Собрание сочинений. Том 4

Александр Станиславович Малиновский, 2008

Два первых тома настоящего издания известного русского писателя Александра Малиновского составили произведения, объединённые одним главным героем Александром Ковальским. В них автор показывает русскую жизнь, какой она сложилась во второй половине XX века. Послевоенное село, село и город второй половины прошлого века, индустриализация и химизация народного хозяйства. Взлёты и падения. Перестройка. Всё это нашло своё отражение в двух томах, охватывающих сорок лет (1957-1997 гг.) жизни героев повествования. Писались эти книги в течение десяти лет. Так сложилось это эпическое полотно. Книги 3-го и 4-го тома состоят из повестей, рассказов и стихов, написанных в разные годы.

Философ

Рассказы

По одной тропинке ходить

Виктор Клюев начал работать в ремонтно-механическом цехе восемь месяцев назад после службы в армии. Благодаря природной расторопности он быстро освоил необходимые навыки и получил четвертый разряд. После чего решил твердо: в деревню его палкой не загнать. Лишь изредка вспоминался ему неполучившийся разговор с отцом перед самым отъездом. Убедившись, что сын твердо решил дома не жить, отец сдался:

— Ну смотри, Виктор, я тебе не враг, задерживать не стану, не пожалел бы потом.

Так и разошлись — холодно и неопределенно.

* * *

В обеденные перерывы теперь забегал Виктор к плотнику Фадеичу. В его столярке пахло теплым деревом. От свежих стружек, взгляда на ножовки, стамески веселило душу.

— А что, Фадеич, — говорил он, заглянув накануне в столярку, — возьмешь к себе в напарники? Лях с ним, с железом, мертвое оно. Иное дело дерево — живое и теплое. Зов предков, а?

Сначала и самому Виктору казалось, что он заходит в столярку просто так, потрепаться с Фадеичем. Потом стал замечать, что тянет его туда нечто иное. И однажды он понял: Фадеич похож на отца галки — Ивана Макаровича, или просто Макарыча — как звал его Виктор. Такой же малоразговорчивый, но приветливый, пахнувший сосновыми стружками и махоркой. Там, в далекой Вязовке, их дома стояли друг против друга на одной улице, и Виктор привык бывать в его мастерской.

Повзрослев, он стал стесняться приходить просто так к Макарычу, и виной тому была Галка. Уже перед самым призывом в армию, когда их семьи открыто как бы породнились и отцы стали называть друг друга сватами, они с Галкой не раз посмеивались над неловкостью Виктора.

Каждый раз теперь, когда ему вспоминались те далекие звонкие дни, связывающие его, как тогда казалось, с Галкой навсегда, он гнал воспоминания прочь.

…Это случилось в один из рабочих дней. Возвращаясь из столовой, Виктор увидел золотой копошащийся комок на нижней полке цеховой эстакады с трубопроводами.

Подойдя ближе, он замер от удивления: это был пчелиный рой.

Через минуту он уже знал, что делать. С Фадеичем они вместе сбили ящик и накрыли его белой тряпкой.

Играючи, зная, что за ним следит добрый десяток глаз, радуясь своей сноровке, Виктор по лестнице поднялся на эстакаду. Надеть маску от противогаза — минутное дело. Приблизившись к гудящей массе почти вплотную, стал легонько щёткой сгребать пчел в ящик.

— Чё так долго возишься? — Мишка Кривов, электросварщик, осмелев, подошёл прямо к стойке. — Давай я те всю полку газом вмиг срежу в ящик, а?

— Иди ты!.. — Виктор, стягивая с лица влажную резиновую маску, посмотрел сверху вниз.

Михаил был на пять лет старше его и вообще виртуоз в работе, и Виктор относился к нему с уважением, но сейчас он был хозяином положения. И мог позволить, как ему казалось, грубость. Он даже в сердцах хотел сверху вниз ругнуться покрепче для порядка, но постеснялся. Рядом почти, внизу стояла цеховая табельщица Любка.

От шевелящегося слитка пахло медом и летом. Среди железа и бетона сказочно пахло родной Вязовкой. Когда Виктор поставил в столярке ящик на верстак, облегченно вздохнул:

— Ну, Фадеич, бери рой себе, подарок. Конечно, не прочь буду обмыть это дело.

Ножовка в руках Фадеича споткнулась:

— Ишь ты, на кой он мне? На балконе пасеку разводить? Пчела — насекомое деликатное, с ней обращаться надо умеючи.

— Деликатное, — со вздохом подтвердил Виктор и тут же, как бы для порядка, возразил: — Но ведь сейчас горожане курей, свиней и даже коз держат на балконах. Перестройка.

— Голь на выдумку хитра.

Тут-то Виктор и пожалел, что мало, да что там мало, совсем не вникал в отцовские ремесла. Ни сети вязать не научился, ни с пчелами, как надо, не умеет действовать. Так, по догадке все, почти так же, как и цеховые ребята, не имевшие никогда близкого отношения к пчелам. Но он-то сын колхозного пчеловода Петра Клюева. «Дилетант деревенский, вот ты кто», — в сердцах ругнул он себя.

— Постой, а ведь ты про пасеку у вас в колхозе мне рассказывал, это же в самый раз.

— Идея, Фадеич! — Виктор вскочил с топчана.

«Идея!» — ликовало все в нем. Он обрадовался тому, что явится к отцу, наконец-то увидит его, и не просто так, как вроде бы соскучившись и сдавшись в их затянувшейся молчанке, а по-деловому — привезет целый рой пчел…

* * *

С попуткой Виктору повезло. Едва он сошел в пригороде с рейсового автобуса и добежал до единственного стоявшего у обочины, газика, как все устроилось. ГАЗ-69 шёл через Вязовку. И этот факт сам по себе не удивил Виктора. «Так и должно быть, когда человек едет домой», — рассуждал он про себя, вспоминая и ту легкость, с которой мастер отпустил его на два дня в отгулы.

Газик по асфальту шёл ходко, кроме Виктора пассажиров не было, и, устав вытягивать из шофера слова, словно клещами гвозди из дубовых досок («Сундук с глазами», — беззлобно про себя ругнулся Виктор старенькой присказкой своего армейского старшины), он ткнулся в окошко лбом и стал смотреть на бесконечные стройные ряды ометов, убегающих за горизонт. «Как слоны», — невольно вспомнилось Галкино сравнение.

Вокруг лежал необъятный простор. Глаза, соскучившиеся по родному, искали приметы детства. Вспомнились проводы в армию, Галкины жадные горячие губы, когда она, требовательно взяв его за руку перед самым отъездом (на людях нельзя будет проститься как надо), увела в дальний угол сада. «Галка, Галка! Что ты, как ты сейчас?..»

Из задумчивости его вывел визг тормозов. По проселку, метрах в двадцати, к машине бежала бывшая одноклассница Варька, а чуть дальше стоял его, Виктора, «газон» До армии на этом самом «газоне» он начинал работать в колхозе. Машина засела крепко. Около заднего колеса лопатой орудовал узкоплечий высокий парень.

— Кто это? — на ходу спросил Виктор.

— Студент, прислали на картошку к нам. Их у нас двадцать штук, веселые, черти.

— А ты что же делаешь?

— Я-то? Я эту самую картошку и вожу.

— Кто же тебе машину доверил?

— А тут и доверять нечего, то есть некому больше. Мужики все вышли.

Втроем они притащили по охапке соломы. Виктор сел за руль, и вскоре они ехали по проселку к Вязовке. Прощаясь с Варюхой, слегка хлопнул по плечу:

— Молодец, жми на педаль!

* * *

Отца дома не было. Привычно заложил палец за наличник и достал ключ. В избе было все по-старому. Скрипнув половицей в горнице, подошёл к столу, сел. Во всем был, как и прежде, образцовый порядок. Одно сразу бросилось Виктору в глаза — фотография матери 9х12, сделанная за год до её смерти, не висела в простенке, как прежде, а стояла на тумбочке у кровати отца.

Становилось не по себе от гулкой тишины.

Встал.

Выйдя на крыльцо, закурил.

«Все: и рой, и старенький «газон», и одиночество отца, все как укор за слишком долгое отсутствие. Все — даже этот клен у Галкиных ворот».

Знакомые до боли, доверчиво распахнутые окна Галкиного дома в густой темноте, сияли огнем. В передней заскользили за занавесками еле уловимые тени. И вдруг в окне, в левой половине дома, появился знакомый силуэт, а через минуту другой — мужской. Окно раскрыли ещё шире, и родной смеющийся голос Галки возбужденно произнёс:

— Геночка, смотри, луна сегодня рыжее тебя! И теперь она каждый вечер только наша, навсегда!

В глубине комнаты низкий голос что-то ответил, но что, слышно не было. Легкая фигурка скользнула от подоконника в глубь комнаты, и тут же погас свет. В доме напротив готовились ко сну.

Широкая ладонь легла на плечо Виктора:

— Ничего, сын, все обойдется. Я тебя теперь понимаю. Вижу: горько. Пройдет, поверь. Погорячился с городом, и хватит.

Виктор молчал.

— Я как-то с председателем нашим разговорился у сельпо. Вот-вот придут две новые машины, кому как не тебе одна, а?

— Они что, решили вернуться из Тольятти назад, к себе в село? — думая о своем, произнес Виктор.

— Решили. Сейчас многие к земле возвращаются. Пока они на автозаводе на конвейере работали, я был уверен: пройдет время, ты повзрослеешь и когда-нибудь, вот как сегодня, приедешь и останешься. Теперь не знаю, что думать.

Отец присел с краю на крыльцо.

— Если они останутся, как же ты будешь жить тут, по одной тропинке за водой ходить? Ведь не смог же, как с армии вернулся?

— Не надо, папа, — Виктор запнулся, поймав себя на том, что от волнения назвал отца, как в детстве, — это все моё. Прости, но моё.

— Я понимаю.

Выйдя за ворота, Виктор постоял у палисадника. В дальнем конце села кому-то помогал страдать баян, через два двора, у Никитиных, хрипло прокричал, пробуя голос, молоденький петух. Все было как прежде. Словно и не уезжал.

Становилось прохладно и звездно. Дойдя до Варькиных ворот, лицом к лицу оказался со своим «газоном». Тот, поймав лунный свет в лобовое стекло, прицелившись, не мигая глядел на Виктора. Как будто ждал ответа на свой давнишний вопрос.

1987 г.

Философ

— Ты, философ, на все вопросы отвечаешь теоретически правильно, потому что проверить твою говорильню на практике невозможно. А вот ты мне скажи, скажи, только конкретно, как другу, что мне всё-таки делать с ваучером? Кто он такой и зачем? А?

