Персона нон грата. Полная версия

Александр Семёнович Брейтман

Из событий частной жизни сложился некий сюжет: от романтизма безмятежной юности времён брежневского застоя – к горбачёвской перестройке с её ожиданиями и надеждами, и далее – к путинской двадцатилетке стабильности, возрасту «ума холодных наблюдений» и познания собственных заблуждений.«…с отвращением читая жизнь мою… я строк печальных не смываю» написал Пушкин почти два века назад в своём «Воспоминании». Нам есть чему поучиться у великих. Я своё дело сделал. Теперь пусть судит читатель.

Еврейское счастье (пролог)

С лёгкой руки Шолом-Алейхема словосочетание «еврейское счастье» вот уже более века гуляет по миру. В словах известного писателя и сочуствие, и горькая ирония: «еврейское счастье» — нечто вроде рокового невезения или даже беды, когда только неистребимое чувство юмора какого-нибудь Тевье-молочника или Менахема-Мендла способно уберечь от последней степени отчаяния. При этом совсем не обязательно быть евреем, чтобы таки иметь «еврейское счастье».

Мой троюродный дядя Борис, одессит и ещё на минуточку генеалог, многие годы собирал по веточкам и листочкам родословное древо семьи Брейтман. Завершил же сей славный труд (как и свой земной путь) он уже в Торонто, куда попал после массовой алии советских евреев, наконец то (к вящему ликованиюю «истинных русских патриотов»¹), обретших к началу 90-х свою историческую родину. Согласно семейному преданию, основателем рода явился ближе к середине 19 века Берл, а основателями фамилии — его сыновья: Моше, Хаим и Шломо (Моисей, Ефим, Соломон). При этом, я не очень понимаю: а Берл (что по-немецки — медведь) был Брейтман или тогда у ашкеназских евреев ещё не было фамилий? И вообще: что означает эта фамилия? В немецком и английском brayt /в идишский варианте-breyt — широкий, яркий (см. Брайтон-бич — широкая яркая улица Нью-Йорка). Был ли Берл широк натурой или большой и сильный как медведь? — сегодня, увы спросить не у кого.

Как сложилась судьба Моше и Шломо — спросить тоже не у кого. Моего отца уже нет в живых, как нет на этом свете и, любившего при случае вспомнить как попал под аварию, моего двоюродного деда Изи (Израэла), отца упомянутого летописца дяди Бори. Кстати именно дед Изя, маленький одесский портной, сумел по окончании войны собрать в Одессе (спросите: чего ему это стоило?) разбросанных по эвакуациям четырёх своих сыновей. По мере умножения семейства город у Чёрного моря становился некой землёй обетованной всех широких и ярких Брейтманов России.

О своём же прадеде Хаиме я знаю, всё-таки, немного больше. Родился он где-то в конце 70-х годов позапрошлого 19-го века. В семейном альбоме есть старая чёрно-белая фотография маленького человека в костюме, галстуке и шляпе. Это снимок Хаима из Аргентины 1909 года (удивительно на него похож названный в его честь мой покойный дядька Ефим), куда он уехал на заработки и пробыл там три года. Тогда евреям, поражённых в правах жестоким самодеожавием, таки и разрешалось свободное пересечение государственной границы (как известно, при новых хозяевах долгие десятилетия граница была на замке). Он вернулся в свою Ободовку, что под Виницей, а в 1918 году во время очередного еврейского погрома был зарублен петлюровцами. На руках моей пробабки (её имени не знаю тоже) осталось семеро детей — два мальчика и пять девочек. Среди них — и моя бабка Сурка (Сара).

В 19 веке, как известно, браки между двоюродными братьями и сёстрами (кузенами и кузинами) были делом обычным. В дворянских семьях — из опасений мезальянса, а среди евреев — по религиозным предписаниям. Так, по законам Российской империи, где православие объявлялось государственной религией, брак между православым и иудейкой становился возможным лишь в случае, если последняя официально принимала православие. В еврейской же черте оседлости, впитавшей в себя память о двухтысячелетнем изгнании и гонениях, не было страшнее преступления, чем отступничество от веры отцов. Таким образом, самые привилегированные и самые бесправные подданные империи «уравнивались» в этом частном, даже интимном, перед лицом неумолимого закона и столь же неумолимой традиции. Так вот, мой прадед Герш, муж Сурки, будучи сыном Шломо, был её двоюродным братом, что нисколько им не помешало произвести на свет трёх сыновей — Фимку, Сёмку и Лёвку — не худших, я вам скажу, пробы и достоинства.

Сёмка — мой отец Семён Брейтман. Он Родился в 1926 году в селе Песчанка Виницкой области — местечке Ольгопольского уезда Подольской губернии. На то время евреи Песчанки составляли примерно 1/3 от общего населения примерно в 3000 человек. По данным на 2012 год евреи в Песчанке (Пiщанке) не проживают.

