Простые рассказы. Истории из жизни

Александр Сороковик

Перед вами книга, озаглавленная «Простые рассказы». Это истории о людях, которых вы встречаете в повседневной жизни. Они могут быть соседями по дому, родственниками, сослуживцами. Они живут рядом с вами, у них те же заботы, что и у вас. В книге нет доблестных сыщиков, орков и эльфов, зубодробительных приключений. Зато есть обычные люди: рабочие, менеджеры, студенты, подростки, бомжи, алкоголики, ну и кошки с собаками. Эти истории могли произойти с каждым из нас или быть услышанными от знакомых.

И жили они долго и счастливо…

«И чего каркает, чего каркает старая? Опять помирать собралась… Как зиме последние дни приходят, так она словно с ума сходит — помру, дескать, до весны не доживу… Лет десять уже, почитай, в марте помирает. Десять или как? Ну да, как подруга её, Семёниха, в марте померла, так и она туда же наладилась. Это в каком же году было-то? Не вспомнить уже… Тогда аккурат на Новый год всё снегом замело, сугробы навалило чуть не под крышу, никогда такого не бывало! Это хорошо помню, а вот какой тогда год был? Да что толку вспоминать, и сейчас-то не сразу разберу, какой ныне год, спутались они все, да и разницы нет…»

Старик заглянул в закут за печкой, где стояла древняя, с резными спинками, старухина кровать.

— Эй, старая, жива что-ль? — он прислушался к тёплой запечной, слегка дымной, тишине. — Не померла ещё? А то печка греется, ужин пора готовить! Ась?

Услыхал скрип растянутых от времени пружин, сердитое кряхтение, довольно хмыкнул — жива старуха! Подошёл к печке, открыл дверцу, сощурился от полыхнувшего пламени, бросил пару совков угля. Тотчас чёрный блестящий панцирь закрыл малиновый жар, затрещал, вбирая в себя ненасытный огонь.

*****

Слава Богу, зима была не холодной, до лютых морозов не доходило, так что уголь даже останется. С каждым годом всё труднее собирать деньги на зимнее отопление — уголь растёт в цене, а пенсии, если и повышают, то на копейки, курам на смех.

Уже с весны они начинают откладывать деньги, понемногу отрывая от скудных пенсий. А ведь надо ещё хлеб покупать, да крупы, да масло растительное. Сахар, чай, соль, спички, чего ещё? За электричество платить — электроплитка, да свет. Много, конечно, выходит, а всё одно дешевле, чем с керосином, да и возни меньше.

*****

Колыхнулась занавеска, закрывавшая старухин закут, и показалась сама старуха — невысокая, ссохшаяся, с коричневым, морщинистым лицом, в древней, потерявшей цвет длинной юбке, вылинявшей кофте и фиолетовом платке на лёгких седых волосах.

Неодобрительно оглядела старика, покачала головой:

— Всё б тебе токо ужинать да обедать, пузо набивать…

— Какое пузо, старая, — возмутился дед, хлопая себя по втянутому, невидному животу, — когда у меня пузо-то было?

— То-то и оно, что не было, — опять проворчала старуха, — жрёшь, жрёшь, а всё без толку. И зачем токо жрёшь?

Старик махнул рукой, поплёлся в свой угол, кышнув по дороге маленькую пёструю старухину кошку: «Брысь отсюдова мышей ловить — нечего под ногами крутиться!» Знал, что с бабкой спорить — себе дороже. Прилёг на скрипучую тахту, прикрыл глаза. Снова потекли неспешные стариковские мысли.

*****

…Летом-то вообще благодать — свет почти не включают: зачем им свет ночью. И вода тёплая всегда под рукой — ведро наполнил, на солнышко поставил, и все дела! Овощи, картошка — свои, с огорода. Три курицы яйца несут, им корма почти не нужно — они во дворе и в палисаднике червяков да букашек выгребают, лишь иногда старуха им горсточку крупы или крошек со стола сыпанёт.

Деревья фруктовые вообще ухода не требуют, растут сами по себе, словно поняли, что всё равно ухаживать за ними некому — выживай, как хочешь! Яблоки, груши, сливы, вишня… Зачем им столько? Так, соберут по малости, компот сварят, немного яблок в погребе сложат — на тёрке тереть: зубов-то ни у той, ни у другого давно нет.

