунувшееся лицо с одним подведённым глазом.

От такого зрелища его несколько передёрнуло.

— Мне мой говорил о каком-то письме от губернатора, — продолжала Яцко. — Ты ничего не знаешь? Даже странно.

Тут Бабкин действительно припомнил, что на днях он получил по электронной почте письмо, и даже, кажется, адрес отправителя был как-то связан с адресом губернской администрации, но он его не прочёл, а отложил. А затем и вовсе забыл.

— Да, было что-то такое, — нахмурив брови, задумчиво ответил Бабкин.

— Так что там? Конкретнее?

— А я его так и не прочёл. Ты ведь знаешь, у меня обширная переписка, не буду же я на каждое письмо от властей тратить время…

— Прекрати, пожалуйста, — перебила его Анфиса из ванной. — Если не знаешь, не надо делать долгих вступлений и рассказывать о своей важности. Так и скажи: «Я не получал». Или: «Я не знаю». Мой мне сказал, что там якобы нас ждут на приёме.

Голос Яцко, звеня, отражался от кафеля в ванной и разносился по всей квартире.

— На приёме? — удивился Бабкин.

— Хорошо, не на приёме, — поправилась Анфиса. — Как же это… Конференция. Что-то связано с взаимодействием с властью. Наверное, все будут.

— А, — кивнул Бабкин и отправился к кофеварке за новой порцией напитка. — Тогда мне точно направили.

— Ты можешь посмотреть? — не унималась Анфиса.

— Сейчас не время, — осанисто повторил Бабкин и, кажется, хотел добавить что-то ещё, но, увидев быстро выскочившую из ванной Анфису с плотно сжатыми губами, тут же осёкся. Она была уже почти накрашена. Анфиса подошла к столу и грубо сунула Бабкину в руки его смартфон.

— Посмотри сейчас же, пожалуйста, — с плохо скрываемым раздражением попросила она.

Бабкин повиновался. И только когда на экране появилось письмо с губернским бланком, она молча вернулась в ванную заканчивать свой макияж.

— Ну что там? — спросила она, дав Бабкину время прочитать письмо и вдуматься.

А Бабкину в самом деле было о чём подумать. Ознакомившись с приглашением, он ощутил сразу два противоречивых чувства. Первое было сродни мысли, которую исповедовал Минусов, что с властями следует договориться и выторговать, быть может, не только финансирование своей деятельности, но даже живых денег в руки — за обещание в будущем сократить число протестных акций. А по этой части, в смысле по части акций, Бабкин являлся в городе фигурой видной. Другое же чувство шло скорее из самых глубин его природы — мятежное и несогласное. Ему даже на миг показалось, что сейчас он просто удалит письмо, как будто и не было его никогда, и никуда не пойдёт. А там пусть сами копаются. Соберут наверняка всякую шушеру, а ему с ними за одним столом сидеть будет противно, не то что обсуждать какие-то вопросы и вырабатывать компромисс. А главное, не решат ведь ничего полезного и толкового, но согласившись (а они ведь, дураки, согласятся на всё), этот… как его… Капризов обязательно подумает, что всех сможет купить. Или, что ещё противней, посмотрит и решит, что, полив елеем израненные души бунтовщиков, сможет всех угомонить, вразумить, подчинить. Будто бы детей малых, которые только от невнимания к себе взрослых капризничают.

Второе чувство в душе Аркадия Васильевича мало-помалу вроде бы начало брать верх. И он уже открыл свой широкий рот с толстыми губами и большими выпуклыми зубами, чтобы крикнуть Анфисе, что всё это чепуха и что он в эти игры играть не станет; что это предназначено только для ослов и неуверенных в себе личностей; что он продолжит борьбу на благо горожан и не постоит за ценой, которую придётся заплатить за правду (впрочем, за какую правду, он не смог бы уточнить даже под пытками). Но тут вдруг в его голову ударила ещё одна, третья мысль. И мысль, надо отметить, весьма глупая и странная. Бабкин вдруг решил сходить и послушать, на чём все сойдутся. Если ему будут предлагать деньги — взять и их. Мало того, даже позволительно с его стороны всячески поддерживать, поддакивать, заниматься всякого рода соглашательством на этом совете, какие бы паскудные решения ни принимались на нём. В конце концов, это же власть, а с властью честно играть не следует. Ведь она сама и пишет правила. А потому у честного и свободного гражданина есть одно лишь преимущество перед этой машиной насилия — лукавство.

Правда, там будет ещё и Минусов, а с ним Бабкин не очень хотел встречаться. Была у Аркадия Васильевича перед ним какая-то робость или виноватость. И это даже несмотря на нарциссический характер. Впрочем, поразмыслил Бабкин, даже из этой встречи можно будет извлечь нечто полезное. Может быть, даже про Анфису удастся узнать что-нибудь эдакое.

— Ничего особенного, — крикнул Бабкин в сторону ванной. — Приглашают самых видных. Договориться хотят.

— Ты пойдёшь? — крикнула из ванны Анфиса.

— Подумаю. У меня дела.

— Какие дела?

— Есть некоторые.

— Странно, что меня не зовут, — заметила Анфиса, выходя из ванной уже при параде.

Бабкин игриво улыбнулся.

— А ты попроси своего — пусть похлопочет. Там написано, что можно пригласить ещё.

— Как журналиста меня туда не пустят, — ответила Анфиса.

— Зачем? Как часть городской элиты.

Бабкин говорил это в насмешку, но Яцко задумалась серьёзно.

— А это неплохая мысль. Видишь, иногда с утра ты бываешь очень даже сообразительным.

— А ты уже собралась уходить? — как бы расстроившись, напомнил Бабкин.

— Да, пора.

Она вошла на кухню и поцеловала его в гладкую щёку.

— Я тебе вечером напишу. Пока!

Анфиса вышла в прихожую, надела туфли, лёгкий осенний плащ, взяла небольшую дорожную сумку и вышла, хлопнув дверью.

Бабкин удовлетворённо выдохнул.

* * *

В квартире в Спасском тупике, в самой большой комнате из двух, что сдавала древняя бабушка вместе со всей обстановкой времён её молодости, сидели двое. Это были молодой человек и девушка. Они увлечённо смотрели на экран не вписывающегося в общий интерьер современного плоского телевизора, подключённого к игровой приставке. Молодого человека звали Игорь Эдуардович Иудин, а девушку — Агата, но не Кристи, хотя её так иногда называли в компании близких друзей, а Комиссаревская.

— Постой, постой, — театрально умоляя, стонала девушка, поднимая куда-то вверх игровой контроллер, словно от этой манипуляции маленькая фигурка футболиста на экране могла бить мячом по воротам соперника точнее. — Кривоногая пьянь! — крикнула с досадой Агата, когда её футболист пустил мяч много выше ворот.

— Почему пьянь? — поинтересовался с улыбкой Иудин, не отрываясь от экрана — теперь в атаке была его команда.

— А кто ещё так может бить?! — негодовала Агата.

— Не знаю, на пьяницу он не похож, — спокойно возразил Иудин.

— Да это и так понятно, что тут рассуждать… Клуб из какой страны?

— Италия, — проинформировал Иудин, который превосходно разбирался в футболе.

— Ну, я так и… — восторжествовала было Агата, но осеклась, потому как её игрок в это время сделал подкат и выбил мяч на угловой. — …знала! — завершила свою фразу девушка. — Италия — родина лучших терпких вин и сыров. Как тут не спиться?! Я бы спилась сама.

— Всегда думал, что лучшие вина — из Франции.

— Чепуха! — возразила Агата, наблюдая, как её вратарь поймал мяч после углового удара. — Шампанское — может быть, и то вряд ли. А так это обыкновенная реклама и стереотипы о странах: Франция — вина, Италия — пицца, Япония — суши, Шотландия — виски, Россия — водка. И всем наплевать, что лучшая водка не всегда русская.

— А та, что у Стаса на день рождения пили, разве плохая? — осведомился Иудин.

— Та? Ну… так, ничего.

— А она наша.

— Хорошо. Но это не важно. Я в водке не особенно разбираюсь, на самом деле я больше по части вин. Короче говоря, вина Франции ничем не хороши. А даже плохи. Лучше иногда взять бутылку чилийского или испанского, нежели французского.

— Но ты же не была во Франции, — продолжал спорить Иудин, отвлекая девушку от игры. — Может быть, где-нибудь на просторах страны, среди лугов, где растёт белый виноград, насыщаясь оранжевым солнцем, какой-нибудь фермер по имени Жак угостит тебя бокальчиком своего вина, хранящегося в старой бочке в каменном погребке, и ты ошалеешь. Скажешь, что берёшь все свои слова назад, что каешься и готова теперь всю жизнь ходить по России и всем рассказывать, что вина Франции лучшие во всём мире.

— Может быть, — согласилась Агата, — но только фотографам платят не так много, а поэтому то, что ты описал, может никогда и не произойти. И пока этого не случилось… Хотя…

— Что?

— Ну, если ты на мне женишься… Как-нибудь попозже… Но даже не подступайся ко мне, пока не станешь большим политиком, — откажу и прогоню с позором… И тогда, может быть, я и поеду за твой счёт на красном кабриолете дегустировать вина к самым известным виноделам Франции.

Иудин усмехнулся.

— Что смешного? — удивилась Агата. — Не женишься? Ну и ладно. Сама как-нибудь всё устрою.

— Да нет, просто смешно, — на мгновение оторвавшись от экрана и посмотрев на девушку, ответил Иудин.

— Да что смешного? — возмутилась Агата, тоже оторвавшись от игры, хотя её команда вновь была в атаке.

— А то, — пояснил Иудин, — что тебя тут же свинтят французские жандармы за пьяную езду. Если, конечно, ты до этого не разобьёшься сама на своём красном кабриолете, заранее нагрузившись вином на ферме всё того же Жака.

— Ах, ну да, — усмехнулась и сама Агата. — Как-то не подумала. Действительно, мне надо идти учиться водить автомобиль.

— И потом, — вдруг заговорил серьёзно Иудин, когда его команда уже отобрала мяч и большими силами пошла на ворота соперника, — когда я стану большим политиком и буду у всех на виду, когда у меня будет просторная квартира, меня будут приглашать на встречи к различным шишкам, в том числе со второй половинкой…

Нападающий под управлением Иудина вошёл в штрафную.

— Уж извини, но ты должна понять, что мне будет нужна совсем другая женщина.

Фигурка футболиста ударила ногой, и пятнистый снаряд влетел точно в сетку ворот Агаты.

— Постатней и помоложе.

Последние слова Иудин говорил с улыбкой, но было уже поздно.

— Дурак! — выкрикнула Агата и швырнула в Иудина игровым контроллером.

— Постой, — смеясь крикнул вслед убегающей на кухню Агате молодой человек, но та, разумеется, не послушалась.

Для Игоря Эдуардовича так и осталось неясным, обиделась ли Агата на то, что в будущем он хочет сменить её на другую красотку, когда добьётся жизненных успехов, или на то, что он забил ей гол.

Иудин был слишком молод — если не по годам, то по духу — для решения столь трудной задачи. Ему было двадцать три, и он был горячим романтиком и идеалистом с ребяческим задором, а не холодным интеллектуалом. Он относился к тому типу людей, которые лет до сорока продолжают верить в то, во что единожды поверили ещё в шестнадцать. И, к сожалению, когда доживают до солидного возраста, не отказываются от своих идей, отчего начинают выглядеть весьма комично.

Впрочем, пока в Иудине было всё складно и хорошо. Молодым человеком он был симпатичным, открытым, азартным. Придерживался левых социалистических взглядов и был уверен, что все люди братья и не должны терпеть несправедливость, будь то в социальном, политическом, религиозном или экономическом плане. Иудин не мог с определённостью сказать, что всё это значило и почему так должно быть, ибо, как уже было замечено, он не был интеллектуалом, зато Игорь Эдуардович прекрасно знал, как этого добиться. Он был лидером движения «Красный рассвет». Название своему движению он дал в честь одноимённого американского фильма, который поразил и возмутил его при первом просмотре до глубины души. В той ленте было всё: и грубая пропаганда, и низкопробное исполнение, и до невозможности фантастический (в смысле оторванности от реальности) сюжет. Иудин временами даже пересматривал ненавистный фильм в компании друзей за бутылкой пива, чтобы и посмеяться, и позлиться одновременно. Сюжет фильма строился на том, как злые русские коммунисты, выряженные в карикатурную военную одежду, больше похожую на наряд бездомных гестаповцев, на парашютах высаживаются возле средней школы в США. Зачем и как они сумели это провернуть — не совсем ясно. Но задача оккупантов, очевидно, была в том, чтобы отобрать у великих американцев их капиталистические достижения и свободы. Однако отважные школьники не капитулировали перед пьяными русскими солдатами и организовали партизанский отряд, чтобы дать по зубам красной гадине.

Иудин, разумеется, понимал, что это дешёвая агитка, что она смешна и неактуальна, что на неё не только не стоит обращать внимания, а можно даже удивляться, как лента ещё жива и не стёрта из всех источников как позор голливудского кинематографа. Но что-то его задело.

В школе, когда ему не раз приходилось вступать в драки из-за позорного намёка на его необычную фамилию, а иногда и бывать в них битым, он сумел сколотить небольшую банду. Эта банда организовалась как-то сама собой, когда Иудин прославился на всю школу своей незлобивостью, но в то же время безжалостностью по отношению к обидчикам. А сильные личности всегда притягивают к себе людей, особенно в школе, когда дети, ещё не умеющие контролировать свои инстинкты, невольно начинают сбиваться ради самосохранения в стайки. И вот с тех пор Иудин, поначалу сам того не замечая, начал руководить небольшой горсткой сверстников. Затем к группе начали присоединяться ребята постарше, и в конце концов Игорь решил, что пора придать своей шайке хоть сколько-нибудь организованный и структурированный вид.

