То, что вы хотели

Александр Староверов, 2022

Александр Староверов, автор романа “То, что вы хотели”, – личность загадочная. Несмотря на то, что он написал уже несколько книг (“Баблия. Книга о бабле и Боге”, “РодиНАрод”, “Жизнь: вид сбоку” и другие), известно о нем очень немного. Родился в Москве, закончил Московский авиационный технологический институт, занимался бизнесом… Он не любит распространяться о себе, полагая, возможно, что откровеннее всего рассказывают о нем его произведения. “То, что вы хотели” – роман более чем злободневный. Иван Градов, главный его герой – человек величайшей честности, никогда не лгущий своим близким, – создал компьютерную программу, извлекающую на свет божий все самые сокровенные желания пользователей. Популярность ее во всем мире очень велика, Иван не знает, куда девать деньги, все вокруг счастливы, потому что точно понимают, чего хотят, а это здорово упрощает жизнь. Но действительно ли все так хорошо? И не станет ли изобретение талантливого айтишника самой страшной угрозой для человечества? Тем более что интерес к нему проявляют все секретные службы мира… В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Часть первая

Узник

Глава первая

Шоу

Самое плохое, что может случиться с человеком, со мной уже давно произошло: я родился. Остальное лишь вытекает из этого печального факта. Остальное — это я, сидящий на холодном металлическом полу тюремной камеры, закрывший глаза и зажавший уши ладонями. Такая фарфоровая обезьянка из детства. Стояла, помню, на комоде в спальне родителей. Точнее, три обезьянки. Ничего не вижу — ничего не слышу — ничего не скажу. Рот руками, как третья обезьянка, я зажать не могу. Не хватает рук. Но я и так не скажу. Потому что сказать мне нечего. В этой позе проходит большая часть моих дней. Или ночей? Не знаю. Дни и ночи остались в совсем другой счастливой жизни. Здесь их нет. Только — ничего не вижу — ничего не слышу — ничего не скажу… Я бы предпочел не существовать, чем так… Но не получается. Даже время стало моим врагом. Оно душит. Вернее, придушивает. Живу на самой грани небытия и никак не могу пересечь эту грань. Никогда не думал, что можно так мечтать о смерти. Сон — мое краткое счастье. Хотя и во сне… Но я научился забывать сны. Об этом никто не знает, это мой главный секрет и пять-десять секунд кайфа, выцарапанного мною у жизни. Пять-десять секунд, когда, выныривая из очередного кошмара, я зависаю в воздухе, чтобы неминуемо плюхнуться в кошмар реальности. В воздухе хорошо. Я забываю сон, забываю, кто я и где я… Заканчивается это всегда одинаково: мне становится нестерпимо хорошо, а затем сразу приходит понимание, почему мне так нестерпимо хорошо. И становится нестерпимо плохо. Я открываю глаза и вижу то, что вижу. И слышу то, что слышу. И понимаю то, чем я являюсь, и чему послужил причиной, и к каким следствиям-последствиям это привело. Тогда я сажусь в позу лотоса на холодный металлический пол своей камеры, закрываю глаза, зажимаю ладонями уши и стараюсь ни о чем не думать.

* * *

Беда в том, что сами мои старания есть мысль. Думать о том, чтобы не думать — мой личный Эверест глупости и безнадеги. На этой вершине я провел первые пять лет своего заключения и все-таки решил якобы неразрешимый логический парадокс. Жизнь заставит — и не такое решишь. Я вообще-то парень умный и упорный. Когда-то был предметом зависти и образцом для подражания всего человечества. Человечества! Ни больше ни меньше! Тьфу, вспоминать противно… К сожалению, нрав у человечества весьма переменчив. Вчера превозносили, обожествляли, награды вручали, а сегодня… А сегодня я сижу в камере-одиночке, обвиненный в заговоре с целью уничтожения вида homo sapiens. И во всех проблемах этих бедных homo виноват практически я один. Что не так уж далеко от истины, к сожалению… А ведь было время — меня, казалось, в космос несло, прямиком в божественные выси. Но вынесло сюда, на холодный тюремный металлический пол, где я ничего не вижу, ничего не слышу и ничего не скажу…

Все же что-то от былого величия во мне осталось. Со временем я научился забывать себя. Это оказалось довольно просто. Любому существу, пожелавшему забыть себя, необходимо закольцеваться, впиться зубами в свой несуществующий или существующий хвост, начать жевать его и перестать понимать, где собственное начало, а где конец. Технически укусить самого себя за хвост гораздо проще, чем объяснять философскую подоплеку этого действа. Достаточно, предельно сконцентрировавшись на одной мысли, много раз (может, и миллион, откуда мне знать, не считал) повторить ее про себя. Да-да, все банально, старые добрые мантры… Не банально, правда, что дошел я до этого сам, никогда не изучая никаких восточных практик. И даже изобрел несколько эксклюзивных заклинаний. Самое бронебойное из которых — “Чумо лока дах о!”. Если и простит меня когда-нибудь оскорбленное и погубленное мною человечество, то именно за “Чумо лока дах о!” Подозреваю, что если бы донес кто-нибудь до людей мое великое открытие, то все можно было бы исправить или хотя бы остановить. Но некому доносить — сторожащие меня силы добра и порядка мне не поверят. Сочтут, что я все-таки сбежал от них в безумие, несмотря на все препараты, которыми они меня регулярно пичкают.

“Чумо лока дах о!” — заклинание, рожденное опытным путем из обыденной фразы на русском языке: “Хочу молока, да!”. Если быстро и много раз ее повторить, то звуки сольются в восхитительную бессмыслицу, случится короткий, но яростный укус, после чего личность перестанет существовать. Главное — повторять много раз. Однообразие приведет к взрыву, и все исчезнет. К сожалению, в моем случае счастье длится недолго. Через некоторое время из блаженства меня вырывает вибрация. Такая незаметная, почти неощутимая дрожь. В пустоте и небытии не может быть дрожи. Кайф рушится. Громкие звуки, которыми пытают меня силы добра и порядка, тепло или холод не способны победить “Чумо лока дах о!”, но вот дрожь побеждает легко.

Все просто — тюрьма, где я обитаю последние восемь лет, находится в трюме авианосца, и двигатели его не замолкают ни на секунду. Дрожь — это не просто вибрация. Это вещественное подтверждение того, чем я стал.

* * *

Выпав из небытия, я вынужден открывать глаза. Почему — могу только строить гипотезы. Но однажды я открыл их не сразу и потом целый месяц не мог достигнуть нужного состояния. И даже “Чумо лока дах о!” не в силах было мне помочь. С тех пор сразу открываю. Первое, что всегда вижу, — себя. Куда бы ни посмотрел — всегда себя. Нет, я не в зеркальной комнате, стены моей темницы, как и полагается по классике жанра, темны и непроглядны. Однако технологии со времен обожаемого мною в детстве узника замка Иф скакнули далеко вперед. Стены научились превращаться в экраны. Во множество экранов… Ни холод, ни звук, ни прожектора, которыми меня слепят, особых хлопот не доставляют. А вот ЭКРАНЫ… Обмануть их стало моей целью. Я верчу головой, моргаю, резко перевожу взгляд, но постоянно утыкаюсь в себя. Даже холодный металлический пол, стоит только посмотреть на него, превращается в ЭКРАН. Датчик слежения за зрачками или что-то в этом роде… Я знаю, я не чужд технологиям, сам когда-то в них верил. А теперь верю, что смогу их обмануть.

Нет, опять не удалось. На ЭКРАНЕ я вижу себя. Бородатый обросший чувак в оранжевом мешковатом комбинезоне, вылупив мутноватые зенки, проступает сквозь пиксели. На запястьях чувака элегантные стальные кандалы с тонкой цепочкой, на щиколотках тоже, разве что цепочка потолще. В нашем безумном мире вполне могли бы сойти за стильные украшения. Но здесь, в трюме тюрьмы-авианосца, у них другая роль. Так же, как у оранжевого комбинезона и у всего этого дешевого, насквозь фальшивого голливудского антуража. Дурацкий реквизит должен унизить меня и превратить в податливое ничтожество. Честно говоря, чувак с экрана примерно так и выглядит. Крупный нос, большие навыкате глаза, серая от отсутствия солнечного света кожа. Возраст чувака неопределенный — и тридцать может быть, и шестьдесят. Все равно под свисающей клочьями спутанной бородой не разобрать. Помесь Кощея Бессмертного, Джона Леннона и бомжа из подворотни. Однако остатки моего сознания утверждают, что он — это я. Хотя при современном развитии технологий цифрового обмана могу быть и не я. Впрочем, какая разница, если мне давно уже все равно. Думаю, силы добра тоже об этом догадываются и потому показывают меня скорее для проформы, как бы соблюдая старинную традицию и лениво разминаясь перед основным представлением. Экран гаснет, на секунду в темнице наступает соответствующая названию темень. А потом стены моей камеры вспыхивают, превращаются в один сплошной ЭКРАН, и начинается высокобюджетное, с размахом поставленное шоу. Это super live reality show идет уже восемь лет и называется “Гибель цивилизации homo sapiens на планете Земля”.

* * *

Звучат бравурные аккорды “Оды к радости” Бетховена, на стенах появляется замысловатая заставка, но еще до ее появления, по одним лишь аккордам, я понимаю, что трансляцию ведет “Евроньюс”. Самая поганая и садистская телекомпания в мире. И не потому, что она творит нечто особенно мерзкое, — все телекомпании показывают приблизительно одно и то же. Мерзость ее заключается в интонации. Такая, знаете ли, спокойная бюргерская манера речи, убеждающая в непоколебимости существующего миропорядка. Причем с этой интонацией они рассказывают и о фестивале пива в Мюнхене, и о взрыве тактической атомной бомбы в Сирии, обратившем в пепел сорок тысяч человеческих существ. Из-за их ублюдской интонации пиво и атомный взрыв становятся явлениями одного порядка. Это же какие-то дикари-полулюди сдохли, а фестиваль пива в Мюнхене все равно проводится и будет проводиться во веки веков. И значит ничего никому не грозит. Потягиваем пивко, смотрим телик дальше… Это так подло и мучительно, что я не выдерживаю и начинаю молиться.

— Господи, — шепчу беззвучно в сторону ненавистных ЭКРАНОВ, — я не могу больше выносить этой паршивой, благостной европейской интонации, как будто ничего не произошло и всех впереди ждет если не светлое, то прогнозируемое будущее. Я знаю, что во всем виноват сам, но пожалей…

На самом пике молитвы мне в голову приходит мысль, что бога, возможно, нет. И даже справедливо будет, если его нет. Такому грешнику, как я, очень правильно просить милости у того, кого нет. Смешно и правильно. И справедливо. Русские, говорят, любят справедливость. Я русский и хлебаю ее полной ложкой. И не к кому даже обратиться, чтобы чашу эту мимо пронесли…

Зато я знаю, что такое мужество. Мужество — это не бросаться грудью на пулеметную амбразуру. Мужество — это широко открыть глаза и смотреть “Евроньюс”. Я открываю и смотрю. Политкорректный диктор-пакистанец, слепя камеру фарфоровыми зубами, под мелькающие в углу экрана картинки зачитывает новости.

Сегодня, 1 июля 2031 года, мэром города Кельна избран лидер гражданского крыла ИГИЛ Мухамед аль Джихади. Избранный мэр заявил, что он друг истинным христианам и даже во многом разделяет христианские ценности, например сжигание на костре за ересь отрицания Господа.

На Красной площади в Москве состоялась очередная публичная казнь активистов ЛГБТ-сообщества, обвиненных в изнасиловании депутата Госдумы Анатолия Милого. Президент России заявил, что не имеет ничего против геев, скрывающих свою ориентацию, а против изнасилований в извращенной форме выступает вместе со всем российским народом. “И вообще, — в свойственной ему манере пошутил президент, — предлагаю Лобное место на Красной площади переименовать в Заднее”.

В бельгийском Брюгге состоялся традиционный фестиваль шоколада.

Президент самопровозглашенной Калифорнийской Республики Илон Маск обсудил с представителями Вашингтонской администрации условия мирного договора с США.

В ЮАР торжественно открылась первая резервация для белых. Председатель местного парламента Мумбо Мугаб отметил, что открытие резервации является огромным шагом на пути сохранения культурного разнообразия самой южной страны африканского континента.

На выборах в Дании победили представители Партии Животных.

Шведский стартап Kill yourself с огромным успехом провел IPO на Лондонской бирже. Более пятидесяти миллионов человек уже скачали это приложение и по uber-модели помогают друг другу совершить эвтаназию.

Португальская “Бенфика” обыграла мюнхенскую “Баварию” со счетом 1:0 в полуфинале Лиги чемпионов.

Мода на кондитерские изделия с добавлением детских слез захлестнула Великобританию. Знатоки говорят, что пирожные со слезами имеют неповторимый вкус. Противников новой рецептуры смущает то, что транснациональные кондитерские гиганты используют слезы детей стран третьего мира, — например, Камбоджи, Венесуэлы и Украины. Сторонники же детских слез в сладостях утверждают, что, если убрать спрос на слезы со стороны золотого миллиарда, большинство детей в этих странах просто умрет от голода. Дебаты в Палате лордов состоятся завтра.

А сейчас смотрите репортаж недели с бала каннибалов из голландской коммуны Людоведховен, что находится неподалеку от Антверпена. Просьба убрать детей от экранов телевизоров.

* * *

Стены темницы превращаются в голубое небо. Такое голубое, что легче становится дышать. И шарики облачков по нему плывут, как мороженое. Как пломбир за сорок восемь копеек из моего далекого советского детства. Мне хочется подползти к стенам и лизать эти шарики, чувствовать на языке их прохладную сладость. А когда камера опускается вниз, становятся видны аккуратно подстриженные зеленые холмы. Они похожи на яблочный мармелад в сахарной пудре белого клевера. Дыхание мое сбивается. Я очень остро реагирую на случайно промелькнувшие в новостях открыточные виды природы. Они редкость, к сожалению. Основное место действия мировой истории — города той или иной степени уродливости. Но иногда пейзажи все-таки встречаются. Вот как сейчас, к примеру. Камера оператора делает еще одно движение, и я вижу лес, а за ним кремовый пряничный городок с оранжевыми черепичными крышами. Его тоже хочется лизать. А еще мне очень хочется плакать. Сам не знаю, почему. Сам не знаю, почему. Сам не знаю…

Я бы, может, и заплакал на радость моим тюремщикам, но в кадре появляется средних лет лоснящийся журналист и, блистая глянцевым рекламным фейсом, начинает бодро говорить. И я не плачу.

— Здравствуйте, уважаемые зрители телеканала “Евроньюс”, я, Густав Хёрц, веду свой репортаж со ставшего уже традиционным ежегодного бала каннибалов из коммуны Людоведховен, что в двадцати километрах южнее Антверпена в Голландии. Эту коммуну восемь лет назад основал знаменитый немецкий художник-акционист Адольф Хайпер, более известный под ником Плоть. Многие его работы по стоимости соперничают с полотнами Рафаэля и Пикассо. Гастроскульптура “Немецкая колбаса любви”, созданная им из собственного ампутированного пениса, была продана на аукционе “Сотбис” за 48 миллионов евро. На вырученные деньги, а также на средства неизвестных спонсоров Плоть основал раскинувшийся перед нами рай. Мало кто верил, что его предприятие увенчается таким грандиозным успехом, однако к настоящему моменту население Людоведховена превысило 25000 человек и продолжает постоянно увеличиваться, несмотря на естественную для каннибалов убыль. Сюда едут люди со всего земного шара. Кто-то для того, чтобы съесть, кто-то для того, чтобы быть съеденными. Многие хотят испытать то и другое последовательно. Двумя важными вехами в истории коммуны явились выход на рынок ныне лидирующего интернет-поисковика Sekretex и легализация каннибализма в Нидерландах. Оба события на порядок увеличили число жителей Людоведховена. Одно из них подарило счастливым обитателям коммуны день их самого главного праздника. Именно первого июля 2015 года тестовая версия Sekretex стала доступна для скачивания в Appstore и на Playmarket. В честь этого грандиозного, изменившего судьбу человечества события жители коммуны и проводят свой ежегодный бал. Но прежде чем мы спустимся в удивительную долину Людоведховена, нас ждет разговор с главой поселения, любезно согласившимся ответить на несколько наших вопросов.

В кадре появляется странное создание. Больше всего оно напоминает престарелого червяка. Голова червяка абсолютно лысая, глаза закрыты то ли темной повязкой, то ли полоской прямоугольных солнцезащитных очков, губы ярко накрашены. На червяке надето нечто среднее между майкой-алкоголичкой и маленьким черным коктейльным платьем. Вместо правой ноги и левой руки у создания безобразные культи, кокетливо украшенные кружевными красными подвязками. Открытые участки кожи дряблые и сморщенные, кое-где угадываются остатки деформировавшихся татуировок. Странный червяк зигзагообразно распластался по электрическому инвалидному креслу, больше напоминающему королевский трон. Я часто вижу это ужасное, химерическое создание во сне, там я кормлю его грудью, тетешкаю и ласкаю. Оно впивается накрашенными губами мне в соски, и я испытываю боль, перемешанную с острым извращенным удовольствием. Во сне я люблю этого червяка и считаю его своим ребенком. Слава богу, что я научился забывать сны. Но будь проклята эта вселенная, не давшая мне способности не вспоминать…

— Господин Плоть, прежде всего позвольте поздравить вас с огромным праздником для всего вашего сообщества — днем рождения Sekretex. Однако многие люди во всем мире считают этот день черным днем календаря. Реакционные силы в России, Китае и на Ближнем Востоке называют вашу коммуну символом упадка Запада и грядущей гибели цивилизации. Да что говорить, даже здесь, в Нидерландах, оплоте свободы и либерализма, проходят многотысячные демонстрации против Sekretex и каннибализма. Как вы относитесь к такой точке зрения?