Я сижу в зале ожидания Казанского вокзала в Москве, притулившись в покосившемся кресле, и невольно, отряхнувшись от дремоты, слышу разговор двух собеседников. Они появились внезапно и устроились сзади меня на скрипучих сиденьях.

Очевидно, диалог их начат где-то там ещё в пути, а тут он уже затихает, но тем не менее, тот, что постарше и под хмельком, говорит с напором:

— Ты знаешь, на него, на этот ваучер, курс установился сам по себе, и не сезонный, а по времени суток.

— Как так?

— А вот так. Вчера в одиннадцать вечера я продал свой чек не за пять или восемь тысяч, а за бутылочку водки, где её, матушку, в такую позднину найдешь, а так — пожалуйста.

— И не жалко?

— Нет. Я скомпенсирую. Вот сейчас, днем, я продам чек уже за две бутылки, поскольку магазины работают, тут свой резон.

Ты должен понимать — коммерция, она штука гибкая. У меня ещё три ваучера, а вот четвертый Зинка-сноха продала, блин, в троллейбусе.

— Почему в троллейбусе?

— Дак, тут целая история вышла. Она, видишь ли, у нас стеснительная. Никогда ничего не продавала и заявила, что продавать не будет. Первая-то сноха, с которой мой Колюнчик развелся, торгашка была. Баба — гром, а эта — ни то ни се. Так вот, слушай, Зинаида всем подружкам в палате своей, она работает медицинской сестрой в роддоме, рассказала, какая она застенчивая, но денег нет и что-то надо делать с этими квитанциями… А те, со скуки, ради смеха, слышь-ка, когда она уходила домой, нацепили ей сзади на пальто листок с объявлением: «Продаю ваучер, недорого!» Она и не знала, что с этим транспарантом шагала по улице до остановки. А в троллейбусе к ней подошёл мужчина и предложил пять тысяч за ваучер. Она удивилась вслух: «Что, у меня на лице написано, что я хотела бы продать чек?» — «Нет, — невозмутимо ответил покупатель, — у вас об этом написано на спине».

Так и наша Зинаида стала коммерсанткой.

Наступило недолгое молчание. Я посмотрел на собеседников. Обоим лет по сорок пять — пятьдесят. Очевидно, они из одного небольшого городка, либо поселка.

«Коммерсант» — это, видно сразу, мужик не простой, а из тех, кто любит подурачить людей, зная наперед свой ответ на свою же загадку, а другой — из тех степенных рассудительных крепких русских мужиков из глубинки, которых не сразу собьешь с толку, у них свой стержень.

— Однако ж, молчишь. Я тебе наводящие вопросы всякие и истории, ты же молчок! А ещё три газеты выписываешь, как профессор какой, слабо?

— Федор, у тебя сколько детей, я уж забыл?

— Трое, а что? — недоуменно и выжидательно ответил «коммерсант» Федор.

— Горластые были? По ночам кричали?

— Ха, не горластые, а жуть с ружьем какая-то. И не по ночам, а круглые сутки Колюнчик нам жару поддавал, я таких потом ни у кого не видел.

— А резиновую соску, пустышку, ты ему давал, чтобы замолчал?

— Эх ма, дак только этой соской и спасался. Суну ему, верзиле, это я так его звал, он родился на пять килограммов весу, суну её, он и замолчит враз. Ненадолго, но замолчит, а потом по новой реветь, когда она выпадет. Я ему опять резинку в рот — так и забавлялись.

— Так, вот ты и ответил, что такое ваучер.

— А что такое — ваучер? — дурашливо переспросил Федор.

— Так вот, та соска резиновая.

— Да… — притворно-восхищенно и радостно выдохнул Федор. — Вот это ответ! Уважил. Знать теперь буду. Помолчал, затем подытожил:

— Как просто все, когда философия в голове! — И, выдержав паузу, всё-таки оставил и за собой право на истину:

— Обманом пахнет в этих фокусах, чувствую…

1992 г.

Что делать?

— «…и в такое время, когда каждый член коллектива завода, забыв о личных заботах, трудится как один в едином порыве на благо общества, наш секретарь парткома завода Баринов Геннадий Алексеевич со своей развратной любвеобильной секретаршей-машинисткой Лидией Андреевной Голубцовой предается любовным утехам на берегах красавицы Волги, причем в рабочее время и допоздна.

Если Вы, товарищ Первый секретарь, не уберете его с завода, то мы напишем дальше и вся эта история и Ваша, такая вот, работа с кадрами станет известна всей области.

Требуем принять меры в течение месяца.

Копию мы послали в обком профсоюза.

Группа товарищей».

Первый, закончив читать, очень бережно, как тонкое хрустальное стекло, положил анонимку перед Геннадием Алексеевичем. Наступила пауза. И закончилась она фразой, которую не трудно было угадать.

— Что будем делать? — почти торжественно и как бы дружелюбно произнёс Первый.

«Все кончено, — подумал Геннадий Алексеевич. — Съели. Разыграно как по нотам». И текст, который, может быть, даже написан с ведома Первого, и его интонации не оставляли надежд.

Время было, конечно, уже не то. На анонимку можно было Первому резко не реагировать, но секретарь партбюро знал: с ним давно готовятся свести счеты, но не было случая. А теперь сам бог велел.

— Молчим? — почти по-свойски обронил его собеседник, — да, брат, вляпался ты крепко. Ну, с кем не бывает. Молодость берет своё. Но не паникуй, покажешь себя на другой работе, восстановим.

— А если я чист?

— А где доказательства? У тебя же их нет! И не будет!

— А если будут? — безотчетно и не понимая, откуда могут быть какие-то доказательства, погорячился с ответом Геннадий Алексеевич. — Ведь это клевета!

— Ну, вот видишь, ты всегда необдуманно лез напролом, и сейчас тоже. Молод, горяч, себя сильно любишь… Ты поезжай на завод, поработай пока. Но в долгий ящик это откладывать нельзя, сам понимаешь. Да и народ требует.

Лучше, если сам напишешь заявление. Найди убедительную причину.

…Прошло три дня, а Геннадий Алексеевич, не видя выхода, маялся со своим глупым положением. Все более и более тоскливо думал о «свинцовых мерзостях» жизни. Работы он не боялся никакой, за должность не держался — не хотелось уходить, уступив наглому натиску. В нем действительно было ещё много молодого спортивного задора.

Кто-то уже позаботился об утечке информации, и теперь чувствовалось, что многие знают о письме в горком партии. Некоторые откровенно криво усмехались, другие старались не глядеть ему в лицо. Сценарий был известен, действие происходило для него знакомое.

Неожиданное случилось чуть позже.

Вечером в кабинет к Геннадию Алексеевичу с пунцово-красным лицом вошла машинистка Лидочка и, не глядя на хозяина кабинета, обрывками-фразами проговорила:

— Геннадий Алексеевич, перестаньте убиваться… Не надо так… Так можно дойти бог знает… Да, что я говорю!.. Вот Вы молчите, а я все знаю и понимаю. Я приняла решение, ведь это касается и меня… Я…

— Какое ещё решение?

Он поднялся из-за стола и в упор посмотрел на Лидочку.

Она ему нравилась давно, он от себя этого уже и не скрывал. В его холостяцкой жизни произошел перелом, когда впервые её увидел в парткоме в качестве машинистки. Но от того, что это прошло через сердце и было серьезно для него, он её стеснялся по-ребячески и чувствовал в её присутствии себя всегда неуклюже.

Очевидно, она догадывалась об этом. И потому-то терялась часто, старалась быть подчеркнуто официальна и деловита…

Они ещё оба не знали, что делать со своими чувствами, едва проклюнувшимися, и таили их друг от друга. Но жизнь не ждала.

— Завтра узнаете, что я решила.

Не дав ему времени на следующий вопрос, она выскользнула из кабинета.

Наутро сухо, сказав как обычно: «Утро доброе», подошла к столу и положила перед Геннадием Алексеевичем две бумаги.

— Вот, подлинник для вашего высокого начальника, а эта ксерокопия для нашего любимого обкома профсоюза.

— Что это? — не торопясь прочитать, спросил Геннадий Алексеевич.

— Это… это… — Лидочка на минуту запнулась. Но затем выговорила четко и как-то даже звонко: — Это медицинская справка о том, что я девственница, вот и все!

— Лидия Петровна, как это?.. — он не находил слов.

— Что, не верите? В мои двадцать пять такого не может быть? Может, — утвердительно повторила она.

— Ради бога, прости. Из-за меня такое вершить… Не стоит ведь и потом… — он не успел договорить.

Так же быстро и бесшумно, как и вчера, она выскользнула из кабинета.

1987 г.

Предприниматели

Перестройка заставила шевелиться многих. Вот и мы втроем: я, Дмитрий Петрович и Анатолий завели двух поросят в деревне. Нам удобно: с Анатолием работаем вместе, он мой коллега — учитель физкультуры, а Петрович — сосед, пенсионер, постоянный партнер по шахматам.

Сговорились с бабой Настей — дальней родственницей Анатолия, что она выращивает двух поросят. Одного нам, другого — себе. Дробленку достает для корма она, мы же для этого поставляем ей водку. Договор дороже денег. Так многие делают. И вот ситуация: под Октябрьские праздники привет от бабки Насти, письменный: «Приезжайте, с дробленкой худо, председатель навел порядок. Хорошо, что на дворе холода уже, оттого можно резать скотину и забирать свою долю».

Собрались мы на летучку вечером у нашего подъезда.

— Ехать надо в субботу, — говорит Анатолий, — чего тянуть. Закономерный финиш.

— А как резать будем? — спрашиваю.

Оказалось, что с этим делом никто не знаком, так, понаслышке кое-что знаем. Я предлагаю:

— Берем ружье, жикан и стреляем в ухо или чуть левее — это наверняка, также берем с собой баллон с пропаном и резак. Пропаном мы быстро опалим тушу.

— Не суетитесь, ружье, баллон. Миномет с собой возьмите — может, надежней будет. Венька Яшунин — академик в этом деле, я сбегаю к нему и все дела. Прошлый раз я ему бутылку дал — он обещал все сделать, — уверенно заявил Анатолий.

У него подход к сельскому труженику проверенный. На том и решили.

Субботнее утро. Красота кругом. Ночью подморозило, но с утра дорогу уже подразвезло, поэтому едем на «Москвиче» Анатолия осторожно. Разговариваем о том, о сем, обо всем помаленьку.

