Райские ботинки и Жареная кобра

Александр Староторжский

Жизнь писателя течет медленно, скучно, израненная ежедневными атаками мелких (и крупных!) проблем, к искусству отношения не имеющих. Наоборот! От искусства отталкивающих, заслоняющих… И вдруг какое-то событие так поражает, ужасает, восхищает писателя, что очередной раз повредив его восприимчивую, болезненную нервную систему. Можно сравнивать только с ВОЛШЕБНОЙ вспышкой! Круговорот событий, блестящий и горячий, вдруг успокаивается и приобретает ясную, стройную, живую цепь осмысленных переживаний. Книга содержит нецензурную брань.

Райская жизнь

…Средиземное море… Острова… Солнце опускается в багровый пожар, полыхающий по всему горизонту. В воду входит молодой человек в клетчатой рубашке и смешных, рваных шортах. Поворачивает ко мне своё загорелое, бородатое, счастливое лицо… Смеётся…

…Выключаю компьютер. Смотрю в окно. Идёт дождь. Мрачный, чёрный, московский ноябрь. Совершенно беспощадный, беспросветный… Да…

А он (!)… входит в золотое море! Вообще, завидовать нехорошо, мелко… И вредно для здоровья. Особенно, если оно ушло погулять, а вернуться забыло… Но разве у меня нет приятных воспоминаний? То есть, я о том, что не так уж всё плохо. В смысле, не окончательно плохо.

Вглядываюсь в начало жизни. Что-то там, в розовом тумане поблескивает. Летим туда! И…! Приземляемся, сели… Розы! Я хожу по аллеям просторного, удивительного сада, где цветут одни розы! Множество роз! Самых разных! Красные, синие, жёлтые, чёрные-бархатные, нежно-розовые, зеленовато-белые… Какие хотите! Огромные и совсем маленькие! Красивые, до слёз! А как они пахнут! Мне кажется, в таком саду, атеисты должны понять, что о жизни они имеют совершенно неверные представления!

…Так, так… О розах сказал, а о том, как я в эти райские кущи забрёл — не сказал…

И так… Прекрасная, цветущая Грузия! Маленькая, очаровательная Абхазия… СССР, мощный и великолепный!

Август 1964 года, жаркий, оранжевый, синий… Пахнущий весёлыми, загорелыми женщинами, и густым, мутновато-лиловым вином изабелла, льющимся в кастрюли, бутылки, бидоны на каждом углу… И расположенный на самом берегу моря детский санаторий имени Леселидзе… Генерала, героя войны, освободителя Абхазии… Всё очень удобно… Три минуты ходу — и ты плывёшь в тёплом, зелёном море… А у тебя над головой, вздымаются в небо горы белоснежных, неподвижных облаков!

Я бы никогда не поехал в подобное заведение, (детский санаторий, а мне уже 14 лет!) если бы не долгожданная возможность увидится с моим тбилисским родственником, Гоги. Какие родственные связи нас связывали, я не очень понимал, но разбираться в этом мне совсем не хотелось. Главное, что из Тбилиси, нам (вернее моему дедушке, неродному) приходили потрясающе вкусные посылки. Много там было всего, но одно лакомство меня особенно поражало: варенье из белой черешни. Вкус его передать бессильно слово человеческое. Понятно только, что ничего более вкусного я в жизни своей не ел. (Ни до, ни после). Ну, и естественно, к Грузии я относился с горячим интересом и уважением. Даже бабушкины сладости не дотягивали до этого шедевра. А она была великой мастерицей!

Так вот Гоги! (Я его всегда считал своим братом, так же думаю и сейчас). Мы ещё ни разу с ним не виделись, но я знал о нём почти всё. В мае этого года он закончил школу с золотой медалью, и собирался поступать в Московский медицинский институт. В Тбилиси тоже был медицинский институт, но Гоги это заведение было не по карману. Все знали, что за поступление в этот «храм науки» нужно заплатить фантастическую взятку, 10 000 рублей. (Две машины!) А если не заплатишь, то тебя не возьмут, даже если ты будешь увешен золотом как породистый бульдог.

Гоги встретил меня с высшим шиком. Мы сразу помчались в Гагры в известный ресторан. Он, я и его подружка Эмма, эстонка из Нарвы, красивая, смешливая девушка 16 лет, поразившая меня своим прекрасным, сильным телом взрослой женщины… Высокая, синеглазая, гибкая, с пышными, русыми косами вокруг головы… Она казалась мне богиней! Ну, и могло ли быть по — другому? Мне было 14 лет, и я ещё ни разу не целовался! Стоило ей случайно коснуться меня бедром или грудью, как всё во мне загоралось сладостным, мучительным огнём!

— Ничего себе детский санаторий! — думал я, когда мы летели на такси по извилистой дороге в Гагры…

— Пацанам лет по 18—20, они пьют, курят анашу… Куда я попал?!