Плоть отрывисто кашляет, потом еще раз, и еще… Покалеченное существо накрывает приступ кашля, его червячное тело начинает извиваться. Кажется, оно в агонии и сейчас сдохнет. Но внезапно накрашенные губы червяка кривятся в улыбке, и становится понятно, что не кашель это и не агония, а смех. Такой вот смех у существа в кресле. Червяк выпрямляет губы, лицо его вновь превращается в безжизненную маску. Монотонным, ничего не выражающим голосом он отвечает на вопрос.

— Гибель — это то, что ждет нас всех. И Запад, и Восток, и Север, и Юг, и вас, и меня. Гибель — это единственная определенность в нашей жизни. Точнее, предопределенность. Но большинство живет так, как будто ее нет. Выдумывает бога и загробное существование. Гибель для таких людей огромная неожиданность, несмотря на очевидную наглядность кладбищ и трупов животных, которые они жуют каждый день. Все кого-либо жуют, и всех вместе жует время. Каждую секунду оно тупо двигает челюстями, вонзает зубы-мгновения в плоть всего живущего и жует. То, что мы называем смертью, — это просто глоток времени, а жизнь — процесс пережевывания. Основная функция времени пережевывать и глотать. Знаете, что по-настоящему бессмысленно? Сначала все отрицать, потом всю жизнь бояться, а после быть проглоченным тем, что отрицаешь и чего боишься.

— Но простите меня, господин Плоть, а чем вы отличаетесь от времени? Вы тоже жуете и проглатываете.

— Время беспощадно. Слыхали такое выражение? Это правда. Время не может рефлексировать и не способно любить. А мы способны. Мы обречены, но мы восстаем. Мы любим тех, кого едим, и те, кого едят, любят нас. Все происходит не просто по обоюдному согласию, а по взаимной любви. Современный каннибализм — это акт взаимной любви. Это восстание против бессмысленности жизни и смерти. Мы дарим себя тем, кого любим, и обретаем смысл. Так называемое христианское милосердие — лживый садизм по сравнению с честным, революционным гуманизмом каннибалов.

— Безусловно, вы имеете право на такую точку зрения, господин Плоть. Но есть и другая позиция. Многие иерархи церкви, политики, ученые, деятели культуры, да просто рядовые обыватели утверждают, что каннибализм — это темное прошлое человечества. И только такая дьявольская вещь, как Sekretex, смогла разбудить древние инстинкты общества.

— Общество — это инструмент закабаления индивидуума. Но у индивидуума есть инстинкты, это правда, и главный из них — инстинкт свободы. Тот, кого называют Князем мира сего, дал нам Sekretex, освободив нас от кабалы морали. Князь и его предтечи Билл Гейтс, Стив Джобс и Марк Цукерберг подарили людям свободу. Мне семьдесят два года, и всю жизнь я искал, мучился и бродил в потемках. Я протыкал свою плоть иглами, прибивал яйца гвоздями к мостовой, но только с появлением дарованной нам свыше поисковой машины я прозрел. Sekretex — это машина по поиску себя, своей идентичности и своего предназначения. Пятнадцать лет назад я начал кормить своей плотью тех, кого люблю, и сам стал жрать их плоть. Это же так просто и очевидно! Каждый младенец начинает жизнь с пожирания плоти матери, сначала во чреве ее, потом грызя сосцы и выцеживая жидкость ее, называемую молоком. Младенец вырастает, встречает юношу или девушку, и они целуются. Подумайте, что такое поцелуй и на что он похож? Да на едва замаскированное пожирание друг друга! Кого любишь — съешь! Я уже не говорю об оральном сексе и сексе в целом. Даже их любимый Христос говорил им: хлеб — плоть моя, а вино — кровь. Он прямо им это говорил, и до сих пор в своих лицемерных молельных домах они причащаются им, жрут его плоть и пьют кровь. Он любил их и скормил им себя, они любят его и потому сожрали. Распятие на кресте похоже на разделку туши. Но слепы были люди, пока не пришел Князь и не дал им Sekretex, и тогда они прозрели. Да что я говорю. Давайте лучше спустимся в долину, и вы увидите все своими глазами. Пока они у вас есть… Кха-кха-кха-кха…

Чумо лока дах о! Чумо лока дах о! Чумо лока дах о! Чумо лока да… Я не могу это видеть, я наблюдал это уже много раз, такие коммуны возникают по всему миру, говорят, они появились даже в Сибири. Я зажимаю уши и закрываю глаза. Я жалею о том, что у меня есть уши и глаза, но даже если бы их не было… Кашель-смех страшного червяка у меня в голове. Весь этот проклятый мир у меня внутри, и это я его породил — вместе с червяком, детскими слезами в пирожных, с жарящейся на вертеле двадцатилетней девушкой, красивой даже на вертеле, даже с порванным зубами отвратительного червяка горлом… С людоедами, фашистами, церковными фундаменталистами и геями-подрывниками. С православными террористами, католическими подпольщиками и буддистским воинством света, вырезавшим пол-Пакистана. Со всем этим долбаным, съехавшим с катушек, гниющим борделем, притворяющимся цивилизованным обществом… Чумо лока дах о! Чумо лока дах о! Чумо лока дах о! Чумо лока дах о! Чумо лока дах оооооооо!!!!!!

Бесполезно. От жгущего и рвущего меня на куски факта никуда не деться. Он, как и весь мир, у меня внутри. И даже, пора себе честно признаться, — он внутри “Чумо лока дах о”. Дело в том, что человек, давший людям интернет-поисковик Secretex, тот, кого они впоследствии перестали считать человеком и назвали Князем мира сего, — это я.

Глава вторая

Капитан N

Еще минут пятнадцать после того, как экраны погасли, я продолжал стенать, рвать на себе волосы и до крови царапать побелевшие, холодные руки. Я занимался бы этим малоприятным занятием и дальше — обычно острая фаза раскаяния занимает у меня часа полтора. Но в этот раз я увидел Капитана Немо. И не на экране, где я вижу его ежедневно, а вживую, в прямоугольном проеме, внезапно образовавшемся в стенах моей экранной темницы. Так близко я не видел его целую вечность. От шока я перестал стенать и с телячьим восторгом уставился на сошедшее с небес божество.

Капитан был в прямом смысле капитаном. По крайней мере, так к нему обращались на нашем скорбном авианесущем судне. О том, что он Немо, без обиняков сообщал бронзовый бейджик на его красивой песочно-болотного цвета форме. Конечно, там было написано не Немо, а Nо name, но ассоциации это вызывало однозначные. А еще у него единственного было лицо. Все остальные носили глухие черные маски с прорезями для глаз и губ. Трудно испытывать какие-нибудь чувства к маскам, но тем сильнее оказывается симпатия к единственному лицу, которое видишь. И привлекательному, между прочим, лицу — глазастому такому, с четкой линией губ и волевым массивным подбородком. А эти печаль и всепонимающая мудрость во взгляде серых, слегка навыкате глаз? Да за одни глаза можно отдать такому человеку душу! Я и отдал, но, как выяснилось, она ему была без надобности. Или ее у меня просто не оказалось… К счастью, в глубине моей, по всей видимости, отсутствующей души сохранилось несколько капель так называемого здравого смысла. И они шептали мне, что любовь к Капитану — это всего лишь следствие усердной работы аналитиков сил добра и порядка. Узнали они каким-то образом, что “Двадцать тысяч лье под водой” — моя любимая с детства книга, подобрали агента похожего типажа — и вуаля, возникли сначала симпатия, потом привязанность, после любовь, а там и благодать с экстазом. Мне в принципе до фонаря, в моем нынешнем положении так мало радости, что любая сгодится. Капитан ее еще и усилил — подошел ко мне, стоящему на коленях и позорно хлюпающему носом, одной рукой приобнял за плечи, а другой погладил по волосам.

— Бедный, бедный Айван, — сказал он медовым баритоном, — что же ты с собой сделал…

Смысла его слов я не понимал, да и не важен он был совсем. Звук голоса, прикосновение, тепло ладони и запах. Слишком много для меня сразу… От вакханалии давно забытых ощущений меня стошнило прямо под ноги Капитану. И я, даже еще не закончив изливаться, впал в отчаяние. Вот сейчас он обидится, уйдет, и что я тогда буду делать? Лучше бы вовсе не приходил. Я уже почти привык к экранам. Подумаешь, экраны, подумаешь, оранжевый комбинезон, кандалы и “Евроньюс”! У меня было “чумо лока дах о”, у меня были пять-десять секунд кайфа между сном и явью, выцарапанные у беспросветного существования. У меня много чего было. Я был, можно сказать, богат. Хотя… что значат мои богатства по сравнению с голосом и теплом ладони благословенного Капитана? Ничего. Я нищ. И заново мне уже не подняться…

— Ну будет, будет, Айван, — умаслил мое горе ласковый голос Немо, — все не так плохо. Пока человек жив, есть надежда, — продолжил он и обнял меня крепче. — Будет тебе, будет, будет… — проливал он елей и патоку на мою бедную, некогда умную голову. — Будет, будет… — укрывал он меня огромной теплой ладонью. — Будет… — и я верил, что будет еще в моей жизни что-то, кроме ненавистных экранов, людоедов и нудного бубнежа новостей. — Будет! — и я понимал, что есть еще на свете существо, которое меня любит.

А потом, когда, обласканный им, я совсем успокоился, он поднял меня с колен и сказал:

— Пойдем прогуляемся.

Пойдем прогуляемся… Сердечко мое заметалось, как пойманная в кулачок божья коровка. Многие годы моим миром была камера семь на восемь, состоящая из экранов. Экраны, конечно, визуально расширяли пространство, но лучше бы они этого не делали. Пространство в них тухло и превращалось в забытую богом помойку. “Пойдем прогуляемся”. Милосердие Капитана не знало границ. Я даже непроизвольно дернулся, чтобы поцеловать ему руку, но на полпути дернулся еще раз и остановился. Нужно быть осторожным. Любая мелочь может сорвать наклевывающееся счастье. Похвалив себя за предусмотрительность, я набрал в легкие побольше синтетического кондиционированного воздуха и пересек границу светлого прямоугольника, где ждал меня Капитан. Большое Путешествие началось.

Странное ощущение… Я так сросся со своей темницей, что стал воспринимать ее как собственное тело. И вот теперь душа моя покинула плоть и бродит в пространстве потусторонних миров. Все реально и одновременно призрачно. Морок, наваждение, галлюцинация… Настороженной и восторженной зверюгой, не на двух ногах, а, так сказать, на двух лапах я крался за Капитаном, замечая и впитывая в себя все вокруг. О, это было воистину удивительное, полное приключений путешествие. Но, подобно всякому путешествию, оно имело свою цель. Какова она, я понял перед зеленой дверью в конце коридора, когда Капитан Немо протянул мне глухие черные очки на резинке.

— Надень, Айван, — сказал он, — а то глаза сожжешь с непривычки.

Дрожащими руками я взял предвестник чуда. Сейчас я увижу солнце. И небо. И море. Поверить в это было невозможно.

* * *

Я стоял перед открытой зеленой дверью на палубу авианосца, нацепив глухие черные очки и крепко зажмурив глаза. Последний раз меня выводили на прогулку около четырех лет назад. Тогда от меня еще чего-то хотели, на что-то надеялись. И я на что-то надеялся. Однако со временем я и мои мучители, как супружеская пара со стажем, разочаровались друг в друге. Живем и мучаемся по инерции… Но сейчас все по-другому. Соленый, нагретый солнцем, влажный йодистый воздух пробрался внутрь легких и взорвал мой устоявшийся затхлый мир. Я стоял, нелепо таращась на взорванную вселенную, пытался вдохнуть и не мог. Иногда приоткрывал зажмуренные глаза и тут же начинал кашлять. Куски мира никак не хотели собираться в единое целое. Блики солнца на морской глади острыми осколками резали глаза и всего меня на куски. Только рука Капитана Немо на плече не давала мне окончательно обрушиться и прийти в полное соответствие с разбитым миром. Как только я это осознал, куски реальности соединились, и я замер от восхищения… Мир был невозможно сладок и красив. Вот только жаль, смотреть на него скоро будет некому. И это я не о себе, это я обо всех…

— Да, красиво, — проворковал бархатным баритоном Капитан. — Жалко, что лет через двадцать некому будет оценивать всю эту красоту.

Я даже не удивился: помимо прочих достоинств, Немо умел читать мысли. Немо или аналитики добра и порядка у него в наушнике. Какая разница?

— Из-за меня? — спросил я тихо.

— Из-за тебя, — печально ответил он. Помолчал и вдруг, резко повысив голос, спросил: — Что ты сделал?!

— В каком смысле?

— В прямом. Я хочу услышать, что ты сделал. Расскажи мне.

— Ну вы же знаете… — жалобно заканючил я. Уж больно не хотелось вспоминать позорные свои деяния.

— Расскажи. Все… С самого начала, — упрямо повторил Немо.

Я мог бы, конечно, отказаться. Точнее, просто промолчать. Но тогда бы чудо сразу оборвалось, меня снова запихнули бы в мою пыточную медиакамеру, и я сидел бы там, медленно сходя с ума, до следующего раза. Если б он вообще был… Так что я набрал в грудь побольше йодистого солнечного воздуха, медленно выдохнул и начал говорить.

* * *

— Меня зовут Иван Константинович Градов, 1982 года рождения, русский, хотя, когда в зрелом возрасте сделал анализ ДНК, оказалось, что еще и швед, и поляк, и даже еврей немного. Неважно. Существенным фактом моей биографии являются время и место рождения. Союз Советских Социалистических Республик на самом излете существования и его столица город-герой Москва. Родись я, допустим, в Зимбабве или Нью-Йорке на двадцать лет раньше, возможно, вся история человечества пошла бы другим, более спокойным и простым путем. А может, и нет. Не знаю.

Тут еще родители сыграли большую роль. Они были, что называется, интеллигентные люди. Отец — известный ученый-физик Константин Градов, мама — врач-педиатр Ирина, в девичестве Вишневская. Из-за профессий родителей детство в девяностых было у меня голодное, но честное. Между честностью и голодом тогда существовала прямая взаимосвязь. Следуя семейной традиции, я поступил на далекий от коммерции мехмат МГУ, но денег, тем не менее, хотел сильно. Не настолько сильно, чтобы сунуться в какую-нибудь криминальную или олигархическо-банкирскую банду (часть свойственной интеллигентным родителям брезгливости передалась и мне), но достаточно, чтобы еще в университете организовать с сокурсниками небольшую компьютерную фирму. Как было заведено у нас в семье, я пытался честно зарабатывать на жизнь своим умом.

Однако честный путь добычи денег оказался настолько муторным, что в начале десятых годов я всерьез подумывал переквалифицироваться в профессионального игрока в покер. И наверное, стал бы им, не приди мне в 2013 году в голову счастливая, как я тогда полагал, идея. К тому времени в интернете существовало множество поисковиков. Лидером был, конечно, “Гугл”; в России ему успешно сопротивлялся “Яндекс”. Еще с десяток поисковых машин вели бои местного значения на локальных рынках. Все эти поисковики основывались на разных принципах, но было у них и нечто общее: они искали то, о чем человек их спрашивал.

После длинных январских новогодних праздников, с жуткой и непроходящей похмелюги меня осенило. А действительно ли люди хотят найти то, что забивают в строку поиска? Очень часто, если не всегда, наши желания не совсем наши. Они продиктованы социумом, кругом общения, культурой, моралью, нравственностью, семейными устоями, рекламой наконец. И вот человек ищет себе “бентли”, хотя на самом деле жаждет мотоцикл или велосипед. Человек идет учиться на корпоративного юриста, хотя на самом деле всегда хотел стать поваром. Человек женится на длинноногой блондинке с пятым размером бюста, хотя в глубине души ему нравятся маленькие кривоногие брюнетки вообще без сисек. Общество диктует модель поведения любому из нас. Мы все рабы навязанных вкусов и представлений. И все мы, по сути, несчастны.

Именно так я думал тем похмельным днем 13 января 2013 года после изнурительного рождественского запоя. Но тогда я и предположить не мог, сколь чудовищно скажутся на мире эти случайно забредшие в мою не совсем трезвую голову мысли. Наоборот, идея вдохновила меня неимоверно. А главное, она полностью соответствовала моим полуинтеллигентским принципам. Позволяла и рыбку съесть, то есть заработать денег, и на елку одним местом не сесть, то есть заработать честным и где-то даже гуманитарно-возвышенным способом.

Похвалив самого себя за сообразительность, я начал работать. Мне здорово помогала моя девушка или даже скорее гражданская жена Линда. Будучи психологом по образованию и, что еще важнее, по призванию, она на основе действий пользователя в интернете и социальных сетях создала алгоритм выявления истинных желаний человека. Я лишь перевел его в программный код. Вот, собственно, и все, что я сделал, Капитан.

Меньше чем через год тестовая версия поисковика Sekretex появилась в Сети. Сначала никто не обратил особого внимания на это странное изобретение, а потом случилось истинное чудо, объяснения которому я не могу найти до сих пор. Моя крошечная компания из четырех программистов, бухгалтера и секретаря выиграла государственный тендер на создание суверенной поисковой системы. Это был уже 2014 или 2015 год. Я и сейчас не понимаю, зачем им вообще понадобился еще один поисковик. Ведь существовал же “Яндекс”, причем неплохо существовал. И потом, как моя мелкая фирмешка безо всяких завязок во власти смогла выиграть конкурс в стране — чемпионе по коррупции среди расы белых людей? Но чудо на то и чудо, что объяснению не подлежит…

Капитан, я рассказывал это сотни раз, зачем вы меня мучаете? Неужели вам удалось раскопать что-то новое? Помните, я говорил, как перед самым озарением просматривал накопившуюся за праздники почту и увидел дурацкий спам? Так, может, это он во всем виноват?..

Немо грустно улыбнулся и покачал головой.

— Нет. Если ты о жуликах, зазывавших на тренинг самопознания под названием “Что вы хотели?”, то мы просветили их всеми доступными способами. Обычные мелкие мошенники. Рассылали всем письма по электронке. Случайно сыграли роль спускового крючка в твоей глупо-умной башке. Именно после их спама, а еще после ящика выжранной за две недели водки тебя и осенило. Что, водку будем арестовывать за гибель человечества?