Именно тогда, ещё в школе, зародилось движение «Красный рассвет». Сперва оно ничем примечательным не выделялось. Так, хулиганили, ездили в Москву и Санкт-Петербург на матчи футбольного клуба «Спартак». Кстати, Иудин стал поклонником этой команды не спонтанно и не за красивые цвета. Он, подобно князю Владимиру, выбирал лучшую и остановился на клубе, названном в честь предводителя римского восстания рабов, как на не имеющем никакой ведомственной принадлежности. Его шайка участвовала в драках между фанатами, где не раз отличалась наглостью, за что пацаны, как провинциалы, частенько и расплачивались. Но никакой политической подоплёки в их действиях тогда не было. Только позднее, учась в педагогическом институте, Иудин решил придать организации социалистическую окраску. Он вдруг посчитал, что именно таким путём ему следует воплощать в жизнь свои идеологические мечты. И «Красный рассвет» занялся политической деятельностью. Митинги, протесты, драки с полицией — всё это не обходилось без «Рассвета». Организация стала боевым крылом протестного движения в Рошинске. И тогда ей заинтересовались правоохранители и служба безопасности.

Иудина принялись вызывать на беседы, а иногда и допросы, связанные с правонарушениями членов его движения. Раза два он и сам сидел по пятнадцать суток под арестом за мелкое хулиганство. Но всё это он считал несерьёзным и видел в романтическом розовом свете, принимая происходящее как необходимую жертву ради достижения глобальных, общечеловеческих целей в победе над несправедливостью и неравенством.

Игорь Эдуардович был почти что красив. В его лице прослеживался образ, характерный скорее для западного типа. Глубоко посаженные живые и хитрые карие глаза над широкими, будто индейскими скулами. Небольшой нос с горбинкой, когда-то перебитый в драке. Чуть приоткрытый рот, дышавший с присвистом, словно у его владельца насморк. Губы скорее женские, чувственные, чуть неровные от постоянной усмешки, но чётко обрисованные. И бритая голова. На предплечье красовалась татуировка в виде звезды с перекрещивающимися серпом и молотом, когда-то сделанная по пьяному делу, но потом даже полюбившаяся Игорю.

Иудин сидел в комнате перед экраном телевизора, где только что закончился виртуальный футбольный матч, и подумывал, не выйти ли на балкон покурить, а затем отправиться на кухню и успокоить Агату, но тут в дверь позвонили.

Он поднялся и пошёл открывать. На пороге стоял его товарищ Женя Мороз, глуповатый и низкорослый молодой человек с прямыми чёрными волосами, длинным носом и короткими и жидкими офицерскими усами. Он был ровесник Иудина. С ним Игорь познакомился ещё в школе и с тех пор сдружился. Мороз почти боготворил своего друга и ходил за ним по пятам. Сложно было встретить Иудина на каком-нибудь мероприятии без его верной тени.

— Ты с Агатой? — опасливо поинтересовался Женя.

— А ты как думаешь? — спросил в ответ Иудин, впуская друга в прихожую.

— Думаю, что да.

— Правильно думаешь, — вздохнул Игорь.

— Поругались, что ли? — проявил проницательность Мороз, который, несмотря на невыдающиеся умственные способности, имел на удивление прекрасную интуицию и чувствовал настроение людей.

Иудин в ответ скривился и покачал ладонью, как самолёт качает крыльями.

— Эх, а я вот… принёс.

Мороз поднял пакет, который держал в руках, отчего там что-то весело звякнуло.

— Водка? Я не буду.

— Пиво, — обиженно пояснил Женя. — Может, и Агате тоже, чтоб смягчилась?

— Попробуй. А знаешь что, ступай-ка ты на кухню пока, покажись и предложи, а я потом подойду, — заговорщицки понизив голос, сказал Иудин и вернулся в комнату.

Мороз какое-то время потоптался в тёмной прихожей и, разувшись, двинулся на кухню.

Агата сидела за столом и ела апельсин, нетерпеливо отдирая дольки.

— Привет, — сказал Женя, присев напротив.

Агата ничего не ответила, а только брезгливо посмотрела на гостя. Мороз ей никогда не нравился.

Агата была красивой миниатюрной девушкой с густыми, но короткими рыжими, почти в цвет апельсина, волосами, зелёными глазами и детским, всё в веснушках, лицом. Впрочем, не только лицо у неё было ребячьим, но и характер тоже — каким-то по-детски пёстрым, жизнерадостным, иногда противоречивым и капризным, а подчас необыкновенно добрым и даже сердобольным. Агата, например, не могла пройти мимо бездомного кота, из-за чего всегда носила в сумке небольшой пакетик с кормом. А вот собак побаивалась и недолюбливала, ибо по своей простоте и наивности считала, что они только и делают, что круглый день бегают и убивают несчастных васек и барсиков. Хотя и псов она при случае подкармливала тоже. Наверное, именно благодаря такому своему характеру она и полюбила Иудина, считая его в глубине души эдаким бродячим котом, но очень гордым и благородным. И если она не будет о нём заботиться, про себя решила она, то тот обязательно пропадёт и замёрзнет где-нибудь под забором в лютую зиму.

— Пиво будешь? — неловко спросил Мороз, доставая из пакета бутылку.

Агата вновь презрительно посмотрела на гостя, но спросила:

— Какой сегодня повод?

— Игорь разве не сказал?

— У Игоря каждый день повод разный. Я не обязана знать обо всех его победах.

— Письмо же! Нас заметили, с нами считаются! — восторженно воскликнул Мороз.

— А-а, — только и протянула Агата, но добавила: — Давай. Конечно, с апельсином не комильфо, но с вами поведёшься…

Мороз суетливо передал бутылку девушке.

— А остальное положи в холодильник, — деловито приказала Агата, взглянув на часы, чтобы прикинуть, когда закончится эта пирушка, если они начнут прямо сейчас. Времени было семь часов вечера.

Мороз сложил бутылки в холодильник, оставив на столе лишь две — для себя и Иудина. Последний как раз вошёл в кухню, а вместе с ним появился запах табачного дыма.

— Ты окурок не на улицу выбросил? — не глядя на Иудина, спросила Агата.

— Нет, в банку, — рапортовал тот.

— Правильно. Соседи уже ругаются. Вчера меня выловила та, что под нами. На третьем живёт. Грозилась, что если не прекратим, будет звонить твоей хозяйке, чтобы выселила. Они с ней, кажется, подруги.

— Ерунда, — отмахнулся Иудин.

— У тебя всё ерунда.

— Ладно, ребят, давайте выпьем за наш успех, — торжественно произнёс Мороз, стоя уже с открытой бутылкой.

— Постой, я из кружки, — сказала Агата и полезла за пузатой пивной кружкой, когда-то, видимо еще в советские времена, украденной из пивной.

Когда все были готовы, на кухне раздался звон двух бутылок и одной кружки, наполненных пивом.

— Не знаю, — заговорил Иудин через какое-то время, когда общие фразы были произнесены, а вопросы заданы. — Я не считаю приглашение победой. Это мягко говоря. О серьёзном успехе говорить пока рано.

— Да что ты! — возразил Мороз, который до ужаса хотел попасть на Театральную улицу, дом 2. — Мы к этому долго шли.

Иудин отмахнулся.

— Но сходить, положим, надо, — озвучила своё взвешенное решение Агата.

— Сходить сходим, — заверил Иудин, делая глоток из бутылки. — Я только говорю, что это ничего не значит. Я не считаю это успехом.

— О чём они будут с вами говорить, как думаешь? — спросила Агата, которая, выпив половину кружки, стала мягче и опять увидела в своём Игоре благородного бродячего кота.

Иудин почесал небритую щёку.

— Не представляю, — ответил он.

— Но тон будет точно более дружелюбный, чем у следователя, — с улыбкой заметил Мороз.

— Это как сказать, — возразил Иудин. — Следователю от тебя всегда что-то нужно: признания или показания против кого-то. Да ещё прямо сейчас и прямо здесь. Он заигрывает с тобой, хочет изобразить, что он твой лучший друг и что его единственная мечта — спасти тебе жизнь. Чтобы ты сошёл с кривой дорожки и прочая чепуха. А для этого ты должен открыться ему, сознаться, повиниться, как на исповеди. Это только потом понимаешь, что тебя обманули и теперь ты и твои товарищи в его власти…

— Это как с Порфирием, — вставила Агата, у которой главным увлечением, кроме фотографии, которой она зарабатывала на жизнь, были книги. Она читала много и с упоением, правда, надо признаться, не всегда всё понимала. Чтение ею книги было сродни тому, как если бы она в одну минуту окинула взглядом огромную картину, поразилась бы ей, но ровным счётом не поняла, что на ней происходит, и не разглядела детали.

— Да, что-то в этом духе, — подтвердил Иудин, поводя в раздумье бутылкой по воздуху. Он стоял у окна и ораторствовал, словно на митинге. — Тут же, я подозреваю, мы будем на равных. То есть попытаются договориться. В любом случае это собрание с первого раза ничего не даст. Или же, если не будет согласия, пригрозят. Или же, напротив, начнут задабривать.

— А согласия не будет? — поинтересовалась Агата, хотя и знала ответ.

— Только не от меня, — криво улыбнулся Иудин.

— Не для того, Игорь, мы всё это затевали, верно? — повернувшись на табурете к своему лидеру, спросил Мороз.

— Да нет, — отмахнулся Иудин. — Тут просто надо понимать, что с этими товарищами у нас нет ничего общего. Что может ждать синица от крота? Над чем вместе они смогут работать? Так и здесь.

— И всё-таки сходить надо, — повторила Агата.

Иудин вздохнул.

— Будь уверена. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, что будут говорить наши коллеги. Так сказать, товарищи по партии.

— Минусов придёт, — подмигнув, ехидно вставил Мороз.

— Вот. Откуда знаешь?

— Да все знают. Все гудят. Ждут прорывов, денег…

— Какая пошлость, — отрезал Иудин.

— А ты сухариков не принёс? — вдруг спросила Агата, обращаясь к Морозу.

Тот пожал плечами в ответ.

— Сходи, пожалуйста, — попросила она и, поднявшись, направилась в комнату, по дороге крича: — Я тебе сейчас денег дам, купи что-нибудь к пиву. Тут же недалеко…

— Я знаю, — вздохнул Женя, вопросительно и жалобно глядя на Иудина.

Тот кивнул и добавил тихо:

— Купи ещё бутылку вина Агате. И пива. Всё равно не хватит.

— Какое вино?

— Какое-нибудь итальянское. Красное сухое. Сам посмотри.

— Хорошо.

Когда Мороза выпроводили из квартиры, Агата тихо подошла к Иудину сзади, пока он стоял на балконе и курил, и обняла его за плечи.

— Игорь, а это правда, что сказал Женя о деньгах?

Иудин помедлил с ответом.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — ответил он. — Но нет.

Агата убрала руки.

— Я не хочу на тебя давить, — сказала девушка, садясь на подоконник и взяв сигарету у Иудина, — но, может быть, стоит подумать?

— Не стоит, — отрезал Иудин.

Агата затянулась сигаретой и отдала обратно.

— Ведь в этом нет ничего страшного.

— Это только так кажется.

— Но ты же сам говорил, что можно брать деньги хоть у чёрта, если они пойдут на благое дело.

Иудин облокотился на ограждение балкона и посмотрел вниз.

— Ты знаешь, Агата, тут другой случай.

— Но ведь это даст тебе некоторую финансовую независимость, — осторожно продолжала убеждать его она.

— Если, выбирая между позором и войной, вы выбираете позор, то получите и войну, и позор разом, — вольно процитировал Иудин известный афоризм.

Наступило короткое молчание.

— Ну разве не противно сидеть на шее у родителей? — тихо спросила Агата.

Иудин обернулся с улыбкой.

— Противно, — согласился он. — Ещё как противно, но такова жизнь. Сперва мне было противно от самого себя, когда я не поступил в Москве в авиационный институт… Впрочем, не особо и старался, не я туда хотел, меня направили… Потом — когда меня отчислили из нашего, педагогического. Тоже ох как было противно! Затем противно было, когда я не стал работать, а просто потихоньку принялся жить на деньги, что ежемесячно давал мне отец. Но что я могу поделать? Разве же я так устроил эту жизнь, в которой, будь ты хоть сто раз гением и работягой, всё равно поначалу станешь получать лишь жалкие крохи.

Впрочем, Иудин, рассуждая так, несколько лукавил. И Агата это знала, просто она хотела иного.

Начать следует с того, что Иудин имел кое-какие доходы от своей политической деятельности. Если изложить вкратце, то он иногда «продавал» членов своего движения для проведения того или иного политического мероприятия. Как для массовости, так и для физической защиты. Скажем, тому же Престольскому.

Что касалось денег отца, то Игорь Эдуардович был того мнения, что его содержание Иудину-старшему не доставляет особенных хлопот. Отец его жил и работал в Москве очень давно. Он был владелец фирмы, кажется, по производству или перекупке мебели из Польши. Конкретнее Игорь сказать не мог, так как родители развелись, ещё когда ему было тринадцать лет, и с тех пор он видел отца лишь дважды: когда поступал в авиационный институт и когда возвращался домой, провалив вступительные экзамены в оный. С тех пор Иудин-старший начал, что называется, подкармливать своего непутёвого отпрыска, хотя сам имел уже другую семью и даже двоих детей. Он завёл привычку переводить на счёт Игоря в банке ежемесячно определённую сумму. Считал ли он это своим долгом или же это было поползновение его души — неизвестно. Когда же мама Игоря умерла — с ней случилось несчастие, она сгорела в квартире, — отец повысил пособие. Но так, чтобы сыну хватало только на самое необходимое. Иудину-младшему с его характером и стремлениями этого было вполне достаточно. Квартира же, в которой сгорела его мать, когда он был на даче с друзьями, так и осталась непригодной для жизни. На ремонт денег не было, а продавать её Игорь не желал. Какое-то время он скитался по общежитиям, друзьям, пока наконец не решился связать свою жизнь с Агатой, которая, в общем-то, и оплачивала жильё. Но Иудин вовсе не поэтому с ней сошёлся — в нём было к этой девушке чувство, но какое-то странное и непонятное.

