Авантюристы Просвещения

Александр Строев

Книга Александра Строева, профессора общего и сравнительного литературоведения, рассказывает о теневой стороне эпохи Просвещения: об искателях приключений, алхимиках и обманщиках. Она посвящена знаменитым авантюристам и литераторам, побывавшим в XVIII веке в России: Казанове, Калиостро, д’Эону, Бернардену де Сен-Пьеру, Чуди, Фужере де Монброну, братьям Занновичам и не только. Их истории служат своеобразным зеркалом, в котором отражается не столько сознание, сколько подсознание общества: его тайные желания и надежды, страхи и фантазмы. В первой части автор исследует место авантюристов в информационной системе Просвещения, их взаимоотношения с монархами и философами, во второй – сопоставляет их биографии с повествовательными моделями эпохи, мифами и бродячими сюжетами. Заключительная глава посвящена судьбам тех авантюристов, кто отправился в Россию, увидев в ней страну, где можно воплотить в жизнь самые смелые утопические проекты. Читателю предлагается второе – исправленное и дополненное – издание книги.

Глава 2

ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО ПРОСВЕЩЕНИЯ

Книги в романах и судьбе авантюристов

Поскольку авантюрист стремится превратить свою жизнь в произведение искусства, сопоставительный анализ романной и биографической топики показывает, как жизнь и вымысел подражают друг другу и взаимодополняют друг друга.

Мотив книги представляет собой пучок значений. Чтобы вычленить топос, повторяющийся повествовательный элемент, следует учитывать, что место эпизода в нарративной схеме меняет его семантику. Упоминание книги в начале, середине или конце повествования может привести к разным, даже противоположным последствиям. Добавим также, что другие топосы, в первую очередь те, что развивают тему театра, могут играть в интриге ту же роль, что и чтение.

В начале повествования книга обычно связана с мотивом ученичества. Она вводит в общество, служит путеводителем, учебником жизни, рекомендательным письмом, превращается в фолиант чернокнижника. Чтение предваряет или заменяет сексуальную, социальную и литературную инициацию. На следующем этапе книга и библиотека начинают конкурировать с действительностью и подменяют ее воображаемым миром. В итоге чтение и сочинительство вытесняют активную деятельность, любовь.

«Вселенная — это книга, из которой прочитана одна лишь первая страница, если видел только свою страну. Перелистал я их немало, но почти все нашел одинаково скверными», — заявляет Фужере де Монброн в первых строках романа «Космополит» (1750)¹⁷⁹. Та же устойчивая метафора появляется в беседе Вольтера с Казановой: «Осмелюсь спросить, какой род литературы вы избрали? — Никакой, но время терпит. Пока я вволю читаю и не без удовольствия изучаю людей, путешествуя. — Это недурной способ узнать их, но книга слишком обширна» (ИМЖ, 459)¹⁸⁰. Напомним, что, по легенде, первый розенкрейцер перевел с арабского на латинский Librum mundi, «Книгу мира». В соответствии с мистической традицией весь мир, живая и неживая природа, — письмена Бога, которые можно и нужно прочитать. Все книги суть одна-единственная¹⁸¹.

Путешествия, занимающие столь большое место в жизни авантюристов и в романах Просвещения, — всего лишь один из способов интерпретировать знаки, начертанные в великой Книге бытия. Юноша или девушка должны прежде всего узнать язык светского обхождения и любви, пересечь не географическую, а символическую границу.

При этом необходимо различать два типа книг: романы даруют наслаждение, ученые сочинения обеспечивают положение в обществе. Первые возникают на начальном этапе, вторые программируют развитие действия и развязку.

Во французской прозе XVIII в. юноша прибегает к романам, дабы понять свои чувства, проанализировать поведение. «Я прочел несколько романов и счел себя влюбленным», — заявляет герой «Исповеди графа де***» Шарля Пино Дюкло¹⁸². Ему вторит герой «Заблуждений сердца и ума» (1736) Кребийона-сына:

В полном смятении вернулся я домой, уже не сомневаясь, что я влюблен по-настоящему, тем более что страсть эта возникла в моем сердце внезапно, точно гром среди ясного неба, а во всех романах пишут, что это первый признак большой любви¹⁸³.

К литературе обращается он за советом:

На память мне пришли все описанные в романе предлоги, какими можно пользоваться, чтобы вступить в разговор с возлюбленной; к моему удивлению, ни один из них не подходил…¹⁸⁴

В сказочной повести Шеврие «Биби» (1745) воспоминание о прочитанных романах помогает добиться благосклонности королевы. В сказочном романе Ла Морльера «Ангола» (1746) принц во время свидания с феей тут же проделывает все, о чем читает в романе.

Посмотрим, — сказала фея, открывая книжицу, — быть может, мы найдем здесь какие-нибудь ситуации или советы, которыми вы могли бы воспользоваться. […] «Но он был ненасытен, и грудь возлюбленной открылась порывам его страсти», — продолжил чтение принц и тотчас, верный образцу, он устремился к фее, распростер объятья, прильнул губами к ее белоснежной груди и покрыл ее жгучими ласками¹⁸⁵.

Книга играет роль наставника в «науке страсти нежной», устойчивого персонажа галантной литературы. Чтение возбуждает героев, а тем паче героинь, предвосхищает любовную сцену, обычно первую из длинной серии («Софа» Кребийона-сына, 1737, опубл. 1742). Отметим, что в этом эпизоде появляется еще один характерный мотив, лицемерие: роман прячется под обложкой благочестивого сочинения. Подобный топос святотатства возникает в жизнеописании Степана Занновича, сочиненном его поклонником и разоблачителем бароном Клоцем: принц, провозгласивший себя патриархом черногорцев, якобы читал во время службы испанский плутовской роман вместо молитвенника и соблазнил в углу храма юную молочницу¹⁸⁶.

