Явление

Александр Степанович Попков, 2023

Начинается роман с почти детективной истории: в Большом зале мэрии города N перед важным совещанием на потолке появляется изображение женского детородного органа. Но кто же дерзнул на такую провокацию? Автор в этой книге попытался прикоснуться к загадке нашей ментальности, но эта сущность оказалась настолько сильна, что продиктовала некоторые смыслы даже вне воли автора. В последней главе действие переносится в далёкое будущее, где общество опять поставлено перед выбором модели существования и появлением новых необычных табу, а читатель встретится даже с гориллами-программистами, но фондового рынка там нет.

Маланин

У Анатолия Григорьевича после треволнений в Большом зале сильно зашумело в голове и он поднялся в свой кабинетик на последнем этаже, закрыв дверь на ключ. Громкие пульсации в висках говорили о подскочившем давлении. Он вспомнил, как вчера вечером, выходя из зала услышал странный звук, ни на что не похожий. Правда, когда он остановился и прислушался, звука не было. «Странно, может это у меня нарушение головного кровообращения. А не уйти ли мне на пенсию? Уйду и даже поляну накрывать не буду. Друзей, с кем начинал, уже не осталось, а с техничками можно просто чайку попить на прощание, — от этих простых мыслей Анатолию Григорьевичу полегчало, — И эта сучка, Лилия Николаевна, почему не предупредила?! Не ожидал такого от неё».

Лильку он знал ещё с молодости, правда, потом их судьбы надолго разошлись. В школьные годы Лилька жила в соседнем с ним бараке на окраине города. Обращала она тогда внимание на себя открытой улыбкой. А когда Анатолий первый раз пошёл с парнями на танцы, то пригласил Лильку на медленный танец. Вести в паре он не умел, и Лилька помогала ему. Но в темноте никто и не заметил его неуверенности — так ему думалось. И он даже пожалел тогда, что манкировал раньше клубные вечера — девушки, оказывается, не такие уж недотроги. После танцев, окрылённый почином, подошёл на крыльце дома культуры к Лильке и заговорил с ней уверенно, но голос свой при этом не узнал и от этого неожиданно сконфузился. С насмешками бы он справился, но Лилька наоборот перестала улыбаться и посмотрела на него серьёзно, как взрослая, ничего не сказав, а Анатолий после того случая больше перед ней не рисовался, хотя почему-то зауважал её.

«Похоже сегодня будет праздник воспоминаний», — как будто сам себе разрешил Анатолий Григорьевич. Он заварил крепкого цейлонского чая, выпил полчашки и расслабился, но через несколько минут забытья, встрепенулся, почувствовав приближение своего вечного пугающего миража. Сейчас не время дремать.

В детстве они с мальчишками как-то раз пробрались на железнодорожную станцию, где Толя не боялся пролезать даже под уже готовящимися тронуться с места вагонами, выдававшими своё намерение тяжелым кряхтением. И выскочив первым из мальчишек из-под вагона, Толя вдруг увидел несущийся на него по рельсам металлический дирижабль, прекрасный и ужасный одновременно. Позже он узнал, что это был паровоз «Иосиф Сталин», его обтекаемую форму спроектировали ученые-аэродинамики. Чья-то сильная рука выхватила его с пути страшного болида. Когда этот человек в кожаном плаще посмотрел на него, то стало уже совсем страшно, потом уже Толя понял, что это был взгляд волка. Человек отвёл Толю к дырке в заборе и молча отпустил. Толя не помнил, как он оказался дома, его трясло, и он не мог даже ничего объяснить напуганной его видом матери.

Анатолий Григорьевич допил чай и подумал, что жизнь устроена так, что рано или поздно она налаживается сама собой.

После школы Анатолий поступил в техникум, распределили его на металлообрабатывающий завод — такой огромный, что и за день не обойдёшь. Как сейчас он помнит огромный цех с постоянно висящем в воздухе маревом из горелого металла, и бесконечную какофонию работающих станков. В юности Анатолий отзывался на любую просьбу, не мог отказать и согласился вначале на мастера цеха, а потом и на комсорга — желающих-то больше не было. На этом заводе познакомился Анатолий с Иваном Никандровичем Савельевым, секретарем партийной организации. Иван Никандрович сильно отличался от остальных руководителей завода, он всегда куда-то торопился, но успевал улыбнуться, крепко пожать руку, спросить о делах, и, даже когда был строг, всё равно после разговора оставалась радость от встречи с хорошим человеком. С его подачи Анатолий Григорьевич вступил в партию и сведущие люди стали намекать ему на скорые перевыборы парторга цеха. Но не случилось ему стать парторгом — у Ивана Никандровича произошёл конфликт с райкомом КПСС, заставивший его уйти с завода. Но вскоре после этого Ивана Никандровича выбрали председателем горисполкома — такие люди не тонут в бюрократических водоворотах.