Отец, бывало, звонил Игорю. Интересовался, как дела, журил за отчисление из педагогического, но никакого особенного интереса к жизни своего сына не проявлял. Скорее это были лишь дежурные звонки, впрочем, очевидно, имеющие большую ценность для Иудина-старшего.

— То есть ты недоговороспособен? — поинтересовалась Агата, зная ответ.

— Не в этом дело.

— А если предложат работу?

— Тем более, — ответил Иудин.

Агата покачала головой и ушла с балкона.

— Ты пойми одну вещь, — страстно заговорил Игорь, когда они вдвоём вновь очутились на кухне, — не для этого всего я хочу делать своё дело. Не ради денег и должности. Достаточно будет отступить хоть на полшага сейчас, и всё. Уже ничего не поправить. Ничего абсолютно. Я хочу добиться полного демонтажа.

Агата смотрела на молодого человека и с каждым его словом вновь и вновь проникалась к нему сочувствием, ощущая, как он прав и как верно выражает общие мысли.

— Сейчас мы не умираем с голоду, верно? — шагая из угла в угол, продолжал Иудин.

— Это потому… — хотела вставить Агата, но Игорь её перебил:

— Потому или поэтому — не имеет значения. Изменится ситуация — тогда будем думать. Сейчас надо делать дело, и больше ничего. Использовать момент, если такой даётся. Когда его не будет, дело другое. Можно рассматривать варианты. Только этот, сегодняшний, не упустить, понимаешь? И не каждому выпадает такой шанс! Это тоже надо учитывать…

Раздался звонок, который оборвал монолог Иудина.

Агата улыбнулась.

— Ладно, ступай открывать. Ты ему про вино сказал?

— Конечно, — улыбнувшись в ответ, заверил Иудин.

— Открывай тогда.

Игорь поцеловал девушку в нежную щёку и пошёл открывать входную дверь.

Глава 4. Все к Капризову

Стояло ясное и прохладное утро сентября. Капризов и Меркулов быстро шагали по узкому переулку, чтобы поспеть на собрание чуть раньше остальных и всё подготовить.

Осеннее утро самое прекрасное утро из всех возможных — оно чистое, прозрачное и свежее. Из воздуха как по волшебству вдруг разом исчезают пыль, назойливые насекомые, удушающий летний зной и запах разложения. Всё становится тихо, понятно и светло. Кругом лишь хрустальный воздух, жёлтые пятна листвы и светло-голубое небо, оттеняемое бледным свечением солнца.

— Ты всё подготовил? — спросил Капризов Меркулова, когда они вышли из узкого переулка на большую и уже многолюдную к этому времени улицу.

Меркулов поёжился в своём широком и от этого казавшемся ему холодным пиджаке и приподнял увесистую картонную папку с тесёмками, которую держал под мышкой.

— Это очень важно, — пояснил Капризов, который за несколько недель работы с Меркуловым как-то незаметно начал обращаться к нему на «ты», хотя обычно подобных вольностей себе не позволял. Да и сложно было обращаться к этому немного нескладному, но по виду очень пронырливому пареньку на «вы».

— Я понимаю, — заверил Меркулов и, чуть прищурившись, спросил: — А вопрос можно задать?

Капризов кивнул.

— А о чём будет там разговор?

— Ты же готовил материалы, — ответил Капризов.

— Готовил, — согласился Меркулов.

— Так чего спрашиваешь?

— Мне кажется, что не всё так просто.

Капризов усмехнулся.

— Что ж, правильно кажется. Но о чём бы ни шёл разговор, как ты понимаешь, об этом никто не должен знать, кроме тех, кто будет там присутствовать.

— Я понимаю, — ответил Меркулов, состроив важное лицо, и добавил: — Это я понимаю, но с чего вы так во мне уверены?

— Уверен в тебе? С чего ты взял?.. Давай перейдём на другую сторону, — Капризов указал на противоположный тротуар, — тут солнце в глаза бьёт.

Действительно, солнце висело ещё низко, и широкая улица была наполнена косыми тенями и блеском. Чиновники перешли через дорогу, по пути обогнув огромную мутную лужу.

— Ну, если вы мне доверяете готовить материалы… — предположил Меркулов.

— Чепуха, — отмахнулся Капризов. — В моём деле никому доверять нельзя. Тут нет друзей. И я тебе, как и ты мне, вовсе не друг. Скажу даже больше: не коллеги. Так, встретились и разошлись. И знай на будущее: затевая какое-нибудь крупное дело, всегда рассчитывай только на себя. А если приходится на кого-то полагаться — к сожалению, это часто теперь случается, — то сразу исходи из того, какие потери, в том числе материальные, и какой урон, в том числе моральный, ты понесёшь, если тебя сдадут, предадут, обманут и всё прочее.

— Но вы так и не сказали, почему я?

— Тебе это так важно и интересно?

— Конечно! — взволнованно воскликнул Меркулов и рассудительно добавил: — Хочется знать свои сильные стороны на будущее.

Капризов посмотрел на подчинённого и вновь усмехнулся.

— У тебя нет сильных сторон. А причина, по которой ты сейчас идёшь рядом, скоро исчезнет — это твоя молодость. Ты просто подошёл лучше остальных. У меня есть теория… Слушай, что-то долго идём, по карте ведь было ближе.

— Сейчас вон у того бирюзового дома свернём, и мы на месте.

— Хорошо. Я считаю, что самые верные, самые порядочные по отношению к тебе люди… Как известно, если хочешь себе хорошую жену, то воспитай её сам.

— Никогда не слышал, — ответил Меркулов.

— Да я и сам не слышал, — признался Капризов. — Так, где-то вроде прочитал, попадалось. Словом, ты молод, глуп — не обижайся, не в смысле ума, а в смысле опыта, — ещё имеешь некоторые идеалистические представления, если не совсем подлец. И я для тебя — первый начальник — как первый молодой человек для девушки, понимаешь? Поэтому ты мне будешь верен больше, чем другие.

— И это всё? — слегка расстроился Меркулов.

— Почти. У тебя ведь ещё больная мама?

Меркулов неприятно удивился, и некоторое время они прошли молча.

— Откуда вы знаете? — серьёзно спросил он после паузы.

Капризов указал на папку, которую нёс Меркулов.

— Ты же собирал документы. Наверное, должен был и сам догадаться, что я стараюсь узнать всех вокруг как можно лучше.

— Вы ко мне шпионов приставляли? — в голосе Меркулова послышалось негодование. Стерпеть покровительственный тон по отношению к себе в пределах службы он ещё мог, но вот что касалось его личного пространства, залезать туда посторонним он считал низостью.

Капризов внимательно посмотрел на него, а затем, хлопнув по плечу, сказал:

— Да нет. Не сердись. Я совершенно случайно узнал.

Но Меркулов продолжал смотреть на своего начальника хмуро и серьёзно.

— В самом деле, Павел Николаевич, я не вру. Узнал совершенно случайно.

— И что с того? Что это теперь значит? — продолжал возмущаться Меркулов.

— Да ничего! — Капризов попытался усмехнуться. — Я хотел, если честно, завтра об этом обстоятельно поговорить. Не так, как там, — он указал на папку Меркулова. — Просто помочь, если что-то необходимо.

— Ничего не надо, — мрачно ответил Меркулов.

— Да будет тебе дуться. Ладно, подумай, а завтра обсудим.

Оставшийся путь двое чиновников прошли молча, пока не добрались до небольшого, недавно отреставрированного здания XIX века, что стояло напротив городского театра.

Этот дом в самом начале своей жизни принадлежал купцу, который, собственно, его и построил, но имя которого, к сожалению, в анналах не сохранилось, а позже чего в нём только не было. Сперва склад, затем различные конторы и организации. Впоследствии, как бы в противовес театру напротив, дом был перестроен, и в нём организовали Культурный клуб молодого пролетариата. Задумка была в том, чтобы те, кто не имел особенной тяги к классическому лицедейству, а желал развлечений попроще, посещали это заведение и таким образом тоже прикасались к прекрасному. Там организовывали танцы, проводили незатейливые научные лекции, такие как «Проблемы создания вечного двигателя и его применение в сельском хозяйстве», а ещё в буфете иногда продавалось пиво. Клуб пользовался довольно большой популярностью почти до самого своего закрытия, причиной чему стало исчезновение страны, в которой так славился и ценился тот самый пролетариат, и рабочего класса как такового — все вдруг стали господами.

Однако закрытым дом простоял недолго, и вскоре в нём вновь начались танцы и лекции, но уже совсем иного толка. К пиву добавился более широкий ассортимент продукции, состоящей в основном из крепких алкогольных напитков, да и не только напитков. Словом, Дом пролетариата (так его по-прежнему называли в простонародье) превратился в злачное место, и по городу о нём поползли недобрые слухи. Говорили, будто бы там продают наркотики, читают лекции представители всевозможных псевдорелигиозных сект с целью охмурения населения, а также выступают с концертами весьма неблагонадёжные музыкальные коллективы, пропагандирующие разврат, сатанизм, алкоголизм и ещё бог весть что. Таким образом, этот дом, который раньше славился патриархальностью и целомудрием, просуществовал в роли вертепа и рассадника разврата почти двенадцать лет.

Но затем как-то всё само собой исчезло. Первыми перестали посещать Дом пролетариата с лекциями сектанты. Скорее всего, этому поспособствовали законы, принимавшиеся тогда в стране, и традиционные религиозные организации, всеми силами старающиеся защитить свою паству от деструктивного воздействия всяческих самопровозглашённых духовных учителей и пророков. Затем в доме перестали распространять наркотики. Этому содействовали уже силовые структуры, проводившие еженедельные рейды и облавы с собаками, натасканными на поиск запрещённых веществ. Ну а последними растворились сомнительные музыкальные исполнители. Кстати, растворились они не только в Рошинске (хотя тут понятно почему: какой интерес устраивать концерты без наркотиков?), но и по всей стране. Очевидно, у народа изменились музыкальные вкусы. Оставшись без источников дохода и не будучи в силах содержать недвижимость, тогдашний владелец дома был сильно опечален и передал свою собственность в дар городу. Хотя знающие люди поговаривали, что не по доброй воле и не в дар, а её просто забрали за долги, но кто теперь вспомнит?

Губернская администрация, оказавшись вдруг владельцем Дома пролетариата, пришла в замешательство и долгое время не знала, как использовать этот актив. Сперва там проходили небольшие концерты для служащих, поводом для которых был или День города, или День работника жилищно-коммунального хозяйства, или другой знаменательный день, и главным гвоздём программы там являлись вокальные номера «для тех, кому за». Но вскоре к служащим губернской администрации примкнули работники государственных предприятий, школ, больниц и прочих учреждений, у которых не было своих зданий, но которым тоже хотелось провести культмассовое мероприятие. Особенно в знаменательные дни. Здесь выступали гастролирующие артисты средней руки, устраивали свои выставки филателисты и проводили конкурсы любители кошек и прочей домашней живности. Таким образом, Дом пролетариата вновь стал патриархальным культурным центром. Правда, в этот раз дому решили не давать никакого названия, а просто оставили адрес: Театральная, д. 2. В свободное же от концертов и других увеселительных мероприятий (вроде балов местного кадетского училища) время Дом пролетариата простаивал в бездействии, и лишь иногда в нём проводились выездные совещания, для чего здесь был приспособлен один из залов, отремонтированный, как и всё в этом здании, после предыдущего хозяина.

Зал для совещаний, в которым господином Капризовым и была назначена встреча с необходимыми ему людьми, представлял собой довольно уютную комнату с тремя большими окнами, красным синтетическим ковром, прямоугольным столом и экраном для проектора на стене. К залу примыкал небольшой кабинет для организаторов встречи, где они могли подготовиться к мероприятию, для чего там имелась разнообразная оргтехника, шкафы, всякая мелочь вроде прозрачных пластмассовых подставок под имена и сам проектор, который надёжно прятали после каждой презентации.

Когда господин Капризов с Меркуловым вошли в Дом пролетариата, никого из приглашённых ещё не было. До начала оставалось тридцать минут, и этого времени хватило ровно на то, чтобы всё окончательно организовать.

Меркулов расставил на столе таблички с именами, согласно им разложил папки, принёс воду, и всё сделал, надо отметить, очень ловко и быстро.

Господин Капризов же налил себе чая и уселся в кабинете. Ему вдруг стало страшно, его начали одолевать сомнения. Он понимал, что именно теперь, в этот день и в этот час, он начинает свой путь, который или приведёт его к триумфу, или же поставит крест не только на карьере, но и на всей его жизни. В голове у него даже проскользнула предательская мысль, что, может быть, следует всё отменить или хотя бы перенести самое главное на потом, а теперь только присмотреться, познакомиться с обстановкой. Ведь люди, которые придут этим утром на встречу с ним, ох как ненадёжны. Сволочь, одним словом, а не люди. И им он должен довериться. С другой стороны, кому же, как не им, в таком деле и довериться? Только им, только на них вся надежда и только на них можно опереться.

«Главное, держать себя строго и спокойно, — думал Дмитрий Кириллович. — Они тогда признают. И появиться надо как-нибудь эффектно. Они это любят. Да. Непременно эффектно. Чтобы как-нибудь так: я выхожу из двери, а они уже все сидят и ждут меня. Трепещут. Надеются. Но, чёрт возьми, как я могу это сделать? То ли дело если бы написать да разложить им листы, а самому сидеть и смотреть. Впрочем, ладно. Теперь уже ничего не воротишь!»

Тут взгляд господина Капризова упал на объёмный портфель, который он принёс с собой и который лежал рядом на стуле.