— Можно, — охотно согласился я. — А меня тогда выпустите как невиновного, пожалуйста.

— Шутник ты, Айван, — весело рассмеялся Капитан. — Только шутки у тебя какие-то убийственные, — добавил он похоронным тоном.

Замечание Немо было по обыкновению очень точным. Настолько точным, что я сразу погрустнел, перестал глупо хорохориться и страдальчески повторил:

— Ну и зачем вы меня тогда мучаете? Все равно ничего нового я вам не скажу.

— А я и не хочу ничего нового от тебя слышать. Вернее, больше на это не надеюсь. Я хочу знать, в чем, как ты сам считаешь, была твоя ошибка?

Такого вопроса за годы, прошедшие после ареста, мне не задавали ни разу. Он удивлял не меньше моря, солнца и неба. Меня пытали, кололи сыворотку правды, десятки раз прогоняли через детектор лжи. Какие-то совсем дикие следаки с арабским акцентом олдскульно загоняли мне иголки под ногти. Представители русского ФСБ незамысловато отбили мне почки, ребята из ЦРУ однажды трое суток лили на башку холодную воду. Моссад неделю не давал спать. Вместе и по очереди надо мной издевались все ведущие спецслужбы мира. И всех интересовало только одно. На кого я работаю? Кто тот злой гений, по заданию которого… ну и так далее. Не верилось им, видимо, что я сам. Наверное, потому что не злой, а может, потому что не гений. Потом вроде поверили, успокоились и последние четыре года меня почти не трогали. Не считая экранов, конечно… И вот теперь такой вопрос. Великий вопрос. Всем вопросам вопрос. Ответ у меня, безусловно, имелся. Было время подумать. Почти десять лет в заключении — не шутка. Но отвечать я не стал, наоборот, удивленно спросил Капитана Немо:

— А что, собственно, стряслось, почему это вас вдруг так заинтересовало?

— А ты молодец, Айван, — чуть помедлив, с уважением ответил Капитан. — Хватку не растерял, зришь, как говорится, в корень. Стряслось. Нас всех ждут большие перемены. Особенно тебя. Я расскажу. Обязательно. Даю слово. Но только после того, как ты мне ответишь.

Что грядут перемены, я понял, еще когда он появился в моем узилище. Но вот подтвердил Капитан мои догадки — и я разволновался. Меня плющила ответственность: скажу что-нибудь не то — и перемены окажутся к худшему. Тщательно подбирая слова, заикаясь и периодически немея, я начал отвечать.

— Я… я… я открыл ящик Пандоры. И… из него поперло все дерьмо, которое только есть в людях. Я… я лишил их стыда. Люди не высказывают своих тайных желаний. А пока они не произнесены вслух, их как бы и не… не… не существует. Я помог их произнести. И каждый увидел свою темную сторону. И стало не стыдно, раз… раз увидел. Люди пошли вразнос, пустились во все тяжкие. В этом моя вина, и в этом моя ошибка.

— Хорошая версия, Айван. Для твоего любимого “Евроньюс” сойдет, а для меня нет.

— Почему? — искренне удивился я. — Я и правда так думаю.

— Ну тогда ответь мне, с чего это люди только темную сторону видят, а светлую не замечают? Или ты считаешь, что нет у людей светлой стороны?

Почему-то этот простой вопрос никогда не приходил мне в голову. Правда, а где же добро? Куда оно подевалось? Все на свете имеет две стороны. Молотком можно убить, а можно гвоздь забить. Ножом можно зарезать, а можно и аппендицит вырезать. И только мое злосчастное изобретение не имело ничего, кроме темноты. Почему?!

— Ну, может, кто-то из людей все-таки увидел светлое? — почти без надежды прошептал я.

Капитан молчал.

— Ну хоть кто-нибудь?

Капитан молчал.

— Ну хоть один человек?

Капитан медленно покачал головой и ответил:

— Нет… Ни один. Мы проверяли. Давали твою штуку в пользование самым отъявленным маньякам и убийцам. Никто лучше не стал. Только хуже, злее и радикальнее.

И тут я понял. Ошибка действительно была, но это была ошибка кода, ошибка алгоритма определения человеческих желаний. Скорее всего, алгоритм был настроен только на темноту. Но как такое могло произойти? Мы же сотни раз все проверяли — фокус-группы, испытания на добровольцах… механизм работал безукоризненно.

— Ошибка кода, да? — обреченно спросил я. — Он видит только темное, да? Я жить не смогу, если это ошибка кода!

— Живи пока, — милостиво разрешил Немо. — Ошибка, но не кода. Код у тебя замечательный, и алгоритм прекрасный. Все он видит, все учитывает — лучшие программисты и психологи проверяли. Все отдают тебе должное как компьютерщику и даже как философу, мыслителю и еще черт знает кому. Некоторые говорят, что ты гений уровня Леонардо да Винчи. В смысле, в самых разных областях гений…

— Тогда что? — взмолился я. — Скажите, где моя ошибка!

— Честность, — буднично ответил Капитан. — Твоя ошибка в честности. Вся человеческая цивилизация построена на лжи, обмане и самообмане. В основном на самообмане, конечно. Вся — с первой обезьяны, взявшей палку и выкопавшей вкусный корешок. Возомнила она себя лучше других, возомнила себя человеком. А ведь это неправда, потому что была она просто обезьяной с палкой. Но это и правда, потому что она стала человеком. Обманула себя и стала! А дальше пошло-поехало. Духи, боги, мораль, культура — все обман и выдумки. Ну сам посуди, взять хотя бы инцест. Да, при инцесте значительно повышается вероятность рождения нежизнеспособных дебилов, но ровно в той же степени повышается вероятность рождения гениев. Это просто теория вероятностей, тебе как математику должно быть понятно. Однако люди считают инцест однозначным злом. Обман? Обман! Причем очевидный и никем при этом не замечаемый обман. Или старики. Безусловно, их рационально убивать, а не тратить на них ресурсы. Зачем они нужны? Обман. Или бог, загробная жизнь и так далее. Явный обман. Я уже не говорю о литературе, искусстве, музыке. Ну что такое музыка? Дурацкие гармонии, соответствующие строению человеческого уха и мозга. Например, муравьиному уху и мозгу эти гармонии не соответствуют. Муравей, может, невыносимо страдает от Девятой симфонии Баха. Обман! Самопожертвование, любовь, сострадание — все глупый нерациональный обман. Но вот ведь какое дело, именно благодаря этим многочисленным обманам и самообманам человек стал доминирующим видом на Земле, построил великую цивилизацию и готовится колонизировать Марс. Мы обманули самих себя, мы самих себя выдумали, высосали из пальца и стали тем, кем мы стали. А твой Sekretex, дав людям честность, сделал их равными самим себе. Обман делает людей больше самих себя, а честность — всего лишь равными. Но если посмотреть на человека непредвзято, он равен только бесхвостой обезьяне. Агрессивной, тупой и эгоистичной. Ну хорошо, в лучшем случае обезьяне с палкой или компьютером. Вот что дает людям честность. Деградацию. Обман же дал людям все, что они имеют. А ты его разрушил — и все полетело в тартарары…

Глава третья

Честность

Я стоял на палубе авианосца и слушал Капитана Немо. Четыре года я не видел дневного света. Четыре года каждый день я задавал себе два вопроса: что случилось, и в чем я провинился? И вот теперь, похоже, ответы получены. Версия Капитана очень напоминала правду. Ну и что теперь? Что мне с этим делать? Никого ведь не волнует, что я не специально. Это даже меня не волнует, все равно останусь в истории цивилизации людей-обманщиков как ее могильщик. Ладно, согласен, “могильщик” так “могильщик”, но ведь не зря же Капитан вытащил меня на прогулку? Хочет от меня чего-то — и про перемены сказал не зря, и вообще… А почему бы не спросить его напрямик? Вот сейчас возьму и спрошу.

— О’кей, Капитан, не подумайте, что я бессердечная скотина, устал просто за десять лет, и эмоции у меня кончились. Скорее всего вы правы. А дальше что? Не для того же вы меня на свет божий вывели, чтобы доказать свою правоту? Я-то что могу сделать?

— Ай умница, ай молодец, — чуть ли не захлопал в ладоши Капитан, — это ж надо, восемь лет в одиночке, последние годы без прогулок и свежего воздуха. Но каков мозг, какова быстрота реакции! И честность, Айван, потрясающая честность! Ты удивительно честный человек. Один на миллион такой, а может, и того меньше. Вот честности мы от тебя и хотим.

— Но я уже все вам рассказал. Я не знаю, что еще. Ну не выдумывать же мне…

— Рассказал. И выдумывать ничего не надо. И верю я тебе, и считаю умным, честным и в целом хорошим парнем. Будь моя воля, отпустил бы давно и не мучил. Да и все обвинения с тебя уже сняты. Так что оснований тебя здесь держать больше нет. Только вот одно обстоятельство…

— Как это — обвинения сняты?! — перебил я Немо. — Не может такого быть. Я же дьявол, враг рода человеческого, Князь мира сего. Об этом десять лет по всем каналам твердят.

— И все десять лет, Айван, я говорю нашим дуболомам, что ты ни в чем не виноват. Ты же не агент влияния, не завербованный мусульманскими террористами алчный дурак из спецслужб. Ты гений, Айван, птичка певчая, птичка редкая. Таких нельзя завербовать втупую. Мне это с самого начала понятно было. Но ты же знаешь наших бюрократов-спецслужбистов. Они же в сказке страшной живут, у них просто так и муха не нагадит. Сплошная теория заговора. Пока им докажешь, пока объяснишь, века пройдут. А мы в десять лет уложились. Быстро, в принципе. Да и по всем кругам ада тебя провести нужно было обязательно. Иначе бы не поверили. Допросы, пытки, полиграфы, сыворотка правды и, наконец, самое страшное — мучение одиночеством и отсутствием интереса к себе. Классика жанра, усиленная в твоем случае во много раз. Но теперь все позади, и я официально, от имени остатков Организации Объединенных Наций, заявляю, что вы, Айван Градов, ни в чем не виноваты!

Я не спешил радоваться удивительным словам Капитана. Во-первых, быть этого не могло, потому что не могло быть никогда. А во-вторых, упомянутая Немо классика жанра требовала, чтобы узника соблазняли свободой. Мол, вот она, бери, протяни руку и бери, все абсолютно реально… Но за этим всегда следовало большое, жирное и, как правило, невыполнимое НО. Капли здравого смысла во мне приказывали молчать, и на этот раз я их послушался. Капитан, не дождавшись моей реакции, слегка погрустнел, однако тем не менее бодро продолжил:

— Да, Айван, ты ни в чем не виноват, ни по чьему заданию ты не действовал и злого умысла не имел. Наши аналитики и нейронная сеть искусственного интеллекта дают 78,6 % вероятности такого варианта. Это много. Так что твою невиновность можно считать практически доказанной.

— Но? — криво усмехнувшись, спросил я.

— Но… — преувеличенно скорбно повторил Капитан. — Всегда есть это паршивое но, и никуда от него не деться. Эти же аналитики и этот же искусственный интеллект утверждают, что тебя использовали втемную с вероятностью 57,4 %. И поскольку ты сам не знаешь, кто тебя использовал, ты нам ничего и не говоришь. Тем не менее есть одна зацепка, очень туманная и слабенькая, но есть. Честность. Ты удивительно честный человек. А это нехарактерно для нашего лживого мира. Не скрою: вероятность, что кто-то намеренно сделал тебя таким, меньше пятидесяти процентов, точнее 48,1 %. Однако и это немало. Вспомни, Айван, вспомни в мельчайших деталях всю свою жизнь и до Sekretex, и после. Скорее всего это кто-то очень близкий к тебе. Думай о честности. Припомни все эпизоды, связанные с честностью, но и не только с ней. Вспомни все. Дай нам ниточку — и… Свободы я тебе не обещаю. Да и не сможешь ты после всего случившегося жить обычной жизнью среди обычных людей. Но остров вроде Эльбы у Наполеона, очень комфортабельный, почти без охраны, с родными тебе людьми, с женщинами и алкоголем, с прекрасным климатом и жильем я тебе гарантирую. Будешь владыкой острова — не мир, конечно, но тоже неплохо. И кстати, насколько я помню, Наполеон с этого острова сбежал. Чего только в жизни не бывает…

В последних словах Капитана явно заключался намек на окончательную свободу и даже, чем черт не шутит, грядущий триумф. Но не это было важно, а то, что они, похоже, действительно убедились в моей, как минимум, незлонамеренности. Уже неплохо. Хотя они думают, что мною кто-то хитро манипулировал… Ой, сомневаюсь! Миром правит хаос, и большая часть происходящего происходит случайно. Впрочем, терять-то мне сейчас особо нечего…

— Согласен, — произнес я твердо. — Но… — Тут я сделал расчетливую паузу, насладился ею: должно же быть, в конце концов, и у меня свое маленькое “но”… — Но что если вы ошибаетесь? Вероятности же не стопроцентны. Или не вспомню я ничего существенного? И что тогда — опять вернусь в свой телевизионный гробик?

— Нет, — искренне, как мне показалось, расстроился Капитан. — К сожалению, не вернешься. Я же тебе говорил, что нас всех ждут большие перемены. Через несколько часов или дней… точнее не скажу, не знаю… но очень скоро к тебе прибудет гость. Некто могущественный и влиятельный. Из небесных, можно сказать, сфер. Он сделает тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. С вероятностью 98,7 % не сможешь. А согласившись, ты в течение недели умрешь самой мучительной смертью, которую только можешь себе вообразить. С вероятностью 100 %. Так что это последний наш с тобой шанс.

Имевшийся в загашнике у Капитана кнут ударил очень больно. Немо никогда явно мне не врал. Недоговаривал, путал, лукавил немного, но все, что он говорил прямо и недвусмысленно, оказывалось правдой. Конечно, я жаждал смерти, однако море, солнце и небо значительно ослабили эту жажду, а призрак грядущей полусвободы почти ее уничтожил. И потом — в речи Немо не смерть была ключевым словом. Мучительная… Мучиться я не хотел. И так уже намучился дальше некуда.

— Понял, — сказал я и для верности кивнул, чтобы Немо понял, что я понял и вспоминать буду со всем возможным усердием. — А можно мне здесь повспоминать? — жалобно попросил я Капитана. — На палубе. Так легче будет.

— Можно, — добродушно улыбнувшись, ответил Немо и показал на прятавшийся за припаркованным истребителем шезлонг. — Но недолго, не больше 48 минут. Так аналитики вычислили. Потом ты с вероятностью 84,6 % слишком расслабишься и ничего уже не вспомнишь. Так что давай, укладывайся на лежак, закрывай глаза и вспоминай. Время пошло.

* * *

Время уже минут пять как пошло, а я так ничего и не вспомнил. Ничего. От слова совсем. Лежал тупо на шезлонге, закрывал и открывал глаза, щурился. И ничего… Нет, у меня не отшибло память. Свою жизнь я помнил более-менее связно лет с четырех. Проблема заключалось в другом: я нынешний никак не мог совместить себя с собой прошлым. С любопытным шестилетним мальчишкой, исследующим мир, с вундеркиндом-школьником, с молодым владельцем небольшой, но перспективной фирмы, с миллионером, а потом и миллиардером, с властелином мира и его Князем. Все эти персонажи были не я, а другие, совсем чужие мне и в общем-то непонятные люди. Десятилетнее заключение порвало связь времен. Я словно бы знал краткое содержание фильма, но сам фильм не смотрел. Этого было недостаточно. Капитан говорил о зацепках, о мельчайших деталях… Плохо, очень плохо. Я взглянул на солнце, на не известное мне море и почти уже позабытое небо. Умирать совершенно не хотелось. Особенно умирать мучительно и скорее всего без толку. Нужно что-то срочно придумать. Выход какой-нибудь, уловку… Прежде я был мастер на такие штуки, потому, скрестив ужа с ежом, и создал Sekretex. Тогда получилось — или не получилось, это как посмотреть… Неважно. Важно, получится ли сейчас.

А что если… а что если действительно фильм? Посмотрю свою жизнь, как кино. Не я? Хорошо, не я. Персонажи! Просто персонажи: маленький мальчик, юноша, миллионер, властелин мира… Я все про них знаю. Они — главные герои эпической трагикомедии под названием “Моя жизнь, сука, непроста”. Я всего лишь посмотрю на них одним глазком и, может быть, что-то пойму. Ну, а начну я с честности, конечно. В ней корень зла, а также 48,1 % вероятности, что меня использовали втемную. Ладно, с честности так с честности. Я закрываю глаза, свет медленно гаснет, и на моем мысленном экране появляется, появляется…

* * *

Маленький мальчик.

Маленький мальчик лет пяти-шести лежал в кроватке и изо всех сил пытался уснуть. Он жмурил глаза, ровно дышал и даже имитировал храп. Ничего не получалось. Рядом с ним в большой комнате лежали еще тридцать маленьких мальчиков и девочек. Многие действительно спали, и маленький мальчик Ванюша им сильно завидовал. “Везет же, — думал он, — уснули и никаких делов, не нужно жмурить глаза, ворочаться и скучать. Время р-р-раз — и прошло. Не тихий час, тихая минутка. А у меня тихий год получается”.

Ванюша изнывал. Как можно днем спать, когда в мире столько интересных вещей? Взять хотя бы Машку или вообще всех девочек. Удивительно загадочные существа, зачем-то садятся на горшок, когда писают. А зачем? Встал, пописал, ушел. Нет, садятся. Колдовство какое-то…

В этот момент с соседней кроватки как раз поднялась та самая девочка Маша и направилась к стоявшему неподалеку горшку. Сделав свои дела, она уже совсем было собралась вернуться в постельку и продолжить прерванный тихий час, когда внезапно набравшийся храбрости Ванечка задал ей вопрос:

— Маш, а Маш, а ты чего сидя писаешь? Ножки у девчонок слабенькие, да?

— Дурак, что ли? — обиделась девочка. — Да у меня ножки посильнее твоих будут!