Сейчас для эпохи, с которой совпала молодость Анатолия Григорьевича, придумали обидное название «эпоха застоя», вынося этот вердикт на основании пустых магазинов и очередей, умалчивая при этом о том, что у людей наконец-то появились свободные деньги и каждый мог позволить себе купить то, что он хочет. На заводе с отоваркой продуктами проблем не было, при столовой генеральный директор открыл отдел полуфабрикатов, где в конце рабочего дня всегда выстаивалась очередь конторских служащих, с приливом адреналина обсуждавших возможный ассортимент того, что сегодня могут «выкинуть». Руководство отоваривалось отдельно и почему их продуктовые наборы со случайным набором дефицитной еды назывались заказами, никто понять не мог. Но беспокоиться о завтрашнем дне никому и в голову не приходило. Любимая внучка Дашулька говорит, что нынче позитивную установку люди сами у себя воспитывают без всякой партийной идеологии. А в советское время позитивная вера в будущее была не личным делом каждого — её прописали в Программе Коммунистической партии, а теперь кто гарантирует, что грядущее будет лучше?

Года через полтора после ухода Ивана Никандровича с завода Анатолия Григорьевича пригласил к себе новый секретарь парткома завода. «Дуй, — говорит, — в кабинет 305 горисполкома для беседы, работу тебе предложат — решай сам». Анатолий Григорьевич удивился предложению. Собирался он тщательно, достал из шкафа новый костюм, а к горисполкому приехал за час до назначенного времени. В те времена никаких охранников в учреждениях не было, и Анатолия Григорьевич поднялся с улицы по гранитным ступеням, ведущим к входной трёхметровой двери из благородного дерева, потянул с волнением за бронзовую массивную ручку и поразился красотой и торжественностью центральной лестницы — как к пьедесталу власти по ней поднимаешься. На третьем этаже прошелся вдоль кабинетов, читая таблички, нашёл кабинет 305, на двери которого золотистым металлом блестела надпись: «Начальник отдела кадров такая-то». Минут за пятнадцать до назначенного времени вежливо постучал, отсчитал пять секунд и слегка приоткрыл дверь. Начальница пила чай, посмотрела на Анатолия Григорьевича пристально, а может недовольно, но пригласила зайти.

— Я с завода, Маланин, по телефонограмме…

— Проходите, присаживайтесь, — чай отставила на тумбочку, — Анатолий Григорьевич, Иван Никандрович рекомендовал вас на должность начальника АХО, вам нужно принести рекомендации от администрации завода и от партийной организации.

Анатолий Григорьевич понял тогда, что разговор идёт об уже решённом деле. Значит Иван Никандрович знал, что не посмеет он ему отказать.

— А с Иваном Никандровичем можно переговорить?

— Запишитесь на прием у секретаря, — начальница посмотрела на него удивлённо.

Вот оно как, большим человеком стал Иван Никандрович. Спустившись этажом ниже, Анатолий Григорьевич нашёл приёмную и пока разговаривал с секретаршей, из коридора появился Иван Никандрович.

— А, Анатолий, проходи в кабинет.

Но сесть не предложил. Куда-то звонил, только потом поднял глаза.

— Большое доверие тебе оказываем, Анатолий. Дело для тебя новое, присмотрись, разберись — все материальные ценности хотим тебе доверить.

— Да вы ж меня знаете, Иван Никандрович, я — советский человек, — неожиданно для себя выпалил Анатолий Григорьевич.

Савельев замолчал, уголки глаз его собрались в мелкие морщинки, нижняя губа чуть выдвинулась. Он вроде хотел что-то сказать, но потом его отпустило и, как бы завершая беседу, Иваном Никандрович встал и подал свою руку.

— Ну и по рукам, Анатолий.

Анатолий Григорьевич вышел из приемной растерянный от какой-то недоговорённости, возникшей после его невольного самохвальства: «Я — советский человек».

Анатолий Григорьевич ещё заварил чай, бросил в этот раз несколько кусков сахара и опять задумался: «Важная тогда была беседа, определяющая. Его вспомнили, выделили, но разговора на равных не получилось, вернее сам он не чувствовал себя равным Ивану Никандровичу. А еще забыл тогда задать самый главный вопрос: что будет с очередью на квартиру? Как поженились с Галиной, сразу встал в очередь на получение жилплощади в месткоме завода и терять очередь не хотелось. Эх, до чего наивный был».

Горисполком в советское время строил жилье для всего города, получая ведомственное финансирование из московских министерств, а себе, то есть для всего своего городского хозяйства, за это посредничество оставлял десятую долю. Квартирку двухкомнатную Анатолий Григорьевич получил уже через год, когда занял должность начальника отдела АХО. Про предыдущего начальника ходили слухи, что он служил вертухаем в лагере и сам людей расстреливал, а в квартире у него до сих пор висит портрет Сталина. Анатолий Григорьевич встретился с ним на передаче дел в бухгалтерии. Колючий волчий взгляд старика показался ему знакомым и пронзил его как когда-то в детстве, дедок сразу понял свою власть и затеял с Анатолием Григорьевичем странный разговор.

