Деревья падают в лесу

Александр Симкин

Философской загадке сотни лет: упало ли дерево в лесу, если этого никто не слышал? А жил ли человек, если никто не заметил, как он сломался? Вот есть человек, но нет никого рядом. Нет жены, нет матери, нет отца. Кто становится наблюдателем его жизни? Существует ли он в таком случае? Родители, мужья, жены, дети для этого и нужны, чтобы быть свидетелями. А если этих свидетелей нет? Кто мы? Миллионы людей, которые ходят ненаблюдаемыми? Существуют ли они? Слышит ли кто-то, какие они издают звуки?

Редактор Светлана Пугачева

Фотограф Максим Рябитченко

© Александр Симкин, 2023

© Максим Рябитченко, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0051-1562-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

И лишь влюбленный мыслит здраво

— Упало ли дерево в лесу, если этого никто не слышал? Меня больше тревожит, жил ли человек, если никто не заметил, как он сломался.

Я сделал глоток пива и несколько секунд смотрел в пустоту. На официантов, которые общаются с поварами на открытой кухне. На скучающего администратора бургерной, листающего монитор своего телефона. На разговаривающих друг с другом посетителей, которых было не так много. Они сидели рядом с нами, всего лишь через пару высоких барных столиков, но разговор их был неслышен и так далек.

— Не уходи от темы, — прервал меня Марк. — Ты затронул очень интересную философскую загадку: существует ли дерево, если никто не слышал, как она упало. Существует ли реальность, если нет наблюдателя. И что ты надумал?

— Марк, эти философские дилеммы уже давно решены! Меня волнует другое. Вот есть человек, но нет никого рядом. Нет, как ты сказал, наблюдателя. Нет жены, нет матери, нет отца. Кто становится наблюдателем моей жизни? Существую ли я в таком случае? Мне кажется, родители для этого и нужны, чтобы быть свидетелями. Потом мы заводим детей, чтобы они были свидетелями. А если этих свидетелей нет? Кто мы? Миллионы людей, которые ходят ненаблюдаемыми? Существуют ли они? Слышит ли кто-то, какие они издают звуки? Густая чаща деревьев, а упади кто-то из них, никто не услышит. Ты скажешь: окружающие, знакомые, приятели, друзья. Возможно. Но это то же самое, что играть на барабанах в радионаушниках. Ты изо всех сил колотишь по ударным, но звук от них слышишь только ты один. В наушниках. Понимаешь?

— Понимаю. А где твои мать и отец?

— Где мой отец? Где-то там, наверное, — я указал на окно в сторону улицы. — Меня не особо интересует этот вопрос. Его никогда не было рядом. Знаешь, суть наблюдателя как раз и заключается в том, чтобы стать им органично, на протяжении долгого промежутка времени. Нельзя, как мой отец, двадцать лет жить своей жизнью, а потом вдруг вспомнить, что у него есть сын и попытаться как-то наладить с ним контакт. У моего не получилось. Я послал его куда подальше. Хотя внутренне понимал, что мне это нужно. Мне однажды попалась книга какого-то американского психолога. «Первичный крик» называется. Так вот он утверждал, что все наши проблемы идут из самого раннего детства, когда мы кричали, а на наш крик никто не приходил, не приходили родители. Поэтому он заставлял своих проблемных пациентов истошно кричать и звать родителей. Отыгрывая так детскую траву, и сам приходил в это время на помощь. Я попробовал однажды этот прием. Да, не улыбайся так снисходительно. Звал отца и начал истерично плакать. Больше я так не делал. Если уж во мне сидит какая-то боль, пусть она там и остается. Может, причиняет вред, но остается там укором ему. А мама умерла несколько лет назад, как раз-таки в тот момент отец и появился.

Я помолчал.

— Знаешь, со смертью мамы мне почему-то стало легче. Она ушла неожиданно. Заболела раком, который съел ее буквально за год. Любая смерть, даже ожидаемая, случается неожиданно. Ты вроде все время надеешься, надеешься, уповаешь на какие-то законы жизни, придуманные людьми: справедливость, добро, надежду. Но законы природы беспощадны. Помню в те дни я выплакался за все свои двадцать семь лет, потому что всегда сдерживал слезы. И как только мама ушла, мне стало легче.