— Тогда чего?

Машка внезапно застеснялась, покраснела и пробормотала что-то о какой-то щелке или складке, из которой… Ее сбивчивый ответ ошеломил Ванюшу. Желание понять, как там все у девчонок устроено, было настолько сильным, что в голове у него мгновенно созрел первый в жизни мужской план.

— Значит так, — зашептал он горячо и быстро, — забирайся ко мне в кровать, мы укроемся одеялом, ты раздвинешь ножки, и я посмотрю. Ты, главное, не бойся, никто не увидит.

— А вдруг увидит? — проявила типичную женскую нерешительность Маша.

— Точно не увидит! — авторитетно успокоил ее Ванюша.

И Маша сдалась. Она быстро юркнула под одеяло и там… Жаль, что из-за темноты увидеть Ванечке так ничего и не удалось. Он уже малодушно подумывал отказаться от своей смелой затеи, но тут произошло страшное, немыслимое, резкое… Укрывавшее их с Машкой одеяло взметнулось вверх, невинный детский грех захлебнулся беспощадным божьим светом, и свет этот явил ребятишкам великую и ужасную воспитательницу Нину Павловну.

Узрев невозможную, отвратительную картину, воспитательница сначала впала в ступор, а потом ее лицо перекосилось, приобрело свекольный оттенок и изо рта грохочущим камнепадом выкатился мощный рык. Ванечке стало так стыдно и страшно, так нестерпимо душно и огненно больно, что он буквально провопил дурным и тоненьким детским голоском классическое оправдание всех прелюбодеев:

— Это не я, она сама пришла!!!

Конечно, тридцать маленьких мальчиков и девочек мгновенно проснулись. Заорали, засмеялись, заплакали. А Ванечка все вопил:

— Это не я, она сама, сама пришла!!!

Не кричала одна только Маша. По ее красивым щечкам беззвучно текли крупные слезы, и она шепотом повторяла одно короткое слово:

— Нет, нет, нет, нет, нет…

И мотала головой.

* * *

Мать, забравшая Ванечку из детского сада, разбираться с ним не стала, велела сидеть и дожидаться отца в своей комнате. И он сидел в своей комнате, потом стоял в своей комнате, потом лежал в ней и даже прыгал. Это было хуже, чем тихий час. Время до прихода отца тянулось нестерпимо долго. И без того немаленькая вина за время ожидания разрослась и достигла масштабов вселенской катастрофы. К приходу отца мальчик был готов сознаться и повиниться в чем угодно. Родителям даже не пришлось его уговаривать. Как на духу, меньше чем за минуту он выпалил стыдную правду и скорбно замер, уронив на грудь свою непутевую головушку.

— Что ты сделал не так? — после долгой, разрывающей остатки души и сердца паузы, спросил отец.

Тихий отцовский голос действовал сильнее любого ора. Сильнее, чем мамины причитания. Вообще сильнее всего на свете. От шока мальчик вдруг понял, в чем его ошибка, и даже, запинаясь, попытался ее озвучить.

— Я… я… Нине Павловне… сама пришла… а ведь это я… — Говорить дальше сил не было, и он снова расплакался.

— Слава богу, — дав сыну отрыдаться, с облегчением произнес отец, — понял все-таки… Не ожидал, что мой сын вырастет в трусливого обманщика. Ну хоть понял…

Раскаяние несчастного Ванюши было настолько трогательным и искренним, насколько только может быть первое настоящее раскаяние. Смотреть на это было невыносимо. Родители, не выдержав душераздирающего зрелища, с двух сторон обняли бедного мальчика, и отец преувеличенно бодро скомандовал:

— Отставить слезы! Все еще можно исправить!

— Как? — не поверил Ванечка, но плакать перестал.

— Не как, а чем. Честностью.

— А что, так можно? — боясь поверить, но начиная уже осторожно надеяться на лучшее, спросил Ванюша. — Вот так можно все исправить — честностью?

— Да, можно, и это легко.

— Что мне надо сделать?

Ванюша был готов буквально на все. Если понадобится, он отдаст Маше все свои игрушки. И даже любимых пластиковых индейцев, привезенных папой с научного симпозиума в Белграде. К счастью, отец не потребовал от него таких жертв, но и помогать не стал, а просто сказал:

— Думай.

Ваня был очень сообразительным мальчиком, да и родители буквально подталкивали его к правильному решению. Поэтому размышлял он недолго. Набравшись храбрости и решив отныне всегда быть самым честным человеком в мире, он, чтобы не передумать, на одном дыхании выпалил:

— Надо завтра всем сказать, что это я предложил Машке трусы снять!

Родители синхронно кивнули. Мальчик облегченно выдохнул и впервые за этот долгий и трудный день улыбнулся.

* * *

Вечером от перевозбуждения Ванечка долго не мог заснуть, ворочался, представлял завтрашнее утро. Ужасался и восторгался одновременно. Боялся. В конце концов, обессиленный, пошел в туалет, твердо решив по возвращении все-таки уснуть, чего бы это ему ни стоило. На обратном пути он услышал голоса, доносившиеся из родительской спальни, и в нерешительности остановился. Что подслушивать нельзя, Ванечка усвоил, кажется, с самого рождения. Но день сегодня выдался особый, он сильно устал и сопротивляться любопытству сил не имел. На цыпочках подойдя к двери, Ванечка прильнул к ней ухом и услышал…

–…Знаешь, а мне кажется, это ты во всем виноват, со своим прогрессивным социал-демократическим воспитанием. Мальчики не должны лазить в трусы к девочкам, а девочки должны быть скромными. Сейчас ему почти шесть, и сегодня это смешно, а завтра, а послезавтра? Хочешь через десять лет сорокалетним дедушкой стать? Мораль и божеские законы нужно вдалбливать в ребенка с детства.

— Ир, ну прекрати, мы же договорились… Вырастет — сам решит, какие у него будут законы. Божеские, коммунистические, атеистические или законы физики, например. И не такая уж ты фанатично верующая. Не строй из себя старушку в черном платочке со свечечкой.

— Я не строю, Костя, но пойми, что ни один моральный кодекс строителя коммунизма не заменит человеку Божьих заповедей. Каждый раз приходится исключения делать, выворачиваться, диалектический твой материализм придумывать. А по десяти заповедям человечество тысячи лет живет. И все просто, и ничего объяснять не нужно. Я вообще не понимаю, как ты мог в эту свою коммунистическую партию вступить. После Сталина, после голодомора и тридцать седьмого года?

— Ну, эти перегибы, к счастью, далеко в прошлом. У вас тоже, знаешь ли, инквизиция была и людей на кострах сжигали. И что? А потом — я искренне верю в коммунистическую идею. Не фанатично, но по-честному. И в партию я вступил не тогда, когда ее упыри и маразматики возглавляли, а когда нормальный человек к власти пришел. Тебе же нравится Михаил Сергеевич?

— Он всем нравится.

— Вот видишь. Как сказал академик Сахаров, будущее за конвергенцией. Возьмем все самое лучшее и из капитализма, и из коммунизма… да и в христианстве есть замечательные вещи. Именно в таком прекрасном будущем станет жить наш Ванька. Я уверен, Ир, что так и будет. Он парень умный, хороший, сам разберется, что откуда взять. Нас еще научит.

— Он-то да, научит, пожалуй…

— Ну зачем ты так, я ведь серьезно.

— И я серьезно, Кость. Я так вас люблю. И тебя, и Ванечку. Пусть научит…

Голоса за дверью родительской спальни смолкли. Ванюша мало чего понял. Только что он хороший мальчик и всех еще чему-то научит. Это если, конечно, честным останется. Такой вывод его вполне устроил и успокоил. Он постоял у двери еще несколько секунд, послушал какое-то совсем неинтересное шуршание, вернулся в свою комнату, лег в кровать и сразу заснул.

* * *

Кино кончилось, экран погас, и я открыл глаза. Море, солнце, небо, Капитан Немо — все были теми же, только я стал другим. Как будто родилось во мне что-то. Маленький мальчик Ваня, Ванечка, Ванюша стал частью меня, и я изменился. Помягчел, что ли? На человека сделался более похож. А нельзя мне быть похожим на человека. Человеки в таких условиях не выживают.

И все же мне хорошо. Вот сейчас, сию секунду хорошо. Что будет в следующее мгновение, и будет ли оно вообще, я не ведаю. Но сейчас мне так хорошо, как я уже и забыл, что бывает. Правда, грустно немного и в носу пощипывает. Каким же настоящим я был когда-то. Чистым, наивным, любопытным… Такой мальчик, как Ванечка, должен был жить в сотворенном им самим светлом завтрашнем дне, и не просто жить, но еще и дарить счастье всем окружающим. Вместо этого Ванечка живет во мне — могильщике и губителе человеческой цивилизации. Как это произошло? И неужели все дело в честности? Да ну, глупости, миллионы пап и мам проводят со своими детьми подобные беседы. Мол, не надо врать, нужно быть честным, и так далее… Откуда же тогда берутся подонки и негодяи? Ведь они берутся откуда-то, и их много, не исключено даже, что большинство. Хотя, возможно, у них не было таких замечательных мамы и папы? Простите меня, родители, что научил наш прекрасный мир не тому, чего вы от меня ожидали. Я не нарочно, я не хотел…

На мои привыкшие к свету глаза наворачиваются слезы. Действительно наворачиваются — как гайки на заранее приготовленный винт. Глазам становится больно, и я закрываю их руками. Снова ничего не вижу. Но слух у меня остался, уши работают, и в них проникает заботливый баритон Капитана Немо.

— Что, детство вспомнил, Айван? Родителей?

— Угу, — мычу я из-под наложенных на лицо рук.

— А ты поплачь, это не стыдно, это хорошо, нормально это. Поплачь, легче станет.

— У-ум, — продолжаю я мычать, не отнимая рук от лица. Капитан, конечно, благородный человек и явно добра мне желает, но не для него эти слезы. Не должен он их видеть. Мои, только мои…

— Мы знали, что ты с детства начнешь, родителей вспомнишь. Почти стопроцентная вероятность, если тебе интересно. Да не переживай ты так сильно. Легче тебе будет от этих воспоминаний. Вот поверь мне, легче. У тебя непростая судьба, Айван, и вспоминать, заново проживать ее тяжко. Я знаю, знаю… А детство, оно у всех золотое, на него опереться можно, когда совсем невмоготу. На-ка вот лучше выпей, пока никто не видит. Нарушаю, конечно, ну да и черт с ним…

Капитан тычет в мои закрывающие стыдные слезы ладони теплым, округлым металлическим предметом. Я хватаю его и приоткрываю один свой намокший глаз. Фляга. Лихорадочно отвинчиваю пробку и засасываю горлышко губами.

…Словно вскрыли острым ножиком набитое тяжелыми камнями брюхо. И высыпались оттуда камни. И пусто стало. И звонко. И легко. Первый глоток алкоголя за десять лет. Я даже не понимаю, какого. Забыл. Стою — звонкий, пустой, легкий. И морской ветерок колышет меня, как приспущенное знамя. Почти расправляет, почти разглаживает загибы и несросшиеся переломы моей непутевой души… Капитан что-то говорит и уводит меня обратно в трюм. Мне все равно, я спущенное знамя на ветру, я хлопающий расслабленный парус, я невесомое перышко в теплых воздушных потоках. И даже вечный бубнеж экранов в медиатемнице больше уже не раздражает. Экраны бубнят, а мне плевать. Я перышко, меня случайно сюда занесло. И я очень хочу спать. Перышкам, знаете ли, тоже сон нужен. Меня качает и убаюкивает ветер. И я засыпаю. Легко и беззаботно. Легко и беззаботно. Легко… Кажется, впервые за многие годы мне снится что-то, что нельзя назвать кошмаром…

Глава четвертая

Девочка на шаре

Со мной случилось странное: впервые за многие годы мне не хотелось просыпаться. Я, как обычно, завис между сном и явью, но вместо того чтобы поймать традиционный кайф от краткого полуосознанного перерыва в своем беспросветном существовании, ощутил тоску по ушедшему сну. Самого сна я не помнил, однако (скорее на уровне ощущений и смутных догадок) чувствовал в нем что-то очень хорошее, с намеком на надежду, на исправление и еще на что-то, что нельзя выразить словами. Не до конца проснувшись, я попытался ухватить эфемерное сновидение, но оно выскользнуло, а я рухнул в пропасть реальности и открыл глаза.

Как всегда, первым делом увидел себя на экранах привычной медиатемницы. Но какого-то странного себя. Незнакомого. И дело не в том, что человек в оранжевой робе с кандалами на руках и ногах был помыт и чисто выбрит. У него были другие глаза. И он улыбался. Поначалу мне даже страшно стало, как будто встретил на улице неожиданно воскресшего из мертвых близкого родственника. А потом, когда шок схлынул, обрадовался. Я жив, тот я, который, казалось бы, не мог выжить, которого похоронили не только все вокруг, но и я сам, все-таки жив! Однако долго радоваться мне не пришлось: напоминанием того, что жизнь моя висит на волоске, на стенах-экранах возник Капитан Немо. Я дернулся, махнул неловко рукой, мол, не надо, оставьте, дайте наглядеться… Капитан понимающе улыбнулся и, как бы перелистывая неловкий момент, бодро сказал:

— Доброе утро, Айван. Я уверен, что оно действительно доброе.

— Ну да, проснулся — уже хорошо. Мог ведь и не проснуться после той дряни, которую мне во флягу подлили, — неожиданно для самого себя произнес я. Неожиданно, потому что эти слова не звучали как слова знакомого всем узника Айвана. Когда-то давно так разговаривал Иван Градов — резко, дерзко, ослепительно улыбаясь во все тридцать два зуба. С непривычки я мысленно осудил долго отсутствовавшего во мне Ивана. “Куда лезешь? — подумал. — Чего дерзишь попусту, кому вообще нужны эти твои дешевые понты?” Иван возвращался, но вернулся пока не полностью. Во мне словно бы жили два человека: гордый победительный Иван и стиснувший зубы, разочаровавшейся во всем терпеливый Айван. Того и гляди спорить начнут или драться. Айван был уверен, что Капитан, обозлившись на бессмысленную дерзость, сотворит такую же бессмысленную мерзость, а Иван считал, что если уступишь без боя хоть миллиметр свободы, то быстро лишишься вообще всего. Как ни странно, оба оказались неправы. Услышав мой ответ, Немо прямо-таки просиял.

— Ну вот, вот, что и требовалось доказать! — воскликнул он чрезвычайно эмоционально. — Подлили, конечно, только не гадость, а стимулирующий транквилизатор номер ЕК-495987-АС, а если короче — фирменный, но с некоторыми добавками, напиток центральноамериканских индейцев, более известный как “Охуяска”. Трансцедентальные трипы и все такое, да ты знаешь, наверное.

— Зачем? — единодушно удивились оба Ивана внутри меня.

— А затем, Айван, что пришло время вернуться. Тебе при любых раскладах придется воскреснуть, используешь ты свой последний шанс или нет. В одном случае — чтобы вспомнить, в другом — чтобы все убедились, что помер именно ты. Забористая вещь эта “Охуяска”, скажу я тебе. Как твой Sekretex, только лучше. С обратным знаком, что ли. Возвращает человеку потерянную идентичность. Но, заметь, в отличие от твоего темного цифрового монстра, подсвечивает одно лишь хорошее. Часто вызывает галлюцинации, бред, туманные сны. Сон ты, скорее всего, не помнишь, но чувствуешь себя хорошо. Хорошо же? А главное — чувствуешь себя. Чувствуешь?

Я прислушался к внутренним процессам в организме и ответил:

— Чувствую.

Вместе с победительным Иваном ко мне вернулась способность к хладнокровному анализу происходящих событий. На самом деле воскрешение меня прежнего ничего хорошего не предвещало. Силы добра и порядка за бесплатно и пальцем не пошевелят. А цену за свои благодеяния они обычно назначают куда выше рыночной.

— И что я теперь должен сделать?

— Вспомнить! — неудачно закосил под дурачка Капитан. — Сколько раз можно повторять. Эй, Айван, да просыпайся ты наконец!

— Что вспомнить? — не обращая внимания на идиотские подколки, продолжил я гнуть свою линию.

— Линду, — коротко ответил Немо.

Вспомнить Линду… Так вот в чем дело! Ну да, для такого подвига и всей “Охуяски” мира не жалко. И то может не хватить… Линда… Я запретил себе даже мысленно произносить ее имя. И они об этом прекрасно знают. После того, что она сделала со мной… а я с ней… После того, что мы сделали друг с другом, вспоминать ее не то что тяжело — невозможно. Моя самая большая, да чего там, единственная любовь. Мое не единственное, но самое большое разочарование. Горе мое, счастье мое. Великая незаслуженная победа и позорное заслуженное поражение. Я вырвал ее из сердца, и там образовалась пустота. Пустота — это хорошо, она хотя бы не болит. Правда, при соблюдении одного крохотного условия: нужно не вспоминать. А вот сейчас вспомнил, причем даже не саму Линду — имя всего лишь, и вместо пустоты возникла кровоточащая свежая рана. Больно, ох как больно.

— Нет, — замотал я головой, — нет, не буду. Не могу, не хочу…

— Да пойми ты, Айван, без этого ничего не получится. Аналитики и искусственный интеллект говорят, что в ней все дело. С вероятностью 59,6 % в ней. Мир гибнет, Айван…

— Ну и на хрен его! Пусть гибнет. Не буду. Не могу, не хочу!!!

— Тогда погибнешь ты.

— А вот это пожалуйста, нашли чем пугать, давно, между прочим, мечтаю. Вы что же думали — на палубу вывели, солнышко показали, и я раскис? Жить захотел? Да, раскис и захотел, но я Иван Градов, и я вернулся! Сдохну, а вспоминать ее не буду, поняли?!