— Что Толя-Анатолий, сегодня на твоей улице праздник? Вот то будет праздник у вас, когда доведёте страну до ручки — Сталина на вас нет. У меня другом в молодости был сын Сталина, Александр Яковлевич, незаконный, правда, но это не важно, всё равно я побольше вашего о вожде знаю. Иосиф Виссарионович его своим сыном признал, даже в Москву приглашал, но Сашка не поехал, говорил: «Быть врагом Сталина опасно, а незаконным сыном — смертельно опасно». Он мне рассказывал про Курейскую ссылку, где Иосиф Виссарионович с матерью Сашки и сошёлся. Сталина царские стражники определили на постой в дом к детям-сиротам, там он четырнадцатилетнюю Лидию и заприметил. Рассказывала Сашке Лидия Платоновна, мать его, что Иосиф Виссарионович смеялся над царским правительством за его правильность. В Петрограде думали, что если сослали, то и наказали, а революционеры там нормальную жизнь построили, нельму кушали, да и почта к ним регулярно приходила, книги там разные. Иосиф Виссарионович в ссылке всегда оставался свободным человеком и как-то раз даже пошутил, что будь он на месте начальника Охранного отделения, то давно бы уже всех революционеров из Женевы с их проститутками на кожаные ремешки порезал. И из ссылки Иосиф Виссарионович уехал обманом, записавшись в 1916 году добровольцем на фронт, потому что знал, что он непригоден к службе, а его стражник Мерзляков ему потворствовал — сам был дезертир. Так что Иосиф Виссарионович, в отличие от лысого теоретика, хорошо знал простой народ, и присказку народную усвоил: «дурака грех не обмануть». Иосиф Виссарионович поэтому и навёл такой порядок, что обмануть его было невозможно. Теперь говорят: репрессии, репрессии, а ведь даже Бог грешников наказывает. Написано же у верующих в талмудах: «Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много». И кто ж этих рабов божьих конкретно будет наказывать? Значит, у Господа тоже есть свой НКВД, так то. А теперь, при Брежневе, страха нет, а значит и порядка нет. Вот поэтому, Толя-Анатолий, и просрём мы всё, что нам Иосиф Виссарионович оставил.

Потом уже Анатолий Григорьевич разобрался, что экспедитором в отделе числилась племянница старика, никаких обязанностей не выполняла, но зарплату получала. Уволились родственники одновременно, доказательств подлога не было, да и зачем было бросать тень на отдел.

А ещё Анатолий Григорьевич почему-то хорошо запомнил один день из детства сразу после смерти Сталина. К ним домой зачем-то пришла географичка из школы, в то время, кажется, были обязательны обходы квартир учеников, и мать усадила её на кухне пить чай. Толя подслушивал их беседу, стоя за дверью общей комнаты.

— Как теперь жить будем? — неестественно жалостливо причитала мать.

— Тяжело, конечно, но вот, говорят, собираются отменить плату за обучение в старших классах, — также неестественно сочувственно поддерживала её географичка.

Географичка не пользовалась в школе авторитетом и то, что мать унижается перед ней, унижало и Анатолия, но он был замечен матерью за дверью, и отправлен на улицу. Через несколько дней в семье случился скандал, оказывается, пока мать угощала географичку конфетами с чаем, младшая сестра Валька выследила, где мать прячет конфеты. Так как место это было высокое — полка в прихожей для хранения шапок, то на помощь была вызвана подружка, на плечи которой и взгромоздилась Валька, чтобы опустошить тайник. И когда мать нашла за кроватью обёртки от конфет, то Вальке сильно досталось от матери, ведь конфеты всегда береглись для особого случая.

А по вопросу распределения квартир, как узнал позже Анатолий Григорьевич, было закрытое заседание горисполкома. Выяснилось, что много квартир, переданных предприятиям для распределения очередникам, стояли незаселенными. Директора придерживали их оформление, так как возможностей для премирования у многих руководителей не было, а работу нужно было делать, людей мотивировать. Вот молодые отцы семейств за заветное обещание «получить» квартиру и пахали, кто на полигонах невылазно по полгода, кто в цехах с вредностью, кто на работе спал, чтобы министерскую тему сдать досрочно. А дай им квартиру, считай, что на полгода про работника можно забыть. Будет в ночных очередях дежурить за стенкой или кухонным гарнитуром, унитазы доставать, а потом еще сколько водки будет выпито. Поэтому держали нужных работников на крючке до последнего.