Роман становится расхожей метафорой для обозначения любовного действа: «Я начал роман издалека, дабы оттянуть, как мог, развязку» (Р. М. Лезюир, «Удачливый философ», 1787)¹⁸⁷. Сочинители нередко заменяют описание эротической сцены отсылкой к Кребийону, создавшему жанровый канон («Поелику решено, что один автор „Софы“ может рисовать наслаждения…»¹⁸⁸). Для маркирования галантной ситуации достаточно упомянуть «литературную» мебель — софу или канапе: «Он вспомнил, что во всех читанных им романах авторы, по старой привычке, приносят в жертву добродетель на софе…»¹⁸⁹; «Какое заразительное канапе, только приблизишься, сразу воспламенишься», «Не это ли канапе было свидетелем вашей доблести?»¹⁹⁰

Упоминание романа предвещает эротическую инициацию. Творение само может соблазнить юную девушку, свою читательницу, как подчеркивают предисловия к «Нескромным сокровищам» (1748) Дидро:

Зима, воспользуйтесь удобной минутой […] известно, что «Софа», «Танзаи» и «Исповедь графа де ***» уже были под вашим изголовьем […] берите, читайте, читайте все¹⁹¹, —

и к «Новой Элоизе» (1761) Руссо:

Целомудренная девица романов не читает […] И если вопреки заглавию девушка осмелится прочесть хотя бы страницу — значит, она создание погибшее; пусть только она не приписывает свою гибель этой книге — зло свершилось раньше. Но раз она начала чтение, пусть уж прочтет до конца — терять ей нечего¹⁹².

Сходные мотивы — юноша, анализирующий свои чувства, девушка, узнающая психологию из романов, — появляются в начале «Истории моей жизни» Казановы при рассказе о его первом любовном опыте:

Эта девушка казалась мне удивительней всех, о ком рассказывали в романах чудеса. […] Но в какой школе изучила она сердце человеческое? Читая романы. Быть может, чтение многих из них погубило уйму девиц, но бесспорно, что чтение хороших научило их любезности и следованию общественным добродетелям (HMV, I, 43).

После галантной инициации персонаж принят в общество. Теперь он с полным правом может выступать в роли знатока литературы и критиковать романы. Ученый диспут, описание библиотеки, обсуждение книжных новинок перебивают любовные эпизоды: «Разговор зашел о чтении — прибежище усталого мужчины и женщины, бросившей злословить» («Темидор, или История моя и моей любовницы» Годара д’Окура, 1745)¹⁹³. Создается топос салонной беседы о литературе, где у каждого персонажа — остроумной дамы, аббата, щеголя, рассудительного дворянина — определены роли и художественные пристрастия («Штопальщица Марго» Фужере де Монброна, 1749; «Хорошенькая женщина» Н. Т. Барта, 1769).

Литературные персонажи вступают в полемику о развитии романного жанра. Жанетта, героиня «Удачливой крестьянки» (1735) шевалье де Муи читает «Жизнь Марианны» Мариво и сопоставляет себя с ней. Заглавные героини «Штопальщицы Марго» и «Новой Марго» Уэрна де ла Мота (1763) также подыскивают себе литературный образец для написания мемуаров. Персонажи романа Муи «Париж, или Модный ментор» (1735) обсуждают по горячим следам сравнительные достоинства «Удачливой крестьянки» и «Удачливого крестьянина». Дидро («Нескромные сокровища»), Ла Морльер («Ангола») и Шеврие («Биби») разворачивают целую литературную панораму, их герои осматривают библиотеки. Подобно своим персонажам, вступающим в жизнь, галантная сказочная повесть ищет и определяет свое место в мире словесности, а конкретное произведение вписывается в предшествующую традицию (один из устойчивых мотивов экспозиции — похвала Кребийону и порицание толпы подражателей). Герой может слиться с собранной им библиотекой, как в романе «Библиотека щеголей, или Мемуары для истории хорошего тона и исключительно хорошего общества» Ф. Ш. Годе (1762) аббат де Пупонвиль комически описывается через его книги: «Парикмахерская энциклопедия» с добавлением двух тетрадок ежедневно; «Женский ум», все страницы чистые; «Искусство выглядеть представительно без денег», сочинение гасконца, обладателя двух миллионов чистыми долгами; «Наставление, как плевать, кашлять, сморкаться, нюхать табак, чихать и утирать всем нос»; «Трактат об осаде и обороне альковов, написанный рукой мастера, с планами и иллюстрациями, необходимыми для уяснения содержания»; «Разбор вопроса: „должны ли еще женщины рожать детей?“, написанный Жан-Жаком Руссо, женевским гражданином», и пр.¹⁹⁴

Авантюрист пользуется репутацией эрудита, который помнит наизусть целые книги, его называют «ходячей библиотекой» (Казанова, С. Заннович¹⁹⁵). Сочинительство для него — способ самоутвердиться, создать и упрочить репутацию философа. Книги играют роль рекомендательных писем и верительных грамот: они пишутся для вручения, дарения, подношения. Посвящение знатному покровителю, список подписчиков (то есть состоятельных знакомых автора), фронтиспис с гравированным портретом, титульный лист, превозносящий автора и его сочинение, нередко более важны, чем сам текст. Так, Степан Заннович мог всегда предъявить книгу вместо паспорта — вот он я, принц Кастриотто Албанский, наперсник Фридриха Вильгельма. Или он объявлял о выходе так и не написанных им книг. Посредством каббалистических сочинений авантюристы подчиняют доверчивых, превращая в золото их надежды на скорое обогащение. Книга разоряет, вводит в соблазн, превращаясь в оракула или лотерею.

