На пути в прекрасное далеко. Приглашение к разговору

Александр Рыхлов, 2019

Книга «На пути в прекрасное далёко» – новая ступень, на которую поднялся автор в раскрытии темы безграничной любви и переживательной боли за свою Родину— Россию. Этот оригинальный труд посвящен философско-поэтическому осмыслению современного бытия, осознанию места роли простого человека в нынешней бурлящей истории Отечества, драматическим реалиям, сложившимся в результате антиконституционного государственного переворота в Украине. Автор убедительно доказывает, что порядочность, культура, гуманизм, добросердечность, уважительность, душевность, как и хамство, человеконенавистничество, открытая демонстрация амбициозного превосходства над другими и агрессия также не зависят от национальности. Все пороки— от нацистской идеологии, практики фашизма, махрового национализма, от противопоставления одной нации другой, идущих от нечистоплотных политиков. Не оставят читателей равнодушными суждения автора о ничтожных руководителях и державных мужах, которые за жалкие сребреники, стремясь удержать золотое корыто власти, предают интересы своего народа и государства. Для широкого круга читателей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Приглашение к разговору

Я в свет исшёл, и ты со мною;

На мышцах нет моих заклеп;

Свободною могу рукою

Прияти данный в пищу хлеб.

Стопы несу, где мне приятно;

Тому внимаю, что понятно;

Вещаю то, что мыслю я;

Любить могу и быть любимым;

Творю добро, могу быть чтимым;

Закон мой — воля есть моя.

А.Н. Радищев. Ода “Вольность”

Вспомнить бессмертные строки из оды “Вольность” Александра Николаевича Радищева заставило меня не тщеславное желание сотворить для читающего мира что-то грандиозно одическое, а сделать ещё одно напоминание: современный мир жесток и жить в нём надо предельно раскованным, подготовленном к быстро меняющейся обстановке и обладать, как минимум, несгибаемой волей творить людям добро.

“Я в свет вошёл… вещаю то, что мыслю я”, — сообщил нам автор оды “Вольность” и революционного “Путешествия из Петербурга в Москву”, претворив свою гражданственную вольность в закон всей своей жизни.

И Пушкин, Александр Сергеевич, в письме к Петру Яковлевичу Чаадаеву просит, творя добро, не снижать накала вещания, заставляя сердце напоминать человеку о его духовном предназначении:

“Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы”.

Думается, посвящать Отчизне души прекрасные порывы не только обязанность любого гражданина, если он действительно Гражданин своей Родины.

Не может существовать страна, если её народ не влюблён в неё с детства, не очарован её красотами, рождающими в душе каждого человека великого всепобеждающего чувства патриотизма.

Возвращаясь в ХХ век, как не вспомнить величайший патриотический подъём советского народа, бросившего все силы на изгнание фашистских захватчиков с территории Советского Союза и окончательного разгрома фашистской Германии в её логове — в Берлине.

Тысячи тысяч советских людей, отнюдь не литераторов, движимые прекрасными порывами души, брались за перо, в окопах за огрызки карандашей и писали стихи во славу своего Отечества, его непобедимую Армию и всего советского народа.

Пламенные строки поэтических произведений закаляли волю и выковывали стальной характер бойцов на фронтах Второй мировой войны, а в Советском Союзе — Великой Отечественной.

Кем они были — в большинстве своём советские люди?

Когда дважды Героя Советского Союза, легендарного комдива, защищавшего Сталинград, а до этого командира 5-й воздушно-десантной бригады, участвовавшей в отражении агрессии в боях за Киев и Украину в 1941 году, Александра Ильича Родимцева попросили рассказать свою биографию, он отшутился:

“Моя биография поместится на одной странице: родился восьмого марта девятьсот пятого года в бедняцкой семье… С отрочества — пастух. С юности — солдат, в армии — с двадцать седьмого и, видимо, навсегда” (из книги А.И. Родимцева “Твои, Отечество, сыны”).

Могу без всякой натяжки сказать, что в ХХ веке каждый советский человек мог смело отнести к себе слова прославленного генерала России: родился в бедняцкой семье, с детства и отрочества — в сельской местности пастушок, в городе — подсобный работничек, ученик ремесленного училища; в юности — солдат; навсегда — строитель коммунизма; на веки вечные — патриот своей Родины.

И никто, и никогда, до самого 1991 года, не думал, что его любимая Родина, Союз Советских Социалистических Республик, перестанет существовать.

И никто, и никогда не догадывался, что объявленная до этого Центральным Комитетом Коммунистической Партии Советского Союза и Советом Министров СССР перестройка в политической и хозяйственной жизни страны окажется предвестницей развала Советского Союза.

Народ поверил партии и правительству, а когда разобрался, что принесла ему навязанная перестройка страны, как-то успокоился и даже воспрянул духом — не привыкать россиянам с бедою жить и с бедой дружить.

Перестройка, перестройка —

Душ советских перекройка

Людских судеб перетряска —

Общероссийский реквием.

Пришло время слишком наглых,

Время сильных, время ушлых,

Время умных, время властных,

Время денег и проблем.

Но у бедных — беда круче:

С демократией “кипучей”

Потерялась в совесть вера.

Вера в правду и добро;

Вместо Родины великой,

Вместо Родины могучей

Осталась Матушка-Россия,

Как Адамово ребро.

Может у кого на свете

Есть Создатель на примете,

Кто вкруг Матушки-России

Воскресит былой Союз?

Средь богачей таких не сыщешь,

Нет таких и среди нищих

Кто бы мог взвалить на плечи

Непосильный этот груз.

Так и будем жить все порознь,

Пока жизни новой поросль

Скажет: “Хватит травить душу

И оплакивать Союз!

Раз случилось то Несчастье —

Знать не те были у власти!

Значит, не было в то время

У народов крепких уз.

Поживём пока в разлуке,

Кой кого и на поруки,

Своих, внутренних, ретивых,

Несогласных можем взять.

Рукава опять засучим,

Восстановим и обучим,

Приведём в порядок пушки,

Чтоб спокойно жить и спать.

Ну а если кто-то бойко

Вновь навяжет перестройку,

Мы посмотрим, что за птица

Поднялася на крыло:

Много всякого урону

Имела Русь от пустозвонов —

Время их красивых сказок

Окончательно ушло.

А кто не гонится за славой,

Кто обижен за Державу,

Кто не тряс тугой мошною,

В Забугорье не сбегал,

Тот в любое лихолетье

Тесным строем беду встретит,

Крякнет, ухнет, врежет, скажет:

“Чтобы знал и всем сказал:

Русь — она, брат, не наглеет —

Если бьёт, то — наповал!”

Известно — любой развод пользы не приносит.

Любая обособленность бывших братских республик от России, неумение их собственных правительств организовать на должном уровне жизнь трудового народа породили всплески национализма, а то и фашизма и не только в среде молодёжи. То в одной республике, то в другой поднимает голову оппозиция, созывает народы на митинги, шествия не согласных, революционно настроенных.

Иногда проливается кровь.

Больно сознавать, что усилия советского народа построить справедливое общество на планете Земля пошло псу под хвост. Грубо, но справедливо, ибо это трагедия народов одной шестой части земной суши.

На дворе 2014 год.

Телевизоры пухнут от почти военных сводок с киевских площадей — идёт штурм правительственных зданий неонацистскими молодчиками Украины. Беда расползается по этой стране, ложится на плечи отдельного человека, болью отзывается в сердцах неравнодушных людей и прежде всего из республик бывшей единой страны. Беда не признаёт границ, тем более, что она накрыла действительно братскую для россиян республику.

И что — снова в бой?

Россияне в окопах не отсиживались, хотя ещё у многих бывших солдат Великой Отечественной в памяти тот горький июнь 1941 года, когда на нашу общую землю обрушилась война.

В отрывном календаре за 1985 год, на обороте листка, помеченного 24 июня, мне посчастливилось прочитать стихи Леонида Чашечникова:

“Давно война осталась за плечами,

И чаша горя выпита до дна,

Но каждый год июньскими ночами

Взрывается в России тишина.

И вновь кого-то память кинет в ужас

Разлук, смертей, голодного житья;

И кто-то вновь во сне увидит мужа,

По возрасту пригодного в зятья.

Погибшие остались молодыми —

Их не состарить и не воскресить.

За них, погибших, сделались седыми —

Вдвойне седыми вдовы на Руси”.

Сейчас “в ужас разлук, смертей, голодного житья” бросает Украину.

Россия прильнула к экранам телевизоров.

По российским просторам прокатилась волна — “Мы своих в беде не бросаем!”

Жизнь, конечно, не останавливалась.

Ночь сменялась днём. Рано утром молодые мамаши и папаши вели не выспавшихся деток в садик, выпроваживали школьников образовываться, а потом бегом, чтобы не опоздать, стремились к рабочим местам.

Автомобили вязли в пробках, гремели трамваи, посвистывали перегруженные народом электрички; басили, заявляя о себе, пассажирские поезда; тяжело, с надсадой, тащились грузовые.

Крестьяне обихаживали поля, лётчики и космонавты осваивали небо, рабочие заводов трудились у конвейеров и железоплавильных печей.

Солдаты повышали свою боевую готовность.

Украинская молодёжь вступала в армию Яроша, примеряя на себя фашистскую форму.

Писатели присматривались к жизни, отыскивая необходимые сюжеты для будущих произведений.

Из окон родильных домов громким плачем заявляло о себе новое поколение.

Надрывались телефонные аппараты, приглашая кого-то к разговору, на свидание, в гости.

В Москве, в крупных городах страны, отчаянно сигналя, лавируя внутри нескончаемого потока автотранспорта, продирались к больным автомобили “Скорой помощи”.

К кому-то стала часто заглядывать старуха Смерть.

Кому-то требовалась помощь ещё здравствующих.

… Написал последнее предложение и как в воду заглянул — позвонила хорошо знакомая женщина, жена моего товарища. Знал я, что он тяжело болен, и по срывающемуся голосу женщины понял — и в её дом пришла или приходит беда. Пока ехал по городу, пересаживаясь с трамвая на метро, с метро на троллейбус, а потом шёл пешком по дворам среди разбросанных в хаотичном порядке “хрущёб”, в голове роились вроде бы не к месту, но как бы предвосхищая неизбежное, стихотворные строчки:

Умер одинокий человек.

Никого из близких не осталось

И согласно дворовой молве

Достойно нёс по жизни свою старость

Чужие люди вскрыли ломом дверь,

Забрали деда бренные останки;

Никто не знает, где же он теперь…

Зато в его квартиру спозаранку

Затопали чужие сапоги,

Чужие руки скарб в узел сложили,

Перетрясли штаны и пиджаки,

Стащили вниз и в свой авто сгрузили.

Дверь опечатали бумажной полосой.

“Пока”, — старушкам во дворе сказали;

Им каждая качнула головой

В тёмных платках — знаках глухой печали

— Не хорошо! — промолвила одна, —

Не хорошо, не по-людски всё это:

Жил человек не враг, не сатана,

А вот душа его и ныне не отпета.

Да и квартиру надо бы прибрать:

Душе нельзя в немытой быть квартире.

— А там — замок!

— Бумажный… и сорвать

Его небесные нам силы разрешили б.

… Открыли дверь. Пахнуло нежилым.

Сор на полу. Разбитая посуда.

Здесь смерть была, а им, ещё живым,

Надо шагнуть в сей мир из нашего “оттуда”.

Старушки обошли нехитрое жильё,

Нашли совок и тряпку половую;

Сгребая в кучу сорное тряпьё,

На фотографию наткнулись фронтовую.

На фотографии весёлый капитан,

А за спиной — руины городские,

И их штурмует наш советский танк…

— Щас в армии фуражки не такие

— Фуражки — что! Народ ныне не тот:

Войны не видел, жизни той не нюхал.

Ему умерший человек — никто:

Знать в головах полнейшая разруха.

Как можно так — забыть фронтовика?

Он на войне нас видел не такими!

— Он всяких видел! Жалко мужика,

Что так безвестно этот свет покинул.

И надо дать его душе покой

И помянуть по русскому укладу.

Я фотографию его возьму с собой:

Не хорошо ей будет без пригляду.

…Сидели бабки в прибранных стенах,

Пригубливали за ушедших без возврата

И за того, кто не погиб в боях,

А умер в неизвестности — солдатом.

В этих стенах ему бы — пантеон!

Имя его поведать всему миру!

Но — он в земле! Душе его — балкон:

Кто-то другой въедет в его квартиру.

— Как можно так? Забыть фронтовика?

Молчат старушки, словно бы глухие…

Летят в беспамятство года, как облака.

Они как прежде…

Мы теперь другие!

В конце 20-го века нас, советских людей, подменили.

Мы стали чужими себе.

Нам стала рукоплескать изменчивая Европа, коварные Соединённые Штаты. Они не переставали видеть в нас своих врагов, но теперь у них появилась беспрепятственная возможность залезть нечистоплотной лапой своей пропаганды в наши души и хорошо наследить там.

Им удалось.

В советское время для заграницы мы были русскими, людьми одной национальности. Без стеснения гордо называли себя советскими. У нас была одна страна — Союз Советских Социалистических Республик. И он, Союз, под водочку и закусочку на беловежском застолье недобрых людей из России, Украины и Белоруссии приказал всем нам долго жить.

Ошарашенные таким вероломным решением бывших коммунистических руководителей славянских республик, узбеки “пошли” домой в свой Узбекистан, киргизы — в Киргизстан и стали кыргызами,

таджики — в Таджикистан,

туркмены — в Туркменистан,

грузины — в Грузию,

азербайджанцы — в Азербайджан,

армяне — в Армению,

латыши, литовцы, эстонцы — в свою Прибалтику,

молдаване — в Молдавию.

Печально то, что братья славяне — украинцы и белорусы! — тоже помахали России ручкой.

Все они ушли, перестав по заграничному зваться русскими или россиянами. Ушли, повесив бремя “коммунистических” долго вперед миром на действительных россиян.

Ушли и теперь наблюдают как Россия и россияне в одиночку противостоят заграничному окружению, агрессивному, не жалеющему денег на разжигание внутренней неприязни между народами России и братскими народами бывшего СССР.

В головах зарубежных политиков давно свил гнездо югославский вариант расчленения последнего форпоста когда-то всесильного и величественного СССР и, главное, — в этом гнезде поселилось неистребимое стремление посеять панику среди россиян, сломить их веру в незыблемость границ Российского государства.

Там за кордоном, понимают — если не сломать психологию и не нарушить душевное равновесие россиянина, на Русь идти войной нельзя — будет проигрыш. Понятие это пришло, как ни странно, при скрупулёзном изучении жизни советского человека, начиная с того периода, когда он всерьёз почувствовал себя свободным, заразившись революционными идеями марксизма обрушить царскую империю.

Разруха в после революционной стране, изнуряющий труд по восстановлению народного хозяйства, война с фашистами, снова изнуряющий труд по восстановлению народного хозяйства закалили характер россиянина, превратив его в несгибаемого борца за землю, на которой пришлось родиться и так трудно жить.

Незабвенная Ольга Берггольц однажды написала:

“Нет, не из книжек наших скудных,

Подобья нищенской сумы,

Узнаете о том, как трудно,

Как невозможно жили мы.

Как обманулись мы любя

Как мы любили горько, грубо,

Как на допросах, стиснув зубы,

Мы отрекались от себя.

Как в духоте бессонных камер

И дни, и ночи напролёт,

Без слёз, разбитыми губами

Твердили: “Родина”, “Народ”.

Советская Родина к своему народу была не матерью родной, а мачехой, но для самого народа роднее её никого и никогда не было.

Конечно, у каждого отдельно взятого россиянина есть своя Россия, своя жизнь в ней и, всё же, в главном стремлении жить по заветам страны, россиянин всегда со своей общей страной.

Та же Ольга Берггольц в интимной беседе с Родиной не очень-то злилась на неё и однажды не удержалась, сообщила, что Русь

“Гнала меня и клеветала,

Детей и славу отняла,

А я не разлюбила — знала:

Ты — дикая. Ты — не со зла”.