«Не воротишь, — повторил он про себя. — Да и зачем воротить? Ради этого всё и затевалось, ради сегодняшнего дня я терпел. А сейчас осталась лишь малость. И как странно: и мало осталось, и много одновременно. Малость — выйти и начать, но так много предстоит сделать, если всё выйдет хорошо. И много, и мало… Кажется, я слишком много думаю. Это нехорошо. Перегорю сейчас и выйду совсем варёный. Мне будет всё равно, разумеется, но они почувствуют. Эта сволочь хоть и сволочь, но всё чувствует… И не надо её сволочью-то называть! Уверю себя, что они такие, да и оброню прямо перед ними это слово… Впрочем, это даже хорошо, если оброню. Даже, может быть, надо им об этом сказать, чтоб знали, что я понимаю, кто они такие. И что они вот у меня где будут!»

Капризов сжал свою белую чистую руку в кулак.

«Хотя где они у меня будут?! — с досадой прервал он сам себя. — О чём это я думаю-то? Какая глупость! Эх, пропадай всё зазря!.. Впрочем, стоп, стоп! Надо прекратить об этом думать. Надо не думать вообще. Надо, если я уже и остановиться не могу, подумать о чём-нибудь другом. Скажем, о Москве, о доме. Или же… Ох, но что же я всё думаю-то? Чаю, чаю горячего надо попить и успокоиться… А где Меркулов? Наверное, курить побежал. А время уже без пятнадцати… А если они не придут?! Возьмут да и плюнут? Вот позор будет! Да нет, нет же. Забыл! Они же просили ещё кому-то прислать приглашения. Списки дополнительные подавали. Наоборот, больше будет. Хорошо, что они попросили приглашения прислать, а то бы не пустил бы. Без папочки-то! Хе-хе-хе! На всех папочка своя есть. Да, на всех!»

Господин Капризов отхлебнул горячего чая, и ему стало как будто легче. Он поднялся и подошёл к окну. Тут он увидел первого приглашённого. Это был Минусов. Он спешил, быстро перебирая ногами, одна из которых была чуть короче другой, отчего было видно, как он хромает.

Господин Капризов, разумеется, знал Минусова в лицо, ибо в деле имелась его фотография, но никогда не видел его, что называется, вживую. И теперь, тайком наблюдая за этим ковыляющим пыльным субъектом, поймал себя на мысли, что в самом деле всё это сволочь и есть. Что эти люди определённо являются жалкими и ни на что стоящее не способны. И что он среди них просто-таки обязан быть главным, а они — беспрекословно ему подчиняться. Но только эта мысль пролетела в голове советника, как он тут же поспешил одёрнуть себя. Нельзя, нельзя, говорил он себе, расслабляться. И в первую очередь вот с такими, с виду никчёмными, людьми. Они и есть главная опасность, главная угроза всему делу.

Минусов между тем уже распахнул высокую новодельную дубовую дверь и проник внутрь Дома пролетариата. Через некоторое время господин Капризов услышал, как он, пыхтя, вошёл в зал для совещаний и принялся гнусавить, о чём-то расспрашивая уже вернувшегося с перекура Меркулова.

Господин Капризов продолжал ждать, когда соберутся все остальные. В этом ожидании он даже как-то успокоился, ему стало легче дышать, и лишние мысли сами по себе выветрились из головы. Он увидел Минусова, и наблюдение за ним добавило господину Капризову уверенности и даже смелости перед встречей.

— Дмитрий Кириллович, пора, — войдя в кабинет, тихо сказал Меркулов.

Советник очнулся. Он находился словно в забытьи и даже не заметил, как пролетело время. Взглянув на часы, он с удивлением увидел, что уже четверть одиннадцатого и что в самом деле пора начинать.

— Все собрались? — спросил он.

— Да, — ответил Меркулов, хотя Капризов сам слышал гомон множества голосов за дверью.

— Протокол встречи не веди, — предупредил Капризов.

— Само собой.

— Я сейчас выйду, только чаю заварю. Три минуты.

Меркулов ушёл.

Заварив в чашке чай и взяв свой пухлый портфель, господин Капризов вышел из своего укрытия. Зал был полон. Здесь собрались все, кто был приглашён. Были и Швед, и Престольский, и бунтарь Бабкин, а рядом с ним — жена Минусова Анфиса. Она, очевидно, пришла отдельно от мужа. Поигрывал своей папкой Иудин, лидер «Красного рассвета», а рядом с ним сидела отдельно приглашённая Агата, у которой папка была тонкой, а в ней лежал лишь один листок. Мороза Иудин решил не брать. Поодаль от всех, за столом сидел писатель Иван Афанасьевич Стуликов, мужчина среднего возраста с чересчур благонравным лицом и карими глазами. Была экологическая активистка Дарья Канадская — женщина лет сорока, мужеподобная, с грубым голосом и короткой щетинистой стрижкой. Поговаривали, что у неё имеются двое детей и муж, который за ними присматривает в то время, когда Канадская защищает природу. Ближе всех к Капризову сидел абсолютно лысый господин в очках в золотой оправе. Это был директор Института исследований политических процессов и тенденций Константин Константинович Крагин, рассудительный и утончённый мужчина пятидесяти семи лет, с тонким носом, голубыми глазами и перстнем на среднем пальце. Он выделялся среди прочих не только своей лысой головой, но и весьма респектабельным видом, поскольку явился в дорогом тёмно-бордовом костюме в тонкую красную полоску.

Когда господин Капризов появился перед публикой, гул голосов и не думал смолкать. Только кое-кто искоса посмотрел в его сторону, но не более того. Господин Капризов привык к такому приёму и, поставив чашку с чаем на стол, внимательно осмотрел собравшихся. Затем он с глухим, но смачным шлепком бросил на стол портфель, и тут все сразу обернулись к нему и замолкли. Начало получилось эффектным, решил господин Капризов.

— Дамы и господа! Или товарищи! Как вам будет угодно, — начал он чуть ломким и негромким голосом. — Прежде всего хочу представиться: меня зовут Дмитрий Кириллович Капризов. Я являюсь советником нашего губернатора по работе с общественными проектами и прибыл из Москвы с некоторым поручением. Но об этом чуть позже, если вообще есть смысл об этом говорить.

Публика смотрела на Капризова очень внимательно, оценивая и изучая его.

— Цель нашего сегодняшнего собрания довольно проста и не требует каких-либо особенных предисловий. Я, разумеется, понимаю, что, направляясь сюда, большинство из вас, а может быть, и все вы думали, что вот появился новый начальник и он собирает вас всех, чтобы организовать знакомство, присмотреться, вести долгие и утомительные переговоры… Сразу хочу заверить: такие мысли следует отбросить, ничего подобного я предлагать вам не собираюсь. Время дорого, дамы и господа. А особенно сейчас. Кроме всего прочего, я с вами в некотором смысле уже знаком. Перед вами лежат зелёные папки. Надеюсь, что вы выполнили просьбу моего секретаря Павла Николаевича и не заглядывали в них до этой минуты. Очень бы хотелось на это рассчитывать, несмотря на то что публика, собравшаяся здесь, скажем прямо, весьма своеобразная. Под своеобразием я не подразумеваю ничего плохого. Наоборот, вы именно та публика, которая мне сейчас ох как нужна. Итак… — тут Капризов развёл руки в сторону, как артист на сцене, и даже подивился тому, как складно у него выходит говорить и как он себя держит перед собранием незнакомых ему людей. — Эти папки посвящены каждому из вас. То есть перед каждым из вас лежит папка про вас.

Тут господин Капризов сообразил, что его слова прозвучали как каламбур, запнулся и про себя выругался.

— Словом, — вновь заговорил он, — теперь вы можете их открыть и посмотреть. Я дам вам несколько минут для ознакомления, а затем продолжим.

Сказав это, господин Капризов сел в кресло и начал потихоньку пить чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике, стараясь не глядеть на собравшихся, которые поспешно принялись открывать свои папки.

— Что это ещё такое?! — первым порвался Минусов. Он вскочил с места, держа в руках первый лист из своей папки и неистово потрясая им в воздухе. — Что это за мерзкие провокации?! Я так и знал! У-у-у! Нет, я, конечно, думал, что выйдет нечто подобное. Но чтобы до такого… Позвольте, гражданин хороший… Как вас там… Дмитрий Кириллович, кажется? Что это такое, я хочу вас спросить? Вы пригласили нас для того, чтобы издеваться? Плюнуть нам в лицо?! Я подам на вас в суд! И вы будете уволены. А если наши суды не захотят торжества справедливости, я и до Страсбурга дойду…

Господин Капризов медленно отхлебнул чай и поставил стакан на место.

— Кто-нибудь хочет ещё что-то сказать? — спокойно спросил он.

— Это ложь! — продолжал кричать Минусов. — Это грязная, мерзкая, низкая ложь!!! Я ухожу! Встретимся в суде!

Минусов демонстративно отбросил лист и принялся делать вид, что собирается. По залу начал растекаться недовольный гомон. Сидящая рядом с Бабкиным Анфиса тихо шепнула ему:

— Знала бы я, чем нас тут хотят угостить, я бы не пошла. А у тебя что?

Бабкин недовольно фыркнул.

— А я как будто жёлтый листок читаю, — продолжала Яцко. — Конечно, ничего особенного. Об этом кто только не писал, но у этих мерзавцев наверняка есть что-то ещё про запас. Хотя и этого, судя по лицам, достаточно вполне. Зато теперь есть что самой написать. «Власти в бессилии идут на шантаж» — как тебе такой заголовок? И всё это в ироничной форме изложить. Хорошо?

Но Бабкин не ответил. Он был слишком занят своей зелёной папкой. Снисходительно глянув на него, Яцко печально вздохнула.

— Михал Михалыч, — негромко, даже как бы испугавшись своего голоса, крикнул Капризов вдогонку Минусову, — а я бы на вашем месте не решился идти с этим в суд. Это лишнее и не принесёт никому пользы… Итак, кто-то хочет ещё что-то добавить? Я говорил, что терять время сейчас крайне необдуманно, поэтому прошу: если кто ещё хочет сказать — говорите сразу.

— Ну, я, например, ничего нового отсюда не узнал, — усмехнулся Иудин, почёсывая бровь и отталкивая от себя папку. — Если вы хотели меня чем-то удивить или напугать, то у вас это не вышло. Даже третьим пунктом не испугали, который, между прочим, только отчасти является правдой.

— Дмитрий Кириллович, в самом деле, — обратился Крагин, вальяжно откинув назад голову и быстро заморгав испуганными глазами, — потрудитесь объяснить, что это значит? Ведь приведённые факты не только не соответствуют действительности, а, кажется, являются плодом больного воображения. Да и зачем это всё?

Советник взял паузу и осмотрел сидящих. Одни из них продолжали перебирать листы в папках, другие внимательно смотрели на него, некоторые даже с ненавистью, но их всех объединяло одно чувство — возмущение.

— Сейчас я вам всё объясню, — сказал наконец Капризов, дождавшись некоторого успокоения в зале. — Только не надо истерик. От этого я сам нервничаю и могу сбиться.

В это время Минусов, которого эта фраза застала уже в дверях, обернулся и, сложив на груди руки, сделал вид, что, несмотря на нанесённое ему оскорбление, готов ещё слушать, если сейчас последует пронзительное покаяние. Но покаяния не последовало.

— Дамы и господа, — приподнявшись и опершись руками на стол, заговорил Капризов, стараясь никого не обделить свои взглядом, — в первую очередь хочу заверить, что этими документами я не преследовал цели кого-либо обидеть, а поступил так лишь, как я уже неоднократно заявлял, из экономии времени. Вполне возможно, мне следовало бы встретиться с каждым из вас отдельно и обсудить имеющиеся вопросы наедине. Но я решил иначе. И кажется, не ошибся. Ведь насколько лучше и, так сказать, честнее собраться нам всем вместе и откровенно поговорить, глядя друг другу прямо в глаза. Итак, я хочу сделать вам, дамы и господа, несколько предложений…

Иудин усмехнулся.

— Вы что-то хотите добавить, Игорь Эдуардович? — неожиданно оборвав свою речь, обратился к нему Капризов.

Он нарочно заучил все имена и отчества гостей, с тем чтобы произвести дополнительный эффект, обращаясь к ним лично, а заодно завладеть их расположением. В самом деле, Иудина это на секунду смутило, но затем, вновь собравшись, он с фальшивым безразличием ответил:

— Ничего особенного, можете продолжать. Я только подумал, что если таким образом вы хотите склонить нас к чему-то… По крайней мере, со мной такой номер не пройдёт, только зря стараетесь.

— Игорь, — взволновался Престольский, который давно ёрзал на стуле, — помолчи, пожалуйста. Дай договорить человеку.

Иудин только развёл руками.

— О, нет-нет, Игорь Эдуардович, — заговорил опять Капризов, — я вовсе бы не хотел, чтобы вы так обо мне подумали. Признаюсь, дамы и господа, — обратился он уже ко всей публике, — даже немного обидно. Я желаю, чтобы моя задача состояла лишь в том, чтобы быть с вами здесь и сейчас как можно более откровенным. И, согласитесь, глупо было бы с моей стороны не предпринять ряд мер, которые в случае неудачного завершения нашего откровенного разговора защитили бы меня в будущем. Эти зелёные папки, что лежат перед вами, скорее не штурмовое оружие, а оборонительное. И призвано оно защищать меня самого от вас, как бы это парадоксально ни звучало, а вовсе не для того, чтобы я этой информацией вас к чему-либо принуждал… Итак, перейду к своим предложениям. Как вы уже поняли из моего представления, я явлюсь советником по работе с общественными проектами при губернаторе. И — внимательно слушайте, дамы и господа, сейчас случится первое откровение — в мои обязанности входит вести с вами работу. Вы — я это знаю, да и местные власти тоже — компания весьма сомнительная. Но опять-таки прошу на меня не обижаться. Вы, откровенно говоря, местная камарилья, состоящая сплошь из негодяев…

На этих словах господину Капризову пришлось прервать свою речь, ибо приглашённые принялись с гневными криками вскакивать со своих мест, загромыхали падающие стулья, посыпались листки из папок, а перед Шведом из опрокинутого стакана Престольского пролилась вода… В общем, начался хаос. Стоящий у дверей Минусов вновь подскочил к столу и, как бы обхаживая негодующих, принялся повторять:

— Я же говорил! Он мерзавец! Настоящий мерзавец! К нам подослали провокатора! Не слушайте его! Провокатор! Вы понимаете, что он нам сейчас сказал?! Мерзавец! Мелкая дрянь!