— Да поняли, поняли, — устало вздохнув, ответил Капитан, — мы давно все поняли. Непросто тебе, сочувствую, но и ты пойми, выхода у нас другого нет. Ты же умный парень, Айван, многие говорят — гений, должен понимать, что заставить тебя, как два пальца…

— Ну давай, попробуй! — закричал прорвавшийся из меня наружу горячий, борзый и молодой Иван Градов. — Как ты меня заставишь?! Ты, чучело тупое, сконструированное из моих детских фантазий. Думаешь, я не знаю, что у тебя в ухе наушник, а в нем искусственный интеллект, потому что своего нет? Чего, пытать будешь? Пытали уже. Я вам нужен, я — свободный и не замученный! Только такой вспомнить сможет, ты сам сказал. А я свободный хрен вам чего вспомню! Убивайте, на куски режьте. Не буду — и точка!

— Видит бог, Айван, я этого не хотел, — театрально вскинув руки, сказал Немо. — Но придется. Ты думаешь, мы тебя пытали? Да мы не начинали еще, просто в тонусе тебя поддерживали, чтобы не расслаблялся. Вот скажи мне, дорогой наш гений, нравится ли тебе то, что ты ежедневно видишь на этих экранах?

— Не нравится, — не понимая, куда он клонит, ответил я. — И что с того?

— Да ничего. Ясно же, что не нравится наблюдать, как тобою погубленный мир агонизирует. И все твои хитрости с медитацией мы знаем. И смотрим на них сквозь пальцы — по моему, между прочим, настоянию. Но то мир, Айван! Нечто настолько большое, что даже трудно поверить, что именно ты его уничтожил. Абстракция какая-то. А вот как насчет Линды? Она жива, кстати. Мы ее не трогаем. Живет своей частной жизнью. Той, которая тебе очень не нравится. Той, которую ты ей устроил. Что, проняло, догадался? Это тебе не человечество, это конкретно твоя гребаная боль. А ну как мы подергаем за это нервное окончание? Хочешь, вместо реалити из жизни загибающегося человечества мы будем транслировать ее жизнь? Круглосуточно, каждый день, все твое оставшееся никчемное существование? Хочешь?!

— Нет!!! — заорал я. — Нет, суки, твари, уроды, нет!!!

Несколько минут я выкрикивал ругательства и проклятия. Капитан Немо слушал их равнодушно, иногда демонстративно поглядывая на часы. В конце концов оба Ивана во мне поняли бесперспективность этого глупого занятия и замолчали. А может, ничего они не поняли. Просто устали и выдохлись.

— Ну что, выпустил пар? — издевательски спросил Капитан после затянувшейся паузы. — Начнем наконец работать? Будешь вспоминать?

— Буду, — обреченно ответил я. — Только экраны погасите и свет выключите. Мне настроиться надо.

— Настраивайся, но не забывай про честность. Важно это, нутром чую. Как закончишь, просто скажи. Я рядом, Айван, я всегда рядом…

На последних словах Немо экраны погасли и наступила полная темень. Я давно не видел темноты. Много лет экраны работали круглосуточно. По сути, я вообще никогда не видел темноты, ибо увидеть ее невозможно в принципе. И вот сейчас наступила как раз такая. Невидимая. “А здорово было бы исчезнуть, раствориться в этом ничто”, — подумал я. Но молодой Иван и постаревший Айван не собирались сдаваться. Оба яростно начали повторять спасительное “чумо лока дах о”. Однако в темноте, как скоро выяснилось, мантра не работала. “Ну что ж, — сказал во мне кто-то третий и мудрый, — видимо, придется выпить эту чашу до дна, ты это заслужил”. — “Заслужили”, — нехотя хором согласились оба Ивана. Мы все трое закрыли глаза, и спустя несколько секунд на нашем общем мысленном экране возник…

* * *

Каледонский водопад.

“Каледонский водопад — одна из прекрасных жемчужин острова Кипр. Находится в Тродоских горах, на высоте около 2000 метров над уровнем моря. Рекомендуется для посещения туристам, желающим разнообразить пляжный отдых необременительной прогулкой по природному заповеднику. Продолжительность экскурсии вместе с трансфером из отеля — четыре с половиной часа. Физическая нагрузка умеренная”.

Молодой человек в лобби пятизвездочного отеля “Аматус” в Лимасоле с интересом рассматривал буклет. Картинка и впрямь была заманчивая. Среди буйной растительности с высокой скалы падали мощные, шириной метра в четыре струи воды. Под ними, по колено в небольшом озерце, раскинув красивые руки, стояла соблазнительная девушка в слегка маловатом ей купальнике. Впрочем, ее это совсем не портило, скорее наоборот.

— Я только что в компьютер заглядывал. Сегодня на эту экскурсию большие скидки, — заметив проявленный интерес, быстро сказал гид. — Это если прямо сейчас ехать. Автобус через сорок минут. Следующая экскурсия в воскресенье. Но предупреждаю, она обойдется почти в два раза дороже. Просто пара мест в автобусе свободных осталась, потому и скидка такая большая. Обычно максимум пятнадцать процентов, а сегодня прям аттракцион неслыханной щедрости.

— Да дело не в деньгах, — усмехнулся молодой человек. — Девушка на картинке прикольная.

— Кстати о девушках, — мгновенно сориентировался гид. — Девушкам этот водопад нравится. Все хотят себе красивые фотки в коллекцию. Вон в соседней гостинице группа из Франции в полном составе едет. В основном девушки. И как раз симпатичные.

Аргумент показался молодому человеку бронебойным, он взмахнул рукой и, по-гагарински улыбнувшись, сказал:

— Поехали.

* * *

Горящую путевку в мае 2009 года Иван Градов купил случайно. Не собирался, не думал, не гадал — просто увидел в ноутбуке всплывший из глубин интернета рекламный баннер, неожиданно для самого себя нажал на него и купил. А потому что задолбало все. Пять лет тянул он бурлаком-доходягой свой небольшой компьютерный бизнес. Иногда даже неплохие деньги зарабатывал. Казалось, еще чуть-чуть — и выйдет он на какой-то новый уровень. Туда, где красивые хромированные машины увозят молодых миллиардеров в шортах и пляжных тапочках на встречи с воротилами Уолл-стрит, где легко и весело меняется мир и совершаются умопомрачительные сделки. Он был ничуть не хуже, и шорты с тапочками у него имелись, но… Но не везло. Во-первых, Россия. Это в Силиконовой долине тепло и климат во всех смыслах приятный. А в суровой северной Гиперборее постоянно случались мелкие и крупные катаклизмы. То менты в офис придут неизвестно по какой причине, то заказчик кинет и не заплатит, то кризис очередной грянет.

Так и топтался Иван со своей фирмой у порога высших сфер. Ходил по инвесторам, предлагал захватывающие дух проекты, питался обещаниями, хватался за любые заказы. Работал много, а зарабатывал не так чтобы очень. Говорили ему умные люди: да езжай ты уже, Ваня, в Калифорнию, голова у тебя золотая, в “Гугле” каком-нибудь на порядок больше заработаешь, и без геморроя. Но он почему-то не ехал. Жизнь высокооплачиваемого программиста казалась ему скучной. Мир он перевернуть хотел, и Россия по неизвестным причинам казалась ему лучшей в мире стартовой площадкой.

Кризис 2008 года его в этом едва не переубедил. Кинули все, кто только мог. Это в хорошие времена компании и государство занимаются внедрением прогрессивных информационных технологий. Лишнее бабло и попилить на модной теме не грех. А в кризис не до жиру. Окукливаются, даже за сделанную работу не платят. Несколько раз Ивану мнилось, что все, кирдык, еще и должен останется. Но вывернулся каким-то чудом. Правда, устал очень. И тут всплыл баннер с пятизвездочным отелем на прекрасном острове по антикризисной цене. Психанул и поехал.

* * *

Он заметил ее еще в автобусе. Не наврал гид, добрую половину туристов составляли непрестанно щебечущие молодые француженки. Не то чтобы юные девушки, многим было слегка за тридцать, но так даже лучше, думал Иван, разглядывая своих соседок. Женщины в этом возрасте идеальный объект для мимолетного курортного романа. Да к тому же француженки… Некоторые путешествовали со спутниками, но большинство (слава европейскому феминизму) сидели стайками по две-три-четыре, беззаботно смеялись и рассматривали окружающие красоты.

То ли из-за работы, то ли из-за давнего эпизода с девочкой Машей в детском саду, но с девушками Иван сходился тяжело. Хотя внешними данными бог его явно не обделил. Высокий, под метр девяносто, атлетически сложенный молодой человек с гагаринской отчаянной улыбкой и серыми, цвета Балтийского моря в погожий солнечный денек, глазами. Женщины сами на него вешались. Но повесившись, тут же и отскакивали. Кому нужен вечно тяжко вздыхающий и невнятно что-то бубнящий парень? Легкость в Иване отсутствовала напрочь. Он старался, шутил выученные шутки, рассказывал забавные истории. Бесполезно — все его попытки выглядели натужно и неестественно. Найти девушку на одну ночь было для него не проблемой, на неделю уже тяжелее, месяц не выдерживал никто. Однажды он даже пошел к модному коучу, чтобы разобраться, в чем дело. Дело оказалось как раз в Маше из детского сада.

— Понимаете, молодой человек, — резюмировал опытный тренер, — вам все время кажется, что вы обманываете женщин, с которыми у вас близкие отношения. Передавили ваши родители с воспитанием и честностью. Вы поймите — без игры, без легкого обмана, с чугунной серьезностью любовь просто не имеет шансов появиться на свет. Перекрываете вы ей родовые пути. Просто расслабьтесь, и все будет хорошо.

Иван согласился, но поделать с собой ничего не смог. В конце концов он вообще бросил попытки завести серьезные отношения. Редко, когда совсем припирало, ходил в клубы, снимал в грохоте и пьяном угаре одноразовых девушек. Пару раз в год выбирался на море и там заводил скоротечные курортные романы. В остальное время работал.

Попав в автобус, полный расположенных к необременительному курортному флирту француженок, Иван полдороги не торопясь выбирал объект для атаки. У каждой кандидатки имелись свои плюсы и минусы. Молодой человек тщательно их взвешивал, делал выводы, запоминал и переходил к следующей даме. Так продолжалось до тех пор, пока его взгляд не уперся в затылок очередной прелестницы. Ничего особенного Иван в затылке не заметил. Ну разве что волосы незнакомки были собраны на макушке в небрежную трогательную пальмочку, от чего хорошо просматривался сам затылок. Беззащитный такой, в ореоле золотящегося на солнце каштанового пуха… Вот и все, пожалуй. Только после этого затылка он почему-то не смог больше выбирать и взвешивать. Нет, он пытался, несколько раз пытался перейти к следующей девушке, но почему-то не мог. Не сильно расстроившись, Иван решил, что выберет уже на водопаде. Негоже, подумал, делать выводы на основании одного лишь затылка. Нужно рассмотреть объекты целиком и желательно в купальниках. А водопад для этого самое подходящее место.

Каледонский водопад оказался и впрямь замечательным. У подножья горы росли пушистые южные сосны, среди них прятались форелевая ферма и небольшая деревенская харчевня. Форель в бассейне из стекающей с гор чистейшей воды излучала благополучие, а также уверенность в завтрашнем дне. “Бедные рыбки, — по гнусной привычке к правде подумал Иван, — нет у них завтрашнего дня, у них и сегодняшнего-то нет. Подадут к обеду, свеженьких, бодреньких и оптимистичных. На средний класс они похожи, на меня, к примеру…” Впрочем, долго грустить Иван не стал. Окружающая буйная растительность, шум горного ручья, смесь сухого соснового воздуха с влажным морским и мелодичное мурлыканье француженок быстро подняли ему настроение. Иван ощутил глупую, какую-то щенячью радость бытия, гормоны разогнали кровь, и он буквально бросился покорять шумящий вдалеке водопад и милых французских мадмуазелей.

Восхождение оказалось не таким легким делом. Горная тропа петляла вокруг ручья, несколько раз пересекала его, иногда почти исчезая среди кустов и деревьев. Во многих местах мостики через ручей живописно разрушились, так что приходилось прыгать с камня на камень. Впрочем, аттракцион был тщательно продуман. Не просто, но сложно ровно настолько, чтобы любой даже самый неповоротливый и раздобревший на вкуснейших греческих харчах турист справился и почувствовал себя покорителем Эвереста.

Мнимая сложность маршрута здорово поспособствовала сближению Ивана с объектами его атаки. То одной девушке руку подаст, то другую по-джентльменски перенесет через бурлящий холодный ручей… а третью, милую голубоглазую блондинку, он вообще практически спас от падения в неглубокую и неопасную пропасть. Большинство француженок прекрасно изъяснялось по-английски, поэтому к концу восхождения у молодого человека скопилось несколько заветных телефончиков. А голубоглазая блондинка даже сама назначила ему свидание. Блондинка Ивана в принципе устраивала, но он почему-то все время искал глазами зацепивший его в автобусе затылок. Торопился, бежал по тропе, как горный козлик, но вожделенный затылок словно в воду канул. “Ну и бог с ним, — подумал он, уже почти дойдя до цели маршрута, — блондинка тоже очень хороша. На ней и остановлюсь”.

* * *

Цель восхождения неожиданно возникла за очередным поворотом стремящейся круто вверх тропинки. И поразила молодого человека. Водопад гудел, как турбина небольшого реактивного самолета, и от него, будто от кондиционера, шла волна холода. Позже Иван побывал почти на всех знаменитых водопадах, но ни один не произвел на него такого впечатления. Каледонский был, как первый поцелуй: никогда не забудешь и ни с чем не спутаешь. К тому же долгое восхождение как бы подразумевало награду. Одно дело, когда тебя доставляют на машине или вертолете, а другое — когда ползешь наверх сам, обдирая ноги в сандалиях о камни, потея и даже умеренно рискуя своей драгоценной жизнью. Заслужил — и замер в восхищении, глядя на выстраданное тобой чудо природы.

Не только Иван испытывал подобные эмоции. У долгожданного водопада образовалась изрядная толпа. Одни молча стояли, любуясь и переживая свою победу, другие, стянув промокшие от пота шорты и майки, ухая и повизгивая, заходили в неглубокое холодное озерцо. Вода едва достигала колен, а дно состояло из пологих скользких валунов. Многие падали, некоторые возвращались назад, но самые стойкие, в основном женщины и девушки, добирались до летящих с горы струй, чтобы сделать эффектное фото. И это был еще один, отдельный аттракцион.

Вот прелестное юное (или не очень) создание грациозно стягивает с себя платьице или маечку. Расчетливо так стягивает, вполглаза следя за реакцией восхищенных зрителей. Вот это создание, выставив одну ножку вперед, делает первые фото и селфи. И наконец осторожно пробует изящной ступней ледяную водичку. Отдергивает в ужасе, но, набравшись храбрости, решительно заходит в озерцо. А там скользко! И вся грациозность вместе с расчетливостью мгновенно улетучиваются. Нелепо раскорячившись, выворачивая красивые коленки под невероятными углами, оттопыривая все самые свои соблазнительные места в самых непрезентабельных ракурсах, прелестное создание упорно бредет к струям. И видно, что трудно девице, и скорее всего матерится она про себя, проклиная свое стремление к красивому кадру. Однако не сдается — бредет.

Доковыляв кое-как до водопада, создание отважно встает под него и несколько секунд борется с остановившимся дыханием. Больно барабанят струи по нежному девичьему телу. Но непреодолима тяга красавицы к художественной фотографии. Стиснув зубы и каким-то чудом укрепившись на скользком камне, она принимает пленительную позу, ослепительно улыбается и, не разжимая растянутых в улыбке губ, кричит подруге или другу:

— Да фоткай же, фоткай скорее, а то свалюся!

После того как подруга или друг знаками показывают, что, мол, готово, кадры отсняты, все повторяется в обратном порядке. Ослепительная улыбка сползает с перекошенного от холода лица, и прелестное создание, выворачивая ноги и проклиная судьбу, бредет обратно.

Еще труднее приходилось тем, кого снимали на видео. Они были вынуждены не просто улыбаться из последних своих женских сил, не просто принимать соблазнительные позы, но и игриво повизгивать, смеяться и издавать прочие завлекательные звуки, что в такой ситуации казалось совершенно невозможным.

Иван с нескрываемым удовольствием наблюдал забавное зрелище, не забывая при этом изучать полуобнаженные тела потенциальных кандидаток во временные дамы сердца. Голубоглазая блондинка, назначившая ему свидание, одержала неубедительную, но все же победу по очкам. Посчитав кастинг оконченным, он совсем уж было собрался и сам прогуляться под струи, но тут внезапно увидел поразивший его в автобусе затылок. И не только затылок — он увидел ее всю! Девушка разительно отличалась от своих спутниц. Длинная, узкая, она словно стремилась к вершине водопада и дальше в небо, к солнцу и звездам, а может, и еще дальше. Наплевав на осторожность, она не опустила изящную ножку в озерцо, пытаясь привыкнуть к ледяной водичке, а сразу вспорхнула на ближайший скользкий валун, широко раскинула руки, побалансировала пару секунд и запорхала с камня на камень, точно и красиво отклоняя стреловидное тело в разные стороны.

— Девочка, — восхищенно прошептал Иван, — Девочка на шаре.

Молодой человек будто увидел ожившую картину Пикассо. Это очень смахивало на чудо. Ему вдруг захотелось помолиться, или заплакать, или сделать еще что-то столь же глупое и нелогичное. Момент настойчиво требовал безумия, но Иван просто стоял, не в силах пошевелиться, и шептал:

— Девочка… Девочка… Девочка на шаре…

Тем временем удивительная девочка, быстро достигнув ледяных струй, повернулась к восхищенным зрителям, и Иван наконец увидел ее лицо. Она даже не распустила смешную пальмочку на макушке. Она не улыбалась, не визжала игриво. Ее никто не снимал. Она просто несколько мгновений, зажмурившись, постояла под водопадом, а потом открыла свои огромные черничные глаза и отчетливо произнесла:

— Курва!

И еще несколько мощных ругательств — на английском, французском, русском и на каком-то незнакомом языке, слегка похожим на русский.