Литературные персонажи, взрослея, оставляют романы; авантюристы переходят от любовных историй к ученым трудам. Чтение из удовольствия превращается в работу. Читают, чтобы писать. Искатель приключений, желающий слыть литератором, законодателем, философом, экономистом, историком и т. д., производит огромное множество текстов.

Мы подошли к третьей, заключительной фазе повествования. На предыдущем этапе еще можно было спастись, обмануть судьбу. Решив стать адвокатом, юный маркиз д’Аржанс меняет книги: «Романы, занимательные истории — все было изгнано из моего кабинета.

Локк сменил г-жу де Вилледье, Гассенди и Роо — „Клелию“ и „Астрею“»¹⁹⁶. Но вскоре любовное приключение в театре пробуждает в нем отвращение к книгам, и он оставляет удачно начатую карьеру. Напротив, в конце «Анголы» Ла Морльера вместо возбуждающих романов появляется талисман, составленный из скучнейших книг, который навевает на героя сон и лишает его мужской силы.

Став в конце жизни осведомителем инквизиции, Казанова доносит именно на те книги, что составляли утеху его молодости. Но еще раньше, с того момента, как венецианец почувствовал, что прошел середину земного пути и началось умирание, книги появляются во все большем числе, библиотеки заменяют прежние гаремы:

Не имея довольно денег, дабы помериться силами с игроками или доставить себе приятное знакомство с актеркой из французского или итальянского театра, я воспылал интересом к библиотеке монсеньора Залусского, епископа Киевского (ИМЖ, 600).

Библиотека превращается в убежище, среди книг время останавливается:

Жил я в совершеннейшем покое, не помышляя ни о прошлом, ни о будущем, труды помогали забыть, что существует настоящее (ИМЖ, 516).

В 1764 г. Казанова проводит в библиотеке Вольфенбюттеля неделю кряду, никуда не выходя. В 1757 г. барон де Билиштейн пять месяцев в уединении глотает книги, сочиняя «Французского Вегеция» (1762)¹⁹⁷. Степан Заннович уверяет, что провел несколько недель в добровольном заточении, не покидая кровати, где читал и писал. Ближе к сорока Казанова также охотно пишет в постели — теперь ему так удобнее.

Авантюрист, находящийся на подъеме, может пренебречь местом библиотекаря, как поступили в России пьемонтец Одар и женевец Пикте. Иван Тревогин, живший в Париже куда как небогато, исправно посещал библиотеки и составил даже путеводитель по ним, а потом рискнул сделаться принцем, попытать судьбу. У старого Казановы выбора нет: библиотека в замке графа Вальдштейна в Духцове станет для него последним приютом и тюрьмой, откуда, несмотря на многие попытки, он так и не смог убежать. Ему платили за составление каталога библиотеки, он предпочитал пополнять ее собственными книгами. Единственной отрадой и спасением было сочинение мемуаров: «Я писал по десять-двенадцать часов в день и тем помешал черной тоске погубить меня либо лишить разума» (ИМЖ, 647).

Сочинительство вместо поступков: не можешь действовать — пиши, чем и занимаются авантюристы в тюрьме. Но именно так поступают герои десятков романов XVIII в. Имплицитно тема книги присутствует в любом произведении, где повествование ведется от первого лица: в конце жизни преуспевшие герои сочиняют мемуары.

Для авантюриста-книголюба и коллекционера, каким был шевалье д’Эон, библиотека — такой же способ запечатлеть для потомства свой облик, как мемуары. Собранные сочинения помогали моделировать судьбу и даже переделывать ее, ибо д’Эон творил свою жизнь по книгам, как книгу и из книг. В письме герцогу де Брольо (Лондон, 30 ноября 1767 г.) он утверждал, что в жизни не имел любовниц и все время проводил с книгами¹⁹⁸ (и, видимо, не врал, ибо травестия его была сопряжена с импотенцией). Его поступки и писания равно требуют внимательного чтения, сличения рукописей и вариантов, интерпретации каждого эпизода. Мифоман и графоман, переписчик (а это главная обязанность секретаря посольства) и компилятор, не брезговавший плагиатом¹⁹⁹, он тщательно хранил и систематизировал записные книжки, распоряжения, письма, депеши и умело фабриковал недостающие. Так, в архиве французского МИДа хранятся написанные им собственноручно копии его переписки 1764 г. с Терсье, одним из руководителей «Секрета короля», где описывается, как якобы уничтожались документы о поездке д’Эона в Россию в женском платье²⁰⁰. Публикуя в трудные минуты оправдательные документы, шевалье превращал их в эпистолярный роман о себе самом («Письма, мемуары и частные переговоры шевалье д’Эона», 1764).

Д’Эон всю жизнь собирал рукописи и книги. Конечно, он не был в 1755 г. чтицей у Елизаветы Петровны (как он уверял), ибо должности такой при дворе не было. Приехал д’Эон с дипломатической миссией в Россию в 1756 г. якобы для того, чтобы стать библиотекарем у графа Воронцова, и, по его словам, удивился, как мало было книг у графа, тогда как сам он оставил в Париже забитую книгами комнату и еще шесть сундуков²⁰¹. Когда годом раньше в аналогичное путешествие отправился его начальник, шевалье Дуглас, он уверял, что сойдет за «самого отчаянного библиомана, минералога и путешественника»²⁰².

В Петербурге шевалье покупал книги в лавке Миллера: Эпикур (70 копеек), Мирабо, Руссо, собрание сочинений Макиавелли (4 рубля), книги по русской и французской истории, «Россиада» Хераскова, указы Петра I и др.²⁰³ Правда, на заказ французских вин и нарядов денег уходило больше, но это оплачивалось по статье представительских расходов секретаря посольства.