…Ресторан меня потряс. Это был огромный куб из дерева, насквозь продуваемый тёплым ветром… Потолок был такой высокий, что показалось, что где-то там, в самом верху, живут совы… Довольно часто над нами с писком, чёрной молнией проносились стрижи. Сделав вираж, они стремительно вылетали в окно, чтобы через минуту опять появиться, опять сделать круг, крикнуть, и исчезнуть…

— Саша, что ты не ешь хачапури? В Москве таких нет! — сказал Гоги, и поднял тост за Эмму.

Через 15 минут я был совершенно пьян, и безудержно смеялся. Эмма приложила к своей щеке кусок хачапури, и пообещала через два дня стать такого же цвета… И разрешила себя съесть.

Гоги посматривал на нас совершенно спокойно. Такие сцены его не пугали. Он уже умел пить. Когда официант принёс очередную бутылку, Эмма спросила у него, где можно взять трубу, потому что «московский мальчик, музыкант» будет играть для неё «Калинка-малинка.» Гоги сказал что-то растерявшемуся официанту по-грузински, тот рассмеялся и ушёл… Вернулся с букетом роз, и вручил Эмме… Конечно, вместо трубы… Смягчая недостатки сервиса…

На следующий день началась совершенно райская жизнь. Мы купались, бродили по посёлку, постоянно пили вино, постоянно смеялись, и чтобы с нами ни происходило, я испытывал только блаженство. Я, конечно, осознавал, что всё дело в присутствии Эммы. От неё шли токи, опьяняющие меня сильнее изабеллы.

Когда они с Гоги исчезали где-то в тёмных, прохладных дебрях нашего сада, я испытывал такое острое чувство потери и одиночества, что спасался, как ни странно, хулиганством, к которому совершенно не был склонен.

А куда мне было деваться?! Иначе беспощадные мысли разорвали бы мою душу в клочья.

О хулиганстве… Фокус был придуман такой: я никого не бил палкой по голове, не пытался, будто-бы случайно, обмочить кого-нибудь в сортире… Я использовал, смело можно сказать, артистический элемент: я подходил к какому-нибудь мальчику постарше, и ласково, дружелюбно, говорил ему ужасное, грузинское ругательство… Парень застывал, густо краснел, и заикаясь осведомлялся, знаю ли я, что я сказал?! Я делал вид, что не знаю, и просил объяснить, что такое я натворил… Парень тихо, недоверчиво объяснял, и внимательно всматривался в мои лживые глаза… Разумеется, я приходил в отчаяние, хватался за голову, извинялся, преувеличенно горячо, и меня прощали… Но после третьего «этюда», ко мне подошёл Гоги, и потребовал немедленно прекратить «эти идиотские игры».

— Побить могут! — сказал Гоги, потягивая изабеллу.

Эмма молчала, и смотрела в сторону моря. Улыбалась чему-то. Она всё поняла, конечно.

— Я, разумеется, не дам — сказал Гоги, — Но лучше ребят не раздражать. Они очень вспыльчивы. А в гневе страшны. Вон тот, (он указал на шестилетнего Тенгиза, что-то ковырявшего в песке лопаткой) одним ударом убивает взрослую, сильную божью коровку!

Мы засмеялись и пошли на баскетбольную площадку. Гоги там ждали. Он играл лучше всех. «Пока он будет там прыгать, я буду сидеть рядом с Эммой, и буду к ней прижиматься!» — страшно волнуясь, мечтал я. Я не любил баскетбола, я любил Эмму, море и вино. А Эмме нравился загорелый, ловкий Гоги. Вот такая коварная интрига подстерегла меня в «детском» санатории. Ужасно!

…Когда я уставал от людей, я уходил в сад. Длинные аллеи, розы в метр над головой, аромат, который валит с ног. Удивительно, почему я хожу здесь один? Где остальные ребята? Неужели они думают, что могут попасть в этот рай, когда им захочется? Я не понимал, как этот цветочный оазис может их совершенно не волновать?

Ну и прекрасно! Буду здесь царить в одиночку, мечтать о любви, о счастье… Как хорошо!

…А где-то Гоги и Эмма устраиваются на шёлковой травке в прохладной тени деревьев! О, ужас! Как это пережить?!

Вот показалась любимая полянка: розы жёлтые, синие и алые. Под одним из кустов, перемещаясь по саду, всегда видна необычайно широкая спина Чёрного Давида. Он ухаживает за розами, и целый день проводит в саду. Почему его зовут Чёрным, не знаю. Может быть, потому, что лицо и руки его загорели до черна. И одежда на нём всегда чёрного цвета. Говорят, он сумасшедший, обладает страшной физической силой. На меня он не обращает ни малейшего внимания. На вид ему лет 45. Он совершенно седой… Лицо его мужественно и красиво. Выражает оно всегда одно и то же: предельную сосредоточенность на своей работе.

Да! Ещё Давида зовут Чёрный Садовник…

Хожу по саду час, два… Уходить не хочется, но нужно… Скоро обед, Гоги будет меня искать, волноваться… Прощайте розы! Я скоро приду!

