Страсти по Гоголю, или «Мёртвые души – 2»

Александр Сергеевич Стрекалов, 2018

За основу взята повесть великого русского писателя, но только осовремененная, где живут и работают современные российские граждане – обитатели бывших “советских научно-исследовательских гнёзд”. Люди “учёные” и “высоконравственные”, с дипломами и диссертациями все как один. Которые, тем не менее, не уступают дремучим гоголевским персонажам ни в чём. А часто даже и превосходят их “достоинствами” и “талантами”. Чем подтверждают простую в общем-то мысль, что человеческая природа из века в век не меняется…На обложке – картина И.Е.Репина «“Самосожжение” Гоголя» 1909 год.

12

— С начальниками в комнате у нас ещё и три старых бабы сидели: Шепилкина Герта Васильевна и Ляшкина Галина Павловна, две закадычные подружки с первого дня, две товарки, к которым сумела присоседиться ещё и Захаркина Татьяна Евгеньевна, здоровая 40-летняя дура, про которую — особый рассказ, отдельный. Шепилкиной и Ляшкиной, когда я пришёл, обеим уже под 50 было, обе числились ведущими инженерами в отделе, то есть находились на высших инженерных должностях, и соответственно имели оклады от государства 220 рублей каждая.

— Сколько? — не понял я, думая, что ослышался.

— 220, — повторил первоначальную цифру Валерка, и потом спросил в свою очередь, — А что?

— Да ничего! — ухмыльнулся я. — Ну и заработки у ваших баб были! Воистину космические, о которых у нас в провинции можно было только мечтать, которые и здоровым мужикам не снились!

— Так это только оклады, прикинь! А прибавь сюда ещё и 60% премиальных, то есть ещё 120-130 рублей. И получишь, в итоге, что глупые бабы наши получали по 350 рублей ежемесячно, и при этом ни черта не делали. Или — почти ни черта. Но деньги лопатой гребли, жили на них всласть — и прекрасно себя обе чувствовали… Мне они обе, кстати сказать, по-человечески даже нравились. Особенно, Герта Васильевна сильно меня всегда привлекала, шикарная породистая еврейка, замужняя, но бездетная, с которой у нас с первого дня сложились самые тёплые отношения, непонятно даже с чего. Она меня как только первый раз увидела в коридоре, сразу же стала Валерочкой называть. И так потом все десять лет и звала — Валерочка да Валерочка!… И я к ней испытывал самые нежные и самые добрые чувства, хотя по возрасту она мне матерью была. Но выглядела всегда очень хорошо: стройная ходила, ухоженная и подтянутая, на роды сил не потратившая, на бессонные ночи. В горы каждый год отдыхать ездила месяца на полтора: месяц отпуска, плюс две недели отгулов себе оформляла. Не знаю, правда, откуда у неё отгулы брались: в командировки она никогда не ездила, не посылали её. Про колхозы и овощебазы я и не говорю: туда только молодёжь посылали. Но две недели отгулов ей начальство почему-то давало строго каждый Божий год. И она их с пользою тратила — на солнышке нежилась высоко в горах, на воздухе целебном, тамошнем; приезжала оттуда аппетитная как шоколадка и как персик сочная… Короче, Вить, нравилась она мне, с удовольствием это повторю, и по-человечески, и по-бабьи нравилась. И я ей даже пару раз помогал, домой к ней, помнится, ездил по её просьбе: смеситель сначала менял на кухне, а потом помогал мебель передвигать в большой комнате. Я ж в стройотряде работал четыре года, и она про это узнала; вот и обращалась ко мне за помощью, за советом. Доверяла, значит. И тоже мне один раз здорово помогла, когда я в первый же год, проспав после какой-то пьянки, на работу на 40 минут опоздал, и на меня вахтёры накатали “телегу”. Премии меня за это хотели даже лишить: у нас тогда ещё, в 85-м году, с дисциплиною строго было… Так она, Герта, когда про это узнала, — к Скворцову сразу же побежала, хлопотала перед ним за меня. И меня в тот раз простили, не наказали рублём: выговором отделался. И всё из-за Герты… Хорошая была баба, словом, очень хорошая. Я ей всегда доверял. Что было, то было… Она от рака крови, перед моим увольнением, умерла, за полгода сгорела. Жалко…