— Почему? — спросил Марк.

— Мы с тобой как на сеансе у психолога сейчас, — ухмыльнулся я, но продолжил. — Я всегда чувствовал ответственность перед ней. Был единственным близким человеком, да и жизнь ее не была легкой. Поэтому чувствовал возложенные на меня надежды. Добиться большего, стать опорой и поддержкой, когда вырасту, как не стал ее ушедший муж. Эта роль мужчины словно переложилась на меня. К тому же одинокие женщины могут быть эксцентричными.

— А кто твой отец?

— Он профессор философии в Московском Университете.

— О как! — удивился Марк, — тогда понятно в кого ты такой мыслительный.

— Я развивал свою способность мыслить самостоятельно, — фыркнул я в ответ, потому что не хотел, чтобы меня хоть как-то сравнивали с отцом. — К сожалению, это не врожденный эффект, а труднопостигаемый, иначе и жизнь на земле была бы разумнее. А вообще какая разница, какой у тебя титул и звание, если как человек ты дерьмо. Моралист и философ Руссо тоже отказывался от своих детей, и они умирали в приюте, а известный детский писатель, по словам его дочери, издевался над ней в детстве и выгонял на мороз. Назовись хоть президентом страны, это ничего не значит, если ты по сути дерьмо.

Марк глубоко вздохнул, увидев, как я раздражаюсь.

Мы заходили в эту бургерную по четвергам, когда совпадало так, что наши лекции заканчивались одновременно в соседних аудиториях. Мне нравилось болтать с Марком на различные околофилософские темы, чтобы разгрузить мозг от долгого рабочего дня, выпить по бокалу пива и закусить бургерами, которые заменяли нам ужин. Таким образом мы выполняли программу холостяков.

Марку было сорок пять, и он до сих пор не обзавелся семьей, как он говорил. Я в свои двадцать семь успел развестись, оставив жене все, что имел, и прожить еще пару лет в одиночестве, восстанавливая нервы, подпорченные неудачным браком. Несмотря на разницу в восемнадцать лет, мы быстро нашли общий язык, сдружились за короткое время и пристрастились болтать под бургеры, пропустив пару кружек темного. Если задуматься, это были единственные моменты, когда мы с Марком проводили вместе. Иногда, конечно, пересекались в университете, обменявшись парой слов, но бежали каждый по своим делам.

Марк рассказал, что приехал с севера, потому что ему надоел тамошний холод. Там хорошо думается, говорил он, но невозможно сосредоточиться, потому что постоянно что-то мерзнет. Единственные, по чему он скучал, так это по долгим ночам за полярным кругом.

— Зимой мир сужается, — многозначительно говорил Марк, потягивая холодное пиво и смотрел в окно. Он редко смотрел на меня, да и вообще на собеседника, лишь иногда бросая пронзительные взгляды, которые пробирали до глубины души. Видимо, он знал об эффекте своего взгляда, поэтому старался не вводить в ступор собеседников, ощущая себя большим удавом в стае кроликов. Но мне его взгляд нравился, как глоток того самого морозного воздуха, о котором он говорил. — Мир сужается и становится камерным, уютным что ли. Мне всегда лучше читается, пишется и думается ночью, особенно, если это зимняя ночь. Люди прячутся по домам. Все пути и тропы точно очерчены. И чувствуется единение с остальными, кого встретил на улице, словно вы противостоите единому врагу и сплочаетесь от этого.

Так или иначе, но продолжительная зима ему надоела, и Марк переехал на юг, где преподавал зарубежную литературу в местном университете. Долго он не продержался. Говорит, постоянный зной летом и сезон дождей зимой, довели его до истерики. Поэтому преподаватель-кочевник перебрался в умеренный климат, где лето не норовит взять тебя душным измором, а зима каждый раз заканчивается. Он быстро устроился в наш университет, где мы и познакомились.

Марк Иванович, как и звали его все на кафедре, в первый свой день тут же прошёл по аудиториям и осмотрел их. Он понравился мне с первого взгляда, как бы странно это ни звучало, и первым мимолетным впечатлением напомнил мне отца. Не знаю, почему. Однако, спустя несколько мгновений, это впечатление тут же улетучилось. Марк был одет в темный вельветовый пиджак, который обтягивал его торс в плечах, потому что они были не то чтобы широкими, но очень могучими. Надо сказать, для своих лет он был в хорошей форме.