Д’Эон использовал книги в качестве тайника. В переплете «Духа законов» Монтескье он привез императрице Елизавете Петровне личное послание от Людовика XV. Свою секретную корреспонденцию в Лондоне он хранил в двадцати еловых шкатулках, имитирующих фолианты и озаглавленных «Собрание документов»: он, по его словам, составил и «точный каталог этой библиотеки»²⁰⁴.

Параллель между шпионом и поэтом, донесением и книгой достаточно характерна для шифрованного языка дипломатической переписки той поры. Мы помним, как барон де Чуди выдал русским властям своего соотечественника Мейссонье де Валькруассана. В ответном письме к Чуди от 9 (20) марта 1756 г. И. И. Шувалов говорит о перехваченной депеше как о «стихотворении в прозе», об аресте и допросе как о литературной полемике, о расшифровке как о переводе с немецкого:

Вирши сии довольно любопытны. Сочинитель явился самолично в Петербург и четырежды побывал у меня. Поскольку он человек молодой и не решается объявить себя публично поэтом, то пытался отрицать, что это он. Под конец он-таки мне признался и подозревает, что вы добыли для меня его творение, хоть я и утверждал обратное. Все же, узнав меня лучше, он остался мною доволен. Вы знаете, что я не столь силен в немецком языке, чтоб понять его творение, но я велел перевесть его на французский. Измышления, коими оно наполнено, не позволяют ему взобраться на Парнас, и я полагаю, что он более писать не будет²⁰⁵

(что, добавим, и затруднительно было бы сделать, сидя в тюрьме). Письмо это французская полиция нашла в бумагах Чуди и, видимо, без труда расшифровала.

Но вернемся к д’Эону, способствовавшему освобождению Чуди из Бастилии. Он продолжал покупать книги и во Франции, и в Англии. Но, потеряв свой пост в Лондоне, он лишился жалованья и решил продать библиотеку Северной Семирамиде. 27 января 1769 г. он послал А. В. Олсуфьеву, кабинет-министру Екатерины II, каталог собранных им рукописей. Отвез каталог петербургский купец Анри Фулон, хозяин мануфактуры в Петровском, которому шевалье показал всю свою библиотеку²⁰⁶. Год спустя д’Эон снова напоминал Фулону об этом деле, утверждая, что рукописи необходимы императрице для работы по составлению нового свода законов, и назначил цену: от 8 до 10 тысяч рублей (заодно предлагая взять в уплату российское железо)²⁰⁷.

Купец сумел распространить в Петербурге подписку на многотомные «Досуги» д’Эона (подписались граф А. П. Шувалов, граф А. С. Строганов, С. К. Нарышкин, князь М. М. Щербатов — на два комплекта). Обрадованный д’Эон послал 5 сентября 1770 г. целый ящик своих творений и попросил поместить объявления об их продаже в газетах Петербурга и Москвы.

По утверждению д’Эона, Олсуфьев предложил ему 4,5 тысячи фунтов стерлингов за всю библиотеку (7 каталогов), но, сославшись на военное время, просил обождать²⁰⁸. Д’Эон тем временем заложил рукописи за 1800 фунтов стерлингов. После того как в 1774 г. между Россией и Турцией был заключен мир, шевалье обратился к послу в Лондоне гр. А. С. Мусину-Пушкину с просьбой о двух тысячах фунтов, дабы выкупить рукописи и передать их императрице, обязуясь и далее подбирать для нее сочинения по юриспруденции (то есть стать ее библиотекарем на манер Дидро), а также предлагал уступить всю свою «библиотеку литератора» по цене, которую будет угодно назначить Северной Семирамиде. Но той не было угодно: императрица утверждала, что после опубликования «Наказа» ее буквально засыпали подобными предложениями²⁰⁹.

На склоне лет, в 1791 г., кавалер-девица создала из книг свой парадный портрет, опубликовав каталог выставленной на продажу на аукционе Кристи библиотеки²¹⁰. Чтобы привлечь публику и выручить побольше денег, д’Эон решил пустить с молотка свой миф: мебель, оружие, драгоценности и «в общем все, что содержит гардероб драгунского капитана и французской дамы».

Общий каталог состоял из шести малых каталогов: вначале рукописи, затем книги, систематизированные по формату и тематике:

1. Рукописи маршала де Вобана — д’Эон намеревался издать его труды по фортификации.

2. «Гражданские и уголовные законы Франции» — коллекция законодательных актов и парламентских документов, в основном XVII в., включая «Оценку статей, предложенных для составления гражданского кодекса» (апрель 1667), а также издания Платона, Маймонида, Монтескье и Руссо. Д’Эон, юрист по образованию, адвокат парижского парламента, писал в «Досугах» о законах Петра I и об истории русского права, используя при этом работы Штрубе де Пирмонта, члена Петербургской академии²¹¹.

3. Рукописи о финансах (мы уже упоминали о его экономических трудах).

4. «Рукописи по истории, политике, искусству, науке и прочим интересным материям».

5. «Труды о священном языке, включающие печатные и рукописные Библии, на языках древнееврейском, сирийском, талмудо-раввинском, арабском, персидском, турецком, эфиопском, грузинском, малайском, готском, греческом, латинском, галльском, французском, английском и др.». Здесь же — словари и грамматики восточных языков, рукописи XV в., книги XVI в. с пометами автора. Обширный список языков вполне соответствует облику полиглота, искателя праязыка, каким представлялись авантюристы.

Шестой раздел — аннотированный каталог книг, 674 названия (включая многотомники), с библиофильским описанием переплетов, бумаги, широких полей. Вначале идут фолианты, затем издания в четвертку, осьмушку и двенадцатую часть листа. Десяток изданий на греческом, сорок — на английском.

