Я понял Японию. От драконов до покемонов

Александр Раевский (2023)

Япония, без сомнения, одна из самых загадочных и удивительных стран на Земле, подарившая миру столько самобытных культурных феноменов, что и не сосчитать. Географически будучи Востоком, а ментально тяготея к Западу, она зависла где-то посередине и способна удивить любого иностранца. Эта книга для тех, кто чувствует очарование Японии, заинтригован и хотел бы узнать о ней больше. Здесь объединены академические знания об истории и культуре страны, а также личный опыт автора. Серьёзность содержания сочетается с увлекательным языком повествования и лёгкостью изложения. На страницах этой книги вас ждут: — главные вехи японской истории, от самурайских войн до атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки; — корни феномена манги и аниме, а также классического кинематографа Японии; — удивительные факты о национальной кухне японцев и их вкусах; — наконец, попытка собрать все детали этого пазла, чтобы понять загадочную японскую душу. Понять Японию, разумеется, весьма непросто, но эта книга написана для того, чтобы помочь всем желающим сделать первый шаг в этом направлении. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

ЧАСТЬ 1.

ИСТОРИЯ

Начинать всегда сложно.

Тем более когда начинаешь объяснять то, что не до конца выразимо словами, стараясь при этом оставаться в рамках научного дискурса, когда говоришь о том, что уже неоднократно рассказано и описано, пытаясь при этом сказать что-то своё и посмотреть на изученное и знакомое другими глазами. Предстоящий путь кажется невероятно долгим, чужая культура — потёмками, собственные знания — ничтожно малыми.

Но если верить старинной японской поговорке, утверждающей, что сэнри-но мичи-мо иппо кара (千里の道も一歩から) — дорога длиной в тысячу ри начинается с первого шага, то дальше становится легче. Получается, самое сложное — именно эти открывающие слова, а впереди простирается бескрайний путь, который будет становиться легче и приятнее с каждой новой строкой, а к концу повествования принесёт удовольствие и читателям, и самому автору.

Если это и вправду так, то можно попробовать.

Первый раздел этой книги посвящён истории Японии от тех незапамятных времён, когда переселенцы из различных частей света, гонимые кто голодом, кто социальными трудностями, а кто просто жаждой приключений, начинают заселять почти необитаемый архипелаг до относительно недавнего оглушительного схлопывания японской экономики «мыльного пузыря» после десятилетий невероятных успехов, когда эта небольшая страна заполонила мир своими товарами и покупала американские небоскрёбы просто потому, что могла себе это позволить.

Этот путь был непрям и непрост, но знание о нём — первая ступень к тому, чтобы понять Японию и современных её обитателей. Оговоримся сразу: эта часть изобилует именами, которые трудно запомнить русскому уху и глазу, а также датами, событиями и фактами, которые покажутся кому-то необязательными. Однако всё это — скорее декоративные элементы, украшения и детали, позволяющие сделать эту историю интереснее и живее. Главное же — то, что должно проступать за ними: мощный каркас исторического процесса с его неизбежными закономерностями, где каждый новый этап непонятен без предыдущего, но вместе они складываются в единую картину, которая даёт представление о том, через что прошла эта страна и её жители перед тем, как предстать сегодня нашему взору.

В ходе дальнейшего повествования и в связи с самыми разными аспектами японской жизни и культуры мы будем неоднократно возвращаться к тому, что изложено в этой части, поскольку прошлое определяет современность гораздо больше, чем нам зачастую кажется. Ну и кроме того, история Японии, даже если смотреть на неё с позиции не историка, а простого обывателя, сама по себе очень интересна и заслуживает нашего внимания.

А теперь, наверное, пришло время делать первый шаг.

Глава 1.

Древняя Япония

В стране Ямато

Много разных гор,

Но выделяется из них красой одна

Гора небес — гора Кагуяма!

Когда на эту гору ты взойдёшь

И там просторы взором обведёшь, —

Среди равнин страны

Восходит дым густой,

Среди равнин морей

Взлетает чаек рой.

О, вот она — чудесная страна,

Заветный край мой — Акицусима,

Как крылья стрекозы, простёрты острова,

Страна Ямато — вот она!

«Манъёсю» (VIII век. Песня, сложенная императором Дзёмэй во время восхождения его на гору Кагуяма, откуда он любовался страной)

Прежде чем начинать рассказ об истории Японии, хорошо бы на всякий случай ещё раз вспомнить и как следует осмыслить, где расположена эта страна. С одной стороны, вроде бы это прекрасно известно, с другой — кажется, не всегда этому фактору уделяется должное внимание.

Едва ли кто-нибудь станет спорить, что географическое положение, климатические особенности и рельеф территории очень сильно влияют на социально-психологические особенности местного населения, на историю и культуру, язык, гастрономические традиции, мышление и вообще на всё. А в случае Японии это особенно важно, поскольку условия, в которых зародилась и развивалась её цивилизация, весьма отличаются от тех, что были у большинства других стран, а значит, и результат развития будет отличаться столь же сильно.

Иными словами, можно сказать, что изящество и неповторимость японской культуры, высокий уровень её современного развития и столь разительная непохожесть на все другие страны во многом были сформированы именно географическими факторами и окружающей средой, в которой японский народ жил, работал, творил, развивался. И при их внимательном анализе мы сможем гораздо лучше понять, о каком народе пойдёт речь.

Япония — островная страна на востоке Азии (среди нескольких тысяч островов отчётливо выделяются четыре самых крупных — Хонсю, Кюсю, Сикоку и Хоккайдо), вытянутая на 3 тысячи километров с юго-запада на северо-восток. Её площадь — около 377 тысяч квадратных километров. (немногим больше площади, к примеру, Германии), но более 70 % всей этой земли составляют горы. По сути, японский архипелаг — это причудливо изогнутая горная гряда, вырастающая посреди океана.

Под этим архипелагом сходятся четыре тектонические плиты — фактор, который сильно увеличивает вероятность землетрясений и цунами. Климат, учитывая географическую протяжённость, весьма разнообразен: от субарктического на севере до субтропического на юге, но на большей части территории страны — умеренный и крайне приятный для жизни. Также на климат влияют океанские течения: теплое Куросио с юга и холодное Оясио (Курильское) с севера. Много лесов, а вот природных ископаемых и полезных ресурсов — крайне мало^[1].

Ещё тут много дождей и высокая влажность, и японцы в полной мере научились это использовать. Приспособив все хоть сколь-нибудь пригодные для сельского хозяйства земли для выращивания риса, они в итоге стали одними из самых эффективных фермеров в мире: благодаря обилию воды они в течение года могут собирать с одного поля два урожая: после сбора риса можно посадить какую-либо озимую культуру (в условиях Японии — в основном ячмень). Кроме того, комфортный климат, красота ландшафта и ярко выраженная смена времён года делают эту островную страну крайне приятной для проживания: аборигенов, селившихся тут в древности, в общем нетрудно понять.

Однако само по себе географическое положение, если отбросить красоту природы, далеко не идеальное. Тайфуны и цунами, обрушивающиеся на побережья, наносят немалый ущерб инфраструктуре и уносят многие жизни. Частые и обильные дожди хороши для земледелия, но вообще осадков в Японии традиционно очень много, включая могучие снегопады на севере страны. Разрушительные землетрясения, которые даже в XXI столетии японцы так пока и не научились предсказывать, случаются неожиданно, а время от времени землю шатает так сильно, что рушатся города и уничтожается вся прибрежная линия.

Помимо непростых тектонических условий, у расположения Японии существует ещё один существенный фактор: географическая изолированность. Япония оторвана от материка на значительно большее расстояние, чем Великобритания с другой его стороны, а это означает, что культурные контакты жителей архипелага с другими странами были всегда сильно затруднены и бурное и экстенсивное развитие цивилизации, бушевавшее на континенте, тут совершенно не ощущалось. Культурные обмены и взаимные влияния, захваты, переселения, войны и конфликты между племенами и народами — ничего из этого до японцев не долетало. Тут люди всегда жили в своём маленьком мире — как это принято сейчас говорить, «на своей волне». На ней же они живут и до сих пор, в эпоху всепобеждающей глобализации.

Японский язык также подтверждает мысль об оторванности японцев от остального мира, поскольку не похож ни на один другой мировой язык. Хотя его письменность основана на китайской иероглифике, японский язык похож на китайский в той же степени, что и на русский. Наиболее близким языком является корейский, но и тут можно говорить только о каких-то структурных сходствах.

Это изолированное положение имело и положительное влияние на развитие страны. Во-первых, море, окружающее японский архипелаг, давало в изобилии рыбу — источник животного белка — и возможность легко перемещаться между островами. Кроме того, географическая изоляция уберегла Японию от захватнических набегов и войн, предоставив людям спокойствие и размеренный ритм жизни, возможность любоваться природой, спокойно развиваться и творить.

Хотя существует расхожая точка зрения, согласно которой японская культура не столько самостоятельна, сколько сформирована заимствованиями из других культур (в первую очередь, конечно, китайской), это справедливо лишь отчасти. В истории этой страны периоды невероятного любопытства и интенсивного заимствования чередуются со столетиями замыкания в себе и полного разрыва контактов с внешним миром. Но в целом нельзя не отметить, что оторванность от континента сделала японцев крайне любопытными и восприимчивыми к новым знаниям.

Однако все заимствования Японии, если разобраться, представляют собой крайне интересный мировой феномен. Пришедшие извне культурные элементы начинают тут развиваться в условиях полной оторванности от внешнего мира, а поэтому происходит их неизбежная трансформация и результаты заимствований существенно отличаются от первоисточника.

Япония в этом плане представляет чуть ли не уникальный случай в мировой истории: обособленная этническая группа со своей уникальной культурой и языком, до определённого времени почти не участвующая в общем процессе развития мировой цивилизации, в один момент врывается в него, хотя и не может понять, в какой степени это благо, а в какой — опасность и вред.

Вполне вероятно, местные жители всегда ощущали свою непохожесть на окружающий мир с самого момента знакомства с ним, и эта особенность чувствуется при изучении истории этой страны. Как мы увидим, отношение японцев к иностранцам было противоречивым и сильно менялось в разные времена — от комплекса неполноценности до чувства превосходства, но географическая изолированность, безусловно, наложила большой отпечаток и на внешнюю политику страны, и даже на то, как сегодня японцы воспринимают себя в этом большом мире.

А теперь, когда место действия обозначено и все самые общие предпосылки известны, время начинать неспешную и увлекательную историю о том, как на далёких островах появляется удивительная цивилизация, так непохожая на все другие и удивляющая этот мир даже тогда, когда, кажется, сделать это не так просто.

Когда-то в незапамятные времена, более 20 тысяч лет тому назад, японский архипелаг ещё не был архипелагом в полном смысле этого слова.

Уровень мирового океана был тогда предположительно на 140 метров ниже нынешнего, современные острова были единым массивом суши, а территория Японии была соединена с материком сухопутными путями. По ним и начинают постепенно перебираться на будущий архипелаг его первые обитатели, открывая новые земли. И приходят они с севера.

Задолго до того, как в плавильном котле самых разных этнических культур сформировался такой этнос, как «японцы», и за долгие тысячелетия до начала христианской эры, на севере Японии (или, точнее, той территории, которую мы сейчас называем этим словом) расселился причудливый народ неизвестного происхождения — айны.

Хотя многие книги и источники утверждают, что айны населяли всю Японию, наиболее поздние исследования говорят о том, что область их обитания была всё же ограничена севером — современным островом Хоккайдо и регионом Тохоку — северо-востоком острова Хонсю. То есть, может, кто-то из них и добирался случайно до равнины Канто, где сегодня располагается столица страны, но массового характера это не приобретало.

Айны — народ столь же удивительный, сколь и не похожий на японцев — уж скорее они похожи на русских. Хотя бы тем, что они были высокого роста, носили бороды и усы и поклонялись медведям^[2]. Впрочем, их происхождение до сих пор вызывает вопросы: найдены некоторые генетические сходства с коренными народами Сибири и Дальнего Востока, в частности, с чукчами и ительменами (камчадалами), но по многим антропологическим показателям айны отличаются и от них, и от японцев, и от австронезийцев.

Основными их занятиями были охота, рыбалка да сбор ягод и кореньев в местных лесах. Охотились на оленей, барсуков, зайцев и лис. На медведей тоже, но к ним относились с особым почтением. Те считались воплощениями на Земле духов камуи, которые даруют людям благополучие, значит, обращаться с ними следует особо. В этом отношении примечателен обряд иомантэ (на айнском языке это означало «провожание домой»), когда маленькие медвежата жили в деревне в особой клетке, за ним ухаживали, кормили и расчесывали шкуру — и всё для того, чтобы потом торжественно принести в жертву. Считалось, что духи медведей, поднявшись на небо, расскажут остальным камуи о том, как хорошо на Земле (а именно — в этой деревне), и те тоже захотят туда спуститься и одарить жителей счастьем и благополучием.