На спортивной площадке страшный ажиотаж: Гоги обыгрывает длинного Гурама в настольный теннис! Считалось, что Гурам непобедим. Но вот нашла коса на камень! Крик! Визг! Всё! Мокрые от пота, Гоги и Гурам бросили ракетки на стол и обнялись! Чудо! Свершилось чудо! Сломлен непобедимый чемпион! Ура! Эмма подошла к Гоги и поцеловала его…

Вдруг раздался страшный крик:

— Бегите! Черный Давид идет убивать нас!

Что за ерунда?! Безвредный, тихий Давид?! Убивать нас?!

— Расступитесь! Разойдитесь в разные стороны! — крикнул Гоги. Мы быстро разбежались, и увидели Черного Садовника… Он медленно шел к нам, широко расставляя ноги, и ревел как бык. В руке у него был огромный булыжник. На площадке нас было много и мальчиков и девочек. Самое правильное, что мы могли сделать в этой ситуации, это броситься в рассыпную, и предоставить сумасшедшего администрации санатория. Но мы так испугались, что не могли пошевелиться. А сумасшедший грозно надвигался. Неожиданно между ним и нами выскочила ловкая, как бы пляшущая фигурка Гоги. Рубашка его развевалась. Сумасшедший взревел и изо всей силы швырнул в Гоги камень. Гоги отскочил, и камень снес голову какой-то гипсовой фигурке… Сумасшедший взревел еще страшнее и бросился на Гоги, нелепо размахивая огромными лапами. Гоги опять увернулся, и со всех сторон обрушил на Садовника серию жестких, точных ударов. Лицо сумасшедшего залилось кровью. Он остановился и закрыл лицо руками. Гоги тоже остановился и крикнул сумасшедшему, чтобы тот ушел. Черный Садовник посмотрел на свои руки, залитые кровью, на Гоги, и молча, бросился на него. Гоги легко увернулся, но зацепился за корень ореха и упал. Мы остолбенели. Сейчас на наших глазах Гоги погибнет! Эмма тихо вскрикнула, и прижала меня к себе. (Счастливый миг!) Она дрожала и беззвучно плакала.

Садовник бросился на Гоги и, уперевшись руками в землю, застыл над ним. Кровь с его лица лилась Гоги в рот. Что делать дальше Садовник явно не понимал. Мы хотели помочь Гоги, но он, отплевываясь, крикнул: « Не подходите!» И лежа на спине, стал наносить сумасшедшему молниеносные, хлесткие удары. Сумасшедший заревел и, проламывая розовые кусты, неуклюже побежал к морю.

Гоги быстро пришел в себя и предложил искупаться. Но это оказалось невозможно. Эмма плакала навзрыд. Ей было жалко Черного Садовника.

— Старый, больной человек! — заливаясь слезами, с акцентом говорила Эмма. — В его возрасте так страшно получить по роже! О, как это обидно!

Гоги был потрясен.

— Я защищался! И себя защищал и всех вас! — крикнул он, смертельно бледнея.

— Да, мой дорогой, я понимаю — сказала Эмма, и обняла и поцеловала Гоги.

Через пол часа она успокоилась. И, не зная, куда себя деть, мы опять понеслись в Гагры, в ресторан, в котором были совсем недавно. И опять было прекрасное вино, золотистые хачапури, тосты, смех, радость без края… Стрижи с криками про носились над нами как пули… (Кстати, не всегда безобидно для посетителей. Но это только радовало и смешило.)

Потом мы уже у ворот санатория купили канистру с вином, и пошли купаться. Я, потеряв от веселья рассудок, бросился в море… И крикнув, что я немецкая подводная лодка, нырнул, провоцируя пьяных «детей» на охоту за мной… Когда я вынырнул, раздался вопль: « В море фашист!» И полетели камни. Меня чуть не убили. Но было очень и очень хорошо!

А утром труп Эммы нашли на одной из аллей сада. Черный Садовник исчез. То, что Эмму убил именно он, никто не сомневался. В груди у Эммы торчал его маленький топорик, которым он рубил что-то во время работы… Рядом с Эммой лежала сумка, в которой были свежие хачапури и бутылка вина. Видимо ей было жалко Черного Садовника и она хотела его утешить. Прощай моя милая, прекрасная, добрая Первая Любовь — Эмма!

В Тбилиси мы случайно узнали, что Садовника видели в горах, у пещер, в которые, как говорили местные, можно зайти, но выйти из них еще не удавалось никому.

Как прекрасен был августовский Тбилиси! Какой это был веселый, гостеприимный, богатый город! Незабываемое время моей юности! Только приехали, и колесо сразу завертелось: поездки, гости, вино… Заснеженные горы над Тбилиси! И — свобода! Я взрослый! И вырастают крылья за спиной!

Тогда, давно, я еще не знал, что Черный Садовник сидит под каждым кустом… И день и ночь точит свой маленький острый топор!