Страсти по Гоголю, или «Мёртвые души – 2»

Александр Сергеевич Стрекалов, 2018

За основу взята повесть великого русского писателя, но только осовремененная, где живут и работают современные российские граждане – обитатели бывших “советских научно-исследовательских гнёзд”. Люди “учёные” и “высоконравственные”, с дипломами и диссертациями все как один. Которые, тем не менее, не уступают дремучим гоголевским персонажам ни в чём. А часто даже и превосходят их “достоинствами” и “талантами”. Чем подтверждают простую в общем-то мысль, что человеческая природа из века в век не меняется…На обложке – картина И.Е.Репина «“Самосожжение” Гоголя» 1909 год.

3

А я и следующие два дня не переставая про Валерку думал — про то, главным образом, что он мне про свой институт вскользь поведал, завесу тайны нехотя приоткрыл, оголил, так сказать, малюсенькую подводную часть огромного «научного айсберга», чем меня заинтриговал максимально. Всё это было так дико и несуразно в моём понимании, его про славную советскую науку ядовито-насмешливые слова, в которой Бог знает кто отирается, якобы шваль и рвань разная, проныры, сродственники и блатота, — что не хотелось в них, слова его, верить. Ни грамма… Поверить в это — значило бы прежних радужных идеалов себя лишить, убить на корню любовь к Родине, новой России, веру в её очередное интеллектуальное и научно-производственное возрождение и могущество, которые, как думалось мне, не за горами. Не взирая даже на весь тотальный горбачёвско-ельцинский бардак, смрад и разложение… Вот отдохнём чуток, думалось, оглядимся, торгово-рыночным дурман стряхнём — и за ум опять возьмёмся, за работу великую, созидательную. Очередные грандиозные планы только наметим — и вперёд, к вершинам Гордого Мирового Духа. Так ведь всегда в нашей Русской Истории было. Так будет и на этот раз: хотелось в это верить… А мой молодой учёный напарник меня к обратному призывал — ни во что не верить и не надеяться, не строить иллюзий! И из страны без оглядки бежать. На что пойти я никак не мог: этому всё моё естество противилось…

Поэтому-то и в третью нашу совместную смену я перед Валеркой сразу же начал крутиться ужом, во всём ему потакать, где-то и лебезить, уступать, соглашаться. Несмотря на то даже, что был его на семь лет старше и работал на Горбушке на полгода больше по времени, был в смене главным по приказу начальства; то есть мои команды и требования напарник обязан был исполнять. Я очень старался тем самым растопить в его сердце возникшую к себе неприязнь, грозившую перейти в отчуждённость.

Часам к девяти вечера мне это удалось вполне — восстановить добросердечные отношения. И сели на перекур мы с напарником если и не друзьями, то приятелями.

Помнится, в преддверие серьёзного разговора я даже анекдот ему рассказал про Чапаева с Петькой — для затравки, что называется, и полного душевного раскрепощения. Потом аккуратно так на его институт перешёл и советскую науку в целом, которая не выходила из головы и целую неделю мне спокойно жить и спать не давала.

— Валер, — сказал я ему как можно приветливее. — Не дуйся ты на меня, лапотника деревенского, не злись. Я столичному этикету вашему и политесам там разным не обучен, культуре речи: чего думаю — то и говорю, сплеча рублю правду-матку. И это многим не нравится, такое моё мужланство природное и неотёсанность. Люди частенько обижаются на меня за прямоту и длинный язык. Даже соседи и родственники отворачиваются порой, стороной обходят — в знак презрения… Особенно тут, в Москве, это сильно заметно и здорово мне вредит, где люди чинные и благородные сплошь проживают, нервные, гордые и высокомерные, не терпящие от нас, работяг заезжих, колких взглядов и слов, ничего нам совсем не прощающие. Я же это вижу, изо дня в день наблюдаю повсюду — не круглый ещё дурак. И страдаю от этого. Честное слово! Не вру! Стараюсь держать себя в рамках… Ты вот в прошлую смену, как я заметил, тоже обиделся и насупился, отошёл от меня, внутренне отдалился. Хотя ничего такого особенного я вроде бы и не сказал, чтобы сознательно тебя уколоть или, тем паче, обидеть. У меня и в мыслях такого не было. Даже и близко!… Я просто понять и поверить никак не могу, что в науке у нас такое возможно в принципе, на что ты мне с ухмылкою намекаешь. Что там-де больше половины сотрудников в белых халатах ходят — и годами не делают ни черта, палец об палец не бьют; только штаны протирают и стаж зарабатывают трудовой; да ещё девок молодых портят-трахают. Но зарплату регулярную получают якобы за своё безделье и непрофессионализм. Как такое вообще-то возможно?! Как?! Ума не приложу!…

— Я ведь когда по телевизору фильмы смотрю — и художественные, и научно-познавательные, — как наши советские учёные, разные там академики, профессора и конструктора самозабвенно сидят и трудятся за письменными столами или чертёжными досками в ваших столичных КБ и НИИ, какие красивые и возвышенные лица при этом у них, одухотворённые и волевые, когда они очередное изобретение “выдают на гора”, которого мир не видел, — так у меня от этого прямо-таки дух захватывает и голова трещит и кругом идёт как после запоя недельного. Во-о-о! — думаю, — есть у нас в стране мужики головастые и пробивные, и образованные по самую “крышу”, грамотные, которые к 30-40 годам все науки познали и превзошли, и вон чего вытворяют. Молодцы да и только! — думаю. — Молодцы! Не то что мы, провинциалы дикие и невежественные, которые кроме как самогонку вёдрами жрать да матюкаться по-чёрному, да баб своих колотить под горячую руку ничегошеньки не знаем и не умеем. Стыдобища!… И тут ты мне вдруг рассказываешь такое! — прямо противоположное и абсолютно дикое, глумливое и несуразное!… Как мне не сомневаться-то, Валер, пойми, как не протестовать и не ерепениться?!…