Старший брат отца, мой дядька Ефим, подвижный, весёлый, любящий дружеские застолья и закончивший войну в Берлине, в возрасте 79 лет умер в Израиле, где прожил последний год в семье своей младшей дочери, моей двоюродной сестры Любы. Младший, второй мой дядька, Лёва, порядочный и трудолюбивый, будучи ещё совсем молодым, упал с высокого воза с сеном прямо под копыта лошади. После ряда неудачных операций получил инвалидность. Сколько его помню (в школьные годы отец часто, почти каждые выходные, навещая мать, брал меня с собой: они жили «за мостом» в частном доме), он никогда не жаловался на свои болячки (а они давали о себе знать всё больше и больше) и, продолжая работать в совхозе, держал большое приусадебное хозяйство с огородом, курами и свиньями; поставил на ноги детей, моих двоюродных брата и сестру, Гену и Свету. Умер до срока, прожив всего 58 лет. Совсем недавно, встретившись с Геной, я узнал от него, что отец в молодости играл на мандолине. А я никогда даже не видел инструмента в их доме. Видимо, в трудах и заботах и послевоенной, да и всей последующей жизни было не до мандолины.

В середине 30-х годов Сара и Герш Брейтманы с сыновьями (старшему Ефиму было к тому времени 13—14 лет) приехали как переселенцы в созданную тогда Еврейскую автономную область, первоначально — Биробиджанский еврейский национальный район Дальневосточного края. Жили в посёлке Приамурском (иногда его называли Покровкой), что сразу за знаменитым железнодорожным мостом через Амур. (Трудные, подчас трагические, судьбы евреев-переселенцев не только из СССР, но и Канады, Австралии, Польши… требуют отдельного разговора²).

Дед, по словам отца, был еврейским учителем или меламедом. Ближе к вечеру по пятницам он, облачившись в талес, произносил пятничный кидуш, обязательную молитву, с которой начинался шаббат — один из важнеших еврейских праздников для всех верующих и неверующих. В этот вечер вся семья, включая детей, вымытых и переодетых в чистое, собиралась за накрытым столом. По правую руку от главы семейства, как правило, садили приглашённого к семейному столу — одного из тех, у кого в силу тех или иных причин такой возможности не было. Накормить голодного и одинокого в шаббат для еврея — большая мицва (в обиходе — всякое доброе, богоугодное, дело, похвальный поступок). За несколько минут до захода солнца мама зажигала субботние свечи.

Но, увы, даже в семьях, соблюдающих традиции Торы и почитающих субботу, не всё благо… Мой дед оставил жену и сыновей. Почему он поступил так? Я не мог задать такого вопроса отцу, а сам он никогда об этом разговора не заводил. От мамы же я узнал, что случилось это примерно за год за два до начала войны.

Пытаясь выяснить хоть какие-то подробности восьмидесятилетней давности, я позвонил в Биробиджан к старшей дочери моего дядьки, моей двоюродной сестре Полине. Я хотел лишь уточнить год призыва в армию её отца, но узнал от неё то, о чём раньше даже никогда не слышал. Например, то, что дядька мой, призванный накануне войны в армию, таки и дошагал пехотой до Берлина, и, может быть, его выцарапанная штыком роспись где-нибудь и сохранилась на стенах разрушенного Рейхстага. Я краем уха слышал, что его военная служба каким-то образом продолжилась в Ташкенте, но уже в какой-то военной (?) типографии. В 1947 году у них с Броней, его женой, родилась Полина, а в 1948 они пережили печально знаменитое Ташкентское землетрясение. Но вот, что для меня оказалось полной неожиданностью, так это то, что покинув Ташкент, они оказались (!?) где-то под Киевом: Ефим как опытный типографщик получил то ли назначение, то ли приглашение и хорошую должность. А кругом, по воспоминаниям Полины, были сады, сады, цвели сливовые деревья… и певучий украинский говор, и родители были молоды, и отец играл то на мандолине, то на балалайке, и пел… Это было самое счастливое время в их жизни. Но в год смерти тирана они были уже в Хабаровске. Прошло ещё немало лет, прежде чем дядя Фима получил приглашение на работу в газете «Биробиджанер штерн» — «Биробиджанская звезда» на языке идиш. Знание языка ашкеназских евреев и опыт печатника положили конец их многолетнему существованию в старом деревянном бараке. (Когда-то, в середине прошлого века, принявшие благодарных жильцов, в том числе, из переселенцев, новенькие деревянные бараки давно превратились в трущобы Хабаровска. Они и сегодня, обветшалые и полуразрушенные, являются главным «украшением» бывшей Гаражной, ныне — Проспекта 60-летия Октября). С переездом в Биробиджан семья, наконец, обрела долгожданные коммунальные удобства.