— Дмитрий Петрович, — Анатолий с веселым прищуром глядит на собеседника, — расскажи хоть, а то скучновато, как воевал, ну как вообще на войне… мне твоя старуха говорит, что ты крови видеть не можешь? На прошлые Октябрьские праздники был весь в орденах, а в этот раз наденешь, а?

Петрович тусклым взглядом посмотрел на говорившего и не спеша отреагировал:

— Тебе сразу на все вопросы отвечать или по порядку, как от микрофона на съезде?

— Давай, Петрович, без регламента, на все сразу.

— Если на все сразу, то скажу: война — это не человеческое дело, а дьявольское. Я когда на фронт попал — мне было всего семнадцать лет… Так вот, идёт уже бой, мой первый. А я все не верю, что буду в другого человека стрелять. Не верю и все тут! И книги читал про войну, и в нормальной жизни я, вроде, все понимаю, а представить не могу.

— Ну и как, стрелял?

— Стрелял, несколько раз бесприцельно, а в человека — не довелось. И не знаю, смог бы я или нет. Я действительно кровь не выношу.

Он помолчал и виновато сказал:

— Вы уж тут, ребята, как-нибудь без меня… того, с поросенком. Я потом, когда палить, помогу…

— Ну, ты, Петрович, даешь, а с виду молоток. Откуда медали тогда?

Петрович, нисколько не обидевшись, ответил не спеша:

— Так сколько потом праздников было, вот набралось.

Я впервые слышал от Петровича слова о войне, да ещё такие. Мы уже года два знали друг друга, когда-то съехались в один подъезд нового дома. Общались так: то в картишки перебросимся, то в шахматы. Никогда серьезно ни о чем и не говорили. Не знаю, как кому, а мне всегда казалось, что так легче общаться с соседями. Зачем в душу лезть?

Но Анатолий не может так. Он о самом сложном и больном готов напропалую, в упор, спросить и ждать ответа. Гвоздодер — это его в 5-а как назвали, так теперь вся школа и зовет.

— Ну, а кто же воевал? Не все же такие? — продолжал «дергать гвозди» физрук.

— Не все, были люди геройские.

— Были, — подхватил Анатолий, — были, но их давно нет. Они и погибали потому, что геройские.

— Может, так, но мой дружок Николай Манохин — герой и жив-здоров.

— Расскажи о нем.

— Нет, Анатолий, о нем долгий разговор, человек прошел на войне все, а после войны ещё и лагеря. Ворошить походя не хочется, вон уже и поворот на грунтовку.

Действительно, мы подъезжали к селу. Тут уже мне захотелось продолжить разговор:

— Дмитрий Петрович, если можно, о Манохине, коротко?

— Коротко? — переспросил наш собеседник. — Если коротко, то Николай — мой земляк, из Кинеля, вот он ничего не боялся. В начале 44-го года получил Героя Советского Союза, а через неделю гвардии рядовой Николай Манохин снял звезду Героя и положил на стол командиру полка.

— Добровольно?

— Нет, конечно. Наделал он шуму, будь здоров. Прошил автоматной очередью в упор в окопе своего старшину.

— Как так? — удивился Анатолий.

— А вот так, сволочь этот старшина был хорошая, измывался над ребятами. Те молчали до времени. Нарвался старшина на Николая. А на передовой свои законы. Ну, донесли сразу, нашелся такой среди нас. Манохин и не собирался оправдываться, хотя знал, что за это грозит вышка — командира своего застрелил. Но спасло то, что он Герой. Поснимали все награды — и на передовую. А ему, как черту, это и надо будто. Ничего не боялся.

— Сейчас где?

— После войны вновь набедокурил в своём тресте с начальством. Припомнили сразу все. Теперь после гулаговской жизни чахнет потихоньку. О войне всего не скажешь. В душе многое поменялось.

Приехали.

И началась проза сельской жизни. Все наши надежды на Веньку Яшунина лопнули, едва мы ступили на порог. У Веньки оказался очередной запой-загул, и он третий день «лежал в лежку».

— Да что вы, в самделе, здоровенные мужики, — дивилась баба Настя, — и не сможете одолеть хряка, диво эко… ей-бо, — и она, укоризненно оглядывая нас, добавила: — Как вас жены ваши терпют, нагольная интеллигенция… связалась с вами… К жизни неспособные оказались…

Нам не хотелось выглядеть «неспособными к жизни» в глазах бабы Насти, и мы деловито перебирали уже в который раз все варианты наших действий. Но баба Настя нас осчастливила:

— Т-п-ру, блудница, потерпи маленько, ишо напужаешь моих городских.

Мы застыли в недоумении: она въехала во двор, сидя в фургоне, запряженном старой, очевидно, чуть моложе бабки Насти, буланой флегматичной кобылой, к которой бабкино обращение «блудница» явно показалось нам преувеличением. Мы почувствовали себя ещё более неуютно и не к месту в районе разворачивающихся событий.

Настасья Ильинична пояснила:

— Венька маленько очухался и сказал, что за поллитровку все спроворит, но токмо у себя во дворе. Никуда он не пойдет, если надо, везите порося к нему.

— Ну конечно, какой академик будет ходить по дворам с ножичком? Извольте подсуетиться, господа, — съязвил Анатолий.

Петрович флегматично посапывал над разобранным сепаратором на верандочке. Мне показалось, что он тем самым увиливает от наших хлопот.

Наш главнокомандующий уже действовала.

— Тебе на вот, Анатолий, веревку, готовься.

— К чему? — дурашливо спросил тот и накинул веревку себе на шею.

— Ребята, репортаж с петлей на шее. Вас устраивает?

— Как только я выманю из клети Борьку чашкой с дробленкой, не плошайте, мужики, вяжите его — и в фургон. — Баба Настя, казалось, начала сердиться на нас всерьёз.

Не буду говорить, что мы оправдали доверие бабы Насти своей сноровкой, но как-никак операцию «захват» исполнили. Правда, она стоила Анатолию заграничных брюк фирмы «Лемонти» — одна штанина снизу доверху была по шву разодрана, и теперь, когда Анатолий широко и воинственно шагал рядом с фургоном, эта штанина, как красно-зеленый флаг, развевалась за ним на осеннем ветру. Но Анатолия это не смущало, ведь мы все были приобщены к совершенно конкретному, хотя и непривычному делу. Это подтягивало нас. Из фургона доносилось похрюкивание Борьки, и нельзя было точно установить — было оно умиротворенное или угрожающее. Все — непривычно, и можно было ожидать всякой внезапности, поэтому мы не расслаблялись.

Ворота, которые, очевидно, не открывали с времён Второй мировой, когда мы вынули железный мощный засов, осели и, оказавшись непомерно тяжелыми, оставляя жирный след в сырой земле, как циркуль, выписывали полукруг под нажимом двух довольно дюжих умельцев. Въехали во двор. Он был пустым. Цепь на двери в избу была наброшена на большое ржавое кольцо без замка, но весьма убедительно.

«Академик» появился из подвала. На Веньке была телогрейка, надетая прямо на синюю майку. Из кармана военных галифе торчала бутылка водки, заткнутая бумажной самодельной пробкой.

Во всем облике Веньки не было ничего необычного. Разве ж глаза — светло-голубые, ясные и как бы невидящие, обращенные в никуда. Странные глаза. Но к ним, наверное, здешние все привыкли уже.

— Давайте, ребята, вон туда, на ровненькое место сгружайте, я сейчас.

Мы, откинув задний борт, начали двигать вальяжного Борьку к краю. И тут произошло то, чего никак все мы, очевидно, и баба Настя, не ожидали.

Борька вдруг взвизгнул и стал судорожно биться в наших руках. Зафонтанировала кровь. Это тихонький и светленький наш Венька, невесть как оказавшийся в сутолоке у задка фургона, среди нас, неожиданно проворно, ловким коротким движением вогнал поросенку огромный нож под левую переднюю ногу и вращал его слева направо. Упавшая туша крепко придавила мне ногу, и я не сразу отозвался на вскрик бабки Насти, когда же оглянулся вправо, увидел обмякшего Петровича, лежащего на голой земле с совершенно отрешенным лицом, обращенным в небо; левая рука его была вся в крови.

— Боже, его-то за что? — мелькнула несуразная мысль в тот момент событий, слипшихся в сознании воедино, когда захрипела кобыла и рванула упряжь на себя, когда Анатолий с перекошенным лицом бросился хватать её под уздцы, чтобы вывести на улицу.

— Нюра, Нюра, нашатырь давай, быстрее, обморок у мужика, — бабка Настя кричала соседке, смотревшей через низкий забор это бесплатное кино, а сама уже брызгала проворно большой и темной ладонью воду из ведра Петровичу в лицо.

— Я же говорил, ребята, что не могу видеть кровь, — это были первые слова, которые произнёс виновато Петрович, чуть позже пришедший в себя.

Его повели к соседке Нюре отлеживаться, и на одно действующее лицо во дворе стало меньше.

— Ты что же не предупредил всех, начал резать без подготовки, спьяну, что ли? — Анатолий вцепился взглядом в Веньку.

— Дык ты что? Вы же сами просили, бабка Настя приходила раза два, — он деловито обтер травой нож и бросил его тут же на скамейку, достал поллитровку, зубами вынул пробку и сделал два глотка.

— Не предупредил, без подготовки? — странные вопросы. Мне что, артподготовку надо было организовать, что ли? Мужики, это же поросенок, а не боевая точка противника.

— Венька, ты хулиган! — твердо и внятно произнёс Гвоздодер, распрямившись и встав во весь рост на своих пружинистых ногах.

Я понял, что в воздухе запахло горячим, и поторопился остудить атмосферу:

— Мужики, где же солому брать?

— Да вон у фермы она. Идите и берите, сколько надо. Когда опалите поросенка, позовите меня, — великодушно простил нас Венька. Махнув вяло рукой, растворилось в акациях на улице.

До фермы было километра полтора, и это обстоятельство меня всерьез удручало.

Но вернулась баба Настя, сказав, что Петрович пьет чай у соседки. Потихоньку разговаривает. На душе полегчало.

А, когда она скомандовала Анатолию садиться в фургон и ехать за соломой, чтоб враз привезти, сколько надо, все как-то встало на свои места.

От её зычного, крепкого голоса флегматичная кобылка пошла ходко, повинуясь волевой хозяйке, и вскоре они скрылись в дальнем переулке.

Я сидел на бревне около большой белой туши и, то ли в оправдание своё, то ли — всей нашей безалаберно устроенной жизни, думал о том времени, когда каждый человек будет делать своё дело, и это каждое дело будет, может быть, организовано как-то лучше, умнее, грамотнее, просто цивилизованнее, а не так глупо и бездарно, как сейчас. Может, мы все же перестроимся хоть когда-нибудь, чтобы делать все по-человечески, а?