*****

— Эй, старый, заснул, али как? — бабка стояла над ним, внимательно глядя поблёкшими, мутными глазами, — Иди, ешь, что ли…

Они уселись за стол, стали, не торопясь, есть горячую кашу, заправленную маслом.

— Слышь, старый, — спокойно сказала бабка, — помру я сегодня…

— Угу, — кивнул дед, проглотил свою кашу, — давай. Ты уж десять лет помираешь, всё не помрёшь никак…

— А сёдни вот возьму и помру!

— Ну и ладно, помирай себе, а я пожить ещё хочу, — дед поморщился: десять лет зимой одно и то же, каждый Божий день — помру да помру! В их возрасте уже и неприлично как-то на это обращать внимание. Для них помереть-то просто, а вот жить всё труднее и труднее…

*****

Когда вдоволь напа́даются фрукты, подгниют слегка, приходит Тамарка — крепкая, шумная бабёнка лет пятидесяти, с дочкой и снохой. Собирают в вёдра, тащат к себе в избу, заводят бражку — гонят на продажу крепкую, дурную самогонку.

Потом, бывает, принесут деду с бабкой от щедрот шмат жёлтого, заветренного сала, или бутыль прокисшего молока — на простоквашу. Давали и бутылки с мутной самогонкой, да старик не брал — куда в его годы, давно уже не пил он крепкого… Говорил Тамарке:

— Ты лучше, когда помру, на поминки и принесёшь всё сразу, чем по одной таскать!

— Ой, та ладно вам, диду, вы ще сто лет проживэтэ!

— Ну, як я сто проживу, то ты двести, — усмехался дед, невольно переходя на её местный диалект — суржик, хотя они с бабкой говорили только по-русски. Они приехали сюда в молодости, прожили тут всю жизнь, но свой правильный русский говор сохранили. Впрочем, здесь, на Юге Украины, никто не обращал на это внимания. Даже в это непростое время украинцы и русские жили дружно, каждый говорил так, как ему удобно, и все понимали друг друга.

*****

Старик очнулся от полудрёмы, встал, кряхтя, с тахты, пошёл к печке. Лязгнул дверцей, пошевелил кочергой жар — нет, рано ещё заслонку закрывать, пусть прогорит, как следует, а то угореть можно. Прислушался: занавеска слегка колыхалась, за ней слышалось тихое бормотание, что-то шуршало. Старик покачал головой, опять прилёг на тахту. Спать уже не хотелось, он просто лежал, отсчитывая время — потом надо будет подняться, проверить, прогорел ли уголь, и, если прогорел — закрыть заслонку, чтобы жар в трубу не уходил.

Скоро зима закончится, тепло придёт. Подсохнет от стаявшего снега да от весенних дождей земля, надо будет огород вскапывать. Ох, тяжко! С каждым годом всё труднее даётся ему вскопка. Не копать нельзя: не будет огорода — есть станет нечего. Прокопает дед рядок, постоит, отдохнёт. Ещё рядок-другой и всё, надо посидеть, отдышаться. Так помаленьку и движется. Огород большой — не то, что за день, за неделю не управишься, силы уже не те.

А потом сажать нужно. Лук, чеснок, картошка, капуста, зелень всякая. Иногда думал: зачем это всё? Кому нужен этот огород? Им двоим со старухой? А они-то кому нужны? Доживают свой тяжкий век вдвоём, непонятно зачем. Друг дружку поддерживают. А помрут завтра, что изменится? Есть они, нет — и не заметит никто.

*****

…Тогда, в пятьдесят третьем, молодые Гришка с Настёной приехали сюда жить и работать. Открылся гигантский завод металлоизделий, призывали рабочих со всей тогда громадной страны. Вот они и приехали. Зарплаты платили огромные, да и родители с обеих сторон помогли деньгами, и купили они вот этот самый домик с огородом, тогда ещё крепкий, выкрашенный снаружи весёлой синькой.

Завод располагался на самой окраине большого областного центра, а село неподалёку, в десяти километрах от него. Правда, от трассы нужно было ещё преодолеть километра три, но автобус из самого села ходил тогда четыре раза в день, да и попутки из их совхоза «Красная Заря» постоянно ездили в город.