Так вот: накануне войны Ефима призвают на службу, а бабка, забрав младшего Лёву, возвращается на Украину. Оставшись один, отец какое-то время жил у людей и начал работать на железной дороге. К тому времени ему исполнилось 13 лет. Эта тема, куда более болезненная, никогда и ни под каким видом в нашей семье не обсуждалась. По прошествии некоторого (видимо, недолгого) времени баба Сара с Лёвой вернулась, и они вновь были вместе. С началом войны с пятнадцатилетним Семёном и девятилетним Лёвой баба Сара едет на Сахалин: то ли на добыче, то ли на переработке рыбы требовалась повариха, и там можно было пережить с двумя подросшими сыновьями трудные времена. Но сахалинские годы запомнились отцу не только рыбным изобилием. Так отец на всю жизнь запомнил, как однажды, находясь на берегу моря, они вдруг потеряли маленького Лёню. Его, тонущего и унесённого волной в открытое море, случайно сетью выловили рыбаки. Какой-то прямо евангельский сюжет с обращением Исуса из Назарета к двум рыбакам — Петру (Симону) и Андрею: были ловцами рыб, а станете ловцами человеков. Вот и выловили сахалинские Петры и Андреи из пучины морской и возвратили Саре любимое её дитя.

В 1944 году отцу исполняется 18 лет и его призывают на службу. К тому времени уже произошёл коренной перелом в войне, немцы отступали по всем фронтам, но на дальневосточной границе — на оккупированной территории Китая — была сосредоточена образцовая трёхсоттысячная Квантунская армия Японии, азиатского союзника Германии по военному блоку. Пройдя краткосрочные курсы стрелков-радистов, отец в составе танкового экипажа участвовал в освобождении Маньчжурии. Он вспоминал, как, заняв какую-то деревушку и развернув полевую кухню, они кормили солдатской кашей испуганных крестьян. Сам деревенский, да и выросший не в хоромах, он поразился тогда нищете, в которой жили эти люди. Там же, в Маньчжурии, отец был ранен в ногу и попал в госпиталь. Не знаю причин, но в часть после ранения он вернулся с большим дефицитом массы тела. Его вес тогда, по собственному определению, бараний, был всего 47 кг.

По завершении японской кампании отец, отслужив ещё несколько лет (до 1950 или 1951 гг.) в частях связи, был в звании ефрейтора демобилизован. За годы службы военнослужащий Семён Брейтман окреп и приобрёл хорошую физическую форму: на гражданку он прибыл худощавым и стройным. 7 ноября 1951 года в день рождения моей мамы и очередной годовщины Октябрьской революции Семён Григорьевич Брейтман сочетался законным браком с Розой Григорьевной Харитон. С этого дня начался отсчёт существования ещё одной советской семьи.

Моя мама, Роза Харитон, родилась в Умани, небольшом городке (местечке) Черкасской области, месте традиционного компактного проживания еврейского населения. По данным на 1926 год — год рождения мамы — на сто, примерно, тысяч населения приходилось в среднем 50% евреев; украинцев, соответственно, — 43%, русских — около 5%. (На 1959 год евреев там оставалось всего 5%, русских — 16%, украинцев — почти 77%. Сколько евреев проживает в Умани сегодня — одному Богу известно).

Роза была младшей из четырех дочерей Григория (Герша) Харитона и Фримы Скульской. Незамужние Мася (Мария) и Дося (Дора), модницы и красавицы (о чём красноречиво свидетельствуют старые фото), умерли молодыми. В их столь раннем уходе много неясного. Обе работали в уманьских партийных органах. Мама (тогда ей было лет 10 — 11) вспоминала, что просыпалась ночью и слышала, как сёстры, плача, рассказывали об арестах хороших людей, и мудрая их мать тихо плакала вместе с ними. Вскоре, по возвращении с южного курорта, посланная туда от работы для поправки здоровья, Мася скоропостижно скончалась. Через год та же история повторилась и с Досей. И те же врачи поставили тот же диагноз — тиф. Произошло всё это в печально знаменитые 1936 и 1937 гг. Куда исчезали и почему внезапно умирали молодые и здоровые люди в те годы сегодня, увы, очень хорошо известно. Во многом знании много печали… Кто не повторял этих горьких слов, которым уже без малого 3000 лет!

Так третья сестра Аня (впоследствии любимая нами тётяня) стала для нашей мамы во всём старшей на все последующие годы. Красивая, как и все сёстры, она была смешлива и больше всего любила распевные украинские песни. Эту любовь она сохранила до конца жизни. До сих пор помню её песенно-украинскую мову с русско-идишскими фонетическими вкраплениями:

Чорноморэц, мамцю, чорноморэц

Вывел мэнэ босую на морозэц,

Вывэл мэнэ босую тай пытае:

Чи е мороз, дивчина, чи нэ мае?..