Это было написано в 1939 году. Впереди будут страшные 1941–1945 годы. Работа поэтессы на радио в осаждённом Ленинграде, где сотни тысяч горожан погибали от голода, холода, болезней или были убиты фашистами в ходе боевых действий. На чудом выжившую поэтессу выпала самая худшая из доль: видеть, как гибнет огромный город, как гибнут рядом родные для неё люди, а она, хрупкая, падающая в обмороки от голода, обращалась каждый день к уцелевшим ленинградцам по радио, и её голос вселял в их души уверенность:

“Страна нас не забудет! Придёт время, и мы победим!”

Истинно, когда нас много, когда нас миллионы и мы — россияне, мы — непобедимы!

Когда ты у смертной черты и, не смотря на своё российское происхождение, ты всё-таки находишься среди нас — миллионов! — в одиночестве, ты — обречён. Победа будет не за тобой.

Единственно, что тебя спасёт (и то лишь в памяти народной) — твоё Слово, твоё Дело.

Хорошо, если сумеешь прославиться, — твоё Слово или Дело прогремит на всю страну, весь мир — бессмертность тебе обеспечена.

Но как быть другим, чей труд незаметен, а он так необходим родному трудовому коллективу?

Но как быть стране без итогов труда любого коллектива, в котором есть частичка труда отдельного человека?

Он — человек, чей труд для страны незаметен, но равноправен с любой знаменитостью и потому имеет полное право заявить о себе народному сообществу в любом качестве.

Например — телешутом, шоуменом, вечным оппозиционером всему сущему и вящему и тем прославиться.

Труд такого народца хорошо оплачивается.

Можно стать работником умственного труда — писателем, поэтом, журналистом в любом качестве.

Воспевать труд рядовых тружеников полей, животноводческих ферм, фабрик и заводов, которым жизнь не уготовила другого занятия; как копать землю, доить молочное стадо, убирать навоз, а в городах обслуживать ткацкие станки, варить сталь и много чего делать на ещё работающих фабриках и заводах.

Причём освещать их жизнь надо не на грани примитива, а показать её в таком величии, как это делалось в советское время, где труд гегемона — рабочего человека! — возносился на небывалую высоту все известия.

Кем ещё можно стать у нас в России сейчас?

В России, которую покинули даже славянские республики!?

Только её горячим поклонником, патриотом, с большой буквы, ибо в сегодняшней России воспевается уже не труд на благо Отчизны.

И, притом, не стать, а быть Патриотом и не разочаровываться в ней, верить в её живучесть, смотря на хлипкие потуги её современных управленцев.

Патриотизм никогда не покидал просторы Российского государства.

Даже в лихие времена злато-ордынских набегов.

Он рождался в русской среде и волнообразно растекался среди других народностей, накрепко оседая в их душах.

Как говорит мой товарищ, к которому я еду: “Русский — он кто? Он — человек страны, главный её Патриот”.

Согласен!

Русский — он “всехный”, чуткий и отзывчивый. Ещё Достоевский видел в русских их всемирность, их все человечность. Чужое для русских чаще дороже своего, но — главное — русские открыты для всех и беззащитны перед всеми: их каждый хочет обидеть и унизить словом, а больше — делом… — Мам, а муха-цокотуха разве может по полю ходить?

— Может, может… Вадик, не мешай! Так вот — мы, русские, слишком совестливые, часто подвергаемся самобичеванию. — Мам, а муха-цокотуха разве может иметь денежки?

— Может, может… Что? Какие денежки? Ах, вот ты о чём…Я тебе потом об этом расскажу, а сейчас — не мешай! Так вот русские всегда готовы все беды мира взваливать на себя? Выдержим ли?

… Пока шёл, занятый мыслями о России, набрёл на разговор малыша и солидной дамы с мобильником у уха.

Оглядываюсь и вижу-заблудился среди вольно (без улиц!) застроенных пятиэтажек. И разговор дамы с кем-то меня удивил: мы с ней оба думали об одном и том же — о стране нашей. Только дама ещё убеждала кого-то:

— В стране с одной национальностью все едино счастливы! У них ничего не выпячивается, ничего не рушится, всеми не восстанавливается и всеобщей победе они не радуются. А у нас — многонациональе, и потому мы интернационалисты заядлые.

— Мам, а я не люблю мух — они злые и кусаются.

— А ты — люби! Муха, которая в книжке — хорошая! — возражает дама мальчику, а в сотовый телефон, смеясь, говорит: — Это я не тебе… Тут подрастающее поколение у ног крутится.

Мальчик роняет книжку, и мы с дамой одновременно кидаемся поднять её с не очень чистого асфальта. Чуть не сталкиваемся лбами.

— Ну вот — Корней Иванович едва не нанёс нам с вами увечье, — засмеялась дама, упрятывая “Муху-цокотуху” в пластиковый пакет. — Вы кого-то ищите?

Называю номер дома и улицу.

— Что — давно у них не были?

Оправдываюсь: как сменили квартиру — не был.

— Так вы уже пришли.

Женщина оценивающе оглядела меня и тихо сказала:

— Поздно вы пришли — беда у них… Пойдёмте — я покажу где… Мы соседи… Я только что с хозяйкой квартиры говорила… Хорошие люди у нас поселились, только вот беда к ним пожаловала. Вот их дверь… А наша — напротив… заходите, если что.

— Дядь, — мальчик ухватил мой палец своей тёплой ладошкой и решительно выпалил:

— А я тараканов на чай приглашать не буду.

— Господи — вот наказание моё! — Рассердилась дама, заталкивая ребёнка в открытую дверь своей квартиры, — и в кого ты такой? У других дети Чуковским зачитываются, а мой — слушать не хочет, ругается… по-своему, по-детски, конечно… А вы не стесняйтесь — заходите… Я догадалась, кто вы и вашу книгу я читала — Полина Владиславовна давала мне её почитать.

— А я вашу книгу не читал, — прокричал из-за двери мальчик. — Там нет картинок.

— Успеешь ещё, — засмеялась дама. — Хотя я так не думаю: молодёжь ныне книг в бумажном варианте не читает… Авы — звоните! Звоните!

Кнопка звонка провалилась в гнездо, но звука за дверью квартиры моих друзей я не услышал. Снова и снова мучил я чёрную кнопочку — за дверью молчание. Попробовал открыть дверь поворотом ручки и та поддалась.

— Слава Богу — вы пришли, — прошептала хозяйка квартиры, — дверь я не закрываю: медсёстры заглядывают, бывает без предупреждения… И звонок отключён — уж очень он у нас громкогласный.

Женщина говорила, терпеливо ожидая пока я раздевался, потом увела меня на кухоньку, указала на стул.

— Присаживайтесь. Я позвала вас, боясь, что дни его сочтены… Вдруг не застанете живого. Он, правда, не велел показывать его в беспомощном состоянии кому-либо, но против вас, я думаю, он не стал бы возражать. Хотя я с ним согласна: он стесняется, зная, что смерть, которая витает над ним, сделала его практически неузнаваемым. Смотреть сразу на него страшно… Сколько вы не виделись? Почти два года? Это много… Он ждал… я видела — мучился. Простите, что напоминаю, но вам знакомо… больничное ожидание. Когда мы здоровы — вокруг всегда друзья-приятели… Понимаете?

Как не понять?

Из поколения нам в поколение,

Без нужды и при горькой нужде,

Передаётся расхожее мнение,

Что друзья познаются в беде.

На работе, в гостях и на службе,

Когда нет рядом страшной беды,

Мы взахлёб похваляемся дружбой

Раскристально-чистейшей воды.

И всегда до тех пор будем спорить,

За примером пример приводить,

Пока сами не взвоем от боли:

Станет рваться последняя нить,

Соединяющая душу и тело.

Мы в смятенье посмотрим вокруг:

Хоть бы помощь какая приспела

Иль утешить пришёл лучший друг…

Друзья сразу, конечно, приходят,

Принесут кулёк фруктов с собой,

Поговорят о делах, о погоде,

Посидев, соберутся домой.

На прощание “сделают” ручкой,

Пожелают болезнь победить

И, чтоб долго словами не мучить,

Обещают ещё приходить.

Ободрённые их посещеньем,

Мы с надеждою смотрим в окно:

Ждём, когда долгожданным виденьем

Вдруг появится дружбы звено.

…Все мы звенья — и дружб, и любовей,

Вроде спаяны как никогда,

Но, когда подползёт к изголовью

Или боль, иль другая бед

Мы увидим: друзей стало меньше,

И любовь опустилась с небес;

Они вроде бы есть, но живейший

Пропадает к вам их интерес.

Здесь ругать никого и не нужно!

Надо просто усвоить себе,

Что друзья познаются лишь в дружбе,

Боль, беда остаётся тебе.

Зря вспомнил когда-то и будто в срок самим собой написанное стихотворение: внезапно вспотело лицо, тёпой волной стала накатываться слабость, которую скрыть от внимательной женщины не удалось.

— Простите меня… Сама не знаю зачем я напомнила вам про ваше больничное сидение! Хорошо, что вам удалось выкарабкаться…врачи и Бог помогли! А моему уже никто не поможет…

Смотреть на беспомощного, умирающего медленной смертью человека, невозможно. Это делать могут только свои люди, чьи руки, чьё постоянное присутствие помогают несчастному ещё как-то существовать в живом состоянии.

Свои! Ибо им скоро предстоит неизбежное расставание…

На предательский скрип двери от белоснежной подушки отделилась облысевшая голова, обтянутая желтеющей кожей, с черными провалами вместо глаз. Из-под одеяла высвободилась костлявая рука, потянулась мне навстречу.

Товарища моего здесь уже не было — на кровати лежала его мумия. Комната была наполнена стойким запахом тлена.

Его рот кривился и, мне думалось, разрывался от крика. Он прикрывал впадины глаз рукой, откидывал на подушку голову. Видимо ему казалось, что потолок и стены комнаты, где он лежит, рухнут на него и придавят к кровати его иссушенное болезнью тело. Луч солнца, что падает на спинку кровати, может исчезнуть и наступит темнота. Потускнеют и испарятся роящиеся искорки в золотой полоске луча, навалится забытьё, где человек уже себя не чувствует. Уйдут в незнаемое нескончаемые боли, терзающие его обтянутое тело синюшной от пролежней кожей.

— Пойдёмте, пойдёмте, — женщина легонько потянула меня за рукав пиджака и, уже прикрывая дверь в комнату с больным, проговорила:

— Теперь вы видите в каком он состоянии… Страшно глядеть, что с человеком делает болезнь. Главное — речь пропала… Раньше, вы знаете, он никогда ничего не боялся. Да и сейчас, видимо, как-то свыкся со своим состоянием и единственно, что его сейчас тревожит это боязнь своего забытья — вдруг это состояние навсегда, и он не очнётся, не оглядит стены комнаты, потолок, а самое главное — он не увидит книжные шкафы, в котором полки ломятся от подписных книжных изданий. Не всех книг удалось ему прочесть: семья, работа, быт коллективно отнимали время, а сейчас ему, прикованному к кровати, о чтении и подавно надо забывать. Нет сил ложку ко рту поднести — не до книг уже, не до чтения. Почему-то не очень хочет, чтобы я надолго задерживалась у его постели. Видимо в себя уходит, готовится к одиночеству. Общаемся посредством звонка.

Чёрная коробочка звонка над дверью ожила, призывно звякнула.

— Подождите меня — я быстро.

Женщина ходит к больному, красивая, ладная, сильная. В полуоткрытом пространстве двери видно как она мягкой матерчатой салфеткой освобождает больному лицо от влаги и, поправляя постель, подушку, говорит… говорит:

— Ну, что опять тебя взволновало? Я здесь, всегда рядом: ты же знаешь об этом. Не надо волноваться.

За стенами комнаты, небесное светило играет облаками и в комнату в знакомую щёлку изредка прорывается луч солнца.

Больной пытается его ловить, пальцы руки его сжимаются — лучик ускользает.

— Не спеши, успокойся, солнце никуда не уходит — оно с нами. С тобой, со мной.

Больной успокаивается: костлявая рука его тонет в женской, по-мужски натруженной. Он преданно смотрит на женщину, давая понять… что-что, а уж о солнышке он не волнуется: он боится потерять её, свою любимую женщину.

Может быть, находясь при смерти, он видит в ней мать и ощущает себя ребёнком? Эта моя мысль начинает обрастать неожиданными видениями. Каждый раз, когда ему необходимо в туалет, и жена его по-матерински наклоняется над ним, просовывает под него руки и рывком отрывает его от постели, он прижимается к её груди, мягкой, пахучей…

Вселенские запахи так не пахнут!

Каждый раз то ли от боли, то ли от пережитого волнения от тесного вынужденного общения с женой, на больного наваливается беспамятство. В руках исчезает напряжение, глаза закрываются, тело вытягивается, кожа на щеках идёт белыми пятнами…

— Знаю, как рождаются дети, — вернувшись, устало говорит женщина, — а вот как мучаются перед смертью взрослые, как умирают, не приходилось видеть. Видимо, скоро придётся.

Уйдя от больного и закрыв плотно за собой дверь, она на тесной кухоньке, не стесняясь, плачет. Тихо всхлипывает. Чтобы он не услышал.

— Всю свою сознательную жизнь, когда учился, работал, всё пытался понять, каждому новому человеку задавал вопрос: что это такое жизнь? Он как будто коллекционировал ответы, суждения людей. Даже стихи писал:

Кто расскажет по секрету,

Коли им не дорожит:

Что такое чудо — ЭТО?

Где к нему тропа лежит?

Только нету здесь секрета —

Так как ЭТО,

Так как ЭТО…

Так как ЭТО чудо — ЖИЗНЬ!

— Когда я с ним познакомилась, то в первый же день он мне под большим секретом сообщил: “А я знаю самое большое чудо на свете — это жизнь! И как любое чудо — это прежде всего Чудо! Чудо с большой буквы!”…

Сейчас его любимое Чудо покидает его.

Он мало болел. Два года назад пожаловался на болезнь желудка. Для любопытства пошёл в поликлинику провериться. Направили в больницу. Через двадцать дней вернулся с диагнозом — рак. Добрый доктор сказал: “Живи пока, радуйся — с годик, может, протянешь!”

Муж даже не расстроился. Жил активным московским пенсионером. Занимался с внуком, ходил на зюгановские сборы, и — главное! — больше стал читать; завёл толстую тетрадь… стихи стал писать. Не знаю — писал ли он стихотворения раньше, не знаю: не замечала, да и некогда было — работали всё-таки, но поэзию он обожал. Как-то решила навести порядок на его столе и в стопке книг нашла листок со стихами:

Ему открыто вымолвили: “Рак!”

Он год пожил, сказал:

“Тут что-то, брат, не так!

Пусть я не врач и в медицине не мастак,

Но что-то тут не так!

Да — что-то тут не так!”

Ещё он год пожил, спросил жену: “Где рак?”

Она: “Сама ищу, где этот самый рак!

Пусть ты не врач и в медицине не мастак,

Но ты ведь не нашёл где твой треклятый рак!”

А внук всерьёз сказал: “В реке, дед, сидит рак!

А у тебя живот болит… Бывает разве так?

И бабушка сказала, что ты не мастак —

Не можешь распознать, где боль живёт, где рак.”

По голове погладив внука, дед промолвил: “Рад,

Что врач ошибся, напугав меня противным словом — рак.

Долой со столика лекарств аптечный склад!

Долой халатов белых маскарад!

Вот так!”

Не долго хорохорился. Ещё когда голос у него был — пожаловался: “А жизнь я не разгадал и не прожил, как хотел до конца и, видимо, уже не успею… а хочется напоследок что-то путное вспомнить, а, главное, записать — тебе или кому ещё что-то пригодиться: то ли успеть прочитать или сопоставить с чем-то, или что-то суметь исправить”.

И женщина, как бы извиняясь, спросила:

— Он не успеет, а мы-то, остающиеся, сумеем? Жизнь у каждого разная и по-разному видится… Однажды я прочитала: “Жизнь наша — природная загадка и изучать её надо не останавливаясь”. Муж и не останавливался. К началу войны с фашистами он уже вовсю работал. Руки у него золотые, ко всему приученные. Глаза любопытные…

Женщина говорила, голос её убаюкивал, воскрешал прошлое.