Удивительно выглядели и айнские женщины: у них была традиция наносить татуировки вокруг рта, образуя несколько жутковатую улыбку, напоминающую бэтмэновского Джокера.

Семья айнов в традиционных одеждах. Фото студии сестёр Герхард. 1904 г. Исторический музей Миссури, Сент-Луис, США

В итоге история оказалась по отношению к айнам не слишком добра. Японцы, не особо жалующие чужаков, тем более столь заметно отличающихся от них, начиная с VI столетия с айнами последовательно боролись, постепенно отодвигая границы их обитания всё севернее и севернее^[3]. В какой-то момент те оказались вытеснены на северный остров Хоккайдо, где платили дань одному японскому княжеству, но в обмен на это относительно спокойно жили, охотились, ловили рыбу и поклонялись медведям: японскому правительству тогда особо не было до них дела. Однако, когда началось освоение Хоккайдо, айнам снова пришлось подвинуться, и это стало концом этого этноса в его чистом виде.

Сегодня редкие оставшиеся айны ассимилировались и встроились в японское общество, стали художниками и артистами, обзавелись японскими семьями, почти потеряв ту самобытность, которой всегда гордились. А японцы, наоборот, теперь спохватились, стали изучать айнский язык и мифы, посвящать им выставки и открывать музеи и культурные центры. Даже обнаружили, что многие слова в языке, и в частности топонимы, в их стране имеют айнские корни.

Этот древний период японской истории, о котором идёт речь, называется Дзёмон. В мировой археологической науке его принято называть «каменным веком» (или неолитом), однако японцы предпочитают использовать свой термин, гораздо более поэтичный.

Слово дзёмон (縄文) можно перевести с японского языка как «верёвочные узоры». Это необычное название появилось с лёгкой руки американского биолога Эдварда Морса, который изначально приехал в Японию изучать моллюсков, но в итоге прославился как археолог. В 1879 году он ехал на поезде из Иокогамы в Токио и заметил из окна странный холм. Заинтересовавшись, он со своими учениками провёл там раскопки и обнаружил «раковинную кучу» — доисторическую мусорную свалку на месте стоянки древних людей. Так в Японии начинается изучение истоков своей страны.

Кроме разных любопытных артефактов, ракушек и костей рыб и птиц, гарпунов и наконечников стрел, в раковинной куче были обнаружены черепки посуды, покрытой странными узорами, которые Морс назвал «верёвочными» (по-английски — cord-marked pottery). Японцы перевели это на свой язык, и так с подачи американского биолога это название получил целый период (при этом самый продолжительный в японской истории — примерно с 14 тысячелетия до н. э. по X в. до н. э.)^[4].

Относительно веревки Морс был прав. Температура обжига керамики того времени была довольно низкой — около 600–800^о (поэтому так мало посуды сохранилось: уж очень хрупкая), но зато на неё для красоты наносились узоры — или конопляными нитями, сплетёнными в верёвку, или просто ногтями. И если в начале дзёмон — это простой узор из горизонтальных полосок «ёлочкой», то с течением времени узоры становились всё более сложными, а декоративные элементы — всё более причудливыми.

Собственно, дзёмон известен в первую очередь своей керамикой — посудой, статуэтками людей и богов, чашами в виде пламени костра. Что в целом не удивительно: в регионе, где ещё нет ни государства, ни политики или экономики, керамика — одно из тех важных культурных достижений, которые определяют эпоху. (Иногда, впрочем, кажется, что даже когда есть и политика, и экономика, и все остальные государственные атрибуты, всё равно спустя столетия определять эпоху будет керамика или те культурные элементы, на которые современники не всегда обращают должное внимание.)

Фукабачи. Средний Дзёмон (2600–1500 гг. до н. э.). Художественный музей Хаконэ, преф. Канагава, Япония

Надо отметить талант первобытных мастеров Японии: их произведения не просто функциональны, но ещё и визуально привлекательны. Особенно ярко это проявляется в чашах, края которых выполнены в форме языков пламени, в деталях в виде стилизованных изображений животных или человеческих лиц, в причудливом декоре. Не случайно шотландский археолог Нэйл Мунро (1863–1942), около полувека проживший в Японии, писал, что ранняя японская керамика «погружается в щедрые концепции форм и орнаментики, не превзойдённые, вероятно, нигде и никогда», и что «корни художественного таланта поздней Японии лежат в её доисторическом прошлом».

Глядя на артефакты, дошедшие до наших дней от эпохи Дзёмон, можно заметить: для первобытной неолитической цивилизации и в сравнении с глиняными изделиями других народов и культур на том же этапе развития японцы демонстрируют удивительное внимание к деталям, смелость изображений, экспрессию — то, что мы сегодня называем словом «креативность».

Но говоря о красоте древней японской керамики, не нужно забывать и о бытовых изменениях, с ней связанных. Появление гончарного производства на территории Японии говорит о смене хозяйственного уклада внутри общества: у людей теперь есть возможности для хранения продуктов или употребления новых видов растительной и животной пищи благодаря её термической обработке. А это в свою очередь может приводить к изменениям внешнего вида и анатомических особенностей — например, исчезновению мощных выдающихся вперёд челюстей, без которых невозможно пережёвывать жёсткую пищу.

Подобные изменения в анатомии и быте первобытных людей неразрывно связаны с глобальными процессами и изменениями, которые в то время начинаются на территории всего земного шара. Происходит потепление, поднимается уровень океана, а уровень влажности повышается, и климат становится гораздо более похожим на нынешний. Архипелаг отделяется от суши, формируются острова и прибрежные отмели, благоприятные для размножения рыбы. Леса разрастаются и покрывают горы, население постепенно увеличивается, древние млекопитающие — олени, слоны и бизоны — напротив, начинают вымирать.

Археологические раскопки позволяют судить о том, как жили и чем занимались обитатели архипелага того времени. Они ловили рыб и диких зверей, ставили капканы, плели сети из растительных волокон, делали костяные гарпуны, каменные наконечники копий и стрел, выдалбливали из дерева лодки. Именно тогда начинает формироваться зависимость японцев от ресурсов моря — важнейшего источника животного белка, а значение охоты, наоборот, со временем продолжает уменьшаться.

Благодаря улучшению качества жизни (диверсификация продуктов питания, хранение пищи) население неуклонно растёт и к 3 тысячелетию до н. э. составляет, если верить данным японской археологии, около 260 тысяч человек. Может сперва показаться, что это не так много, но для острова в каменном веке эта цифра довольно внушительная.

Судя по всему, население в то время было довольно оседлым, при этом значительно бо́льшая часть поселений и жилищ была сосредоточена в прибрежных районах, горные районы были заселены гораздо меньше. Сами жилища, как правило, представляли собой землянки в форме круга диаметром 4–5 метров с полом, углублённым в землю на 50–100 сантиметров, и с каменным очагом посередине.

О высокой степени оседлости могут свидетельствовать и наличие массовых захоронений недалеко от стоянок, и следы перестройки и изменения размеров жилищ. Это тоже одно из проявлений тенденции перехода от охоты к рыбной ловле: охотники и собиратели более склонны к кочевому образу жизни, а рыболовам это далеко не так выгодно.

Статуэтка догу. Конец периода Дзёмон (1 тыс. до н. э.). Находка из Камэгаока, преф. Аомори. Токийский национальный музей, Токио, Япония

На этапе Дзёмон происходит зарождение того этноса, который потом, впитав различные этнические и культурные влияния, станет японцами. Но пока что это были разрозненные племена охотников и собирателей, которые ещё не постигли ни земледелия, ни идеи государственности.

Зато они безусловно постигли веру в божественное и находящееся за пределами известного нам мира. Это становится понятно из тех немногих артефактов, что остались нам от того времени, — из статуэток догу.

Догу представляют собой небольшие фигурки примерно от 10 до 30 см высотой, как правило, выполненные в виде людей или животных. Всего на территории Японии их найдено порядка 15 тысяч штук, причём подавляющее большинство — в северо-восточной её части (где и развивалась культура Дзёмон). Их предназначение выяснено не до конца, но, по всей видимости, не обошлось без магических функций и участия в религиозных ритуалах. В частности, есть версия, что повреждённые догу (те, что были найдены без ног или рук) были разбиты специально — в рамках ритуала по излечению болезни той части тела, что была разбита.

Одна из наиболее известных статуэток, найденных в районе современной префектуры Аомори на севере острова Хонсю, изображает антропоморфное существо с широкими бёдрами и огромными глазами, больше похожее на инопланетянина, чем на человека. Особенно удивительны эти огромные глаза на пол-лица, так странно рифмующиеся с появившимися спустя тысячелетия большими глазами персонажей в японской анимации. Впрочем, объясняется эта черта довольно просто: север Хонсю — очень суровый край с жестокими зимами, сильными снегопадами и огромными сугробами. Изображаемое существо — вовсе не инопланетянин, а простой человек, использующий для защиты от летящего в лицо снега деревянную маску с прорезями для глаз. Впрочем, даже если знать это, статуэтка выглядит всё равно удивительно, как и многие другие догу, сохранившиеся с тех незапамятных времён.

Сложно сказать, когда именно заканчивается одна древняя эпоха и начинается другая, но эта смена эпох определённо была связана со следующей интенсивной волной миграции на японский архипелаг, и на этот раз — на его юг, со стороны Китая и Корейского полуострова. Вместе с новыми переселенцами на территорию Японии попадает та самая до этого никому не известная цивилизация — точнее, её отдельные проявления, которых тем не менее было достаточно для того, чтобы первобытная жизнь начала меняться.

То, что массы мигрантов хлынули на японские острова в поисках лучшей жизни, — следствие бурной политической ситуации на материке: конец Циньской империи, начало империи Хань, жестокие войны на Корейском полуострове. В этих реалиях отдалённые и не особо заселённые острова видятся людям, уставшим от политических волнений, не таким уж плохим местом для обитания. И надо признать, что быт редких обитателей архипелага, которые в тот момент вели фактически первобытный образ жизни, это массовое пришествие изменило до неузнаваемости.

Во-первых, вновь прибывшие переселенцы начинают выращивать рис, применяя технологии заливного рисосеяния, и постепенно выясняется, что территория Японии крайне располагает к такому способу ведения земледельческого хозяйства. Рис поменял историю страны и характер её обитателей, окончательно превратил охотников в земледельцев, стал основой и других масштабных изменений.

Во-вторых, они больше не довольствуются глиной как основным материалом. Ей на смену приходят железные и бронзовые изделия, появляются новые формы и виды предметов: мечи, колокола, зеркала. А глиняные сосуды начинают теперь обжигать при более высокой температуре, и они становятся более прочными и долговечными. Только вот выглядят они теперь гораздо проще, без огненных чаш и причудливых орнаментов. Так материковые технологии и знания пришли на смену яркой первобытной экспрессии.

Кроме рисосеяния и изделий из металла, попавших в это время на японский архипелаг, встречаются и другие следы материкового влияния: одежда, орнаменты, монеты и другие диковинные проявления человеческой мысли и творчества. Это ещё пока не оформившееся, но уже явное начало изменения Японии под влиянием китайской цивилизации, которая впоследствии станет тут синонимом всего самого продвинутого и идеального.

Этот период, связанный с проникновением на японский архипелаг материковой цивилизации (X в. до н. э. — III в. н. э.)^[5], носит название Яёй — в честь района в Токио, где в конце XIX века был обнаружен сосуд, относящийся к новому типу керамики. В этом даже можно увидеть что-то не совсем логичное, поскольку эта новая культура появилась не в столице, а гораздо южнее — на острове Кюсю, и к тому же далеко не керамика определяет эту временную эпоху, а гораздо более глубинные изменения. Но название, предложенное маститыми археологами, так и осталось на века.

Обширные изменения, происходившие в то время, были связаны не только с жизнью и бытом обитателей архипелага, но и с его экосистемой. Переселенцев с материка не устраивает японский ландшафт, совершенно не подходящий для выращивания риса, и они начинают подстраивать его под себя. Если раньше по всей территории страны росли густые широколиственные леса (а влажный климат весьма этому способствовал), то в начале новой эры их стали последовательно уничтожать, чтобы сделать эту непроходимую территорию более пригодной для земледелия. Вместо них появляются хвойные породы, например, сосны, столь часто воспетые впоследствии в японской классической поэзии.

