Страсти по Гоголю, или «Мёртвые души – 2»

Александр Сергеевич Стрекалов, 2018

За основу взята повесть великого русского писателя, но только осовремененная, где живут и работают современные российские граждане – обитатели бывших “советских научно-исследовательских гнёзд”. Люди “учёные” и “высоконравственные”, с дипломами и диссертациями все как один. Которые, тем не менее, не уступают дремучим гоголевским персонажам ни в чём. А часто даже и превосходят их “достоинствами” и “талантами”. Чем подтверждают простую в общем-то мысль, что человеческая природа из века в век не меняется…На обложке – картина И.Е.Репина «“Самосожжение” Гоголя» 1909 год.

8

После этого наступила затяжная пауза в разговоре: Валерка устал. Я предложил ему восстановить силы — допить оставшуюся бутылку «Смирновской», на что он с радостью согласился, с удовольствием опрокинул предложенный ему стакан, кусок колбасы в рот засунул. Прожевав и проглотив её, он опять за сигареты принялся, которые не выпускал изо рта как грудничок соску. Я заметил, что он очень много курит: в течение рассказа штук десять, наверное, уже выкурил, опустошив свою пачку «Явы», которая с вечера полной ещё была.

Я, видя это, что ему курить нечего, достал и предложил свои: «Приму» дешёвую, которую всегда смолил, и в Москве и на родине, экономя деньги. Он отказываться не стал, не побрезговал и не покривился; и, видимо, в благодарность за угощение, принялся дальше лекцию мне про свой оборонный НИИ читать. Благо, что до пяти утра времени ещё было достаточно.

–…Помимо перечисленных стихийных образований были у нас на предприятии, Витёк, ещё и партком, и профком, и комитет комсомола, — устало стал рассказывать он, весь прежний задор ближе к утру растратив, — которые также притягивали к себе молодых людей, сбивали их с панталыку… Среди коммунистов, правда, молодёжи не наблюдалось; и проводили они все свои ритуальные шабаши-сборища во внерабочее время, как правило, дисциплину не нарушали — чего не было, того не было, не станем на них, канувших в Лету, напраслину возводить. Но уж зато на самой работе эти партийные деятели образца 70-х-80-х годов не напрягались, не упорствовали как некоторые, для которых работа была всё, единственным предназначением и смыслом жизненным… У товарищей-коммунистов же смысл был другой — “светлое советское будущее”. Его они исключительно своим слово-блудливым языком “приближали”, цитатами надоедливыми из партийных и съездовских постановлений-программ, назойливой пропагандой и пустозвонством, граничившим с самообманом и помешательством. Ходили по институту важные и надутые как индюки, смотрели на всех сверху вниз, любимыми Марксом, Энгельсом и Лениным словно стальной бронёй свою душевную пустоту прикрывая, непрофессионализм, ничтожество и убожество. И начальство наше работой особенно не загружало их — потому что не имело возможности, если что, с них эту работу жёстко потребовать. Тем более, наказать. Никто тогда, перед крахом СССР, с могучей партийно-государственной машиной не хотел связываться: себе бы дороже вышло. Вот члены КПСС, и рядовые, и высокопоставленные, и бесчинствовали…

— А вот комсомольцев, смену коммунистическую, на работе было сложно найти: у этих сборища и собрания ни края, ни конца не имели, ни ограничений по времени. Чтобы в будущем настоящими коммунистами стать, верными марксистами-ленинцами, им надо было крутиться-вертеться юлой, учиться проходить сквозь игольное ушко что называется. Штудировать день и ночь классиков и «Манифест…», партийные наказы и директивы читать и держать в уме постоянно, материалы тех же съездов: быть в курсе всего, короче, что касается партии… К инженерии, правда, их основной специальности, к тематике НИИ это отношение не имело, — ну так они инженерами и не собирались быть: вот в чём вся штука-то! Они все как один, бывшие упёртые ортодоксы-комсомольцы наши, грезили о большой партийной карьере, о лаврах членов Политбюро и ЦК, если уж про их идеалы упоминать, которые, лавры, пуще вина и водки кружили их молодые головы…