Потом уже жизнь научила её быть и рациональной и прогматичной; такой же она воспитала и Яну, единственную свою дочь и нашу с Галей двоюродную сестру.

К началу войны у Ани оставался незавершённым год на филфаке киевского университета. (Родня и друзья подшучивали, что старшая Харитон учится в университете на доходы от пивной пены: Герш Харитон в последние довоенные годы был завпивной и имел с этого небольшой доход. Он не скопил себе никакого состояния и умер в эвакуации от болезни желудка, вызванной недоеданием). Наша тётяня была профи в лучшем значении этого слова. Я и сейчас готов прибегнуть к её запоминалкам, если понадобится просветить не ведающих русской грамматики теперешних компьютерных гениев по поводу звонких и глухих согласных:

м ы же не забывали друга (звонкие)

стёпка фец хочешь щец (глухие)

У молодой и весёлой студентки киевского университета был жених Дудик (Додик, Давид) — парень, как тогда говорили, из хорошей еврейской семьи. Парень из хорошей еврейской семьи, как и его младший брат Моня (что смеясь спрашивал у полыхающей смущением пятнадцатилетней Розы: дождётся ли она его?), погибли на фронте в первые дни войны. Потом уже в эвакуации под Ташкентом Аня выйдет замуж за бухарского еврея Романа (Рашеля), будущего отца Яны.

Мама же к началу войны закончила седьмой класс. Была отличницей, старостой и помнила наизусть список всего класса. До глубокой старости (она прожила 88 лет) писала без единой ошибки убористым биссерным почерком и декламировала на «бис» горьковскую «Пенсню о буревестнике». В те годы семилетка — неполное среднее — было вполне себе образованием, что и оказалось весьма кстати всего лишь несколько месяцев спустя.

«22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началась война» — поётся в известной песне Ежи Петербуржского. А от Киева до Умани всего 200 км. Надо было срочно эвакуироваться. Ещё ничего не было известно о тотальных зачистках еврейского населения на оккупированных территориях. Официальные органы и пресса хранили молчание — ведь СССР и фашистская Германия на начало войны, по сути, были союзниками. Но вэй из мир! что хорошего мог ожидать еврей от этих шлэйгэрс?

Считанные дни на сборы… И вот с узлами, где самое необходимое (что-то из мебели и другое добро оставили «до лучших времён» под присмотром соседей-поляков: состоятельный пан Станислав, захаживал в другой раз к Гершу, с которым дружил уже многие годы, и, щедро одаривая сестёр конфетами, всегда с большим уважением относился к пани Фриме, что угощала его щучьей головой той самой, собственноручно приготовленной, рыбы-фиш), они грузятся в эвакоэшелон. Мама на всю жизнь запомнила эту дорогу в эвакуацию. Запомнила, что в ужасе бежали как можно дальше от эшелона, становившимся лёгкой мишенью при авианалётах; как прибыли со своими узлами в станицу Маныч, а ночью местный председатель совхоза скрыто отправил их на подводе дальше, тихо пояснив, что слышал, как немцы поступают с евреями… Спасибо добрым людям, что помогли выжить Гершу Харитону с семьёй на этом пути, спасибо, что я, сын младшей из его дочерей, Розы, могу сегодня без различения национальностей произнести слова благодарности этим незнакомым и давно умершим людям — русским, украинцам, полякам, конечно, узбекам… Именно в Узбекистане и прошли пять лет эвакуации.

Семья Харитон среди прочих других оказалась в Беговате (Бекабаде) — маленьком, с чуть более чем тридцатитысячным населением, городке в 115 километрах от Ташкента. Не могу сказать (и уже не у кого спросить), на какой общественно-полезной работе были заняты дед с бабой. Аня же преподавала в школах Беговата, иногда — Ташкента, обязательные на всей территории СССР русский язык и литературу, а Роза как несовершеннолетняя без какой-либо квалификации была определена в разнорабочие на строительстве Фархадской ГЭС. Вот тут-то её семилетка (сразу хочу умерить пыл взахлёб повествующих о преимуществах всего советского, в том числе, школы: по первому своему образованию и по начальной работе я — школьный учитель, и знаю отнюдь не понаслышке и о достоинствах, и о недостатках этого самого образования, и школьного и вузовского. А то, что из числа выпускников и средних и высших советских школ хватало непроходимых невежд, никаких специалистов и откровенных дураков вам скажет любой мало-мальски уважающий себя представитель всё той же советской интеллигенции), и хорошая память, и умение перемножать в уме двузначные числа, и письмо без ошибок… сыграли свою роль — её, пятнадцатилетнюю то ли девочку, то ли девушку, переводом из разнорабочих поставили учётчицей и назначили паёк служащего, что значительно превышал паёк неквалифицированного большинства строительей Фархадской ГЭС. Мама вспоминала, как отец грустно шутил о своём еврейском счастье, когда младшенькая, и отличница и умница, кормит своих постаревших (тогда совсем ещё и не старых) родителей. Как я уже упомянул, мой дед умер от обострившейся в эвакуации болезни желудка: отделяя от своего скудного рациона часть, он старался как мог уберечь от недоедания дочерей и свою тохтер, так, любя, доченька, он иногда называл Фримэню (уменьш. от Фрима) — свою жену и мою бабку.