Пиджак был потерт и поношен, но все еще сохранял презентабельный аккуратный вид, и очень шел ему. В купе с такой же темной головой с пролысиной добавлял его фигуре монументальность бронзового бюста. Непробиваемая, крепко стоящая на ногах, ироничная и саркастичная скульптура, которая всегда найдет, что сказать и как вежливо и обходительно съязвить не только студентам, но и коллегам, да так, что на издевку не просто не обижались, а даже ждали ее и считали за честь.

Я первым делом пошел на его лекцию.

— Мы начнем наше с вами знакомство с Новалиса, — громко, будто декламируя стихи, говорил Марк, сидя за столом аудитории, но без видимого напряжения в голосе. — Новалис! — повторил он. — К сожалению, учебный план отвел нам на изучение этого писателя всего четыре академических часа. Хотя я бы мог рассказывать вам о Новалисе весь семестр.

Далее он с жаром человека, который будто бы лично знал главного героя романа, рассказывал историю молодого Генриха, поэта, романтика, в силу своей молодости еще верящего в идеалы этого мира, в общем типичного максималиста. О том, что ему приснился сон про лес, где он нашел голубой цветок — символ настоящей поэзии и совершенной жизни человека. Молодой человек, как водится, в любом романе, отправился в странствие в поисках этого цветка, по пути встречая много интересных людей. Они рассказывают ему свои истории и предания, с помощью мифов и аллегорий объясняя устройство этого мира. Итогом романа становится знакомство Генриха с молодой девушкой, которая привнесла в его жизнь музыку. «А музыка для романтиков — это высшее постижении истины», — громко говорил Марк Иванович.

Дальше он рассказывал, что девушка, ее звали Матильда, и была тем самым голубым цветком. Однако на этом роман не заканчивался, это была лишь первая часть. Во второй части, как оказалось, с помощью этого цветка Генрих должен был восстановить гармонию во всем мире.

Мы как завороженные слушали Марка, и не потому, что история была нова или очень уж оригинальна. Лектор рассказывал ее, будто сам пережил все это или хотя бы участвовал в путешествиях главного героя. Видимо, Марк обладал очень сильным чувством эмпатии. Было заметно, что ему не все равно, что эта история трогает его до глубины души. И, конечно, ему было обидно, что приходилось скакать галопом по Европам, а не вдумчиво разбирать каждый жест или фразу протагониста, чтобы история завладела всеми полностью и оказала свое влияние на группу молодых максималистов, в которую я попал совершенно случайно.

К тому же оказалось, что Марк выбил у декана в расписании все поточные аудитории. Это был его пунктик. Позже он сказал, что так ему удобнее.

— Я не люблю разговаривать с толпой, — говорил, отхлебывая пиво, Марк, когда мы сидели с ним в один из таких четвергов. — Поэтому специально рассаживаю студентов в поточной аудитории подальше друг от друга, но не для того, чтобы они меньше общались и отвлекались. Хороший студент найдет способ отвлечься, даже придя один на лекцию, — усмехнулся он.

— Это да, — поддержал я, прикусывая свой бургер. — Тогда, зачем же?

— Так они начинают лучше соображать, — продолжил он. — Сами этого не подозревая. Я никогда не провожу семинары по прочитанному, хотя это и подразумевается в учебном плане. Отведенных часов мне едва хватает на лекции. Лучшее они запомнят побольше материала, что я объясню им. Так у них разовьется интерес к самостоятельному обдумыванию. А уж потом-то я и закину им письменную работу, проверочную. Думаю, что все-таки самые лучшие мысли и идеи приходят к человеку в письменной форме, когда у него есть время все обдумать и сосредоточиться.

— Вам принести что-нибудь еще? — спросила официантка, поставив перед Марком его бургер. Он всегда брал большой, с дополнительными ломтиками ветчины, помимо котлеты, солеными огурцами и просил добавлять грибной соус.

— Нет, спасибо, — ответил я мило улыбнувшейся девушке.