1988 г.

Дальнобойщик

— Что, блин, рассусоливать? Любовь — любовь!.. Если она есть, то есть! А нету — ищи ветра в поле.

Я — дальнобойщик. Вернулся домой, а она мне подарочек приготовила:

— Все, Коля, не нужны мне никакие твои денежки. Не жена я тебе больше. Ушла от тебя, с другим живу. Мне муж нужен, а не эти твои: приехал-уехал. Как морячка. На фига мне твои подарки, квартира?

Сгоряча разговоры разговаривать начал, а потом думаю: «А мне на фига это, если она уже полгода с другим живет?» Половину вещичек своих к нему перетащила, а я и не заметил.

Ушёл сам, без скандала. Квартиру оставил — с ней же наш сын Ванька. У меня вторая однокомнатная есть. Небольшая, правда, но… перетрусь.

Запил, было, сначала. Один же! Что делать?

Скоро в рейс снова, как быть? Задача! Думал, думал — ничего путного в голову не идёт. Мне что? В сорок лет по дискотекам подругу искать? Или в клуб «Кому за 30», в нафталине копаться? Не для меня. Один мой приятель по Интернету себе нашел подружку — приехала такая горилла, еле через месяц выпроводил.

Ничего не придумал я. А тут из магазина с продуктами выхожу, смотрю: очередь на троллейбус. Ага, приличная такая очередь на остановке. Жмутся все, холодно. Одни женщины — как будто кто нарочно так сделал для меня.

Мысль у меня высеклась. Подошёл к середине очереди и бабахнул прямой наводкой, открытым текстом:

— Женщины, дорогуши! Посмотрите на меня: ну я ж нормальный! Руки, ноги — все при мне, не дефектный какой! Зарабатываю неплохо. Выпиваю так себе: от случая к случаю. Есть недостаток: рейсы длинные, надолго уезжаю. Но это же профессия! Мужику работать надо!

— Че тебе надо-то, сердешный? — спрашивают из толпы.

— Жена нужна, — отвечаю, — искать некогда мне, через два дня в рейс. Кто смелая — соглашайтесь!

— А прежняя где? — спрашивают.

— Нету, не выдержала моей профессии! Ушла. А квартира есть, — отвечаю. — Бить женщин не умею. Не гуляю.

Какая-то пухленькая дамочка объявила то ли в насмешку, то ли всерьез:

— Бабоньки, так это ж почти идеальный жених!

В толпе засмеялись, так, по-доброму. И тут вышла одна, невысокого роста, черноглазая:

— Я согласна.

И мы пошли ко мне. Как пришла — так два года уже живем. Маша разведенная была. Расписались, обвенчались. Судьба.

Сыну Егору полтора уже. За вторым пошла, УЗИ подтвердило. Все по науке. Решили Ванькой назвать. Так Маша хочет. Не могу возражать. У меня два сына Ваньки будут. А!

Такая она любовь-морковь.

2005 г.

Грушенька

Так хотелось, чтобы в моём саду росли груши. И вот наконец-то я посадил две красавицы. Трехлетки. Крепенькие и стройные такие. Одна из них — Куйбышевская золотистая. Сорт другой до сих пор не знаю. Её подарил приятель, которого сорт мало интересовал. Хотелось сделать подарок, он и сделал. Мы стали звать второе деревце Грушенькой.

Было это лет десять тому назад. Теперь та, которую приобрел я, стала большим раскидистым деревом, со свисающими ветвями. Она плодовита. Её удлиненных, бутылочной формы, желтых с небольшим румянцем плодов так много, что кажется, их больше, чем листвы. Ветви её свисают над головой, образуя зеленый навес. Под этим навесом мы поставили круглый столик и шесть стульев. Моим домашним нравится собираться здесь. На свежем воздухе да в надежном тенечке — что может быть лучше?

А у Грушеньки судьба сложилась по-иному. Уже через два года она была выше меня. И немудрено. Близость Волги, обилие света, благодатная почва и своевременный полив вершили своё. Обрезая ветки, я старался, чтобы она, в отличие от своей соседки, была стройной, не развесистой. Так мне захотелось. И деревце тянулось, отзываясь на такое моё желание.

Все ждал, когда деревца зацветут. Я в то время напряженно работал на заводе и вечерами, вырываясь на свою дачку, оттаивал в кругу своих зеленых подружек, в числе которых, кроме груши, были и яблоньки, и сливы.

Сильно начало тянуть к земле!

А вскоре случилась беда.

Однажды я обнаружил у Грушеньки, на совсем небольшом расстоянии от земли, врезавшуюся в ствол синтетическую тонкую бечевку. Когда-то, сажая маленькое деревце, я привязал его к колышку. Колышек я потом убрал, а колечко из бечевки осталось. Груша продолжала расти, бечевка, окольцевав ствол, оказалась в её теле. Чуть припухшая в этом месте кора скрыла её от глаз. Петля, как острая пила, по окружности подрезала молодое тело.

Грушенька с самого начала её жизни в моём саду была обречена. И виновным в этой беде оказался я. Выдернуть бечевку я не смог, она глубоко сидела в древесном теле. Будь петля не из синтетического материала, она бы просто сгнила. Эта же оказалась смертоносной для дерева. Чем ствол становился толще и ветвистей выше петли, тем острее была опасность того, что деревце будет перерезано и та часть его, которая выше петли, рухнет.

Я будто оказался около пораженного неизлечимой смертельной болезнью больного, готовый перенять у него боль и страдания. И не способный сделать это. Я не заметил, как стал, сидя рядом на скамейке, разговаривать с Грушенькой. Кого я утешал больше в такие минуты: себя или её? Сразу и не скажешь.

Страшное различие в диаметрах ствола деревца ниже удавки и выше неё за лето сильно усилилось. Сужение в месте перехвата становилось препятствием для роста Грушеньки. Ей не доставало соков земли. Я взял стамеску и в двух местах, углубившись в кору, перерезал бечеву, но результата это не дало.

В августе она начала желтеть и вскоре надломилась ровно по кольцевой канавке, очерченной бечевой. Все случилось так, как я в тихом отчаянии и предполагал.

Не трогая веток, не обрубая их, я целиком отнес деревце на кучу валежника в недальнем леске. Там Грушенька пролежала на виду до самого снега. Проходя мимо, я не мог спокойно смотреть на неё. Её стройное тело было видно издали. На темной куче валежника она странно мерцала матово-желтым неживым светом. Потом её занесло снегом.

Зимой я часто вспоминал Грушеньку, винил себя за досадную промашку.

А весной случилось чудо.

Из единственной почки на оставшемся невзрачном пеньке развился побег.

Я возрадовался! Появление побега было как бы моим неким оправданием и надеждой, что деревце все же вырастет, что я не загубил хрупкую жизнь. Не пресеклась веточка жизни…

За счет крепких родительских корней побег развивался бурно. Я усердно следил за кроной, едва успевая делать обрезку. Даже летом обрезал ветки, настолько Грушенька торопилась в росте.

Сильно меня беспокоило место сочленении старого ствола и нового. Была некая, по моему разумению, опасность в этом разветвлении. Ветром могло расщепить его.

Все образовалось само собой. Новый ствол так быстро рос, что на четвертый год пенечек пропал в крепком теле молодой груши. Оно его вобрало в себя. И в этом мне увиделся особый смысл.

В мае Грушенька зацвела.

Впереди было лето, и я задумал поменять трубу у баньки. Один из помогавших мне приятелей оступился на крыше и не удержал скользнувшую вниз металлическую лестницу. Она со всего маху обрушилась на Грушеньку.

Приятель тоже упал. Ему повезло: получил ушиб колена и легкий испуг. Грушеньку тяжелая лестница расщепила пополам. Половинки дерева повалились в разные стороны.

Когда я пришел в себя, ничего не оставалось делать, как спилить её, чуть ниже того места, где она раздвоилась. Место спила, большой такой белый пятак, замазал, как положено, садовым варом.

Я все надеялся, что будут побеги. Лето ещё впереди! Подходил к пеньку, на метр торчавшему из земли, и все высматривал: не появились ли? Мне так хотелось, чтобы именно Грушенька возродилась на этом месте. Другое дерево посадить? Я об этом не думал.

Но побегов так и не было.

Потом приехал мой внук. Осенью мы сделали из сосновых желтеньких досочек в виде домика веселую кормушку для птиц. Поставили её на оставшийся от груши пень и прибили гвоздем. Получилось замечательно.

Прилетали в наш трактирчик подкрепиться и воробьи, и синицы, и даже прикочевавшие издалека, гонимые холодом, красивые свиристели. Радоваться бы! Внук и радовался! И не догадывался спросить: что это за пень, на котором так ладненько расположился птичий трактирчик?..

Не знал, что это груша. Он её никогда не видел. А я и на следующую весну все надеялся, что появятся побеги. Но этого не случилось.

Теперь, став с годами суеверным, я думаю: может зря мы приспособили кормушку на Грушеньке? Не поверили ей. В её возрождении усомнились. Лишив своей поддержки и веры — лишили её жизни. Все как у людей?!..

Или это у меня старческое?

2005 г.

Беглец

Те, кто ездил лет пятнадцать назад на поездах, знают, как порой доверительны бывали в разговорах попутчики. Дорога длинная, собеседник во второй раз вряд ли встретится — это облегчает сближение, можно выговориться. Иногда такое откроется в разговорах!..

Теперь особенно в пути не разговоришься. Скукожился народ. Но исключения бывают. Я уже три дня как вернулся домой, а встреча с моим необычным попутчиком продолжает волновать.

* * *

Из Москвы в четырехместном купе я ехал один. В Рязани вошел старик. Провожала его шустрая розовощекая женщина лет сорока. Она как-то быстренько ушла. Видно было, как провожатая обрадовалась своему облегчению. Старик, я понял, плохо видел и был такой ветхий, что забот, очевидно, с ним предостаточно. Намаялась.

Мой попутчик начал потихоньку располагаться.

Был уже вечер. Все шло своим чередом. Я вышел из купе. Когда вернулся, он лежал в заметно поношенном синем спортивном костюме, отложив в ноги аккуратно свернутое серое одеяло.

Лицо его, обращенное к потолку, показалось мне сильно бледным… Я, ещё когда он только появился, заметил, что правый висок его и резко обозначенная скула в больших пятнах запекшейся крови. Сейчас эти пятна были обращены ко мне.