— Но сейчас не об этом речь, а о том, что в нашем отделе она была не нужна — это тоже факт, от которого никуда не денешься, — потому что работы у неё по сути и не было-то. Вся её работа заключалась в том, чтобы “складировать” чужие бортовые программы, работать этаким “кладовщиком” — и всё, баста. Кто-то программы писал, отлаживал их на АЦК и Стенде, и отдавал потом ей, готовые к пуску, к работе в космосе. А она их заносила в общую базу, в реестр, который по мере надобности отсылала на завод в Козельске полным пакетом, где и делалась “прошивка” бортовых программ, закладка их в бортовой компьютер для очередного пуска. И только-то… И делала она эту свою “складскую работу” два-три раза в год, и за пятнадцать-двадцать минут по времени. А всё остальное время сидела за столом вальяжно и дурака валяла: ногти красила, глаза и губки, книжки художественные читала, журналы по искусству и иную разную дребедень — повышала свой культурный уровень… Выставки художественные очень любила, Царство ей небесное, театры; моталась туда регулярно, в «Современник» особенно, в «Ленком» и на Таганку, самые модные в Москве. А чего не мотаться-то, когда делать нечего — ни дома, ни на работе, — когда времени свободного вагон… Да с её работой-то, если по-честному, за которую она деньжищи немыслимые гребла, любой восьмиклассник справился бы — и за тридцать-сорок рублей, за студенческую стипендию, которой он был бы рад несказанно… Такие вот, Витёк, в нашей советской стране были ещё недавно совсем порядки, связанные с отсутствием безработицы. И не Шепилкиной, безусловно, вина, что она этими порядками дикими умело и по-максимуму пользовалась…

— Про подружку Герты Васильевны, Ляшкину Галину Павловну, я тоже плохого ничего сказать не могу. Кроме одного: что и она свои деньги немереные, 350 рублей ежемесячно, незаслуженно получала. Ну просто совсем. Я бы ей, если её способности и возможности объективно и беспристрастно оценивать, знания, четверть от этого только платил, перевёл бы в техники, в лаборантки, будь на то моя воля… Хотя она, в отличие от Герты, на работе очень активной и крикливой была, всё из себя незаменимую корчила, на плечах и таланте которой якобы наш институт целиком стоял все 70-е и 80-е годы… В командировки очень любила мотаться, баба, особенно — на Байконур, где военных много работало, за которых она, старая дева, всё замуж норовила выскочить, за полковника или генерала какого-нибудь: чтобы ему на шею усесться однажды и жить-поживать за его счёт. Высокопоставленный и высокооплачиваемый военный — заветная мечта любой такой вот сверхактивной и сверхамбициозной дамы. Это был и есть общеизвестный факт, жизнью не раз доказанный и проверенный…

— А кто же её в командировки-то посылал, не понял? — искренне удивился я, — если ты говоришь, что она инженером была хреновым; что деньги не заслуженно получала, и место ей было в техниках, в лаборантах.

— Так на Байконуре неделями сидеть и очередных пусков ждать ума много не надо было. От неё ж там ничего такого особенного не требовалось: всё уже давным-давно было сделано в Москве, отлажено и “прошито”. А она, как официальный представитель нашего отдела и института, просто должна была пуски сопровождать и где-то там по завершении полёта расписываться. А после получить телеметрию на руки от военных, доставить её в Москву и передать Огородникову — для анализа. Всё. Такая тогда была в СССР, в нашей космонавтике в частности, система. И работала она безотказно, надо сказать, многих дармоедов кормила, которых кормить и не следовало бы.

— А если что случится, к примеру? — всё удивлялся я, поверить никак не мог, что в командировки на космодромы из советских научно-исследовательских институтов посылали дебилов одних, шутов гороховых и пустозвонов. — Кто тогда неисправность-то станет ликвидировать, не пойму, советы давать ракетчикам?