Однако технология заливного рисосеяния, которую начинают развивать новые обитатели архипелага на приведённой ими в порядок территории, не так проста и требует от людей значительных усилий. Для того чтобы вырубить леса, чтобы построить многоуровневые террасы, чтобы обеспечить их ирригацией, необходим масштабный коллективный труд большого числа людей — иначе такой глобальный проект просто не вытянуть. Это можно считать началом того знаменитого японского трудолюбия и коллективизма, которые хорошо известны сегодня всему миру (рис и его влияние на жизнь страны будут подробнее рассмотрены в главе про японскую кухню).

Большую роль в развитии цивилизации также сыграло проникновение в быт людей железа и бронзы. Железные мечи, топоры, резцы, серпы и рыболовные крючки оказываются прочнее и функциональнее, чем их каменные и костяные аналоги, что значительно улучшает результаты охоты и рыбной ловли, и повседневная жизнь становится более удобной. И если вначале использовались инструменты, привезённые с материка, то со временем появляются и собственное металлургическое производство, и добыча руды.

Бронзовые изделия тоже использовались, но не в практических, а скорее в ритуальных целях: бронза и на континенте традиционно считалась более престижной. Однако в Японии многие предметы получают локальное осмысление: например, корейские бронзовые колокольчики из мелодичного музыкального инструмента постепенно превращаются в огромные ритуальные колокола, увеличившись в размере примерно в десять раз.

Бронзовые зеркала стали тоже на порядок больше тех, что были в Китае: есть версия, что они символизировали солнечный круг. Характерно, что и сегодня зеркало — одна из священных императорских регалий Японии. В каких-то регионах встречаются бронзовые мечи, но и они, судя по всему, играли ритуальную функцию, являясь скорее символом власти, нежели боевым оружием.

С распространением рисосеяния и металлургического производства на юго-западе страны там неизбежно увеличивается плотность населения и растёт его количество. Поселения становятся всё более крупными, в некоторых уже живёт около тысячи человек. Новая цивилизация всё серьёзнее укрепляется на архипелаге, распространяя своё влияние всё шире и шире.

Со временем некоторые мощные кланы, развивавшиеся на южном острове Кюсю, начинают постепенно продвигаться на север, распространяя там своё влияние. И хотя этот процесс был скорее перманентной борьбой за власть разных племён, каждое из которых стремилось завоевать господство над остальными, тем не менее благодаря этому в Японии со временем появится прообраз централизованного государства. Таким образом, как можно заметить, активные и пассионарные переселенцы, заселяющие архипелаг в период Яёй, оказались куда более мощным фактором для развития японской цивилизации, чем люди Дзёмон, обитавшие на севере архипелага.

Бронзовое зеркало. Период Кофун (IV в.). Британский музей, Лондон.

© The Trustees of the British Museum

До определённого времени эти столь разные культуры почти не встречаются, поскольку живут на значительном расстоянии друг от друга; должно пройти немало времени для того чтобы страна оказалась освоена до такой степени, что контакты между ними стали неизбежными. Пока же на севере обитают значительно менее развитые племена — они не возделывают землю и не получают знания из-за океана, зато по старинке ловят и едят рыбу, собирают орехи, обжигают глину, не подозревая, что жизнь может быть хоть сколько-нибудь иной.

Различия между этими культурами настолько сильны, что даже сегодня в Японии можно отличить «человека дзёмон» от «человека яёй». У последних — более вытянутая форма черепа, широкие ноздри и приплюснутый нос, и обитают они в основном в центральной и западной Японии. Если и говорят иногда, что японцы для нас «на одно лицо», на самом деле всё, конечно, совсем не так.

Однако не нужно забывать и о том, что было и ещё одно направление, по которому шёл приток представителей новых этносов в Японию. Вместе с течением Куросио на простых долблёных лодках туда приплывают в поиске новых земель жители племён с далёких островов Полинезии и Микронезии. В сравнении с переселенцами с материка они не представляли особо развитой цивилизации, зато привезли с собой важные знания о мореплавании и рыболовстве. С ними же прибыли и новые божества, со временем влившиеся в пантеон синтоизма. Одно из самых известных — улыбчивый толстяк с удочкой по имени Эбису, покровитель богатства и рыбной ловли.

Таким образом, японский архипелаг на тот момент представлял собой плавильный котёл самых разных цивилизаций и этносов, территорию, где происходило удивительное смешение традиций и культур, аналоги которому едва ли можно встретить в мировой истории. Не нужно и удивляться тому, что в результате этого смешения получилась такая самобытная и ни на что не похожая культура.

О том, как жили тогда островитяне, мы можем узнать из древних китайских хроник, от путешественников, описавших быт, нравы и обычаи в стране в то время. Ситуация по их описаниям выглядит следующим образом: в Японии живут разные разрозненные племена, их около тридцати, и они объединены под властью жрицы-шаманки по имени Химико. Это государство они называют Яматай.

Эта жрица — весьма странная и непростая: живёт в отдельном высоком тереме, общается с богами и через мужчину-прислужника передаёт их повеления народу. Видеть её никто не может, но все очень уважают. И при этом, нужно отметить, Химико правит абсолютно официально: она получила мандат от императора Вэй на правление людьми «ва». Так китайцы называли тогда японцев^[6].

Свидетельства об образе жизни людей «ва» тоже дошли до нас благодаря этим хроникам и могут считаться первыми в истории достоверными^[7] описаниями жизни и быта японского народа. Вот как описывали японцев в III веке н. э. путешественники из Китая:

«…Они берут пищу руками, но кладут её на деревянные подносы и доски. Ходить босиком — общий обычай. Уважение демонстрируется сидением на корточках. Они много пьянствуют. Они — долго живущий народ, и очень многие достигают столетнего возраста. Все мужчины высокого положения имеют по четыре или по пять жён, другие — две-три. Женщины верны и не ревнивы. Там нет грабежей и воровства и тяжбы нечасты. Жёны и дети у преступивших закон отнимаются, а за тяжкие преступления семья преступника истребляется. Траур длится лишь десять дней, в течение которых члены семьи постятся, плачут и скорбят, в то время как их друзья поют, танцуют и играют на музыкальных инструментах. Они практикуют гадание на жжёных костях, и по ним они выясняют, хорошая или плохая их ждёт судьба. Когда им предстоят путешествия или поездки, они назначают человека, которого величают «хранитель удачи». Ему не позволяют причёсываться, мыться, есть мясо и приближаться к женщинам. Когда они удачливы и благополучно возвращаются, они делают ему ценные подарки, но, если они заболевают или сталкиваются с несчастьем, они относят это к плохому соблюдению клятвы хранителем удачи и предают его смерти».

Можно представить себе, с каким изумлением китайцы, чья цивилизация уже тогда находилась на недосягаемо высоком уровне, взирали на эти странные обычаи. Таинственная шаманка во главе страны — как далеко это было от конфуцианских идеалов, на которых они были воспитаны.

Однако, несмотря на довольно невысокий уровень развития цивилизации, японцы активно участвуют во внешней политике региона. В то время между тремя корейскими княжествами — Когурё, Пэкче и Силла — идут кровавые бои за власть на полуострове, и Япония не может оставаться в стороне: она вступает в коалиции, участвует в войнах, даже захватывает земли на материке и устанавливает там своё владычество. Между представителями правящих домов Японии и Кореи в то время неоднократно заключались браки. Учитывая всё это, можно даже согласиться с Джорджем Сэнсомом^[8], который говорит, что «изоляция Японии — сравнительно поздний исторический феномен»^[9].

Также история хранит упоминания о «пяти царях Ва» — пяти японских императорах, которые отправляли посольства в Китай с просьбами признать их правление законным. Подобная бумага как бы позволяла правящему в Японии клану править официально — то есть по сути в отсутствие своей легитимности пользоваться чужой для укрепления своих позиций. Безусловно, наличие этого символического мандата на власть не могло не влиять на баланс сил в регионе.

Разумеется, там, где только начинает формироваться государство, эта бумага, скорее всего, носила условный характер, однако факт этих посольств может говорить как о том, что к этому времени один клан на островах стал явно сильнее остальных, так и об огромном авторитете древнего и великого Китая для всех других племён, пытавшихся выстраивать политику в этом регионе.

Ещё одно важное событие происходит, согласно летописям, в 391 году, когда к японскому двору прибывает делегация из Пэкче, а в её составе — некий учёный Акичи, которого японские правители попросили рекомендовать какого-нибудь великого китайского учёного для воспитания их престолонаследника. Таким человеком стал писец по имени Вани, про которого говорили, что «не было ни одной книги, которой бы он не постиг», но тут важна не столько личность воспитателя, сколько само это событие.

С этого момента японское государство официально признаёт культурное господство Китая и начинается период заимствования и учёбы у китайской цивилизации, когда в Японию попадут письменность, религия, архитектура и многие другие достижения этой древней культуры. Это культурное донорство и уникальная возможность реализации чужих идей в собственных условиях позволят японцам в один момент сравняться с их материковыми соседями.

Вместе с этим всё отчётливее и крепче устанавливается верховная власть: конкурирующие между собой кланы постепенно начинают понимать, что нужно консолидироваться, чтобы стать сильнее. А чтобы консолидироваться, неизбежно нужно признать кого-то самым главным и покориться ему; и более того — чем раньше закрепить своё место в этой всё отчётливее формирующейся системе, тем больше политических дивидендов это может в будущем принести. Разумеется, это была идея государства на самом зачаточном уровне, но где-то здесь и зарождается концепция «Японии» как страны, которую мы знаем сегодня.

Этот период колоссальных политических изменений в японской историографии называется Кофун. И назван он так в честь курганов, в которых хоронили императоров, вождей племён и других важных людей.

Даты смены периода Яёй на период Кофун весьма условны и расплывчаты, но принято полагать, что граница проходит приблизительно в IV столетии. Впрочем, в случае со столь древними эпохами это можно считать условностью, важной скорее для того, чтобы хоть как-то объяснять и систематизировать естественный и неделимый исторический процесс.

Любопытный читатель, возможно, обратит внимание на название этого исторического периода. Это может показаться немного странным: период политического формирования страны, когда в Японии устанавливается подобие верховной власти, когда происходят активные контакты с материком и впервые начинают проявляться необычность и самобытность японской культуры, получает название в честь могильных курганов. В связи с этим не может не вспомниться Лафкадио Хёрн с его важной и немного загадочной мыслью о том, что «во всех отношениях мёртвые значительно больше, чем живые, были правителями этой страны и сформировали её судьбу».

Разумеется, Япония не является единственной страной, где исторический период впоследствии назван в честь могильных захоронений, но, если знать, как эти кофуны выглядели и строились, становится понятно: курганы появляются в названии эпохи совершенно неслучайно. Во-первых, они являются свидетельством несомненного развития культуры и появления религиозного сознания: идея почитания загробной жизни и благоговейное трепетное уважение к умершим — это то, с чего начинается зрелая религия. Во-вторых, они доказывают существование централизованного государства, потому что только оно может развернуть государственное строительство такого масштаба, а также демонстрировать чёткую социальную стратификацию — разделение между теми, кого торжественно хоронят, и теми, кто в поте лица должен это обеспечивать. В-третьих, они безусловно привлекают внимание тех, кто с ними сталкивается.

Кофуны бывают самых разных размеров и форм: от сложенных друг на друга огромных каменных плит или земельных насыпей, мелькающих между огородами и магазинами на задворках префектуры Миядзаки на юге Кюсю, до гигантского и самого известного в Японии кургана — захоронения императора Нинтоку около Осаки, видного даже из космоса. Своими очертаниями он напоминает замочную скважину, эта форма является очень популярной у захоронений в районе современной Нары в западной Японии и, по-видимому, наиболее престижной.

Дайсэн Кофун — место захоронения императора Нинтоку (V в.). Сакаи, преф. Осака, Япония

Многие кофуны были окружены изгородью из небольших статуэток, называемых ханива. Это слово означает «глиняные круги», что напрямую связано с техникой их изготовления. Влажную глину раскатывали в длинную палку-цилиндр, потом вынимали середину, полученные кольца складывали в столбик друг на друга, а швы между ними заглаживали пальцами. Так получались скульптуры полые внутри, что должно было избавить их от растрескивания при обжиге.

Есть версия, согласно которой эти скульптуры призваны были заменить собой человеческие жертвы при погребении, однако человеческие изображения появляются сравнительно поздно, что может ставить эту версию под сомнение. Самые ранние изобразительные ханива — это дома, по архитектурному стилю похожие на строения тех времён. Ещё популярны были ханива-лодки: по всей вероятности, лодка ассоциировалась с переправой в загробный мир. Также обнаружено большое количество ханива-животных и птиц — больше всего собак и лошадей. Предполагают, что они символизировали то, чем начинал обладать умерший после смерти: маленькие фигурки изображали реальные предметы, просто в загробном мире.