Мне стало не по себе. Стараясь не смотреть на старика, развернул газету. Захотелось пить. Я попросил проводницу принести нам чаю. Когда он приподнялся и сел за столик, его лицо оживила улыбка:

— Всё-таки получилось! Едем!

Я выжидательно посмотрел на него.

— Ото всего разом убежал! А они говорят, что я старик!

Я не торопился с вопросами, почувствовав, что попутчик сам разговорится. Так оно и получилось…

Мы напились чаю. Улеглись в постель. А беседа все текла.

Разговаривали мы с Иваном Ивановичем до двенадцати ночи, пока я не объявил отбой.

Говорил он раздумчиво, тихо. Чаще всего конкретно, без обобщений.

— Невмоготу стало, жил как в колодце. Перед окнами пятиэтажка с облезлыми желтыми стенами. Весь белый свет закрывала. Слева между домами одна только береза стоит. И у той верхушка обломана. Вот и все радости.

А я простор люблю. Всю жизнь меж людей по степи колесил с бригадами. Прикипел к делу.

— А теперь?

— Телевизор смотреть не могу, читать газеты — тоже. Внуков в Рязани нет.

— А что с глазами? — спрашиваю.

— Глаукома, — последовал ответ, — сделали операцию на левом глазу. Поздно. Не спасли. Остался годный один. И на него перешла болезнь. Теперь и правый еле-еле видит. Читать даже с лупой не могу. А тут, — он потрогал наросты запекшейся крови у глаза, — упал, когда ходил к глазнику. Ноги уже не те. Лед кругом. Только с третьей попытки попал в больницу. Сто рублей леваку дал, он подвез.

Врач порадовать ничем не смог: и второй глаз становится совсем не годным. Ещё этот ушиб…

— И куда едете с таким зрением?

— Лечиться, в Самару!

— Зачем же в Самару? Ближе — в Москве, там известный глазной центр Святослава Федорова.

— Не-е, — протянул он, поправляя одеяло, — я, если точнее, не в Самару. У меня другое…

Я ведь был уже слепым, в детстве. В четыре года ослеп.

— Как такое могло случиться? — недоверчиво спросил я.

— Так и получилось. Сильно простудился. Вылечили, но пошло осложнение — стал непорядок с глазами. Мама возила на санках в больницу. Каждый раз мне там закапывали в глаза лекарство, ещё что-то делали.

И вот однажды, когда врач провожал сына в армию, (был уже второй год войны), новенькая медсестра перепутала и закапала мне в глаза совсем не те капли. Не глазные. Они, врачи-то, сами спохватились. Положили меня в больницу, но бесполезно. Через какое-то время выписали из неё совсем слепым.

Он замолчал. Не сразу продолжил:

— И что делать матери? Я до сих пор не могу понять, как она, бедная, выдержала: идёт война, муж не знай где. Теперь я ещё слепой.

…Кто-то ей подсказал из мудрых людей: она пошла за семь километров в село, где был действующий храм, и окрестила меня.

— Помогло?

— А вот слушайте дальше, если хотите…

Стала мама по бабкам да знахаркам мыкаться.

Зима миновала. Чем только она меня ни лечила! Бесполезно! И заговоры разные, и настой голубиного помета — не помогало.

Один старик в дальнем посёлке посоветовал ей сделать настой из дождевых червей.

Накопал в огороде мой дядька Сергей стакан червей (дело было в мае), промыли их хорошенько. Не помню: мать добавила, по-моему, она говорила, одну чайную ложку сахара, поставила на солнышко. Когда содержимое расслоилось, процедила через марлю. Капала по несколько капель три раза в день.

— Неужто вылечились?

— Как видите. Зрение вернулось. Глоукома-то привязалась на седьмом десятке уже.

Спас меня тот старик. И имени его не знаю, всю жизнь жалею. Правда зрение всегда было неустойчивое. То снижается, то к норме идёт.

Мы ведь какие тогда, сельские, были: нам либо море, либо небо подавай!

Рвались в неведомое. Мечтал и я. Но куда мне такому?

Время пришло, закончил Сызранский нефтяной техникум. И проработал около тридцати лет мастером по бурению разведочных взрывных скважин.

Он на некоторое время замолчал. Я впервые слышал о таком бурении, поэтому тут же заинтересовался услышанным. Он охотно пояснил:

— Топографы намечали нам место бурения, профиль. Мы бурили. Закладывали в скважины взрывчатку, заполняли водой. Импульсы ударных взрывных волн фиксировали сейсмостанцией и потом обрабатывались геофизиками.

Семьдесят процентов — таков результат попадания на нефть или газ. И не надо было для разведки бурить глубинные скважины.

— А на сколько вы бурили?

— На десять-двадцать метров глубины. Но были такие установки УРБ-2а — можно было и до ста метров. Данные затем передавались для глубинного бурения.

Работал на земле, а желание летать так и не прошло. И сейчас помню летную школу, которая у нас в селе была…

…Тогда всю Самарскую область я с бригадой исколесил вдоль и поперек. А теперь все, что разведали: и добычу, и переработку в стране — к рукам прибрали те, для кого это как трофей. И отношение к этому трофейное.

Упрямо глядя в стол, спросил:

— И мы не боимся, что они профукают, либо продадут, все за бесценок за границу! С чем останемся? Им что? Горбатились другие…

«Сейчас начнет олигархов чистить. Это будет надолго», — подумалось мне, и я спросил:

— А что же та медсестра? Вы так с ней и не поговорили потом? Ведь она, сделав ошибку, как бы определила всю вашу дальнейшую жизнь. По крайней мере, профессию.

— Вышла замуж и куда-то из села уехала. Я всю жизнь ждал встречи с ней. Но где она, кто ведает? Мне всегда хотелось узнать, как это она умудрилась перепутать капли? И что закапала?

И вот свершилось! Как в кино, через столько-то лет. К дядьке Сергею пришел, года три назад, его приятель, прибывший из Самары, и сказал, что у него есть друг, теща которого и есть та самая медсестра. Живет она в Сызрани, ей уже девяносто лет. Она как-то обо всем рассказала своим.

Сергей прислал мне в Рязань письмо с адресом её места жительства.

— Съездили?

— Нет, — вяло ответил старик.

— Почему?

— Неинтересно стало. Ничего уж не поправишь. Зачем? И потом она сама, наверное, напереживалась, а тут я ещё. Явлюсь к ней, у неё сердечко не выдержит, брыкнется…

Он приподнялся, и я вновь увидел его оживившееся лицо.

— Тут вот какой поворот! Я часто врачам-глазникам рассказывал про лекарство из червей, про народное это средство. Все слушали, пожимали плечами…

И вот один разок попался мне врач. Фамилию запомнил, известная — Ворошилов. Толковый такой. «Народный-то народный, но этот рецепт описан ещё древним ученым Авиценна Ибн Сина», — сказал он мне. Меня это удивило. Представляете? Сколько лет в народе лечили таким лекарством! Забыли, кто придумал. А оно есть и лечит. Вот это ученый!

— Ну а сейчас-то какая цель вашей поездки?

— Не цель — у меня программа! — уточнил мой попутчик, — Первую часть я, кажется, выполнил.

— И в чем она? — спросил я.

— Побег совершил — вот в чем!

Сын и сноха не отпускали. Я знаю, они меня любят. Ну, уважают крепко. Но у меня-то своё…

— Так та, розовощекая? Она не ваша сноха? Которая провожала.

Он рассмеялся тихим смехом:

— Нет, конечно. Она — сообщница. Почтальониха. Я ей заплатил немножко за страх. Она слепого меня и посадила в поезд. Билет она же купила. Долго не соглашалась на провокацию. Донял — сдалась. Ключ от квартиры в почтовый ящик положили.

— А вторая часть программы? — спросил я.

— Хочу попробовать вылечиться от слепоты.

— Где? В своём селе?

— Да, именно в нем.

Мне врач Ворошилов говорил, что тот рецепт, по которому меня вылечили в родной сторонушке, как раз помогает при глаукоме. Я запомнил. И потом — неспроста мне в детстве повезло. Теперь только открылось: силы твои там, где родился, где мать-земля родная. Все в ней! И в божьей помощи! В нашем селе, куда еду, храм восстановили…

Я невольно посмотрел на собеседника. Иван Иванович повернул ко мне лицо с прикрытыми веками. Оно было похоже сейчас на античное. На те, что у древних скульптур. И эти его такие слова…

Старик мне показался современником Авиценны. Мы нынешние, суетливые и неуспевающие, мелковатыми теперь смотрелись…

Я не удержался:

— Тогда в детстве была война, от села до города — сто километров. Безысходность. Вот и хваталась ваша родительница за любую соломинку. Может всё-таки лучше в столице лечиться? Либо в Самаре?

Он не сразу ответил. Нашарив кнопку, выключил ночник. Слова его прозвучали тихо, но внятно:

— Останусь у внучки. Дом окнами в степь смотрит. Море света. В юности о небе мечтал! И теперь душа простора просит…

Мне показалось, что, замолчав, он начал засыпать. А он спокойно сказал:

— И потом… когда случится то, что всем нам уготовано, похоронят там, где зачиналась жизнь, на родной сторонушке. А так, останься я в Рязани, мороки будет с перевозом… Решил успеть… своим ходом, пока могу…

На утро мы проснулись поздно. Объявили Сызрань. Я начал собираться.

Старик сидел, глядя в окошко. Мне показалось, что между нами ни с чего возникло некое отчуждение. Но потом, когда он заговорил, все стало ясно.

— Так хочу увидеть Волгу, соскучился.

Когда женился, жил сначала в Ширяево, потом в Рождествено. Какие села! В Ширяево бывали Репин, Левитан. Вы знаете?

— Да, — подтвердил я. И не удержался, — это ещё и родина поэта Александра Ширяевца, друга Есенина.

— Скажите мне, — он оторвался от окна, — почему сейчас таких людей нет, не стало?

Я не знал, что сказать. А он и не ждал ответа.

— Не прозевать бы, — произнёс старик.

Я видел: он волновался, ожидая встречи с Волгой.

— Будет остановка, мне сходить. Потом — мост через реку, увидите её, — мои слова, кажется, его успокоили чуть-чуть.

— Хорошо бы, — отозвался старик.

Я спохватился:

— Может, адрес свой дадите? Помочь чем-то… Мало ли чего бывает.

— А что может быть? — услышал я в ответ, — меня внучка Варька встретит. Все по плану идёт. Живите счастливо, у каждого своё…

— Я положил в карман вашего пиджака свою визитку.

Он промолчал. Очевидно, не понял, о чем речь.

Когда я уже оказался на перроне, помахал ему рукой. Он не ответил. Не узнал меня через оконное стекло, хотя я стоял всего метрах в пяти от вагона.