Толпа у озерца притихла. Контраст грациозности Девочки на шаре и понятных всему интернациональному туристическому сборищу ругательств оказался ошеломляющим. Не бывает таких девочек в природе, чтобы то и другое одновременно. В голове не укладывается… Незнакомка тем временем привыкла к холодной воде и перестала ругаться. С минуту, почти не шевелясь, она стояла под летящими сверху струями, то открывая, то закрывая свои удивительные черничные глаза, а потом блаженно рассмеялась, вспорхнула на ближайший скользкий валун и волшебным образом перелетела на берег, к притихшей от недоумения публике.

И сразу будто звук включили в телевизоре или сняли с паузы остановленный фильм. Все зашевелилось, послышались прежние взвизги и уханья, прелестные создания, отклячивая разные части тела, вновь двинулись к водопаду… А Ивану вдруг стало тошно на все это смотреть. Чудо исчезло, продолжилась обычная жизнь, хорошая даже и красивая, как спасенная им голубоглазая блондинка, но — обычная. И невозможная после чуда.

Иван лихорадочно пытался отыскать растворившуюся в толпе удивительную Девочку на шаре. Наконец после долгих поисков нашел: она стояла в сторонке за камнями и банально вытирала полотенцем мокрую голову. Самая обыкновенная, с растрепанными волосами и мурашками по всему телу от холода. И не такая уж девочка, лет тридцать, не меньше, морщинки в уголках глаз, еле заметная грудь… Ну стройная, симпатичная, спортивная — не более того. У спасенной им блондинки фигура была лучше, фигуристее, что ли… Но для Ивана и в мурашках, и в морщинках, и в растрепанных ее волосах все равно жило чудо.

“Надо подойти, надо подойти, — мысленно уговаривал он себя, — я же не прощу себе, если не подойду. Ну же, ну… Подойди и скажи какую-нибудь глупость. Я же знаю глупости, которые им нравятся. Учил. Подойди давай, сейчас же!!! Пусть лучше к черту пошлет, чем не подойти. Жалеть потом буду всю жизнь…”

На молодого человека накатила неведомая ему прежде робость. Сердце его стучало, казалось, везде. Мутило, по спине лил пот, ноги и руки не слушались и не хотели идти к чудесной Девочке на шаре. Невероятным усилием воли он их все же заставил. Шаг, еще шаг, еще один шаг. Подошел, открыл рот. Закрыл. Наконец с трудом выдавил из себя:

— Do you speak English?

— Я и по-русски говорю, — ответила девушка, вытирая голову и даже не посмотрев в его сторону.

Иван совершенно растерялся. Одно дело — легкий курортный роман с иностранкой. С ними как бы с самого начала все несерьезно и от этого просто. А тут своя, родная, русская. Черт знает, во что это может вылиться. Но — чудо, в ней было чудо, оно присутствовало даже в полотенце, которым она вытирала голову. И молодой человек решился.

— Райское место, не правда ли? — проклиная себя за отсутствие фантазии, еле слышно пробормотал он и растерянно смолк.

Девушка перестала наконец вытирать голову и внимательно посмотрела на молодого человека. Так внимательно на него не смотрели, даже когда оформляли допуск к секретности по одному хитрому госконтракту. Смущаться дальше было некуда, но он все-таки смутился. Окончательно раскис, стал нелепо хлопать ресницами и хватать ртом воздух. А она все не сводила с него своих удивительных и строгих черничных глаз. “Куда я со свиным рылом в калашный ряд-то…” — обреченно подумал молодой человек, но девушка вдруг рассмеялась, и его отпустило. Смех у нее был… Смех у нее был тоже чудесный.

— Иван? — спросила она.

— Иван. А откуда вы…

— Ну как, русский — значит Иван. И потом, похож…

Акцент у нее все-таки был. Но мягкий, еле уловимый, смазывающий острые углы привычного родного языка, делающий речь густой и вязкой. И успокаивающей.

— А я Линда, — представилась она после небольшой паузы. — Значит, считаешь это место райским? А знаешь вообще, что такое рай? Хочешь, поговорим о нем?

Господи боже мой, да он готов был говорить с ней о чем угодно. Хоть о рае, хоть об аде, хоть о двигателе внутреннего сгорания. Лишь бы говорить…

— Очень, очень хочу, — поспешно произнес он, боясь, что Линда передумает. И кивнул для верности. Но она не передумала. Отбросив полотенце, присела на камень и жестом предложила ему сесть рядом.

— Мало кто знает, мой юный русский друг, — сказала она, впервые улыбнувшись и этим заставив Ивана подавиться сладким горным воздухом, — что Господь не сразу поселил людей в райский сад… точнее, поселил-то сразу, но сад оказался не таким уж и райским. Ползали по саду змеи, насекомые кусали Адама и Еву, волны морские заливали их ночью, бананы и кокосы быстро надоели, а соусы и молекулярную кухню Господь не догадался тогда еще придумать, ну и без алкашки, честно говоря, тоже скучновато было. В общем страдали в райском саду божьи дети Адам и Ева совсем не по-детски. Осознал тогда Господь свою ошибку, пожалел детей своих и сотворил им настоящий рай. Построил за шесть дней самый крутой на свете торгово-развлекательный центр. Из-за воистину божественной системы отопления и кондиционирования там никогда не бывало жарко или холодно, зато имелся аквапарк с настоящим песком и искусственными ласковыми волнами. Для особо взыскательных там был даже планетарий со звездным небом над зрительным залом и каким-никаким, но нравственным законом внутри него. Для Адама Господь создал тир, чтобы его первенец охотился и играл в войну, а для Евы — студию депиляции, салон тайского массажа и множество СПА-центров. Чтобы они не заскучали, в многозальном IМах постоянно крутили высокобюджетные блокбастеры. Я уже не говорю о целой куче баров, ресторанов и кальянных, в которых Господь в своей немыслимой всеблагой милости разрешил не только алкоголь, но и легкие наркотики. Многочисленные дизайнерские бутики довершали картину райской жизни. Там были даже секс-шопы и клиники пластической хирургии. Адам, например, в два раза увеличил член, а Ева, соответственно, сиськи. Больше всех вновь обретенному раю радовалась, разумеется, Ева. Мужик, как более ранняя версия человека, был существом простым и неприхотливым, он в принципе и дальше мог бы жить на земле, прихлопывая комаров и подтирая задницу листьями лопуха. А вот Ева твердо понимала, что ад — это место, где нет прокладок и освежителя воздуха.

Услышав остроумное определение преисподней, Иван не выдержал и рассмеялся. Он был в восторге от удивительной Девочки на шаре. Невероятным бонусом к ее хрупкому телу оказались парадоксальный живой ум и такое чувство юмора, какое он встречал только у мужчин, да и то два-три раза в жизни. Линда перевернула все его представления о женщинах. Она ТАКАЯ просто не могла существовать, но — существовала. Не над ее язвительными шутками он смеялся, а от счастья, что встретил. Что существует… Сама же удивительная девушка, казалось, все понимала. Лукаво улыбаясь, она подождала, пока молодой человек отсмеется, и продолжила:

— Короче, мой юный друг, поселил Господь своих детей в торгово-развлекательном центре под названием “Эдем”, выдал им платиновые безлимитные кредитные карты, и зажили там дети его относительно счастливо. Относительно, потому что довольно быстро этим неблагодарным созданиям стало скучно. Ну, сходили в киношку, откисли в аквапарке, увеличили даже член и сиськи, а дальше что? Кто это все видит, кто это оценит, кто подтвердит их высокий социальный статус? Скукотища. Пошли тогда они от тоски напиться в байкерский бар “Подколодный змий”. Местный бармен по кличке Сатана славился на весь торговый центр своими адскими по силе коктейлями. Несмотря на грозную кличку на самом деле он был, конечно же, ангел. Впрочем, как и все работники торгово-развлекательного центра. И даже ничуть не падший ангел, а самый что ни на есть обыкновенный, на твердой ставке ежемесячной господней милости плюс премия, соцпакет и выслуга лет. Изрядно набравшись, первые люди рассказали ему о своей беде. (Именно с тех пор, кстати, завелся обычай изливать барменам душу.) И правильно, как выяснилось, сделали, потому что Сатана был отличным работником — добрым, человеколюбивым, внимательным. В полном соответствии с должностной инструкцией решил он божьим созданиям помочь. “Да не вопрос, чуваки, — сказал, — ваша беда — не беда. Давайте я вам штуку такую сделаю, интернет называется, и людишек при ней миллиардов несколько. Вы их, в принципе, даже видеть не будете, они во льдах где-нибудь обитать станут. Далеко очень. А вот они вас видеть будут, потому что фотки со своей райской жизнью в нашем замечательном ТРЦ вы разместите в интернете. И завидовать они вам начнут люто, на контрасте, так сказать. Потому что одно дело льды, а другое — наш Эдем, сами понимаете. И статус социальный у вас сразу появится. Это, поверьте, ничего мне не стоит, чертежи человека Господь в нашей корпоративной сети в публичный доступ выложил”. — “Ой, давайте, давайте!” — радостно захлопала в ладоши Ева.

А Адам, напротив, засомневался, жалко ему людей во льдах стало. Вроде они с Евой здесь, в Эдеме, а остальные во льдах мерзнут — несправедливо как-то, не по-пацански, но Сатана его успокоил. “Да что вы, — пропел ласково, — это ж как бы не совсем люди. Я же не Господь вам, полноценных людей создавать. Это просто такие твари, по чертежам скроенные, а души бессмертной у них нет, потому что ее только Господь вдохнуть может. У меня дыхалки не хватит”. — “Ну вот видишь, и не люди даже, — заканючила Ева. — Давай, давай, давай. Хочу, хочу, хочу!” — “Может, бухнем лучше?” — вяло возразил чувствовавший неладное Адам. Но Ева канючила, Сатана ласково уговаривал, и первый человек сдался.

Миллиарды бездуховных тварей во льдах завалили Адама и Еву лайками и восхищенными комментариями. Они спрашивали, что нужно сделать, чтобы добиться такого же успеха, какие бренды носить, как правильно питаться и заниматься фитнесом. В общем, скуки и след простыл. Только успевай отвечать и повышать свой и так высочайший социальный статус.

Но скоро нарисовалась новая проблема. Узрел Бог все это безобразие и рассердился. Он им, значит, целый Эдем с планетарием, нравственным законом и аквапарком, а этим неблагодарным еще и социальный статус подавай. Без него им, видите ли, скучно!

Нет, из рая людей Господь, как в классической версии, не изгнал. Он же добрый все-таки. Просто ограничил кредитный лимит на карте, сделал все услуги платными и не то чтобы вдохнул душу в бездуховных тварей во льдах, а скорее взял да и плюнул в них чем-то таким, что и определить четко невозможно. Но не душой точно. А еще он им тоже карты раздал — дебетовые, правда, для начала. Однако если твари в результате внутривидовой борьбы зарабатывали или крали много денег, то карты автоматически превращались в кредитные и становились пропусками в Эдем. Временными, конечно, как и все пропуска, — пока не исчерпается кредитный лимит.

С тех пор, мой юный русский друг, так и живем — зарабатываем, воруем, крутимся как белка в колесе… Одна проблема: денег достаточно никогда не бывает. И в рай можно вырваться лишь на пару недель, как мы, или на несколько лет, это уж кому как повезет. Ну и, разумеется, любая бездуховная тварь в окружающих нас льдах мечтает с помощью бабла выбиться в люди. Так что наслаждайся, Иван: раз мы здесь, нам с тобой это почти удалось.

* * *

Линда закончила говорить и, отвернувшись от него, сладко потянулась. “Да как она может после всего?.. — мысленно возмутился Иван, но тут же успокоился. — Может. Она может всё”. Констатация этого факта сильно помогла молодому человеку. Он давно догадался, что с ним происходит, но боялся признаться даже самому себе. До встречи с удивительной Девочкой на шаре Иван сильно сомневался в существовании этого чувства. Думал, как минимум преувеличение, а скорее всего — полное вранье. Но любовь, несомненно, существовала, более того — сидела перед ним на камне, набросив на плечи влажное полотенце. Все оказалось довольно просто. Просто затылок в ореоле каштановых, золотящихся на солнце волос. Просто девочка, порхающая по мокрым, скользким валунам. Несколько забористых ругательств на разных языках под холодными струями водопада и этот вот блестящий стендап. Смешной и печальный одновременно. А все вместе была — любовь. И жизнь тут же необратимо изменилась. У нее появилось еще одно, пожалуй, самое главное и необходимое условие — Линда. И все сразу стало ясно. Куда-то подевались все страхи и комплексы, больше не нужно было что-то выдумывать, выдавливать из себя шутки, изображать легкость и веселье.

— Здорово! — блаженно улыбаясь, промурлыкал Иван.

— Что здорово?

— Да все здорово. Особенно что мы встретились. Слушай, а давай я тебе расскажу о себе? Это, конечно, менее интересная история, но, мне кажется, очень сейчас нужная.

Линда снова внимательно на него посмотрела и со спокойной серьезностью согласилась:

— Да, мне тоже так кажется. Говори.

И Иван рассказал ей все. О девочке Маше из детского сада. О детских страхах и взрослых комплексах. О бизнесе, о родителях. Вообще обо всем. Линда слушала, иногда улыбалась, чаще хмурилась, и тогда ее глаза из черничных превращались в черные. Но не гнев, а скорбь проступала на ее лице. А потом снова улыбка. Как смена дня и ночи. Как жизнь. Она была как жизнь… Неожиданно Иван вспомнил, что на иврите имя первой библейской женщины, Евы, — Хава, что буквально означает Жизнь, и ему стало окончательно понятно: она его жизнь отныне, и другой у него не будет.

Он говорил много и сбивчиво. Несколько раз к ним подбегал экскурсовод, звал вниз на форелевую ферму обедать. Но они так синхронно махали руками, что гид в конце концов рассмеялся, понял, что дело тут серьезное, и отстал. Только сказал напоследок, что при всем желании ждать их больше пятнадцати минут не сможет. Они на это просто не обратили внимания. Бог с ним, с автобусом, уедет так уедет. Линда слушала Ивана очень внимательно, не перебивала, нервно комкала в руках полотенце, как будто решала что-то для себя. Посреди его монолога наконец решила и произнесла внезапно:

— Извини, Ваня, я должна тебе кое-что сказать.

“Она назвала меня Ваня!” — внутренне возликовал парень, но ее следующие слова повергли его в ступор.

— Дело в том, что я не женщина… Не совсем женщина…

В голове у Ивана пронеслись мысли одна причудливее другой. Инопланетянка? Дух из высших сфер? Трансвестит? Он испугался на мгновенье, и Линда это увидела. А потом успокоился и подумал: “Ну и что? Да хоть черт с рогами! Теперь это неважно. Она — жизнь моя, и ничего уже с этим не поделаешь”. Линда увидела и это. Улыбнулась. И вдруг захохотала.

— Да ты чего! — простонала сквозь смех. — Я не в этом смысле… Ха-ха-ха, женщина я, женщина… просто детей иметь не могу… ха-ха-ха… матки нет… операция неудачная… ха-ха-ха…

Иван не выдержал, хмыкнул, вспомнил свои абсурдные мысли, посмотрел на хохочущую Линду, попытался сдержаться, потому что грешно ведь, грешно смеяться над таким… Но чем больше он с собой боролся, тем сильнее его разбирало.

— А я… я… ха-ха-ха… думал, инопланетянка… — зашелся он в смеховой истерике, — трансвестит, думал… ха-ха-ха… а тут… тут… матка всего лишь… ха-ха-ха… операция…

Постороннему их прерываемый хохотом диалог мог, наверное, показаться приступом безумия. Но они ничего странного в нем не находили. Ведь правда смешно… Это было похоже на обмен сигналами “свой — чужой” между двумя нечаянно встретившимися самолетами. Они оказались друг другу своими. Как потом рассказывала Линда, именно в этот момент, заливаясь смехом и вытирая текущие из глаз слезы, она его полюбила.

* * *

Они сидели на камне у водопада и никак не могли наговориться. Шумели, разбиваясь о скользкие валуны, бесконечные ледяные струи, жара постепенно сменилась прохладой, а потом холодом. Короткие сумерки поглотила ночь. В небе всплыли особенно крупные в горах звезды. Они не замечали абсолютно ничего. Хороший, конечно, фон для первого романтического свидания, но с таким же успехом могли и в “Макдональдсе” сидеть. Или посреди ревущей автострады. Без разницы им было. Только друг на друге концентрировались. Сливались, проникали в жизнь друг друга, делали ее общей, одной на двоих жизнью.

…Линда родилась в Болгарии. Четырьмя годами старше его. Тридцать один недавно исполнился. Папа — болгарин с примесью сербской крови. Мама — наполовину француженка, наполовину турчанка. Французская бабушка, приехав в девичестве на отдых в Турцию, влюбилась без памяти в статного турецкого офицера. А тот в семидесятых, во время очередного военного переворота, был вынужден бежать с женой и маленькой дочкой (будущей матерью Линды) в соседнюю Болгарию. Бабушка, конечно, предпочла бы Францию, но обстоятельства сложились так, что Болгария была и ближе, и доступнее. Маленькая Линда жила в трехъязычной семье и, кроме болгарского, в совершенстве владела турецким и французским. Русский она выучила значительно позже, оказавшись с папой-дипломатом в Москве и проучившись три года в самой обычной средней общеобразовательной школе. С семи до двенадцати лет жила в семье бабки-француженки и турецкого деда. Отца послали работать куда-то в Африку, взять дочку в малярийную саванну он не рискнул. А мать умерла, когда ей едва исполнилось шесть. Из-за нее.

— Она умерла из-за меня, — сказала Линда.

А Иван, увидев и услышав, как она это сказала, вдруг прошептал:

— Не надо…

— Из-за меня, из-за меня… — повторила она несколько раз. Помолчала недолго и продолжила: — Летом мы поехали к бабушке и дедушке на море в Созополь. Я и мама, отец остался в Софии по работе. Ну, обычный отпуск, фрукты, море, просторный деревенский дом. Почти у каждого ребенка есть своя идиллическая деревня. Она на всю жизнь с ним остается. Этакий потерянный рай. Вот и у меня он остался…

— Не надо, — еще раз повторил Иван.