Пока все были заняты своими оскорблёнными, а потому раздражёнными чувствами, Меркулов, тихо подкравшись к двери, запер её на ключ, а затем вернулся и сел на прежнее место в ряду стульев, стоящих вдоль стены.

Господин Капризов остался удовлетворённым тем впечатлением, которое произвёл на гостей.

— Неслыханная дерзость, — пафосно вещал писатель Стуликов, обращаясь то к одному своему соседу, то к другому. — Я бывал в разных учреждениях, общался со множеством людей, в том числе и со служащими в тюрьмах. Но даже там, в месте мрачном, где сидят люди доброй воли, куда ссылают, может быть, лучших представителей нашего общества, со мной так не обходились. Даже там понимали, что писатель — это человек тонкий и неуравновешенный. Осознавали, что я могу, если довести, и чем-нибудь тяжёлым грохнуть. Но тут, казалось бы, в мире цивилизации, где человек человеку должен быть братом…

Но писателя Стуликова никто не слушал, все были поглощены собственными эмоциями, не имеющими определённого характера, но в то же время заставляющими, кажется, катиться куда-то без раздумий и без оглядки.

— Вы — мерзавец! — тыча дрожащим пальцем в Капризова, уже визжал Минусов. Его трясло от злости, и капли пота показались на его рыхлом морщинистом лбу. — Слышите, господин хороший? Вы — мерзавец! Я говорю вам это не боясь, в лицо! Можете подавать на меня в суд, но и там я буду стоять с высоко поднятой головой!

— Хамство, видимо, нынче в чести у современной власти, — громко рассуждала Агата. Иудин смотрел на неё, и ему хотелось её остановить, ибо, по его мнению, женщины не должны были вмешиваться в споры и склоки, но он и сам вдруг поддался всеобщему возбуждению и только поддакивал, и любовался ею. — До чего же может опуститься человек, наделённый хоть сколько-нибудь начальствующими полномочиями. И с этими людьми, нам говорят, надо работать? Это отвратительно, товарищи!

Единственными, кто сохранял молчание в этой компании, были Швед, которому вся эта ситуация казалась почти потешной, и эколог Канадская. Женщина сидела мрачная и сосредоточенная. Она словно что-то знала и чего-то ждала.

— Ладно, ладно! Господа! Давайте успокоимся, — заверещал вдруг Престольский. Он, как опытный переговорщик и прозорливый плут, очень хотел узнать, чем всё кончится и к чему придёт вся эта встреча. — В самом деле, Михаил Михайлович, ну что же вы нагнетаете?!

— Я нагнетаю?! — гудел Минусов. — А не вас ли только что обозвали почти что скотиной? Вам приятно?!

— Михаил Михайлович, уйти мы всегда успеем. Но ведь так и не стало ясно, для чего мы сюда были приглашены!

— Для унижения!!! — кричал Минусов, как уколотый петух. — Надо уходить из этого позорного, осквернённого места! Каждая минута, проведённая здесь, оставляет грязный отпечаток на нашей… вашей, господа, совести и душе!

Высказав эту мысль, Минусов снова ринулся к двери. Он дёрнул за блестящие латунные ручки, но дверь не поддалась. Он дёрнул ещё раз и ещё, но двойная дверь только лишь прогнулась под его усилиями, но не уступила.

— Нас заперли! — провозгласил Минусов так, как будто это была его невероятная победа. — Видите, до чего может довести лишь маленькая уступка таким господам хорошим?!

Надо признать, с этой публикой, с этой оппозиционной, мятежной, неспокойной публикой до того момента не позволял себе так обращаться даже губернатор. И причина была в том, что раньше эту публику властные чины недолюбливали и побаивались. Но побаивались не за то, что она имела силу и вес. И вовсе не за то, что она могла выплеснуть потаённую правду или же дать сдачи, коли подвергнется коварной атаке. Отнюдь. Её побаивались, как боятся и не любят старую сварливую соседку в многоквартирном доме, с которой лишний раз не хочется встречаться ни в подъезде, ни во дворе. Ну а коли уж случилось неприятное свидание, то предпочитают молчаливо слушать и покорно кивать в ответ на самые бредовые и озлобленные мысли, ею извергаемые. Всё равно эту безумную старуху не переубедить, а если же поставить хоть одну только, даже самую маленькую запятую, то весь день будет испорчен изжогой и головной болью.

Подобный закон действовал и тут. С этим легковозбудимым обществом старались вступать в контакт только при крайней необходимости, и не дай бог перечить ему открыто! При любом самом ничтожном возражении эти люди впадали в истерику. Крики, стоны, обращения в разные инстанции, истеричные статьи с передёргиванием фактов, жалостливые интервью с жертвами, информационные ураганы в интернете, надуманные дискуссии на радио и телевидении, локальные забастовки и мелкие козни — это всё обрушивалось на обидчика, как град с грозового неба. Разумеется, никакого особого вреда принести это ему не могло. Да и сами уязвлённые через месяц-другой забывали о причинах своего возмущения, принимаясь за свою каждодневную протестную и оппозиционную деятельность. Однако шуму было много.

Особенно было неприятно, когда этот шум доходил до Москвы. В центре люди не всегда понимали контекста событий, происходящих в провинции, и могли, не разобравшись, ударить кого-то дубинкой по голове. А это неприятно и, что хуже, несправедливо. Да, пусть дубинка и резиновая, да, пусть потом и погладят, между делом шепнув: «Ну, ты же понимаешь, тут такое дело, нужна была реакция». Но так или иначе, а никому лишний раз с этой крикливой, сварливой, желчной и обидчивой публикой, которая, как баба на базаре, торгующая гнилой картошкой, взяла за правило чуть что винить в своей ущербности весь мир, связываться не хотелось. Даже при том обстоятельстве, что поддержки среди простого народа это трухлявое сообщество не снискало, а подчас и вызывало отторжение.

…Шум прекратился совершенно неожиданно и в результате действий персонажа, от которого этого меньше всего ждали.

Швед, который до сих пор сидел тихо, лишь наблюдая за начавшимся бедламом, взял в руку опрокинутый стакан Престольского, поднялся и со всего маху ударил им об пол. Короткий, но пронзительный звон разнёсся по залу, и все разом замерли.

— В самом деле, — обратился Швед к наступившей тишине, — давайте дослушаем, что нам хочет сказать господин Капризов. Если нужно, — обратился он уже к Минусову, который так и стоял у двери, — я сам лично для вас сломаю дверь, и мы все выйдем. Но мне хотелось бы верить, что, как говорил господин Капризов, мы здесь не теряем время, а собрались для чего-то важного.

Произнесённые слова возымели на аудиторию должный эффект, и всё молча расселись по своим местам. Господин Капризов ещё подержал театральную паузу, чтобы окончательно завладеть вниманием публики, и наконец поднялся над столом.

— Если меня больше не будут перебивать, — заговорил он, — я бы хотел продолжить и донести до вас ту мысль, ради которой я и просил вас собраться здесь. Итак, как я сказал ранее, у меня было поручение — впрочем, его и сейчас никто не отменял — провести с вами работу. И не только с вами, а, так сказать, с разными политическими силами Рошинска, а также курировать другие общественные проекты. Вы же являетесь, на мой взгляд, лишь частью, но самой передовой и самой яркой частью, политической и околополитической губернской среды. Кстати, хочу отдельно поблагодарить тех, кто составлял дополнительные списки с целью рассылки специальных приглашений. Насколько я понял из представленной мне информации, — тут Капризов деловито нацепил на нос очки и посмотрел на лист, лежащий перед ним, будто с чем-то сверяясь, — ваши фигуры в городе имеют не только самый большой политический вес, но и, что важно, человеческий ресурс. Кроме того, вы, дамы и господа — хочу подчеркнуть, именно вы, — вызвали определённое беспокойство как в команде губернатора, так и в Москве. В Москве, разумеется, беспокойство родилось со слов Сенчука, но, выслушав его опасения и доводы, их нашли обоснованными. В результате чего сюда прибыл я. Но что я хочу отметить: я не намереваюсь каким-либо образом охлаждать ваш пыл, пытаться урезонить, умаслить и уж тем более запугать или строить вам козни. И не надо искать подвоха в моих словах, ибо я положил быть с вами честным. Потому как от моей честности будет зависеть успех того предприятия, которое я решил организовать.

Капризов сделал паузу, обведя взглядом присутствующих, и продолжил:

— Вы ведёте свою политическую борьбу за власть уже давно. И не только с нынешним, но и с прошлым губернатором. Будем говорить откровенно: честным путём, то есть через выборы, вам власти не видать как своих ушей. Это, я думаю, вы и сами понимаете. Кроме того, в народе бытует мнение, что вы довольно маргинальная часть общества и что иметь с вами дело не следует. Но вы настойчиво продолжаете биться в закрытую дверь в надежде, что рано или поздно вам отопрут, а может быть, если повезёт, вы даже сможете сорвать двери и занять некоторые чиновничьи кабинеты. Хочу заверить вас: этому не бывать. И не потому, что я такой злой или хочу посеять в ваших сердцах уныние и слабость. Отнюдь.

Капризов снял очки и сел.

— Я это говорю исходя из своего опыта и выкладок, которые должны быть очевидны для всех.

— А если я не хочу сесть в кабинет? — осведомился Иудин, который развалился на своём стуле, закинув ногу на ногу, таким образом продемонстрировав военную обувь, в которую был обут.

— Вполне возможно. Я этого отрицать не буду. Но нежелание занимать один из властных кабинетов не означает, что вы не хотите влиять на политическую обстановку, верно?

Иудин покачал головой, словно посчитав этот довод справедливым.

— Так вот, а теперь я перехожу к главному. Исходя из того, что все вы так или иначе, в большей или меньшей степени решили заняться политикой или находиться в околополитической среде, а некоторым из вас даже удаётся на этом неплохо заработать, я предлагаю следующее. Всем вам, кто доверится мне, кто будет строго и неукоснительно выполнять мои распоряжения, я обещаю, что следующей осенью город Рошинск, а также губерния будут почти в полном вашем распоряжении. Другими словами, вы получите здесь власть. Разумеется, после новых выборов и с некоторыми ограничениями на них. То есть, как вы понимаете, не все вы сможете в них участвовать, однако властные полномочия получит каждый обязательно. Делая вам это откровенное предложение, я, как вы видите, встаю на скользкую дорожку, но зато теперь ясны мотивы появления лежащих перед вами папок, ведь так?

Наступила звенящая тишина. Минута шла за минутой, но никто не решался нарушить молчания.

— И каким же образом? — пискнул наконец Престольский. — Каким образом вы передадите нам власть?

— При помощи маленькой, бескровной, камерной революции, — спокойно пояснил советник. — Да-да, именно передам. Я не собираюсь делать тут что-то для себя. Только для вас.

— С чего такая щедрость? — ядовито спросил Минусов.

— На этот вопрос сейчас я вам ответить не могу, — заверил Капризов. — Но будьте уверены, слово я держу.

— А когда ответите? — поинтересовался писатель Стуликов, которому Капризов вдруг стал очень симпатичен.

— Как только вы дадите согласие во всём мне подчиняться и выполнять мои указания.

Крагин усмехнулся.

— Это кот в мешке, Дмитрий Кириллович. Нам нужны гарантии, что это не очередная провокация.

— Ах, ну да, конечно! Разумеется, — спохватился Капризов. — Я ни в коем случае не требую ответа сейчас. Я дам вам время подумать. Только помните, что время дорого. Надо управиться до следующей осени. И чтобы раздумья ваши были сладкими, а также чтобы вы поверили в искренность моих намерений, я кое-что принёс. В качестве, так сказать, задатка.

С этими словами господин Капризов открыл свой пузатый портфель и вывалил из него пачки банкнот.

— Это ваше, дамы и господа, — сказал он, указывая на деньги тем же манером, как и ранее перед нанятыми сыщиками — словно фокусник, доставший из цилиндра белого кролика. — И хочу заметить, а лучше сказать, предупредить: всё, что было произнесено здесь, разумеется, не должно выходить за пределы этого здания. Деньги, которые вы получите, в любом случае останутся у вас, даже если вы откажетесь от моего предложения. Будем считать, что это презент по случаю знакомства. Но помните: любая попытка причинить мне зло будет немедленно и жестоко караться. Не забывайте про папки! Если же вы по каким-либо причинам не согласитесь на моё заманчивое предложение, вы ничем мне не обязаны, как и я вам. Можете продолжать стучаться в закрытую дверь… Да, кстати, Павел Николаевич, я думаю, дверь можно отпереть.

Меркулов встал и отпер дверь, а аудитория погрузилась в тишину непонимания. Никто не мог сообразить, что всё это значит, однако вид денег завораживал почти всех, внушая энтузиазм, рождающийся от перспективы обладания ими.

— Собственно, это всё, что я хотел до вас донести сегодня при первом знакомстве. Если же вас заинтересует мой проект, то, думаю, через неделю мы повторим встречу, но уже в том формате, который предусматривает полную открытость. И ещё раз повторю: не пытайтесь мне навредить ни сейчас, ни когда-нибудь позже. Это у вас не получится, а мне доставит лишние хлопоты.

Внезапно Канадская, хмурая экологическая активистка, которая до того не проронила ни слова, резко встала, подошла к столу и грубо спросила, указывая на пачки денег:

— Какие тут мои?

— Каждому по одной, — пояснил Капризов, но без удивления.

— Никогда с сексотами дела не имела и иметь не буду, — гордо заявила Канадская, взяла пачку и вышла из зала заседаний, сперва распахнув, а затем громко хлопнув дверью.

— Ну что же, — вздохнул Капризов. — И такое может быть. Эк как спешит. А я хотел всё благородно сделать. Павел Николаевич, распорядитесь.