Марк продолжил, не притрагиваясь к еде.

— Был у меня один студент, на севере. Всегда сидел тихо. За первый семестр не проронил ни слова. Но иногда очень странно улыбался. И по его улыбке, особенно когда я говорил что-то сложное, я понимал, что он понимает. Понимает, когда я пытаюсь объяснить, что подразумевал автор. Тогда была лекция о Прусте. И вот он, ни разу не проронив ни слова, на первой проверочной работе выдает мне такое эссе.

Марк открыл свой кожаный портфель, такой же затертый и такой же крепкий, как его пиджак, и выудил из его глубин пару листов в клеточку большого формата.

— До сих пор лежат у меня в портфеле, — сказал он и протянул их мне. — Читай пока. Я очень голоден.

«Мое видение поэтического принципа романтики Пруста» — прочел я заголовок и отставил пиво в сторону, протерев руки салфеткой, принялся внимательно читать.

«Я не согласен с мнением Хосе Ортега-и-Гассет — начал в лоб автор, без лишних предисловий, — что Пруст, чтобы преодолеть реальность, пользуется приемом доведения ее до крайности. Если, конечно, он не говорит об обобщенной формуле, применимой к творчеству Пруста. Но по мне, применять обобщения к поэтике Пруста также неправомерно и нецелесообразно, даже глупо, как пытаться рассмотреть отдельные клеточки любой части своего тела в поисках знаний о характере своей личности, обходя стороной главную истину, — понимание кроется внутри тебя. Не в клеточках мозга, импульсах, зарождающихся в нейронах и протекающих по нервным окончаниям, но в их проявлениях в нашем сознании кроется тайна, которую пытается раскрыть искатель.

Так и с творчеством Пруста, если пытаться подвести его поэтику под определенную формулу обобщения, исказится весь смысл каждого его слова. За внешними приемами, которые мельком обозначил Ортега в своей статье «Дегуманизация искусства», такими, как «нечеловеческая пристальность к микромиру чувств, социальных отношений и характеров», кроется импульс воззвания читателя к внутреннему созерцанию, к его художественной интуиции. Только пропустив через себя его творчество, можно с долей уверенности говорить о принципах его поэтики. Что я и попытаюсь сделать. Итак, внутрь себя.

Но я согласен с Ортегой в другом: как художник, задачу свою Пруст выполнил. Он отрешается от «человеческой» реальности, углубившись в чувственно-душевные переплетения своего сознания, за чем и следует читатель.

Пруст не как тонкий психолог, но как глубокий философ человеческих отношений и характеров, взрыхлил землю нашего восприятия, покоящуюся на устоявшемся дне тихой реки, подняв муть осадка нашего сознания, в водах которого после прочтения Пруста мы находим казусы своей внутренней жизни и казусы отношения к жизни как к таковой, прежде взрыхлив с особой тщательностью и скрупулезностью дно своего чувственного восприятия жизни.

Отсюда, читая его произведения, можно прийти к выводу, что он поэтизировал наши собственные мысли и переживания, так близкие нам в повседневной жизни, поэтому не требующие от Пруста больших усилий в их изображении. Но с должным восхищением нужно признать, что этот человек проделал огромный труд в перенесении с филигранной точностью словами на бумагу мозаику эмоций и чувств, которые мы, благодаря его гению, воспринимаем как свои с легкостью и некоторой известностью, в связи с переживанием их в прошлом, которое Пруст пытается вернуть в долгих поисках «утраченного времени».

Пруст мастерски переворачивает ценности вещей и эмоций, предпочитая возвышенным чувствам, патриотизму, смелости, доблести и т.п., изображение мимолетных, каждодневных эмоций с присущей ему глубиной и тщательностью. Даже такое возвышенное и поэтизированное чувство, как любовь, Пруст и здесь представляет не как монументальный столп, пронизывающий все существо человека, которого охватило это всеобъемлющее чувство, а как ту же мозаику чувств и эмоций, сложив которую из восприятия тонких черт любимого человека, незначительных движений его рук и ног, вздохов и поворота головы, эмоций, вызываемых отдельными словами и присущей им интонации, только из этих разрозненных восприятий, которые в отдельности друг от друга не способны потревожить покоящийся маятник человеческих чувств, складывается полная картина глубокого чувства, лицезрев которую в самом себе, человек говорит, что любит. Тем же методом, изображения целого через отдельные частички переживаний, пользуется Пруст при поэтизации других чувств, обуреваемых человеком на протяжении всей жизни.