По данным Мишеля Мариона, в середине XVIII в. частная парижская библиотека обычно состояла из сотни книг. Из них на долю богословия приходилось 22% (причем 2% отводилось иудаизму), юриспруденции и права — 13%, науки и искусства — 9%, литературы — 21%, истории и географии — 14%; на все остальное — 21%. Современной литературы было немного, причем Вольтер значительно преобладал над Руссо, что для этого периода и неудивительно. Из наиболее часто встречающихся книг отметим Библию, энциклопедию, словари Бейля и Фюретьера, словарь Треву, «Дон Кихота» Сервантеса, письма г-жи де Севинье, «Приключения Телемака» Фенелона, «Опыты» Монтеня, «Басни» Лафонтена, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, «Генриаду» Вольтера и «Знаменитые судебные дела» Гайо де Питанваля²¹².

Тематика книг и рукописей, собранных д’Эоном, в целом соответствует духу времени (разве что Руссо у него много), и все расхожие издания, разумеется, присутствуют. Но при этом каталог стремится представить в выгодном свете энциклопедические познания и многочисленные ипостаси владельца библиотеки: военного (труды по тактике и стратегии, истории войн), дипломата, политика, юриста, экономиста (отметим, что были в собрании д’Эона и работы Билиштейна), путешественника, философа, богослова. Присутствуют и собственные сочинения д’Эона. Большое число словарей и энциклопедий (около 8%), рабочих инструментов литератора и ученого, много руководств по этикету, поведению в обществе, искусству жить и обращаться с людьми (в том числе «Придворный» Бальтасара Грасиана и «Наставления юному вельможе» де ла Шетарди, 1734), письмовников, трактатов по сочинительству, педагогике (5%), показывающих, как применять на практике книжные знания. Есть собрания сочинений Руссо, Гельвеция, Монтескье, труды Паскаля, Вольтера, Локка, аббата де Сен-Пьера, Шарля Бонне, «Государь» Макиавелли и «Анти-Макиавелли» Фридриха II, мемуары Ришелье и Реца. Изящная словесность представлена Буало, Лафонтеном, Мармонтелем, Грекуром, Граффиньи и др. Отметим особо «Хромого беса» Лесажа, «Железную маску» Муи, «Космополита» Фужере де Монброна, «Кума Матье» Дюлорана, «Китайского шпиона» Гудара, «Севильского цирюльника» Бомарше, «Еврейские письма» и «Каббалистические письма» д’Аржанса.

Среди романов есть любовные, слывшие учебниками соблазнения («Исповедь графа де ***» Дюкло), но более тех, что повествуют о приключениях женщин: «Героиня-мушкетерша» Прешака (1677–1678)²¹³ (прообраз д’Эона), «Знаменитые француженки» Робера Шаля, «Манон Леско» и «История современной гречанки» аббата Прево. Они естественно вписываются в раздел «феминистской литературы», включающий десятки апологий, словарей, историй и жизнеописаний — образцов для подражания: «Галерея сильных женщин» аббата Ле Моня (два изд., 1660 и 1665), «Апология дам» (1737), «История древних и современных амазонок» (1740) аббата Гийона, «История Жанны д’Арк» (1753) Ленгле Дюфренуа, «Жизнь знаменитых женщин Франции» (2 т., 1761), «Портативный исторический словарь знаменитых женщин» (1769), «Защита прекрасного пола», «Защита женщин», «Галантные дамы» Брантома и т. д. Разумеется, «Исследования о женском платье» (1727) д’Эону, записной моднице, были необходимы, но вот многочисленные справочники по женским болезням и руководства по акушерству и гинекологии покупались для самообразования и вставлялись в каталог для блезиру: д’Эон был мужчиной.

Объявленная на 5 мая 1791 г. распродажа не состоялась: была объявлена подписка в пользу д’Эона, и почитатели собрали ему 465 фунтов. В 1792 г. он продолжал покупать книги и выложил 500 фунтов за коллекцию из ста изданий Горация. И все же 24 мая 1793 г. на лондонском аукционе Кристи он продал часть библиотеки и некоторые вещи (в частности, табакерку, якобы пожалованную Елизаветой Петровной)²¹⁴. Публичные торги спасали д’Эона не только от бедности, но и самое главное — от забвения. Привлечь к себе внимание было едва ли не главной его целью. В том же 1791 г. он подал прошение о зачислении его капитаном в республиканскую армию, дабы защищать революцию и Францию. Он давал в газеты (в частности, в «Морнинг кроникл») объявления и приглашал зрителей на шахматный матч с Филидором в 1793 г. (в библиотеке его хранилась рукописная «Книга моральных наставлений благородных людей о шахматной игре, переведенная с латыни на французский братом Жаном де Виге около 1300 г.»), на фехтовальные поединки с известными мастерами, в том числе с шевалье де Сен-Жоржем, причем фехтовал он в юбке (правда, в 1796 г. бой окончился печально — 68-летний д’Эон был ранен обломком рапиры).

Оставшиеся книги и рукописи (всего 116 названий) пошли с молотка через три года после смерти д’Эона, 19 февраля 1813 г., в том числе шесть томов юридических документов и собрание Горация²¹⁵, а вот рукописи Вобана фирма Кристи оставила себе. Наибольший интерес для нас представляют те книги, которые д’Эон не поместил в парадный каталог: исторические труды, путешествия и записки о России на французском и английском (20 изданий!), богохульные, сатирические и эротические сочинения, в том числе столь важные для стиля его поведения «Орлеанская девственница» Вольтера и «Папесса Иоанна» (несколько изданий). Последний сюжет весьма интересовал Вольтера, а позднее Пушкина. Таким образом, кавалерша д’Эон предстает как писатель, читатель и библиотекарь своей собственной жизни.