Меркулов поднялся со своего места и, взяв в охапку пачки денег, принялся довольно буднично, словно всегда этим занимался, обходить стол и класть перед каждым гостем его долю. Быть может, этот процесс и выглядел бы несколько натужно, неучтиво и даже пошло, если бы не неряшливый вид Меркулова и его беззаботность при проведении данного действа.

— Итак, дамы и господа, — опять заговорил Капризов, когда раздача денег была завершена, — на этом я нашу конференцию хочу объявить закрытой. Ещё раз напоминаю, что оставляю за вами полное право выбора, а кроме того, заверяю, что отказ не будет вам ничего стоить, правда, при условии, что и вы мне мешать не станете. Зато если я получу от вас положительный ответ, то вы переходите в полное моё распоряжение. Говорить о том, что вы будете под защитой и с вами ничего плохого не случится, я не стану, ведь это будет ложью. Я не смогу вас защитить, ибо дело превыше всего. Но я постараюсь приложить все усилия, чтобы к успешному завершению нашего дела вы получили заслуженную награду… Ах, вот ещё. Сочтите это за просьбу о небольшой услуге. Я знаю, что кто-то из вас намеревается в скором времени провести протестный митинг. Так, кажется? Очень прошу пока воздержаться. Это единственная моя маленькая просьба. До свидания, дамы и господа!

Закончив свою речь, господин Капризов сел на место и словно бы от нечего делать вновь нацепил на нос очки и принялся просматривать какие-то бумаги. Он хотел присутствовать при том, как его гости будут забирать деньги.

А гости повели себя, в общем-то, одинаково, хотя сначала замешкались. Например, Минусов какое-то время рассматривал всех присутствующих, нервно подмигивал, разводил руками, а затем одним быстрым движением ухватил деньги волосатыми пальцами, положил добычу в карман брюк и, с надменностью сказав: «Всего доброго!» — удалился. Его примеру последовали и прочие.

— Дают — бери, бьют — беги, — с ленивым вздохом изрёк прописную истину писатель Стуликов, тоже забрал деньги и вышел.

Дальше дело пошло веселее, и вот уже загремели отодвигающиеся стулья, послышались первые удаляющиеся по коридору торопливые шаги, и через минуту-другую зал почти опустел. Примечательно, что почти всё происходило молча, гости старались не встречаться друг с другом глазами и в дверях не сталкиваться. Словно начальник только что устроил разгон своим подчинённым и теперь им стало жутко совестно и страшно.

Однако за столом продолжал сидеть один человек, который, очевидно, как и господин Капризов, хотел досмотреть представление до конца.

— А вы что же? — спросил Капризов у Крагина, который вертел в руке золотую авторучку.

— Мне это не нужно, — ответил аналитик.

— Вы отказываетесь от сотрудничества? — переспросил Капризов.

— Нет. Я не это хотел сказать. Я даже скажу обратное: мне бы хотелось заключить с вами сделку.

— Какую?

— Иную, — Крагин оттолкнул пачку банкнот и продолжил: — Дмитрий Кириллович, я понимаю, вы человек, сразу видно, занятой, но я бы хотел осмелиться и купить за эти деньги немного вашего времени.

— Вот как? — удивился Капризов. — И как вы себе это представляете? А главное — зачем?

— Пусть «купить» и громко сказано, но я бы хотел с вами поговорить, что называется, тет-а-тет.

— Моё время для граждан совершенно бесплатно. Можете записаться на приём, — с улыбкой возразил Капризов.

— Но вы же понимаете, о чём я. У меня машина на улице. Давайте я вас подвезу.

Господин Капризов задумался на минуту и потом ответил:

— Хорошо, ждите на улице, я минут через десять подойду.

— Премного благодарен. Автомобиль серый металлик…

— Я знаю, какой у вас автомобиль, — подмигнув, заверил советник.

Ровно через десять минут господин Капризов вышел из дверей Дома пролетариата и, дойдя до угла, сел в серый седан, что стоял у тротуара.

Как только он пристегнулся ремнём безопасности, Крагин завёл мотор, и машина тронулась с места. Какое-то время ехали молча, но господин Капризов первый нарушил монополию звука гудящего мотора.

— До администрации ехать не так далеко, поэтому начинайте, если желали поговорить.

— Вы не хотели бы, чтобы нас видели возле администрации вместе?

— Нет. Это не столь важно. Впрочем, и светиться не стоит.

— Давайте тогда сделаем круг.

— Время, — напомнил Капризов, постучав по стеклу золотых наручных часов.

— Время, время, — неохотно согласился Крагин. — Совершенно верно говорите.

— Ну так что? — повторил Капризов. — Вам тяжело начать? Может быть, я смогу вам помочь?

Крагин повернул в небольшой переулок, остановил автомобиль и откашлялся.

— На самом деле начинать тут и нечего. Я хотел лишь спросить у вас, Дмитрий Кириллович, зачем вам это всё нужно?

Господин Капризов усмехнулся.

— Такой серьёзный вопрос вы решили задать, можно сказать, на ходу и в автомобиле?

— Не желаете отвечать?

— Почему же? Наоборот, могу ответить с лёгкостью. Даже больше: хорошо, что мы на машине, поедемте — я вам кое-что покажу.

Крагин с любопытством посмотрел на Капризова.

— Хорошо, говорите адрес.

— Прядильный тупик. Там, в самом конце. Только не думайте, Константин Константинович, что я сейчас вам раскрою какой-то страшный секрет. Я расскажу всё в общих словах, как объяснил бы любому из присутствующих сегодня. А если вы захотите понять что-то большее, то, как аналитик, сами до всего можете дойти.

Машина вновь тронулась с места, покинула переулок и покатила по широкой улице. Затем Крагин свернул направо и, покрутившись по узким серым переулкам, выехал на другую большую улицу. Наконец через четверть часа автомобиль съехал с асфальтированной дороги и оказался на пыльной грунтовке. Казалось, что спутники покинули город, но это было не так. Это всё ещё был Рошинск, но сильно отличающийся от того Рошинска, каким он был в центре.

— Вот здесь остановите, — попросил Капризов. — Дальше ехать смысла нет. Уже здесь всё станет предельно ясно.

Машина затормозила у обочины, подняв вокруг себя клубы пыли. Прядильный тупик представлял собой улицу, которая, загибаясь, выходила обратно, в сторону города. Дорога была грязной, разбитой, через заросшую канаву пролегала тропинка для пешеходов, а дальше тянулся квартал стоящих плотно друг к другу домов. Строения были деревянные, двухэтажные, с покатой крышей, над которой торчали изъеденные временем дымовые печные трубы. Вид они имели удручающий: обветшалые, с истлевшей краской, оттого почерневшие, местами подгнившие, с выбитыми кое-где или забитыми фанерой окнами, с лоскутами старого рубероида, свисающими с крыш. И нигде ни души, словно всё вокруг было неживым. Даже деревья по обочинам стояли недвижимо, как заколдованные.

Господин Капризов и Крагин вышли из автомобиля.

— Узнаёте? — спросил Капризов, указывая на дома.

— Да. Я знаю этот район. Это же бараки.

— Совершенно верно, бараки, — с горечью подтвердил Капризов.

— И что же? — удивился Крагин.

— А вы знаете, что в этих бараках ещё живут люди?

— Я это допускаю.

— А знаете, что вот в том доме, например, — Капризов указал на дом с новой чистенькой табличкой с цифрой 2, которая резко контрастировала с почерневшей стеной, к которой она была прибита, — живёт Алевтина Григорьевна, престарелая женщина-инвалид семидесяти восьми лет? И что осенью, когда эта дорога превращается в непроходимую реку грязи, а зимой покрывается метровым слоем снега, потому что сюда не заезжает уборочная техника, ей приходится идти с сумкой-тележкой два километра до ближайшего продуктового магазина? Что социальные службы навещают её лишь раз в неделю, но и это никак не помогает ей в борьбе с протекающей крышей или окнами, из которых вечно сквозит, знаете? Знаете, что она живёт здесь уже пятьдесят лет, так долго, что успела схоронить своего мужа, а квартиру, честно заслуженную, государство ей так и не предоставляет? А?

— Теперь знаю, — безразлично ответил аналитик. Он с некоторым недоумением и одновременно брезгливостью посмотрел на Капризова.

— А вон в том доме, — указал Капризов на дом, стоящий почти напротив первого, с такой же новенькой табличкой, но уже с цифрой 5, — живёт другая женщина. Одинокая Людмила Алексеевна Алексеева с детьми. Очень милые два мальчика и девочка. Их зовут Кирилл, Саша и Таня. Людмилу Алексеевну шесть лет назад бросил муж, и теперь она сводит концы с концами, работая продавцом в том магазине, куда ходит Алевтина Григорьевна. Разумеется, её квартира мало чем отличается от квартиры старушки, разве что потолок не протекает, и то только благодаря соседу, Петру Данилину. Бывший сантехник сам полез на крышу и залатал как мог дыры. Стоит ли говорить, что, как и Алевтина Григорьевна, Алексеева с детьми и бывший сантехник Данилин имеют призрачные шансы на то, чтобы съехать отсюда при жизни. А единственное, что смогли сделать власти города и губернии по городской программе для этих бараков и их жителей, так это навесить на дома вон те новенькие таблички. И всё.

Наступила тишина. Крагин достал сигарету и закурил. Его не впечатлил этот рассказ.

— Это частности, Дмитрий Кириллович, — сказал наконец он. — Таких судеб полно в этом мире, и если так реагировать…

— Именно что частности, — спокойно подтвердил Капризов и отвернулся, чуть присев на капот машины. — Но нет ничего показательней, чем частности. Я понимаю вас, Константин Константинович, и не буду разубеждать. Я не могу вам поведать во всех красках, как живут там люди и сотни тысяч таких же по всей России. Я рассказал в общих чертах, и требовать от меня красноречия и литературного таланта не стоит. Но если бы вы видели, в какой бедности, в какой разрухе и нищете живут эти люди. Зашли бы в туалет, который хуже бесплатного общественного… В самом деле! Где сверху осыпается штукатурка и видна сгнившая дранка. Посмотрели бы на длинные, во весь дом, грязные (и не потому, что их не моют, а от старости) коридоры. Двери, застревающие намертво в перекошенных косяках. Жалкие попытки людей как-то скрасить свой быт покупкой современной техники. Она недорогая, она сейчас есть у каждого. Почувствовали бы запах гнили, исходящий из подвала. Взглянули бы на общие кухни, где любая санитарная служба запретила бы не то что готовить, а даже пускать туда людей. Это ужасно. Хорошо хоть, что они в своей массе не становятся проститутками или убийцами. Но ещё чуть-чуть — и станут. Обязательно станут. И всё же это было бы, на самом деле, не столь ужасно, кабы все так жили. Но эти же люди, которые не имеют возможности перебраться в другое жильё, просто снять его, хотя государство обязано само об этом позаботиться, видят, как рядом, в том же Рошинске, строят новые красивые дома, разбивают парки, горожане катаются на велосипедах, красивых дорогих машинах. И эти, как вы сказали, частности — судьбы живых, реальных людей. И в таких случаях нет ничего важнее и показательнее, чем частности. Разве вы не чувствуете, что здесь кроется страшная несправедливость?

— Отчего же? — спросил Крагин. — Вы, наверное, не знаете, а я вам скажу, что эти дома так и остаются здесь, потому что земля под ними никому не нужна. Но потом, с развитием города…

— Я это знаю, — перебил Капризов. — Я отлично знаю про землю. И про то, что она никому не нужна, ибо строить здесь что-либо без создания инфраструктуры, которая не принесёт сиюминутной прибыли, нет смысла. Я же специально всё изучил, посмотрел. Уверился. Иначе откуда мне знать про жителей этих, как вы сказали, бараков. Я с ними даже разговаривал. Но люди, Константин Константинович! Вы говорите: когда всё разовьётся. Да, я согласен. Но люди живут здесь и сейчас, и если бы власть хотела помочь, она с лёгкостью росчерком пера решила бы все эти проблемы. Одним росчерком.

— Так вы же и есть власть, Дмитрий Кириллович, — напомнил Крагин, откидывая окурок сигареты.

— Вам ли не знать, что власть бывает разная.

— Так вы идеалист? — осведомился Крагин.

— Не сказал бы, — не оборачиваясь, ответил Капризов. — Я только за справедливость. То, что я показал вам, это лишь часть ужаса, который творится в государстве. А дети высоких чиновников, которые занимают места в советах директоров государственных банков в двадцать пять лет или другие не менее высокие посты? А полицейские, которые призваны бороться с коррупцией, но сами разъезжают на автомобилях, цена которых равна их зарплате за десять лет? А судьи, у которых сыновья вдруг становятся прокурорами в их же губерниях? Да мало ли подобных примеров, Константин Константинович? А главное, всё это видно, всё открыто, и народ чувствует, не молчит даже иногда, но думает, что надо только потерпеть, только ещё чуть-чуть подождать — и настанет время, когда всё наладится и жизнь станет лучше, честнее, справедливей. Но этого не будет.

— И вы избрали такой странный путь, — подытожил Крагин. — Но почему этот? Простите, мне кажется, это очень наивно. Когда у нас развиты все возможные демократические институты, когда… Да вот даже вы сами на государственной службе, дерзайте!

— Современная демократия — высшая форма тоталитаризма, — убеждённо ответил Капризов. — Всё лукавство состоит в том, чтобы дать народу идею, что он якобы чем-то управляет, и под эту сурдинку и от его имени творить с ним же всё что угодно. А если говорить о настоящей демократии, — тут Капризов обернулся и скривил рот, — то это высшая форма глупости, когда к власти может прийти клинический идиот. Но не об этом сейчас. Я ответил на ваш вопрос?

Крагин помедлил.

— В некоторой степени да, — пространно заявил он. — Вы за справедливость, за правду. За всё хорошее против всего плохого, но не идеалист. И знаете, я вам почему-то не верю. Не знаю почему, но не верю. Всё, что вы сейчас говорили, слишком просто и слишком наивно. Вам не кажется, что ваш монолог похож на монолог какого-нибудь супергероя в маске из американских фильмов? Наверное, поэтому я вам не верю.