Я слушал и невольно сравнивал пройденные этапы своего прошлого, прошедшие пути-дороги своих друзей; души некоторых уже покинули грешную землю, но доля их и каждого была по-советски похожей.

После школы каждому из нас Родина выдавала задание — строить в социалистической стране для российского народа коммунистическое общество. Один всю свою взрослую жизнь проработал на комбайновом заводе, другой — с бригадой электриков почти всю Красноярскую Сибирь объехал — электросети к деревням и сёлам тянул. Обоих уже нет в живых, а добрая память о них осталась. Нет-нет, а и долетит как бы ниоткуда весёлый голос моего Николая Андреевича, большого любителя наших семейных застолий с его извечным признанием оперного Хосе, которое он дарил на прощание кому-нибудь из женщин:

“Меня не любишь, но зато тебя люблю я, Тебя люблю я — так берегись любви моей!”

Красивый, всегда опрятно одетый, он был не только душой застолья, но и добрым, настоящим хозяином своего дома. Всё своё выходное время, он что-то мастерил, красил, копал и поливал грядки, большую часть отпускного времени проводил дома.

Среди нас он был самым старшим и первым ушёл из жизни. Когда судьба определила мой отъезд в столицу, прощался тяжело и грустно:

Провожал он меня, пил вино за весёлым столом,

Обнимал на прощание, скупо бросив: “Пока, до свидания!”

А потом всё просил: “Приезжай,

тебя просим почти всем селом”.

Не дождался, ушёл, не поняв моего оправдания.

Он, конечно, же ждал, перед тем, как навечно отбыть;

Ждал, что стукну в окно, за которым цвела весна ранняя.

Может, было не так, — только я не могу позабыть

Грустный голос его и скупое: “Пока, до свидания!”

В Подмосковье в день его похорон властвовал апрель. Было солнечно и весело, а на душе у меня было черно — на похороны я не успевал.

Блистал апрель, апрель звенел,

Катилось солнце по небесному раздолью,

И здравицу скворец слагал весне…

А в этот день друзья похоронили Колю.

Интеллигент по жизни, жизнью дорожил,

Хотя и не была она ему конфеткой;

Он среди нас самым надёжным был, —

Ушёл же первым…

Может быть, в разведку!

— Вы — где? — Голос женщины выводит меня из задумчивости. — Мне кажется, вы меня не слушаете!

Пришлось слукавить, сказать, что всё не так и я весь — внимание.

Несчастная женщина, конечно же, не поверила: в беде женщины прозорливы, насторожены и всё видят на три-четыре шага дальше, однако, подавив в себе свою настороженность, продолжала:

— Бывало на месте не усидит, и дома не удержишь — весь работе отдавался… Кто-то сглазил — болезнь напустил.

Женщина приумолкла, словно осмысливала последние слова.

— Как я сразу не догадалась? Где-тоже я читала, что человек, как бы предчувствуя свою скорую кончину, начинает делать гениальные поступки: у него открывается какой-то божий дар и ему постигается что-то такое…высокое. Стихи, например, размышления.

…Стихи. Второй мой друг… именно — друг, стихов не писал. А вот песни любил петь, особенно — “Враги сожгли родную хату”.

Последний раз свою любимую он спел на квартире у дочери, куда мы — малое красноярское землячество — собрались отметить очередной день рождения его жены.

Всё происходило как обычно:

За столом, накрытым белой скатертью,

С закусками, бокалами вина,

Собрались давнишние приятели

Вспомнить свои былые времена.

Каждый из них давно живёт на пенсии,

Болезни прописались в их телах,

Но выпив рюмку, две — изводят душу песнями

По-русски, громко, слаженно, вразмах.

Песни у них про стройки комсомольские,

Бои за Родину, про вальс “Осенний сон”,

Про свою молодость, поистине геройскую,

Про девушку, в “которую влюблён”.

Песни о прошлом…

Жизнь их настоящая

Буквально давит грустной новизной,

И глохнут песни, тухнут глаза горящие,

И робко слышится: “А может, по одной?”

В хорошем застолье никто никогда не возражает, ибо праздничное застолье, встреча друзей — счастливое обрамление ежедневной трудовой жизни, которая призвана не только “угнетать” трудягу, но и давать ему средства к существованию и иметь оттого неограниченные возможности делать эту самую жизнь пусть маленьким, но праздником.

У пенсионеров не так. Чаще всего эти праздники “со слезами на глазах”.

И ещё по рюмочке, и снова песни старые

Про то, что надо жить и не тужить…

Но вот прощаются и в ночь уходят парами:

Так легче, попрощавшись, уходить.

И каждый раз, ложась в свои постели,

Борясь с бессонницей в кромешной темноте,

Они гордились тем, как славно они пели,

Мечтая вновь собраться без потерь.

Вот уже более трёх лет прошло с тех пор, как мы услышали в своём кругу последнее исполнение песни “Враги сожгли родную хату”. Будучи уже тяжело больным, наш друг и товарищ нашёл в себе силы встать и стоя допеть её до конца. Никто ему не подпевал — слушали, словно догадывались: человек поёт песню в последний раз. Так оно и случилось… и получилось — пел и душу выплакивал.

На одном из московских кладбищ упрятана в крошечную могилку стилизованная под гроб урночка с его прахом. На памятнике — хитро улыбающийся усопший, а по веткам соседней сосны прыгают почти ручные белки.

Все мы — дети ХХ века — обязаны рассказывать о своих друзьях-товарищах, о тех грандиозных делах, которые они делали на благо родной земли, чтобы дети наши учились на их примере беречь нажитое, приумножать богатство народное и беречь, как зеницу ока, страну, в которой довелось родиться.

А главное — помнить:

Прошлое у нас

Всегда (всегда!) толпится за плечами

И не даёт сомкнуть ночами глаз:

Будет ходить над памятью кругами

И не простит забвения,

Владеющего нами.

… В очередной раз голос женщины вернул меня к сиюминутной действительности:

— Конечно, постоянные командировки по работе давали богатую информацию о жизни, будоражили его ум, а вот сесть оседло и написать обо всём увиденном не хватало времени. А сейчас время есть, да хворь не позволяет. Послушайте, что я нашла у него:

Из жизни уйдём на земле, на воде или в воздухе:

Под землю уйдём, проглотит вода или ветер развеет наш прах,

Но память о нас, при жизни не знавших покоя и отдыха,

Продлится в живущих друзьях и родных, и содеянных наших делах.

Так помолимся Богу — пусть сделает жизнь нам без боли,

А родным и друзьям — пусть дорожку по жизни продлит:

Я за это в аду иль в раю, подневольно иль с вольными вольно,

Отработаю всё, что Душа Его мне повелит.

— Не знаю, где он нашёл это стихотворение (думаю, что у вас), но вот раньше он о Боге не вспоминал, сейчас, видимо, — о смерти подумывает. Большинство людей о Боге чаще всего вспоминают, когда старость начинает о себе напоминать. Вот ещё — послушайте:

Пришла пора готовиться в дорогу:

Подруга Жизнь висит на волоске.

Куда проляжет путь — то ль к чёрту, то ли к Богу,

И нету времени в походном рюкзаке.

Когда? Куда?..

Вопросы остаются.

А новый день приходит как всегда:

Опять гремит трамвай, и воробьи дерутся,

Под снегом зреет вешняя вода;

В роддоме закричал родившийся ребёнок,

(Одной счастливой матерью прибавилось в стране)

Вновь валентинки дарят будто бы влюблённым,

А кто-то плачет оттого, что любви нет;

Кто-то Кавказ спасает для России,

А кто-то ей готовит в спину нож

И доит её вновь, как раньше, с прежней силой,

Чтобы потом продать за жалкий барский грош.

Могу понять счастливых — им не гоже

Считать деньки в походном рюкзаке.

Кто ж на себя взвалил предательств ношу,

Тот пусть подумает — их петушок пропел.

А что же я? Зачем считаю годы?

Не верил в Бога? Заповеди чтил?

Но видно то, что мне дала природа,

Я где-то по пути и обронил.

Одрях душою, силы растранжирил…

Одна Любовь сражается за жизнь.

Проснусь — я жив! И кто вокруг — все живы!

Так значит не к концу моя тропа бежит.

Я вижу его муки. С телесными болями он как-то справляется. Душа у него страдает: он жутко боится, что после его кончины ей неуютно будет на этом свете.

С миром связь оборвётся с последним биением сердца,

И над телом моим вознесётся в бессмертье Душа.

Где найдётся приют ей?

Где сможет с дороги согреться,

Когда люди над телом похоронный обряд совершат?

Средь живых только ей суждено быть моими глазами

И когда средь живых проскользнёт моей памяти нить,

Как Душе будет любо, что вышло кому-то слезами

И крестом или тихой печалью свой лик осенить.

Не знаю, может и я, когда придёт мой срок, тоже взволнуюсь о ещё не сделанных делах, не пройденных дорогах, опечалюсь о людях, которых вольно или невольно обидела в промежутке между жизнью и смертью и не попросила у них прощения, — может так и получится. Я это понимаю и стараюсь как-то жить правильно с моей точки зрения, чтобы не было потом страшно. Я помогаю ему облегчить страдания на последнем отрезке его жизни и сама себя внутренне готовлю к какой-то кончине. Я думаю, что мне не будет страшно умирать, а вот ему умирать страшно. Он не за себя боится, за меня. Он — мужчина и в жизни он всегда был мужчиной: мне жилось с ним комфортно под его защитой.

Монолог женщины прерывает короткий писк звонка. Больной пришёл в себя из очередного забытья и просил о помощи.

Женщина-мать, женщина-медсестра, женщина — бессменная сиделка — одна во всех лицах — мягким воркующим голосом успокаивала своего обессиленного мужчину, готовила лекарство, шприцы, вселяла ему уверенность в борьбе с его болезнью, спасала жизнь его, висящую на волоске.

Она давала ему возможность как обычно обозревать стены комнаты, люстру над головой, книжные шкафы и. может быть, думать, спрашивать воображаемого собеседника:

Кто расскажет по секрету,

Коли им не дорожит,

Что такое чудо это —

Человеческая жизнь?

А, может, больного уже не жизнь интересует? Жизнь человеческая, если она на исходе, если она приближается к пропасти, она — эта жизнь! — нужна ли она сейчас больному? Может его сейчас больше всего занимает мысль, а как же он прожил промежуток между рождением и будущей кончиной? Промежуток, который всё живое именует Жизнью, и в котором только человек, наделённый природной мудростью может оставаться в жизни Человеком, существом думающим, и не находит себе места от этих, терзающих его душу дум.

О ком или о чём думы?

— Я с ним часто разговариваю, — говорит вернувшаяся в кухню женщина. — Если угадываю ход его мысли, начинаю рассуждать. Ему нравится меня слушать. Мне кажется, что он в это время забывает о своей боли.

Когда мы с ним говорим о жизни, то я излагаю свои мысли так, как она мне видится. Жизнь для меня чудесным образом вечно остаётся на все времена неразгаданной и настолько привлекательной, что люди частенько сами начинают придумывать жизненным поступкам в своём прошлом всякие объяснения. Поэтому мне кажется, что такие люди часто становятся заслуженными чудаками или больше того — Учёными, хотя объяснить главный чудесный феномен — Жизнь! — не могут.

Я бы любому человеку присудила Нобелевскую премию, когда бы он внятно и толково простым языком объяснил — что такое ЖИЗНЬ. Не цифрами, не на пальцах, не по-учёному заумно, а просто взял бы и произнёс: “Жизнь, граждане земляне, это…”

А такого человека на земле нет!

Конечно, не перевелись ещё разумники: поглядывают на небо, вгрызаются в землю, ныряют в морские пучины, себя ощупывают и… живут!

Думают.

Жизнь и до нас мучила “всезнающий” народ своей загадочной таинственностью. Когда ещё Александр Сергеевич Пушкин объявил всему миру, что “наша жизнь — игра!” Думаете, большинство с ним согласилось?

Мой любимый актёр Алексей Владимирович Баталов как-то сказал:

“Многие роли я бы сейчас сыграл по-другому. Но жизнь одна и в этом есть своя прелесть”.

Человек 20 ноября 2013 года встретил своё 85-летие. Живёт. радуется, что жизнь его прелестно продолжается… Думаете в промежутке от рождения до настоящего времени у него не было чёрных дат? Были… И конечно же Алексей Владимирович пытается определить, осмыслить отчего они были, кто был в том виноват? Может сам? Я уверена, что Баталов никого винить о чёрных полосах своей жизни не будет — он их уже преодолел, а вот размышлять обо всех годах своей жизни будет — душа попросит. А раз душа попросит — наступит время размышлений о жизни вообще, захочется рассказать об итогах своих размышлений людям, поскольку “жизнь одна и в этом своя прелесть”. Чувствуется, что ему, Баталову, это когда-нибудь будет надо…

Сегодня я и некоторые задумчивые от жизни тоже пытаются её раскусить, загадочность её порушить. Иные безобразничают, юродствуют:

— Что наша жизнь? Жратва!

Конечно, образованные и воспитанные так не выражаются, они выберут словечко, помягче:

— Что наша жизнь? Еда?

Правильно — для большинства людей на планете еда теперь на первом месте. Не поешь — умрёшь голодной смертью. А на земле, между прочим, не все голодные живут: хлеб-соль есть — едят да ещё духовной пищей закусывают; в театры ходят, шоу-бизнес деньгами поддерживают, работают на олигархов и ругают законно избранную власть.

Люди, которых игра в слова умиляет, обычно ненавязчиво подкатываются с вопросиком:

— Можно сказать, что наша жизнь — кушанье? Кушают, чтобы жить, не только люди! Всякие букашки-таракашки, птички и рыбки и даже звери рыкучие кушают, чтобы жить! Помните, как волк из басни Ивана Андреевича Крылова культурно выражался, общаясь с ягнёнком?

— “Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!”

— Видите? Не жрать и даже не есть, а кушать волку хочется.

Ёрничают, конечно, чудачат. Советуют энциклопедию чаще открывать.

Снова начинает попискивать звонок. Женщина поднимается, чтобы уйти к больному и шепчет, останавливаясь перед дверью:

— Вон человек который месяц не ест… И цепляется за жизнь не потому, что “жрать” хочется… И, может, потому и живёт ещё, что не нажился ещё… не обо всём окружению о своей жизни доложил… Сил нет, но пытается хоть слово произнести — стойкий он, за это и уважаю его. Иной раз, поговорю с ним, и такая тоска берёт: сколько таких разгадчиков жизни ушли из этой самой жизни. Сколько горячих лозунгов выброшено в народ, сколько советов дано, чтобы узнать “делать жизнь с кого”. Начинаешь “идти” по адресам и сразу… спотыкаешься. Кого взять в попутчики? Кстати — вы когда последний раз в городской библиотеке были?

Всё требовательнее напоминает о себе звонок.

Женщина извиняется и уходит. Слышится её голос — разговор с больным ласковый, словно с ребёнком.

Вроде надо бы уходить, но что-то недосказанное в голосе хозяйки удерживает.

— Водички попросил, — сообщила вернувшаяся женщина. — Вы, наверное, думаете, зачем я вас про библиотеку спросила? Просто я вспомнила ваше стихотворение о старушке, работающей много лет в сельской библиотеке: оно затрагивает тему нашего с вами разговора о жизни вообще:

“…Вот я простейший книжный клоп

Дрожу над каждою книжонкой,

Чужих, нечистых рук боюсь,

Ведь лист бумажный очень тонкий,

Но он несёт ценнейший груз

Великих знаний и открытий.

Здесь летописи всей земли,

Жизни былой в срезе событий,

Тех, что в тревоге донесли

Вот эти люди…”

Люди — это авторы книг. Их труды стоят на библиотечных полочках и молчат. А мне бы хотелось, чтобы нашёлся человек и напомнил живущим: люди, вспомните — жил-был на свете или сейчас ещё живёт неравнодушный к вам человек, по чьим заветам мы, может быть, живём сейчас, и дальше будут жить наши потомки. Ведь там ценнейшие советы — живи, изучай этот букварь, набирайся ума-разума сам и других наставляй. Жизнь светлее покажется… Нельзя их забывать.

