Б. Пастернак – баловень Судьбы или её жертва?

Александр Сергеевич Стрекалов, 2020

Работа посвящена некоторым наиболее ярким и показательным моментам из жизни и творчества Б. Л. Пастернака – моментам нелицеприятным и несимпатичным, как это теперь видится со стороны; но на которых, тем не менее, не заостряют внимания, которые стороной обходят его либеральные поклонники и биографы, считая их несущественными и пустячными по вполне понятным и объяснимым причинам! Борис Пастернак для либералов российских – солнце советской поэзии. А на солнце не должно быть пятен. Никаких!…

9

1980 год стал воистину ЧЁРНЫМ для меня — я прощался с родным и любимым Университетом, к которому прикипел за 5 студенческих лет как второму отчему дому, где у меня давно уже всё стало родным: и стены, и атмосфера, и люди. Признаюсь как на духу, что впоследствии я не встречал уже больше нигде подобных красивых людей — такого же высочайшего душевного и духовного качества и таких талантов!

Поэтому-то я и мотался потом ещё долго в Главное здание МГУ на Ленинских горах, благо было к кому: там товарищи-аспиранты мои учились, с которыми мы регулярно пьянствовали три года, молодость вспоминали свою, годы студенческие, беспечные… С научным руководителем я тоже потом встречался лет пять или шесть — до горбачёвского в Кремль прихода. Но больше всех — с Беляевым Николаем виделся, по которому страшно скучал, который стал мне воистину вторым родным братом на мехмате.

Но приезжая домой к Коле, я там постоянно Серёгу встречал, который, как я уже говорил, вцепился в него мёртвой хваткой во время учёбы. И не отпускал — держал крепко. А Коля мой был почему-то этому рад: необычайно добрый, податливый и без-хребетный, он словно бы нуждался в таком поводыре, хищном, сверх-волевом и цельном.

Серёга это чувствовал, свою над человеком власть — и пользовался Колей по-максимуму: превратил его квартиру в свою, жил и гулял там неделями и месяцами. На это не повлияла даже женитьба Беляева, потому как друг-Серёга долгое время был для него дороже жены. Ибо жена — для постели служит на первых порах, для секса, а друг — для души и сердца.

Жена, понятное дело, сильно обижалась на это, пыталась с первого дня Серёгу от своего суженого отбить и от дома навсегда отвадить — но всё без толку. Даже и угрозой развода она не могла Николая пронять и привести в чувства: так он крепко к прохиндею-Серёге всем существом прикипел, что было и не оторвать никакими силами.

Супруга Николая Света пыталась и меня к этому благому делу подключить, чтобы и я как-то повлиял на Колю на правах товарища. Не раз жаловалась на кухне, когда мужа не было дома, что наглец-Серёга её уже задолбал, до печёнок достал своей несусветной наглостью и хамством. Прицепился, мол, к их молодой семье как клещ кровожадный или вампир — и сосёт их обоих безбожно и беспрестанно. Все юбилеи и дни рожденья и свои и друзей отмечает у них, живёт у них по неделям как барин, объедает и обпивает, деньги их как свои собственные тратит, вино их домашнее пьёт, варенье трескает за обе щеки, которое они с дачи привозят. А у него, жаловалась, никогда денег нет: и куда, удивлялась, он их только девает, жучила!!!…

Я слушал бедную Светлану, помнится, всем сердцем сочувствовал ей, жалел, — но что я мог, посторонний человек, сделать? Я сидел с понуро опущенной головой и думал, как чудно устроена всё-таки наша жизнь, чудно, нелогично и несправедливо. Мы, русские люди, если сдружаемся с кем — последнюю рубашку другу готовы отдать, крестик с груди снять и подарить на память. Так мы интересно и неразумно устроены! А евреи, наоборот, сдружаются исключительно для того только, чтобы эту нашу последнюю рубашку взять вместе с крестиком.

И замечательного русского философа Розанова я тогда отчего-то вдруг вспомнил, его размышления про невесёлую и обременительную для нас, гоев, еврейскую дружбу.