— В математическом обеспечении, за которое наш отдел отвечал, неисправностей не бывало, как правило. Мы их все в Москве ещё вычищали и ликвидировали — на АЦК сначала, а потом и на испытательном Стенде. Но если у военных, допустим, кто и правили на космодромах бал и всем там заправляли-командовали, по нашим программам вдруг возникали вопросы, и они обращались к ней, то она просто обязана была, перед тем как давать им официальный ответ, пойти и позвонить в Москву по ВЧ и получить добро от Огородникова, как своего начальника и главного разработчика тех программ. И он ей всё подробно и как следует растолковывал; а она — им. Такая была система. Отсебятины пороть она по определению не могла, не имела права: так у нас всё было заведено, и так много лет работало — под роспись и протокол, как в милиции на допросе… А если же что-то серьёзное на Байконуре или в Плесецке происходило и непредвиденное, — тогда она и вовсе там была не нужна: туда тогда вылетало всё наше руководство в спешном порядке во главе с заместителем директора по науке. Это уже была чрезвычайная ситуации, ЧП так называемое, которое разруливали только они одни, наши “генералы космические”, доктора и академики.

— Ну а если, к примеру, просто так кто-то с ней из военных захотел бы про науку, про космос поговорить, в столовой там или на прогулке, — всё не унимался я, советскую научно-исследовательскую систему работы понять и оценить пытаясь. — Как она с ними, дура набитая по твоим словам, беседовала-то, как выкручивалась?

— Очень просто, — смеялся Валерка, потешаясь над моей наивностью и житейской неискушённостью. — У неё, хитрожопой еврейки, на этот случай был припасён надёжный и стандартный ответ. «Понимаете, Иван Иванович, к примеру, — с глубокомысленным видом отвечала тогда она, кривясь в брезгливой усмешке. — Ваш вопрос достаточно сложный и многоплановый: в двух словах я Вам объяснить его не смогу; при всём, так сказать, с моей стороны желании. А лекцию Вам сидеть и читать я не расположена, проводить курс ликбеза… Да и Вы всё равно не поймёте, за один-то раз, мой рассказ не осилите. Так что, Иван Иванович, дорогой, извините, но берите наши отчёты и пыхтите сами»… Такой её ответ, поверь, Витёк, действовал на всех отрезвляюще, как удар хлыста… И спрашивать крутую и “высокообразованную” москвичку о наболевшем, дальше о чём-то её пытать больше уже никому не хотелось, дураком себя выставлять…

— А что, и она, эта Ляшкина ваша, была еврейкою? — задумавшись, спросил я напарника через минуту, дивясь обилию евреев на бывшем его предприятии.

— Была, — услышал я тихий ответ. — Причём — полукровкою, по матери; или по отцу — Бог весть: врать не буду. Но это-то и было в ней самое страшное.

— Почему?! — не понял я, не представляя даже, что имеет в виду Валерка.

— Да потому что, как я заметил, от полукровок этих только беды и нервотрёпки одни, и головные боли. Они и сами все психически-ненормальные, дефективные какие-то с рождения, и нас психопатами делают при регулярном с ними общении, вампирят, кровь постоянно сосут… Они ведь нас, добродушных русских людей, всю жизнь презирают, ненавидят прямо-таки за нашу в них “слабую” и “жидкую” кровь, которую якобы мы в них влили. Из-за чего они евреями по-настоящему так и не становятся будто бы: чистокровные евреи их, полукровок, всё равно недолюбливают, в свой избранный круг особо-то и не допускают, не считают за своих… Вот они и бесятся, и истерят; на нас, русских, все свои беды и проблемы выплёскивают. Так, во всяком случае, я для себя за время плотного и ежедневного десятилетнего общения с ними для себя отметил…

— Она и Ляшкина Галька такая же истеричка была: помнится, двух слов спокойно не могла сказать — переходила на повышенный тон сразу же, а потом — на истерику. От неё на Байконуре мужики, как мне по секрету рассказывали, как черти от ладана шарахались. Потому-то она старой девой всю жизнь и прожила, у которой даже и любовников, как знающие её люди рассказывали, никогда не было… Хотя на мордочку вроде бы и не страшненькая была, и попка у неё имелась приличная, и бёдрышки: фамилию свою она оправдывала с лихвой. Мужики-то на неё заглядывались по незнанию… Но познакомятся с ней поближе, поговорят минут пять — и быстрее ветра от неё, истеричной, бегут. Потому что характер!!!… Да и на денежки жадная была, ужасно скаредная и мелочная. И гонору — выше крыши. Вот от этого гонора, высокомерия неоправданного и страдала всю жизнь, “в лужи” раз от разу садилась…