В поздний кофун, в VI–VII столетиях, ханива начинают уступать место украшению росписями. Так в Такамацудзука-кофун, высота которого составляет 5 метров, на потолке изображено звёздное небо, а на стенах — реальные и мифические животные в соответствии с четырьмя сторонами света.

Эти захоронения можно встретить в Японии и сегодня: более 100 тысяч больших и маленьких кофунов разбросано по разным краям страны, включая небольшие отдалённые острова, и даже, что любопытно, часть находится на юге Кореи (влияние политического присутствия японского государства на корейском полуострове). А вот север Японии и тут показывает свою изолированность от глобальных процессов, происходивших в стране: в Сэндае ещё можно встретить кофуны, но севернее — уже нет. Таким образом, география этих захоронений даёт представление о территории японского государства в то время.

Появление этих захоронений говорит и о новом этапе развития японского государства, в котором раздробленная родоплеменная система общества постепенно уступает место монархической. Хотя до того, как на территории Японии появится полноценное государство, должно пройти ещё несколько столетий, уже тогда видны результаты военных столкновений и дипломатических договорённостей. Появляется один самый мощный клан, владычество которого начали признавать и другие: теперь он не просто получает бумаги из Китая, но и может руководить масштабными государственными проектами типа строительства гигантских гробниц.

Этот род называется Ямато — его имя даёт название и первому японскому государству. Так одно из многочисленных племён, пришедших с материка на Кюсю в поисках лучшей жизни, постепенно подчиняет себе все остальные племена.

Неслучайно первым легендарным японским героем стал персонаж по имени Ямато Такэру, куда больше похожий на вымысел, чем на реальную историческую личность. Рассказы о нём встречаются в обоих мифологических сводах древней Японии — «Кодзики» и «Нихон сёки», и в обоих он предстаёт бесстрашным воителем, покорявшим чужеземные племена и подчиняя их власти рода Ямато. Также обращает на себя внимание его необузданный буйный нрав.

Отцом героя был легендарный 12-й император Кэйко^[10]. Однажды он спросил своего сына, почему его старший брат перестал появляться на трапезах, и попросил передать ему отеческое недовольство. Реакция Ямато Такэру оказалась не такой, на какую можно было бы рассчитывать. Через несколько дней, когда Кэйко снова заметил, что давно не видел своего старшего сына, он бесхитростно ответил, что уже разобрался с этой проблемой: «Рано утром, когда мой брат прошёл во внутренние покои, я уже ждал его в засаде. Я схватил его, разодрал на куски, оторвал конечности, завернул их в соломенные циновки и выбросил вон».

Как ни крути, неожиданно суровое наказание — тем более для родного брата. Тогда император смекнул, что подобная агрессивность была бы уместнее против непокорных племён, нежели против своих родных и близких, и направил сына на Кюсю, сражаться с кумасо. Этим словом назывались племена, которые этнически были похожи на Ямато, но жили дикой и непокорной жизнью, не платили налоги и совершенно не желали существовать в рамках развивающейся цивилизации. Их подчинение (и уничтожение не желавших подчиняться) было одним из важнейших направлений государственной политики страны примерно до VIII столетия.

Ещё одним из подвигов Ямато Такэру является его победа над богатырём Идзумо Такэру^[11], которая была им одержана не в результате военной доблести, а благодаря хитрости. Сперва он обменялся с ним клятвой о дружбе, а затем предложил своему новому другу торжественно обменяться мечами и скрестить их в дружеском поединке. От Идзумо он получил острый наточенный меч, а сам дал ему заранее заготовленную деревянную имитацию меча, после чего заколоть доверчивого оппонента не представляло особых сложностей.

Миф о Ямато Такэру, беспрестанно воевавшем по приказу своего отца и ставшем в итоге трагическим героем, обречённым на бесконечные сражения, потерявшим жену и погибающим от болезни в холодных горах Синано, в числе прочего говорит о значительных военных победах Ямато и о консолидации населения страны под их властью. Хотя «Кодзики» относит эти события к первому столетию, есть основания полагать, что активное покорение непокорных соседей относилось скорее к четвёртому, а персонаж Ямато Такэру — собирательный образ военачальников того времени.

По итогам этих военных кампаний лидеры Ямато в то время владели значительной территорией, включавшей острова Кюсю и Сикоку и остров Хонсю чуть ли не до равнины Канто (современный Токио и окрестности), и осуществляли правление через наиболее верных подданных из числа покорившихся им племён.

Эти племена по-японски называются удзи, и слово это в древней японской истории очень важное: оно появится ещё раз, когда речь пойдёт о формировании японской религии. Кланы, обладавшие определённой автономией за признание преданности клану Ямато, получали во владение значительные территории и претворяли там в жизнь политику верховной власти.

В государстве, состоявшем из клановых групп, императорский род имел наибольшие преимущества в силу ряда причин, но во многом это связано с тем, что глава этого рода почитался ещё и как верховный жрец: ритуальная составляющая была тогда сильнее политической. Именно в то время формируется культ Солнечной Богини как верховного божества, ставший идеологической основой японского государства.

Религия синто (神道, «путь богов») безусловно является ключевой для понимания японского общества с древнейших времён и до наших дней. Являясь по сути многобожием (стоит заметить, что идеи единого бога в Японии не появилось по сей день) и первобытным верованием в могущество сил природы, синто тем не менее стало ключевым элементом японского сознания. В основе синто лежит идея божеств ками (можно заметить схожесть с айнским словом камуи), обитающих вокруг нас, и главным из них является богиня солнца Аматэрасу. Именно ей подчиняются все остальные мириады богов, — а значит, и люди тоже.

Однако кроме религиозных мотивов, у объединения Японии под властью одного рода были и довольно прагматические: императорский род являлся официальным представителем всех остальных японских кланов на мировой арене, что неизбежно заставляло относиться к нему с уважением. Иными словами, с древнейших времён верховная власть в Японии была тесно связана с религией, что, впрочем, было свойственно политическим институтам древности. Удивительно скорее то, что даже сейчас, когда мир в основном отошёл от таких взглядов, священная верховная власть японского императорского рода носит скорее религиозную функцию, нежели политическую.

Особо важные кланы, которые помогли в своё время Ямато прийти к власти, теперь получили за эту помощь высокое положение в государственной иерархии, а также упоминание о своём божественном происхождении в древних хрониках. В зависимости от близости к правящему роду, главам этих кланов достаются первые политические должности: о-оми — высшие министры, о-мурадзи — высокопоставленные чиновники.

Так были заложены две основы политической системы древней Японии, закрепившиеся на многие столетия. Во-первых, это теснейшая связь религии и политики, древних мифов и реальной власти. Даже сегодня 126-й император Нарухито, чья династия непрерывно правит Японией и является древнейшей в мире, возводит своё происхождение к Солнечной Богине Аматэрасу, а его дальним предком считается полумифический император Дзимму.

Во-вторых, люди оказываются у власти благодаря своему происхождению, и этот принцип аристократизма становится определяющим на много столетий вперёд. Возможности двигаться по службе в соответствии со своими способностями японское государство не будет предоставлять людям ещё очень долго.

Эту систему историки впоследствии будут обозначать двумя словами: удзи-кабанэ, где удзи — это род, а кабанэ — название титула, который был пожалован главе клана верховным правителем. Это и самая первая политическая система, появившаяся в японском государстве, и самая первая попытка жителей архипелага упорядочить существовавшие между ними политические отношения.

Тем не менее говорить о полном подчинении всех племён, живших тогда на территории страны, одному пока всё же несколько преждевременно. Скорее всего, тогда по населённой территории архипелага были разбросаны отдельные укрепления и поселения с разной степенью самостоятельности и со своими отношениями друг с другом (от самых дружественных до самых агрессивных), а самый главный род, который сегодня мы называем «императорским», просто имел наибольшую поддержку среди других племён и получал из Китая официальные документы, дающие право на власть.

При этом нужно помнить: на северо-востоке, выше современного Токио, жили совершенно другие племена и царили другие порядки. Это чужаки эмиси, говорящие на незнакомом языке и практикующие другие обычаи. В тех краях ещё почти не выращивают рис и хоронят людей, просто бросая в ямы. Это те самые «люди Дзёмон», среди которых встречаются и знакомые нам айны, спокойно осваивавшие северо-восток архипелага, пока южные племена, не жалея сил и людей, борются за власть и место под солнцем.

Цивилизация с юга страны на север распространяется не очень быстро, но, когда первые контакты наконец происходят, отношение со стороны молодого и амбициозного государства Ямато очевидно: там, на севере, живут чужаки, они не платят нам дань, они варвары. И поскольку территория страны неуклонно расширяется, а договориться с этими людьми не представляется возможным в силу различия вообще во всём, — их надо или покорять, или уничтожать.

Северо-восточные варвары, впрочем, тоже относились к южанам без особой симпатии. Войны с эмиси стали вполне обычным делом для истории японского государства, и символическое деление страны на запад и восток^[12] тоже во многом берет начало именно оттуда.

Традиция возводить огромные курганы, символизирующие высокий статус похороненных там людей, постепенно уходит в прошлое. Связано это было с тем, что страна развивалась и жизнь шла вперёд: буддизм, начавший оказывать огромное культурное влияние на политику и общественное мнение, постепенно вытеснил этих гигантов и сделал их пережитками прошлого — они для новой цивилизации были слишком архаичными, слишком примитивными, слишком не подходящими той новой и цивилизованной стране, которой Япония постепенно становилась.

Период Кофун заканчивается, по одной версии, в 538 году (год официального появления буддизма в Японии, хотя на самом деле он был известен и до этого), по другой — в 592 году. Следующий период, который называется Асука, примечателен ещё более серьёзными внешними заимствованиями, развитием государственности, укреплением власти единственного правящего рода. Его можно считать завершением перехода от доисторического конгломерата различных племён, объединённых относительно центральной властью и верой в божественную силу умерших предков, к той стране, которую можно назвать Японией в нашем понимании этого слова.

Само название происходит от названия местности: Асука — так называлось село к югу от современной Нары, где были найдены следы императорских столиц и дворцов. А надо отметить, что столиц в древней Японии было очень много, и менялись они постоянно, поскольку со смертью каждого нового императора место его правления объявлялось нечистым и нужно было срочно переезжать туда, где не было загрязнения. И в этом следовании религиозным верованиям, несмотря на всё их практическое неудобство, можно увидеть незрелость японского государства на тот момент: постоянная столица — это всё же важный элемент верховной власти.

Поскольку перенос столицы — слишком масштабное мероприятие, чтобы предпринимать для этого слишком далёкие переходы, их строили примерно в одном месте, и в этот момент политический центр фиксируется в районе равнины Асука. На западе страны он останется надолго — до XVII столетия, пока не передвинется к Токийскому заливу, где и находится до сих пор.

Когда мы говорим о древней Японии (впрочем, как и о последующих этапах её развития), следует всегда учитывать огромное влияние Китая. Степень этого влияния трудно себе даже представить, поскольку оно проявилось во всём — от государственного устройства до эстетических принципов. Японцы на всём протяжении своей истории демонстрируют склонность к заимствованию и внедрению тех заграничных достижений, которые превосходили их собственные, и Китай — безусловно, важнейший культурный донор и источник вдохновения.

По этой причине часто высказывается точка зрения, что японцы — нация не столько создающая и креативная, сколько умело заимствующая придуманное другими. В этом отчасти есть резон: Япония действительно впитала очень многие достижения и изобретения Китая (а впоследствии Европы и Америки) и, несколько видоизменив и приспособив к местным реалиям и нуждам, сделала своими. Когда мы говорим о традиционной японской культуре и вспоминаем её самые важные элементы, с очень большой вероятностью они будут не исконно японскими.

Икэбана и оригами, чайная церемония и каллиграфия, архитектурные элементы храмов и игра в го, письменность, структура министерств и одежда простых людей — всё это было привезено японцами из-за рубежа, но многое из этого удивительным образом известно в мире как созданное в Японии. В этом, конечно, и состоит японский гений: удачное подражание приводит к тому, что копии становятся изящнее оригиналов, а японская культура зачастую покоряет мир не гениальными новыми идеями, а изысканным воплощением в жизнь идей, придуманных кем-то ещё.

Впрочем, мнение о японцах как о нации не креативной, а лишь умело заимствующей, справедливо не полностью; иначе невозможно объяснить самобытность этой культуры, проявившуюся в причудливых статуэтках догу, в лаконичной поэзии, в эстетических принципах эпохи Хэйан, которые, очевидно, нигде не были подсмотрены, а появились каким-то неведомым образом в головах у местных жителей. Кроме того, как уже говорилось, периоды слепого заимствования и подражания в японской истории перемежались со столетиями разрыва всех контактов с другими странами, изоляцией и попыткой осмыслить уже узнанное.