*****

Старик поднял голову, прислушался. Пора! За долгие годы он научился определять момент, когда нужно закрывать заслонку, с точностью до минуты. Поднялся, закрыл, снова лёг. Ветрено на дворе, неспокойно. Зима, что ли, наконец, уходит? Или что-то другое ворочается во дворе, тоскливое, непонятное, страшное. В дом бы не вошло… Стучит под ветром какая-то дощечка под крышей, посмотреть надо завтра… А сейчас — спать: полночь, глаза слипаются…

И снился деду сочный радостный сон: голубое яркое небо, солнышко — не жаркое, ласковое, майское. Над ними колышутся ветки — щедро осыпанные белыми и розовыми цветами. Гудят мохнатые пчёлы и клубится в саду небывалый аромат. Они с Настёной стоят, обнявшись, под яблоней, возле весёлого синего домика. Молодые, стройные, лёгкие. Живы ещё его родители, оставшиеся у брата Андрея, которых он поедет хоронить с интервалом в три года. И мама Настёны жива, потом она приедет к ним, доживать свой век в их синем домике… И все почему-то собрались в их саду, и Настя с маленькой Наденькой на руках стоят уже не под яблоней, рядом с ним, а чуть поодаль, у калитки…

*****

Решили тогда — пусть Гриша на заводе трудится, деньги зарабатывает, а Настёна в совхозе устроится — заработок небольшой, зато к дому поближе, можно в перерыв сбегать, что-нибудь по хозяйству сделать. И корма для кабанчика да кур в совхозе за копейки можно выписать, а то и так, договориться с ребятами за пару литров самогонки.

Жизнь заладилась сразу. Гриша числился на хорошем счету, бригада подобралась дружная, работящая, весёлая. План перевыполняли, получали хорошие зарплаты и премии. Настю взяли в совхоз, на птицеферму. Завели хозяйство — кабанчика, парочку коз, два десятка кур, петуха. Жили, словно играючи. Несмотря на тяжёлую работу и хозяйство, собирались вечерами в саду с такими же молодыми парнями и девчатами, сидели за столом, ели, выпивали в меру, пели и плясали под баян, а потом под радиолу.

*****

Проснулся дед рано — только начало светать. Влез в старые растоптанные боты, накинул драную кацавейку, вышел во двор. Небо ещё не очистилось от ночной мути, серело предрассветным, липким туманом. Однако он сразу почуял нечто новое и в воздухе, и в безлистых корявых ветках, и в духе, исходящем от земли. Ветер с юга принёс долгожданное сырое тепло, дул хоть и сильно, но не зло, а наоборот, дышал парной свежестью, забирался под кацавейку, хватал деда за рубаху, щекотал ноздри радостным, терпким весенним теплом.

Он прошёл по утоптанной, посыпанной песком и битым ракушняко́м дорожке к покосившемуся деревянному серому домику в глубине сада, за домом. Вышел оттуда, сполоснул руки в бочке с дождевой водой, притянул к себе веточку сирени с едва наметившимися крохотными почками. Сорвал одну, растёр в пальцах, поднёс к лицу. Отчётливо пахнуло весной. Старик отломил несколько веточек, взял с собой в дом. «В воду поставлю, пусть расцветают! Теперь у старой в мозгах прочистится, авось передумает помирать-то!» Постоял ещё немного на крыльце, словно желая про запас наполнить лёгкие тёплым, влажным, уже почти весенним духом и шагнул в тёмное, натопленное, домашнее нутро…

*****

Вскоре родились дети — сначала Ваня, потом Надя. Настасья успевала всё — в декрете долго не сидела, выходила на работу. Григорий стал сначала бригадиром, затем мастером. Работал тяжело, зарабатывал много. Вечером и в выходные успевал сделать всю мужскую работу — перекопать огород, починить крышу или забор, по весне выкрасить дом в тот же весёлый синий цвет.

И думалось тогда: вот вырастут дети, женится Ваня, Надя замуж выйдет, внуки пойдут. Дом придётся достраивать, расширять. Наполнится большой дом гомоном, ребячьими голосами, и будут старики встречать закат среди большой дружной семьи…

Не сложилось с большой семьёй. В три года простудилась Наденька. Пока думали-рядили, пока в город везли, в больницу — опоздали. Воспаление лёгких, не спасли Наденьку… Больше детей Настёна не хотела, всё делала, чтоб не забеременеть.