Повествовательные жанры

Рассмотрим наконец судьбу авантюриста в контексте литературных произведений его времени. На первый взгляд кажется, что наибольшее число параллелей предоставит нам роман. Он настолько близок мемуарам, что возникают гибридные жанровые формы — поддельные мемуары знаменитых людей: вероотступника графа де Бонваля, ставшего турецким пашой²¹⁶, Калиостро («Исповедь графа К**** с историей путешествий его в Россию, Турцию, Италию и египетские пирамиды», 1787)²¹⁷. Да и сами авантюристы сочиняли романы, в том числе приключенческие. Но наибольшее число схождений обнаружились не в них, а в комедиях, сказках и утопиях, где просматривается единая логика действия, воссоздаются архетипические сюжеты. В повествовательных текстах, тяготеющих к «правдоподобию», совпадают (или заимствуются) лишь отдельные мотивы и эпизоды; авантюрист остается на обочине магистральной линии развития романа.

Чтобы попытаться уяснить причины этого явления, обратимся к самому понятию приключения, авантюры. Французский философ Владимир Янкелевич писал, что главное и необходимое условие для приключения — скука²¹⁸. Необходимо болото рутинного повседневного существования, чтобы можно было из него вырваться. Ежедневное повторение событий притупляет их восприятие, они перестают замечаться, а значит — происходить; размеренное календарное течение времени равносильно его остановке. Напротив, авантюра распахивает дверь в неведомое, в будущее. Три явления, полагает В. Янкелевич вслед за Георгом Зиммелем²¹⁹, превращают жизнь в приключение: любовь, смерть и искусство. При этом справедливо и обратное: вырывая кусок жизни из контекста, приключение делает событие единичным, придает ему начало и конец, эстетически завершает его.

Авантюрист — тот самый романный герой, который, по определению Д. Лукача, находится в глубинном конфликте с миром. Думается, что в российской словесности с ее тягой к изображению «антиповедения» и «лишних людей» приключение в предельном случае оборачивается сидением на печи и лежанием на диване.

Но понятие приключения меняется вместе с эпохами и литературными нормами; наиболее ясно это видно на примере литературы путешествий. Кроме того, в самом искусстве кроется ловушка. Получая в произведении идеальную форму, событие застывает, каменеет. Лишившись непредсказуемости, Дон Жуан превращается в статую Командора. Как объяснял В. Б. Шкловский в самых первых статьях, литературный канон «автоматизирует» события совершенно так же, как быт. Мемуары Казановы, которые при всей их достоверности нарушают литературные стереотипы, интересней и необычней его утопического романа «Икозамерон» (1788), где вымысел ограничен законами жанра.

В фантастическом тексте нормой становится невероятное, в любовном романе предсказуемы любовные похождения, а в приключенческом — все новые перипетии. Одна из главных проблем, которую так и не удалось решить французскому роману Просвещения, — это отсутствие быта, отсутствие повседневности. Красочные, а то и кровавые подробности просачиваются в роман в первую очередь при описании деревни, городских низов или чужих стран, но романный хронотоп все равно остается условным. Персонажи не испытывают сопротивления среды, они борются с литературными препятствиями. Свой мир (светский Париж) описывается как идеальный, и потому в нем нет ни быта (разве что поминается новомодное щегольское изобретение), ни преград для человека, усвоившего правила поведения. Чужой мир описывается как антипод своего, и потому экзотика достаточно предсказуема, даже если не сводится к декорациям, как в галантных сказках. В любом случае от смертельной опасности герой защищен законами жанра (подобно тому, как в детективе неуязвим сыщик) и уверенностью в том, что он существует в лучшем из миров.

В ряде работ я уже предлагал типологическое описание французского романа Просвещения²²⁰. Поэтому здесь я только кратко напомню выводы и предложу некоторые дополнения. Сразу оговорюсь, что анализ повествовательных моделей не включает прозу сентиментализма.

Классификация ведется по типу главного героя. Их четыре: юный дворянин, юный крестьянин, юная крестьянка, знатная дама. Выбор центрального персонажа определяет дальнейшие события и расстановку действующих лиц, их имена и внешность. Первые три персонажа активны, и потому они психологически меняются, тогда как добродетельная аристократка остается пассивной и неизменной в круговерти событий.

В эпоху Просвещения сравнительно мало романов образцового воспитания, развивающих традиции «Приключений Телемака» (1699) Фенелона²²¹. Наиболее известные произведения связаны с утопической и масонской традицией и рисуют образ идеального юного монарха и государства ему под стать (А. М. Рамсей «Путешествия Кира», 1727; Ж. Террассон «Сет», 1731). Первые три выделенных нами типа романа (истории аристократа, крестьянина, простолюдинки) также связаны с идей воспитания, но представляют ее светский вариант. Отметим две их особенности. Во-первых, почти все приключения — любовные. Адаптация в обществе, подъем или спуск по социальной лестнице рисуются через эротические похождения. Конец романа — свадьба, она же удаление от света: женатый человек для общества потерян. Во французской прозе у мужа может быть только одна функция — комический рогоносец. Если автор по неосторожности женил героя, а читатели требуют продолжения, приходится либо похищать супругу (убивать, сводить в могилу), как это делает Луве де Кувре («Фоблас», 1787–1790), либо награждать героя рогами, как поступает шевалье де Муи («Соглядатай», 1736).

Вторая особенность связана с тем, что описываемый в романах процесс превращения «естественного» человека в «цивилизованного» воспринимается не только как положительный, но и как отрицательный. Вопрос о природе человека во французской прозе XVIII в. весьма подробно рассмотрен в работах М. В. Разумовской²²², поэтому я остановлюсь только на одном моменте. Думается, не случайно все три романа, создавшие в 1730‐е гг. три основные повествовательные модели («Заблуждения сердца и ума» (1736–1738) Кребийона, «Жизнь Марианны» (1731–1741) и «Удачливый крестьянин» (1735) Мариво), остались незаконченными. Делаясь светским человеком, герой обязан потерять индивидуальность, персонаж превращается не в личность, а в маску. Пользуясь терминологией К. Г. Юнга, можно сказать, что по мере обретения своей «персоны» (социальных ролевых черт) «анима» (внутренний скрытый мир) исчезает, отмирает за ненадобностью.