«С евреями ведя дела, чувствуешь, — писал Василия Васильевича в “Опавших листьях”, — что всё “идёт по маслу”, всё стало “на масло”, и идёт “ходко” и “легко”, в высшей степени “приятно”. (…) Едва вы начали “тереться” около него, и он “маслится” около вас. И всё было бы хорошо, если бы не замечали (если успели вовремя), что всё “по маслу” течёт к нему, дела, имущество, семейные связи, симпатии. И когда наконец вы хотите остаться “в себе” и “один”, остаться “без масла”, — вы видите, что всё уже вобрало в себя масло, всё унесло из вас и от вас, и вы в сущности высохшее, обеспложенное, ничего не имущее существо. Вы чувствуете себя бесталанным, обездушенным, одиноким и брошенным. С ужасом вы восстанавливаете связь с “маслом” и евреем, — и он охотно даёт вам её: досасывая остальное из вас — пока вы станете трупом. Этот кругооборот отношений всемирен и повторяется везде — в деревеньке, в единичной личной дружбе, в судьбе народов и стран. Еврей САМ не только бесталанен, но — ужасающе бесталанен: но взамен всех талантов имеет один большой хобот, маслянистый, приятный: сосать душу и дар из каждого своего соседа, из страны, города. Пустой — он пересасывает в себя полноту всего. Без воображения, без МИФОВ, без ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ, БЕЗ ВСЯКОГО чувства природы, без космогонии в себе, в сущности — БЕЗЪЯИЧНЫЙ, он присасывается “пустым мешком себя” к вашему бытию, ВОСТОРГАЕТСЯ им, ЛАСКАЕТСЯ к нему, искренне и чистосердечно восхищён “удивительными сокровищами в вас”, которых сам действительно не имеет: и начиная всему этому “имитировать”, всему этому “подражать” — всё искажает “пустым мешком в себе”, своею космогоническою БЕЗЪЯИЧНОСТЬЮ и медленно и постоянно заменяет ваше добро пустыми ПУЗЫРЯМИ, вашу ПОЭЗИЮ — ПОДДЕЛЬНОЮ ПОЭЗИЕЮ, вашу философию — философической риторикой и пошлостью (…)

И так — везде.

И так — навечно»... (В.В.Розанов «Опавшие листья». III короб. 21.11.1914.)

Я и сам, знаете, прожив достаточно долгую уже жизнь и всё подмечая в ней и анализируя самым дотошным образом, в этих словах философа убеждался потом не раз, имея родственников-евреев. Открою секрет, признаюсь как на духу, что оба брата моего отца — старший и младший — были женаты на еврейках. А потом ещё и мой родной брат, святая душа, тоже мне и родителям удружил: хитро-мудрую евреечку взял себе в жёны — “осчастливил” нас и себя её “красотой неземной и умом недюжинным” до жути. Да и братья моей супруги, родной и двоюродный, были женаты на еврейках, пока те не померли обе, детей нарожали от них. В двух столичных оборонных НИИ, где я более 20 лет трудился, евреев тоже было немерено и несчитанно… И после этого раввины ноют и жалуются по телевизору, что евреев-де МАЛО на свете, что надобно их морально и финансово поддержать. «А нормально — это сколько по-вашему будет? — так и подмывает спросить лидеров иудеев, — это когда каждый первый будет еврей? Как в Израиле? Но кто тогда вас поить и кормить будет, товарищи дорогие, батрачить на вас, содержать?!»

Но сейчас не про это речь, а про то, что я хорошо познал, на собственной шкуре, что называется, что это за чудо такое — еврейская дружба и родство, и во сколько они обходятся добродушному и добропорядочному русскому человеку. Не поленюсь, повторю Читателю, чтобы запомнил крепко, что евреи дружбу с нами, гоями, понимают как-то уж больно чудно и своеобразно. Все мы просто обязаны, по их разумению, на них работать, им подчиняться беспрекословно и служить, бросаться на помощь по первому их требованию, одаривать их вниманием и подарками, от пуза поить и кормить, отдавать последнюю копейку. Потому что дружба с ними, избранниками и посланцами Иеговы, для нас — по их же твёрдому и непреложному мнению, опять-таки, по их иудейским взглядам на жизнь! — это большая удача и честь: они нас ею как бы одаривают и счастливят, к себе приближая как равных. Именно и только так евреи к этому и относятся — как к нисхождению и одолжению с их стороны, спусканию с небес на землю: чтобы с нами, гоями, скрепя сердце поручкаться и пообщаться — за хорошую плату, естественно, за навар.