Женщина вздохнула:

— Конечно, нас в мире… да что там — в мире, в стране считать-не пересчитать, а вот талантливых… Вы не возьметесь? Подумайте — задача не из лёгких, но попробовать можно! Конечно, жизнь многими авторами описана-переписана, но она не стоит на месте — продолжается и требует продолжения.

У нас сейчас в семье горе — человек тяжело болеет, практически при смерти. И вот глядя, как он страдает, как угасает с каждым днём, я не могу ничего предпринять. Врачи на его жизни уже поставили крест, я только скрашиваю его уход в небытиё… Поневоле начинаешь думать: так ли уж силён человек над природой? Неуправляемая она! Безжалостная!

Жизнь родилась в обличье человека,

Впервые ткнувшись матери в подол,

И зашагала по секундам века,

Заздравным криком “оглашая дол”.

“Телячьей” радостью заражена безумно,

Бодалась, прыгала, всё ставила вверх дном,

Неслась вперёд, наделав столько шума,

Взбиралась на Олимп и падала на дно,

Устав безмерно, в зеркало взглянула

И обмерла — старушка перед ней,

Вся в белом, только череп, зубы, скулы,

И свечение глазниц в их глубине.

“Кто это? Кто?”

Жизнь дико закричала,

Ударившись, как есть в земную твердь,

Ей равнодушно небо отвечало:

“Так это ты и имя тебе — Смерть!”

— Какое начало и какой конец!

И стихотворение страшное. Чтобы его прочитать требуется чуть больше минуты. Человеку пройти путь от рождения к смерти потребуется жизнь. У каждого отдельно взятого человека она будет разной по длительности. Но какой она сложится?

Или сложилась… Муж об этом уже не расскажет: чувствую… вижу, что так как я думаю, так и получится.

А так нельзя! Пусть не всё человечество, но окружение должно знать, как человек прошёл путь от рождения до того момента, когда смерть вселится в него.

Вот смотрите, что я нашла:

Живу — спешу: другой жизни не будет.

Вдруг тишина застынет надо мной,

Проснутся без меня однажды люди,

Войдут в привычный распорядок свой;

Никто моей пропажи не заметит,

Слёз не прольёт…

И правильно!

Зачем?

Пусть только без меня солнце ярче светит!

Я это солнце Вам оставлю насовсем.

Человек уходит из жизни, а трагедии — нет. Человек завершает свою жизнь спокойно, однако мне кажется, что кроме солнышка, он мог бы и ещё что-то важное для нас оставить. Не может быть, чтобы у него не было в жизни чего-то знаменательного, которое могло бы пригодиться человечеству!

Историки перед летописцами снимают шляпу, используют любую запись свидетелей прошлого, готовят фундамент знаний будущему народу своей страны, а заодно рассказывают об этом всему миру — смотрите, внимайте, изучайте, не забывайте — вот мы такие! Мотайте на ус, если что!

И я преклоняюсь перед пишущими людьми. Пусть в их трудах собственное Я превалирует, но главное — у них это Я не выпячивается.

Мир не узнал бы о поэте-комсомольце Павле Когане, если бы не прочёл его стихи:

“Мы лобастые мальчики невиданной революции.

В десять лет мечтатели,

В четырнадцать — забияки и поэты,

В двадцать пять — внесённые в смертные реляции”.

Павел погиб в Новороссийске в 1942 году. Фашистская пуля оборвала его жизнь на цифре 24, но послушайте, что он, практически ещё не вышедший из юношеского возраста, нам рассказал:

“Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков.

И дальше:

Мы были всякими. Но мучась,

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И всё-таки пробьёмся мы!

Но людям Родины единой,

Едва ли им дано понять,

Какая иногда рутина

Вела нас жить и умирать.

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю.

Я — патриот! Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках…

И где ещё найдёшь такие

Берёзы, как в моём краю!

Я б сдох как пёс от ностальгии

В любом кокосовом раю”.

Я бы современной молодёжи о таких мальчиках при любых встречах рассказывала.

Женщина вновь обречённо вздохнула и продолжала:

— Только кто сегодня вам, литераторам, указ? О том ли сейчас пишете? Думаете ли о своей стране? Книги ваши патриотов Родины взращивают? В случае беды вся ли молодёжь по — когановски, как он слабовидящий, добровольно встанет в строй под боевое знамя? Ради беззаветной любви к Родине, к народу нашему?..

Я понимаю — сегодня жизнь за окнами наших домов другая, не романтическая… мы её романтическую…прошляпили. И как не парадоксально — в советское время. Шестьдесят пять лет назад это подметил советский поэт-мечтатель Николай Асеев, практически за три года до своей смерти написавший:

“Ещё за деньги

люди держатся,

как за кресты

держались люди

во времена

глухого Керженца,

но вечно этого не будет.

Ещё за властью

люди тянутся,

не зная меры

и цены ей,

но долго

это не останется —

настанут времена иные.

Ещё гоняются

за славою, —

охотников до ней

несметно, —

стараясь

хоть бы тенью слабою

остаться на земле

посмертно”.

Написаны эти строки в 1960 году. До Ельцинского суверенитетского разгуляя.

Поэт осуждает тех россиян, которые ещё не совсем… осоветились что ли — денежный эквивалент личной жизни для них лучше, чем коммунистические призывы войти “в широкие, просторные края всеобщего богатства”.

Женщина прерывает размеренную речь свою и резко, словно следователь на допросе, спрашивает:

— Вам не кажется, что уже тогда в семидесятые годы у некоторых проклёвывался недуг стяжательства, превратившийся сейчас в олигархическое растаскивание страны? Уже тогда вирус грабежа богатства страны замешивался во властных советских структурах! Не кажется?

Мне, пришедшему проведать больного товарища, сразу ничего не “казалось”.

Я смотрел на женщину и не видел в ней сломленного горем человека. Всё, о чём она говорила, в её словах не было сие минутной растерянности. Она давно для себя решила, как ей жить дальше — с НИМ, и потом — без НЕГО. Ей просто сейчас нужен был собеседник, разделяющий её мысли, которые, как она считала, были не только её.

— Простите! Просто, стало невмоготу жить, наблюдая, как гибнет муж, а найти, кто бы нам помог без денег выходить его, вернуть к полноценной жизни, таких людей или организаций, не нашлось. И страна наша сегодня отвернулась от каждого отдельного человека. Разговоров о народе пруд пруди — особенно усердствуют богатеи…Я не оригинальничаю, но сытые о голоде не рассуждают — человеку с толстым кошельком хорошо призывать кого-то позаботиться о благополучии своего бедного народа.

Именно кого-то призывать… За этим ведь ничего не последует — никто в их карман не сунется.

Мне, кажется, в России-матушке настала такая вот жизнь, и моему романтику уже не суждено рассказать о ней. Может, вы попробуете?

Опять напоминает о себе звонок. Женщина, направляясь к мужу в комнату, вопросительно смотрит на меня, и я согласно киваю ей головой.

— Спасибо, — говорит она, — я вам ещё позвоню… А пока — до свидания и… извините: мне опять надо идти.

Не успеваю выйти на лестничную клетку и притворить дверь квартиры моего умирающего товарища, как входная дверь квартиры напротив резко распахивается.

В проёме двери — дама, в ярком вишнёвого цвета японском кимоно, расписанном цветками сакуры. С боку — мордашка мальчика.

— Уже уходите? Так скоро? Как вам Полина Владиславовна? Измаялась бедняжка — такое горе у неё… Мне кажется, в последнее время она стала заговариваться: всё ищет кого-нибудь, кто бы взялся что-нибудь про жизнь написать… муж, говорит, сам хотел это сделать да вот болезнь прицепилась. Вам не предлагала? А мне вот кажется…вы бы сумели — у вас бы получилось.

Дама сделала шаг ко мне, притронулась к рукаву куртки. — Да вы зайдите к нам… Я люблю беседовать с талантливыми людьми…сама, вроде, таковой становлюсь…

— Дядь, ты не Айболит? — спросил мальчик. — А у бабы Поли дедушка болеет.

— Не мешай нам, пожалуйста!

Дама легонько взъерошила волосы на голове малыша.

— Такой любопытный! Никому проходу не даёт… Так вот, сосед наш, ещё когда в здравии был, мне нравился…беседовать с ним было интересно — начитанный был ужасно..

Дама вдруг истово закрестилась.

— Господи, что же я дура говорю? — и тут же, — Думаю, бог меня не накажет… человек хоть и не умер, но ничего уже сказать не может. а вы можете — писатели всё могут!

Обратный путь до дома (на троллейбусе, метро и трамвае) оказался быстротечным. В голове — пустота. Перед глазами — почти восковая, безволосая голова больного. Чтобы сразу не заходить в подъезд дома, присаживаюсь во дворе у детской площадки на скамью.

Закрываю глаза, но погрузиться в одиночество не успеваю.

Почти у самого уха слышится детский голос:

— Дядя болеет?

В ответ — нетерпеливый, женский:

— Конечно — нет. Дядя просто отдыхает…

А у “дяди” в голове новые голоса. Почему-то умерших.

И думы наплывают.

Друзья детства становятся бывшими.

Друзья юности тоже не с нами.

Хоть кричи, не кричи — не услышишь их!

Не хранит их давно наша память.

Школа, юность — этап биографии

В нашей бывшей стране Синегории,

За лесами, полями, годами их

Мы оставили всё для истории.

Мы с годами всё больше теряем,

От чего-то большого уходим.

Вроде крепко по жизни шагаем,

Но душевный покой не находим.

Думы часто уносят нас в прошлое:

Только там наша крепость заложена,

Словно очень расчётами сложными

Чья-то жизнь гениально в нас вложена.

Чья жизнь вложена в умирающее тело моего старого товарища? О чём он хотел поведать всему ещё живущему человечеству?

“Вы бы сумели!

У вас бы получилось!

Писатели всё могут!”

Дама в кимоно выдала мне аванс, но я так не думаю: ни силёнок, ни таланта для такого произведения у меня нет — не Александр Сергеевич Пушкин, не Лев Николаевич Толстой, не Алексей Максимович Горький, не Михаил Александрович Шолохов, не говоря уже о литературных корифеях зарубежья.

Не знаю — к месту или нет, но вдруг, как вспышка в мозгу, вспомнилось обращение Наума Коржавина к вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину:

“Пусть много смог ты, много превозмог

И даже мудрецом меж нами признан.

Но жизнь — есть жизнь. Для жизни ты не Бог,

А только проявленье этой жизни.

Не жертвуй светом, добывая свет!

Ведь ты не знаешь, что творишь на деле.

Цель средства не оправдывает…Нет!

У жизни могут быть другие цели.

Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром.

Мир и война. Гниенье и горенье.

Извечная борьба добра со злом,

Где нет конца и нет искорененья.

…Но человеку душен плен границ,

Его всё время нетерпенье гложет,

И перед жизнью он склониться ниц, —

Признать её незыблемость — не может.

Поэт, напоминая разрушительно-созидательные действия Ильича в руководстве страной, продолжает:

…В окне широком свет и белый снег.

На ручках кресла зайчики играют…

А в кресле неподвижный человек. —

Молчит. Он знает сам, что умирает.

Над ним любовь и ненависть горит.

Его любой врагом иль другом числит.

А он уже почти не говорит.

Слова ушли. Остались только мысли”.

Жизнь не захотела в 1924 году быть с Владимиром Ильичом. Ушла от него, позволив любому из нас по косточкам разбирать его земные прижизненные шаги и дотошно вгрызаться в его оставленное для нас эпистолярное наследство.

Какая глыба, а уже не человек!

Более миллиарда людей на земном шаре завидовали советскому народу, сумевшему претворить в жизнь идеи Ленина построить на земле свободное от господ коммунистическое общество.

Мы, живущие в этом обществе, каждый день не стеснялись благодарить своего Вождя, не испугавшегося царской охранки встать во главе революции и повести народы Российской империи в светлое будущее.

Мы выходили на площади в дни революционных праздников и горланили:

“Ленин всегда живой!

Ленин всегда с тобой!

В горе, надежде и радости!

Ленин в твоей судьбе!

В каждом счастливом дне!

Ленин в тебе и во мне!”

Мы, советские россияне, не предъявляли вождю никаких претензий за ту разруху в стране, которая пришла в Россию вместе с революционными преобразованиями; мы благодарили его за то, что его печатные труды, его лозунги, пламенные речи его соратников вдохновляли нас на строительство нового справедливого общества на земле.

Мы не забивали головы революционными противоположностями:

Гром — пальба.

Мир — война.

Горение — гниение.

Добро — зло.

Жизнь — смерть.

Мы знали, что “у жизни могут быть другие цели”!

Весенний гром приносил с собой живительную влагу небес в виде дождя.

Мир расселял над планетой покой и благоденствие.

Горение молодых сердец звало на подвиги во имя всеобщего добра и счастья.

Жизнь приносила с собой Любовь.

Знал ли обо всём этом великий Вождь?

Знал, но не мог отвязаться от навязчивой мысли: без великих потрясений не бывает великих свершений.

— Деда, а ты не заболел?

Приоткрыл глаза, а передо мною чудо человеческой природы — дитя женского пола. Росточка не высокого, глазищи чёрненькие, широко улыбается малозубым ртом.

— Правда не заболел?

— Эми, не мешай дедушке!

— Мамочка, я ему не мешаю — я спрашиваю. Вдруг ему надо пилюльку?

— Пилюльки у него свои. Сейчас отдохнёт, заглянет в пивнушку, примет своё лекарство и сразу поздоровеет…

Понимаю издёвку молодайки с детским оранжевым ведёрком, полным песочка из песочницы в левой руке, лопаткой — в правой. Вижу — ей хочется продолжить диалог, начатый девочкой, ждёт, что огрызнусь.

Не огрызаюсь, потому, что в голове без пилюлек молоточки стучат: “В жизни без великих потрясений не бывает великих свершений!”

“Но жизнь — есть жизнь… Для жизни ты не Бог,

А только проявленье этой жизни”.

Ильич — проявленье?

А я — проявленье?

А мой умирающий товарищ — проявленье?

Про Владимира Ильича жёстко сказано, незаслуженно.

Конечно он не Бог, но он мог быть им; пусть не для всего человечества, но для многих россиян он и сейчас живее всех живых — в мавзолее лежит, похорон своих дожидается.

Когда-то я в своей “Лебединой песне”, о жизни своей, кажется, сказал больше, чем следовало и, видимо, поэтому хорошо знакомая мне женщина попросили написать о перипетиях жизни НЕЧТО. Я же сомневаюсь — напишу ли?

Про товарища, жизнь которого на грани… Тут надо думать! Я даже не попрощался с ним. Может, живого уже не застану… А ведь раньше совместно не один пуд соли съели.

Помню, как он декламировал:

Лишь только среди туч проглянет бездны просинь

И яркий солнца луч зажжёт красу

Меня опять взволнует чудо-осень,

Взгрустнуть заставит журавлиный клин.

На крик души их, грустный крик прощальный,

Откликнется поток прошедших моих лет…

У каждой жизни есть конец печальный,

У каждого из нас бессмертья нет.

Жизнь подползла к осеннему пределу,

Деньки летят пожухлою листвой;

Тоска гнетёт и нет желаний смелых,

Дамоклов меч висит над головой.

Грустно. К такому состоянию мог прийти только усталый человек.

В молодые года кто же ведал о чувстве усталости?

Любви радостный груз мы по жизни с восторгом несли.

Где же нам было знать, что любовь вытравляется

старостью,

Превращаясь порой в неприглядный старушечий лик?

Хорошо, если жизнь наградит нас любовью нетленною,

Обоюдным теплом двух сердец наградит,

Тогда путь наш закончится, словно мечта сокровенная,

Без занудных упрёков, без рыданий и глупых обид.