Столько лет отдано службе, многое уже и забылось. Вот, в конце 80-х ремонтировали малый зал в горисполкоме, «выбили» фонды на дубовую доску из Чехословакии. Анатолий Григорьевич тогда нашел мастера краснодеревщика — связи уже в городе были. Отделка зала получилась благородная. Из ботанического сада Анатолий Григорьевич привез фикусы и пальму, горшки керамические для растений заказали из Риги. Теперь тематическое оформление залов заказывают в дизайнерских студиях: остоугольные формы из дешевого пластика в бело-сине-красных цветах, устремленные в будущее. «Живых цветов сейчас не ставят, — подумал Анатолий Григорьевич, — да и ладно, мне меньше хлопот».

Ивану Никандровичу очень понравился обновлённый интерьер зала, и он поручил Анатолию Григорьевичу договориться с мастером-краснодеревщиком об отделке его загородного дома. Дубовые доски, оставшиеся на складе после ремонта, Савельев выкупил, рассчитавшись до копейки. Много раз Анатолий Григорьевич мотался за город, привозил то лак, то шпаклевку. Оправдал доверие Ивана Никандровича. И вскоре после этого, приглашает его секретарша срочно зайти. Иван Никандрович опять же сесть не предложил, но по-отечески сказал:

— Засиделся ты, Анатолий, в своей «двушке» — иди в комитет по жилищным вопросам, оформляй ордер на трехкомнатную квартиру.

— Спасибо, Иван Никандрович, — в этот раз Анатолий Григорьевич уже не стал ничего добавлять и Ивану Никандровичу это понравилось.

Как узнал потом Анатолий Григорьевич, его квартира в кирпичном доме в тихом центре предназначалась прокурору, но тот наотрез отказался вселяться на первый этаж. «Ну, да ладно, — подумал Анатолий Григорьевич, — мне то грех жаловаться: простому парнишке с рабочей окраины всё дала советская власть. Всю жизнь ощущаю себя советским человеком». В середине 90-х, когда Анатолий Григорьевич услышал про покупку «хлебных» должностей в мэрии, он даже поверить не мог. Спросил как-то раз про это у своего старого знакомого, так тот даже рассмеялся над его наивностью. С тех пор и стал Анатолий Григорьевич смотреть на теперешних руководителей слегка свысока. Мысли его снова вернулись к Лильке: «Я бы, случись что с ней, непременно постарался бы помочь, а она сразу побежала с докладом». И тут Анатолия Григорьевича осенила мысль: «Получается, не я, а она и есть настоящий советский человек. Вот что хотел тогда сказать Иван Никандрович — не взял бы он к себе на работу настоящего советского человека! Это ж сколько лет мне надо было прожить, чтобы понять это».

Внезапно мысли у Анатолия Григорьевича прояснились, и он понял, что решение уволиться уже принято и что он даже рад этому. Пенсия с муниципальной надбавкой у него заработана уже давно, семья устроена, даже внучке сделал однокомнатную квартиру, и можно пожить для себя. И уже другим взглядом оглядел кабинет, наметил, что нужно забрать с собой. Выдвинул нижний ящик стола, куда он складывал всё самое сокровенное и самое бесполезное. Вот членский билет КПСС, открыл его, удивился — надо же, заполнен ещё перьевой ручкой. Маленькое черно-белое фото какого-то молодого человека, наполовину запачканное синей печатью. Берёг билет, думал, что может быть время ещё и повернётся вспять. Вспомнилась и ноябрьская суббота 1991 года, когда за ним прямо на дом приехала служебная машина Ивана Никандровича. В горисполкоме поднялся по пустым лестницам на второй этаж, Иван Никандрович открыл свой сейф, достал конверт с надписью «Секретно» и показал Анатолию Григорьевичу президентский указ Ельцина о роспуске КПСС.

— Сегодня рано утром фельдъегерской службой доставили мне прямо на дом, — сказал он абсолютно спокойно. Но для чего показывал указ? Неужели думал, что на словах не поверю? — Сейчас приедут из милиции и поедем опечатывать горком КПСС, давай срочно решай, чем опечатывать кабинеты будем.

К горкому подъехали на ПАЗике уже в сумерках, сыпал сверху осенний то ли дождь, то ли снег. Стояли на ступеньках, ждали приезда Ивана Никандровича. Анатолий Григорьевич вспомнил тогда, как его отец рассказывал про избитые ступени Рейхстага, на которых он с сослуживцами фотографировался в 1945 года и там тоже шёл дождь. Теперь и он приобщился к настоящей истории и, получается, ему тоже есть о чём рассказать внукам — но будет ли им это интересно?