Но почему Пруст объектом своего изображения в основном делает только любовь? Переживания героя, любовь Свана, всевозможные влечения героя к девушкам различного рода социального положения и характеров. Думаю, у Пруста любовь является началом всех чувств, неким кристаллом, через который тонкими лучами света проходят все остальные чувства и, проходя через его зеркальные грани, меняют свое направление, отражаясь в ту или иную сторону в соответствии с характером человека, который хранит этот кристалл, с искренностью и глубиной его чувства, ценностью кристалла. Негодование, страх, душевная боль в виде тоски и мучений ревности, восхищение окружающим миром, когда любовные чувства воспламеняют воображение, и т. д. — все это является квинтэссенцией любви, проявлениями внутреннего «я».

Отсюда выходит, что по Прусту, любовь — предназначение и смысл всей жизни, только влюбленный человек сможет постичь суть окружающих его вещей, сбросив с них установленные обществом и интеллектом ярлыки. Поэтому любовь — это бесконечное мучение и терзания самого себя, через которые даются мимолетные наслаждения, оправдывающие терпение мук и страданий.

Читая его длинные пространные описания, вызванные глубоким погружением в микромир вещей и явлений, состоящие из нескольких дополняющих, а иногда и противопоставленных друг другу предложений, каждое из которых подчас несет в себе индивидуальную мысль, объединенных в одно большое, от читателя ускользают мысли, слова, которые он уловил в начале, когда читает середину предложения, и середины, когда он в конце. Все, что ты можешь здесь сделать, это перечитать еще несколько раз абзац и уловить, установить для себя ту логическую нить, которая связывает воедино цепь последовательности в описании. Но не этого добивался писатель. Ему не нужно, чтобы читатель с усердием корпел над распространенными предложениями. Не этого добивался Пруст.

Растворенные в памяти слова оставят на сознании (созерцании) легкий, воздушный отпечаток, чтобы мы забыли их, забыв те логические связи и материальные отношения между ними, которые создаются с помощью интеллекта в нашем воспринимающем сознании. Вот чего добивался Пруст. Таким образом, останется лишь череда отпечатков, непроявленных негативов, осколков мозаики, соединив которые, мы получим правильную картину предметов и явлений, описываемых Прустом, воспроизведенную через наше чувственно-интуитивное восприятие, поняв тем самым суть вещей, утраченных во времени, а на самом деле окружающих нас в настоящем.

Такая манера видения мира отнимает у читателя большие эмоциональные силы, которые он растрачивает во время чтения на восприятие картин внутреннего прустовского мира. Но, несмотря на это, оторваться от его книг невозможно, потому что, в отличие от книг дурных и глупых, которые не требуют эмоционального напряжения, и поэтому за ними стоит пустота, книги Пруста завораживают потоком чувств и эмоций, переживать которые вместе с автором хочется бесконечно. И хотя читатель и мучается от непомерного расхода эмоциональной энергии, он получает удовольствие от этой продолжительной пытки, потому что затраченная энергия возвратиться двойным объемом при возвращении из прустовского мира созерцания в мир обыденных вещей, возвращение куда кажется нам неприятным, но необходимым условием. Позже я узнал, что Ортега-и-Гассет в своей работе «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста» называет это состояние «усталостью», наряду с которой создается впечатление, что читателя удерживают насильно, хотя он в любой момент может отложить книгу.

Смог ли я найти что-то новое в его словах и мыслях, рассуждениях, растянутых в несколько страниц, увлекающих в такие глубины, из которых не хочется подниматься? Найти? Нет. Но я стал ярче различать оттенки своих чувств, которые раньше воспринимал как плоские, тусклые картины обыденной жизни. Раскрашенные Прустом они приобрели резкость, четкость и контрастность, поэтому стали сильнее выделяться палитрой всевозможных цветов на размытом полотне повседневной жизни. Вслед за этим преобразилось и все полотно в целом».

