Тьма веков

Александр Свистунов

«Тьма веков» – это ворота в таинственный и пугающий мир, где оживают древние легенды. Эти леденящие кровь истории дошли до нас в песнопениях шаманов, скупых докладных записках тайных обществ, пропитанных магией манускриптах и мрачных сказках, которые матери рассказывали своим непослушным детям на самых разных языках на протяжении столетий. Здесь вас ждут проклятые короли и кровожадные чудовища, зачарованные сокровища, самые мрачные закоулки человеческой души. Здесь даже герои отбрасывают тени.

Редактор Александр Свистунов

Дизайнер обложки Андрей Альбрехтов

Иллюстратор Александр Павлов

Иллюстратор Сергей Захаров

Иллюстратор Александр Соломин

Иллюстратор VEA

© Андрей Альбрехтов, дизайн обложки, 2018

© Александр Павлов, иллюстрации, 2018

© Сергей Захаров, иллюстрации, 2018

© Александр Соломин, иллюстрации, 2018

© VEA, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-8212-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Александр Дедов

Здесь начинается Похьёла

Наступил новый тысяча девятьсот сорок шестой год. Газеты всего мира до сих пор обсасывали косточки победы СССР в войне, но главное — немцев здесь больше нет, русские взялись налаживать гражданскую жизнь у себя дома, и от Финляндии все наконец-то отстали. Это была первая за много лет по-настоящему спокойная зима! А какая зима в Лапландии — тут и не передашь словами, тут видеть надо! Настоящая сказка, будто открытка ожила.

Олави Паавинен очень любил неторопливо прокладывать лыжню сквозь зимний лес. Тишина, лишь слышен хруст снега. Щёки у Олави одутловатые, румяные, под носом густая щёточка жёстких заиндевелых усов. Весь он как-то крепко сбит, низок и широк, похож на хмурого сухопутного моржа, только бивней не хватает. Не любят люди Олави Паавинена, говорят, что колдун он и душу дьяволу продал, а за это Олави не любит людей в ответ. Такая у него с местными взаимность, зато всё честно и без обиняков. Живёт он на отшибе — десять километров от древни Киттиля, прямо за его домом начинается древний сосновый бор; и совсем бы хорошо жилось Олави, если бы не соседка. Старая саамка нет-нет, да приставала со своими бесконечными разговорами. «Вот не ходишь ты в церковь», — говорит бабка Ханнеле. — «Земля тело твоё не примет. Помрёшь, старый, я-то тебя похороню, зиму перележишь, а по весне кости земля вытолкнет, да волки их по лесу растащат. Креститься надо, Олави».

Но Олави не хотел идти в церковь. Дед его был шаманом, дед его деда был шаманом, все в его роду шаманами были, зачем Олави креститься? Ему старые боги помогают! Ещё до того как немцы пришли, в Зимнюю войну, бывало Олави положит на камень кусок оленины да бутыль самогону и разведёт костёр вокруг. Сам жиром обмажется и винтовку свою обмажет, подождёт, пока бутыль самогону от жара не лопнет, а потом шагает в пламя. Огонь не кусает — это Укко, отец небес, знать благословил. Метко бьёт винтовка после благословения Укко; спасибо тебе, громовержец! Уж сколько рюсся полегло в этих лесах.

Бабка Ханнеле была женщиной доброй. Бывает — заболеет Олави, она ему чаю сделает, жиру с перетёртыми ягодами принесёт. Добрая была бы соседка, если бы не болтовня без умолку. Муж её вместе с Олави воевать ушёл, да всё как и жена — предал старую веру, это его и сгубило. Помолился бы своим богам, глядишь и домой бы вернулся невредимый. А теперь некому оленей пасти, оставила себе старуха двух, а остальное стадо продала.

Лес приветливо расступился, открывая дорогу к почернелому деревянному дому. Олави снял лыжи, поставил рядом винтовку и уселся на завалинку — трубку курить. Только он чиркнул спичкой, набрал полный рот дыму, как за калиткой показалась бабка Ханнеле.

— Ой, нет, только не ты… — сказал Олави. — Чего тебе опять от меня нужно, старая?

— Да вот, проведать тебя пришла. Поглядеть — не сожрал ли Паавинена медведь.

— Цел, как видишь. А теперь иди домой. Если нечего больше по делу сказать — не царапай воздух своим скрипом.

— Женщина тут одна тебя ищет. Мой племянник её сюда направил, сказал, что по твоей части дела. Только ты помочь можешь.

— Вот ты свалилась на мою голову! Мало было тебя одной — так ещё и племянник! Двадцать лет его не видел и ещё столько же не видать бы… С чего я вообще кому-то должен помогать? Я как в деревне появлюсь, все ставни закрывают или вслед крестятся, того и гляди — на рогатину посадят. А я им помогать, ага, так и разбежался.

— Злой ты Олави. Это демоны тебя за кишки дёргают! Вот ты весь и красный, да трясёшься. Не примет тебя Бог! Помог бы доброму человеку, тем более что беда её по твоей, бесовской части.

— Это отец Сергий на ваших православных проповедях рассказывает? Не буду я никому помогать и точка.

— Ну ты хоть выслушай человека, морж ворчливый. Ну хоть ради меня. Помнишь, как ты в прорубь провалился, потом с жаром лежал целый месяц? Кто тебе суп варил, кто тебе ягоды с жиром перетирал, кто тебя, тяжеленного, переворачивал, чтобы травяным отваром обтереть?

Совесть всколыхнулась где-то в глубине чёрствой души Паавинена, будто простокваша по кишкам растеклась.