— Ваше право, — безразлично ответил Капризов, открывая дверь автомобиля и собираясь сесть. — Как я сказал, у меня нет литературного таланта описать то, что я чувствую, когда вижу масштабы ужаса, уродливым проявлением которого выступает в данный момент этот Прядильный тупик. Может быть, как-нибудь потом. Единственное, что я могу сказать в своё оправдание: ни один порядочный и неравнодушный человек не может оставаться в стороне, когда видит горе и несправедливость в отношении простых людей, совершаемую властью.

Крагин посмотрел на советника искоса.

— И вы хотите в качестве порядочных привести к власти нас?

Господин Капризов понял вопрос и, чуть улыбаясь, закачал головой.

— Вас — это сколько человек? Десять? За этими десятью придёт тысяча других — неравнодушных, честных, порядочных. И рано или поздно, а справедливость победит. Вот увидите. А мы с вами — временное явление. Но не просите меня сейчас рассуждать о глобальном. Мы приехали посмотреть на конкретный ужас.

— Но почему Рошинск? — как бы вдогонку спросил Крагин советника, который уже почти скрылся в автомобиле.

— На этот вопрос я вам сейчас не отвечу. Не время. А вообще, наверное, случайность. Так распорядилась сама судьба. Впрочем, не без участия местной власти и таких, как вы. А будь другой город — было бы то же самое. Я бы поехал, нашёл бараки другого города, привёз бы такого же, как вы, на них поглядеть и сказал бы ровно то же самое. Рошинску просто повезло.

Глава 5. Вопросы

День города — это провинциальный праздник. И не важно, в каком городе по статусу, размеру или богатству он проходит: в Москве ли, в Казани ли, или, скажем, в Чекалине — самом маленьком городе России. В любом случае от этого действа всегда веет сухим духом провинциализма, потому как праздник местечковый, с каким бы размахом и помпой его ни проводили. Тут не спасают ни попытки затронуть почти все слои горожан, ни позиционирование праздника как некоей миниатюрной модели другого, поистине важного, дня — Дня России и не страстное желание властей города придать этому событию масштабность. Но надо отдать должное, чиновники стараются изо всех сил: организуют парады, шествия, салюты, концерты на площадях, горожанам разрешают бесплатно посещать музеи и выставки, стараются приурочить к этой дате (обычно это какое-нибудь осеннее воскресенье) открытие станций метро, памятников, спортивных объектов, больниц, школ, мостов, котельных или, за неимением иного, детских площадок во дворах, — но всё равно, как был этот праздник бесхитростным, однообразным и, что более важно, камерным, а оттого провинциальным, так им и остаётся.

Любой день города в России похож на день соседнего города. Впрочем, расстояние не является тем фактором, который мог бы сыграть решающую роль в плане разнообразия программы празднеств, как не может этого сделать даже национальный или местный колорит: День города Калининграда мало чем визуально отличается от Дня города Владивостока, а последний, в свою очередь, окажется очень похож на День города Грозного. Во всех случаях вы увидите массовые шествия с одинаковыми транспарантами, с картонными гербами, народные гуляния, митинги-концерты, а вечером непременный салют. Разумеется, возможны кое-какие отступления от типового плана, но все они воспринимаются скорее как нечто инородное и даже вредное. Власть имущие любят стабильность и понятность. Впрочем, пенять на однообразие всё-таки не стоит. Ведь, наверное, именно в нём, традиционном, патриархальном, всеми негласно принятом и беспрекословно соблюдаемом однообразии и кроется единство граждан всей невероятно пёстрой и такой разной России. Очевидно, есть в этом скучном, на первый взгляд, сходстве какое-то глубинное единство. И единство не сковывающее собой, не угнетающее монотонностью, а именно объединяющее, дополняющее и сглаживающее разноголосицу. По-видимому, поэтому, в какой бы край России ни приехал гражданин, на какой бы день города ни попал, ему везде покажется, что он дома. Что всё знакомо и ясно. И ему умиротворённо будет чудиться, что на эту площадь, на которой теперь развернулись митинги-концерты, он уже когда-то вступал, что лица гуляющих людей он уже видел, может быть на прошлой неделе на углу возле книжного, а ночной салют обязательно довершит картину дежавю, показав в своих всполохах размытый ночными сумерками силуэт доселе незнакомого, но такого родного гражданину города, заставив его обратиться к чёрному небу, которое, как известно, везде одинаково.

Рошинск, как город довольно средний и ничем особенным не выделяющийся среди прочих городов на просторах страны — разве что издавна славившийся изделиями лёгкой промышленности, а именно рошинскими сарафанами, — также не обошла эта напасть. День города Рошинска отмечался ежегодно в первое воскресенье октября. Сценарий мероприятия был чёток, непоколебим и год от года отличался лишь незначительными излишествами или усечениями, в зависимости от состояния бюджета. Сперва на площади Победы проходил митинг-концерт, на который стекались все люди, так или иначе работавшие на государство, в том числе работники ткацкой фабрики «Красный станок» и местного фармацевтического завода «Рошфарм», а также земляки из других губернских городов, поменьше.

По заведённой традиции в десять часов утра митинг-концерт открывал сам губернатор. Стоя на сцене за маленькой трибуной, сбитой из фанеры и ДСП, он произносил выспреннюю речь, начинавшуюся с экскурса в историю России и самого города, с момента первого его упоминания в летописях, и заканчивающуюся весьма смелыми фантазиями и мечтами, устремлёнными в будущее, которое непременно наступит под его чутким руководством и при помощи верных городу жителей. Разумеется, не забыл он упомянуть в речи о красоте Рошинска, его архитектуре, богатых традициях, известных людях, родившихся здесь, и прочих дежурных вещах.

Следом за губернатором на трибуну поднимались другие чиновники, рангом пониже. Их речи по структуре почти в точности повторяли речь главы губернии, разве только они были короче и бледнее и касались больше дел хозяйственных или отраслевых.

Но чиновников уже никто не слушал, народ ждал начала представления. И оно не заставляло себя долго ждать. На сцену сперва выбегали девушки в тех самых известных на всю страну расписных рошинских сарафанах и устроили пышный хоровод под фонограмму музыкальной темы из песни «Катюша» в современной электронной обработке. Затем к девушкам присоединялись молодые люди в красных шёлковых рубахах и тоже вплелись в разухабистый хоровод. Потом на сцену выходили со своими номерами и другие самодеятельные коллективы. А завершали программу концерта почему-то жонглёры на ходулях, клоуны с дрессированными собаками и небольшой военный оркестр, который, постепенно вырастая на заднем плане, появлялся на сцене как фантом в известной опере.

Господин Капризов, сидя в своём кабинете и положив ноги в начищенных ботинках с пряжками на стол, с брезгливостью наблюдал за этим шоу по телевизору, где шёл прямой эфир. Старенький пятнадцатидюймовый телевизор был откуда-то принесён Меркуловым и поставлен в угол кабинета с неизвестной целью. Вообще советнику показалось, что в его помощнике явственно проглядываются наклонности начинающего крохобора, потому что молодой человек натащил в кабинет много разного, на первый взгляд ненужного хлама и, кажется, даже гордился этим. Однако телевизор пришёлся как нельзя кстати, особенно теперь, когда делать Дмитрию Кирилловичу на службе было абсолютно нечего.

— И что, у вас так каждый год? — спросил Капризов, кивнув в сторону экрана.

Меркулов, который что-то с важным видом печатал на ноутбуке, обернулся и, кажется, не сразу понял вопрос.

— Ах, это?! Да, — с сожалением подтвердил он. — В прошлом году, правда, были ещё огненное шоу, парашютисты, соревнование силачей и огромные надувные матрёшки, расставленные на всех улицах в центре. Сначала хотели нарядить их в специально сшитые сарафаны, но потом от сарафанов отказались. Но в целом да, такое случается каждый год.

— И вам это нравится?

К удивлению господина Капризова, Меркулов задумался.

— Ну, как сказать… А что ещё можно придумать?

— Мне кажется, это невыносимо, — раздражённо заметил Капризов. — Неужели же нельзя сочинить что-нибудь интересное? Ну там нанять каких-нибудь толковых людей, которые бы расписали программу, добавили сюда свежести… Ведь этой программе, наверно, лет сто. Разве людям не тошно?

— Люди ходят, — неопределённо отозвался Меркулов и добавил: — У нас и так тут развлечений немного. В этом году обещали фестиваль красок. Ну, знаете, когда обкидываются краской?

— Это пошлость! — не выдержал советник. — Что же фантазия дальше не идёт, а всё какие-то глупые заимствования или заскорузлый примитив?! Придумали бы хоть какое-нибудь карнавальное шествие. Вон, например, в Венеции такое есть. Что мешает сделать его тут, пусть и с местным колоритом? Или что-нибудь подобное.

— Да вы же знаете, — грустно ответил Меркулов, — денег нет. Вот даже на сарафаны для матрёшек не хватило…

— Да при чём тут деньги? — продолжал возмущаться Капризов. — Идея должна быть! И люди сами всё сделают. Или ты хочешь сказать, что на карнавале масок в Венеции все расходы государство оплачивает? Каждую маску? Разумеется, нет! Люди сами готовы всё сделать, лишь бы им идея понравилась. Зато Венеция этим известна на весь мир. А тут… Эх, да что говорить!

Меркулов хитро прищурился.

— При вас такого, — он указал на телевизор, — не будет.

Господин Капризов снял ноги со стола и серьёзно посмотрел на своего секретаря.

— Не шути на эту тему. А лучше даже не упоминай в этих стенах.

Наступило молчание. Меркулов вновь отвернулся к своему ноутбуку, а господин Капризов опять закинул ноги на стол.

— Ты же сам знаешь, что меня здесь не будет, — вдруг смягчившись, сказал Капризов.

— Знаю, — не оборачиваясь, ответил Меркулов.

— Чего же спрашиваешь, раз всё знаешь и слышал?

— Я надеялся.

— Напрасно! — рассмеялся Капризов. — Оставь надежду, всяк этим занявшийся. Лучше расскажи, что там будет на приёме? Ты был там?

— Нет, конечно. Но я кое-что слышал.

Господин Капризов интересовался ежегодным приёмом в честь Дня города, на который созывались все высокие чины губернской администрации и прочих ведомств. Впрочем, ничем интересным приём никогда не отличался, и предназначен он был больше для того, чтобы государственные служащие могли между собой покалякать о том о сём, завести нужные контакты, плотно поесть и хорошо попить. Правда, в последнее время бюджет этого мероприятия был неприлично урезан. И причиной тому, разумеется, была не воля губернатора. Поговаривали, что из Москвы неофициально разослали инструкцию, с тем чтобы на местах не особенно барствовали по различным поводам и не раздражали этим народ. Поэтому местным чиновникам приходилось теперь обходиться больше своими силами и выкручиваться, для чего, опять же как поговаривали, были приглашены на приём, кроме самих государственных служащих, и другие видные лица города, при условии что у них имелись определённый капитал и желание пообщаться с начальствующими мужами, что называется, тет-а-тет, в неформальной обстановке. Не стоит, наверное, говорить, что таких лиц среди предпринимателей и коммерсантов нашлось немало. Пришлось даже производить некоторый отбор, особенно по части полезности: кто занимался продуктами, кто импортом вин, кто мог обеспечить транспорт. Но всё же главное и основное блюдо на этом празднике жизни оставалось без изменений уже много лет и не требовало для себя никаких трат из казны — губернатор.

Приём по традиции проходил в Доме пролетариата. Там же был организован и ужин, для чего множество небольших круглых столиков расставляли по залу. По задумке гости должны были рассаживаться за те столики и на том расстоянии от главного места, где восседал губернатор, согласно своему чину или, если такового не имелось, положению. И чем выше был чин или положение, тем ближе гость мог разместиться к заветному начальству.

Но перед ужином гостей ждала другая, поистине божественная трапеза. Каждый год, в один и тот же день, что бы ни случилось, в Рошинск с концертом приезжал Марк Иосифович Либерзон, известный ещё с советских времён эстрадный певец и обладатель шикарного баритона. Ему было уже под восемьдесят, и ходили слухи, что он давно борется с неизлечимым недугом, что, правда, никак не сказывалось на его концертной деятельности. Он продолжал гастролировать и радовать публику своими выступлениями. Либерзон был так предан своей профессии и так воспитан, что подчас даже не брал плату за свои концерты, когда принимающая сторона очень хотела его видеть, но предоставить гонорар, равный его таланту, по объективным причинам не могла. Поэтому все знали, что Марк Иосифович не считает зазорным и даже, напротив, любит выступать на благотворительных вечерах, вечерах, посвящённых ветеранам, в горячих точках в полуразрушенных помещениях, посещает больницы, — словом, везде, где люди стремятся к прекрасному, но прикоснуться к нему по злому року не могут.

Рошинск для Либерзона был малой родиной, о которой он никогда не забывал и при возможности старался помочь ей в меру своих сил. А силы были немалые. Например, поговаривали, что он, не афишируя своего участия, построил в городе школу, где дети из малообеспеченных семей могли бесплатно ходить в музыкальный кружок. А ещё говорили, что если к нему обратиться с просьбой, особенно если она касается здоровья, и в особенности здоровья детей, то он непременно поможет — правда, просящий никогда наверняка не узнает, кто стал благотворителем.

Одним словом, Марк Иосифович Либерзон был очень хорошим и отзывчивым человеком. И, сидя в зале Дома пролетариата и рассматривая этого человека, его благородное, но несколько осунувшееся лицо, поредевшие с сединой, но длинные и вьющиеся у плеч волосы, заглядывая в его грустные, но светлые и ясные глаза, господин Капризов не мог взять в толк, зачем этот уникальный певец приехал развлекать такую дрянную публику, как рошинские чиновники.

«Поди, ещё и бесплатно тут поёт, — думал Капризов. — Небось, предложили, как земляку, выступить. День города всё-таки».