Ему повезло — у него надёжная, любящая жена, а стихи, которые я написал в неуютное для меня время, на ум ему приходят в не соответствующие этому обстоятельству:

Помоги нам, Господь, жизнь закончить в любви и согласии,

Огради от хулы, от косых взглядов сытых людей,

Чтоб союз двух людей, как всегда,

доброхоты не сглазили,

Подари им судьбу, как у преданных двух лебедей.

Неужели провидение уже тогда что-то ему подсказывало? Чувствовал свой близкий уход и, как говорила его жена, что даже страна не будет готова ему помочь?

Не то время!?

Пытаюсь по привычке поворошить память — есть ли там такое зверство, чтобы смертельно больному человеку в советское время отказали в помощи и бросили умирать в неприспособленных домашних условиях?

Память ничего не подсказывала.

Прошлое молчало. Оно не знало подобных случаев. Советские врачи могли быть бессильными перед болезнью, не имели соответствующих лекарств, но доверять умирающего больного родственникам, не имеющим достаточного опыта ухаживания за беспомощными людьми, такого кощунства не наблюдалось.

Кого сейчас винить? Россию?

Но как можно винить страну, которая всегда оказывается бессильной против произвола её правителей или не прикрытого недовольства смутьянов, коллективного демарша несогласных?

Любое неблаговидное происшествие в любой стране накладывает негатив на эту страну, озвучивается её название, а имена виновников большей частью становятся достоянием только соотечественников. И страна несёт этот негатив, довольная, может быть, лишь тем, что её собственный народ, не смотря ни на что, её всё-таки любит.

Именно поэтому я каждый раз, вновь и вновь, повторяю стихотворные строчки знаменитой россиянки, воительницы, блокадной ленинградки, поэтессы Ольги Берггольц, обращённые к России:

“Гнала меня и клеветала,

Детей и славу отняла,

А я не разлюбила — знала:

Ты — дикая. Ты — не со зла”.

Огромные просторы России, неухоженные из-за недостатка рабочих рук, не могли быть не дикими.

Народная память услужливо подсовывала величайшую разруху гражданского противостояния двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия.

С разрухой приходила беда в дом каждого россиянина.

Народ дичал, превращаясь то в красных, то в белых; хватался за оружие, истребляя безжалостно свои лучшие силы. Зло гуляло по стране, но через границу не перепрыгивало. Уехавшее белое воинство да несогласное меньшинство оплакивало свою бывшую теперь для них Родину, продолжало не показушно любить её и не имело претензий к озлобленному бедняцкому люду, оставшемуся строить новую Россию уже без них, понявших, что России им уже больше не видать.

“Ты была и будешь вновь,

Только мы уже не будем.

Про свою к тебе любовь

Мы чужим расскажем людям”.

Это Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский), соратник Ивана Алексеевича Бунина по эмиграции, так разговаривал с покинутой Родиной и грустно жаловался ей:

“Живём. Скрипим. И медленно седеем.

Плетёмся переулками Passy

И скоро совершенно обалдеем

От способов спасения Руси”.

Известнейший в эмиграции поэт-сатирик, по словам его современников этакий новый Козьма Прутков, сумел одним стихотворным мазком показать жизнь и настроение покинувших Родину. Они продолжали любить её издали, ничуть не меньше Ольги Берггольц, Родину, дикую в своей революционной расхлябанности, порой безжалостную, но всегда желанную; любили, как любят мать — суровую и притягательную с незабываемыми материнскими чарами.

Часто плачут люди, вспоминая детство,

Плачут по утрате матерей:

На маму и на детство можно опереться —

Крепче нет опоры и верней.

Уходя из дома, делались взрослее,

Грелись у костров, где горячо,

Но ничего на свете не было теплее,

Если рядом был мамин бочок.

Любовь человека к Родине, к матери, к окружающей природе, в которой рос и мужал, к людям, с кем жил и бескорыстно делился хлебом и солью, эта любовь “звала к перу, перо к бумаге”, эта любовь обогащала мир привлекательностью и всеобъемлющей красотой человеческого бытия.

Понятно, что на жизненном пути встречались преграды, порой не преодолимые для одного человека, но всему человечеству они путь-дорогу не загораживали.

Подумали ужаснулся. Это я о чём? Или о ком? Об умирающем товарище, стоящим на краю незнаемого? Из него назад в живое человеческое братство не возвращаются: оно братство, усопшего похоронит, брешь в своих рядах собой прикроет — встанет рядышком плечом к плечу и зашагает в будущее без него.

И горько сознавать, что уходящий человек, день за днём отдававший свою жизнь за благо России называться Россией, уже никогда не встанет в ряды её защитников.

За каждодневной суетой людям не замечаются катафалки, бегущие к погостам.

Приходится констатировать, что современное городское общество

Привыкшее играть с судьбой-злодейкой в салки,

Не охнет, не вздохнёт, увидев средь машин,

Везущие беду и траур катафалки

В том ритме, что для мёртвых и живых один.

Везущие беду и бегущие. Будто на радостях. А ведь в них — бывшие россияне. А их — на предельной скорости и к могилке. Без положенных почестей — словно их не заслужили. Прохожие видят беду и молчат. А могли бы если не прокричать, то хотя бы подумать:

Да, подвела жизнь итоги,

Впереди, может, ад, может, райские кущи;

Есть надежда — воскреснем, как боги,

В памяти живущих.

Они вспомнят нас былыми,

Какие мы у них в памяти всплыли,

Может, весёлыми, может, злыми,

Но мы тогда были.

Мы были у жизни во власти,

Учились, работали, любили, дружили,

И свою толику личного счастья

Мы заслужили.

Но никто никогда не узнает

Истинную нашу ценность,

А она измерится адом иль раем

В доме небесном.

Молчит и Родина.

Рыдания родственников не в счёт.

В современной России слёзы россиян плохо видятся, плач — не слышится.

Глухота.

Только тоненький голосок очаровательной девчушки:

— Деда, ты не заболел?

Только неожиданная просьба жены моего товарища:

— Напиши за него про жизнь!

Чью? Который раз задаю себе вопрос — чью? Всеобщую?

Жизнь любой знаменитости, начиная с древнего мира, описана-переписана.

Про жизнь и деятельность современных президентов всех рангов, полководцев всех войн, неожиданных олигархов, воров в законе, бандитов и пр., и пр. услужливые журналисты каждый день трезвонят всему миру в своих газетёнках, солидных газетах и глянцевых журналах, монографиях, художественных бестселлерах.

Тележители-долгожители, так называемые шоувумени шоумены, до чёртиков надоели рядовому телезрителю своими крикливыми постановками с кривлянием и собственным восхвалением.

Жизнь маленького человека, труженика, впряжённого в телегу под названием Родина, нигде не освещается, ни кем не прославляется. А заплатить телебоссам за своё даже секундное появление на экраненечем — пуст карман трудяги, поскольку воровать не умеет, в чиновный ряд не допущен, за труд свой копейки получает и почти не ропщет.

Главное — “маленькие” люди всех учёных в тупик своей терпеливостью ставят и про себя, может быть, ехидничают:

Пусть учёные морщинят лбы, ворочают умы,

Зовут на помощь бедную науку:

Хотят узнать, кто мы.

А мы пришли из тьмы

Веков,

и космос в том порука.

Мы сотканы из злобы и любви,

Из ненависти и из нежного общенья;

У нас всего намешано в крови —

Сыграет ретивое — нет спасенья!

Они, люди, которых во властных структурах фамильярно зовут — “народ”, конечно же понимают, что Родина у народа одна, а у властелинов всех рангов несколько отличная — для простолюдинов она мать родная, кормилица и поилица, для управленцев — страна, за счёт которой можно неплохо устроится, как дома, так и за границей.

Что может сделать “маленький” человек страны под названием Россия, весь мир мог ознакомиться, обратившись к ушедшему в Историю ХХ веку. Он ещё не совсем забыт, он — кровоточит ранами.

Проснёшься утром, раскроешь глаза, ощупаешь себя — жив. Услышишь — часы тикают.

Часы тикают, тикают, тикают,

Сердце бьётся им в такт и дрожит,

И стекает по капле великое

В никуда достояние — Жизнь!

Унять сердечную дрожь помогает решительность. Быстро встал, энергично потянулся и, если услышал, что

Человек, земной шар оседлав,

В бездне летит, подвластный Божьей воле,

И силы нет, которая смогла б

Его освободить от неизвестной доли,

твёрдо сказал себе:

— Стоп — это не про меня! Понятно, что впереди может ад, а, может, райские кущи, но я-то ещё жив! Пусть

Бог всё видит, да мы-то не знаем,

Что он с нами готов выйти в путь;

Бог всё может, да мы-то не знаем,

Кому может облегчить он путь.

А потому — в дорогу?!!

Единственно, что не надо делать в пути, если грусть-тоска станет часто посещать нас, людей не первой молодости, так это подвергаться грусти. Мы ведь ещё живы, а жизнь такая выдумщица! — подскажет на какой огонёк путь править.

И перво-наперво таким огоньком должен служить огонёк семейного очага. Только в семье

Можно крикнуть: “Ура, я ещё не старик!”

Утром встал — ничего не болело;

Не беда, что жена — недовольства родник,

Но душа почему-то всё пела.

Распахнул шире дверь, свежий воздух впустил,

Щёлкнул пса по лохматой макушке,

Пробежался чуток, ощутил прилив сил,

Брызнул влагой в лицо из кадушки.

Краем глаза увидел: в окошко жена

Любопытненько этак глядела;

Пусть посмотрит: жена — она видеть должна,

Что я годен для всякого дела.

Могу с нею по улице гордо пройти:

Пусть увидят, какой я везучий!

Я такую красавицу смог отхватить

На века!

Не на всякий там случай.

Могу дров наколоть, зимой печку топить,

Чтобы было тепло в нашем доме;

Я себя самого могу просто забыть:

Рядом с ней я предельненько скромен.

А ещё: рядом с ней я всегда не старик,

Встану утром — улыбка мне светит,

И навстречу жена — лучезарный родник,

Но ещё — лучезарнее дети.

И когда так бывает?

Подумай чуток!

Ну, конечно же — в свой день рожденья!

В этот день мне поведают кто я и что,

И расхвалят без сожаленья.

Я послушный мужчина и верить привык,

А семье и друзьям верю втрое;

На другой день проверил — да я не старик,

И ничто не болит и не ноет.

Можно крикнуть: “Ура!”

Пусть услышат мой крик

Те, кто молодость мне напророчил.

Ничего, что жена вновь бурчащий родник —

Это как бы шутя… между прочим.

Мир людей не прост: каждую секунду кто-то что-то делает — не может не делать: он живёт, ибо что-то делать могут только живые люди.

И мой умирающий товарищ тоже пытается что-то делать — за жизнь цепляется, вызывает звоночком жену, чтобы, может, в последний раз насмотреться на неё, не теряя при этом надежду, что только она может помочь ему обрести утерянное здоровье.

В былые годы он, как и я, легко и восхищённо бежал по жизни и пел:

Восхищаюсь нашим миром

И луной, и темнотой,

И лучом в окно квартиры,

И девичьей красотой,

Солнцем в небе, днём погожим,

Шумным дождиком в лесу,

И арбузом толстокожим,

Что домой в руках несу.

Восхищаюсь детским смехом,

Словом преданных друзей,

Детством, что далёким эхом

Песнь поёт в душе моей,

Горизонтом, что расцвечен

Ярким пламенем огня,

Что из встреченных мной женщин

Кто-нибудь любит меня.

Былые годы остались за спиной, пришло время размышлений. В душе много сомнений, но как сказал мудрец: “И огрызком карандаша можно написать поэму!”

Прав мудрец!

Если у тебя за спиной годы пройденных дорог, значит, им сопутствовали годы испытаний.

Каждое испытание несло с собой кусочек мудрости, они упаковывались в жизненный багаж и делали человека носителем великолепных знаний. Вот только к этому времени жизненные силы потихоньку покидали хозяйское тело, а хорошо отточенные карандаши в молодости, данные для написания поэмы жизни, превратились в огрызки.

Тут надо спешить!

Миру нужны поэмы, в которых присутствуют познания жизни для будущих поколений. Помешкаешь — остатками карандашей воспользуется нелюди. Есть такие среди нас — людей.

А не помешкаешь — поэмы напишутся. Пусть в них иногда проглянут грустные нотки по неизбежным потерям в пути, но зато там обязательно будут воспеты героические будни россиян, направленные на укрепление живучести родного государства.

* * *

Кстати — о грусти.

Не могу не привести, чуть изменив афоризм Дон-Аминадо, который он адресовал в своё время русскому зарубежью в первой половине двадцатого столетия, говоря, что “на каждом лице россиянина раньше можно было прочесть:

— Продолжение следует…

А теперь на каждом лице только и читаешь:

— Окончание следует”.

На дворе 2014 год, а у россиянина до сих пор нет дорожной карты в Будущее, нет даже намёка на него — светлого и счастливого, того, в которое в советское время звали тамошние вожди. Нам, нынешним, о нём не рассказывают и в него не зовут.

Мы сейчас живём за границей того удивительного государства, гордо величавшего себя Союзом Советских Социалистических Республик.

Мы — то ли беженцы из него, то ли он покинул нас, оставив нам вместо себя священные земли России.

Только на землях российских уже не хозяйничает человек труда. Нет у него жизненного восторга оттого, что впереди “планов громадьё”, поскольку в современной России нет этих планов. Впереди у большинства пессимистическое следует окончание.

В “Воспоминаниях” того же Дон-Аминадо читаем:

“Смена власти произошла чрезвычайно просто. Одни смылись, другие ворвались”.

Это он описывал захват власти в Одессе атаманом Григорьевым и его сподвижником Мишкой Япончиком в начале ХХ века.

Дальше: “недорезанные и не расстрелянные стали вылезать из нор и щелей… Все молчали. И те, кто стоял внизу… и те, кто стоял вверху… Каждый думал про своё, а горький смысл был один для всех:

Здесь обрывается Россия Над морем Чёрным и глухим”.

Тогда, в 20-м году ХХ века для многих российских беженцев Одесский причал стал последним обрывком взбунтовавшейся Родины.

В конце ХХ века молчала уже вся страна, где смена власти произошла чрезвычайно просто: одни смылись, другие ворвались.

Затаившиеся, хамелеонистые, неопознанные и неразгаданные особи, притаившиеся среди советских людей, стали вылезать из нор и щелей, у некоторых уже тогда обрисовывалось мурло олигарха.

Все молчали: и те, что стояли внизу и те, которые вылезли из нор. Эти, вылезшие, быстренько к власти приткнулись. Православные в церквях и храмах молились. Каждый думал про своё, а горький смысл был один для всех:

Коммунизм поминальные свечи

Тихо принял за свой упокой.

Из расстрелянного танками Дома Советов ушла советская Россия, обрывая все связи с мечтой каждого беднеющего россиянина на светлое будущее. Жизнь к нему поворачивалась неожиданной стороной — от хозяина “необъятной Родины своей” его освободили.

Со всех четырёх сторон задули ветры свободы. Сквозь туман демократических обещаний заблестели кремнистые пути намерений.

Входи россиянин в новую жизнь — начни, как советовал в своё время Д. А. Медведев, “что-нибудь делать”, а заодно ежеминутно, ежечасно хорони в себе советского работягу, очень хорошо в своё время усвоившего, что кто “не работает, тот не ест”. И никто теперь, ни ЦК КПСС, ни Советское Правительство не придут тебе на помощь.

Многие из нас до сих пор стоят у начала тех самых кремнистых путей демократии, куда неизвестно куда зовут нас новейшие партии ХХI века.

От неизвестности и безысходности болит сердце, душа не находит себе места.

Появляется незнакомое для советских людей чувство бессилия:

Ах, как часто желалось

Укусить свои локти,

Сердце тискала жалость

И смертельно кололась.

Злость плескалась наружу,

Рот гневливо корёжа,

Взор разбрызгивал стужу,

Превратив лицо в рожу.

Бесит всё: обогащение верхушки и собственная беспросветность.

Угнетает советская покорность и совестливость низов.