…Промчался последний вагон поезда, уносившего ещё вчера совсем не известную мне жизнь.

Я все стоял.

Меня никто не встречал, и мне некуда было торопиться.

2006 г.

Сомятник

Едва я отошел от костра к воде, чтобы умыться, увидел рыбачка. Сидит себе на бревне у самого края завала посреди речки маленький круглолицый мужичок лет сорока. В соломенной шляпе, аккуратный такой. У ног его две удочки. А ниже — большой омут, который мы ночью не видели. Сидит тихо. Место уж больно привлекательное. Только приглушенно урчат большие воронки, выдавая глубину.

Взяв спиннинг, стараясь не шуметь и не оступиться на скользких бревнах, подошёл к нему.

Не успел я заговорить, как довольно толстый конец одной из его удочек ушёл под воду.

Не торопясь, рыбачок подсек. Не опасаясь обрыва, дотянулся до лесы и стал, как на мотовило, наматывать её на руку. Руки его были в кожаных потрепанных перчатках.

— Леска у меня один миллиметр толщиной, Ему не оборвать, — пояснил деловито.

Он подвел под рыбину большой самодельный черпак.

— Ловко вы его, — не удержался я. — Кэгэ на три будет.

— Будет, — прозвучал ответ.

Оказалось, что таких сомят у него в мешке, прижатом бревном, уже два.

— На вот, — он протянул несколько дождевых червей. — Насаживай прямо на тройник у блесны и бросай.

Я соорудил насадку и попробовал укрепить удилища меж бревен.

— Надежнее воткни, утащит, — вполголоса посоветовал рыбак.

Я послушался его.

Мы поймали по одному соменку. Он — такого же, как и предыдущий. Я — чуть меньше и рад был беспредельно.

Глубина ямы здесь, по его словам, до девяти метров. Приехал сюда на рыбалку Андрей на велосипеде из Сорочинска, где гостит у матери. Живет и работает в Оренбурге. По профессии — сварщик.

— Не могу летом без Самарки, к матери и к Самарке каждый выходной почти приезжаю. Эти места мои, с детства.

Вскоре он стал собираться.

— Хватит. Клева больше не будет, я с пяти часов здесь.

Подошёл Юрий, с которым мы сплавляемся по реке в резиновых лодках.

— Рыбка-то есть? — спросил он, поигрывая красивым и, по-моему, не опробованным ещё спиннингом.

Лицо его, заросшее густой рыжей щетиной, сейчас было самым примечательным в нем. Походил он на какого-то сказочного персонажа. Будто специально придумано неким художником и собранно воедино: тельняшка, ладненькая куртка, брюки защитного цвета и большие, явно великоватые кроссовки. Глаза — синие, большие, широко открытые. Они поражают своим детским светом.

Рыбачок, видимо, уже освоился, понял, что мы не опасны. Повернув голову от полиэтиленового шевелящегося мешка с рыбой, который он собирался завязывать, поинтересовался, будто не слышал вопроса.

— Лицо… того… красное какое… ошпарил, что ли?

— Да видишь, — доверительно признался Юрий, — не было со мной такого раньше: комары и занозы полюбили меня. Пухнет лицо от укусов. Не бреюсь, все равно жалят. Голова от укусов страшно болеть начала.

— А мазь? — спросил Андрей.

— А что — мазь? Они к ней привыкли, зверюги!

— Попы поют над мертвыми, а комары — над живыми, — утешил Андрей.

Увидев мою добычу, которую я, держа на кукане, прятал за спиной, Юрий сделал круглые глаза:

— Ты поймал соменка?

— Да, вот сейчас.

Он уперся взглядом в шевелящийся мешок с рыбой.

— Ну, вы, мужики, даете!

Отложив в сторону спиннинг, он левой рукой поддерживал край мешка, правой тронул за ус одну из рыбин.

— На червя? — деловито спросил он.

Андрей не спеша ответил:

— На пучок дождевых, штуки три-четыре на двойник сажаю и — хорош! Первый раз, что ли, видишь сома так близко?

— Э-э-э, ошибаешься, молодой человек, — сказал Юрий и выпрямился, передав край мешка Андрею. — Я на Волге вырос! Обижаешь!

— Ну и что? Видел я некоторых. На Волге живут, а червяка на крючок не могут насадить. Один разок у моей мамы такой квартировал, только молоко козье пил да книжки читал. Шкет такой…

— На квок сома можешь ловить? — небрежно спросил Юрий.

— Слышал, но не довелось.

— А на воде живешь ещё. Деревня.

Парень не обиделся.

— Посмотреть бы, тогда оно, конечно…

— А зачем тебе, — вступил я. — У тебя и так все отработано. Без добычи, как я понял, не бываешь?

— Не-не, — возразил рыбачок, — сам процесс тоже очень важен.

— Процесс вот какой, слушай… — Юрий, нащупав в разговоре особое своё место, преобразился с полуоборота: — Квок — это такая штука, которой лупят по воде для привлечения сома. Он думает, что его так зовут к завтраку его сородичи. А возможно, кумекает что-то другое — наукой не установлено. Но факт: идёт он на этот звук! Лодка должна быть деревянная, другие, резонируя, издают непривычные звуки, и сом пугается. Лупить надо так, чтобы лодка тряслась.

— А как квок сделать? — поинтересовался Андрей, закуривая и присаживаясь на лесину.

— Квок? — переспросил Юрий и молча потянулу руку за сигаретой к Андрею.

Тот с готовностью подал курево. Потом ловко кинул коробку спичек, и Юрий так же ловко её поймал.

— Квок лучше купить, их сейчас продают. Конечно, «сомовку» можно сделать из чего угодно, хотя бы из надвое разрезанной пластиковой бутылки или стакана. Но самому сложно попасть на удачную конструкцию. Это что-то наподобие «ноу-хау».

— Сам-то рыбачил? — поинтересовался я осторожно.

— Мои деды так рыбачили. Отец рассказывал, и я рыбачил.

Рыбалки лучше, чем в дельте Волги, нет. Там водится до шестидесяти видов рыб. Некоторым везет. Я видел: на квок ловят сомов до десяти пудов весом.

Мы слушали. Он продолжал смаковать:

— Звук образуется при выходе квока из воды. Длина ножа квока должна быть не менее двухсот двадцати миллиметров, ширина — от двух до шести миллиметров, смотря из какого материала: дюраль или дерево.

— Ловить-то на наживку? — уточнил Андрей.

— Конечно, — подтвердил Юрий неторопливо. — Он же хватает все: от утят до червей, ты знаешь.

— И лягушек, — подсказал я.

— Во! Лягушка для него — лучше всего.

— Я попробую обязательно в этой яме на квок, — загорелся наш новый знакомый. — Нож у квока делать деревянный или металлический? — уточнял он, обращаясь к Юрию.

Основательность ответов Юрия меня изумляла.

— Если металлический, то лучше брать титан, а деревянный — березу.

— Юрий, — не утерпел я, — ты так много наговорил, а я не понял, как устроен квок.

— У костра за чаем растолкую, малограмотным, — пообещал новоявленный сомятник.

«Странно, — думал я, когда мы, расставшись с Андреем, возвращались к костру. — Юрий так много знает, но порой обнаруживает удивительную непрактичность».

Вчера, вручая мне вентерь, который купил года два назад, он прочел мне целую лекцию о том, как его ставить.

Я спросил тогда:

— Юра, ты когда-нибудь сам это делал?

— Ты знаешь, — нисколько не смутившись, ответил он, — ни разу в жизни. Руки не доходили, но так попробовать хочется.

2007 г.

Косуля на красном снегу

Оказался я в этой рыбацкой компании, можно сказать, случайно. И, скорее всего, эта история не была бы рассказана, но мой приятель Алексей, пригласивший меня порыбачить, пустил среди своих друзей по кругу с месяц назад мою тоненькую книжку рассказов. И теперь я чувствовал интерес ко мне. Не каждый день с писателем на рыбалку ходят.

Высоченный, со спокойными манерами, пенсионер Андрей Павлович пару раз терпеливо помогал распутывать мне «бороду». И каждый раз жалел, что не взял второй свой спиннинг с безынерционной катушкой. Сгодился бы для меня. Мою приверженность к старой инерционной он раскритиковал, но деликатно так, когда мы были одни. При этом называл меня только по отчеству, без имени. Он-то и начал, когда мы уселись вокруг котелка с наваристой ухой, свой рассказ.

— Владимир, мой сосед по даче, давно приглашал меня поохотиться на кабана. Я все отнекивался.

— Правильно! — подал голос самый молодой из нашей компании, Геннадий, и добавил смешливо, — мово другана, однова чуть не поддел хряк за одно место. Увернулся. Откажешься, пожалуй.

Все промолчали.

Умолк и Геннадий.

Андрей Павлович продолжил:

— Не очень-то мне нравилась его компании. У них какие-то свои дела с районными властями. Там бывшие заводские охотугодья огромнейшие. Теперь все распалось, но дичь и зверье есть. Друзья его молодые, азартные, а охотники никудышные. Никогда не занимались охотой. А теперь это как поветрие.

Накупили новые ружья. Владимир купил пятизарядную «вертикалку».

А я лет двадцать уже на охоту не хожу. Но ружье держу. Старенькая тулка двенадцатого калибра. Когда-то был страстный охотник. От запаха паленого пыжа и сейчас шалею.

Когда после сорока зрение стало садиться, уже не то стало. Какой стрелок, если мушки не видишь? В очках не привык никак. То потеют, то слетают.

Кое-что рассказывал Владимиру про охоту, он и привязался: поехали да поехали. А я, наверное, постарел изрядно. Не только из-за плохого зрения забросил охоту. Стыдно стало. Противоестественно выходить на живое с ружьем, да ещё многозарядным.

Ладно бы в голодный год, есть нечего, а то просто для забавы убивать…

— Зачем же, спрашивает, ружье держишь, если не ходишь на охоту?

— Так, чтобы было, — отвечаю, — я и оформил его без права ношения, только — хранения. Охотиться с ним не могу.

— Ладно, — смеется. — Кто нас проверять-то будет? Там в районе у нас все схвачено. Поехали, а то можно подумать, что кабана боишься.

Ну и загорелось во мне прежнее. Никогда на кабана не охотился. Зуд нашел.

Рассказчик встал, степенно прошелся к общей куче с рюкзаками. Начал рыться в своём. Вернулся с сигаретами.

Все выжидательно молчали.

Андрей Павлович уселся, не спеша, на прежнее место. Разговор продолжать не торопился. Было видно, что рассказывает не из желания удивить слушателей. Заново переживал случившееся.