— В профкоме также жизнь кипела вовсю, и там от обилия молодых парней и девчат было не протолкнуться, которые туда как в Церковь на праздники хаживали — за милостынями к попу… И это было абсолютно естественно и понятно: там царили, правили бал их величество Дефицит, Халява и Дармовщина. Понимай: ставили в очередь на квартиры, распределяли путёвки в дома отдыха и санатории, на Новогоднюю ёлку билеты, выписывали материальную помощь нуждающимся, земельные участки под дачи особо-ценным кадрам “из-под полы” выделяли, да много ещё чего. Профком есть профком — настоящий Клондайк при советской власти, волшебная шкатулка с подарками, с “ништяками”. Чего мне тебе объяснять-то, трудящемуся человеку! Попасть работать туда, если помнишь, или же просто заходить раз от разу и плакаться было делом крайне полезным и выгодным. Всем. Вот и слетались туда все институтские нытики, плаксы, халявщики и прохиндеи — как мухи слетаются на дерьмо. Как ни зайдёшь туда — всё они там кучкуются и шушукаются, проворачивают Дела; или же “полезно общаются” — по-ихнему, по-деловому… А наш профком в этом плане, плане левых доходов и дел, плане наживы, был вообще заведением удивительным, если не сказать уникальным; был этаким предприятием в предприятии или закрытым элитным клубом, со своими негласными правилами и нормами поведения, со своим же достаточно жёстким уставом, который там соблюдался неукоснительно всеми членами, счастливыми обладателями профбилета, чуть ли не по наследству передавался как знамя полка. Как и должность самого председателя, к слову. Представляешь себе!…

— Как это? — напрягшись, сначала даже и не понял я мысли напарника, не врубился, как следует, не догнал. — Что ты имеешь в виду, Валер, поясни?… Я ведь на заводе 17 лет отработал. И у нас там, правильно ты говоришь, тоже профком имелся, куда я за путёвками в пионерские лагеря регулярно бегал, за материальной помощью. И всё всегда получал… Или, почти всегда, скажем точнее. И ничего такого особенного не замечал, чтобы там какой-то особый порядок существовал, жёсткие, как ты говоришь, уставы, правила и законы.

— Ну-у-у, не знаю, Вить, что в вашем профкоме делалось, спорить не стану. Тебе, как говорится, видней. Но что творилось у нас — я хорошо уяснил: в течение десяти лет мог воочию наблюдать тамошние порядки… Я, помнится, когда только пришёл на работу в августе 85-го, — так вот у нас тогда председателем профкома Озимова работала Татьяна Исааковна, красивая породистая еврейка, холеная, дородная, гладкая — бой-баба, как про таких говорят, и одновременно зефир в шоколаде. Она мне уже тем запомнилась и запала в душу сразу же, что на меня как на вошь смотрела при встречах, именно так; да ещё и ехидно ухмылялась при этом, и как-то уж очень зло. Непонятно почему даже: ведь мы никогда не пересекались с ней, не были знакомы прежде; и я к ней ни за чем не ходил, не скандалил и не нарывался… Ну да ладно, сейчас не об этом речь, а о том, что на неё уже и тогда, осенью 1985 года, завели уголовное дело следователи прокуратуры за какие-то там дела-аферы, которые она на нашем предприятии прокручивала: квартирами торговала вроде бы в новом кооперативном доме… Но посадить её не смогли, естественно: она быстренько собрала вещички и умотала с мужем в Израиль, откуда её было уже не достать. Оттуда вообще никого достать невозможно, как известно: для того евреи его и задумывали и создавали после Второй Мировой войны, этот свой разлюбезный Израиль, “землю обетованную”, чтобы прятаться там ото всех, отлёживаться в тепле, жирок наедать, быть неподконтрольными и неподсудными для мировой Фемиды. Повторять тот Вселенский позор, связанный с делом Дрейфуса сначала, а потом и Бейлиса, им уже не охота, понятное дело, терпеть от вонючих гоев препятствия и неудобства…

— Вот и она туда умотала в 1985-м году с наворованными миллионами, эта наша Татьяна Исааковна. И вместо неё председателем профкома у нас стал другой наш еврей, Серёжка Соболевский, тихий и скрытный, культурный, аккуратный такой мужичок 33-летнего возраста, полная противоположность бешенной и нахрапистой Озимовой. Он с людьми держался попроще и поскромней, здоровался со многими за руку, и со мной тоже, милость мне этим как бы оказывал, снисхождение. Но и он, тихоня и угодник, левыми делишками баловался-промышлял, как говорили, — куда же евреям без них? Правда ведь? Без леваков и афер они уже как бы и не евреи станут, а так, обыкновенные русские лопухи, которых повсюду много и которых все клюют, унижают и обирают… За это их, к слову, я евреев имею ввиду, можно похвалить и простить — что породу свою не портят, и к голосу сердца прислушиваются, к голосу крови…

— Короче, пять лет этот Серёжка у нас после этого проработал профоргом, или чуть больше — не помню уже. Помню только, что ушёл он от нас в «Газпром», который тогда создавался и набирал обороты, и куда его родная сестра сманила на деньжищи немереные и несчётные, дурные… И после его ухода, подумай, Вить, и подивись, председателем профкома нашего стал Лёвка Ковалёв, опять-таки чистокровный еврей, который у нас всего два года до этого только и проработал и был “зелёнкой” по сути, или же “помазком”, как в армии про таких говорят; был человеком совершенно случайным, чужим, которого большинство сотрудников нашего института ещё и в лицо-то не знало, не успело как следует познакомиться и разглядеть… Но вот председателем профкома, однако ж, он, тем не менее, стал. Представляешь себе, какие у нас на предприятии чудеса-дивиса творились: должность председателя профкома была у наших местных евреев наследственная.