Теперь вся любовь, все силы на Ванечку пошли: ещё с начальной школы его холили, лелеяли, от домашней работы освобождали, нацеливали на институт. Парень грамотный, умный, надо учиться, получать диплом. Потом можно на отцовском заводе работать. Инженером, затем в руководство пробиваться: в замы, в начальники цеха…

*****

— Эй, старая, вставала бы, гляди вон, весна приходит! — дед прислушался: безмолвно за занавеской.

— Слышь, старая, вставай, что ли, — неуверенно добавил он и заглянул в бабкин закут.

Старуха лежала на спине, руки вытянуты вдоль одеяла. На лице — обычное недовольное выражение, губы поджаты. Кажется, вот-вот откроет глаза, начнёт деда отчитывать: просто так, ни за что, чтоб жизнь мёдом не казалась…

— Что же ты, старая, — дед почему-то говорил еле слышно, хотя раньше всегда почти кричал, — зима, почитай, закончилась, а ты вот… Работы сколько на огороде, а кто теперь сажать будет? А кашу варить, а куры? Куда их теперь? Подкузьмила ты меня, старая, ох подкузьмила…

Старик выбрался из закута, потоптался по горнице, не зная, что делать. Зеркало, говорят, надо занавесить, да какие у них зеркала… Свёрток с новой одёжкой в комоде, вернее, там их два, свёртка-то — старуха загодя собрала, себе и деду. А платье парадное и костюм дедов — в шкафу висят, в простыни старые завёрнуты. Паспорта в том же комоде, под бельём лежат.

Надо в сельсовет идти, справку оформлять, насчёт места договариваться. Поминки организовать… Дед снова тоскливо затоптался, не зная, что делать. В сельсовет ещё рано, нет там никого. Благо, выглянув в окно, увидел на соседском дворе Миколу Пинчука, коренастого, лысого, крепкого ещё дедка, лет на пятнадцать моложе него. Быстро оделся, вышел во двор.

Микола стоял перед колодой и кучкой поленьев, рассматривал топор, пробовал остриё — пойти поточить, или так сойдёт?

— Здорово, Микола…

— О, сосед! Здоровеньки булы! Как оно, здоровье-то? Вроде, гляжу, бодренький с утра! А старуха твоя как? Здорова?

— Дак это… померла моя старуха-то, ночью нынче померла. Как собиралась зимой, так и померла…

— Во как… — Микола выпрямился, заморгал, суетливо затоптался, — ну это… мои, как говорится, соболезнования… Счас, надо Любу позвать, она тут разберётся!

Он воткнул топор в колоду, быстро пошёл к дому, размахивая руками. Через несколько минут во двор выкатились, как их все звали, Пинчу́чки — жена Люба и дочь Светка. Такие же круглые, коренастые, как Микола, только что не лысые.

Заохали, запричитали, однако сразу взялись за дело: старика отвели к себе, усадили за стол, налили миску борща, нарезали хлеба с салом. Горе горем, а поесть надо — столько хлопот ещё впереди!

Сами сходили к нему в дом, нашли по его указке нужные вещи, документы, спрятанную «на чёрный день» заначку. Зашли ещё к одному соседу — худому высокому вислоусому Петру, у которого была старенькая «копейка», спросили, не поможет ли с машиной, ездить туда-сюда, хлопотать; предложили денег на бензин. Петро сердито помотал головой:

— Яки ще там гроши? Хай дид Грицько пидходить через час, поидемо в сильраду. Тильки щоб хтось з жинок з нами поихав, а то моя Татьяна на роботи сегодня…

Старик оказался в центре некоего водоворота. Вокруг него суетились соседи: везли его в сельсовет, договаривались на кладбище о рытье могилы, привозили врача и участкового, ездили получать свидетельство, договариваться с батюшкой об отпевании. Женщины во главе с Любой убирали в доме, готовили стол для поминок. Закупали продукты, варили поминальный борщ, жарили, пекли. Прибежала Тамарка-самогонщица, притащила две полторашки:

— Ось, на поминки, для бабы Насти… — подумала и нерешительно добавила, — а якщо трэба, я ще принэсу!