Однако в тот момент, когда японцы впервые увидели Китай, желание повторить, воссоздать, сделать так же, пожалуй, было самой естественной реакцией. Их несложно понять, если вспомнить, что Япония тогда представляла собой фактически первобытную цивилизацию с верой в сверхъестественные силы и огромными курганами, а Китай был на тот момент без преувеличения наиболее богатой, могущественной и технически продвинутой страной во всём мире, куда благодаря Великому Шёлковому пути стекались культурные достижения со всего материка.

Римляне, греки, арабы, персы, слоны и жирафы, причудливые наряды и красивые величественные здания — когда японцы впервые попадают в этот яркий и удивительный мир, у них загораются глаза. Они вдруг отчётливо понимают собственное ничтожество в сравнении с этой грандиозной цивилизацией и хотят всеми правдами и неправдами всё это забрать к себе, чтобы тоже стать такими же великими и мощными.

Этим и объясняется довольно бездумная на первых порах политика культурных заимствований из Китая. Она строилась по принципу «надо брать всё, поскольку ничего лучше у нас у самих нет и не факт, что мы когда-либо сможем это придумать». Япония регулярно направляет культурные миссии в Китай, невзирая на то, что мореплавание по тем временам не было их коньком, а далёкие путешествия по морю были крайне опасным предприятием. Нужно отдать должное любознательности и бесстрашию японцев, без этого подобные приключения вряд ли были бы возможны.

Один столь же анекдотический, сколь и печальный случай, описанный в хрониках, даёт примерное представление о том, как могла выглядеть судьба подобной культурной миссии. Четыре корабля, возвращавшиеся из Китая вместе с важными китайскими послами, отправились из устья Янцзы и вскоре попали в сильнейший шторм. Корабль, на котором плыла основная часть делегации, разломился на две части после удара молнии, и глава делегации и около двадцати пяти её членов были немедленно смыты за борт волной и утонули. Пара кораблей после долгих дней странствия в потрёпанном виде причалили к Кюсю, а моряки с ещё одного судна были захвачены в плен островитянами, которые хотели их съесть, но, по счастью, им удалось бежать.

Эта зарисовка может дать приблизительное представление о том, сколь рискованным предприятием были культурные обмены и заимствования в описываемое время. Тем ценнее становились те знания, которые получалось добыть и успешно доставить, не лишившись жизни и не потеряв полученное.

Культурное влияние Китая на Японию поистине масштабно и многогранно — до такой степени, что за этими заимствованиями тяжело порой разглядеть настоящую Японию, какой она была в древности. Достижения китайской цивилизации очень глубоко проникли в сознание и быт японского народа, и сложно назвать ту сферу жизни, в которой бы это влияние не было бы заметно.

В первую очередь оно, безусловно, проявилось в сфере интеллектуальной и философской. Учитывая то, что в Японии, как мы помним, в то время господствовала первобытная вера в духов природы, можно себе представить эффект от знакомства с религиозными концепциями, формировавшимися на протяжении многих столетий на материке. Во-первых, в середине VI века в страну попадает буддизм. Формально он был известен японцам и до этого, но теперь начинается государственное продвижение этой религии на официальном уровне. Не будет преувеличением сказать, что именно буддизм помог создать японскую культуру и изобразительное искусство, став и философской, и политической основой жизни страны.

Важно учитывать, что буддизм в Японии отличается от того классического буддизма, который зародился в индийской цивилизации. Как и многие другие чужеземные культурные явления, которые при проникновении в Японию неизбежно подстраивались под местную специфику, буддизм также меняется в соответствии с потребностями и ожиданиями жителей страны.

Тут он стал отвечать за загробную жизнь и всё, что с ней связано. Синто было религией жизни, буддизм благородно взял на себя вопросы смерти. Нельзя также недооценивать его роль в образовании и нравственном воспитании жителей страны. К моменту прихода этой религии в Японию местные жители поклонялись деревьям и скалам, суеверно боялись гнева умерших и верили в духов природы.

Буддизм объяснил им, что смерть — это ещё не конец, рассказал про карму и перерождения, дал надежду на лучшую жизнь после смерти, если совершать благие деяния и не грешить понапрасну в этой. Он дал им изображения богов, научил их тому, что можно молиться в красивых храмах, объяснил основные принципы эстетики и устройства этого мира.

Неудивительно, что буддизм, как мы увидим, в какой-то момент получил так много власти, что немногим было под силу с ним совладать. Но это будет много позже, а пока — японцы ещё даже не могут ухватить всю суть буддизма с его идеями сансары и нирваны (для этого их интеллектуальный уровень пока недостаточен, и это время придёт лишь спустя несколько столетий), но уже чувствуют его силу и мощь.

Также в это время в Японию приходит конфуцианство, которое во многом помогает молодому японскому государству нащупать свою идеологическую и духовную основу. Идея государства как семьи, почитания императора как отца, беспрекословное уважение к старшим — все эти элементы, являющиеся незаменимыми составляющими японской картины мира на протяжении последующих столетий, были во многом сформированы под влиянием конфуцианской доктрины.

Один из наиболее известных текстов, приписываемых Конфуцию, называется «Книга о сыновней почтительности». Этот труд был очень популярен в древней Японии, к VIII столетию входил в программу всех школ и тщательно разбирался на обязательном уровне. Основа общества — это семья, и «каждый должен почитать своих родителей так же, как каждый служит Небу», — писал Конфуций. Небо (тянь) — вообще ключевое понятие в конфуцианстве, неразрывно связанное с благородством правителя и его правом на управление страной. И хотя в Японии, в отличие от Китая, император правил вне зависимости от своих личных качеств, а лишь по праву принадлежности к определённой семье, идея почитания верховной власти и государства как семьи показалась правящему роду заслуживающей внедрения у себя в стране.

Заимствования были основополагающими, и не про все из них можно сказать, что они дались японцам легко. К таким сложностям относится, например, то, что было решено использовать китайскую письменность. Довольно странная идея — учитывая, что в японском языке около 50 слогов и запись их азбукой выглядела бы, безусловно, куда логичнее, чем внедрение для этой цели из-за рубежа порядка 50 тысяч пиктограмм и идеограмм.

Но прийти к идее азбуки японцам к тому времени не удалось, поэтому пришлось использовать достижения зарубежной цивилизации (впрочем, в защиту японцев надо признать, что никто из их соседей азбуку тоже не придумал, поэтому весь дальневосточный регион использовал китайскую письменность). Путаница на первых порах была невообразимой: в разных регионах для записи одних и тех же слогов использовались совершенно разные знаки, и подобное отсутствие единообразия привело к невозможности сегодня расшифровать ряд документов, относящихся к японской древности. Понадобится несколько столетий, и японцы на основе иероглифики придумают свои слоговые азбуки, но путь к ним был весьма непрост. По сути, тому, кто хотел писать по-японски, приходилось вначале выучить китайский.

В это же время в Японии появляется китайский календарь: так называемые «10 небесных стволов, 12 земных ветвей». В его основе лежала идея цикличности времени: каждый цикл состоял из шестидесяти лет. 10 стволов — это пять китайских первоэлементов (Огонь, Вода, Металл, Земля, Дерево), у каждого из которых были «старший» и «младший» братья^[13]. 12 ветвей — это двенадцать китайских зодиакальных животных. Количество возможных сочетаний, таким образом, составляет шестьдесят: цикл начинается с года Крысы, старшего брата Дерева, и заканчивается Свиньёй, младшим братом Воды. Новое совпадение первого «ствола» и первой «ветви» происходит ровно через шестьдесят лет^[14]. Известный сегодня всему миру цикл из двенадцати лет, в котором животные сменяют друг друга, — это на самом деле уменьшенный цикл полной шестидесятилетней версии.

Эти же самые животные применялись и для разделения суток на одинаковые временные отрезки (в русской традиции их называют «стражами»), равнявшиеся примерно двум астрономическим часам: например, стража Крысы была ночью (с 11 вечера до часа ночи), стража Змеи — утренней (с 9 до 11 утра), а Обезьяна заступала на стражу примерно в три часа дня.

Они же были использованы для ориентации не только во времени, но и в пространстве. Пока в языке не появились понятия сторон света, японцы ориентировались по направлению Дракона, Тигра или Змеи. Так в Японии формируются основные временные и пространственные координаты.

Китайские нововведения не обошли стороной и политическую жизнь. К 603 году относится введение системы чиновничьих рангов по китайскому образцу. Они были названы важными конфуцианскими понятиями и ранжированы по цвету головных уборов. Чиновник первого ранга, к примеру, назывался «Большая добродетель» и носил фиолетовую шапочку, а чиновник 12-го — самого низкого — ранга назывался «Малой мудростью», и шапочка у него была серого цвета. Вообще, судя по японской политике в древности, цвета головных уборов и мантий их интересовали гораздо больше, чем политические функции той или иной должности: таким образом, сама система была китайской, а содержание было уже японским.

Это, разумеется, лишь некоторые примеры того, как японская повседневная жизнь обогащалась новым содержанием — благодаря стараниям правящего рода обмены становятся регулярными, буддийские монахи, учёные, художники и инженеры отправляются на стажировки в Китай, проводят там несколько лет и возвращаются непревзойдёнными мастерами.

Благодаря постепенному культурному и политическому развитию японцы со временем начинают осознавать себя самостоятельными, независимыми, а в чём-то — даже превосходящими великий Китай. Подумать только: в 607 году Япония вместе с официальным посланником Оно-но Имоко направляет в Китай письмо, в котором от лица Императора страны, где солнце восходит, обращается к Императору страны, где солнце заходит.

С точки зрения современного знания географии в таком обращении был свой резон, но писать в официальном послании императору великого Китая такие слова (учитывая, что ещё несколько столетий назад у него выпрашивали право на власть над страной) — было настолько вызывающе, что китайский император был оскорблён и письмо поначалу не принял.

Но конфликт вскоре был улажен: китайцы сделали скидку на то, что от их диких островных соседей странно ожидать дипломатического такта, а в следующем японском официальном письме через пару лет тон стал уже гораздо более уважительным.

Все эти дипломатические миссии и масштабные изменения японского государства были бы невозможны без одного человека, которого можно считать первым японским просветителем.

Его звали Сётоку Тайси (принц «Святые Добродетели»), и он приходился племянником императрице Суйко — первой женщине на японском престоле, правившей с 593 по 628 годы. Принц Сётоку, обладая не только мудростью и благими намерениями, но и мощным государственным ресурсом, хорошо понимал, что для развития своей страны нужно брать пример с более развитых стран, а потому всячески стимулировал внедрение зарубежного опыта.

Скорее всего, он поддерживал и стимулировал распространение буддизма не потому, что ему было близко содержание этой религии (она для японцев на тот момент была несколько сложна для понимания), а потому, что чувствовал её великую роль в жизни на материке. Если научить этому и местных жителей, рассуждал он, возможно, это введёт страну в цивилизованное пространство и позволит тем самым сравняться с более продвинутыми соседями.

В целом инициируемое властями насаждение буддизма в Японии в VII столетии следует рассматривать не столько как религиозную инициативу, сколько как средство постижения другой цивилизации, где понятие «буддизм» равняется понятию «культура» в целом. Не в последнюю очередь благодаря такому восторженному отношению буддизм, как мы увидим, приобрёл почти неконтролируемое влияние на разные сферы жизни страны.

Принц Сётоку является создателем первого в Японии свода законов, состоящего из 17 статей. Эти «17 Статей» принца Сётоку хоть иногда горделиво и называются «конституцией», едва ли в полной мере ею являются. Беглое ознакомление с содержанием, скорее всего, позволит читателю согласиться с этим утверждением.

Сётоку Тайси (ок. 574–622)

Так, вторая статья этого документа говорила о почитании трёх буддийских сокровищ (Будда, Дхарма — нравственный закон в буддизме и Сангха — буддийская община), пятая предостерегала против жадности и чревоугодия, восьмая требовала от чиновников усердной работы, десятая осуждала гнев, а четырнадцатая — зависть. Понятия, конечно, фундаментальные, но от конституции современный человек всё же ждёт другого.

Однако, несмотря на несколько формальный характер этого свода законов, по тем временам это, безусловно, был прорыв в формировании как государства, так и общественной морали. Нельзя, конечно, забывать, что читали и знали этот документ очень немногие: подавляющая масса жителей страны была даже не в курсе ни этих 17 статей, ни деятельности принца «Святые Добродетели», да и вообще ещё не осознавала самой страны. Они пока мыслили масштабами своего рода, и до формирования этнической идентичности японцев оставалось ещё несколько столетий. Для императорского рода, тем не менее, это был большой шаг вперёд на пути к законодательной базе будущего государства.