— Ладно, бабка! Но только ради тишины. Выслушаю твоего человека — и чтобы неделю на моём пороге не появлялась!

— Идёт, — заулыбалась старуха и поманила Олави следом за собой. — Она у меня остановилась, поживёт пару дней и уедет.

Дома у старухи царила необычайная чистота. В комнате уютно пахло луком и жареной рыбой, рядом с печкой, посреди огромной комнаты стоял стол, за ним сидела стареющая, но всё ещё красивая женщина. Кожа как снег, волосы собраны в аккуратную русую косу, выразительные серые глаза внимательно ловят каждое движение.

— Заходи, Олави, познакомься, это Мария. — Скрипела бабка Ханнеле.

— Здравствуйте! — гостья поднялась с места, но поймав на себе колючий взгляд шамана, тут же уселась обратно.

Олави нахмурил кустистые брови, фыркнул и пододвинул к себе табуретку, уселся подальше — показать своё нарочитое нежелание говорить.

— Откуда ты такая взялась здесь?

— Я из Швеции приехала, срочным рейсом. Сюда пришлось на попутках добираться. Красиво у вас тут, но ни проехать, ни пройти.

— И хорошо! А то глядишь, каждый раз кому-нибудь да нужен буду. Далеко племянник этой карги забрался. Чего хотела-то? Ханнеле говорит, тебя там что-то «по моей части» интересует.

Глаза Марии наполнились слезами и стали похожи на два глубоких озера, впрочем, длилось это всего секунду. Женщина собралась с силами, сморгнула свою скорбь и продолжила.

— Сын ко мне по ночам приходит. Говорит — потерялся, теперь в какой-тёмной и холодной стране обитает. Мёрзнет… — голос Марии дрогнул. — Каждый раз как приходит во сне — возле костра сидит, а согреться не может.

— Х-ха! — хохотнул Олави и тут же ойкнул: бабкин кулак больно ударил под рёбра. — Здесь начинается Похьёла, отсюда и до севера Норвегии и Швеции. Это сейчас на картах три разных страны, а в старину это была наша с саамами земля. Умер твой сынок. Если не похоронили по христианским обычаям, или вдруг где-то в лесах закоченел — всё, дух его Манала забрала. Оттуда до снов живых — всё равно, что рыбу рукой в озере поймать: тяжело, но возможно. Кем сын-то твой был?

— Лёшенька мой… Романтичный мальчик! Мы ведь из русских дворян… Как гражданская война началась, эмигрировали в Швецию. Жили как прежде — бед не знали, муж обжиг керамики наладил, открыл цех в двух километрах от Гётеборга. А Лёшеньке, ему всё это противно было… Бывало, сидит вечером, настроит радио и слушает пламенные речи коммунистов. Сбежал в Россию, а потом пропал, прямо перед Зимней войной. Шесть лет уже ни сна, ни покоя!

Лицо Олави впервые за весь разговор приобрело выражение, и выражало оно брезгливость.

— Рюсся, значит. Ну если рюсся, быть может и я его положил, из этой самой трёхлинейки, — Олави похлопал по винтовке у себя на коленях. — Я не Симо Хяюхя, чтобы считать красные звёзды, но вашего брата знатно побил. Если и правда я его в Маналу отправил, прошу прощения, но война есть война…

— Я всё понимаю, Олави. Понимаю и не виню тебя. Но как мне его вызволить из этой Маналы? Если он не перестанет мне сниться, то меня саму скоро придётся хоронить…

— Ничем не могу помочь. А теперь извините, мне пора.

Олави крякнул и поднялся с табурета, опираясь на винтовку как на трость. Шаман неуклюже зашлёпал к выходу, в спину ему прилетело истеричное «пожалуйста». Он обернулся и увидел Марию, всего за мгновение её лицо сделалось пунцовым, сопли и слёзы смыли былую выдержку.

— Пожалуйста, шаман, умоляю тебя — помоги! Я заплачу, у меня есть деньги.

— Деньги мне не нужны, — ответил шаман, набивая трубку свежим табаком. — Моё богатство вокруг меня. Лес, озёра, рыбы и звери, всё это дороже любых денег.

Олави ухмыльнулся и направился было к выходу, как рыдающая русская женщина снова его остановила.

— Твоя сестра, она живёт в Хельсинки, я знаю! Коммунисты отобрали у неё ферму под Хаминой в сороковом году. После Зимней войны эта ферма перешла в муниципальную собственность. Я…У меня есть связи в парламенте, я могу помочь с документами. Ферма вернётся твоей сестре.

Лихая ухмылка спряталась под тяжёлыми усами, Олави нахмурился, пыхнул трубкой и покачал головой.

— Ох уж эти рюсся… Изворотливые, что твой уж! И что мне теперь, на слово поверить? Какие гарантии дашь?

— Вот, — женщина достала из кармана пожелтевший листок бумаги с расплывчатой синей печатью. — Это выписка из кадастрового реестра. До сорокового года у фермы владельцем числится Ани-Лийна Паавинен. Я позвоню юристам из Стокгольма, они соберут все нужные документы и приедут в Хельсинки. Как залог — я отдам тебе свой паспорт, без него мне не продадут билет на поезд. Как дело сделаешь — поедем в Хельсинки.

— Складно говоришь, Мария. Хотел бы я тебе верить, да не получается. Ладно, схожу я в Маналу, спрошу о твоём сыне у мёртвых. Но если обманула, пеняй на себя…

— Спасибо, спасибо, я так тебе благодарна!

Женщина бросилась на Олави, желая заключить его в объятия, но шаман легонечко оттолкнул от себя эмоциональную дворянку.