Закончилась война. Вчетвером, уже без деда, но с будущим отцом Яны — Рашелем — они вернулись в Умань. Семья Станислава в годы оккупации выжила, более того, сохранила оставленные Харитонами вещи и даже извинилась (это по поводу повального польского антисемитизма) за невесть куда задевавшийся ковёр. Да что там ковёр, когда кругом послевоенная разруха и безработица, а в оставленном почти пять лет назад доме живут незнакомые тебе люди? Как жить, если муж похоронен на чужбине, если потерян дом, если средств к существованию нет?.. И тут — письмо от Яши, Яшуни, — бабушкиного старшего брата, Якова Моисеевича Скульского, моего двоюродного деда. В годы войны он с семьёй оказался в Хабаровске и теперь звал к себе. Других предложений не было, авторитет брата не подвергался сомнению, и она решила: «Если Яшуня зовёт, надо ехать». Тогда Хабаровск нуждался в специалистах, в том числе, учителях. Учителями были Аня (университет она «добила» заочно) и Рашель. В составе одной семьи школа получала сразу двух специалистов по главным тогда школьным дисциплинам — литературе и математике. Это была редкая удача, и они сразу получили маленькую без удобств квартирку в учительском доме, в которой все и жили: Аня с Рашелем и Яной, что родилась в 1946 году, моя бабка и моя мама, которой к тому времени было уже 20 лет. Заочно окончив Биробиджанское педучилище, она начала работать учителем начальных классов.

Потом уже мы жили в бараке по соседству через дорогу, и я в возрасте от трёх до пяти из окна второго этажа мог наблюдать, как от учительского дома к нашему переходит улицу маленькая, согнутая в пояснице старушка — моя бабка, Фрима Моисеевна Харитон. Она умерла в тот год, когда я должен был пойти в первый класс. По словам моих близких она любила меня, заботилась и жалела как младшего из своих внуков. Я не помню по малолетству никакого с ней разговора, не помню, как звучал её голос. Жалею об этом до сих пор. Ей, пережившей и наступление нового, двадцатого, века, и первый полёт братьев Райт, и еврейские погромы, и три революции, и три войны — две мировые и гражданскую, и репрессии 30-х, и эвакуацию, и «дело врачей», и гонения на «безродных космополитов»… было бы что рассказать мне. В год её смерти, 1961, весь мир узнал имя Юрия Гагарина.

Рождение детей (сначала моей сестры, а через два — меня собственной персоной) становится причиной перехода молодой учительницы начальной школы — Розы Григорьевны Брейтман — воспитателем в детский сад: чтобы и дети оказались под присмотром, и чтобы заработок, пусть и более чем скромный, не потерять. По той же причине она уходит с третьего курса заочного отделения истфака Хабаровского пединститута, хотя, по воспоминаниям тётки, второго декабря 1954 года она с самого утра со всей серьёзностью собиралась на экзамен, но лишь благодаря настойчивости матери осталась дома, а уже днём отец на служебном «по случаю» грузовике доставил её в роддом. Я знаю, что мама, живя долгие годы в барачной тесноте, мечтала о высшем образовании как некоем залоге будущей интеллигентной, с высокими помыслами, жизни. Думаю, эта её мечта каким-то незримым образом передалась и, в известной степени, осуществилась в моей, её сына, судьбе. И она знала об этом, и всегда первая радовалась моим профессиональным успехам и человеческим удачам.