Хотя имя Сётоку Тайси часто упоминается в числе преобразователей японского государства, а его фигура сегодня известна и почитаема всеми японцами, нужно помнить, что этим всем он занимался не один: за ним стояли серьёзные политические силы, которые его поддерживали и делали эти реформы возможными. И главной такой силой был могущественный клан Сога.

Сога стоит особняком среди родов раннего государства Ямато. Им были доверены сбор налогов и другие административные функции; они занимались внешними связями: отправляли посольства в Китай, продвигали буддизм и развивали экономику. За полвека им удалось подвинуть с политической сцены такие великие древние кланы, как Мононобэ и Накатоми, и полностью узурпировать власть в стране.

По большому счету, это был первый род в японской истории, который понял, что, для того чтобы править страной, совершенно необязательно захватывать власть. Гораздо изящнее и менее рискованно это можно делать, вступая с правящим родом в родственные отношения — например, выдавая дочерей замуж за будущих наследников престола. Так главы клана Сога как «теневые кардиналы» осуществляли управление государством от лица императора и при полнейшем его попустительстве.

Эта система в японском государстве оказалась настолько живучей, что проявления её видны до сих пор: на протяжении семи столетий по поручению императора всю фактическую власть осуществляли сёгуны, а сейчас это делают премьер-министры. Всё это время императоры меняются — свергаются и возводятся на престол, умирают и рождаются, подписывают указы и появляются на церемониях, — но за крайне редкими исключениями они не слишком известны миру. Впрочем, их это, кажется, не слишком беспокоит. Куда сильнее политики их занимают гораздо более интересные вещи.

Так, например, предыдущий, 125-й, император Японии — Акихито, отрекшийся от престола в 2019 году, — является уважаемым ихтиологом, членом Лондонского Линнеевского общества, одного из самых влиятельных в мире биологии; он опубликовал немало научных работ, посвящённых морским бычкам. Один из их видов, впервые описанный в 2005 году, был назван в его честь — Exyrias akihito.

Как можно заметить, власть императора является формальной и не подтверждается реальными полномочиями, но, возможно, именно поэтому она сохранилась на протяжении стольких столетий: поскольку на императоре нет никакой ответственности за происходящее, не должно быть и тех, кто им недоволен. Император всё-таки является божеством, а значит, ему вообще не пристало заниматься всей этой мирской суетой типа политики.

Сога-но Умако (551–626) был деятельным императорским министром, приближенным к власти настолько, насколько это вообще было возможно. В 593 году он посадил на престол свою племянницу — императрицу Суйко (деталь, красноречиво говорящая о расстановке политических сил в то время) и вместе с принцем Сётоку активно изучал буддийские сутры и китайские добродетели, способствуя продвижению буддизма — разумеется, скорее в силу политических, нежели религиозных причин.

Безграничная власть переходит по наследству к его сыну по имени Эмиси, который в свои пятьдесят с лишним лет мог так же, как и его отец, считать себя фактически полноправным правителем страны. Помимо огромного влияния на правящих императриц, которое он имел в силу должности и статуса, он выдал свою дочь замуж за императора, тем самым поддерживая хорошую установившуюся традицию. Когда он в 643 году передаёт по наследству звание верховного министра своему сыну Ируке и тем самым обеспечивает своей семье дальнейшее процветание, он был уверен, что умрёт, являясь фактическим правителем страны, и ничего не может пойти «не так».

Он даже не мог представить себе, как всё повернётся.

Сога-но Ирука был, судя по всему, крайне избалован почти безграничной властью: уже в следующем году после назначения министром он нападает на замок своего политического конкурента, принца Ямасиро-но Оэ, — и заставляет того покончить с жизнью. Всё бы ничего, но принц был сыном великого принца Сётоку и претендентом на императорский престол. Такой демарш, разумеется, не мог остаться без внимания и без должного наказания. Против рода Сога формируется коалиция, которую возглавили девятнадцатилетний принц Нака-но Оэ и его двадцатидевятилетний помощник по имени Фудзивара-но Каматари. Они долго ждали подходящего момента — и он наконец настал.

В июле 645 года должен был проходить приём корейских послов, и заговорщики решили выбрать для убийства именно эту церемонию — по всей видимости, для наибольшего эффекта. На приёме они закололи Ируку на глазах у императрицы Когёку, после чего она по вполне понятным причинам решила отречься от престола: страшно даже представить себе, насколько нечистым с точки зрения традиционного синто было увидеть гибель другого человека. Совершенно очевидно, что править страной после такого нельзя. (Впрочем, нужно отметить, что она, отрёкшись в пользу своего брата, после его смерти, в шестьдесят лет, снова стала императрицей).

Вслед за этим начинается волна убийств и других представителей клана Сога: недовольство гегемонией этого рода нашло поддержку у многих людей. Узнав о том, какой оборот приняли события, Сога-но Эмиси с сожалением понял, что счастливые времена его семьи остались в прошлом, а впереди — пустота и уничтожение. Тогда он поджигает свой дом и сгорает в нём, предпочитая не дожидаться более мрачного конца.

Один из организаторов заговора, юный принц Нака-но Оэ, хоть и был объявлен бесспорным наследником престола, пришёл к власти не сразу, а после своего отца: он стал императором по имени Тэндзи спустя пятнадцать лет после кровавого убийства. Но своего старшего товарища по коалиции против Сога он не забыл. Вместе с ним возвысился и его верный помощник — Фудзивара-но Каматари, которому во многом и принадлежала идея этого переворота.

С того времени род Фудзивара становится наиболее приближённым к императорскому роду и начинает пользоваться теми же привилегиями, которыми раньше наслаждался род Сога. По сути, ничего не поменялось: просто один клан сменился другим, но сама основа политической системы осталась столь же незыблемой. Родственные связи с императорской семьёй продолжали являться залогом долгого и устойчивого правления; если, конечно, как показывает практика, этой властью не злоупотреблять.

Император Тэндзи (626–672; правил с 661 по 672 годы), благодаря которому произошло возвышение рода Фудзивара, — фигура очень важная для японской истории. Надо отдать ему должное: он был одним из тех немногих императоров, которые реально правили, а не просто восседали на троне, передавая управление страной доверенным людям. Благодаря затеянным им изменениям японские правители начинают отходить от выполнения религиозных и жреческих функций, которыми обладали до этого, и становятся больше похожи на монархов китайского образца.

С именем Тэндзи связано начало серии масштабных политических реформ, конечной целью которых было превращение Японии в серьёзное монархическое государство по образцу великого Китая. В результате этих реформ власть императора усилилась, а власть местных родов, соответственно, уменьшилась; было введено административное деление на провинции (сохранившееся вплоть до реставрации Мэйдзи во второй половине XIX века), а в эти провинции были назначены губернаторы; появились новые налоговые реестры и общевойсковая повинность. В общем, на основе того, что удалось подсмотреть в Китае, японцы начинают создавать своё собственное государство. Название этих реформ очень соответствует историчности момента. Их назовут реформы Тайка (大化 — «большие перемены»).

Слово тайка примечательно и тем, что стало первым нэнго в японской истории: это ещё одна традиция, которая была заимствована из Китая в VII столетии и существует до сих пор, бережно поддерживаясь. Её можно назвать системой летоисчисления по девизам правлений императоров.

Каждый император, вступая на престол, теперь должен был утверждать название эпохи, которое призвано было окружить его правление благостью и гармонией. В качестве таких названий использовались «счастливые» сочетания из двух иероглифов, несущие определённый смысл. Впрочем, если происходило что-то важное, нэнго можно было поменять, чтобы проявить гибкость в меняющихся условиях. Девиз могли поменять несколько раз даже за одно и то же правление. Эта система существует и сегодня, разве что чуть видоизменившись. С 1868 года, после реставрации Мэйдзи, девиз правления остаётся неизменным: как эпоху назовёшь — такой она и сложится.

Систему, сформировавшуюся в Японии благодаря реформам Тайка, принято называть рицурё (что обычно переводят как «уголовное и гражданское право»), и на их содержании следует остановиться подробнее, поскольку некоторые особенности получившегося «государства рицурё» напрямую повлияли на дальнейший ход японской истории.

Как и в Китае, всё население страны было поделено на «добрых людей» (рёмин) и «плохих людей» (сэммин). Представителям первой категории государство выделяло землю, чтобы те исправно платили с неё налоги; представители второй занимались обслуживанием и уборкой государственных учреждений или служили отдельным семьям. Касты «неприкасаемых» в японском обществе — так называемые эта и хинин — берут своё начало именно оттуда.

Одна из важнейших реформ, проходившая красной нитью через все преобразования Тайка, — земельная. Земля во все времена была в Японии главным мерилом богатства и важнейшим ресурсом, и её ценность, вне всякого сомнения, укреплялась тем, что этот ресурс был сильно ограничен.

Новая система официально закрепила право государства на владение землёй. Как гласила китайская доктрина, на которую ссылались японские власти: «под небесами нет земли, которая не принадлежит императору». Не факт, что все остальные кланы были готовы спокойно принять такое перераспределение ресурсов, поэтому требовалось компенсировать отнятие земли раздачей придворных должностей, чтобы гарантировать лояльность и избежать восстаний.

После того как эти моменты были улажены и лояльность подданных гарантирована, все земельные наделы были распределены между работниками и тщательно переписаны, чтобы можно было эффективнее собирать налоги. Размер земельного надела, предоставляемого в пользование, определялся исходя из качества земли в данной местности, а также из сословия и пола держателя.

Кроме земельного налога существовали и другие виды повинностей, включая трудовую. Прокладка дорог, строительство зданий, общественные работы — всё это требовало мужского труда в огромных количествах, но вот только в отличие от земельного налога, который хотя бы приносил крестьянам землю, эти виды работ никак не компенсировались. Особенно тягостной была военная служба, от неё обычно «откупались» другими повинностями, поэтому в японской армии в то время служили в основном представители самых бедных семей.

Вообще «государство рицурё» представляло собой крайне интересный феномен. По сути, японцы брали китайскую модель управления государством и в том же самом виде пытались её воссоздать у себя, хотя отличались от Китая буквально всем: размером, социальной организацией, экономикой и взглядом на мир. Тем любопытнее анализировать, что же в итоге получилось, учитывая, что некоторые элементы китайской политической системы были японцами полностью проигнорированы — не то за ненадобностью, не то за невозможностью применить в местных реалиях.

Так, несколько важных элементов китайского политического устройства вступили в очевидное противоречие с теми основами японского государства, которые появились ещё во времена глубокой древности и поэтому показались японцам ненужными.

Например, в Японии так и не появилась китайская система «Небесного мандата» — источника легитимации правления Императора, который он мог утратить в случае потери добродетели и разложения нравственности или в результате плохих знамений. Японский император, в отличие от китайского, получал верховную власть по праву рождения, а значит, лишить его этого статуса никто и ничто не могло.

Существовала и ещё одна особенность местной политической системы, которая когда-то давно была сформирована местными жителями и осталась в том же самом виде безо всяких изменений. В Китае существовала развитая система государственных экзаменов, благодаря которым способный юноша, родившийся в бедной семье вдали от столицы, мог дослужиться до высших чиновничьих ступеней. Этот социальный лифт, поднимавший таланты на заслуженные ими должности, на протяжении многих столетий доказывал там свою важность и эффективность.

В Японии эта потенциальная эффективность была совершенно проигнорирована. Тут всё всегда определялось положением того или иного рода: принадлежность к влиятельному роду давала её обладателю невероятные возможности карьерного роста, а способный юноша, родившийся в бедной семье далеко от столицы, так и оставался бедным и вдали от столицы.

Зато аристократические кланы у власти пользовались большими привилегиями и могли быть совершенно спокойны за будущее своих отпрысков, даже если те были без особых способностей. Существовала даже специальная система «теневых рангов», согласно которой высокий чин родителя мог как бы «отбрасывать тень» на ребёнка и предоставлял тому ранг ещё при рождении безо всяких дополнительных условий. «Теневой» ранг становился реальным при достижении совершеннолетия — таким образом юноша начинал службу не с низших чинов, а сразу на довольно престижной позиции.

Обе эти вышеназванные особенности, связанные с важностью рода и семьи в японской политике, во многом определяют историческое развитие страны, по крайней мере до того момента, как в XIV–XV столетиях крестьяне и лесорубы не начнут становиться самураями и пробиваться во власть благодаря военным заслугам. Но пока Япония представляет собой государство, внешне вроде бы построенное по китайскому образцу — с китайской письменностью и китайской культурой, министерствами и чиновничьими шапочками, — но внутри остающееся всё той же родоплеменной структурой, где понятие удзи играет более важную роль, чем индивидуальные качества и способности.

После смерти императора Тэндзи остро встаёт вопрос престолонаследия, последующие события принято называть смутой годов Дзинсин. Это был, наверное, первый раз в японской истории, когда вопрос престолонаследия решался в масштабных кровопролитных сражениях, но далеко не последний. В дальнейшем такой способ решения конфликтов станет вполне традиционным.