— Не ради тебя я туда пойду, ради сестры. Ей в городе плохо.

— Когда мы выходим? — Мария утирала слёзы.

— Мы? Нет-нет, я иду один, ты останешься здесь.

***

Угрюмые сосны обступили лужайку. Над низкими небесами тускло поблескивало тёмное солнце, холодный синий снег укрыл лес толстым одеялом. Мария вышла к костру и оглянулась: никого. Протянула руки к очагу и поёжилась, языки пламени обжигали холодом.

— Я здесь, маменька, обернитесь!

Она обернулась и вскрикнула: перед ней стоял высокий светловолосый человек в расхристанной шинели. На грязном сукне виднелись дыры от пуль, покрытые алым инеем.

— Не могу согреться, маменька, — солдат шагнул в костёр, ледяные языки пламени побежали по униформе, оставляя иней на ткани, лице, руках… Воздух трещал от мороза. — Так холодно! Заберите меня, прошу!

— Сынок! Лёшенька, любимый мой, родненький! — Всё поплыло перед глазами.

— Чего орёшь? — Над Марией нависло скуластое курносое лицо. Саам ткнул оленей хореем, и они побежали быстрее.

— Кошмар приснился. Каждый раз один и тот же…

— Кошмары это плохо, мне тоже снятся иногда. Потом весь день будто переваренная форель…

Мария дала Олави полтора дня форы, а после заплатила местному погонщику оленей и велела ему запрягать сани.

Старый шаман, судя по всему, не был человеком особенно осторожным. Следы его бороздили глубокий снег, цепочка шла прямо, никуда не сворачивая. Саам по имени Рисстин оказался опытным следопытом. По отпечаткам широкостопых унт он определял, как давно здесь был шаман.

— Вон, гляди, видишь — тут веточка сломана, а снегом не замело, — говорил Рисстин. — Полдня назад здесь был Олави. — Саам то подгонял оленей, то тормозил, чтобы держать дистанцию.

К полудню вторых суток пути упряжка налетела на камень, сани перевернулись и испуганные олени чуть не разбежались в разные стороны. Саам отказался ехать дальше.

— Не пройдут здесь сани. Только пешком надо. Всё, дальше сама.

— Но как же я… Ночью в лесу.

— Ты иди по следам Олави. Между вами час-полтора пешего хода. Нагони и держись чуть поодаль. Он старый, подслеповатый. А ночью к костру выйди, так, мол, и эдак. Шаман хоть и ворчун, да тоже человек, одну тебя не оставит.

На том Рисстин был таков. Мария тоскливым взглядом проводила саама, вздохнула, да и пошла потихоньку, след в след за Олави. Весь день шла, натёрла ноги до кровавых мозолей, но всё шагала, упрямая. И умереть бы ей посреди этих заснеженных лесов в глупой попытке догнать матёрого шамана, но удача была на её стороне! Где-то вдали послышался громкий хруст снега, поступь тяжёлая — ни с чем не перепутаешь: Олави, родненький! Шаман шагал степенно, вразвалочку, будто шёл к себе домой, а не брёл по девственному безлюдному лесу. Мария сократила дистанцию, но всё же предпочла держаться подальше.

Олави всё брёл и брёл, без устали, как медведь-шатун, он мерно шагал, оставляя в снегу глубокие следы. Как занялась вечерняя заря, шаман принялся ломать сухие сосновые ветки, подбирать валежник и складывать у подножья большого камня. Целая куча дров набралась! Олави поглядел на свою работу, пробубнил что-то себе под нос, сел на корточки и достал из заплечного мешка маленького зайчика. Крошка, должно быть несколько недель отроду, испуганно нюхал воздух, прижав ушки.

Шаман поцеловал зверька, попросил у него прощения, а сам как заправский волк одним щелчком челюстей откусил зайчику голову. Кровь брызнула яркой струйкой, и Олави поспешил окропить ею камень. Следом положил на холодную глыбу бездыханную тушку и запалил костёр.

— О, отец тёмный, Туонен-укко, — запел шаман. — Жизнь эту невинную возьми, это мой дар тебе. Дай мне пепел, чтобы обтёр я им ноги — прийти к тебе, оботру лицо и узнаешь ты брата во мне, руки испачкаю — чтобы дверь в твой дом отворить!

Олави уселся прямо на снег, запалил трубку и стал терпеливо ждать, пока тушка зайчика не превратится в чёрные угольки. Когда перестало вонять палёной шерстью, шаман лениво поднялся, растолкал палкой горячие головни и навис над камнем. Из кармана он извлёк короткий нож пууко, резанул по пальцу и нацедил в ладонь алой юшки. Второй рукой взял в щёпоть горстку пепла и растёр в руках, измазал унты и оставил отпечатки на широком лице. Крякнув, шаман зашагал вокруг камня, сделал один круг, второй, а потом исчез, просто растворился в воздухе.

Мария бросилась со всех ног, боясь упустить след шамана. Обежала камень по кругу — ничего. Следы обрываются на третьем витке. Остался только один способ догнать Олави — повторить его ритуал.

Женщина подняла с земли сухую ветку шиповника, оторвала шип и с силой вдавила в палец, на кончике мизинца собралась густая капля. Кап-кап-кап: лужица в ладошке. Мария обмазала кровавым пеплом ноги, лицо, и пошла вокруг камня. Один круг, второй, третий; тьма сгустилась и обволокла покрывалом, потащила куда-то сквозь невидимое пространство, пахнущее землёй, червями и гнилью, а потом выплюнула с силой. Мария открыла глаза и увидела реку на дне ущелья, над пропастью висел ветхий верёвочный мост. Крепкий морозец кусал за щёки, но лёд отчего-то не смог запереть полноводный поток. Острые, будто пики, волны то и дело выпрыгивали над гладью, вода бурлила и шумела. Любой мог найти могилу в этих неспокойных водах, но только не Олави: шаман аккуратно шёл по воде, оставляя на поверхности грязные следы.