А Ивану Никандровичу, выходит, повезло, что карьеру сделал не по партийной, а по советской линии, но Анатолий Григорьевич знал тайну этого «везения». Был на заводе отдел технической документации, где копировали чертежи и прочую документацию на ротапринтах и нашёлся «добрый» человек, стуканувший о том, что там печатают самиздат. Начальник первого отдела после полученного сигнала проследил, кто остаётся на ротапринте после работы и накрыл небольшой тираж. Вдохновителем нарушения инструкции по копированию оказался Иван Анисимов, фронтовик, коммунист и лучший специалист конструкторского бюро. Под видом помощи в настройке печатных машин он размножал самиздатовскую литературу. Печатник на ротапринте, знакомый Анатолия Григорьевича, по секрету дал ему на время одну из брошюр. Анатолий Григорьевич впервые тогда читал самиздат, у него даже голова закружилась, а в памяти остались только отдельные цитаты: «Уничтожение православного христианства было задачей евреев-ашкенази». «В отличие от русских крестьян, которые были в основной массе крепостными, ашкеназы были свободны и занимались торговлей и посредничеством. Отмена крепостного права потеснила их положение и часть евреев двинулось в революционное движение». «Предложенный ашкеназом Карлом Марксом проект социалистического интернационала стал идейной основой для революции в России». «В руководстве Российской социал-демократической рабочей партии большевиков, которая и совершила революцию в России, ашкеназы составляли большинство». «Микроб — он хоть и маленький, но может убить большого слона». Анатолий Григорьевич вернул своему знакомому серые листы с расплывчатым шрифтом с ощущением избавления от опасности и посоветовал ему сжечь их.

Дело о самиздате дошло до горкома. Анисимова вызывали и в КГБ, но отпустили. В партийном комитете завода провели закрытое заседание, в котором участвовал инструктор райкома КПСС. Анисимов стоял с поникшей головой, он покаялся, признал свою несознательность, рассказал, что брошюру взял у бывшего однокурсника, размножал по своей инициативе. Потом дали слово молодому инструктору райкома партии по фамилии Халамендик. Никто даже не успел улыбнуться странной фамилии, как инструктор вскочил с места, побагровел и начал кричать на Петрова.

— И вот за этой правильной оболочкой скрывается гнойный антисоветский выродок, который сумел войти в доверие партийной организации, а сам исподтишка отравлял товарищей ревизионистским ядом.

Все присутствующие сделали серьёзные лица. Стало понятно, что сейчас любого могут причислить к заблудившимся. Халамендик, хоть и был небольшого роста, с огромной головой и короткими руками, но он стоял как гранитный памятник революционеру. Кулаки его сжались, пиджак вот-вот был готов порваться от вздымавшейся от криков груди. Анатолий Григорьевич сидел напротив выступающего и даже почувствовал горький запах желчи в воздухе. Ему стало понятно, почему так боятся разносов в райкоме партии. У Анатолия Григорьевича даже засосало под ложечкой — он ведь тоже читал самиздат. Чтобы хоть как-то сбить внутренне напряжение, Анатолий Григорьевич представил, как ведёт себя этот инструктор с девушкой. Он, наверняка, пользуется успехом: при встрече он смотрит на девицу со слегка снисходительной улыбкой, молча берёт своей крепкой рукой её ладонь, и девица, чувствуя настоящую силу, откликается покорностью, и тогда герой наконец-то расслабляется, превращаясь в обычного молодого человека.

Партийный комитет единогласно проголосовал за исключение Анисимова из партии. Савельев с Халамендиком, видимо, имели неприятный разговор до заседания и гнев Халамендика был направлен больше на Ивана Никандровича, который вскоре был вынужден перейти на другую, не партийную, работу, хотя и с повышением.

Маланин очнулся от воспоминаний и положил членский партийный билет на свой рабочий стол и снова сунул руку в выдвижной ящик. Так, а это что? — диплом об окончании Университета марксизма-ленинизма. Анатолий Григорьевич усмехнулся — вскоре, как стал секретарем комитета комсомола цеха, вызывают его в партком завода к секретарю, отвечающему за идеологический сектор:

— Анатолий, пришла нам разнарядка в Университет марксизма-ленинизма, мы тут посовещались, предложили в райкоме партии твою кандидатуру и это уже одобрено.

Вот так, райком партии одобрил — отказаться уже нельзя. Поняли, что Анатолий — безотказный и «поехали». Запомнилось первое занятие в райкоме партии на третьем этаже. Там специальный зал был: стояли ряды кресел из светлой гнутой фанеры с опускающимися сиденьями как в театре, а перед сидящими — узкий откидывающийся столик. Очень похоже в целом на школьную парту, только все это привинчено к полу и выйти во время занятий из центра ряда практически невозможно. Пригляделся Анатолий Григорьевич к будущим сокурсникам и увидел Аркашу из заводской лаборатории НОТ, поздоровались и сели рядом. Познакомились они на заводе, когда Аркаша приходил в цех создавать паспорта рабочих мест токарей и фрезеровщиков. Директору в Москве на годовом отчете министр сделал замечание, что завод не занимается научной организацией труда, вот после этого и появился приказ об организации лаборатории НОТ. Заведующей поставили бывшую председательшу профкома, а работать взяли Аркашу с кафедры политэкономии местного института народного хозяйства. Разговаривать с Аркашей было интересно, он любую тему развивал, и, как он любил говорить, структурировал.