Перед смертью тяжело больной Тэндзи вызвал своего брата, принца Ооама, и спросил его, не возражает ли тот, если он передаст престол не ему, а своему сыну.

— Конечно, не возражаю, — ответил смиренно Ооама. — Я как раз собирался стать монахом, до престола мне никакого дела нет.

Тэндзи, успокоившись, умирает, и его сын благополучно становится следующим императором, взяв имя Кобун.

Но вот Ооама так и не пошел в монахи. Вместо этого он собрал людей и оружие, а затем двинулся войной на столицу. Победа была не молниеносной, и боевые действия продолжались около месяца, но в итоге столица оказалась взята. Правление императора Кобуна продлилось лишь несколько месяцев, в итоге он сбежал из захваченного дворца и задушил себя на горе Нагара. А Ооама сжёг дворец, чтобы потом построить для себя новый, и провозгласил себя императором Тэмму.

Тэмму, правивший с 673 по 686 годы, стал первым японским императором, использовавшим по отношению к себе ещё при жизни титул тэнно (天皇): его предшественники удостаивались его лишь посмертно. Это слово принято переводить на европейские языки как «император», но разница весьма значительна. На самом деле этот термин, взятый из китайского языка, относится к астрономии и обозначает Полярную звезду.

Почему именно Полярная звезда? Потому что она самая яркая, загорается раньше других и сияет на ночном небосклоне, символизируя, что мир пребывает в прекрасной гармонии. Подобно этому, тэнно сидит у себя во дворце, тем самым поддерживая мир и гармонию в стране. На образ жизни императора это, безусловно, накладывало свой отпечаток: в частности, он не должен был покидать пределы дворца, чтобы ненароком не разрушить эту гармонию.

Для последующего понимания всех политических процессов в Японии следует помнить об этой особенности верховной власти. Быть императором, безусловно, очень почётно, но при этом невыносимо скучно. Будучи по сути запертым у себя во дворце в статусе живого божества, император был лишён каких бы то ни было развлечений, за исключением изучения китайских трактатов, сочинения стихов и распития сакэ. Всё это, конечно, крайне увлекательные занятия, но могут со временем несколько приесться. Кроме того, как можно было уже убедиться, власти особой у них тоже при этом не было: всеми политическими процессами управляли другие люди, иногда любезно позволяя императорам участвовать, но очень ограниченно.

Однако Тэмму был тем императором, который реально правил и руководил страной, являясь самостоятельной политической фигурой. За время своего правления он продолжил процесс политической реформации, преобразовав систему политических родов кабанэ, наградив угодных и покарав неугодных: теперь сильные стали ещё сильнее, слабые — ещё слабее. Он пытался ослабить влияние Китая и разорвал отношения с Танской династией, заключив взамен дипломатический союз с корейским государством Силла.

Заключительный законодательный кодекс периода Асука увидел свет в 701 году и назывался Тайхо (大宝 — «Великое сокровище»; впрочем, это тоже была не высокая оценка нового кодекса, а девиз правления императора Момму). Он реорганизовал центральное правительство и установил систему министерств и ведомств, среди которых горделиво возвышался Дадзёкан («Великий государственный Совет») — высший орган власти в Японии, сохраняющий своё верховное положение до самой реставрации Мэйдзи в XIX веке. Его возглавлял главный министр (дадзё дайдзин), которому полагалось «быть примером в пределах четырёх морей, обеспечивать в стране следование путём морали и приводить в гармонию тёмные и светлые силы инь и ян».

Равной по значимости и влиянию могущественному Дадзёкану была ещё одна структура — Дзингикан, и её можно отнести к числу тех примечательных японских нововведений, которые не были взяты из Китая. Дзингикан принято переводить на русский язык как «Департамент по делам небесных и земных божеств», и в этом кроется важная особенность японской политической системы. Как бы глубоко ни проникла китайская цивилизованная модель государства, как бы ни почитали буддизм представители императорского рода, всё равно их уважение к местному культу и к местным божествам оставалось той самой основой, на которую наносится всё остальное.

Появились и другие министерства; перечислять их, наверное, не обязательно, но следует остановиться на одной важной особенности. Наиболее престижными были министерства, которые занимались делами императора и придворных, а в подчинённом положении оказывались те, что ведали делами простого народа.

Аристократизм как определяющая сила японской политики никуда не девается, какими бы политическими институтами эта страна ни обрастала. И если правящая каста в китайской политике была аристократией по образованию, то в Японии она была аристократией по праву рождения. Заимствовав из Китая форму и терминологию, японцы пренебрегли теми основополагающими принципами, без которых эта система была обречена на провал. Впрочем, слабость эта проявится не сразу, а лишь по мере развития государства.

Таким образом, период Асука ознаменовался значительными политическими преобразованиями, в результате которых разрозненные племена оказались связаны единой государственной системой, а на карте появилось новое государство, хоть и сделанное по китайским канонам, но всё равно обладающее своей яркой индивидуальностью, которая впоследствии будет проявляться всё сильнее. Это — уже начало той Японии, которую мы знаем; и путь, который предстоит пройти этой молодой стране, поражает воображение.

У этой страны уже есть многие важные составляющие настоящего государства: административный аппарат, власть на местах, система налогообложения. Но не хватало одной небольшой детали, о которой наперебой рассказывали путешественники, возвращавшиеся из Китая — роскошной столицы, которая могла бы наглядно демонстрировать силу и вкус центральной власти. И если уж японцы заимствовали у Китая столько всего, можно было взять и идею главного города.

Столицы в Японии до VIII века менялись очень часто. Как было сказано выше, необходимость переноса была связана с естественным ходом жизни: императоры неизбежно умирают, а каждая смерть потомка Солнечной богини является настолько сильным загрязнением, что жить в таком месте никому не рекомендуется.

Поэтому приходилось регулярно переносить город на новое, незагрязнённое место. Таким образом, за периоды Асука и Кофун столица успела побывать примерно в 40–50 разных местах; но называть эти временные поселения столицами, возможно, не очень правильно. Ни один из таких экспресс-городов не успевал достаточно развиться до смерти очередного правителя.

В 710 году столица в очередной раз переезжает — на этот раз в город Нара, и теперь всё серьёзнее: там она задержится не на пять-десять лет, а аж на семьдесят четыре года (из которых пять лет (740–745), справедливости ради, находилась всё же в другом месте).

Новая столица, как и все предыдущие, была построена под китайским влиянием и по китайскому образцу. Крайне важным был выбор места для строительства: для этого учёные мужи применяли взятые из Китая принципы фэн-шуй (風水, «ветра и воды»), представлявшие собой систему идеального географического расположения города в окружающем пространстве в соответствии со сторонами света. Город должен был быть построен в таком месте, чтобы находиться под защитой четырёх животных: Чёрной Черепахи на севере, Лазурного Дракона на востоке, Красной Птицы на юге и Белого Тигра на западе.

Новая столица была сконструирована по простому принципу: прямоугольная структура с улицами, пересекавшимися под прямым углом. Сам город, носивший тогда название Хэйдзё-кё, был довольно крупным по тем временам (около 200 тысяч жителей, что составляло около 7 % населения страны) и вообще первым в Японии настоящим городом — с чиновниками, обслуживающим персоналом, крупными поместьями и развитой экономической деятельностью. Но, в отличие от китайской столицы Чанъань, Нара не обносилась стенами: политическая ситуация в Японии была гораздо спокойнее, чем в Китае.

Здания дворцового комплекса возводились под отчётливым китайским влиянием: на приподнятых каменных платформах, с опорными столбами, покрашенными в красный цвет, и роскошными раскидистыми крышами из чёрной или серой черепицы. Внутри дворцового комплекса находились все министерства, в которых работало около 7 тысяч чиновников.

Все остальные дома были гораздо проще — без каменных платформ и черепичной крыши, но все строения были в отличие от Китая сделаны из дерева. А то, что дома стояли довольно тесно друг к другу, делало столицу очень легко воспламеняемой: представить, как выглядел этот город в древности, мы можем лишь по очень условным предположениям.

В период Нара продолжается реформирование государства по китайскому образцу, но к этому времени японцы уже чувствуют свою самобытность и начинают ценить её сильнее, чем раньше. Если до этого они смотрели на Китай широко распахнутыми глазами и с нескрываемым восхищением, ощущая свою отсталость и дикость по сравнению с размахом великой цивилизации, то теперь восхищение сменяется скорее практическим интересом.

К этому времени относится формирование важных элементов японского государства и японской национальной идентичности. В 712 году был составлен первый мифологический свод Японии — «Кодзики» («Записи о деяниях древности»), а спустя восемь лет появляется «экспортная версия» этих мифов — «Нихон Сёки» («Хроники Японии»).

К этому же времени относится возникновение названия Ниппон (日本), которое можно перевести как «корни солнца». Можно лишь догадываться, как смело это звучало по тем временам и как удивлялся Китай, для которого эта бравада во многом и предназначалась. По некоторым версиям, знаменитое изображение — красный круг на белом фоне, символизирующий солнце, — тоже появляется именно тогда. Весь этот набор с очередной дипломатической миссией был отправлен в Китай, и тем самым молодое японское государство как бы заявляло: мы — самостоятельная новая страна, и теперь с нами надо считаться.

Следует отметить важную примечательную черту эпохи Нара: за эти восемьдесят с небольшим лет страной дольше правили императрицы, чем императоры: ни до, ни после того в истории страны не было такого длительного женского правления. Уже начиная с последующей эпохи Хэйан станет общепринятой точка зрения о главенстве мужчины во власти; но период Нара в этом плане был близок тем древним временам, когда во главе страны стояла принцесса-шаманка Химико. Это, кстати, тоже расходилось с китайской моделью управления, где женщин на престоле почти не было.

Тодайдзи (первая половина VIII в.). Нара, преф. Нара, Япония

Впрочем, несмотря на долгое правление женщин, наиболее продвинутым правителем того времени можно считать мужчину — 45-го императора по имени Сёму, правившего четверть века — с 724 по 749 годы. Будучи большим поклонником буддизма, он продолжил политику активного культурного заимствования из Китая. Большие средства он тратил на строительство монастырей, порядком уменьшив государственную казну; но это оправдывалось тем, что в это время свирепствовала эпидемия оспы, и буддийские храмы, по его мнению, должны были помочь победить болезнь.

Тогда началось строительство храмов кокубундзи, главным из которых был Великий Восточный храм — Тодайдзи, до сих пор поражающий воображение всех туристов, оказывающихся в древней японской столице. Кокубундзи, построенные в каждом регионе страны, должны были отвечать за здоровье и благополучие жителей.

Сёму искренне мечтал связать буддизм и государственное управление, считая это ключом к гармоничному и правильному развитию страны. Эта его политика «аукнулась» много столетий спустя, когда буддийские монастыри, пользуясь режимом наибольшего благоприятствования, стали такой огромной и влиятельной силой, что с ними было не совладать ни императору, ни сёгуну.

Правление Сёму нельзя назвать спокойным. В 740 году восстание поднимает Фудзивара-но Хироцугу, племянник императрицы Комё, недовольный последними политическими назначениями и тем, что влияние рода Фудзивара благодаря этому сильно пошатнулось. Его мятеж начался на Кюсю: там тогда бушевала эпидемия оспы, крестьяне страдали от голода и неурожаев, а глобальные государственные проекты по строительству монастырей, вынуждавшие людей работать до полусмерти, не добавляли оптимизма. Он собирает войско из недовольных крестьян и представителей племени хаято^[15], заручается поддержкой корейского государства Силла и движется на север, в сторону столицы. Всего его армия насчитывала порядка 15 тысяч человек.

Но всё пошло не по плану. Одно войско опоздало, а другое просто не появилось. Императорские войска, высадившись на Кюсю, нанесли мощный удар по мятежникам, и армия Хироцугу оказалась повержена. Сам он собирался уже уплыть на лодке в сторону Кореи, но разыгравшаяся буря не позволила сделать даже этого. На одном из крошечных островов на юге Кюсю он был пойман и обезглавлен.

Воцарившееся спокойствие продолжалось не слишком долго. Следующее восстание в 764 году поднимает ещё один представитель рода Фудзивара по имени Накамаро. Это тоже стало проверкой на прочность императорского правления. Накамаро был приближен к императрице Сётоку, пользовался большим политическим авторитетом и в значительной степени управлял страной — по крайней мере, делал это в большей степени, чем она порой предполагала.