***

Кромка острой волны нет-нет, да щекотала пятки Олави, но старый шаман знал наверняка: соблюдаешь правила — Манала тебя не тронет. Он неторопливо брёл, уверенный в собственной невредимости. На том берегу его поджидало жуткое чудовище: голый по пояс здоровяк, лысый, как гладь озера, он не мог сомкнуть челюсти — мешали длинные железные зубы. Человек (?) с полным ртом острых кинжалов правой рукой удерживал трёх здоровенных псов, каждый в холке выше Олави.

— Уввв-мвмв-выв! — монстр приветливо замахал ладонью-лопатой.

— Здравствуй, Талонмиес!

— Вым-бым-бым!!! — Талонмиес сложил пальцы кольцом и щёлкнул себя по шее.

— Хо-хе-хе! С собой, с собой. На клюкве настаивал. На стаканчик-другой время есть.

Талонмиес привязал псов к исполинской сосне, и, хлопая в ладоши, поманил за собой Олави.

В сторожке пахло сосновой смолой и свежим снегом. На столе лежала туша оленя, закопчённая целиком. Кинжалозубый Талонмиес достал стаканы, Олави разлил настойки. Выпили-закусили, потом ещё и ещё, пока бутыль не оказалась пуста.

— Хороший ты сторож, Талонмиес, — хохотнул Олави. — Пьёшь на работе! Ладно, посидели-отдохнули, а теперь идти пора. Будь бдителен, здоровяк!

Талонмиес пожал плечами и одним щелчком откусил от оленьей туши добрую треть.

Олави вышел из сторожки и неторопливо побрёл к воротам, а те стояли чёрные, тяжёлые и неподвижные. Шаман положил ладонь на одну из дверей, отпечаток широкой пятерни загорелся синим в глубокой обсидиановой черноте, ворота задрожали и раскрылись. По ту сторону сосны кривились над тропинкой, сплетаясь причудливым тоннелем. Пронизывающий, нездешний мороз пробирался сквозь швы и щели одежды. Шаман набил трубку и закурил; с живым огнём здесь как-то легче дышится.

Снег хрустит под ногами, непуганые зайцы то и дело пересекают тропинку, сова сердито ухает откуда-то из глубины чащи. За это и любил шаман Маналу: сколько не ходи, ничего не меняется в стране мёртвых. Это там, на поверхности люди множатся, воюют друг с другом, строят высокие дома, заводы, верфи… Среди мёртвых спокойнее, что-ли.

— Эй, Паавинен, погоди! — рядом с тропинкой горел костёр, вокруг него уселись мертвецы: финны, русские в старой и новой форме. Молодой черноусый парень в рваной гимнастёрке тянул руки к шаману.

— Чего тебе, рюсся? Я тороплюсь.

— Минутку послушай, всего одну! Паавинен, будь ты человеком…

— Ну…

— Напиши письмо моим родителям в Воронеж, скажи — помер их Ванька, лежит в тайге лапландской. Они ведь ни сном, ни духом, Паавинен. Они слишком далеко — не могу я до их снов дотянуться.

Шаман смерил мертвеца брезгливым взглядом, фыркнул, выпустив облачко табачного дыма.

— Вот ещё… Тебя, Ванька, кто сюда звал? Зачем воевать ехал? Знал ведь — убить могут, знал ведь — не за правое дело под пули лезешь.

— Не знал, Паавинен, ей богу не знал! Политрук обманул, сука… Я ведь даже и стрелять толком не мог, на две пары перчаток руки задубели. Напиши им письмо, сделай доброе дело, а адрес я тебе дам!

— Ишь ты, про бога заговорил. Вы же, красные, ни во что не верите? Уж лучше в Иисуса, чем в пустоту. Не буду ничего писать! Во-первых, я вашего языка не знаю, а во-вторых — ты своё заслужил. Сиди здесь и «грейся», хо-хе-хе.

— Ну ты и тварь, Паавинен, я ведь к тебе во сне приду! Я тебе свою смерть раз за разом показывать буду!

— Давай-давай. А я погляжу с удовольствием. Я люблю смотреть, как враги умирают. Испугал, тоже мне… Не ты первый, не ты последний.

Шаман устало зашагал дальше вглубь чащи. Вдоль тропинки горели холодные языки мёртвых костров: где-то собирались только русские солдаты, где-то одни лишь финны, немало было общих очагов, где собрались обе стороны. Непримиримые враги при жизни, в холодах вечности воины простили друг другу все обиды. Смерть объединила их: не друзья, но верные товарищи по несчастью.

Олави шёл одной ему известной дорогой, петлял, кружил, кое-где сходил с тропинки и плыл сквозь глубокие сугробы. Возле небольшого холма шаман присел отдохнуть и услышал крик, настоящий, пронзительный, отчаянный. Шаман мог безошибочно различить голос мертвеца, но нет, сейчас кричал живой человек. Шаман опёрся на винтовку и рывком поднялся на ноги и неуклюже побежал на звук. Крики становились ближе, но вместе с тем и слабее. Со всех ног Олави нёсся сквозь колючий кустарник, закрывая лицо от кусачей ледяной пыли. Наконец, лес расступился и шаман оказался на поляне. От увиденного он недовольно крякнул: мёртвые красноармейцы крепкими руками вцепились в шубу Марии, сумасшедшей русской дворянки, и там где их пальцы касались одежды, оставалась белая пороша. Ещё немного, и женщина совсем превратится в ледяную статую.