А занятия в Университете оказались не простыми. Анатолий Григорьевич думал вначале, что там просто «углубят понимание линии партии», но когда началась философия Гегеля: закон единства и борьбы противоположностей, закон перехода количественных изменений в качественные, закон отрицания отрицания, то Анатолий Григорьевич понял, что не разобраться ему в этой науке. Профессор, доктор наук Столяров Вениамин Алексеевич, наверное, часто замечал у слушателей такую растерянность, а у кого-то даже некоторый скепсис в глазах, и как-то раз на лекции о диктатуре пролетариата он вдруг прекратил свое степенное хождение перед первым рядом кресел и обратился к присутствующим.

— И именно пролетариат своей мозолистой рукой усадил вас за эти парты.

Анатолий Григорьевич даже вздрогнул тогда: получается, что он сам себя и усадил сюда? А само великое учение находится в руках, то есть головах, таких «жрецов» как Столяров? Анатолий Григорьевич на перерыве поинтересовался у соседа:

— Аркаша, а ты здесь как оказался?

— Написал заявление в партком с просьбой дать направление на учебу.

— А зачем тебе это надо?

— Толя, я хочу поступать в аспирантуру, мне кандидатский минимум у Столярова сдавать.

— Это что, диссертацию будешь писать?

— У меня уже и тема для диссертации есть, но кафедре дают по социологии только одно место в аспирантуру раз в два года и, хоть не в почёте у нас эта наука, конкурс всё равно большой.

— И что за тема, если не секрет?

— Психология толпы.

Анатолий Григорьевич тогда удивился ещё больше, чем от мозолистой руки пролетариата. Откуда в советском обществе, где есть два класса: рабочие и крестьяне, ну и ещё прослойка — интеллигенция, взялась толпа? Толпа может быть только там, в западном мире. Странная тема. Уж не придумал ли ее себе сам Аркаша?

Вскоре Аркаша ещё больше удивил Анатолия Григорьевича. Он один задавал вопросы на лекциях и как-то раз спросил:

— Вениамин Алексеевич, а какой ступени пирамиды Маслоу соответствует классовое самосознание?

Столяров некоторое время молчал — вопрос ему, похоже, не понравился, затем он четко проговаривая каждое слово ответил:

— Подход Маслоу противоречит марксистскому положению о социальной обусловленности потребностей личности. Критике буржуазных теорий у нас будет посвящена отдельная лекция.

«Эх Аркаша, лучше бы ты не высовывался», — подумал уже сейчас Анатолий Григорьевич. Когда подошло время экзаменов, Анатолий Григорьевич сильно волновался. Вопрос ему попался про коллективизацию. Вроде простой вопрос, но щекотливый, можно было «проколоться». Главное, нужно было обосновать необходимость коллективизации: индустриализация требовала перевода мелкотоварного сельскохозяйственного производства на индустриальные рельсы с применением тракторов вместо лошадей с плугом, а избыточные рабочие ресурсы из села можно было направить на заводы и фабрики. Анатолий Григорьевич ответил правильно, но своим косным рабочим языком, Вениамин Алексеевич посмотрел экзаменационную карточку, а именно, место работы и благосклонно сам стал развертывать ответ Анатолия Григорьевича уже своим правильным научным языком, а Анатолий Григорьевич согласно кивал. Пятёрка — сколько было радости и гордости. Не вспомнилось тогда на экзамене про «семейное проклятие», а сегодня вот можно и поверить в него: не просто так этот вопрос на экзамене попался. «Да нет, глупости всё это, конечно, предрассудки», — рассудил Анатолий Григорьевич.

Когда Толя ещё учился в пятом классе, отец привез из деревни бабу Аню — совсем немощная она стала и пришлось забрать её к себе. Толю любила она больше всех, но только часто путала с сыном — называла Гришкой. Иногда баба Аня и отец переругивались и, прислушавшись, Толя понял, что отец недоволен тем, что бабуля всё замаливает какой-то грех. Приоткрыв как-то раз её ящик, Толя нашёл в самом дальнем углу маленькую медную иконку с облупившейся от времени глазурью. Пытался Толя выведать у бабушки эту тайну, но она только ласково гладила его по голове и называла ангелом. Но однажды, перепутав Толю с сыном, она стала причитать:

— Простил ли Бог братца моего Кольку? Всё из-за того нерусского комиссара, что подначил братца в раскулачке участвовать. Выгонят ссыльных, и старых, и малых на улицу на мороз, посадят на ссыльную телегу, а сами ихний погребок растащат и кутят потом до утра. Последних выселяли Петровых, а у них слепая Пелагея приживалкой жила, колдовством владела, заговоры знала. Вот схватил её наш Колька и потащил в телегу, а она, хоть не знала и не видела нашего Кольку, как закричит не своим голосом: «Проклинаю тебя Николка и весь твой род!». Замёрзла она, сказывали люди, в дороге. А за нами в деревне так прозвище и прицепилось — «проклятые». Говорила я ему: «Пелагею то зачем?», а он в ответ: «А куда её девать было?». Кольку комиссар этот в район перевёл завскладом, повесили недобрые люди на него недостачу, в лагерь упекли, там и сгинул дурачок — брёвнами завалило. Молюсь я и за него и за всех нас с тех пор.