— Ну, поехали с ними? — не выдержав, спросил Геннадий.

— Поехал, — отозвался рассказчик. — Добрались до домика егеря. Рядом два вагончика стоят. Из одного дым коромыслом. Рядом — снегоходы, сани. Лошади фыркают. Все основательно так.

Сразу у них не заладилось. Отложили охоту на следующий день. Выяснилось, что лицензии на кабанов нет, завтра привезут на косуль. Мне стало не по себе. В косулю я стрелять не хотел. Ладно, думаю, как-нибудь от выстрела уклонюсь.

— Андрей Павлович, зачем же вообще ехали на охоту?

— Я же говорю: кабан не косуля. Сильный противник. Азарт возникает! Сила на силу!

— Да ладно вам! Какая сила? Вы с ружьем, а у него одни клыки… Не на равных…

— Оно, конечно, — стушевался рассказик.

— Генка, не мешай, — урезонил его розовощекий Василий, — что ты как осенняя муха.

Андрей Павлович продолжил:

— Значит, отложили охоту на завтра, а что делать сегодня? Решено было посидеть, хорошенько поужинать. А до того пострелять. Говорят, у всех ружья новые, надо привыкать к ним.

Для меня было дико, когда начали палить по бутылкам. Видно стало окончательно, что за охотнички собрались. Тут-то я и пожалел, что согласился на поездку.

Влет ни в одну бутылку из них никто не попал. Привязались ко мне, что есть сил. Суют ружья. Сходил в вагончик за тулкой своей. Нельзя, думаю, опростоволоситься. Буду стрелять навскидку, как в чирков.

Ну, сшиб я подкинутые вверх одну за другой две поллитровки. Всеобщее ликование. Пошли в тепло пить за моё здоровье. Как ребятишки. Вырвались на волю…

На следующий день кто на снегоходах, кто с загонщиками на санях двинули в дальний березняк. Развели по номерам.

Слева от меня, метрах в двадцати, совсем молоденький, но шустрый сынишка егеря, справа — Владимир. Меня поставили меж ними явно в надежде, что, если зверь выйдет здесь, я-то уж не подведу.

Начали гнать. Я снял предохранитель. Шум, гам, треск веток — загонщики приближались. Смотрю внимательно на открывающуюся передо мной небольшую прогалину.

— Андрей Павлович, вы здесь? — послышался голос Владимира.

— А где же я должен быть? — отвечаю приглушенно.

— Что-то ничего нет.

— Жди, — отозвался. Чувствую, волнуется охотничек.

Загонщики, забирая левее, пошли мимо нас. Скоро их голоса стали еле слышны. Правая моя рука без перчатки замерзла. Я сунул её в карман куртки, оставив ружье в левой. Это заняло у меня доли минуты.

Только я это проделал, как хрустнула ветка. Мгновенно поднял лицо. Взрослая, прогонистая, удивительно грациозная самка легко, как при замедленной съемке, вальяжно в плавном прыжке появилась на самом краю поляны. Косуля от меня была метрах в пятнадцати. Даже не верилось. Она двигалась слева направо. Недоуменно, повернув голову, приостановилась и взглянула на меня. Я увидел её взгляд: доверчивый и невинный.

Не знаю, как все произошло. Охотничий инстинкт сработал: я прицелился чуть правее лопатки и нажал спусковой крючок. Как я потом благодарил судьбу! Моё ружье дало осечку. О втором выстреле я и не подумал.

Услышав щелчок, косуля так же, как и до того, словно это было домашнее существо, безбоязненно плавно скользнуло вправо.

Я опомнился от азарта и радостно смотрел на лесное чудо.

И тут прогремели один за другим два выстрела. Стрелял Владимир. Косуля рухнула на снег. Из разорванного горла била кровь. Голова её оказалась в красном снегу.

Я стоял, не двигаясь.

И к Владимиру пошёл не сразу. Дождался, когда у меня перестанут идти слезы.

Что-то уж очень долго стрелок не выходил к своей добыче. Когда я подошёл, он стоял, обняв обеими руками березу. Его сильно рвало. Ружье, ткнувшись дулом в рыхлый снег, лежало поодаль.

Я не успел с ним заговорить. На выстрел явились с большими санками помощники. Косулю погрузили. Повезли её, волоча головой по дороге к нашему стану. Кровавая дорожка на белом снегу вначале резала глаза, потом пропала.

Владимир, не заходя в будку егеря, не поужинав, отправился один в село. Оттуда с оказией уехал домой.

Я потом узнал: охоту он забросил. Ружье продал.

— А вы, Андрей Павлович? — не удержался я.

— Что я? Отвез своё с дачи в городскую квартиру, закрыл в металлический ящик, как это положено по условиям хранения, и… все. — Он махнул рукой.

— Завязал — так завязал, чего жалеть-то? Я вот ни разу не стрелял ни в кого, — сказал Геннадий. И замолчал.

Нарушил тишину все тот же Андрей Павлович. Задумчиво обхватив обеими руками алюминиевую кружку с чаем, произнёс:

— У моего рассказа есть продолжение: после того случая я не мог забыть косулю. И тот красный снег на поляне… По ночам она мне начала сниться, сердешная. Взгляд её не мог забыть. Будто в кого из близких стрелял. Один раз проснулся в поту весь. Приснилось, что в себя ружье наставил. Будто не в неё стрелял: в себя. Мы в себя стреляем, понимаете? И косуля, и я, и вы — часть одной природы. Мы все имеем право на жизнь.

Геннадий внимательно, как школьник, смотрел на говорившего.

Опередил Геннадия все больше молчавший Василий:

— Ну ты, брат, даешь! Придумал. Надо же: «в себя стреляем»! Философия! Для писателя, — он мотнул чубатой головой в мою сторону, — что ли, стараешься? Сочиняешь! Если так начнет думать каждый, что будет? С голоду помрем!

— Да ну вас, я доверился, а вы… — Андрей Павлович встал, глухо обронил: — Дровишек пойду посмотрю…

И он пошёл к реке. Там замер у воды. Его высокая сутулая фигура показалась похожей мне на большое дерево с сухой вершиной, которое стоит в затоне, недалеко от моего дачного домика. Это дерево одно на всю округу подпирает гнездо чуткой серой цапли. Я часто в бинокль наблюдаю, что и как там.

— Как начнет русский человек философствовать, — произнёс Василий, так хоть помирай… — А надо жить! — Он посмотрел сразу на всех, заранее уверенный в правоте своих слов, в нашей поддержке, — верно ведь?

Мы молчали.

2007 г.

Случай в супермаркете

Алексей Марковников проснулся рано. Был будний день, а у него — выходной. Он давно мечтал о таком графике работы, ещё до перестройки, когда был молодым инженером. Теперь он уже не молодой, но тогда…

* * *

Морковников долго не знал, для чего живет. В чем смысл жизни? Удивлялся, как могут многие жить, не думая о самом главном. И однажды, усиленно размышляя, решил: раз при рождении, кроме даты, имени и фамилии не вписывают в документы, для чего родился, значит надо решить самому этот вопрос. Надо ставить себе цели. И выполнять одну за другой! Потом это все суммируется, вот и получится смысл жизни. А искать всю жизнь смысл жизни и считать это смыслом и быть от этого счастливым? Извините, это… этому не найдешь и точного названия.

Не сразу он пришел к такой своей главной цели. Но, перепробовав многое, он наконец-то наткнулся на неё. Он был не только увлекающийся, но и упорный. Мог не только идти, но и карабкаться, если надо. Он знал про себя такое и действовал.

Ему страсть как захотелось стать писателем. Он и не женился из-за этой своей страсти. А скоро и работать расхотелось. Некогда стало.

«Хоть бы руку чем поранило крепко или другое что, но так, чтобы с головой было нормально. Получил бы инвалидность и на законном основании не ходил на работу — писал. Глядишь, к тридцати первую книжку выпустил бы. А так попробуй не работать! Быстро объявят тунеядцем. Это хуже, чем диссидент. И отправят куда положено», — такие унылые мысли приходили ему тогда в голову часто.

Потом не стало матери с отцом. Двухкомнатная квартира осталась за ним. В разгар перестройки завод рухнул, как огромный колосс на глиняных ногах. Он ушёл в охранники. Самое что надо! Раньше о таком можно было только мечтать. Отбарабанил сутки и трое гуляй. Теперь таких бездельников тысячи. «Но у меня-то цель», — бодрил себя Алексей.

Наконец-то у него вышла первая книга. Но одну, первую, о своей жизни, может написать едва ли не каждый. Это известно.

А вот вторая книга? Она не давалась. Пока, как он считал… Надо было наткнуться на стоящий сюжет, на тему, которая бы вывела на цикл рассказов или на повесть.

Он начал писать роман, но что-то не давало двигаться свободно. Отложил. Ждал своего часа.

Кругом бурлила перестройка. Народ шумел на митингах, а ему этого было не надо. Хотелось затронуть не суетное, вечное….

* * *

Сегодня с утра он сел было за стол. Положил перед собой чистый лист бумаги. И задумался.

Ему не давал покоя сон, который приснился прошедшей ночью. Снилось что-то непонятное. Будто его несправедливо осудили за какое-то преступление. Он невиновен, но это не доказуемо. В каком-то большом вагоне, похожем на те, из которых он когда-то ещё студентом выгружал картошку, его вместе с кучей осужденных везут к месту отбывания наказания. И тут вагон летит под откос. Визг, грохот. Охрана мертва. Большая часть преступников — по кустам. Вот она: свобода! Появляются незнакомые люди с решительными лицами, вооруженные автоматами. Он отказывается от помощи.

У него установка: раз осужден, должен прибыть до места назначения. Там начать просить, доказывать, что осужден невиновно. «Иначе черт-те что получается. Мы же в цивилизованном мире живем!»

И начались мытарства: он стал сам добираться туда, куда сослан. Но кругом степь, одна железка под ногами, и ни одного человека рядом. Один-одинешенек. Такой законопослушный и честный.

«Из этого что-то может получиться! Может, наконец, я вырвусь из мелкотемья. Дотянусь, дотронусь до чего-то… стоящего. Вот Островский Николай, например. Хотя все низвергнуто, но судьба человеческая? Или Ярослав Гашек. Другое? Да! Но как все заразительно. Надо додумать ночной этот кошмар, в нем что-то есть. Конфликт есть! Это самое главное. Два полюса: свобода и тюрьма! Нет: закон и личность. Надо будить воображение. Надо быть изобретальным. Придумывать интригу. Жизнь скупа на это».