— А что, у вас в профкоме одни евреи только и были что ли? — удивился я.

— Да нет, конечно же, в том-то и дело что нет. Были и русские, и татары, и мордва. Но в председатели попадали исключительно одни евреи только по какому-то негласному указанию. Кто за этим строго следил? — Бог весть! Но то, что следили — точно… Я про Лёвку Ковалёва этого тоже ничего плохого сказать не могу: нормальный обходительный был паренёк, вежливый и приветливый. Не было в нём ни агрессии, ни хамства врождённого, патологического, которыми Татьяна Исааковна славилась, за что её у нас многие на дух не переносили. Мне лично он, Лёвка, где-то даже и нравился. Я с ним с удовольствием всегда останавливался в коридоре или на улице, помнится, разговаривал, совета спрашивал иногда по разным житейским вопросам, в которых они, евреи, непревзойдённые знатоки, лучше них в которых никто и не разбирается-то, наверное: я это давно заметил. И он мне, не чинясь, рассказывал, помогал. Что было, то было: чего тут темнить и кривляться-то… Но только всё равно было видно и невооружённым глазом, что живём-то мы с ним будто бы в разных мирах, и между нами — стена или пропасть; что разговоры эти наши с ним — поверхностные и ничего не значащие. Так, для галочки, для проформы больше, для вида. Что, всё равно, другом его я никогда не стану, хоть весь наизнанку перед ним вывернусь, всю душу ему задаром отдам. И в свою еврейскую мафию или клан он меня никогда не впустит, нечего даже и говорить и мечтать об том; что вход туда для меня, Ванька сиволапого и простоватого, надёжно и плотно закрыт, навеки, можно сказать, заказан…. И эта-то невидимая стена, Витёк, которой они от нас ото всех сознательно и очень настойчиво отгораживаются, сильно меня всегда раздражала и против многих евреев настраивала. Хотя, повторюсь, отношения у меня с Лёвкой, если со стороны судить, были самые что ни наесть приятельские…

— Лёвка этот, к слову сказать, тоже недолго у нас проработал: в начале 90-х годов в «Газпром» на службу ушёл, под крыло к закадычному своему дружку Соболевскому, к огромным получкам тамошним. И вместо него, прикинь, наш осиротевший профком еврей вновь возглавил, Венька Исаев, который в нашем институтском архиве лет десять уже до того болтался, папки там с документами подшивал и паутину со стеллажей смахивал. Вот его-то, бездельника и невежду, и назначили на освободившееся место. Прямо как по заказу! И это происходило, заметь, в начале 90-х годов, когда наш институт прямо-таки на глазах разваливался и разлагался вместе со страной, когда снабжение и зарплата на порядок уменьшились, людишки когда от нас побежали гурьбой как крысы с гиблого места, и тащить и приватизировать на предприятии уже вроде как стало нечего… Но даже и после этого должность председателя профкома оборотистые и дальновидные евреи сознательно за собой берегли — на всякий пожарный, как говорится. Мало ли, мол, куда дальше жизнь повернёт: чего такими хлебными должностями разбрасываться! Они в этом отношении молодцы: на десять шагов вперёд события видят и просчитывают — и подстраховываются. Потому-то исподволь и правят миром со времён Адама и Евы, заставляют всех на себя пахать. А сами только сливки снимают с чужих кропотливых трудов. Молодцы, да и только!…

На этом наш первый откровенный разговор тогда и закончился сам собой: Валерка очень устал ночь целую сидеть и языком чесать, который у него к утру уже еле ворочался. Я его понял и не обиделся — потому что и сам уже слушать его устал, новую информацию поглощать и переваривать.

А, между тем, за окном уже стало светать, и мы из будки нашей накуренной вышли на улицу — проветриться и освежиться. А в пять часов одна за другой на Горбушку начали прибывать машины с товаром: утренний завоз начался. И мы с напарником закрутились юлой, забегали от машины к машине как заводные. И длилось такое наше мытарство до восьми утра ровно, когда другая бригада пришла, дневная, и нас на воротах сменила. Мы с Валеркой переоделись в подсобке и смертельно усталые пошли по домам. Он — на Новозаводскую улицу. Я — на Большую Филёвскую… На пересечении улицы Барклая с Большой Филёвской мы попрощались и расстались быстро, без сожаления и сантиментов; чтобы через пару деньков опять на воротах встретиться…