Лишь малой части того, что пришлось пережить моей еврейской маме (аидишн мамэ — символ самоотверженной и не рассуждающей материнской любви) пока я посещал детский сад, учился в школе; а потом — в вузе, аспирантуре, докторантуре… я коснусь в последующих «детских» главах. Но до глубокой старости, она ровно так же продолжала переживать за меня, вполне взрослого уже человека, потом уже за внука и правнучку. Конечно, всё, что связывало меня с мамой, касается и моей сестры. Но, может быть, она когда-нибудь сама напишет свои воспоминания…

Это, действительно, была типичная советская семья, похожая на все другие советские семьи: разве что отец чуть меньше обыкновенного пил, хотя и не был трезвенником; чуть меньше полагался на «авось», хотя, иногда, и бывал до наивности доверчив; да, его не вдохновляла «истина» о работе, которая не волк.., но и в ударники коммунистического труда он тоже попасть не торопился. Как и многие люди его поколения он не умел жить без дела: и в Строительно-монтажном управлении, где проработал большую часть жизни и пользовался, как было принято тогда говорить, заслуженным уважением; и дома по хозяйству; и на дачных шести сотках…

Насквозь пронизавший повседневность деформирующий речь и мышление канцелярит, с головой выдаёт колоссальное неуважение наших «эффективных менеджеров» к большинству населения, названному электоратом. Так, зачисленная в возрастную категорию дожития, с трудовым стажем в сорок лет, мама становится пенсионером. Отец продолжал работать. И работал бы ещё многие годы, если бы «добрые» чиновники «эффективно» не оптимизировали производство по «вдруг» открывшимся несоответствиям возраста и диплома (которого у него и в прежние годы никогда не было) занимаемой должности. С выходом на пенсию, отец стал чаще и дольше бывать на продуктовом рынке: он любил и умел, обойдя с десяток прилавков, со вкусом и не торопясь выбрать товар; а давно работающие и занозистые продавщицы, понимая что имеют дело с профи, долго и уважительно с ним разговоры разговаривали. И всё бы ничего, а даже и хорошо, и правильно, да вот отец всё чаще и чаще «брал» меня с собой. А это требовало времени. Но когда некоторые молодые торговки по неопытности обвешивали дедушку, то мои досада и нетерпение вознаграждались сторицей. Со словами: «И как же тебе не стыдно обманывать пенсионера», — он, к вящей радости других посетителей рынка, возвращал товар обратно, невзирая на торопливые посулы возмещения, конечно же, случайно причинённого ему ущерба.

Приученный прожитой жизнью к бережливости, отец, вместе с тем, был гостеприимным хозяином. Об этом знали и на себе испытали в былые времена мои школьные друзья, хотя отец, в силу разных причин, не всегда так уж и рад был их появлению в нашем доме в неустановленное время. Кулинарный талант отца признавался всеми и безоговорочно. Безусловно, он наследовал его от своей матери, Сурки, что ещё в годы НЭПа в Виницкой Песчанке умело управлялась то ли с корчмой, то ли с постоялым двором, где была и хозяйкой и поварихой в одном лице. Практически по наитию, никогда не держа в руках поваренной книги, он интуитивно прозревал тайны кулинарного мастерства и был Мастером. На его дни рождения приходили многочисленные родственники и друзья: никому просто не могло бы прийти в голову пропустить по доброй воле и без уважительной причины застолье у Семёна. И немудрено: несмотря на жару (в конце июня нередко бывало и под 30°, а бытовые кондиционеры в квартирах простых людей появились только в перестройку), скромные размеры холодильника и отсутствие морозильных камер, стол, раздвинутый и приставленный, всегда был тщательно сервирован. Неотменяемый тандем двух признанных вершин кулинарного гения — знаменитый русский холодец из свинных ножек и не менее знаменитая еврейская фаршированная щука (рыба-фиш как говорят в Одессе) — позволяли думать, что сама идея межнационального единства не столь уж и утопична, если вместо благих посулов подвести под неё здоровую материальную основу.

Что нужно пенсионеру и инвалиду войны (отец ко времени описываемых событий был и тем и другим)? Конечно же, забота. И «добрые» чиновники вновь о нём «позаботились». Хорошо известно, как любят они к датам вспоминать о ветеранах войны. Вот так в очередную дату Победы отец в числе других стариков был приглашён на торжественное мероприятие, которое никак не могло начаться в связи с неприбытием какого-то начальника для торжественного зачтения запланированного приветствия. Ну ничего: начальство, известно, при делах, а ветеранам и прочей инвалидной команде спешить некуда. Так то оно так, да вот эти самые ветераны простояли в ожидании радетеля и благодетеля несколько часов на своих траченых ревматизмом ногах. В суматохе административного рвения, конечно же, было не до стульев… Отец тогда своим ходом с трудом добрался до дому — после многочасового стояния резко обострилось сосудистое заболевание ног. С того времени он перестал бывать на продовольственном рынке; более того, ему всё труднее и труднее становилось просто выходить из дому. Последние два года большую часть жизни он провёл в кресле. После смерти мамы отец, которому было тогда 88 лет, не захотел ни к кому переезжать: он рано стал самостоятельным, и уже по-другому своей жизни не представлял. И я и сестра помогали ему во всём, но готовить он продолжал сам: пусть даже и не так и не то, чему в прежние годы позавидовал бы и иной шеф-повар из ресторана. Настя (моя жена во втором браке), с которой я так и не успел познакомить маму, была новым человеком в нашей семье, и отцу нравилось, когда мы приходили вместе. Они даже завели обычай расцеловываться при встречах и расставаниях; и отца это чрезвычайно трогало.