Роман — «список любовных побед» щеголя, модного человека, разработанный Ш. Дюкло, Ж. Ф. Бастидом («Исповедь фата», 1742), Ш. А. Ла Морльером, К. Годаром д’Окуром, Ф. Ж. Дарю де Гранпре («Любезный щеголь, или Военные и галантные мемуары графа де Ж* Р***», 1750) и др., стал более популярным, чем история о крестьянине, делающем карьеру в Париже. Ведь в случае успеха простолюдин отказывался от буржуазной модели поведения и принимал дворянскую, тем самым оказываясь ухудшенной, а значит ненужной копией первого типа героя. Если же он не преуспевал, то его жизненный путь рисовался как путь деградации и порока, ведущий к гибели, что более характерно для прозы второй половины века («Совращенный крестьянин» Н. Ретифа де ла Бретонна, 1775).

Думается, что этот «отрицательный» вариант мужской судьбы возник не без воздействия приключений «удачливых» крестьянок. Героиня Мариво преуспевает, добродетельно кокетничая, ибо она, как выясняется, — дворянка (знатность предохраняет от порока). Героиня романа шевалье де Муи «Удачливая крестьянка» (1735–1736) также исхитряется сохранить добродетель и сочетаться законным браком. (Отметим, что на заднем плане постоянно мелькает тот, к кому подсознательно устремлены помыслы героини, — Король.) Литературным последовательницам это не удается (французские читатели готовы верить в чудеса, но не до такой же степени), и крестьянки, любить умеющие, превращаются в содержанок (Вилларе — «Антипамела», 1742, и «Пригожая немка», 1745; Мовийон — «Антипамела», 1743; Фужере де Монброн — «Штопальщица Марго», 1748; Маньи — «Мемуары Жюстины, или Исповедь публичной женщины, удалившейся в провинцию», 1754; Сент-Круа — «Актриса — знатная девица и дама», 1755 и т. д., и т. п. вплоть до «Совращенной крестьянки» Нугаре, 1777, и «Совращенной крестьянки» Ретифа, 1784).

По мере развития действия во всех трех повествовательных моделях возникают сходные затруднения. Наиболее колоритна и выигрышна фигура новичка, не знающего ни манер, ни светского языка, путающего герцогинь с актерками, а «уединенный домик» — с сельским (Келюс «Взаимные признания», 1747). Тут есть что объяснить читателю и чем его позабавить, и здесь персонаж наиболее похож на авантюриста, впервые прибывшего в столицу мира, — Казанова совершал похожие ошибки. Этот этап кончается инициацией, которая дает толчок дальнейшим приключениям. Но постепенно движение по инерции замедляется, подробный рассказ о новой победе сменяется скороговоркой, если не перечислением. Где уж там говорить о психологии и характерах, если «штопальщице Марго» приходится против воли обслужить тридцать мушкетеров за два часа. В мужском варианте сюжета, как правило, разрабатываются психологические портреты дам: кокетка, ученая жеманница, святоша, корыстная, чувствительная, потом исследуются национальные отличия (ревнивая мстительная испанка, холодная рассудительная англичанка, импульсивная темпераментная итальянка), затем — социальные типы, причем победы одерживаются все проще: если жен финансистов и судейских соблазняют, то мещанок и актерок покупают. В женском варианте сюжета, напротив, в основном перечисляются социальные характеры: богатый откупщик и его двойник, тупой богатый иностранец (немец или англичанин), аббат (священник — одна из наиболее популярных фигур эротической литературы), бедный плутоватый дворянин (часто — гасконец), пожилой аристократ и его юный сын повеса.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

179

Fougeret de Monbron. Le Cosmopolite ou le Citoyen du Monde. Londres, 1753. P. 3.

180

Именно этим простеньким вопросом философ поставил на место венецианца, претендовавшего на роль младшего собрата, чем и раздражил его.

181

La Bible des Rose-Croix / éd. В. Gorceix. Paris: PUF, 1970. Ср. трансформацию этих идей в творчестве X. Л. Борхеса.

182

Duclos Сh. Les Confessions du comte de*** / éd. L. Versini. Paris: Desjonquères, 1992. P. 30.

183

Кребийон-сын. Заблуждения сердца и ума. М.: Наука, 1974. С. 46 (пер. А. А. Поляк и Н. А. Поляк).

184

Там же. С. 72.

185

La Morliere Ch. Angola. Paris: Desjonqueres, 1991. P. 92, 99.

186

Cloots J.‐B. de. Vœux d’un gallophile. Amsterdam, 1786. P. 186, 232.

187

Lesuire R. M. Le Philosophe parvenu. Londres; Paris, 1787. T. 1. P. 141.

188

Chevrier F. Bibi. [Paris], 1745. P. 50–51.

189

Ibid. P. 17–18.

190

Godar d’Aucourt Cl. Themidor ou mon Histoire et celle de ma maitresse (1745). Paris: Offenstadt, 1907.

191

Дидро Д. Собрание сочинений. Т. 4. M.; Л.: Academia, 1937. С. 187 (пер. Е. Б. и Н. И. Соболевских).

192

Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1961. С. 10 (пер. А. Худадовой).

193

Godar d’Aucourt. Themidor. P. 10.