— Эй, рюсся, а ну-ка расступись, — гаркнул шаман. — Моя это баба, не смейте морозить — она мне ещё должна!

— А ты отбери, Паавинен! — оскалился двухметровый детина в дырявой будёновке. — Силёнок-то хватит?

Олави схватил хама за руку, заиндевелая шинель загорелась под пухлыми ладонями.

— Ай! — вскрикнул мёртвый красноармеец, глядя на тлеющие отпечатки рук. — Больно, больно! — взмолился второй. — Мы всё поняли, шаман, отпускаем — отпускаем, только руки убери. — Сказал третий, кожа его лица пузырилась под толстыми пальцами.

Жертвенный пепел уберёг, в который раз. Олави отвёл Марию в сторону от костра мертвецов, отряхивая иней с воротника её шубы.

— Ну ты и дура, — сказал он. — Нельзя к холодному очагу идти! У мертвецов свои дороги, и живым на них нельзя. Зачем припёрлась сюда, глупая баба? Я же велел ждать.

— Прости меня, Олави! Прости, не удержалась. Боялась — обманешь, боялась уйдёшь в лес и не вернёшься. Местные говорят, ты и год можешь домой не возвращаться, — женщина упала на колени и зарыдала. — Как же здесь страшно, господи, до чего жутко…

Позади раздался треск ломающихся веток, чавкающие звуки и испуганные голоса: кричали мертвецы. Мария и Олави одновременно оглянулись и стали свидетелями кровавой расправы: чернолицый и темноволосый мужчина, невероятно крепкий, широкий в плечах, голыми руками рвал красноармейцев. На мертвецах трещала одежда, жуткий крепыш тянул из них верёвки кишок, давил черепа как спелые арбузы, ошмётки старой, запекшейся крови летели в разные стороны. Но по какому-то злому волшебству у красноармейцев головы собирались заново, кишки змеями ползли обратно в разорванные животы, алая взвесь лезла в порванные вены, ниточка к ниточке сплеталась ткань. Это ужасно забавляло чернолицего, и он снова затевал свою кровожадную игру.

— Чего разорались, а? Что вы тут устроили, жабы краснопузые? Ух, люблю когда орут, но не так орать надо. Вы же знаете? Знаете! — прорычал чернолицый. Это был Туонен-пойка, сын повелителя Маналы. Он жадно втянул ноздрями воздух и тут же потерял интерес к мертвецам. — А, Паавинен, рад тебя видеть, друг!

— И я тебя рад, Пойка. Нам бы до Калмы добраться. Мы тут что-то с этими рюсся малость заблудились.

Туонен-пойка одним прыжком оказался возле Марии, чернолицый был так близко, что она чувствовала его крепкий запах, запах земли и гнилого дерева.

Кончик длинного, вострого носа едва не касался нежной розовой щеки, широкие чёрные ноздри втянули воздух.

— Мммм, свежая. Где-то я чуял похожий запах, только гнилой, но совсем как твой!

— Как мой? Вы знаете, где мой сын?

— Я? Нет, не знаю. А может и знаю, не помню. Ммм, как ты пахнешь! Разреши кусочек откусить? Всего один!

— Пойка! — Олави указал толстым пальцем на лицо Марии, измазанное кровью и пеплом. — Ты знаешь правила. Она сюда как гостья пришла, не тронь!

— Ладно, ладно, ладно! Скучные-то какие, кислые вы! Фу! Забыл. Куда вам там надо было?

— К чертогам Калме. У меня для неё есть кое-что.

— Ух ты! А мне покажешь? Покажи, шаман, ну! Что-то? ЧТО-ТО! То-то-то-то! — Туонен-пойка вывернул лицо наизнанку, фыркнул, и всё снова вернулось на место. Марию едва сдержала порыв горькой тошноты. — Ах-хаха, нравится? Конечно же, нет…

— Пойка, — голос Олави приобрёл тон нянечки, наставляющей непослушного мальчугана. — Нам нужно к Калме, пожалуйста, подскажи дорогу.

— К бабке… Уверены? У неё скучно… — Пойка присел и совсем как пёс почесал ногой за ухом. — Идите прямо до раздвоенной сосны, слева будет тропинка, по ней прямо до чёрного отторженца, а в нём дверь. — Пойка разочарованно вздохнул. — Только я с вами не пойду, скукотища. Я вас предупреждал! Пойду лучше мертвецов помучаю. ТОЧНО! Мозгами играть-швырять, как же я раньше не догадался-то? — С этими словами сын хозяина Маналы помчался сквозь лес, его дикий хохот испугал стаю ворон.

— Почему они все знают твоё имя? — спросила Мария. Бедняжку до сих пор трясло. — Неужели ты с ними со всеми знаком?

— И да, и нет. — Олави загадочно улыбнулся. — Видишь ли, в Маналу попадают не только мертвецы, но и знания. Всё, что кто-то когда-то сказал, придумал или предположил, рано или поздно оказывается здесь. Среди живых в Похьёле много людей, кто знает и помнит меня, вот и мертвецы узнают.

— Тогда почему никто из них не узнаёт меня? Я могла бы спросить о сыне!

— Потому что ты живёшь далеко от этих мест. В Маналу попадают все знания, рано или поздно. Но знания издалека приходят дольше, как письмо или бандероль. Да и кто о тебе кроме мужа вспоминает? Меня целая деревня боится и ненавидит, до мертвецов вести об Олави Паавинене как по телеграфным проводам долетают!