Напугался Толя тогда из-за этого рассказа, но никому ничего не сказал. Впрочем, баба Аня и не такое рассказывала. По её словам, когда она ещё была девчонкой произошёл в её деревне страшный случай: бабка Харланчиха превратилась в свинью, которая подкопала забор у соседей через три дома, залезла во двор и съела младенца, которого оставили в люльке под навесом. Свинью забили, но шамать это мясо никто бы не осмелился, поэтому и закопали её куда подальше. А Харланчиха через несколько дней объявилась вся побитая и болела потом очень долго, но сказать ей в лицо, что о ней думают — побоялись.

К сожалению, так и не удалось расспросить бабу Аню про революцию, она каждый раз уходила от ответа, только однажды, когда ей уж совсем надоели эти вопросы, она ответила: «Кто головы рубит — тот и власть».

А с Аркашей же такое дело приключилось. Получил он на экзамене тройку. Савельев задал ему уточняющий вопрос: чем была вызвана необходимость усиления идейно-политической работы после окончания Великой отечественной войны? Аркаша наговорил много — это он умел, но главного не сказал. Побывав во многих городах и столицах Европы, солдаты увидели другую жизнь и, вернувшись домой, развязали языки. И партия «развернула беспощадную критику всех и всяческих проявлений низкопоклонства и раболепия перед Западом и его капиталистической культурой». Странным показался Анатолию Григорьевичу правильный ответ даже в то советское время, ведь эти солдаты были победителями. Наверное, это был отголосок на вопрос про пирамиду Маслоу. Анатолий Григорьевич потом уже вспомнил, как разбирая вещи отца после похорон, нашел в толстой пачке поздравительных открыток несколько старых немецких открыток с погашенными марками и красивым готическим текстом, написанным перьевой ручкой. На лицевой стороне открыток были цветные фотографии красивого городка с красными черепичными крышами, утопающими в зелени на склонах небольших гор, местами идиллическую картину протыкали острые шпили строгих кирпичных костёлов. Странно, отец никогда не показывал эти открытки, никогда не хвалился, какие сказочные места ему довелось увидеть в конце войны. И этот красивый, явно женский почерк — чей он? Жаль, что открытки потерялись, теперь стало интересно, что за тайна была в тех строках на немецком языке. И о воспоминаниях отца о войне Анатолий Григорьевич узнал только после его смерти — от матери. Призвали отца в конце 1944 года. Уже в полку в первые дни службы во время сна у него украли винтовку. В то время за потерю оружия грозил военный трибунал, может даже расстрел. Командир, тоже деревенский, старик по тем временам, чуть за сорок лет, прикрыл отца — когда побежала пехота в наступление, то он взял винтовку у убитого солдата и сунул её отцу. А в Австрии их рота заняла небольшую железнодорожную станцию и в одном из вагонов обнаружили ящики с коньяком. Один ящик успели умыкнуть, пока не приехал полковой денщик и не опечатал вагон для отправки в Москву. И, наверное, прав был отец, что не рассказывал тогда пацанам о войне — не поняли бы.

А в разгар перестройки, когда уже почти на любую тему стало можно говорить, Анатолий Григорьевич спросил у Аркадия:

— Аркаша, а почему евреи — самая умная нация?

— Эх, Анатолий Григорьевич, не должен ты был такое спрашивать, а я тебе отвечать, но, да ладно, на прощание расскажу тебе про хождение евреев по пустыне. Евреи, покинув Египет, в итоге оказались единственными хранителями тысячелетней мудрости жрецов Египта. Но по пустыне евреи путешествовали не одни, были там и другие воинственные племена, которые нападали на стоянки евреев и могли перебить всех, кто не успевал спрятаться. Поэтому все мальчики обучались Торе. Они должны были уметь правильно по памяти написать текст Торы и правильно его прочитать. Это было нужно для того, чтобы не прервалась духовная жизнь народа и даже если из всей стоянки евреев останется в живых после нападения только один мальчик, то он сможет по памяти полностью восстановить всё священное писание, прочитать его и правильно истолковать. После испытания на знание Торы проходил обряд инициации и все взрослые обнимали мальчиков, говорили о своей вечной любви к ним. Вот тебя, Анатолий Григорьевич, кто-нибудь поздравил с окончанием Университета марксизма-ленинизма, обнял и поцеловал?

А Аркаша так и не поступил в аспирантуру и в начале 90-х уехал в Америку.