А Либерзон меж тем пел и пел свои популярные песни на маленькой, но очень аккуратно сделанной сцене под светом простеньких, но ярких прожекторов и даже не думал о том, зачем он здесь. Его позвали, его захотели услышать — и вот он тут, поёт для людей, поёт ради искусства, ради всего того, для чего он и был рождён на свет.

— С вами хочет поговорить Вениамин Фёдорович, — небрежно наклонившись, но твёрдо произнёс на ухо Капризову Рихтер.

После концерта господин Капризов сидел за столиком на ужине и приканчивал сочный бифштекс с салатом и помидорами. Услышав эти слова, он спокойно отложил вилку и нож и, обратившись к референту губернатора, нависшему над ним в чуть надменной, но ожидающей позе, осведомился:

— Прямо сейчас?

Губернатор только что закончил вступительную речь, похожую на тост, поднял бокал и тоже, кажется, решил неплохо закусить тем, что приготовил чиновникам к праздничному ужину один щедрый рошинский ресторатор.

— Думаю, в перерыве, — ответил Рихтер. Он внимательно смотрел в затылок Капризова, и складывалось впечатление, что ему эта ситуация кажется презабавной. — Скоро будет перерыв, приедут ещё гости. Вениамин Фёдорович пойдёт их встречать, и тогда…

— Хорошо, я подойду, — ответил Капризов и отпил вина из бокала.

— Нехорошо это, мне кажется, — заметил сидящий рядом за столиком Меркулов, когда Рихтер ушёл.

Господин Капризов и его секретарь разместились в самом углу зала, весьма далеко от основной публики, которая концентрировалась вокруг первых лиц. Но Дмитрию Кирилловичу эта близость была не нужна. Он не сошёлся почти ни с кем из служащих, да и не видел в этом особой надобности. И хотя Рошинск в целом ему нравился, он всё равно чувствовал себя здесь чужим, не особо, впрочем, сокрушаясь по этому поводу. В таком положении он ощущал себя более независимым.

— Я догадываюсь, о чём он хочет поговорить, — отозвался Капризов, рассматривая на вилке оставшийся кусок бифштекса и отправляя его в рот.

В перерыве, когда некоторым гостям и служащим уже следовало уходить, а другим, напротив, только появиться после собственных местных торжеств и наполнить небольшой зал, рассчитанный человек на семьдесят, господин Капризов подошёл к губернатору.

Сенчук в это время встречал генерал-майора Бориса Аркадьевича Комоедова, того самого, который приходился ему дальним родственником и с которым он ежегодно ездил охотиться на зайцев. Благодаря этим достоинствам или же по каким-то другим причинам генерал-майор занимал ещё должность начальника главного управления Министерства внутренних дел по Рошинской губернии.

Комоедов был мужчиной немного за шестьдесят, смуглым, лысым, с короткими щетинистыми усами и грубым, рельефным лицом, в котором просматривались южные черты. Говорил он, как и большинство людей его звания, чётко, веско и внятно. У Комоедова был классический карьерный путь. Сперва он работал механизатором в колхозе, но после срочной службы в армии пошёл служить милиционером строевого подразделения. Затем — повышение, успешное окончание Академии управления МВД, почётное звание «Заслуженный сотрудник органов внутренних дел Рошинской губернии» и, наконец, должность начальника главного управления. Правда, поговаривали, что на деле складывалось всё не так гладко, как писалось в его официальной биографии, из которой почему-то напрочь выпал период с начала 90-х по начало 2000-х. Но то было не всем важно, а слухи оставались лишь слухами.

На приём Комоедов явился в парадном мундире, весёлый чуть больше меры и при встрече крепко и долго тряс руку Сенчука.

— Вениамин Фёдорович, — обратился Капризов к губернатору. — Вы, кажется, хотели поговорить со мной.

Сенчук обернулся на Капризова и долго смотрел на него пустыми глазами, словно бы не понимая, кто перед ним стоит и чего хочет. Губернатор также был весел чуть больше меры. Наконец сообразив, кто к нему обратился, Сенчук вдруг как бы опомнился и, сказав генералу: «Минуточку, Борис Аркадьевич! Лишь одну минуточку!» — взял Капризова за плечо и повёл в его сторону. Тут его прежняя весёлость испарилась, и он вмиг стал озабоченным и серьёзным.

— Дмитрий Кириллович, — словно раскатывая перед Капризовым ковровую дорожку, заговорил губернатор, — я о чём хотел с вами поговорить. О том… Как бы это вам сказать, чтобы не обидеть… Одним словом, недоволен я вами. Да, недоволен. Я специально хотел это вам высказать неформально. Чтобы, может быть, повлиять на вас в лучшем направлении. Да и вы чтобы не придавали моим словам особенного значения, а восприняли их больше как дружеский совет.

— А что случилось? — осведомился советник.

— Голубчик, да вот слухи до меня дошли. И знаешь что, всё у тебя не так да не эдак выходит.

— Не понимаю.

Они отошли ещё дальше в самый угол зала и встали возле отделанной мрамором колонны.

— Вот даже подошёл ты как-то нехорошо, неправильно, — продолжал Сенчук. — Видишь же, что я гостей встречаю.

— Мне Рихтер передал…

— Да не в этом дело, — перебил губернатор с досадой. — Всё у тебя это как-то не так, не по-нашему выходит. Тут, кажется, мелочь, а всё же не так. И во всём остальном у тебя, голубчик, беспорядок. Ты не подумай, я тебе не указываю. У тебя свои начальники имеются, и всё-таки ты давай здесь не либеральничай. Понимаешь, о чём я?

Капризов помотал головой.

— Эх, как бы тебе объяснить… Ладно, скажу: я знаю!

Объявив это, Сенчук сморщил лоб, поднял брови и выпучил глаза.

— Да, я знаю, — повторил он.

— О чём? — спросил Капризов, стараясь сохранять невозмутимость. Но даже заранее догадываясь, о чём будет разговор, неприятный холодок пробежал по его спине.

— Ну как о чём? — удивился Сенчук. — Об этом самом. И о том, что ты собирал наших, так сказать, неблагонадёжных, и о всём таком прочем.

Наступила пауза. Капризов внимательно смотрел на губернатора и не мог взять в толк, для чего тот ему всё это сообщил. На его лице не было ни особенного возмущения, ни злости, ни ехидства в глазах, которое обычно появляется после заявления о победоносном раскрытии заговора. Ничего не выражал взгляд губернатора.

«Что он от меня хочет? — удивлялся Капризов. — И что он конкретно знает?»

— Вениамин Фёдорович, что вы от меня хотите? — прямо спросил Капризов.

— Я? Я же сказал вроде бы, или не понял? Не либеральничать.

— В каком смысле?

— Ну-у-у, Дмитрий Кириллович, что же тут непонятного? Ну вот, допустим, ваши разговоры, которые вы заводите… ну, там, на ваших встречах… их надо бы прекратить. Слишком свободно себя чувствуете. В неловкое положение встаёте, голубчик, в неловкое. И меня ставите, понимаете?

Но господин Капризов решительно ничего не понимал. По его суждению, если Сенчук был уже хорошо осведомлён о предмете разговора между Капризовым и «неблагонадёжными», то всё это по меньшей мере пахло увольнением и отсылкой обратно в Москву с последующем разбирательством. Если же губернатор не знал ничего определённо, то зачем завёл этот странный разговор и чего хочет? Или же это какая-то игра, в которую принято играть в местной администрации? А, может быть, только страху нагоняет, а самому ничего толком не известно, одни слухи?

— Нет, признаюсь, я не понимаю, — ответил советник и посмотрел в связи с разницей в росте снизу вверх в хмельное лицо губернатора.

Сенчук почмокал неверными губами, раздумывая.

— Ну вот хотя бы… Хм-м… Ну вот… Вот то, что вы отменили митинг тогда, как и обещали, это хорошо, это я оценил. Но какими методами, Дмитрий Кириллович? Ведь вы, кажется, что-то обещали взамен, верно я понимаю?

— С чего вы взяли? — удивился Капризов.

— Да вот, знаете ли, сорока на хвосте принесла, — поведя головой, словно натурально уклоняясь, ответил Сенчук. — На двух стульях ведь не усидишь, Дмитрий Кириллович. По опыту знаю тоже, что запугать вы их не могли. Вы уж простите, голубчик, но это видно. Не про вас это. Стати нужной нет. А значит, беседа проходила в тёплой, можно сказать, дружеской атмосфере, ведь так?

Последнее предложение губернатор проговорил словно цитируя.

— Может быть, и так можно выразиться, — после короткого раздумья пробормотал советник, в это время сам что-то соображая.

— Вот! — восторжествовал губернатор. — Поэтому и говорю: не либеральничайте, прошу! Начнут есть вас, а потом и до меня доберутся, понимаете?

Господин Капризов медленно закивал.

— Хорошо, как скажете.

— Вот и отлично, — произнёс Сенчук значительно. — Я очень доволен, что ты понимаешь значение своей миссии тут правильно и не стесняешься принимать советы, так сказать, старших. И поверь мне, я тебе зла не желаю. Ну что ты, допустим, взялся рьяно за дело, это даже похвально, но не перегибай. Не перегибай палку. Прошу как человек, желающий только добра. Ну а раз мы пришли к общему знаменателю, то тогда ступай-ступай. У меня ещё дела, как видишь. Обязанности радушного хозяина не дают покоя.

Господин Капризов вернулся за столик и залпом выпил бокал вина.

— О чём говорили? — осведомился Меркулов, который от нетерпения ёрзал на стуле.

— Так… — неопределённо ответил Капризов.

— О том, о чём предполагали?

— Почти, — задумчиво подтвердил советник и продолжил: — Ты знаешь что, Павел, свяжись с этими… как их, не помню. Берёза — эту фамилию помню, а второго нет. Хотя постой, может быть, ещё рано. Кабы знать наперёд… Впрочем, да! Свяжись с ними! К ним и обращусь.

— С кем? С теми филёрами, которые к вам заходили? Хорошо, понял.

Меркулов достал казённый блокнот, с которым теперь не расставался, и быстро что-то записал.

Меж тем господин Капризов удивлённо посмотрел на секретаря после данной им любопытной характеристики двух сыщиков.

— Да, с ними, — подтворил Капризов и заметил: — Интересно ты их называешь.

Секретарь робко улыбнулся в ответ и почесал вихры на затылке.

— А как мне их называть? — с вызовом спросил он. — Хотя у меня есть ещё парочка эпитетов, правда менее благозвучных.

— Вижу, ты их за что-то не любишь.

— Ха, а за что мне их любить? Паскудней профессии нет.

— Почему это? — изумившись, спросил Капризов.

— Да потому! — взволновался Меркулов. — Имел я с ними дело. И друзья мои имели. И, как показала жизнь, нет среди них ни одного порядочного человека. За каждым из них хоть маленький грешок, да имеется. Да что там, за каждым стоит чья-то погубленная жизнь. Бывает, не намеренно, а бывает, что и специально. И не по злому умыслу — это ещё простить можно, — а так, между делом. Но хуже всего, что это такая закрытая каста, которая наделена силой, властью. На их стороне закон и всё общество. И всё у них всегда хорошо, за что ни возьмись. И управы на них нет нигде!

Господин Капризов поводил вилкой, разгоняя соус на тарелке.

— Но не все же там такие…

— А я не про всех, — тут же резко отреагировал Меркулов. — Я про эту категорию. Паскудней их нет. Подкидывают, замалчивают, шантажируют, пытают, вынуждают предавать. Это само зло, которое наделено правом, полномочиями и защитой.

Капризов задумался.

— Наверное, сложно оставаться человеком, — попытался он их оправдать, — когда постоянно имеешь дело с проявлениями самых низменных человеческих чувств. Даже не животных, а дьявольских, бесовских. А ты не думал, что, может быть, только такое зло способно победить ещё большее зло: убийц, насильников, торговцев наркотиками?

— Вы знаете, я не особенно разбираюсь в диалектике типа единства и борьбы противоположностей, — Меркулов помахал рукой в воздухе. — Вы на то и начальник, чтобы это понимать. Но вот когда моего приятеля Володьку хотели посадить за то, что якобы нашли у него пакет с порошком, а затем угрожали чуть ли не расправиться со всей его семьёй, в том числе и с сестрой, которой на тот момент было четырнадцать лет, если он не напишет признание, — вот тогда я чётко осознал, что паскудней их нет. И Володька тоже это понял.

— Но, будем говорить честно, твоего приятеля, поди, не просто так с улицы взяли? Наверное, за ним что-то уже было до этого. Ведь просто так не хватают, верно?

Меркулов посмотрел на советника так прямо и остро, что тому стало не по себе.

— Да какая разница, Дмитрий Кириллович?! — возмутился секретарь. — Было — не было. Это значения не имеет. О чём вы таком говорит? Вы же сами за справедливость, как я гляжу, за честность. Вы тут такую игру затеяли — и вот это выдаёте! Я не понимаю! Да и что с того? Если человек один раз ошибся, то его что, всю жизнь пинать нужно? Это и есть закон и порядок? Служить и защищать?

— Но как показывает практика, — возразил Капризов, — человек, переступив один раз черту, скорее всего, переступит её и второй раз.

— Да какая разница?! — повторил Меркулов, совсем разозлившись. — Есть закон, и он должен быть соблюдён. А этим паскудникам — им совершенно наплевать. И мне наплевать, что у них там профессиональная деформация или другие расстройства, что всё это ради борьбы со злом. Это не моё дело! Я лишь хочу справедливости для всех и каждого! А поэтому и говорю, что паскудней их людей нет. Я не про тех, кто террористов ликвидирует ценой своей жизни. Это — герои. Тут без вариантов. Кстати, думаю, и эти филёры тоже жизнь свою не пожалеют, если случится беда. Но я о том, что так поступать нельзя. Ни с кем! Никогда! Все должны быть равны перед законом — так, кажется?

Конец ознакомительного фрагмента.