Они шли дорогой, что указал Туонен-пойка, вот уже показалась раздвоенная сосна. Мария шла за шаманом следом и всё пыталась понять, как тут всё устроено, взаправду ли с ней этот кошмар происходит или это всего лишь дурной сон?

Тропинку припорошило снегом, небо осыпалось крупными хлопьями. Тёмное, заспанное солнце клонилось к закату. Вдали показался огромный чёрный булыжник, один на всю округу, он будто надгробная плита торчал из пологого холма.

— Пришли, — буркнул Олави. — Будь вежливой, старуха заносчива, но справедлива. И не глазей на её ногти, она этого не любит.

Мария кивнула, и они устало побрели к холму. В огромном камне высекли глубокий проём, а в нём на толстых петлях висела железная дверь. Олави с силой ударил кулаком, изнутри отозвалось гулкое эхо. Шаман ударил ещё сильнее и с той стороны послышался скрипучий старушечий голос:

— Угомонись, Паавинен! Иду уже, не надо мне тут грохотать.

Дверь со скрежетом отворилась, в проёме показалась высокая, невероятно худая фигура. Внутри отторженца был длинный коридор, несравнимо длиннее самого камня, он простирался на добрые полкилометра. Из дверного проёма наружу лился холодный бело-лунный свет.

Мария глянула на руки старухи: каждый узловатый палец карги заканчивался изогнутым, острым на вид серпом. Тут же вспомнилось наставление Олави, и дворянка поспешила отвести взгляд.

— Чего припёрся?

— Что-то ты не особенно гостеприимная сегодня, Калма.

— Так а ведь ты хоть раз пришёл просто так? Поболтать, вечер старухе скрасить? Нет! Всё за чем-то ходит, за делами! Того и гляди, скоро в привычку войдёт.

— Будет тебе, хранительница. Я ведь не с пустыми руками.

— Ещё бы… — ответила Калма сердито.

Олави скинул заплечный мешок, достал из него матерчатый свёрток и передал старухе. Калма аккуратно развернула ткань, её пальцы были удивительно ловкими, будто и нет длиннющих ногтей-серпов.

— Кованые гвозди и столярный клей! А я как раз думала гробы подлатать, ах, балуешь, Паавинен. Ладно, проходите — чего встали?

Дверь ухнула и захлопнулась. Коридор уходил глубоко под землю, воздух был тяжёлый, спёртый, снизу тянуло могильным духом.

— Сына, значит, ищешь? Правильно, что ко мне сначала. Только у мертвецов ты зря пыталась спросить, они хоть и знают о твоём сыне, но где он сказать не могут, ибо здесь они обречены вечно плутать по своим дорогам, от костра к костру. Так, пришли.

Они остановились посреди просторного земляного грота. Под потолком, плотно подогнанные друг к другу, торчали крышки гробов. Только сейчас Мария осмелела, чтобы разглядеть старуху: та была высоченная, самый высокий мужик ей по пояс, тощее тело обмотано чёрными тряпками, иссушенное чёрное лицо с острым подбородком и длинным-предлинным носом. Калма склонилась над дворянкой и жадно втянула воздух.

— Швецией пахнешь, хоть и русская. Сын твой с коммунистами тёрся, их запахом напитался. Тяжеловато будет найти. Та-ак.

Калма выпрямилась во весь рост и стала похожа на чёрный тополь. Руки её слепо шарили по потолку.

— Вроде здесь похожий запах есть… — Калма дёрнула крышку гроба и на пол посыпались мертвецы, целый дождь — один за другим. Среди них были люди в простой крестьянской одежде и солдаты в финской и советской форме. Они медленно, словно сонные мухи, шевелились на утоптанном земляном полу.

— Узнаёшь кого-нибудь? — спросила Калма.

Мария, охваченная ужасом, наблюдала, как покойники хватают ртом воздух, барахтаются, перепачканные в земле. Эти мертвецы были ещё ужаснее тех, что она видела возле ледяных костров: гнилые, беззубые, с обнажёнными костями и вываливающимися внутренностями.

— Чего застыла, Мария? — Калме чиркнула ногтем-серпом по ржавой каске одного из солдат. — Узнаёшь кого?

Мария, не в силах вымолвить и слова, отрицательно замотала головой.

— Куда поползли, касатики, а ну живо домой! — старуха не церемонилась. Она сгребла мертвецов в охапку, будто соломенные куклы запихала их обратно в гроб и с силой захлопнула крышку.

— Тут нет моего Лёшеньки. — сказала Мария бесцветным голосом. — Он ко мне во снах другой приходит, без земли и червей… возле костра.

— А! Они во сне могут прийти такими, как захотят, облику верить нельзя. То, что сын твой здесь — это я знаю, не могу не знать. А вот где именно, тут искать надо. Так, что тут у нас? — Калма дёрнула очередную крышку, мертвецы со звонкими шлепками посыпались на землю. Но и в этот раз никто из них не признал в Марии мать. Ошарашенные, растерянные покойники расползались в стороны, источая невыносимый смрад. Искалеченные, вывернутые наизнанку, ополовиненные тела оставляли за собой грязные и мокрые следы.

— Снова нет? — Калма почесала подбородок кончиком ногтя. — Значит и в других братских могилах его не будет. Не чую больше похожего. За подарки спасибо, но больше помочь ничем не могу.

Старуха запихивала в гроб последнего мертвеца: тот растопырил изуродованные ноги и руки, отказываясь возвращаться в могилу. Калма сердито цокнула, да рассекла бедолагу пополам одним взмахом ногтя.