Анатолий Григорьевич продолжал разбирать свой последний служебный ящик. Где-то сбоку завалялась выцветшая пачка с влажными салфетками, так и не пригодившаяся за много лет. В 1991 году, когда в Москве и Ленинграде стала ощущаться нехватка продуктов питания, западные страны стали оказывать «победившей демократии» гуманитарную помощь. Студентам в общежитиях столичных городов раздавали полевые наборы солдата НАТО. Иван Никандрович через свои связи в Москве решил вопрос с выделением одной машины этих наборов для горисполкома. Часть наборов Иван Никандрович приказал отложить для ветеранов горисполкома, эти коробки стаскали в кладовую, где хранился инвентарь для демонстраций 1 Мая и 7 Ноября. Необычная была картина: бархатные знамена с бахромой, с вышитой золотыми нитями эмблемой в виде серпа и молота, и стопка аккуратных небольших коробок из картона шоколадного цвета с символикой NATO. Из того набора салфетка и осталась.

Анатолию Григорьевичу вдруг захотелось заплакать и уже глаза стало щипать, но о чём плакать — не понятно, и он погрузился то ли в размышление, то ли в дремоту и стал видеть почти наяву навязчивый странный сон, знакомый уже до деталей. Только теперь паровоз наконец-то приезжает в какой-то тупик, все люди выходят из вагонов и спешат куда-то по своим делам, а Анатолий Григорьевич не может выйти на перрон, потому что он, вроде как, и есть этот паровоз. Видит Анатолий Григорьевич через тусклое окошко, как Иван Никандрович с портфелем по перрону идёт, хотя он уже покойник. Покойник — странное слово, наверное, его придумали в то время, когда жизнь была так тяжела, что про умершего говорили: слава Богу, успокоился. А в будущем, наверное, будут удивляться слову «советский», то ли советы раньше всем давали, то ли жили только по советам. А паровоз с вагончиками остановился и, оказывается, все в этом составе были только пассажирами, даже Иван Никандрович.

А вот и учительница истории Вера Петровна вышла из вагона — не ожидал такого от неё. Маленького роста, в длинном вязанном платье, похожая на тумбочку, она шагает на старомодных толстых каблуках с тем же усилием, с каким ходил сатир на своих копытцах, а её большая голова всегда смотрит только вперёд. Помнится, класс затихал, ещё только услышав это далёкое цоканье в школьном коридоре. Своим голосом она владела великолепно, она им наказывала, поощряла, предупреждала. Единственный раз, когда голос перестал её слушаться, произошёл на уроке о Сталинградской битве. Толя с удивлением узнал, что Вера Петровна девятнадцатилетней медсестрой оказалась сразу в гуще сражений, и её медицинская палатка стояла на берегу Волги, по которой, как брёвна, плыли трупы наших солдат. Но больше всего она удивила класс, когда на одном из уроков заявила, что сегодня все будут слушать «Сказку о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове», написанную замечательным советским писателем Аркадием Гайдаром. Читала она её демонически: «Нахмурился тогда Главный Буржуин и говорит: Сделайте же, буржуины, этому скрытному Мальчишу-Кибальчишу самую страшную Муку, какая только есть на свете, и выпытайте от него Военную Тайну, потому что не будет нам ни житья, ни покоя без этой важной Тайны». Тогда Толя не посмел спросить у учительницы, а в чём же на самом деле была эта тайна, которая делала Красную армию непобедимой, потому что было бы стыдно показать, что все поняли сказку, а он — нет. А теперь остаётся только жалеть, что эта тайна так и осталась неразгаданной для Анатолия Григорьевича, а учительница ведь наверняка знала тайну, но почему-то не открыла. Вера Петровна уходила от паровоза с гордо поднятой головой, потому что она ни советский строй, ни партию не предавала — в коммунисты её просто не взяли. Существовала при приёме в партию квота на служащих, не должно их было быть больше, чем рабочих, вот на этом «проценте» Веру Петровну и завернули, объяснив ей, что в школе в членах партии — одни учителя, а КПСС — это партия рабочих и классовый состав партии нужно сохранять. После этого Вера Петровна стала демонстративно называть себя «беспартийной коммунисткой».

А сегодняшнее «явление» на потолке мэрии намекнуло Анатолию Григорьевичу, что он не только новую жизнь не понимает, но, возможно, и советскую явь не понимал, поэтому и не мог он ни разу поговорить по-настоящему с Иваном Никандровичем, который был руководителем и при Советах, и при демократах, и мог бы им быть даже при царе-батюшке — для Ивана Никандровича сойти с поезда не было трагедией. Анатолий Григорьевич уже почти нащупал ту боль, от которой хотелось плакать, но тут зазвонил телефон.

— Купи ванилин, я тесто для булочек поставила, — попросила супруга без предисловий.

— Хорошо, — почти радостно выдохнул Анатолий Григорьевич.