От них же, как правило, не получаешь в ответ ничего: они как-то умело и ловко в нужный момент все от тебя ускользают бесследно, оставляя тебя, бедолагу, с носом и недоумением — и с накопившимися проблемами и обидами, разумеется, один на один. Дружба и родство с ними — односторонние, — как течение реки! Или как тупое хождение в Церковь на праздники или на похороны, когда туда служителям культа несёшь и несёшь деньги, яйца, творог и куличи, но главное — душу широкую, русскую, чаяния, надежды и слёзы. А взамен не получаешь ничего — только сальные, приторные улыбки попов и их многочисленной вороватой челяди (из еврейского племени в основном), да пустые и дежурные обещания загробной жизни, рая небесного — как приманки. Всё! Более там ни от кого и ничего не дождёшься — кроме мздоимства и словоблудия…

Поэтому-то я и согласен с мнением Розанова, полностью подписываюсь под ним: я испытал еврейскую дружбу во всех её видах и проявлениях. И насытился ей по горло, хватит, поживу теперь без неё. Мне это здоровее и полезнее во сто крат будет…

А про дружбана Серёгу скажу, жука прожжённого и лицедея, плута и афериста, что его послеуниверситетское мнимое безденежье и нытьё стали меня раздражать: я стал сильно сомневаться в его бесконечных рассказах про какие-то там мифические загулы на стороне с тратою огромных денег. Со мной и Николаем Беляевым, во всяком случае, он свою щедрость ни разу не проявил, наоборот — исключительно за наш счёт продолжал гулять и пьянствовать.

Когда он это в Университете делал — я смотрел на это спокойно и снисходительно: понимал, что человек за 5 лет учёбы не получил ни копейки стипендии от государства, что и в стройотряд он не ездил — вот и ныл, и плакался постоянно, скулил про отсутствие средств. Но уверял нас на голубом глазу, клялся-божился даже, что были бы они у него — ох и дал бы он тогда жару! Такой забег в ширину устроил бы — что и чертям тошно стало!

И вот наконец после получения диплома и выхода на работу он озолотел: его пробивная мамаша ему, двоечнику и м…даку, такое халявное и кашерное место нашла в центре столицы, что мы, отличники, только диву давались! Он, не умея умножить два на два как следует — это математик-то высшей квалификации! — стал получать на службе 200 с лишним рублей — огромные по тем временам деньги! И при этом продолжать валять дурака, не стукать пальцем об палец в своём элитном НИИ, как и у нас на мехмате: умеют же эти евреи устраиваться! И плакаться, вечно при встречах ныть и стенать — на жизнь свою невыносимо-тяжёлую жаловаться, на судьбу! Как и на множественных “друзей”, сослуживцев, “подруг” и любовниц, на супругу с дочуркой, матушку, сестру и бабку, которые якобы его, “дурачка-простачка”, “доят” и “доят” без-совестно и безбожно, как ту же грушу постоянно трясут — требуют своей доли внимания и капиталов. А он-де такой простой и широкий, охочий до дружбы и до любви, не может никому отказать: тратится на всех и тратится, и всё прогуливает подчистую, что заработал. И опять он вроде как нищий жил, опять нам его надобно было жалеть — и содержать, разумеется, по-дружески поить и кормить до отвала.

Мне это было уже и странно и неприятно слушать, признаюсь, — такие очередные серёгины по-сиротски слёзные песни. Это было с его стороны перебором, и не жалость уже вызывало, а тихую злобу с яростью вперемешку.

«Деньги лопатой гребёт, — стал уже думать я после каждой нашей с ним встречи, — а всё ноет, гад, жизнью своей недоволен, хитрюга, всё меня и Кольку на “пузыри” и пиво раскручивает! Любовниц поменьше води, пей и гуляй пореже, кобель, на автобусах езди по городу, а не на такси, живи скромнее и проще, как все остальные живут, меньше по городам и весям СССР на экскурсии шляйся, — тогда и денежки будут…»

Отношение моё к Серёге стало с этого времени резко меняться. Я стал понимать и видеть воочию, что он — хитрожопый жук, но с большими связями, которые позволяют ему легко и успешно по жизни плыть — как ледоколу по морю, — и при этом в ус не дуть, не печалиться ни о чём, не ломать голову: только снимать с чужих праведных трудов пенки. Нет, как хотите, но на этот еврейский житейский рай со стороны смотреть мне, одинокому и плохо устроенному в столице провинциалу, было уже крайне тягостно и обидно.

Почему-то в такие минуты горестные и печальные замечательная Нина Карташова назойливо лезла в голову со своими пророческими стихами:

«Народ мой бедный! Дармовой работник,

Конец ознакомительного фрагмента.