194

Gaudet F. Сh. Bibliothèque de spetits-maîtres, ou Mémoires pour servir à l’histoire du bon ton et de l’extrêmement bonne compagnie. Au Palais-Royal, chez la petite Lolo, marchande de galanterie, à la Frivolité, 1762. Подобный прием использует и Новиков в своих сатирических журналах.

195

Cloots J.-В. de. Voeux d’un gallophile. Р. 172, 184.

196

Argens de Boyer J. В. d’. Mémoires de monsieur le marquis d’Argens (1735). Paris: Desjonquères, 1993. P. 95. Жак Poo (Jacques Rohault, 1620–1675) — последователь Декарта, автор «Трактата о физике» и «Беседы о философии».

197

Andreu de Bilistein Ch. Institutions militaires de la France ou le Végèce Français. Amsterdam: E. van Harrevelt, 1762. P. VII.

198

ААЕ. СР. Angleterre suppl. Vol. 16. Fol. 290.

199

«Историческую и политическую картину Польши», вошедшую в первый том его «Досугов» (1774), д’Эон списал у французского дипломата Ж. Кастера.

200

ААЕ. СР. Angleterre suppl. Vol. 16. Fol. 127–136.

201

Депеша д’Эона маркизу де л’Опиталю, 23 июля 1760 — ААЕ. MD. France. Vol. 2187. Fol. 50; publ. Homberg O., Jousselin F. Un aventurier au XVIII^e siècle, le chevalier d’Éon (1728–1810). Paris: Plon-Nourrit, 1904. P. 21.

202

Депеша шевалье Дугласа, Страсбург, 8 июля 1755 г. — ААЕ. СР. Russie, suppl. Т. 8. Fol. 27.

203

Decker M. de. Madame la chevalière d’Éon. Paris: France Loisirs, 1987. P. 67.

204

Д’Эон к Терсье, Лондон, 20 января 1764 г. — ААЕ. СР. Angleterre suppl. Vol. 16. Fol. 129.

205

Arsenal, Mss, F. Bastille. № 11945. Fol. 292.

206

Д’Эон к А. В. Олсуфьеву, Лондон, 27 января 1769 г. (черновик). — ААЕ. MD. France. Vol. 2187. Fol. 62r°–v°. Фулон был свойственником и компаньоном петербургского купца Мишеля, французского дипломатического агента с 1755 г.

207

Д’Эон к Фулону, Лондон, 25 августа 1770 г. (черновик). — ААЕ. MD. France. Vol. 2187. Fol. 64–66.

208

Détail exact de tout ce qui s’est passé à се sujet entre la cour de Saint-Pétersbourg et le chevalier d’Éon depuis 1769 jusqu’à présent [entre 1774 et 1777] — AAE. MD. France. Vol. 2187. Fol. 72–73.

209

Две богословские рукописи из библиотеки шевалье д’Эона (Exercices du chrétien, Traité sur la prière) попали в собрание графа М. Ю. Виельгорского, а с 1856 г. хранятся в Петербурге в Национальной (бывшей Публичной) библиотеке (Fr.O. I. Ед. хр. 205, 206). Пользуюсь случаем поблагодарить В. А. Сомова, который любезно сообщил мне о них.

210

Catalogue des livres rares et des manuscrits précieux du cabinet de la chevalière d’Éon. Londres: Spilsburg, 1791.

211

Strube de Piermont F. H. Sur l’origine et les changements des lois russiennes. Saint-Pétersbourg, 1756; D’Éon. Recherches sur les divers changements arrivés dans les lois russes jusqu’à ce jour // Les Loisirs du chevaliers d’Éon de Beaumont. T. 5. Amsterdam, 1774. P. 1–78.

212

Marion M. Recherches sur les bibliothèques privées à Paris au milieu du XVIII^e siècle (1750–1759). Paris: Bibliothèque Nationale, 1978.

213

Préchac J. de. Héroïne mousquetaire. Paris, 1677–1678. У д’Эона было другое издание — Illustre Mousquetaire. La Haye, 1699.

214

Contades G. de. Un bibliophile singulier et inattendu. Le chevalier d’Éon // Annales littéraires, 1891. P. 39–50.

215

A Catalogue of the very Valuable and Rare Historical, Biblical and other curious MSS and library of printed Books of the chev. d’Éon. London, 1813.

216

Приехав в Константинополь, и Казанова, и Фужере де Монброн наносят визит Бонвалю, подолгу беседуют с ним. Монброну паша объясняет, что в приписываемых ему мемуарах все — ложь. — Fougeret de Monbron. Le Cosmopolite. Londres, 1753. P. 12.

217

Confessions du comte de C**** avec l’histoire de ses voyages en Russie, Turquie, Italie et dans les pyramides d’Égypte. Au Caire et à Paris, 1787.

218

Jankélévitch V. L’ Aventure, l’ennui, le sérieux. Paris: Montaigne, 1963.

219

Simmel G. Philosophie de la modernité. Trad. de l’allemand. Paris: Payot, 1989 (ch. «L’aventure». P. 305–325).

220

См.: Строев А. Ф. Типология романических жанров и французский роман эпохи Просвещения: Автореф. дис. канд. филол. наук. М.: МГУ, 1983; Строев А. Ф. Роман антивоспитания во французской литературе XVIII в. // Филологические науки. 1983. № 5. С. 29–35; Французская литературная сказка XVII и XVIII веков. М.: Худож. лит., 1990 (составление, предисл. и коммент. А. Ф. Строева).

221

Granderoute R. Le Roman pédagogique de Fénelon à Rousseau. Genève; Paris: Slatkine, 1985.

222

Разумовская М. В. Ars amatoria и понятие природы человека во французском восточном романе первой половины XVIII в. // История и современность в зарубежных литературах. Л., 1979. С. 18–27; Разумовская М. В. Становление нового романа во Франции и запрет на роман 1730‐х гг. Л., 1981 и др.