Я положил листы на стол и откинулся на спинку сиденья. Пока я читал, Марк уже закончил свой бургер.

— Ну как? — спросил он с самодовольной улыбкой. — И да, я точно знаю, что он не мог понабраться такого видения ни в одном из источников. Тем более в то время еще не было такого разгула интернета.

— Сильно, — ответил я. — Особенно, как он скопировал это витиеватое изложение мысли.

— Мне нравится, как он спорит в начале с Ортегой, — самодовольно улыбался Марк, словно гордился тем, что у него был такой студент.

— Есть еще что-то из его работ?

— Нет. К сожалению, он быстро перевелся в вуз в другом городе, и я уже не слышал о нем.

— И что, больше у тебя не было подобных работ.

— Почему же, были. Я уже больше десяти лет преподаю зарубежную литературу. Конечно, у меня были разные студенты. Но этот запомнился особенно. Может быть, из-за этой недосказанности. Он как-то неожиданно исчез. Все то время, пока я вел курс у этой группы, у меня складывалось впечатление, что он хочет мне что-то сказать. Возможно, это было лишь впечатление, возможно он так и не смог ничего поведать мне, а возможно уже сказал.

В тот день мы больше не говорили. Молча допили свое пиво, расплатились и пошли по домам, разойдясь на автобусной остановке. В моей голове продолжали звучать слова этого паренька: «любовь — предназначение и смысл всей жизни, только влюбленный человек сможет постичь суть окружающих его вещей». Они тут же напомнили мне строки Франсуа Вийона из стихотворения «Истины наоборот»: «и лишь влюбленный мыслит здраво», которые в юности я часто обдумывал и считал за здравые. Мне стало грустно.

Я решил пройтись пешком пару остановок, чтобы немного развеяться и освежить мысли. На улице только началась настоящая осень, балуя в сентябре и октябре теплым солнцем, в ноябре она ударила сильными морозами. Я любил такую осень, сухую, морозную и солнечную, когда по ночам ярко светила луна, напоминая о романтических прогулках с девушкой в школьные годы, когда я еще жил в родном городе. Тогда на улицах в лунные ночи стоял особенный запах. Чистый. Пахло справедливой ночью, заботливой. Мы тихо шли по длинной прямой улице, о чем-то болтали. Впереди и сзади нас уходили в даль редкие желтые фонари, подсвечивая улицу. Мы видели, что больше никого нет, что улица дарована только нам. Мы знали, что всегда можем спрятаться в сумрак между предательскими яркими фонарями, куда не доходил их свет. От этого становилось тихо и спокойно. И продолжали идти.

Эти воспоминания немного перебили мою грусть, но ненадолго.

Завтра первая лекция начиналась в полдень. Я понял, что хочу выпить еще бокал. Не смог найти причину не сделать этого. Как раз по пути был небольшой паб, приличный, так как располагался почти на центральной улице и имел фасадной стеной большое витражное стекло и стеклянную дверь, так что все посетители были как на ладони. Видимо, это отпугивало неприличную публику, а для меня было в самый раз.

Я зашел. Сел за барную стойку. Заказал светлое нефильтрованное и все-таки достал мобильник, чтобы зайти в социальные сети. Чертов Пруст, подумал я. Или чертов мальчишка-студент. Откуда ему знать, что такое любовь и как она может влиять на жизнь человека. Начитался французских романистов, с их пространными и витиеватыми фразами, которые уводят от сути вещей. Сути, которая стояла у меня комом в горле с того самого момента, когда я впервые понял ее. Понял не намеренно.

Это было еще в школьные годы. На местное радио дозвонилась женщина лет пятидесяти, как я мог понять по голосу и по тому, что она рассказывала о себе, чтобы поздравить родных с праздником всех влюбленных. Я не помню, что именно она рассказывала, но спустя десять с лишним лет в моей памяти четко отложилась ее фраза, что любовь — это только страсть, она проходит, настоящая любовь может быть только к своим детям.

Это был грустный голос, не настолько чтобы это было заметно другим, даже с некой долей надменности что ли, голос человека, который хочет убедить в своей правоте других, чтобы убедить самого себя. Голос поражения и растраченных впустую лет. Думаю, она сожалела о чём-то большем. Даже тогда, в юношестве, когда я еще толком не знал, что значит любить, эти слова вызвали во мне бурю противоречивых эмоций.