В последние годы отец всё чаще вспоминал о своём отце, которого больше никогда не видел с тех самых предвоенных лет. Знал только, что жил тот где-то в Биробиджане. По его просьбе Володя, внук Ефима (на то время — зам. начальника Биробиджанской милиции) делал запрос в городской архив. Следов Герша Брейтмана обнаружить не удалось. Но вот недавно, внук Лёвы, Сергей, вернувшийся в Хабаровск после службы в боевых частях Армии обороны Израиля, озадачил всех вопросом: кто изображён на карточке более чем девяностолетней давности? Знакомый снимок (семейное фото), который, в своё время, я тоже внимательно разглядывал: в верхнем ряду я узнавал отца (Сёмку) в возрасте примерно пяти лет рядом со старшим братом (Фимкой). А кто остальные? Не найдя ответа тогда, я и забыл об этом думать. Но вот заново вглядываясь в лица давно минувших дней, я вдруг понял, что это семья Герша Брейтмана: в верхнем ряду — отец, рядом — Ефим, приобнявший пожилую женщину. По всему — это их бабушка (моя, значит, прабабка. Вот по чьей линии?). Иначе, что бы ей делать на семейном фото. Во втором ряду — молодые мужчина и женщина. Кто? Ну конечно, Сара (фамильное сходство прослеживается у всех Брейтманов), а рядом, естественно, Герш, снимок которого отец безуспешно искал. На кого же, мне хорошо знакомого, он похож? Точно, на Лёву (вернее, Лёва на него), который тут же, на отцовских коленях. Портретное сходство с Гершем «читается» и в лицах сына и внука Лёвы, Гены и Сергея. Вот вам и семейный портрет в интерьере времени и долгих поисков. Полина, старшая дочь Ефима, полностью согласилась с моими физиономическими наблюдениями. Но что же получается: я снимок видел и прежде. А отец, выходит, нет? Не могу сказать определённо. По меньшей мере, теперь мы знаем, как выглядел наш дед Герш.

Мама умерла в больнице в 2015 году — к тому времени ей уже было 88 лет. Я не хочу писать, как отвозил её туда, как трудно «сдавал» её, потерявшую силы, врачам с рук на руки… Я не хочу превращать эти не самые радостные воспоминания в выразительный литературный эпизод. Я не помню имени заведующего отделением, первоначально не хотевшего принимать больную не по профилю, но затем, оставившего её и назначившего под свою ответственность сильные обезболивающие, чем и облегчил муки последних её дней. Я благодарен этому человеку, честно исполнившему свой профессиональный долг: в силу многих причин сделать это оказывается не всегда просто. А ещё я благодарен своему ангелу-хранителю (хотя, по большому счёту, не верю в его существование; да и не положен мне, некрещённому, таковой. Разве что таким вот хранителем всю жизнь была моя аидишн мамэ): в очередной раз, покидая больничную палату, я наклонился, чтобы поцеловать её, и вдруг, сквозь обезболивающее забытьё, она открыла глаза — «Наклонись, я тебя тоже поцелую…».

Думаю, что в каком-то высшем смысле таким вот ангелом-хранителем является для каждого его мама. Хотя мы об этом если и догадываемся, то слишком поздно.

Через день из отделения сообщили, что мама умерла.

Это произошло в разгаре зимы, в январе. Мне тогда пришлось собрать и оформить много разных документов. Пришлось поездить по морозу по разным учреждениям, не подхватив даже насморка. Уже потом, похоронив маму, с полгода я был подвержен каким-то долго не проходящим простудам.

Отец успел отметить своё девяностолетие, пережив её на два года.

Своё 90-летие, с неизменной присказкой, в которой слышалась надежда, «если доживу», отец впервые решил праздновать на стороне: мол, гостей будет много, и все не поместятся. Я понимал: место должно соответствовать крестьянской закладке человека, не искушённого в тонкостях дизайна. Им оказался загородный армянский ресторан «Моцарт», с гипсовой лепниной и копиями известных картин… (До сих пор не понимаю выбор названия… почему хотя бы не «Азнавур», учитывая, что исконная фамилия известного шансонье — Азнавурян). Размещённая там и сям восточная пышность с позолотой, заявляла себя во всех интеръерных подробностях: сам юбиляр на высоком стуле-троне, обтянутом то ли веллюром, то ли бархатом цвета бордо и изукрашенном золотым тиснением, восседал в центре стола, принимая здравица и тосты. В довершение всему, сам хозяин ресторана пришёл лично поздравить юбиляра… А тот, в свою очередь, был чрезвычайно доволен всем, что в этот вечер происходило в «Моцарте».