Старик равнодушно сидел во дворе, безучастно глядя на старую айву у забора. Он словно с разбегу наткнулся на какое-то препятствие, стену или столб и теперь не понимал, что делать дальше, куда и зачем бежать…

*****

Но всё по-другому вышло… На четвёртом курсе Ваня жениться собрался. Да не по-людски собрался. Нет, чтоб привезти невесту к родителям, представить, попросить

благословения. Потом поехать к её родителям, познакомиться, к себе в гости позвать, обсудить за чарочкой, как свадьбу гулять. Ваня просто сообщил, что женится, и всё.

Приехал один, пряча глаза, говорил, что невеста городская, профессорская дочка, у них порядки другие, свадьбы они делать не будут: так, посидят с её родителями и своими друзьями, потом поедут на теплоходе в свадебное путешествие. Жить будут в городе, у Оленьки есть своя квартира, а её родители уже договорились насчёт его аспирантуры… «Какой завод, папа? Мне кандидатскую писать, я на кафедре у Алексея Сергеевича буду работать. Меня теперь научная карьера ждёт…»

*****

Старуху его женщины во главе с Любой Пинчучкой обмыли, одели в новое, чистое, заботливо ею же загодя приготовленное. Положили в гроб, который вместе с большим деревянным крестом привёз из города вислоусый Петро.

Гроб вместе с лёгким, даже по смерти, старухиным телом, поставили на стол, зажгли принесённую кем-то лампадку. Печку не топили, в доме держался зыбкий мартовский холодок.

Вечером пришли две пожилые усталые женщины — из церкви, от отца Прохора: Псалтирь читать по покойной. Старика увели ночевать к себе Пинчуки, напоили горячим чаем, уложили в горнице. Он не спал почти всю ночь, тихо лежал на своём диване, слушая заливистый храп Миколы из соседней комнаты и изредка проваливаясь в короткий стариковский сон…

Утро выдалось совсем весеннее — тёплый влажный ветерок ласково кружился среди веток, ещё угловатых, только начинающих слегка припухать нежными выпуклостями почек. Приласкав тонкие, стройные деревца, он вдруг резко взлетал ввысь, натыкался на грубые, корявые, ломкие ветви старых акаций, растущих вдоль улицы. Обвевал и эти, не похожие на живые, деревья, выполняя свою обязательную весеннюю работу и, не ожидая привета, улетал под их ворчливое раскачивание…

Гроб вынесли со двора, поставили в старенький микроавтобус «УАЗик», выделенный председателем сельсовета. Поехали, петляя через всё село, на старое, заросшее вековыми деревьями, кладбище. За ними — Петро на своей «копейке» повёз отца Прохора с двумя женщинами-певчими. Остальные потянулись пешком, через балку, напрямки.¹

Водитель — мордатый, в обычное время весёлый Сашка, остановился у ворот кладбища, заглушил мотор. Постояли немного, ожидая остальных. Скоро подтянулись и пешие — путь через маленькую, неглубокую балку недолгий.

Подняли на руки нетяжёлый гроб, понесли. Впереди, с крестом в руках и повязанным рушником предплечьем Петро — он высокий сильно под гроб-то, вот и выслали вперёд. Старик идёт сразу за гробом, машинально двигаясь вместе с людским течением, плохо понимая, что происходит и зачем это всё.

Донесли гроб до накануне вырытой, не сильно глубокой ямы, поставили на жёлтый глиняный холм свежевывернутой земли. Отец Прохор разжёг своё кадило, начал читать заупокойную службу. «Со святыми упокой…» — запели-заголосили женщины-певчие. Потом старика подтолкнули к гробу — прощайся иди… Он послушно приблизился, ткнулся губами в ледяной бумажный венчик на лбу старухи, отошёл в сторону.