Массово, среди низов, разгуливает всесильный Авось, а за ним плетётся предательское Успокоение, в котором нет-нет да и всплеснёт неожиданное желание перед кем-нибудь отчитаться:

Я в этой жизни сделал всё,

Хотя и больше мог бы сделать:

Не жил премудрым Пескарём

И от беды не думал бегать.

Пред сильным мира не дрожал,

Прилежно выполнял работу,

Не выпускал десятки жал

И не зависел от кого-то.

Спокойно строил коммунизм,

Как “мудро” партия велела,

Стремился вверх, не падал вниз,

Что придавало сердцу смелость.

И вдруг развал страны, умов,

Вождей нежданная двуликость,

И… в демократию с сумой,

Кто за богатством, кто за лихом.

У всех свой “Интернационал”,

Кто “всем” был, тот “ничем” остался;

И в коммунизм свой не попал,

И с призраком его расстался.

Зря миллионы бедолаг

Жизнь положили ради сказки,

Чтоб коммунизма красный стяг

Над миром реял без опаски.

Всё зря…

Отбросив сантименты и патетику с налётом неизбежной печали насчёт того, что жизнь мы зря положили ради сказки, попробуем порассуждать о жизни, как о занятном явлении, посмотреть, чем она нами заполняется, если хотите — узнать, почему она крутит-вертит нами и каждую прожитую секундочку уходит от нас и не возвращается.

Правда, не всё уходит бесследно.

Возвращается солнце, что упало вчера в лес, за гору,

Возвращается день, что потух на вечерней заре;

Возвращаются женщины,

но любовь не приходит так скоро —

Почему? В этом вечный и жизненно важный секрет.

Возвращается всё, что способно к тебе возвратиться,

Возвратится надежда и веру прихватит с собой…

…Но не вернутся года…

Только память о них сохранится —

Они как солдаты, когда-то ушедшие в бой.

* * *

У молодого поколения память не глубокая. Мучной ларь, который забыли заполнить. Сколько не скреби, сколько не мети — муки на краюху хлеба не наберёшь.

У пенсионера же память — жизнь, а главное пенсионерское дело — воспоминание о жизни. И уж тут есть, где разгуляться! Например, взять и вновь о себе что-нибудь рассказать — вроде о том,

Как все когда-нибудь умру,

(Не поминайте меня всуе),

Как все — был нужен ко двору,

Не нужен стал в пору лихую.

Как все рождён был никаким,

Потом себя лепил по крохам,

Был и хорошим, и плохим,

И не был, к счастью, пустобрёхом.

За это сам себя хвалю:

Мне в мир иной идти не стыдно

И свою совесть по рублю

Я не менял на рубль длинный.

Мне не пришлось лизать зады

Руководящего начальства:

Мне просто не было нужды

К ним в дверь за должностью стучаться.

Поставил точку и задумался: о себе ли я? Разве мой умирающий товарищ не так же начинал свою трудовую деятельность? А разве миллионы россиян не так же начинали свой трудовой путь? Разве их судьба не похожа на мою?

Мы, которым сейчас за шестьдесят, стали в современной России головной болью для госчиновников — нас надо кормить: для нас не находится работы. Современные управленцы не знают, что делать с брошенным коммунистами хозяйством.

Над страной висит запустение.

Тихо в вымирающих сёлах.

Если набраться фантазии и обозреть ночную карту страны — увидишь светящиеся точки городов, как фурункулы на здоровом теле гиганта, и ниточки светящихся автотрасс — это живые артерии сообщений между городами. Картину дополняют мерцающие светлячками факелы газовых производств.

Жизнь в стране полнится городами, забитыми до отказа телезрелищами, политическими шоу тусовками и глухо ворчащей массой горожан, в недрах души которых зреют бунтарские взрывы. Против кого — время покажет. Как говорил один поэт:

“Назад оглядываясь строго,

Мы думаем, что жизнь — дорога:

Едем, едем и не знаем что там

Ждёт нас за ближайшим поворотом”.

А за ближайшим поворотом — люди. Не те, что болтаются по улицами стекаются от нечего делать к площадям, дружно аплодируют или улюлюкают словам митингующих там ораторов.

Это другие люди, большей частью пенсионеры; они отстранены от великих дел страны, но много думающие о Родине, о “способах спасения Руси”.

Жалко им её, особенную, не похожую на другие страны, блаженную, как и они сами.

Не может Россия Россией не быть —

Не те у ней корни.

Не может с волками по-волчьи выть —

Страна не с характером дворни.

По чужестранным губам сладки слюньки текут —

На Русь глаз хозяйски настроен,

Лесть в речах и момента удобного ждут

В бандитских доспехах… Герои!

Родине её престарелым детям жизнь бы чуточку облегчить, но они — ничего, хорохорятся, особых претензий к ней не имеют — могут даже посекретничать друг с другом при встрече:

У страны за мой труд ничего я не взял.

Да и что с неё взять для примера?!

Для неё отработанный я материал…

Если враг не таится за дверью.

Но не дай Бог война!

“Если завтра в поход?”

Если как в сорок первом, к примеру?

Тогда совесть моя меня в бой позовёт —

Нет надёжней солдат — пенсионеров!

Для высоких чинов нам не жалко наград,

Для отцов-командиров, к примеру.

За победу солдату лишь чарка нужна

Да закуска — наш хлебушек серый.

Ну а если придётся в неравном бою

За Отчизну отдать жизнь, к примеру,

Вы мне в братской могиле найдите приют

Средь собратьев своих — пенсионеров.

Готовность стать грудью на защиту рубежей своей Родины вызвана не просто жалостью и не потому, что она, Родина, сирая и беззащитная, а потому, что она — любимая, и что нет на планете Земля страны, равной ей по красоте и удивительности.

Никто не сможет кинуть в меня камнем, заподозрив в чрезмерной восхищённости своей Родиной.

Ей удалось в тяжелейших условиях своего существования сделать себя не только привлекательной и рачительной хозяйкой, но и воспитать собственный народ миролюбивым, с изрядной долей справедливости, естественной мудрости и широчайшей душевности.

На великих просторах России

Вековая ковалась душа,

В ней кусочек небес ярко-синих,

Шелест зарослей из камыша.

В ней кукушки тоскливая песня,

Всепобедная трель соловья,

Песня жаворонка из поднебесья,

Дятлов стук-метроном по стволам

Озорной голосочек синички

И любовная песня скворца,

Улетающих стай переклички

Над сиротством родного крыльца,

Ширь зелёных полей необъятных,

Тучных нив и дремучих лесов,

Заполярных пустынь неоглядных,

Недоступных земных полюсов —

Всё вместилося в русскую душу,

Всё нашлось в человеке её…

Такой я часто вижу свою Родину, но она иногда бывает мстительной, хотя за порог адекватности не переходит.

Мы зря чужих столиц не разрушали.

Не убивали зря чужих солдат.

Мы просто отомстить за нас мечтали,

За нас, погибших за наш Сталинград,

За Ленинград, за Ржев и за Полтаву,

За Киев, Минск, за сотни городов

Порушенной фашистами державы,

За смерть наших солдат,

За слёзы наших вдов.

Мы не издевались, как они, над населением,

Мы били тех, кто продолжал стрелять.

Наше оружие несло людям спасение

От тех, кто первым шёл их истреблять.

Часто была хмельна, но по очень уважительной причине — способствовали тому крепкие дружеские связи.

У нас в России друг — кто не однажды

В тесном кругу да за столом хмельным

С тобой споёт, не раз тебя “уважит”

И под конец “наклюкается в дым”.

А поутру по трубке хриплым басом

Расскажет, что не помнит ничего,

Что хорошо б опохмелиться квасом.

Да вот послать за ним и не-ко-го.

И, понимая, как другу не сладко,

Идёшь к нему “здоровье поправлять”;

Несёшь с собой отнюдь не шоколадку —

Бутылочку горилки по ноль пять.

Такие мы в большой нашей России —

Надо сказать: солиднейший процент;

Для дружеских столов “веселье” приносили,

Чтоб друга поддержать в “ответственный” момент.

Каждый раз приходится убеждаться, что в любой доле правды присутствует доля шутки. И прячется она в человеке до поры, до времени, выскакивая при всём честном народе с обязательным привкусом горечи и большей частью в неподходящий момент.

Поутру Иваныча чуть не хватил удар:

Он, вставши рано после юбилея,

Увидел в зеркале, что он безбожно стар,

А говорили, будто молодеет,

А говорили, что “он на все сто”,

Что он ещё и “для любви годится”.

Так женщины, склонившись через стол,

Пред ним пытались ярко молодиться.

“Ах, подхалимы! — вскрикнул юбиляр, —

Зачем так — хорошо? Я что — покойник?

Ведь я — ещё живой!..

Хотя, конечно, стар…

Но не шатаюсь, как иные, по помойкам!”

А кто-то ему в ухо прожурчал:

“Ты разве не понял, о чём те были речи?

Ты в жизни таких слов и не встречал —

Значит, закат идёт к тебе навстречу.

В природе равновесно всё, дружок,

Теперь пора горячих комплиментов,

Поэтому судьба на посошок

Устроила тебе аплодисменты”.

Старик вгляделся в зеркало:

“Ну что ж,

Пусть я невзрачен, но кому-то нужен,

И на покойника, как будто, непохож,

А коли смерть придёт, так мы и ей послужим!”

Вот такие мы — россияне: в советскую пору целеустремлённые в светлое будущее, наплевательски относящиеся к собственной персоне,

“Была бы только Родина богатой да счастливою,

А выше счастья Родины нет в мире ничего”.

Мы, пожилые россияне, в настоящее время живущие враскорячку — одна нога на советской территории души, другая — в дикой современной растерянности.

Жизнь подползла к осеннему пределу,

Деньки летят пожухлою листвой;

Тоска гнетёт, и нет желаний смелых —

Дамоклов меч висит над головой.

Раньше всерьёз думали, что мы — народ! — делаем историю великих побед, сейчас поражаемся — как же глубоко мы сползли в яму неизвестности. И не мудрено, что многие из нас прошлую свою жизнь с какой-то другой стороны стали видеть:

Пришла пора и очень стыдно стало,

Что тем, советским, в жизни каждый был…

А как не быть? Росли мы при Советах:

Каждый советский в лозунгах был весь.

Был в пионерах, комсомольцах, с партбилетом

На Кремль молился, клятву давал несть

В народ учение марксизма-ленинизма.

И что же вышло?

Нет такой страны!

А ведь она звалась Советскою Отчизной!

Есть Мать-Россия!

Мы — её сыны!

Никто из партвождей не попросил прощенья,

Прилюдно не покаялся за ложь,

Что до сих пор нас вводит в заблужденье

Их утопический о Равенстве скулёж.

Исчезло Братство… Вползло мурло бандита,

Во фрак оделось, власть к рукам прибрав,

И побраталось с заграницею открыто…

Но смертью смерть поправ —

Вместо былой страны, стоит страна Россия,

Великая в величии своём,

Которую так просто не осилить!

Пусть вдоль границ гуляет вороньё —

Поигрывает вражеской дубинкой,

Предателей вербует на живца

И, червяком вгрызаясь в серединку,

Наводит ужас в слабеньких сердцах.

Живём в тревоге мы, но для Руси не новость —

Жить в дискомфорте в каждый новый век.

Всем кажется — мы спим, но тронь — и мы готовы

На смертный бой…

Такой наш человек!

Такой наш человек!

А сердце подозрительно щемит — видно не соглашается.

Вот и малыш, маленький российский человечек, не соглашается с Корнеем Ивановичем Чуковским, утверждающим, что муха в поле денежку нашла, тараканов чаем поила и звериные дискотеки устраивала. Не верит, что такое действие могут совершать крылатые мерзости.

Раньше, при советской власти, дети зачитывались сказками Чуковского. Взрослые не возражали — более того, самозабвенно повторяли вслед за детьми шаловливые тексты поэта-сказителя.

Магической силой была эта самая советская власть! Умела перевоспитывать человека, перемалывать его сознание, в одну дуду дудеть заставляла. И про человека той поры можно смело сказать: “Да — наш человек ТАКОЙ!”

Для “счастия” в колхозы нас загоняли палками,

С наших глаз осознанно не снимали шор;

За любовь повторную шили аморалку нам,

За слово супротивное гнали за “забор”.

Охмуряли долго нас чудо словесами,

Вселенскою заботою “великого вождя”, —

Отмобилизованных на борьбу с врагами,

Нас под ружьё выстраивал даже шум дождя.

Были мы послушными, без ума счастливыми,

На словах лояльными, всюду славя власть.

Такие мы были и, оглядываясь назад, можно смело утверждать — другими уже не будем. Нас — тех! — уже не переделаешь, не перевоспитаешь, не замутишь ничем наше сознание, в котором другой жизни и не виделось.

Мы — исторические памятники ХХ века.

Живые, ходячие — ещё передвигающиеся на своих ногах по российской земле, и каждый — носитель ценнейшей информации, заложенной в нашу память.

Мы не верим, не верим, не верим,

Что в память закроются двери.

Но память при нас и не “вроде”

И бьёт прямо в глаз при народе.

Суровая, горькая, наша —

Чем дальше в века, тем и краше.

Известно: стоящий на берегу не может оторвать взгляд от стремительно протекающей мимо воды. Она несёт на себе с корнем вырванное дерево, двух уток, лодку рыбака, а он, стоящий на берегу, неподвижен и берег под ним — ни с места.

Стоящий на берегу даже не догадывается, что он — “время настоящее”, а волна в реке, корявое дерево, влюблённая парочка уток и лодка с рыбаком уже история, прошлое, в будущем уже никогда и не при каких обстоятельствах не повторятся.

Человек, потому и человек, что он наделён удивительною способностью помнить. Не всё и не сразу, но как-то вдруг возьмёт и всплывёт в памяти нечто…унесённое рекой жизни. Для этого бывает достаточно небольшой искорки намёка на прошлое.

Совсем недалёкое, “живое” ещё… наше советское прошлое.

* * *

Боевая команда стреляющих лыжниц Украины неудержимо несёт сяк своей золотой олимпийской медали в городе Сочи. Они знают о страшной трагедии своей Родины — главная площадь Киева полыхает пожаром: фашизм наступает, гремят выстрелы, льётся кровь, а они бегут за победой, добывая славу себе и своей стране, ни на минуту не забывая, что за спиной у них самое меткое оружие. Они не знают дальнейшей своей судьбы, не знают, как встретит их Украина — на Сочинскую олимпиаду они уезжали из другой страны: благополучной, с безмятежным красавцем Киевом, с его свободной красивой площадью Независимости.

Площадь столицы бывшей братской республики сейчас в огне и чёрном смраде от полыхающих автомобильных покрышек. Как раньше, весь мир удивлённо и с восхищением повторял русское слово “спутник”, так сейчас украинское слово “майдан” на слуху у всех народов мира, кому мир на планете Земля не праздное слово.

На высшей ступеньке пьедестала почёта, укрывшись жёлто-голубым флагом Украины, прижавшись тесно друг к дружке, четыре олимпийские чемпионки натужно улыбаются, благодарно принимают букеты Сочинской олимпиады. Они молоды, они теперь не всегда понимают нас, тех из СССР, и у них уже другая страна, но в одном они могут быть с нами солидарны — им омерзителен человек со свастикой.

Главное — у них есть очень меткие винтовки. Сейчас они только спортивные. Но миру известно какая судьба ждёт стреляющих лыжниц завтра?

Кто ответит на этот вопрос? Удравший из страны президент? Ультранационалистическая хунта, захватившая власть в Киеве? Трусливые губернаторы, сбежавшие из своих кабинетов? Растерянный народ, с надеждой посматривающий в сторону России?

И что делать России, когда в её адрес от “заклятых друзей” из НАТО и США сыплются не прикрытые угрозы? Попробуй только влезть на территорию бывшей советской республики!..

И что делать России, когда из многочисленных уст когда-то братского народа Украины в адрес братской страны России посыпались мерзости фашистского покроя?

И что делать России, когда от русской половины братского народа Украины через границу летят призывы о помощи?

Украина в беде!