— По телевизору у нас много чего показывают, — улыбнулся Валерка, скривившись. — Если всему верить — дураком точно станешь: ведь телевиденье на дураков-простаков и рассчитано в основном, чтобы людей зомбировать и дурить, водить за нос… У нас, по телевиденью если судить, и в милиции одни ангелы только работают, и в больницах, и в министерствах тех же, в школах и институтах. А когда ты с этими “ангелами” в жизни сталкиваешься лицом к лицу и видишь, какие они на деле гниды двуличные и продажные через одного — волосы дыбом встают и жить дальше не хочется… На нашей лестничной клетке, кстати, в квартире напротив, — подумав, выдавил из себя Валерка, — врач 45-летний живёт с женой и сыном. Они недавно к нам переехали, но познакомились с соседями быстро из-за его супруги Татьяны. Она у него болтушка, каких поискать, — от неё, заразы такой, не отстанешь. Часами может на лестничной клетке или у подъезда стоять и трепаться без остановки… Так вот врач этот, хирург по профессии, кандидат наук, между прочим, своего сына единственного Сашку категорически отговаривает врачом становиться. Ну просто категорически! Его Сашка школу заканчивает через год, думает-гадает, куда учиться идти, какую профессию получать на будущее. Вот мамаша его нам, соседям, все уши и прожужжала. Жалуется, что отец парнишку каждый день по вечерам пилит, житья не даёт: иди, науськивает, куда угодно, сынок, хоть в те же бухгалтера — только не в грёбаную медицину. Там, клянётся, такие под-ковёрные битвы кипят чуть ли не каждый день во всех отделениях, такие склоки вселенские, — что не приведи Господи туда попадать, откуда живым и здоровым не выберешься!…

— Так-то вот, Витёк! Такая она в действительности наша советская медицина, как про неё знающие люди рассказывают, которые в той врачебной каше варятся каждый день и лекарское дело не понаслышке знают, не из кино… Пореже телевизор смотри, дружок, поменьше наших теле-болтунов слушай, рот разевай на их сказки дешёвые и заказные. Тогда и жить легче будет: не придётся обманываться, обжигаться на каждом шагу, и в людях разочаровываться…

Признаюсь: всё, что, смеясь, поведал мне мой молодой напарник, было для меня откровением. Я долго не мог от услышанного отойти, переварить Валеркин рассказ в голове разболевшейся… И только минут через пять, успокоившись, спросил тихо:

— И что, ты хочешь сказать, что и в науке у нас такой же бардак творится, как у этого твоего соседа в больнице?

— Такой же! Точно такой же! Если не хуже… Хотя бы потому уже, что в больницах, худо ли, бедно ли, но надо с больными возиться, ежедневно общаться с ними, лечить. Плохо ли, хорошо ли, опять-таки, — не важно. Это уже другой вопрос. Но — надо. От этого там никуда не денешься, не спрячешься в ординаторской или ещё где… А в институтах научно-исследовательских нет ничего, что могло бы сотрудникам размеренную праздную жизнь испортить, от спячки их пробудить. И для бездарей и бездельников это — Клондайк, лучше которого им трудно что-либо придумать…

В этот момент у ворот остановилась «Газель», и нам пришлось подниматься и запускать её, осматривать кузов, проверять документы у водителя, накладные. Не успели её впустить, как подкатила другая; следом же — третья. Стало не до бесед по душам — надо было работать.

И только часа через два, когда опять чуть-чуть успокоилось на наших воротах, я обратился к напарнику с просьбой рассказать мне — коротко, разумеется, в общих чертах, — про его работу и институт, что мне, мужику сиволапому, деревенскому, было до ужаса интересно узнать и услышать. Тем более — из первых уст. От кого бы я мог ещё, и когда, услышать правду про советскую разрекламированную науку. У нас на Горбушке учёных людей невозможно было днём с огнём отыскать. Мой напарник был первым в этом ряду. И, скорее всего, последним…

Валерка, однако же, наотрез отказался про институт рассказывать: заявил сразу же, что это и очень долго всё, нудно и не интересно. Ему, во всяком случае. Не интересно постылую прошлую жизнь вспоминать, бередить тягостными воспоминаниями душу… Да и не поверю, мол, я, ежели он мне всю голую правду начнёт выдавать, что там у них на работе творилось, обзову его сказочником и трепачом. А ему это и даром не надо — насмешки мои терпеть с недоверием, и всё остальное… Даже добавил в конце, что, дескать, лучше уж пусть я, святая простота, и дальше в счастливом неведении живу — верю, что у нас в стране, в науке в частности, всё гладко и правильно обстоит, что там действительно одни только пламенные гении-самородки и трудятся, и иных там нету. «Преумножая познания, Витёк, — ухмыльнулся он многозначительно, — мы преумножаем скорбь. Запомни эту прописную истину»…