— Да, остался, — глядя прямо ему в глаза и игнорируя мольбу, произнесла Линда. — К сожалению… Все в моей идиллической деревеньке было прекрасно, кроме пляжа. Ближайший благоустроенный был в Созополе, а рядом находился дикий, но главное — только наш с мамой пляж, такая небольшая полоска песка среди живописных белых скал. И вот однажды в очень жаркий день мы, как всегда, сидели у моря. Мама запретила купаться из-за больших волн. А купаться мне очень хотелось, жара же… Вообще-то я послушной была, но в тот раз… Жарко было… Очень… Я маме сказала, что камешки пойду собирать за скалой, а сама… сама…

— Я понял, не надо!

— Да, она утонула. Сначала тонула я, волны утащили меня в небольшой грот и били об острые камни. Я кричала, мама кинулась на помощь, каким-то чудом выбросила меня на берег, а сама, сама…

Иван обнял Линду, она уткнулась ему в грудь, но не заплакала, а продолжила свою быструю и страшную скороговорку, только голос понизила почти до шепота:

— Несколько минут я, истекая кровью, вся в ссадинах, стояла на коленках и смотрела под скалу. Мне казалось, что мама просто решила поиграть со мной, сейчас появится из грота и скажет: “Шутка, шутка, доченька, а ты и испугалась, глупышка”. Такое уже прежде бывало. А потом я поняла — не выплывет. Очень хорошо помню, когда поняла. Посмотрела на гладкие белые камни, увидела на них прихотливой формы лужицы своей крови, поразилась красивому сочетанию цветов — красное на белом стекает в лазоревое. И поняла вдруг — не выплывет. Никогда. Так страшно стало… Я побежала прочь, к людям, к бабушке и дедушке, лишь бы не видеть, как красное на белом стекает в лазоревое… И орала, все время орала: “Это не я, она сама, сама попросила меня искупаться, не я…”. Такую орущую, всю в крови, меня и привели в деревню случайно встреченные прохожие. Я орала эту фразу несколько часов, пока не приехала скорая и не вколола мне успокоительное. Тогда я заснула, но и во сне, как потом рассказывала бабушка, шептала: “Не я, не я, она сама попросила, сама…”. Мне поверили, ведь я была очень послушная девочка, а мама, судя по рассказам близких, отличалась некоторой легкомысленностью, что ли… Но я-то все про себя знала, мучилась, ощущала себя убийцей… Я замкнулась, плохо училась, не ладила со сверстниками. Меня все жалели — еще бы, такое потрясение для ребенка… И только в Москве, лет в тринадцать, я не выдержала и рассказала отцу. Он так и не женился, всю жизнь любил свою полутурку (так он ее ласково называл). А когда услышал от меня правду, поначалу не поверил. Стал говорить, что это ложное воспоминание от стресса, жалел меня, как и все. Но к тому времени я уже была подкованной девочкой, прочитавшей кучу литературы по психологии. Я точно знала, что не ложное, приводила аргументы, доказательства. И он поверил. И расплакался. И я вместе с ним. А потом он сказал, что это не важно, что судьба… И что я очень смелая, а главное, честная девочка. Что все беды людей от лжи, но у меня их не будет, потому что я честная и сильная. И что он мною гордится. В тот вечер я решила, когда вырасту, стать психологом. И стала.

* * *

Иван держал в объятиях удивительную Девочку на шаре и боялся ее выпустить хоть на секунду. Она проникала в него, как воздух, которым он дышал, но, в отличие от воздуха, оставалась в нем навсегда. Текла по жилам, проходила через сердце, совершала круг за кругом, становилась им. Они были очень похожи, оба помешаны на честности, только ее рана была и больше, и страшнее. До нее он, считай, и не жил, благополучный мальчик из хорошей семьи, без особых трагедий и приключений. Летел, куда ветер нес. Ну не дурак, конечно, потому худо-бедно выруливал в бурных циклонах. А она… она всегда шла против ветра — настоящая потому что. В восемнадцать лет, никому ничего не сказав, без копейки денег сорвалась в Париж и поступила в Сорбонну учиться на психолога, в двадцать выскочила замуж за какого-то местного мажора. В двадцать один забеременела, а он сказал, что не готов еще к детям. Она сделала аборт, но не потому, что боялась ослушаться мужа, — просто это ведь нечестно: рожать, когда мужчина не хочет. Аборт прошел с осложнениями, удалили все, что могли удалить, и она бросила своего мажора. И опять — не потому, что по его вине детей иметь не могла. А потому, что нечестно, нечестно жить с человеком, пожелавшим от нее не детей, а аборта.

Линда была настоящая, упрямая, радикальная и очень живая. Жизни интеллигентному закомплексованному мальчику Ивану не хватало, и он вцепился в Девочку на шаре, как аквалангист в баллон с кислородом. А она вцепилась в него, потому что человека, готового терпеть ее радикализм, живость и упрямство, найти было практически невозможно. Да еще такого симпатичного человека, с гагаринской улыбкой, блестящими мозгами и, подобно ей, двинувшегося на честности. Степень откровенности между ними была запредельная. В любой момент они могли задать друг другу любой вопрос. И честно на него отвечали. Абсолютно честно. И умудрялись при этом любить друг друга. И считали, что им сильно повезло.

После Кипра они уехали каждый в свою страну, но часами разговаривали по Скайпу, а через две недели Иван, не выдержав, без предупреждения прилетел в Париж. Там они окончательно поняли, что жизнь порознь для них уже невозможна. А как жить вместе, они не знали. К удивлению Ивана, Линда оказалась намного успешнее его. Училась в докторантуре Сорбонны, была модным практикующим психоаналитиком. Отлично зарабатывала, имела прекрасную квартиру недалеко от музея д’Орсе и огромное количество знакомых из парижского высшего света. Будущее ее было безоблачным и хорошо прогнозируемым. А он, кто он в этом замечательном городе? Всего лишь мелкий предприниматель из дикой северной страны. Можно было, конечно, устроиться в какую-нибудь небольшую компанию, например, сисадмином, но до этого предстояло хотя бы выучить французский, которого он совершенно не знал. Что делать? Линда знала, что.

— Понимаешь, — сказала она ему решительно, — я русским владею, а ты пока еще французский выучишь… А на родине у тебя бизнес, какой-никакой статус. Не возражай, я знаю: для мужчин статус — это важно. Не сможешь ты здесь за мой счет жить, или даже не за мой, а просто меньше моего зарабатывать. Сожрешь сам себя и меня возненавидишь. Давай-ка лучше я к тебе поеду. Так будет честно.

И поехала, плюнув на свою докторантуру, успешную практику модного психоаналитика и безоблачное будущее. Первое время трудилась за копейки в государственной психологической консультации. Но потом пообвыклась, заработала себе имя, клиентуру и даже защитила в МГУ докторскую диссертацию. Вся психологическая Москва в свое время гудела от ее работы “Роль навязанной социумом ложной нравственности при психопатических расстройствах личности”. Да и не только Москва — ее статью опубликовали ведущие научные журналы мира. Награждали какими-то премиями и даже сравнивали с Фрейдом.

Единственными, кто омрачал их московский период жизни, были родители Ивана. Отец еще ничего, а мать приняла Линду в штыки. На четыре года старше, детей иметь не может (о чем Линда, конечно, сообщила при первой же встрече), заедает, сучка иностранная, век их единственного сыночка. Добрая, мягкая, верующая мама Ивана, срываясь на крик, сообщила ей, что это как минимум не по-христиански.

— Я знаю, — тихо согласилась Линда. — Не по-христиански, не по-женски и даже не по-человечески. Я бы сама так сказала, если бы могла иметь детей и мой сын такую в дом привел. Поэтому даю вам слово: никогда я за Ивана замуж не выйду. И как только он найдет молодую здоровую девушку себе по вкусу, я отойду в сторону. Клянусь. Я так с самого начала решила, хотите верьте, хотите нет. Ну а пока… пока разрешите нам полюбить друг друга немножко. Вы же видите, мы правда любим…

Мать Ивана в ответ только заплакала и молча ее перекрестила. Смирилась. С годами она даже подружилась с Линдой. Но все равно, все равно… Слова были сказаны, услышаны и все время стояли между ними. Иван точно знал: их счастье не навсегда — как только Линда почувствует себя старой или, не дай бог, страшной, уйдет от него, не задумываясь. Только вот молодой и красивой удивительная Девочка на шаре оставалась до самого последнего дня… А наступил он по его, Ивана, вине намного раньше отведенного Линдой срока.

Глава пятая

Компромисс

Вот никогда не понимал людей, которые живут, чтобы было что вспомнить перед смертью. Допустим даже, останутся у них одни положительные воспоминания. Тем обиднее: вспомнил — и адью, не будет уже кайфа. Гораздо легче, когда одно дерьмо в бэкграунде: терять нечего, а приобрести можно как минимум спокойствие. Наверное, поэтому перед смертью большинство людей болеет и мучается. Чтобы не жалко было с жизнью расставаться. Беда в том, что я совершенно здоров и до определенного момента жил весело и счастливо. У меня любовь была. Большая. Вспоминать ее невыносимо, особенно после того, что я с этой любовью сделал. А главное, зачем они меня заставили вспоминать? То, что без своей гражданской жены я бы Sekretex не создал, факт общеизвестный. Вон, даже в Википедии написано, не говоря уже о многочисленных интервью, где я всегда это подчеркивал. Ну, и чего они от меня хотят? Чтобы я сказал, что Линда меня науськивала, что она засланный казачок? Так это ложь голимая. Кем она могла быть заслана? Инопланетянами с Альфы Центавра? Ну да, была помешана на честности, и что с того? Она всего лишь боролась с тривиальным лицемерием. Докторскую об этом написала. Считала, что все неврозы человека и человечества от обмана самих себя. Но ведь так не она одна считала, древние вон еще до нашей эры догадались. И потом, у нее были веские причины — детская травма с утонувшей матерью и все такое. Да я и сам был помешан на честности задолго до нашей встречи. Нет, Линду они не получат!

* * *

Как только я определился, стены-экраны ожили и на них появился Капитан Немо. Мне показалось, что он сильно нервничает. Следит за мной, словно я шарик рулетки, прыгающий по красным и черным циферкам, ждет, затаив дыхание, куда упаду. Поставил он на меня, много поставил, ва-банк пошел, бедняга.

— Ну что, Айван, решил? — поинтересовался Немо срывающимся голосом. Мне даже жалко его стало.

— Давно хотел спросить, Капитан, — сказал я, издевательски растягивая слова, — вот как вы узнаёте, решил я или нет, бодрствую или сплю? Нет, я понимаю, датчики слежения разные, но сейчас же темно, как вы узнали?

— Под кожей они у тебя, под кожей, — раздраженно отмахнулся Капитан. — Ты скажи лучше, что решил?

— Значит, ваши датчики понять этого еще не могут. Хоть и под кожей… А знаете, почему? Потому что под кожей я, Иван Градов, и никогда вам меня до конца не просчитать. На флейте играть умеете, Капитан?

— Нет, а причем здесь флейта?

— Вот видишь, ты даже на простой дудочке играть не умеешь. Так почему ты, чучело картонное, думаешь, что сможешь сыграть на таком сложном инструменте, как я?!

— Флейта — это аллегория твоей гениальности, да? — после долгих консультаций с наушником в ухе спросил Капитан. — Мол, куда нам, обыкновенным людям, тебя просчитывать, не получится, как бы ни старались, да?

— Ага, — ответил я, развеселившись, — точно, далеко вам до меня. И тебе, и аналитикам твоим, и искусственному, такому же тупому, как вы все, интеллекту. Вы даже “Гамлета” не читали, дурачки сельские. Все, отстаньте от меня. Можете начинать пытать.

— Ну зачем так грубо, Князь. Физически пытают простых смертных, а интеллектуалов голубых кровей, читавших “Гамлета”, мучают намного изысканней. Я тебе обещал показать нынешнюю жизнь Линды? А отца хочешь? А мать?

— Нет!!! — заорал я в ужасе. — Не надо!!! Пожалуйста!!!

— Раньше нужно было думать, ваше сиятельство…

Капитан мстительно улыбнулся, щелкнул красивыми тонкими пальцами, и вместо него на стенах-экранах появилась… появилась…

* * *

Пушкинская площадь в Москве, точнее сквер с фонтаном в самом начале Тверского бульвара, тот, что напротив “Макдональдса”. У фонтана собрались несколько десятков человек с красными флагами. Очередной коммунистический митинг. Довольно обычное дело для тех мест. Ничего интересного, но я ощущаю какой-то дискомфорт… Взгляд цепляется за неприметного старика на возвышении, где виднеется красное полотнище с надписью “Настоящая коммунистическая партия имени В. И. Ленина”, и сразу отпрыгивает в сторону, утыкается в витрину магазина “Армения” через дорогу. Будто пружина натянулась между мною и вскользь замеченным стариком. Куда бы я ни смотрел, она только сильнее натягивалась. Я не хотел, не хотел на него смотреть, чувствовал, что не нужно, больно, неприятно… Но не смотреть я не мог, пружина натянулась до предела, а потом вдруг схлопнулась, и меня буквально ударило о показываемое крупным планом лицо старика. От боли и неожиданности я стал тереть ладонями глаза. На меня смотрел известный физик, академик и теперь, видимо, настоящий коммунист из настоящей коммунистической партии — мой отец, Константин Иванович Градов.

Он постарел. Нет, не так. Он превратился в скрюченного злобного старикашку. Нет… Он вообще не был собою. Есть такой банальный литературный оборот: “только глаза выдавали в нем прежнего человека…” Так вот, в нем и глаза не выдавали. Но я был твердо уверен — это мой отец. Что-то в движении склоненной набок головы, во взмахе кисти и повороте шеи совместилось с навечно отпечатанным во мне образом, и я понял — он. Ведущий митинга как раз предоставлял ему слово.

— А сейчас, товарищи, перед нами выступит заслуженный советский ученый, академик, член президиума ЦК нашей партии и отец главного революционера нашей эпохи Ивана Градова, Константин Иванович Градов!!!

Ого, я еще и главный революционер, ничего себе! Вот уж не думал… Я даже начинаю смеяться в голос, но тут же замолкаю и второй раз ударяюсь о лицо злобного старика, когда-то бывшего моим отцом. Больно, опять больно… Лицо открывает страшный, беззубый, опустившийся от старости рот и начинает говорить. Становится еще больнее. Голос знаком мне с детства. Он неожиданно молод, он родной, он любимый. Контраст голоса и отвратительного, чужого лица сводит меня с ума. Я царапаю в кровь руки, чтобы не впасть в истерику. Слушаю. Смотрю. Царапаю.

— Товарищи, мир рушится! Каждый день мы видим это собственными глазами. Всех этих православнутых, либеральнутых, всех этих сторонников однополой любви, многоженства, многомужества, всех этих радикальных исламистов, империалистов, фашистов, фетишистов, педофилов и других уродов. Нам кажется, что мир сошел с ума и наступает конец света. Многие от безнадежности бегут в самые дальние и глухие уголки нашей родины, многие ударяются в религию, некоторые кончают жизнь самоубийством. Я не умнее и не лучше других. Я тоже хотел сбежать, я тоже молился, а потом решил свести счеты с этой поганой опостылевшей жизнью. Я проклял собственного сына, которого часто обвиняют в том, что произошло. Я развелся со впавшей в христианскую ересь женой. А потом я понял. Да, мир гибнет! Но не весь. Гибнет мир буржуазии, эксплуатации и капитала. Он зашел в тупик, ему некуда больше развиваться, ему нечего больше предложить человечеству. Мало того, что людей закабалили и лишили радости свободного труда, так капитал в погоне за прибылью еще и навязывает им самые низменные, фальшивые и противоестественные потребности. Люди сидят по двенадцать часов в душных офисах, мучаются в горячих цехах и большую часть своей скудной зарплаты отдают за никому не нужные игрушки, вроде смартфонов с пятью камерами и вибратором. Но и их становится все тяжелее придумывать, и тогда людям навязываются новые потребности — лишь для того, чтобы открыть новые рынки сбыта. Мода для геев, генное конструирование детей, операции по смене пола… Для капитала нет ничего святого и запретного, ради прибыли он готов на все! Теперь наконец стал понятен революционный замысел моего сына. Его поисковик помог вскрыть всю подлую сущность капитализма. Разводя людей по разные стороны баррикад, он только ускоряет неизбежный крах мира бессовестных эксплуататоров. Эта гидра уже пожирает сама себя, и наш с вами, товарищи, долг, не дать ей пожрать вместе с собою весь мир! Я правильно говорю, товарищи?!

— Верно! Правильно! Старик дело говорит… Даешь революцию! — послышались выкрики из толпы.

— А если я говорю правильно, — продолжил после паузы человек с голосом моего отца, — то возникает вопрос “что делать?”, на который Владимир Ильич давно дал однозначный ответ. Нужно брать власть в свои руки! Причем не откладывая в долгий ящик. Вот мы стоим здесь, в центре Москвы, сотрясаем воздух, а напротив нас, в каких-нибудь нескольких десятках метров, располагается оплот мирового капитала.

— Где? Где? Покажи нам, где эта погань? — возмущенно загудела толпа.

— Да вот же она, прямо перед вами! — бодро взмахнул рукой возбужденный старик и показал в сторону “Макдональдса”. — Вот они, пионеры навязанных потребностей. Они пичкают нас всякой химической гадостью. Добавляют усилители вкуса, подсаживают на свои тухлые гамбургеры наших детей. Травят их, превращают в безвольных разжиревших баранов — и все ради миллиардных прибылей, ради того, чтобы всякие Ротшильды и Рокфеллеры жили по сто тридцать лет с восьмым пересаженным сердцем! Можем мы это терпеть?!

— Нет… Долой! Не дадим! Не можем!