Как когда-то Германия проспала рождение фашизма и вынянчила его махровый расцвет, то же самое сейчас загуляло на просторах современной Батькивщины.

Молодые украинские варвары двадцать первого века набросились на советские памятники, глумились над статуями вождя мирового пролетариата, издавая звериный рык радости от содеянного.

Из глубины 175-летия, со своего пьедестала взирал на это непотребство великий Кобзарь и…плакал:

“Украина, Украина!

Мать моя родная!

Только вспомню твою долю,

Душой зарыдаю!”

Было отчего плакать!

Благодатная земля Украины никогда не знала покоя! Кто только не топтал её полей и пастбищ, не издевался над её народом, которому посчастливилось жить на этой земле, но которому не посчастливилось жить с добрыми народами соседних территорий Запада.

Особенно усердствовали поляки. Почти с древних времён.

“Было время, гордо шляхта

Голову носила,

С москалями и с ордою

Мерилася силой…”

(Т.Г. Шевченко)

Москали во времена “життя” великого Кобзаря — военные люди, с которыми тогдашняя Польша силой мерялась, но всегда была бита, а залечив раны и накопив очередную порцию уязвлённой гордыни, вновь и вновь возвращалась с мечом на просторы украинской Руси.

И до сих пор горячие головы из польского руководства не забывают дорогу на Киевские площади: очень уж хочется им с импровизированной трибуны в толпу неонацистских молодчиков гневное слово в сторону России бросить.

Словно не было гражданского после 1917 года противоборства, российско-украинского голодомора да страшного периода 1941–1945 годов.

Словно не было горького под натиском фашистского нашествия отступления на восток по вдрызг разбитым дорогам и неубранным полям Украины, той самой, советской, от которой пришлось уезжать поэту Леониду Первомайскому в 1941 году:

“Осенний путь… Осенний ржавый шлях!

Как мертвецы снопы лежат в полях…

Грузовики гремят не в первый раз,

Не в первый раз проходит мгла у глаз,

Не в первый раз доносит запах дыма

Недальнего пожара… Не впервой

Летает смерть над нашей головой

И, не найдя нас. пролетает мимо.

Но сердце никогда в груди моей

Так не дрожало… Нас везёт машина

Последнею дорогою твоей,

Твоей землёй последней, Украина!”

Не хотела, не могла отпускать от себя Украина отступающих сыновей.

Осенняя распутица всасывала в себя военную технику, грузовики, и люди на руках выносили их из дорожной трясины.

Впереди была центральная Россия, судьбой и Богом данная страна, под чьё крыло при ненастье собирались народы бывшего СССР. Туда попутка везла и Первомайского, который покидая родные украинские пределы, не мог не прихватить с собой горсть родной землицы.

“ Нагнувшись, я поднял комок земли,

Исхлёстанный осенними дождями.

Он тяжко холодел в моей руке,

Как сердце без кровинки…

В нём всё, что остаётся мне от дней

Степной и вольной юности моей;

В нём память про цветенье молодое,

Про степи, розовые по утру,

Про старый куст, шумящий на ветру,

Склонившийся над светлою водою

Минувшего… Земли родной комок!

Пускай же в нём сольются воедино,

В один живой, неистовый поток,

Моя печаль и гнев мой, Украина!..

Я пронесу его сквозь все бои,

Как…кровь свою, как помыслы свои.

Моя душа сольётся с ним навеки…

Он поведёт меня в моей борьбе,

Пройдёт в походах трудная година,

Настанет день и я верну тебе

Комок земли нетленной, Украина!”

Соберёт потом Россиюшка силу богатырскую, из сынов и дочерей 16-ти советских социалистических республик и ударит по врагу в отместку за мучительное отступление своё, за постоянное угрызение совести по брошенным при отступлении землям. Но самое страшное — за оставленное на произвол судьбы население в глубоком тылу врага. В колоннах отступающих под натиском превосходящих вражьих сил первого года войны были красноармеец, туркменский поэт Рухи Алиев:

“В скорбных очах Украины тёмные слёз следы,

Сгорбившиеся могилы, срубленные сады…

Кровь запеклась густая на тёмных рубцах дорог,

Суровое пепелище, окровавленный поток”.

Непременные спутники войн — могилы. В них покоятся бойцы, пришедшие на помощь Украине и не пожалевшие за неё собственной жизни:

“В украинской земле, за широким Днепром,

Где песок серебрится, как жесть,

Поднимается берег высоким бугром, —

Там могила солдатская есть.

В этой скромной могиле с почётом зарыт

Пехотинец, гвардейский солдат.

В украинской земле беспробудно он спит,

Мой земляк, селенгинец-бурят.”.

(Цеден Голсанов)

Не перечесть бугорки могил до Днепра и за Днепром. Сколько не украинцев, а просто советских солдат сложили головы за Украину, отступая с боями с её земель и отвоёвывая у врага её земли.

Военные пути-дороги, награждённого посмертно званием Героя Советского Союза сержанта Бориса Котова, оборвались в 1943 году на днепровском плацдарме. А до этого было

“В полночь холодно, в полдень жарко.

Ветер хочет всю пыль смести.

Остаётся рабочий Харьков

Вехой пройденной на пути.

Войны слева, и войны справа,

В центре — смертная карусель.

И задумчивая Полтава

Перед нами лежит, как цель”

(Борис Котов)

Погиб под Туапсе в 1942 году Кость Герасименко, военный корреспондент Южного фронта, записавший в фронтовом блокноте:

“Край родимый, хоть ветром синим

Из далёкой земли повей:

Ты под немцем не сгорбил спину,

Ты встаёшь всей силой своей.

Батареи гремят негодуя…

Край родимый, с прижатым к груди

“Кобзарём” вновь к тебе иду я,

С гордым словом родимым. Жди”.

Не дождалась Украина своего с необычным именем сына, но за него говорили другие:

“Мой друг, не до песен сегодня! Заданье —

Пусть слово, как штык, заблестит!

Горят под бомбёжками светлые зданья,

Моя Украина горит.

В ту степь моё сердце летит, где курганы,

Где счастье цвело предо мной,

Где в берег Славутич мой, скорбный, туманный,

Стучится кровавой волной”.

Замолкли песенные мелодии изумительного певучего народа Украины, и поэт Владимир Сосюра не мог не рассказать нам о постигшей беде его родной страны:

“По всей Украине отравою чёрной

Фашистов орда расползлась…”

Зная, что беда Украины беда всего Советского Союза, поэт Микола Бажан был уверен, что:

“Мы клятвой едины и волей едины,

Одно в нас стремленье растёт:

Не будет, не будет вовек Украина

Рабою немецких господ!

На битву могучая вышла дружина —

Великий советский народ.

Не будет, не будет вовек Украина

Рабою немецких господ!”

Горячо поддержал украинских собратьев советский поэт Евгений Долматовский:

“Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.

Смертный бой гремел, как гроза.

Ой, Днепро, Днепро, ты течёшь вдали,

И волна твоя как слеза.

Ты увидел бой, Днепр отец-река,

Мы в атаку шли под горой.

Кто погиб за Днепр, будет жить века,

Коль сражался он, как герой”.

Земли можно отвоевать, а пленённых на своих же землях женщин, стариков и детей — всех ли живыми встретишь вернувшись?

Ценой неимоверных потерь и лишений всего советского народа гитлеровские полчища были изгнаны за кордон.

Комочки украинской земли из солдатских ранцев вернулись на родину.

Водружены на старые довоенные места пограничные столбы, принадлежащие Советскому Союзу.

Отгремели в честь СССР и в том числе вновь свободной Украины салюты.

Высохли слёзы радости у встречавших Советскую Армию.

Выпито поминальное вино по сложившим головы воинам.

Отзвучали слова благодарности в адрес живых и с благоговением выслушаны слова освободителей, больше всего касающиеся Украине, стране, а уж потом её народу.

Украине, которую напутствовал башкир Мустай Керим, чтобы она

“…помнила о братьях, что помочь

Пришли тебе, и снова, в море хлеба,

Была тиха украинская ночь,

Спокойны звёзды и прекрасно небо”.

Украинская ночь в стране в основном была тиха до 1991года пока блеснуть её “незалежностью” не возжелал г-н Кравчук. От кого и от чего захотелось ему быть более свободным? От России? От её народа, чья доля в освобождении земель Украины была неимоверно тяжелее всех?

Бугорки безымянных могил —

Земля советская вся в бугорочках:

Там, где фронт, там, где бой проходил,

Там, где жизни поставлена точка.

Не делилась раньше советская земля на украинские, русские и другие земли.

Думается, что первый президент Украины не думал думать, как о нём подумают в России. Тем более, что рядом находился президент России с золотым пером наготове для росписи в развальном документе о гибели Советского Союза.

Псу под хвост полетели клятвенные заверения о вечной нерушимой дружбе советских социалистических республик, их народов и политических партий.

И превратились республики бывшей страны Советов в самостоятельные государственные вотчины, обросли уже своими пограничными столбами и не в чьих советах уже не нуждались.

Каждая сочиняла свою историю, с выгодой для себя сказочно изображая своё историческое прошлое, не скупилась присваивать львиную часть общих заслуг.

Забылись наказы и общие фронтовые заслуги.

Забылись мелодии и фронтовые песни 1941–1945 годов.

“Кровь фашистских псов пусть рекой течёт,

Враг советский край не возьмёт.

Как весенний Днепр, всех врагов сметёт

Наша армия, наш народ”.

Забылась даже такая клятва:

“Кто погиб за Днепр, будет жить века,

Коль сражался он, как герой”.

(Е. Долматовский)

Герои Великой Отечественной войны забылись, попрана память о них, разбиты и растоптаны памятные мемориальные доски и памятники. Ещё живые участники тех страшных боёв подвергаются унижениям и оскорблениям.

Фашизм, пришедший на Украину вместе с бандеровскими недобитками, с лёгкой руки президента Ющенко расползся по западной части республики.

Второе по численности славянское государство на государственном уровне стало вбивать в головы своих сограждан фашистские и ультранационалистические идеи своей “якости” и искать в окружении себя врагов.

Под знаменем Степана Бандеры стала роиться западноукраинская молодёжь. На правобережных землях Днепра наступила эра банд, объявивших Россию первым и главным врагом.

Антироссийский психоз, поселившийся в недозрелых головах новобандеровских ультрас, проник в школы. Слово “москаль” превратилось чуть ли не в матерное ругательство. Телевидение бесстрастно демонстрировало картинки, на которых школьники, словно обкуренные наркотиками, коллективно подпрыгивая, скандировали:

— Хто не скаче — той москаль! Буде, буде Украďна, буде ненька самостiйна!

Центр Киева задыхался от смрада горевших автомобильных покрышек. Бойцы соединения “Беркут” падали от бандитских снайперских пуль ранеными или замертво.

Боясь угрозы пленения, президент Украины Янукович бежал из страны.

Мирная жизнь украинцев и россиян отошла в сторонку в ожидании чего-то трагического.

Запахло кровью и порохом.

Возобновились штурмы правительственных зданий уже не в Киеве — в Донецке, Луганске, Харькове. И не “Беркут” охранял правительство областей — народ изгнал продажное правительство, объявил в своих областях народные республики. Республика Крым вдохновила их своим подвигом, уйдя под крыло России.

Что-то будет! Война народов оживает на Украине.

На Жизнь Человечества вновь покушаются правители стран, на территориях которых в первой половине ХХ века свивал и жирел в змеиных гнёздах фашизм.

В воздухе висел, вибрировал вопрос: что же будет дальше?

А дальше, как всегда, будет продолжаться Жизнь! Какая она будет дальше, покажет время.

Сегодня ведь только апрель 2014 года.

Любой человек, каким бы он ни был (мелким пакостником, великим патриотом, жутким пьяницей или примерным семьянином — т. е. очень положительным или совсем ни куда не годным), он, прежде всего, вымолвит:

— Что бы ни случилось, — жить надо! Со временем разберёмся!

Народный поэт, основоположник новой украинской литературы Тарас Григорьевич Шевченко в страшно далёком 1841 году сказал:

“Всё в мире проходит. Живёт — умирает…

Куда ж оно делось? Откуда взялось?

Ни глупый, ни мудрый про это не знает.

Извечно ведётся: одно зацвело —

Другое увяло, навеки увяло…

И ветры сухую траву разнесли.

А солнце встаёт, как и прежде вставало,

И звёзды плывут, как, бывало, плыли

И плыть всегда будут…”

Плывут над нами, Тарас Григорьевич, плывут Ваши звёздочки!

Привет нам оттуда, с небес, посылают,

И солнце встаёт, как и прежде вставало.

Те же звёздочки плыли и солнце не забывало вставать в 1941 году, когда фашистский сапог топтал землю Украины, которая тогда была единой и активно сопротивлялась беде.

Сейчас на землях самостийной Батькíвщини разгуливает доморощенная фашиствующая молодёжь. Выборочно отстреливают несогласных, мародёрствуют и упиваются собственной смелостью быть необузданным зверьём в человеческой.

А дончане уже хоронят первых убитых.

Дети “западенцев” получают справедливый отпор от практически невооружённых отрядов самообороны.

Гнев отмщения уже не вмещается в сердцах людей Востока и Юга Украины. Предводитель фашиствующих неонацистов Дмитрий Ярош переносит штаб своей “армии” в Днепропетровск, поближе к восставшему русскому Востоку.

Последняя десятидневка апреля 2014 года — вести с Украины, как сводки с поля боя.

Они практически вытеснили из массовых информаций победные воспоминания о феноменально проведённых играх зимней Олимпиады в России.

Зимнюю олимпиаду на спортивную потеху всего мира россияне блистательно провели.

Спортивные бонзы довольны и строят грандиозные планы под чтобы приспособить сочинские спортсооружения.

Отдыхают душой, а кое-кто и телом.

И то — правда: поначалу страшно переволновались, поскольку до поры до времени спортсмены чужих стран бежали по снежным горным трассам, да с трамплинов прыгали, да фигурные прыжки с могулов или там не могулов с успехом совершали, а наши, перегруженные грозными наказами быть всюду первыми, практически всё проваливали — то ли на ногах ватных бежали, то ли головы страхом были заняты.

Спортивного телосложения президент страны за такую работу естественно не похвалил бы, болтунов к стенке припёр бы да спросил бы по полной. Сам-то он не болтлив — сказал сделает Сочи спортивной державой страны — сделал. И что главное — жизнью страны не забывал интересоваться и спортсменов отечески подбадривал.

Народ чуточку ожил — как ни как спортивное зрелище громадные задачи имеет.

Решает народ российский эти задачи и чувствует, что и он при деле — за Родину переживает, за её любимую.

Производственные задачи страны снова ушли на второй план — всё правительство в Сочи, на трибунах. Делают вид, что не переживают, изображают миролюбие к зарубежным гостям и спортсменам, хотя опять представители обустроенного Запада, Дальнего Востока, бесцеремонной Северной Америки на пьедестале почёта.

Наши реденько на него встают.

Зато тонут в буре эмоций, истинной радости российских болельщиков, чья жизнь за пределами спорта не богата на подобные мгновения человеческого участия. Зрители захлёбывались в детской радости от спортивной победы соотечественников и громовым восторгом оглашали окрестности причерноморского оазиса России.

Слава Богу, слава Аллаху, всё завершилось победой в медальном зачёте. Жизнь в России вступила в будничную фазу, и всё бы было ничего, если бы…

Вспомнилась деревенские посиделки, на которых женщины, устав перемывать косточки своим мужьям, да и всему мужскому сословию, принимались обсуждать мировые проблемы, но, в конце концов, плавно переходили на любимую тему, не забывая спеть в оправдание частушку:

“Мы, конечно, всё же бабы

И мы опять про мужиков”.

Как похоже на нас — россиян!

Не спокойная жизнь от крохотной частной до всеобщей, в мировом масштабе, заставляет каждый день просыпаться от страха за себя, за ближнего, за собственную страну, за преданных союзников и необъяснимо злобствующих правителей недружественного окружения.

Мы — русские! — мы — “всехные”. Мы не иванушки, не помнящие родства, и мы постоянно

“Помним грохот металла

И друзей боевых имена:

Кровью праведной, алой

Наша дружба навек скреплена”.