— Вам к Туонен-укко надо… Жаль мне тебя, Мария. От тебя праведным светом пахнет. Нет помысла чище, чем желание матери спасти своё дитя! Будь готова ко всему, Мария. Туонен-укко всегда требует высокую цену! А теперь уходите. — Калма открыла одну из крышек гробов и с лёгкостью забросила в разверзшуюся черноту сначала Марию, а затем и Олави.

***

Бездна, чернота и сырость, а затем белый свет. Мария и Олави очнулись в овраге: снега по пояс, за шиворот попало и в сапогах мокро. Повсюду горят костры мертвецов. Обитатели Туонелы лениво наблюдали за тем, как толстяк и худосочная женщина нелепо барахтаются в снегу. В этой части царства мёртвых обитали души предков, благообразные старики и пухлощёкие женщины. Они умерли задолго до того, как крестился первый финн. Говорят, среди них был и сам Вяйнямёйнен, герой древних мифов, первый живой человек, рискнувший войти во владения бога Туони, или Туонен-укко, как его чаще называли. Местные духи не были пленниками Маналы, но провожали счастливую вечность. Здешние реки переполняла рыба, в лесу в достатке водилась птица, олени и кабаны. Сей край не походил на те мрачные, безысходные земли, что видела Мария в начале своего путешествия. Здесь находился особенный, северный рай.

— А, Паавинен пожаловал. — Сказал крепкий седобородый старик в белой рубахе. Он сидел возле костра, и здешний огонь согревал. — Всё тебя к мёртвым тянет, не живётся по-человечески.

— Не по своей воле, в этот раз. Нужно одного рюсся найти. У Калмы его нет.

— Так вам к отцу Туони нужно. Он-то знает наверняка.

— Ох, спасибо тебе, дедушка. Без тебя бы точно не справился! — съязвил Олави. — Всё, бывай, некогда болтать с тобой.

— Иди-иди, шаман. Надоел ты уже, приходи пореже что-ли.

На том и распрощались.

Олави и Мария шли молча: белая излучина дороги петляла меж соснами, взбиралась на холмы и спускалась в овраги. Удивительные по своей красоте места! Даже праздничная Лапландия, дремлющая под снежным покрывалом, не могла сравниться со светлой частью Маналы.

— Зачем ты ему нахамил, Олави? Могли бы и дорогу спросить у дедушки…

— Много ты понимаешь! Здесь мы сами дорогу найдём. Это в тёмных краях Маналы всё устроено так, чтобы мертвецы плутали, мучились и не могли сбежать. Здесь духи всегда могут найти любую дорогу — стоит им пожелать. Им даже разрешается покидать мир мёртвых и навещать живых. Вот только время тут по-другому устроено. Тебя сюда никто не звал, ты ничего не знаешь про этот мир, поэтому и выводы мне твои не нужны. Хочешь увидеть сына?

— Хочу… Больше всего на свете хочу!

— Тогда иди следом и помалкивай. Увязалась на мою голову!

Мария послушалась. Слёзы душили, хотелось кричать от страха и отчаяния, неизвестность угнетала: найдёт ли Туони её Лёшеньку? Покажет ли где лежат его кости, там, посреди лапландских лесов? Найдутся ли у матери силы собрать останки сына и похоронить по православному обычаю.

Марии казалось, будто они с Олави стоят на месте, а дорога сама несёт их сквозь тёмный ельник, сквозь холмы и сугробы, через заиндевелые камни. Снежная излучина нырнула под землю, повела шамана и дворянку сквозь толщи почвы, одежда цеплялась за корни, земля сыпалась за шиворот. Дорогой дождевого червя они добрались до просторного земляного грота. Здесь было тепло и пахло грибами.

Когда глаза привыкли к темноте, Мария различила коренастую фигуру верхом на троне, сделанном из огромного узловатого пня.

— Здравствуйте! — сказал некто и встал с трона. Он медленной, вальяжной походкой двинулся вниз по земляным ступеням и остановился в полушаге от Марии и Олави.

— Ах, где мои манеры, — спохватился большой человек. — Вы же не привыкли к темноте.

Он щёлкнул пальцами, и каждый корень, каждая узловатая палка, что торчали из глиняных стен, превратились в факелы. Грот наполнился тяжёлым оранжевым светом.

— Значит, за сыном пришла?

Мария молчала. Страшный чёрный человек, замотанный в грязные шкуры, ходил вокруг неё и шумно нюхал воздух.

— О, владыка Туони, — сказал Паавинен с почтением. — Дозволь я за неё говорить буду. Несчастная баба и так всего насмотрелась.

— Ну…

— Отпусти её сына из Маналы. Не место ему здесь, пускай в свой христианский ад уходит. Ты его крестила? — Олави обратился к Марии, и та закивала в ответ. — Значит вероотступник, предатель. Отпусти его душу, Туони. Я для тебя дюжину жертвенных костров разведу, всё в один день, клянусь!

— Дюжину? Дюжина это хорошо. Но только правила одни для всех: всё, что попало в Маналу в ней и останется, разве что только обмен возможен…

Мария встрепенулась, в её глазах загорелся огонёк надежды.

— Я на всё согласна, Владыка, что угодно отдам, лишь бы сын не мучился…

Туони широко улыбнулся, сверкнув острыми зубами-иглами. Длинный крючковатым пальцем он крутил завитки бороды и гадко причмокивал.

— Обмен должен быть равноценный, русская. Оленя на оленя, собаку на собаку, человека на человека…

— Забери меня, Туони! Только сына отпусти, умоляю тебя… — женщина упала на колени и зарыдала.