— А если не можем, то вперед, товарищи! Начнем с малого, закончим мировой революцией! Я стар, мне нечего терять, не бойтесь и вы. ОМОН — это обманутые слуги капитала, рано или поздно они будут с нами. Не бойтесь, отдать жизнь за революцию не страшно. Страшно жить скотом, стоя на коленях! Вперед!!!

Старику помогли спуститься с трибуны. По всей видимости, он хотел возглавить шествие, но возбужденная его речью толпа уже рванула в сторону ненавистного “Макдональдса”. Путь ей перекрывала немногочисленная цепочка ОМОНа. Менты особенно не сопротивлялись. Наверное, тоже ненавидели гамбургеры или получили приказ от начальства не препятствовать погрому. То, что это погром, стало ясно при первых звуках разлетающихся от брошенных камней витрин. Митингующие переворачивали столы и били посуду, но посетителей не трогали — те сами, выплюнув недоеденные котлеты, разбежались в разные стороны. Некоторые из них, поддавшись революционной стихии, присоединились к погромщикам. Зато работникам “Макдональдса” не поздоровилось: тех, кто не успел убежать, жестоко избивали. К моменту, когда мой бывший либеральный папочка, а ныне предводитель погромщиков доковылял до места событий, все было кончено. На полу валялись осколки посуды, переломанная мебель и несколько окровавленных сотрудников ресторана. Непонятно было, живы они или нет. Потирая руки, довольный старик, бодро похохатывая, обходил поле боя.

— Хорошо… хорошо… Вот это правильно, по-ленински, так и нужно — давить их, гадов, отжировали свое, сволочи!

В его речи проклюнулась какая-то картавая, раскаленно-истеричная интонация. Это было бы даже смешно, если б не было так грустно. И если б он не был моим отцом. И если бы это не я со своим долбаным изобретением превратил его в чудовище. И не только его, а большую часть человечества…

— Товарищ Градов, — сказал на экране неприметный парень в майке с портретом Ленина, — вот, наймита нашли. В холодильнике прятался, дурачок.

За спиной неприметного парня появились несколько человек, которые тащили упирающегося, дрожащего от холода и страха мальчишку лет шестнадцати. Он плакал и повторял как заведенный:

— Нет, нет, я больше не буду, не буду, не буду…

— Отпустите пацана, — по-доброму улыбнувшись беззубым ртом, сказал отец. Улыбка получилась страшной, и мальчик захлебнулся в рыданиях. — Вот, товарищи, — обратился к соратникам старик, — эти негодяи не стесняются эксплуатировать детский труд. Не бойся, малыш, — сказал он мальчику, — все уже позади, мы тебя не тронем, только расспросим немножко и отпустим.

И погладил его по голове. Пацан сразу успокоился, даже потянулся доверчиво к доброму на вид дедушке. Он и меня так гладил, когда я был маленьким, и я тоже всегда успокаивался. Сейчас смотреть на это было невыносимо.

— Ну расскажите, юноша, зачем вы пошли работать в это гнусное заведение? — ласково поинтересовался мой отец. — Только честно расскажите, за честность вам ничего не будет, обещаю.

Ободренный его словами, мальчик на выдохе, словно бросаясь в омут, ответил:

— На айфон восстановленный заработать хотел. Мы с мамкой одни живем, без отца, денег мало, а айфон хочется. — Он помолчал немного, отдышался и торопливо добавил. — Но вы не подумайте, я в свободное от учебы время, строго по КЗоТу, четыре часа в день…

— Это хорошо, что по КЗоТу, и что из бедной семьи хорошо — значит, наш ты парень, рабочий. А вот айфон — плохо, есть же хорошие дешевые телефоны производства китайских товарищей. Ну это ладно, реклама голову задурила, бывает… Ты мне, юноша, лучше вот что скажи. Чего в “Макдональдс”-то пошел, много же работ есть и более высокооплачиваемых? Ну там, вагоны разгружать, или в доставке еды… Я и сам в юности вагоны разгружал. Ты не бойся, главное, честно скажи.

Мальчик, казалось, засомневался. Он посмотрел на окровавленные тела коллег, оглянулся на держащих его здоровенных, мрачных мужиков, потом бросил взгляд на допрашивающего его ласкового деда. И все-таки решился.

— Я это… бигмак очень люблю… с картошечкой и колой… и коктейль еще ванильный. А здесь… здесь бесплатно для сотрудников…

С отцом произошла быстрая и страшная перемена. Из почти благообразного старичка он мгновенно вновь превратился в злобного гоблина. Лицо его побагровело, глаза выпучились, а из беззубого рта посыпались проклятия:

— Сука, тварь, тварь продажная! Картошечка, значит?! За картошечку, за гамбургеры и ванильный коктейль, за колу их поганую родину продал? Мать свою несчастную, одинокую продал, да?! Хорошо, гаденыш, получишь ты сейчас у меня свои печеньки, жрать будешь, пока не лопнешь, сука! А ну-ка, ребята, принесите ему этих вонючих бигмаков.

На кассах оставались еще теплые, не розданные покупателям бургеры. Молчаливые, мрачные мужики притащили несколько подносов и встали с ними перед парнем.

— Ешь! — заорал отец на несчастного испуганного мальчишку. Тот стал трясущимися руками разворачивать бумажную упаковку.

— Быстрее, тварь!

Мальчишка ускорился и, даже не до конца развернув бумагу, впился зубами в булку с котлетой. От волнения кусок не лез ему в горло. Он жевал, давился, старался, но проглотить все равно не мог.

— Жри давай, скотина, чего мешкаешь?!

Мальчик лихорадочно задвигал челюстями, из глаз его потекли детские крупные слезы, он подавился, закашлялся, и его стошнило. Несколько волокон непережеванной котлеты в слизи и слюнях попали на костюм стоящего перед ним старика. Серый такой костюм, финский, цвета мокрого асфальта, я его с детства помнил. А отца — нет, не то что не помнил — не представлял даже… Он просто не мог быть таким. Но он был. Кусочки гамбургера, оказавшиеся у него на брюках, превратили его в чудовище, в фашиста, почти гестаповца… Схватив с подноса завернутый в бумагу бигмак, он буквально впечатал его в рот кашляющего мальчика.

— Жри, сука! Бесплатно, тварь, жри, как и хотел. Что, гад, не наелся? Тогда вот тебе еще, жри, скотина!

Парнишку крепко держали гогочущие мужики. А отец брал все новые и новые завернутые в бумагу гамбургеры и впечатывал их в лицо задыхающегося мальчика. Они выползали из упаковки, размазывались по детскому лицу, покрывая его полностью, так что и глаз становилось не видно. И текущих из них крупных слез. А отец хватал все новые и новые гамбургеры и впечатывал, впечатывал, впечатывал… И орал:

— Жри, жри, жри, жри, паскуда!

* * *

…чумо лока дах о, чумо лока дах о, чумо лока дах о, чумо ло… К черту мантры! К черту обманы и самообманы! Я все решил. Мне просто не нужно жить. Просто не нужно. И это действительно очень просто, ведь они забыли надеть на меня кандалы. Я встаю, разбегаюсь и бьюсь своей глупо-умной башкой о стены-экраны. Что-то трещит — то ли экраны, то ли… Но я еще двигаюсь, шевелюсь. Я поднимаюсь, падаю, отползаю, снова поднимаюсь. Сил бежать уже нет, но я бегу. Бегу к экрану, где застыл мой отец, запихивающий гамбургеры в глотку несчастному мальчику. Вот он, конец моего глупого существования, он совсем близок, я вижу его так отчетливо… слишком отчетливо… он распадается на ненавистные мне пиксели и превращается в серую кашу, в хаос. Как и я…

Возвращение сознания было похоже на возвращение домой пьяного, давно разлюбленного и опостылевшего мужа. Видеть его невозможно, сам запах его противен, и одна только тошнотворная мысль в голове: “Опять?” К сожалению, сознание — не бухой мужлан, от него не сбежишь в туалет или на кухню. Пришлось очнуться и принять действительность. Моя скудная реальность состояла из привычной медиагробницы со стенами-экранами и металлическим полом. На экранах со всех четырех сторон склонялся надо мной с преувеличенной заботливостью обаятельный Капитан Немо. Знакомая, набившая уже оскомину мерзость. Но были и новшества. Я сидел теперь не на холодном полу, а на некоем подобии высокого трона. Более того — я был прикован к нему металлическими пластинами, мою голову что-то стягивало и из этого “чего-то” к креслу тянулись разноцветные провода. Шевелиться я не мог, но тем не менее шевелился. Очень необычное ощущение: хочу повернуть голову, но не могу, а вместо этого поворачиваюсь весь, вместе с головой. Или наклоняюсь к полу. Или опрокидываюсь к потолку. Или заваливаюсь набок. Мне понадобились несколько минут и пара простейших экспериментов, чтобы понять: двигаюсь не я, а кресло. Причем повинуясь моему взгляду. “Суки, — подумал я. — Страхуются, сволочи. Ну ладно…” Еще в детском саду пацаны научили меня страшно закатывать глаза, так что и зрачков становилось не видно. Попробую, на детские трюки они небось не рассчитывали…

Движущееся кресло сошло с ума. Оно начало вращаться во все стороны одновременно, трещать от натуги и жалобно скрипеть шестеренками. Я почувствовал, как шею обвили провода, идущие от моей стянутой головы. Стало нечем дышать, и я обрадовался. Принялся еще усерднее, до боли закатывать глаза, чтобы они оторвались на хрен. “Не мытьем, так катаньем, — думал, ликуя. — Не мытьем, так катаньем! Все равно сдохну, назло вам, уроды!”

Кресло, зависнув под каким-то странным, алогичным углом к полу, внезапно остановилось. Потом выпрямилось и сделало несколько оборотов вокруг своей оси. Провода перестали стягивать горло. Я усиленно закатывал глаза, но кресло больше не шевелилось. Догадались, гады, отключили от управления… Все равно глаза открывать не буду. Вот такой у меня сегодня мирный протест.

— Ты правда думаешь, что мне трудно открыть тебе глаза? Хотя да, трудно, но главное — в этом нет необходимости. Здравствуй, Айван, давно не виделись.

Он появился у меня в голове. Повис, заполнив все пространство внутри моего тела, то приближаясь, то удаляясь, то почти сворачиваясь в точку на белом слепящем фоне. Сначала его контуры были расплывчатыми, но очень быстро, после нескольких приближений и удалений, приобрели резкость. Он был реальнее, чем в жизни. Я смог рассмотреть (хотя чем, собственно?) даже поры на его красивом римском носу. От ужаса я открыл глаза. Ничего не изменилось. Он все так же висел внутри меня. Ненавистная медиагробница с экранами показалась мне навечно потерянным раем. Я попробовал заплакать. Опять ничего не изменилось. Он висел. Улыбался сочувственно, подрагивал ноздрями. И висел. Внезапно я понял, что не могу плакать. Нечем. От ужаса я перестал дышать и думать. А Капитан строгим голосом детсадовской воспитательницы назидательно произнес:

— То-то же, шалун. Обещаешь больше не безобразничать?

Я очень хотел пообещать, больше всего на свете хотел, но не знал, как и чем. Язык, глаза, руки, ноги, голова меня не слушались. Я даже перестал понимать, кто я, кого именно они не слушаются. Только Капитан все висел в ком-то, кто уже был почти никем — площадкой для его изображения, неодушевленным экраном… В самом дальнем конце этой площадки каким-то чудом еще сохранялось эхо знания о том, кто я. От эха рождался и расходился волнами ужас. Единственное оставшееся во мне живое. Ужас.

Внезапно все кончилось. Капитан исчез. Нет, не так. Он по-прежнему был, но теперь проникал в мой мозг через глаза, в виде фотонов, излучаемых экранами медиагробницы. Мне стало несравненно, во много миллионов раз лучше. Я имел огромное, безбрежное личное пространство. Не маленькую точку в дальнем углу неодушевленного экрана, а всего себя, хоть и прикованного к технологичному креслу. Я являлся крепостью, нерушимой стеной между собой и миром. Я был в безопасности и понял наконец, что такое безопасность. Это просто когда ты существуешь, а не когда что-то помимо твоей воли существует в тебе.

— Точно, Айван. Безопасность — это когда ты существуешь. И точка. Так чего же ты, дурачок, башку свою об экраны разбивать начал?

Я ничего не ответил. Я боялся думать. Они читали мои мысли. Дословно.

— А вот этого бояться пока не надо. Технология новая, экспериментальная. Дословно пока не получается. Да и не мысли она читает, а образы. И то лишь сильно эмоционально окрашенные. Но образы эти в любом случае твои, а можно сделать так, что будут наши. Это, поверь, намного хуже — да ты сам минуту назад видел. Поэтому предлагаю оценить мою безмерную доброту и наконец-то начать диалог.

Мне страшно, мне очень страшно, то, что они научились со мной делать, хуже любой пытки. Я не хочу переживать это еще раз. Но и про близких подробности рассказывать тоже не хочу… Значит, нужен компромисс. Давным-давно, когда я занимался бизнесом, вся жизнь моя состояла из компромиссов, должно получиться.

— Вы поймите, мы с вами не враги, — говорю, чуть ли не со слезой в голосе, — я от своего дурацкого изобретения пострадал больше всех и больше всех мечтаю найти тех, кто использовал меня втемную. Если использовал, конечно, в чем я далеко не уверен. Но я все равно готов наизнанку вывернуться, чтобы доказать существование гипотетических темных сил. Это же очевидно: если темные они, то светлый я. Ну и наоборот, соответственно. Я все сделаю, даю слово, так и передайте своим Джеймсам Бондам. Есть только три исключения. Папа, мама и Линда. Поверьте, мне о них скрывать нечего и лично вам я бы рассказал все подробности. Но вы, к моему огромному сожалению, всего лишь функция, фронтмен, голос сил добра и порядка у вас в наушнике. А насколько бывают подозрительны и неадекватны эти силы, вы знаете намного лучше меня. Поэтому всего три исключения. А в остальном полная прозрачность и честность. Договорились?

— Договорились, Айван, конечно, договорились, — неожиданно быстро соглашается Капитан. — Официально тебе заявляю: договорились. Мы точно не враги, мы союзники. Да и искусственный интеллект говорит, что ты уверен в невиновности Линды на 97,2 %. Поэтому не сомневайся даже. Договорились железно. И насчет родственников не переживай. Если они ни при чем, проблем у них не будет.

Я напрягся. План сил добра и порядка был очевиден: согласиться на мои условия, вывести меня на разговор, а потом, как бы между делом, выудить необходимые подробности. Капитан, видимо, покопался в моей голове или заметил мое напряжение и поэтому поспешно — слишком, на мой вкус, поспешно — добавил:

— Если хочешь, можешь вообще не упоминать родственников. Точнее, что посчитаешь нужным, то о них и скажешь. Мы же договорились… Так с чего начнем?

— Это вам видней, Немо… — выдохнул я обреченно. Снова эти тараканьи бега с целью обдурить друг друга на финише. Противно, но ничего не поделаешь, придется участвовать. Несколько секунд я набирался сил, а когда набрался, то преувеличенно бодро продолжил: — Хотя есть для меня один самый неясный в этой истории вопрос. Если и прячутся где темные силы, то только там, в этом вопросе.

— Где, где, где, какой вопрос? — занервничал Капитан и даже, как мне показалось, от нетерпения засучил ножками.

— Мне до сих пор непонятно, почему моя вшивая на тот момент фирмешка выиграла тендер на создание общенационального поисковика? Почему он вообще был объявлен при наличии вполне процветающего “Яндекса”?

— Ах, это… — разочарованно протянул Капитан. — Копали мы в эту сторону. Можно сказать, начали с этого. Короче, дохлый номер, уж поверь на слово.

— Почему на слово? Расскажите! Рассказать, что ли, трудно?

— Трудно, — вздохнул Немо. — Да и не поверишь ты. Невероятная на самом деле история, очень, как бы это сказать… русская, что ли. В пересказе звучит крайне глупо.

— Ну тогда покажите, вы же умеете показывать у меня в голове. Только прошу обойтись без крайностей, чтобы я у себя в голове тоже оставался, а не как… Ну, вы понимаете.

— Понимать-то я понимаю, и режим мысленного чата у нас есть, где личность полностью сохраняется, но… — замялся Капитан. — Но не могу, санкция нужна. И ладно бы моего начальства, это еще можно устроить…

— А чьего начальства нужна санкция?

— Российской Федерации. Самого главного у вас там человека.

— Чего, прям Вла…

— Не надо имен, лишнее это. Прямо его.

— А он тут каким боком?

— Не боком, а всем туловищем, Айван. По самое, как вы говорите, не балуй. Он лично расследование провел и нам результаты передал, потому что всех касается. У него разрешения и нужно спрашивать.

— Ну так спросите. Скажите, вопрос спасения мира. И вообще, наше сотрудничество — это улица с двухсторонним движением. Чтобы вспомнить, мне нужно знать всю правду.

— Попробую, — коротко сказал Капитан, и экраны моей медиагробницы погасли.

Я остался в полной темноте и недоумении, прикованный к своему величественному креслу. Моя прошлая жизнь с каждой минутой становилась все любопытнее. Оказывается, сам русский царь заинтересовался моей скромной персоной. И это еще когда я был никем и ничем. Чего только на свете не случается…

Под эти льстящие самолюбию мысли я задремал. Разбудил меня смех. Сначала он показался мне дьявольским, но потом я увидел Капитана Немо и слегка подуспокоился. Хотя увидел — громко сказано. Он снова возник у меня в голове, но на этот раз не заполнил ее всю целиком. Зрелище было умеренно жутким — на три четверти я все-таки оставался собою. А когда он перестал смеяться, мой ужас исчез и сменился сильным любопытством.

— Разрешил, — в последний раз хохотнул Капитан и добавил: — Сказал: “Говорите все как было. Кто ж в такую ересь от вашего князька недоделанного поверит? Болтать будет — только народ рассмешит”.

— Чего, настолько все бредово?

— Ну как сказать… Ровно настолько, насколько бредова вся наша цивилизация людей-обманщиков. То есть еще бредовее, чем ты думаешь… Смотри сам. Заодно узнаешь, из какого сора произрастает современная геополитика.