И не только дружба!

Русь издревле была одинокой, и когда она получала поддержку со стороны, она никогда не забывала об этом — жила с вечной благодарностью.

Сменялись эпохи, уходили в небытиё поколения россиян, а каждое новое поколение, обращаясь к Всевышнему, не забывало просить его о ниспослании благодати дружественным народам.

Всегда, пребывая под страхом быть кем-то полонёнными, россияне раскрывали объятия бывшим недругам, если те по прошествии какого-то времени доказывали свою лояльность или, затаившись, демонстрировали её.

Россияне доверчивы.

Любя и жалея всё человечество, забывают расхожую истину — можно любитьвсё человечество, но нельзя требовать от него взаимности.

Этот постулат россияне игнорируют — им всё-таки хочется чуточку взаимности.

Положив сотни тысяч россиян во Второй мировой войне в землю Украины, современная Россия не может понять, чем же её народы провинились перед “незалежной”?

Когда-то Дон-Аминадо утвердительно изрёк: “и осиновый кол есть вид памятника”.

Бандеровская Западная Украина, разрушая памятники нашей общей Родины, хлебнув самостийности, ошалела от собственной безнаказанности и вбивает тот памятный осиновый кол в вековую дружбу двух наших великих славянских народов.

В распавшейся империи, границами расчерченной,

Души русские в своих скорлупках мечутся.

В миг единый вдруг чужими ставшие,

Инородцами, “младшими и старшими”.

Луганские и донецкие города не хотят быть чужими России: оторванный от Украины Крым, ставший по единому порыву народа русской территорией, стучится в сердца русских областей Украины поучительным примером.

Глухое народное недовольство властью национал-самозванцев Киева родило народных трибунов, неожиданных вожаков, смело призывающих жителей восточно-южных областей проголосовать за Россию.

Понятно, что фашиствующие фанатики современности и подлецы есть среди любого народа любой страны и на свет они выходят, когда в стране назревают перемены власти.

В Украине они выползли из недр Западной Украины.

На русские области Украины двинулась армия.

В осаде маленький Славянск — стратегический узел Донецкой области. Он сооружает баррикады, готовится к отражению под девизом: “Умрём, но не сдадимся!”.

Последыши Гитлера, неонацисты-славяне готовятся стереть с лица украинской земли русских славянгорода Славянск. Думается, что сейчас этот городок на слуху всего земного шара.

Надо сказать, что малые города являются чаще всего героями страны.

Козельск…Брест… Ржев…Севастополь… Керчь…

Тысячи безымянных…

Теперь вот Славянск.

На дворе первый день мая 2014 года.

Где-то на подходе гражданская война двух Украин — пророссийской левобережной и неонацистской правобережной.

Между ними легендарный Днепр, над которым древние ветры разносят горькие слова великого Кобзаря, Тараса Григорьевича:

“Доборолась Украина

До самого края —

Врагов горше свои дети

Её распинают”.

Междоусобная беда над Украиной плавно катится к России.

Бегут и бегут дни.

Бывшие сёстры — советские республики — живут сами собой. У каждой теперь свои беды и радости, свои извечные думы — как жить дальше.

Особняком стоит лишь Россия.

К своим не менее тяжким думам прибавились заботы об Украине. Их не могло не быть, когда даже в далёкой от Украины Сибири, в сибирских украинских сёлах, голосистые девчата поют песню, долетевшую до них из той страшной поры 1941–1945 годов:

“Пожар войны нас разлучил с тобой:

За Родину мы шли в неравный бой,

За мирный труд отцов и за счастье наших матерей,

За родимый украинский дом и за липу над Днепром”.

Вновь и вновь Президент России Владимир Владимирович Путин собирает вокруг себя действенный народ: разговаривает с ним, слушает, советуется с ним, отвечает на неудобные вопросы и потом принимает соответствующие решения, направленные на возвеличивание России, показывающей всему международному сообществу своё мирное неагрессивное лицо.

Какое это лицо российского народа было продемонстрировано зарубежным недоброжелателям 1 мая 2014 года: в Москве, во всех городах России по главным площадям и улицам прошли праздничные колонны трудящихся. Гремела радостная музыка, лица людей светились счастьем общения, а сердца полнились торжеством всеобщего единения, как в былые времена Советского Союза.

Прошла праздничная первомайская демонстрация горожан и в осаждённом Славянске. Пусть не было всеобщего ликования, пусть слышалась тревожная речь (“Не дай нам, Боже, жить в эпоху перемен!”), но это надо было видеть — люди несли флаги России, Донецкой народной республики, транспаранты, цветы и не боялись поставить с собой рядом своих детей.

Город в кольце врагов. Городское кладбище уже пополнилось свежими могилами добровольцев, погибших от рук бандеровцев на загородных блок-постах.

Славянцы, ставшие в колонны демонстрантов в душе уже были защитниками своего города, его надёжными солдатами. Они уже давно были в шкуре солдата.

Они, конечно, не знали, что ещё в 1944 году поэт Владимир Туркин сказал:

“Солдаты мстят. А я — солдат.

И если я до мести дожил,

Мне нужно двигаться. Я должен.

За мной убитые следят”.

Убитые защитники Славянска звали к отмщению, и горожане, презирая возможную собственную смерть, возвращались на разгромленные сторожевые блок-посты.

Славянск под их неусыпным оком продолжает мирно жить.

Национал-нацистскому окружению хватило ума 1 мая 2014 года не стрелять в безоружных людей.

Пройдут годы, и кто-то из защитников Славянска, возможным внуку или внучке, словами жены моего умирающего товарища скажет:

— Спрашиваете, что такое жизнь? А жизнь для меня чудесным образом остаётся на все времена неразгаданной и настолько привлекательной, что многие из людей, как и я, частенько начинают придумывать жизненным поступкам в своём прошлом всякие объяснения…большей частью правдивые. Часто такие люди становятся заслуженными чудаками или больше того — Учёными. Хотя дать объяснение главному чудесному феномену — Жизнь! — не могут.

Этот разговор с детьми может случиться, когда пройдут годы.

А сейчас живёт в одной из московских “хрущёвок” мальчик, который не верит, что муха-цокотуха не может ходить пополю и искать денежку, чтобы потом купить пачку чая и напоить чайным напитком тараканов.

Современные дети смышленее нас, бывших в их возрасте много лет назад.

Вот один очень уважаемый учёный (не с трибуны, правда!), нисколько не смущаясь, изрёк:

— Чтобы понять нашу жизнь, надо усвоить, что рыба сперва начинает гнить с хвоста…

Потом уж гнильцо до головы добирается.

Может, этот учёный в мальчишеском возрасте и был тем смышлёным мальчиком и уже тогда знал, что “рыба сперва начинает гнить с хвоста”?

— Я утверждаю! С хвоста! Во-первых: рыбка в младенчестве — малёк, только хвостик; ещё глупенький, без опыта жизни. Потом, конечно, взрослеет, набирается опыта… всякого. Вот тут-то и приходят ему, мальку, всякие взрослые идеи. Не дай Бог начнёт малька учить какой-нибудь недобрый водяной. Детская душа — губка безоболочная: всё непотребное без очереди в себя впускает. Отобьётся от стада своих особей, вырвется в поводыри… начнёт воду мутить.

Вспомнив учёного с его идеей гнилохвостья вырвавшихся особей из общего стада, я, честно говоря, облегчённо вздохнул: украинские города Юго-Востока Украины вышли на первомайские демонстрации. Гнилохвостики остались в стороне от общего праздника.

Готовя новую пакость для своего народа, украинская Рада взяла тайм-аут.

Равнодушный Киев спокойно готовится ко сну.

Можно и мне в спокойной обстановке порассуждать о чём всё-таки будет эта книга.

Действительно

О чём эта книга?

О ком эта книга?

О том, что мы есть,

О том, как уходим

Толь в землю, толь в небо —

Кому как придётся;

О том, как страдали,

О том, как любили.

Для тех, кто остался,

О ком все забыли.

О чём эта книга?

О жизни…о жизни.

В далёком ХIХ веке Николай Гаврилович Чернышевский спрашивал своих читателей:

— Что милее всего на свете?

И сам же отвечал:

— Жизнь! Потому с нею только связаны все наши радости, всё наше счастье, все наши надежды.

Повторяю слова Николая Гавриловича и чувствую: мы повторяемся.

Мы говорим слова, которые произносились не в девятнадцатом веке, а, может быть, в древности. Единственно, что меня, да и всех нас, радует, что и ОНИ, бывшие люди, тоже радуются: их слова не забыты, они живут, здравствуют и помогают нам жить.

И не только помогают, а даже позволяют чуточку бравировать:

Живём, друзья! Ещё не вышел срок

Играть последний марш “Прощание славянки”,

Пока в загробном сне, ногами на восток

Не уложились наши бренные останки.

Ещё мы есть! Ещё мы пьём вино!

Ещё мы до сих пор любить не разучились,

Ещё нам счастье видеть суждено,

Ещё нас беды к счастью не сломили.

Печалимся — пьём горькое вино,

В любви — игристый, сладкий пьём напиток;

Мы входим к людям не через окно,

А к сердцу путь находим без попыток.

Ещё мы изредка ругаемся подчас,

И ищем, ищем с миром примиренье:

Всё потому, что жизнь клокочет в нас —

Всё ищет выход или продолженье.

2 мая 2014 года.

В украинском городе Славянске начались планомерные расстрелы Жизни.

Нелюди, захватившие власть в Киеве, послали на восток страны своих приспешников с оружием и с одной единственной целью — убивать людей, посмевших не признать их бредовые ультранационалистические идеи сделать из Украины фашистское государство.

Самолёты, вертолёты, танки, боевые машины с армейской пехотой и с истинно первобытным зверьём в человеческой оболочке — гвардейцами Яроша.

И всё это против безоружных людей.

Стреляют без предупреждения.

Среди погибших — Юлия Изотова, двадцатилетняя медсестра народного ополчения. Две пули в спину от бандеровца.

Убита.

Не познавшая счастья любви и материнства.

Мать бандеровца, не захотевшего быть человеком, наверное, жива и земля её на себе ещё как-то носит.

С возрождением на западе Украины носителей идей Степана Бандеры, наступила пора умственного разложения украинской молодёжи, у которой мудрейший орган — мозг! — трещит по швам, превращая его носителей в недочеловеков, не имеющих в душе ничего святого.

Страна, у которой рушатся народные святыни, не выживет в современном мире.

Страна, у которой правительственная хунта обрушила карательные операции против своего народа, 2 мая 2014 года официально вступила в фазу гражданской войны.

2 мая 2014 года в Одессе молодчики из “Правого сектора” сожгли и убили 48 человек сторонников федерализма в Украине, более 200 человек ранено.

На Востоке страны атакованы города Славянск, Краматорск, Луганск, Донецк.

Гремят выстрелы, льётся кровь, сеется смерть.

Названные города не сдаются, отбивают атаки, переходят в контрнаступление.

Смерти не боятся.

Тайно беседуют с собственной душой:

Мы смертные — бессмертье не для нас:

Даже великих смерть не миновала.

Душа моя, тебе даю наказ,

Если умру, чтоб вслед не умирала.

Известно: смерть одних — стимулирует жизнь других.

Зверства в людях не прощаются, хотя противоборствующие стороны забывают, что

“Одна есть истина на свете,

Один есть только в мире свет.

Хотим того мы или нет,

Но все мы с вами Божьи дети!”

(Андрей Лукашин)

Командующий отрядами луганской самообороны перед боем зашёл в церковь. По-человечески его понять можно — он должен вести ополченцев навстречу смертельной опасности, а за спиной мирные (до поры, до времени) жители города Луганска. Ноша ответственности не приподъёмная, требует спокойного размышления, покаяния или благословления.

Бывает, что после этого заблудшие прощаются, а пленные отпускаются с миром.

В минуты душевного неустройства я тоже прихожу в церковь. Люблю не большие, деревянные, вознесённые над землёй высоким фундаментом.

Пока не спеша поднимаешься по высокой парадной лестнице под еле слышное поскрипывание ступеней, внутренне настраиваешься на разговор собственной души с НИМ.

Люблю когда малолюдно. Опрятно одетые умиротворённые старушки, неслышно передвигающиеся по залу и убирающие оплывшие свечные огарки, — молящимся не мешают.

В храме Божьем молюсь, приклонивши колени,

Вопрошаю ЕГО дать ответ на вопрос непростой:

Люди радуют нас постоянством достойных свершений,

Почему не волнует наших мыслей дремучий застой?

Почему не иссякнет госмужей замутнённый поток

словоблудий?

Почему же раскаркалось, раскричалось жульё-вороньё?

Неужели мы все показушно (на публику!) Родину любим

И махнули рукой на беду, что пришла на просторы её?

Человеческий организм лечится через боль, но боль души человека не всегда поддаётся лечению. Нет такого лекарства для излечения человеческих душ. Нет его и никогда не будет.

В сороковых годах ХХ столетия Германия заразилась фашизмом.

22 июня 1941 года самолёты фашистской Германии в 4 часа утра бомбили Киев.

2 мая 2014 года войска регулярной украинской армии по распоряжению фашистской хунты Киева совместно с ультранационалистами в 4 часа 30 минут напали на город Славянск. Маленький украинский город, чьи жители не признали правительственных захватчиков, оказался один на один с новоявленным врагом. Дети и внуки украинских солдат, участвовавших в разгроме гитлеровской Германии, одурманенные идеями фюрера, принялись истреблять украинцев.

Над Украиной повис ужас: “Что у них с мозгами?”

Свои, вырядившись в волчьи шкуры, убивали своих, не принявших их волчьи истребительные законы.

Мир, кроме России, со спокойным любопытством наблюдал за разгорающейся гражданской войной на Украине.

Мир молчал.

Для национал-предателей Украины молчание заграницы — знак одобрения.

Над “благополучной” Европой повис ужас: “Что у них с мозгами?”

Влиятельнейшие руководящие мужи Соединённых Штатов Америки, наизусть изучив морские просторы и европейско-украинский ландшафт по маршруту Вашингтон-Киев, проводят в “тяжелейших” думах бессонные ночи о “беспросветной” доле украинского народа.

А какие кары небесные готовят их головы под рёв самолётных двигателей на головы россиян, якобы напавших на беззащитную Украину.

Ужас повис над Соединёнными Штатами: “Что у них с мозгами? Им что Югославии, Афганистана, Ирака, Ливии, Сирии мало? Или чешутся руки нажать кнопку и выпустить на волю Третью Мировую Войну? Или их в детстве опоили молоком от бешеной коровки?”

Вспомнил о детстве и вспомнился мальчик:

— Дядь, ты не Айболит? У тёти Полины дедушка болеет.

Бараку Обаме в детстве книжки Корнея Чуковского не давали читать. Он воспитывался на других книгах, где пришельцы из Европы, истребляя индейское население, взращивали в себе завоевательский зуд покорителей вселенной и не знали, что Корней Иванович не учил детей убивать людей других стран — он даже зверей лечил со своим доктором Айболитом, строго наказывал Бармалея и восхищался санитарным работником Мойдодыром.

Человеческой благостью веяло от сказок дедушки Корнея.

Пришедшие на Украину подчинённые Барака Обамы не благодушествовали. Пришли с откровенной задачей научить украинских ультрас немедленно и безжалостно провести санитарную чистку украинской нации, изгоняя из неё русский дух, русский язык и прямых носителей всего русского.

Американские уроки бомбить, убивать, жечь попали на благодатную почву — по прямому указанию киевской хунты в легендарном городе Одессе полуторатысячная толпа молодчиков из фашистского “Правого сектора” заживо сожгла и зверски убила 48 человек. Раненых никто не считал. Более 50-ти пропали без вести.

В раннем детстве кое-кому из этих изуверов родители, может быть, и читали бесхитростные сказки Чуковского, но чувствуется, что это был напрасный труд.

Зловещая тень белорусской Хатыни накрыла Одессу.

В который раз человеческое сообщество Земли вступило в трагическую полосу жизни.