Слабая, никчемная женщина, подумал я тогда и сильно разозлился на нее.

Слабый, никчемный мужчина, думал я сейчас, сидя в баре с бокалом пива, листая ее фото и читая пространные посты в аккаунте, обращенные ничуть ни ко мне. Не было в них глубины. Не было сияния детского. Как бы она не хотела их воссоздать. Странно, что женщины иногда боготворят себя как муз любви, восхищаются сами собой, но не при каких условиях не способны на жертвенность. А разве не в этом вся суть любви, думал я.

И поймал себя на мысли, что начинаю злиться. Спустя два с лишним года, я продолжаю злиться. Поняв, что мне ничего не нужно и не хочется от этого человека, я продолжаю испытывать гнев.

Иногда мне становилась интересна природа этого механизма и я наблюдал за собой. Как можно смотреть на объект былого обожания и испытывать к нему негативные чувства. Я был словно двухлетний ребенок, который злился от того, что в круглое отверстие не пропихивается квадратная деталь.

Странно все это, думалось мне. Смотреть фотографии красивой женщины, которая когда-то признавалась тебе в любви и, может быть, даже любила. А может и нет. Может она никогда и не знала любви, принимая это состояние за что-то другое. Или я принимал его за что-то другое. Будто смотрел на зеленый цвет и говорил, что он зеленый. А она смотрела на него, видела синий цвет, но для нее он тоже обозначался словом зеленый. И мы называли одним и те же словом совершенно разные вещи. Так может ли изначально один человек понять другого? Если я слышал это пресловутое дерево, как оно тогда с грохотом надломилось от непосильной ноши и падало, ломая свои ветви и ветви стоящих рядом деревьев. Слышала ли это она?

Наверное, нет. Я часто думал, спустя столько времени, почему эта женщина была так счастлива и спокойна сразу после нашей размолвки. Я испытывал тоску и чувство вины, даже когда уходил от своей импульсивной жены, которая на протяжение трех лет терзала меня своим невозможных характером. И даже тогда мне приходилось вспоминать все страдания, которые я вынес благодаря ей, чтобы вновь не переступить порог её двери, вернуться назад.

Но здесь что-то было не так. Долгое время картинка не складывалась. Я не мог объяснить себе: почему. Пока спустя полгода не узнал, что она беременна, причем уже на приличном сроке. И тогда я понял, что меня просто заменили лучшей версией. Чертов трейд-ин. Не сдали в утилизацию, и на том спасибо. А может и сдали. Просто я этого еще не понял.

Я сделал глубокий глоток и удивился, почему бокал еще не пуст.

— Почему бокал еще не Пруст? — усмехнулся я.

В небольшом зале паба был приглушенный свет, что подначивало меня к размышлениям.

Но почему же я до сих пор на крючке. Меня уже бросали девушки. Пару раз. Правда, обе они были со своими внутренними проблемами. Причем большими проблемами, гораздо серьезнее, чем у меня. Мне оставалось лишь только пожалеть их. Но что же произошло с этой женщиной, Неужели это была всамделишная любовь, та самая, и поэтому так тяжело?

— Не знаю, дружище, — отвечал бармен, протирая стойку в метре от меня от только что ушедшего посетителя. — Но, видать, сильно она зацепила тебя.

Я очнулся как от внезапной дремы в общественном транспорте. Голова уже не держалась крепко на шее ноги и все время норовила хаотично смотреть по сторонам. Смотреть без умысла. Просто смотреть. И сейчас я смотрел на бармена.

— Еще пива налить? — спросил он.

— А это уже какой бокал? — неуверенно спросил я.

— Уже третий.

— О нет, думаю мне хватит. Давайте счет.

Я осушил бокал. Выключил телефон и, расплатившись по счету, вышел на улицу. В ноздри ударил холодный свежий воздух. Голова затуманилась от выпитого алкоголя и мне, наверное, полегчало, потому что я уже не мог ни на чем сосредоточиться. Только мельком пришли строчки: «Ночью темной выходишь на улицу. Ноздри воздух свежит глубоко».

Я заказал такси и поехал домой.