Подходили по очереди соседи, в основном просто клали руку на гроб. Кто-то крестился, кто-то просто стоял рядом. Здесь ветер был ещё злой, зимний, колючий и все с нетерпением ждали конца погребальной церемонии, всем хотелось в нагретый дом, к горячему поминальному борщу с пирожками, стопочкам с мутноватой Тамаркиной самогонкой, тушёной картошке со свининой…

Быстро заколотили гроб, опустили в яму, бросили по три пригоршни земли. Двое нетрезвых с утра мужиков в запачканных жёлтой глиной сапогах и засаленных ватниках стали неспешно закидывать землёй яму. Петро повёз отца Прохора и певчих обратно, а Микола принялся поторапливать землекопов. Пришлось даже подменять их, чтоб закопать могилу поскорее. Наконец, всё завершили. Копщики получили свою плату и бутылку самогонки, а старик залез в Сашкин «УАЗик», подрагивая от холода. С ним забрались все, кто ещё оставался на кладбище, поехали назад.

Дальше помнилось смутно. Сидели за накрытым столом, пили, ели. Кто-то вставал со стопкой в руках, поминал бабу Настю, пили самогонку, заедали пирожками и горячим борщом. Скоро выпивка кончилась, и мужики разошлись, а женщины остались — убрать со стола, перемыть посуду. Тамарка-самогонщица бегала вокруг, причитала:

— Ой, диду, а тут вон скильки жаркого осталося, вам же не треба стильки, можно я трошки соби визьму, онукам принесу? И сала скибочку?

Дед только махнул рукой, и Тамарка стала сгребать со стола всё подряд в целлофановые мешочки, а затем в заботливо прихваченную торбу. Опомнилась, видать, что целых три литра самогонки отдала… Если б не остановила Люба с другими бабами, так бы всё и сгребла.

Скоро все разошлись. Дом стал пустым, чужим и холодным, хотя кто-то заботливо растопил печку. Старик подошёл к старухиному закуту, отдёрнул занавеску. Кровать, аккуратно заправленная новым покрывалом, подушка, ровно лежащая в изголовье. Он сморщился и быстро отошёл — от этой заправленной чужими руками, как никогда старуха сама не заправляла, кровати веяло холодом и пустотой.

*****

Продал Ванечка тогда своё родство! Не продешевил, надо сказать. Не за пустую чечевичную похлёбку продал, а за наваристый профессорский суп с мясом. Видно, там ему ультиматум такой поставили — ты голодранец, тебя в учёную семью берут, так будь благодарен за это. Нам твои деревенские родичи не нужны, ты теперь в нашей семье. И ты, и дети твои уже только нашему клану принадлежат.

Так и ушёл Ванечка в новую жизнь. Сначала изредка приходили от него письма, мол, всё отлично, защитил диссертацию, детки растут. Потом передал с оказией весточку, уезжаю, мол, в Америку, жить там буду. Через год получили от него письмо — жив, здоров, устроился хорошо. Несколько раз прислал переводы, а потом и совсем пропал. Затерялся Ваня на американских просторах. Даже адреса своего не давал, боялся, что ли, что нагрянут в его Америку неказистые деревенские родители?

*****

Старик хотел прилечь на свою тахту, как вдруг услышал тихое мяуканье. Из-под старухиной кровати робко вылезла её пёстрая кошка, ещё раз неуверенно мяукнула и уставилась на старика круглыми жёлтыми глазами.

— Ишь, голодная поди, забыли все про тебя, — старик подошёл к холодильнику, достал какие-то мясные и колбасные кусочки, бросил кошке. Та, урча, накинулась на еду.

Старик сел на тахту. Страшная усталость начала одолевать его, хотелось лечь и ни о чём не думать. Но как же не думать теперь! Кошка наелась и вдруг прыгнула на тахту, ткнулась мордочкой в его сложенные на коленях руки, заурчала. Никогда раньше она так не ласкалась к нему, не смела прыгнуть на постель. Впервые в жизни, наверное, он взял кошку на руки, стал неумело гладить.

«Как же мне, — думал он, — и кошку теперь кормить, и кур, и огород сажать. И всё… теперь всё самому надо делать. И кашу себе варить. И жить самому…»

Он так и сидел в тёмной уже горнице, с кошкой на руках, глядя в стену мутными от слёз глазами. И никак не хотел, не мог понять — как теперь ему жить. И главное, зачем…

Ноябрь 2013

Примечания

1

По канонам Православной Церкви покойника положено хоронить на третий день после смерти. Первым днём считается день смерти, даже если она наступила ночью, хотя бы за несколько минут до полуночи. Следующий день считается уже вторым.