— Помнится, однажды начальство её в Днепропетровск послало в 87-ом или 88-ом году, к хохлам на «Южмаш», где большинство советских тяжёлых ракет делали и делают до сих пор, и где наши гиро-платформы вовсю используются. Она обрадовалась и полетела, дурочка: решила Хохляндию за государственный счёт посмотреть, в Днепре задарма поплавать и окреститься… А там, на «Южмаше», люди серьёзные работали, учёные высококлассные, инженера, специалисты своего дела, “зубры”, от которых шуточками и прибауточками не отделаешься, как на Байконуре, которые быстро поняли, что Галина Павловна — пустозвон, клоун московский, напудренный, не смотря на свои высокие должности и солидный стаж, на жаргон псевдонаучный и всё остальное; и не знает по гороскопам ни кляпа, что в элементарных инженерных вопросах как первокурсница плавает… Ну, в общем, разразился громкий скандал. С Галиною Павловной там случилась истерика прямо на совещании. Из Днепропетровска позвонили к нам в институт и заявили руководству прямым текстом: на хрена, мол, вы нам сюда присылаете какую-то куклу необразованную, крашеную, которая в двух соснах блуждает и не отличает х…р от болта. Нам, мол, такой цирк-шапито тут не нужен… Делать нечего. Пришлось собираться и ехать туда Огородникову в спешном порядке, вопросы с хохлами-ракетчиками решать-утрясать, разгребать завалы образовавшиеся… Ляшкина же с той поры про «Южмаш», как и про страшный сон, старалась не вспоминать, больше и слушать ничего не желала про Днепропетровск и хохлов, которых она с той поры невзлюбила…

— А ещё было интересно мне всегда наблюдать, Витёк, на её отношения с Гертой Васильевной, задушевной подружкой своей, чистокровной, подчеркну, еврейкой. Уж так она перед Гертой крутилась всегда, так той угодить старалась — прямо-таки из кожи вся вылезала, наизнанку выворачивалась… Но Герта, всё равно, как-то холодновато к ней относилась, и снисходительно, свысока. Не считала её равной себе, на одну доску её с собой никогда не ставила. Так со стороны казалось… Да и характерами они разительно отличались, манерами и поведением. Хотя обе и подружками были достаточно долго, обе — еврейки, казалось бы. Но — нет, разница между ними была очевидной. Покойнице Герте — той работа была до лампочки, как и сам наш НИИ. Она особо и не скрывала этого, что исключительно из-за денег работает, из-за стажа, и гения космонавтики, фаната тем более, из себя не корчила никогда. Зачем? Кому это было надо, такое пустое кривляние? Она выбила себе максимально-возможный инженерный оклад к 40 годам каким-то там левым способом — и успокоилась на этом. Получала ежемесячно свои 350 рублей — и в ус не дула, как говорится, не нервничала, не суетилась. Вела себя солидно и уверенно со всеми, по-еврейски, по-хозяйски то есть, как евреи везде и всегда себя и ведут, и правильно делают, между прочим, если им такое везде позволяется. Довольная жизнью и судьбой, она моталась по музеям, по выставкам разным, квартиру свою обставляла по последнему слову и моде: у неё не квартира была, а музей. Да и в общении она была достаточно приятная и покладистая, если собеседник ей нравился, безусловно, если по сердцу был. Со мной так вообще она себя как мать родная вела: я тебе уже говорил про это.

— А Ляшкина — нет, та вся на нервах была каждый день, на пружинах, всем вокруг всё доказать пыталась, что она очень талантливая, очень умная, незаменимая прямо-таки; что её все любят и знают, что везде как мессию ждут. На полном серьёзе считала, дурочка, что если она, допустим, на Байконур не приедет однажды — то и ракета без неё не взлетит, завалится на бок на старте. Не слабо, да, Вить?! Высокомерием баба обладала воистину гипертрофированным, ежели дьявольским не сказать, чтобы её не обидеть… Со стороны это выглядело ужасно смешно. И ужасно глупо, по-детски прямо. Правильно в народе у нас говорят, что если Бог захочет наказать человека, он перво-наперво отнимет у него разум. А разума нет — считай что калека: это уж дело известное и понятное… Вот Галина Павловна уважаемая такой калекой убогой жизнь свою и прожила. Калекою и помрёт, наверное, в полной уверенности, что без неё жизнь на земле закончится, что сразу же остановится всё, в пыль, в труху превратится…