Худа без добра, как известно, не бывает: проводя большую часть времени в кресле, отец стал больше читать. Читать и думать. Так, перечитывая «Тихий Дон», он кусками пересказывал нам трагические шолоховские сюжеты, поражаясь какой-то запредельной жестокости и белых и красных; не отказываясь от своего партийного прошлого, он перестал быть сталинистом, что, учитывая возраст, согласитесь было совсем нелегко; к концу жизни он освободился и от ложного патриотизма, которым, увы, были заражены многие его сверстники, и полагал, что миллиарды, потраченные на ракетные залпы по Ливану, могли бы обеспечить куда более достойное существование миллионам пенсионеров, находящихся «на» и «за» чертой бедности.

На многое по-новому посмотрел и мог ещё посмотреть отец. Но всему есть срок. С сердечным приступом его увезла скорая. В больнице отцу стало лучше и он даже просил принести ему тапочки; а через пару дней вообще собирался домой. Он умер во сне ночью в первый день марта на 91-м году жизни. В тот день с утра небо было чистым, светило солнце, а к полудню началась первая весенняя капель…

В самом начале я писал о том, как понимал «еврейское счастье» Шолом Алейхем. Скорее, как бесконечную череду несчастий, чуть согретых улыбкой великого писателя. Оглядываясь на двухтысячелетнюю историю изгнания «избранного» народа, я не нахожу аргументов «против». И всё-таки, были ли несчастливы мои родители? Сестры мамы? Братья отца? И да, и нет. В их судьбах было много горя, много страданий: семейные конфликты и драмы, смерть близких и потеря любимых, советский антисемитизм, война и эвакуация… Они пережили войну, а ко времени «разоблачения безродных космополитов» и «дела врачей-отравителей» избежали депортации, удачно оказавшись дальневосточниками. Это была главная удача в их жизни — выжить. В дальнейшем, отец, не получив никакого, кроме 4-х классов еврейской школы, образования, оказался незаменим в своём СМУ; маму со словами благодарности часто узнавали на улице солидные дядьки и тётки — бывшие её детсадовские воспитанники; тётяня была из лучших школьных руссоведов, её любили ученики и их родители; один мой дядька дошёл с победой до Берлина и успел поработать может быть в единственной, если не во всём мире, то в СССР, газете на языке идиш; другой, несмотря ни на что, прожил свою жизнь достойно, что дай Бог каждому… У всех у них выросли дети, мои двоюродные братья и сёстры, люди вполне себе достойные и благополучные; они дождались внуков, а некоторые — и правнуков. И я, при всём моём уважении к авторитету Шолом Алейхема в вопросх еврейского счастья, берусь утверждать, что оно таки и не поддаётся однозначному толкованию.

Мои родители были советскими людьми во всей непростой многозначности этого определения. Они прожили в браке 64 года, что и по прежним временам срок немалый. В своей долгой, отнюдь не безоблачной, жизни были, по-своему, счастливы. Всегда были со мной рядом, даже если я вдруг и оказывался далеко от них. Их любовь согревала и наполняла душу. Я и сейчас чувствую их любовь, только к ней прибавилась тоска по тому, чего уже никогда не вернёшь. Теперь они, как и хотели, похоронены вместе на городском кладбище в одной ограде с бабушкой (маминой мамой), о которой при жизни мама так часто вспоминала.

По большому счёту, еврейское счастье-несчастье никогда не было проблемой лишь «избранного» для гонений народа. С разрушением Второго иудейского храма еврейский вопрос существует в историческом времени в неразрывной связке с итальянским, французским, испанским, немецким… и, уже целое тысячелетие, с русским вопросами. Так что нет отдельного счастья для какого-то одного народа. Ведь каждый народ, более того, каждый человек, и счастлив и несчастлив одинаково. Конечно, индивидуальных различий много, даже с избытком (я бы сузил как сказал некто, хорошо известный), но счастья хотят все. По меньшей мере те, кого принято называть широкими народными массами, то есть, нас. История же моих родителей — всего лишь частный пример стремления к чему-то очень простому и очень человеческому.

И над собственною ролью плачу я и хохочу.

То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу

(Ю. Левитанский).

Примечания

1

Как здесь не вспомнить сарказм знаменитой 16-й страницы «Литературки», обретшей, как и другие СМИ, в «лихие» 90-е свободу слова: «Почти все евреи уехали, а жить лучше не стали».

2

См., напр. Бренер И. С., Заремба А. В. Биробиджанский проект в научных исследованиях. Ценности и интересы в истории Еврейской автономной области. Киев.: Золотые ворота, 2013. 632 с.