Он встал из-за стола. Лист бумаги остался нетронутым.

«Надо сварить супчик. Четвертинка курочки у нас есть! — рассуждал он. — Нет чего? Морковки и капусты. Придется идти в магазин. Можно ещё булку хлеба взять. Чтоб эти дни больше не бегать».

* * *

В супермаркет, который был совсем рядом от дома, он шёл в бодром состоянии духа. Чувствовал, что сегодня может что-то написать.

Ему нравился этот магазин. Просторный, но уютный. Не то, что в доперестроечное время.

И обслуживание нравилось.

Трудно было в советское время и представить такое. Все вежливы. Благодарят за покупку. Вот что значит личный интерес.

Он взял в отдельном киосочке внутри магазина хлеба и пошёл за морковью и капустой.

Чернявая, лет двадцати, кассир подняла карие диковатые глаза, когда он подал ей пятисотрублевую купюру.

— Мы же всего как пять минут открылись. Чем сдавать?

— А я только вчера получил получку. Больше, извините, меньше ничего нет, — смешался Марковников.

— Идите, попробуйте разменять. Я пробила уже.

— Куда?

Она слегка улыбнулась:

— Ну, куда? Магазин в четыре этажа…

«Новенькая, раньше её тут не было», — отметил Марковников, шагая по ступенькам.

Он обежал два этажа, ткнулся и там, и там. Бесполезно. Вернулся к кассе.

— Дайте мне ваши деньги! — миндалевидные глаза её были красивы. Он почувствовал, что волнуется.

«Не нужна мне морковь, я пошёл», — хотел было он сказать. Но она быстро дернула из его рук купюру и легко выскользнула из отдела. Он невольно проводил её взглядом.

Она вернулась ни с чем, явно сочувствующая ему. Морковникову стало ещё более неловко. Но втянувшись в некий круговорот, сказал вполне механически. И как показалось ему, негромко:

— Но что-нибудь можно сделать?

— Все вы командовать только! Понимаете: нет ещё денег! Нет! — громко из дальнего угла громыхнула полнотелая, с лицом, полным собственного достоинства, женщина. Она была постарше всех. И, очевидно, их начальница.

— Почему вы издали так кричите? — миролюбиво, но чтобы не терять и собственного лица, — отреагировал Алексей.

Женщина встала и подчеркнуто плавно направилась к выходу. Она словно освобождала себя от него. Молча, как от налипших водорослей.

«За деньгами или убывает, чтобы разрядить обстановку?» — соображал Марковников.

Чернявая с карими глазами убежала вновь. Вернулась с сотенными.

— Понимаете, утро! Вечером все деньги сдают, — вежливо начала она, — человеческий фактор.

Она начала ему явно нравиться. Полнотелая молча вернулась, величаво, заняв своё место.

— Тут не человеческий фактор, а отсутствие управленческого решения. Такое, наверное, не в первый раз. Не я один… Надо руководству вашему…

Он не договорил. Вернее, ему не дали договорить. Рыжая дамочка с соседней кассы не выдержала:

— Вера! Ну что ты этому зануде объясняешь. Он же ничего не понимает! Нудист какой-то, каменный…

«Вера, — эхом отозвалось в нём. — Имя ей подходит».

— Ну, во-первых, я не нудист. Тем более — каменный. Я даже не морж, — отозвался Алексей. И пожалел, что так сказал.

— Послушайте, что он несет! Про каких-то моржей. Пурга какая! Нас тут пятеро, и он всем морочит бóшку, — возмутилась рыжая.

— Вам что, надоело здесь работать? — не выдержал Морковников.

— Ну да! Попугайте! А я не из пугливых. Что вы сделаете со мной?

— Я знаю, какие кнопки нажимать.

— Вот ещё один нажимальщик нашелся. Сексуально озабоченный, что ли? Не мешайте работать, народ задерживаете!

Кроме Алексея из покупателей в просторном помещении была всего одна старушка, внимательно разглядывающая ценник под апельсинами.

Он открыто улыбнулся при этих её словах.

— Вот, теперь лыбится! Делать нечего!

Марковников забрал протянутые маленькой изящной ручкой с крохотным перстенечком деньги и вышел из отдела.

«Хамство вечно! Вот где материал-то. Неисчерпаемый! Зощенко или Чехова бы на них. Не меня. Мне скучно об этом писать, потому не сумею».

Он прибавил шагу, ему хотелось скорее быть в своём кабинете. Хотелось вновь попасть на ту волну, которая вот-вот должна была вынести его куда ему надо. Но не прошел он и полпути, мысли его опять вернулись к магазину, и он, не доверяя ещё самому себе, с давно позабытой истомой подумал:

«Интересно, если Вера узнает, кто я, что пишу и иным, понятным для других делом не занимаюсь, как отнесется ко мне… Перстенечек есть, а колечка нет! Она не замужем?»

Почему она оказалась за кассой? Там ли ей быть?!

«Извините», — она сказала это так, будто знала, что я писатель. Настоящий. С будущим.

Ему вспомнились необычные её, удлиненные глаза и легкая походка. Как у балерины!

«Как это у Сергея? — вспоминал он:

Твой иконный старинный лик

По часовням висел в рязанях».

— Как так можно сказать! — теперь он уже думал о поэте. — В самую точку! Неужто я бездарь? Я никогда так не смогу. Я не поэт. Я нудный прозаик. Написал Есенин это о Миклашевской, артистке! А что артистка? Посмотреть бы, какая она была?.. Такая ли, как сказал? Или ему показалось?..»

Он продолжал чувствовать, что с ним что-то произойдет, пусть не сегодня, завтра…

«А может, уже происходит? — спохватился он. — У Есенина была Рязань, простор в душе и синь в глазах. А у меня? Офис, который охраняю, и холостяцкая конура… Нет, не об этом я… Не так думаю…»

Мысли его путались:

— Нет, всё-таки вечно не хамство, нечто другое… — произнёс он вслух. — Об этом и писать надо.

Однако чувство объективности и справедливости, которые он в себе культивировал и ценил, не позволяли ему быть категоричным:

«Но и хамство! Оно живуче…»

Подумал так, но эту мысль и все остальные, теснившиеся беспорядочно в голове, заслонила другая, у которой, видимо, было больше права на него:

«Как они работают? Когда у Веры выходной? Надо узнать». Когда, наконец, он сел за письменный стол и придвинул к себе чистый лист бумаги, вывел вверху:

«Встреча в супермаркете».

* * *

А Вера?

Поздно вечером того же дня в одной беленькой ночной сорочке сидела она в кровати, подтянув колени под подбородок.

Пока, как обычно, добралась с работы из центра города на окраину пригорода, где у неё в старом одноэтажном доме была комнатка, она сильно устала.

Не спалось.

Жёлтый фонарь, торчавший над потемневшим забором из горбылей, тупо освещал комнату.

Напротив Веры посапывала на диванчике во сне двухлетняя дочка. Рядом у её ног в утлой кровати, положив на две шаткие табуретки, как не свою, парализованную правую ногу, всхрапывала мать Веры, чудаковатая Варвара Ильинична.

«Ах, Володечка, Володечка, муженёк мой родненький, если б не твоё внеплановое дежурство в ту ночь… Тот, который стрелял, ходит по земле где-то, наверное, и сейчас. Разве это справедливо?» — так вела Вера свой, обессиливающий её монолог, тускло глядя сухими глазами то перед собой, то туда, где у двери на серой стене сиротливо висела совсем новенькая милицейская фуражка мужа.

— Прости меня, — произнесла она еле слышно, — у меня, кажется, нет другого выхода.

Её глаза блеснули. Рот некрасиво покривила, будто не её, полуулыбка. Они решилась в этот вечер начать подрабатывать проституткой, как бывшая её одноклассница Надька.

«Ну как тебе набрать денег, как ты задумала, на хотя бы однокомнатную нормальную городскую квартиру? Матери скоро не будет. Помощи от неё — кот наплакал, но без неё в этом нужнике ты пропадёшь совсем. Действовать надо!»

Надька, кажется, и сама верила, что хочет помочь подруге от чистого сердца.

За стеной что-то тяжело грохнуло. Заскрипели половицы и последовал плач.

«Опять Колян напился. Сам гонит, сам пьёт. Надегустировался видно, как два дня назад, — вяло отметила Вера. — Нет уж, сегодня разбирайтесь сами».

Она продолжала неподвижно сидеть.

Вновь для неё зазвучал голос Надьки:

— Подкину своих тысяч триста, — говорила та сегодня, встретившись по дороге домой, — если послушаешься. Решайся на годик. Везде есть шанс. Вон одна наша новенькая даже муженька себе среди клиентов нашла сходу.

Не убудет тебя. Доверься мне…

Доверять-то Надьке Вера, кажется, доверяла. Только вот ухмылка, проскальзывающая на лице подруги, плутоватая такая, настораживала…

* * *

Рассказ у Алексея не получался.

Весь день прошёл кувырком.

Два раза садился за рукопись, полгода назад начатого романа. Но каждый раз, поморщившись, откладывал её на край стола. Снова возвращался к встрече с Верой.

Уже за полночь, когда она спала, он перестал мучить листок с планом недававшегося ему рассказа. Мимолётные ощущения и волнение, возникшие в магазине, куда-то, как лёгкие пары, улетучились и писать, казалось, было уже не о чем.

«Как жаль, что я ничего не знаю о Вере. Подробностей нет. Скорее всего, у неё благополучная однообразная жизнь при родителях. Такая она ухоженная. Дом — работа, работа — дом. Ни шагу влево, вправо. Полная уравновешенность. Могло ли быть у неё в жизни что-либо исключительное. Скорее всего, тепличное растение» — уныло думал он.

«Ты же писатель! — спохватился он. — Придумай конфликт. Ведь сказано давно: соври, но чтоб красиво было! Где твоё воображение? Иначе ничего так и не напишешь, если будешь цепляться только за голую правду».

— Интересно, какие были глаза у Миклашевской? — встряхнулся он.

Как будто в ответе на этот вопрос заключалось что-то для него очень важное сейчас.

Он вновь потянулся к листочку с планом рассказа, но вскоре, взлохматив шевелюру, махнул рукой и лёг спать, не веря, что может что-нибудь придумать стоящее. И, вообще, написать.

* * *

Откуда Алексею было знать, что уже через несколько дней начнётся у него главный в его жизни роман, который отодвинет всё остальное на второй план.

Возникнет роман с Верой, который им обоим предстоит мучительно и радостно прожить, кажется, по чьему-то невообразимому до того сценарию. И набело.

Безо всяких собственных предварительных планов.

А ему потом и написать его.

2008 г.