От возмущения у Олави перехватило дыхание: если русская обменяет себя на сына, кто же поможет его сестре вернуть ферму? Обманула… Рюсся есть рюсся, хоть в масле изжарь!

— Идёт! — Туони хлопнул в ладоши. — Мне здесь как раз женщины не хватает. Одна солдатня в последнее время: кто в бою погиб, кто замёрз насмерть. А баба это хорошо… Будешь мне кровяной суп варить! В пещере будешь подметать, ты вроде ещё ничего, и в койку тебя можно!

Мария всхлипнула и понуро опустила голову. Олави злобно выпучил глаза и покраснел как варёный рак. Он крепко сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не наподдать обманщице как следует.

— Рюссссяяя… — только и смог прошипеть Олави.

Туони метался по углам. Совсем как большой пёс он копал ямки, совал в них нос и принюхивался. Бегал по стенам, потолку, спрыгивал обратно на пол.

— Нашёл! — воскликнул Туони. — Здесь его костёр!

Туони стал копать яростнее: комья чёрной земли летели в стороны, ямка превратилась в яму и в пещеру хлынул холодный голубой свет. На мгновение в земляном потолке показался кусочек хмурого северного неба, затем что-то шлёпнулось оземь. Яма затянулась, словно зажившая рана. В куче грязи зашевелилось, сырая почва чавкала и булькала, из неё, совсем как бабочка из кокона, выбрался парнишка лет двадцати в грязной изодранной шинели. Он поднял голову, протёр запястьями глаза и виновато улыбнулся.

— Мама!

— Алёшенька, сынок! Господь всемогущий, я тебя нашла. — Мария прижимала голову сына к груди, его волосы пахли могилой

Радость встречи оборвал Туони. Он грубо отпихнул Марию от Алексея. Зубами-иглами владыка впился в шею женщины и принялся сосать кровь. Кожа Марии тут же сделалась белой как простыня, по её одежде побежала ледяная корка.

Туони продолжил своё колдовство. Он сгрёб парня в охапку, с силой надавил ему на скулы, заставляя раскрыть рот. Алёша повиновался, он крепко зажмурился, чувствуя как в него вливают что-то горячее. Туони изрыгал кровь его матери.

— Владыка! — взревел Олави. — Рюсся меня обманула! Она обещала помочь, а сама… — у толстяка сбилось дыхание. — А сама себя обменяла.

— Не тяни время, шаман. Утомили вы меня сегодня! Говори — чего надо или проваливай.

— Ты сам говорил о законах Маналы. Равноценный обмен! Я привёл сюда человека, я должен отсюда уйти с человеком. Эта женщина меня обманула, а значит, я могу забрать мальчишку себе.

— Х-ха, справедливо. Но зачем тебе этот молокосос?

— Я старый, мне осталось недолго, владыка. Скоро останусь в Манале навсегда. Боги не послали мне женщину, чтобы зачать потомка. Не случилось у меня детей, некому знания передать. Времени осталось — как раз молодого шамана воспитать. Забери его память, она мне ни к чему.

Мария, обескровленная мёртвая Мария, стояла в стороне и не смела пошевелиться от горя и ужаса. Только сейчас она начала понимать что произошло.

— Алёша! — вскрикнула Мария.

Парень оглянулся, посмотрел на мать большими серыми глазами и не узнал её.

— Где я? — спросил он у Олави.

— Ойва, сынок, это доброе место, к нему привыкнуть нужно. Пойдём, нас дорога ждёт!

— Папа?

— Пойдём, пойдём! Но мы ещё вернёмся, когда придёт время учиться у духов.

Мария хотела броситься следом, но железная воля хозяина Маналы держала её на месте. Она понимала, что, возможно, ещё не раз увидит Алёшеньку, но это будет уже не её сын.

Шаман и молодой парень в рваной шинели прошли сквозь земляную стену и были таковы. Факелы погасли, всё вокруг опутали тьма и холод…

***

Бабка спрыгнула с саней, её безразмерные валенки хрустко примяли снег.

— Ну Рисстин, ну дуралей! — ругалась Ханнеле по-саамски. — Как ты на это согласился? О чём думал, когда её в лесу оставлял, она же городская!

— А что я? Она денег дала… Нет, ну могла бы и не идти, я тут причём?

Бабка махнула рукой и торопко зашагала сквозь сугробы. Рисстин словно виноватый пёс плёлся следом.

— Ну прости Ханнеле, ну не подумал.

— Бог простит! И у Марии прощения просить будешь, если жива осталась…

И будто в насмешку бабкиным словам среди вековых елей, опершись спиной о камень, сидела мёртвая дворянка.

Ханнеле сунула ладонь за пазуху и нащупала православный крест, правой рукой перекрестилась.

— Померла, горемычная… Глупая, сквозь лес за старым бродягой увязалась. Замёрзла…

Рисстин, стоявший всё это время в сторонке, почесал опухшее от пьянки лицо, протёр запястьями глаза и увидел далеко за деревьями две фигуры: коренастый и широкий в плечах человек вёл за собою длинного, худого как жердь спутника.

— Да это же Паавинен! Эй! Олави, иди сюда, Олави! Помощь нужна…

Двое остановились, глянули в сторону Рисстина и Ханнеле, спустя всего мгновение коренастый громко свистнул, и в небо взмыла стая ворон. Когда в лесу снова воцарилась тишина, а птицы разлетелись в разные стороны, парочки и след простыл.

— Чертовщина! — сказал Рисстин и перекрестился.

Они с Ханнеле закинули закоченелое тело на сани, развернули упряжку и дали оленям кнута. Нужно добраться в Киттиля до темноты.