Поэтому, когда императрица приблизила к себе буддийского монаха Докё и вступила с ним в любовную связь, Накамаро, почувствовав себя обиженным, поднял восстание. На самом деле это был конфликт двух возможных систем правления: одна строилась вокруг самостоятельной фигуры императора, другая отводила императору почётное место священного потомка Аматэрасу и лишала его фактической власти, поручая всю её полноту приближённому клану.

Впрочем, восстание довольно быстро выявило свою главную слабую сторону — очевидный недостаток поддержки. Накамаро, хоть и использовал свой властный ресурс для того, чтобы собрать людей, не мог противостоять всей мощи императорского рода. Силы оказались неравны, восстание было подавлено, а сам мятежник приговорён к смертной казни.

Докё — монах, добившийся любви императрицы, — тоже оказался не так прост: в 769 году, находясь в зените своего могущества, он понял, что нужно пользоваться моментом, и решил рискнуть. Он вдруг объявляет, ссылаясь на оракула из святилища Хачимангу на Кюсю, что императрица обретёт мир, если он будет — внимание! — провозглашён императором.

Весьма смелый и рискованный ход. Сётоку, при всей её любви к этому монаху, оказалась в растерянности: так далеко она не была готова заходить. На Кюсю отправляют придворного, чтобы узнать истинную волю богов. Он вернулся с ответом: «Со времени начала нашего государства и до дней нынешних определено, кому быть государем, а кому — подданным. И не случалось ещё, чтобы подданный стал государем. Трон Солнечной Богини может передаваться по наследству лишь членам императорской семьи, а всех неправедных людей должна постичь кара».

Так амбициозная попытка монаха стать правителем Японии окончилась провалом, а смерть императрицы Сётоку в следующем году лишила его былого политического могущества. Клан Фудзивара, воспользовавшись этим, отправил властолюбивого монаха в ссылку, и так называемый «инцидент Докё» на этом был исчерпан.

Политическая нестабильность сопровождалась ещё и тем, что система государственного управления, которую вроде как построили по китайскому образцу и потому ожидали эффективного решения всех проблем, начинала давать сбои. Это и неудивительно. Учитывая, что важнейшие принципы, лежащие в основе этой системы в Китае, были проигнорированы, а была скопирована лишь внешняя форма, этого можно было ожидать; но императорский двор был в недоумении и не понимал, как решать появляющиеся проблемы.

Сложная система распределения земли и исправного сбора налогов с неё подходила для громадного Китая (впрочем, и там были сложности с тем, чтобы регулярно собирать налоги с крестьян из разных краёв страны), но для Японии была излишне сложной для исполнения. И если в Китае государственные мужи были тщательно отобраны, чтобы достойно нести службу во благо государства, то в Японии этим занимались наследники аристократов, не имевшие к этому ни способностей, ни особого желания.

Основные сложности были в управлении той немалой территорией, которая принадлежала правящему роду. Покидать столицу, чтобы отправиться неведомо куда и следить за сбором налогов, разумеется, никому не хотелось; поэтому посылали своих наместников и заместителей, о судьбе которых не сильно беспокоились, и в итоге чёткого контроля так и не вышло.

По этой причине государство получало гораздо меньше денег, чем рассчитывало, а потребности аристократии продолжали расти. В полигамном обществе, каким являлась Япония, количество представителей этого класса увеличивалось довольно быстро, и всем хотелось хорошо одеваться, вкусно есть, украшать свою жизнь роскошью. Все эти растущие запросы экономика была обработать уже не в состоянии.

Расходы на освоение новых пахотных земель и создание ирригационных систем часто были довольно внушительными, поэтому было принято следующее решение: давать земли чиновникам в частное пользование на несколько поколений вперёд, чтобы они сами занимались их освоением и развитием.

Налогом эти земли не облагались — в силу тесных связей и дружбы во властных кругах. Такими же привилегиями пользовались крупные и влиятельные буддийские монастыри. Так постепенно формируется частное землевладение, которое, впрочем, не только не решит существующих проблем, но даже усугубит ситуацию.

Поскольку налоговые подати на всех остальных жителей страны оставались неподъёмно тяжёлыми, землевладельцам приходилось искать надёжных покровителей, чтобы иметь возможность нормально жить. В итоге процесс выглядел примерно так: владелец земли, не желая платить обременительный налог, договаривался с собственником поместья, не облагаемого этим налогом, и отдавал тому свою землю, выплачивая денежную благодарность за покровительство. Этот покровитель во избежание неприятностей, в свою очередь, мог договориться с ещё более могущественным лицом и передать земли ему. Как правило, наиболее мощная и устойчивая позиция была у религиозных организаций — буддийских или синтоистских храмов: именно под их опеку стекалось большое количество владений — с виду государственных, но на самом деле нет.

Государство, конечно, пыталось запретить практику передачи облагаемых налогом земель храмам, но уследить за этим не могло. Контроль за этой системой должны были осуществлять представители власти, которых самих было тяжело контролировать. Так процесс налогообложения превратился в видимость, все деньги оставались у местных властей или стекались в буддийские монастыри, которые приобретали власть и могущество, а государство продолжало беднеть.

Подавляющую часть этого непростого периода столица была в городе Нара, пока в 784 году её снова не переносят — на этот раз в город Нагаока. В качестве наиболее возможной причины часто приводится растущее влияние буддизма, что, собственно, в полной мере проявилось в «инциденте Докё». Император Камму, опасаясь усиления этой тенденции, решает передвинуть столицу к северу от окруженной буддийскими монастырями Нары ближе к современному Киото.

Впрочем, переезд сразу не задался. Главный архитектор проекта Фудзивара-но Танэцугу, который и предложил императору это место для новой столицы, был застрелен во время осмотра одного из строящихся зданий, что повлекло за собой волну арестов и наказаний. В результате этой волны пострадал давний противник переезда, принц Савара (который, возможно, вообще никакого отношения к убийству не имел): его сослали в провинцию Авадзи, но он по пути повесился.

Потом начались наводнения, главные архитекторы менялись один за другим, и ощущение того, что небо благоволит к новой столице, безвозвратно ушло. Кроме того, страх, что мстительный дух (онрё) погибшего принца будет оказывать злое потустороннее влияние на строящийся город, не давал императору покоя. Подумав немного, он решился на ещё один перенос столицы: после десяти лет затянувшейся эпопеи с новым переездом в 794 году столица оказывается в городе Хэйан-кё.

В этом городе ей суждено было находиться более десяти столетий. Едва ли Камму мог даже предполагать, что на этот раз выбор места окажется настолько правильным.

Судя по сохранившимся источникам, это был красивейший город — расчерченный улицами под прямым углом на ровные квадраты, словно огромная шахматная доска, сконструированный по модели роскошной китайской столицы Чанъань: три с половиной километра с севера на юг и два с половиной — с запада на восток. В северной части города находился отгороженный участок, где располагалась резиденция императора. Сперва Хэйан-кё был окружён от внешнего мира стеной, но она быстро разрушилась и её так и не восстановили за ненадобностью.

Через весь город от ворот Расёмон (которым много позже посвятит свой знаменитый рассказ Акутагава Рюноскэ) шла широкая улица Судзаку-Одзи: её название можно перевести как «Проспект Феникса». По обеим сторонам улицы были высажены плакучие ивы, и все религиозные процессии проходили именно здесь. Но и на всех остальных улицах росли различные деревья, дарившие летом живительную прохладу.

Сам город был поделён рекой на западную и восточную части, и они развивались крайне неравномерно. Восточная была нарядной и красивой, с аккуратными виллами аристократов, садиками и чистыми улицами. Западная же быстро пришла в упадок и стала прибежищем волков и преступников, гулять по ней было откровенно опасно. Правительство время от времени издавало указы, направленные на исправление криминогенной ситуации, но это так ни к чему и не привело.

Строения были деревянными и стояли тесно друг к другу (поэтому пожары были величайшим бедствием: всё вспыхивало за секунду), но ряд зданий выделялся из общей массы. Величественно выглядел Дайгоку-дэн («Великий Зал Государства») — на высоком каменном фундаменте, с красной лакированной балюстрадой и изумрудно-голубой крышей. Но и другие здания с изящными и причудливыми названиями (Хогаку-дэн — «Зал Щедрых Удовольствий», Сэйрё-дэн — «Зал Чистой Прохлады», Сисин-дэн — «Зал Пурпурного Дракона») выглядели не менее роскошно. При этом, несмотря на внешнее величие, их внутреннее убранство было скорее элегантным и строгим: буддизм с его идеей простоты и скромности уже успел повлиять на японские каноны прекрасного.

Население Хэйан-кё в IX столетии составляло, по некоторым оценкам, 500 тысяч человек; и даже если эти цифры несколько приукрашены, всё равно очевидно, что это был на тот момент один из крупнейших городов мира. Японцы хотели большой и красивый столичный город — и они его получили.

Название новой столицы Хэйан-кё («Столица мира и спокойствия») непосредственно связано с названием нового периода японской истории — Хэйан (平安, «мир и спокойствие»). Этот период, аналогов которому не найти в мировой истории, совершенно справедливо называют «золотым веком японской культуры»: всю любовь к красоте, которую японцы только могли в себе воспитать, они вложили в создание этого удивительного мира, вместившегося в один город, но переросшего его в веках.

Это время было удивительным и уникальным не только по японским, но и по мировым меркам. Никогда — ни до, ни после эпохи Хэйан — не возникало нигде в мире подобной культуры, где всё было бы построено на красоте и на любовании, на тонких чувствах и изысканных манерах. При этом, что очень важно, эта культура сформировалась абсолютно естественным образом, не будучи нигде подсмотренной, то есть является не привычным заимствованием из Китая, но скорее каким-то велением японской души, которое разделяли все жители той столицы.

Как справедливо замечает Айван Моррис^[16], если бы европеец того времени оказался в Хэйан-кё, он бы не поверил своим глазам: пока средневековый мир барахтался в войнах и грязи, а Европа находилась во мраке и невежестве, маленькая островная азиатская страна построила культуру, которая могла показаться утопией — идеалом спокойствия, счастья и любви.

Разумеется, это не значит, что все жители страны в едином порыве сочиняли стихи и любовались сменой времён года. Простые крестьяне по-прежнему жили впроголодь, и им было не до сочинения стихов. Речь идёт о культуре лишь одного отдельно взятого города, где жили члены императорского рода, аристократы, их фрейлины и слуги. Всего — чуть более 10 тысяч человек. Именно они и создают эту удивительную, ни на что не похожую культуру, до которой потом безуспешно будут пытаться дотянуться их потомки.

В Хэйане не было войн и сложных политических отношений с соседями (островная страна всегда неизбежно находится в некоторой изоляции, что даёт относительное спокойствие). Экономика в целом уже сложилась раньше, во времена строительства «государства рицурё», и функционировала на довольно несложном уровне: крестьяне работали в поте лица, собирали рис и отдавали его в качестве налога. Аристократам в столице даже не было до этого дела: они были богаты, но никогда не вникали, что лежит в основе их богатств. Они думали о деньгах, как о чем-то приземлённом и очевидном, а любование сменой сезонов явно увлекало их больше экономических процессов.

Работа чиновников шла своим чередом, но больше напоминала имитацию деловой деятельности и игру в министерства и издание указов. Хотя политическая система и министерства были кропотливо воссозданы в Японии по китайским канонам, не все понимали, что с ними следует делать. Кроме того, как мы помним, все посты были распределены по принципу знатности рода, а эта властная пирамида была сформирована ещё с незапамятных времён на основе древних родов кабанэ, принявших власть рода Ямато. С тех пор эта система так и существовала без изменений, да и менять её особой необходимости не было: едва ли нашёлся бы в том обществе человек, которого бы она не устраивала.

Хэйанские чиновники таким образом были с рождения наделены «теневыми рангами», автоматически получали высокий чин и хорошую прибыль и могли беспокоиться лишь о том, как соблазнить очаровательную фрейлину или сочинить танка, которая принесла бы славу тонко чувствующего поэта. Ну не заниматься же скучной политикой, если в этом нет особой необходимости.

Эти государственные служащие в таких прекрасных условиях занялись тем, что им было интереснее всего: начали уделять пристальное внимание разработке ритуалов и цветов придворных одежд, а не абстрактным политическим или экономическим вопросам.

В эдиктах 810 года мы встречаем предписания относительно цветов мантий и длины мечей придворных. Внимание уделяется оттенкам пурпурного цвета одеяний, которые должны были носить министры второго ранга: недопустимо, если они будут недостаточно тёмными. В 818 году появляются правила этикета и поведения по отношению к вышестоящим: в зависимости от ранга чиновника отличался ритуал приветствия главного министра, когда тот входил в помещение, правому и левому министру нужно было податься вперёд на местах и поклониться, более младшие ранги должны были непременно встать, чиновники шестого ранга и ниже — вставали и низко кланялись. Подобные указы выходили с регулярностью, достойной лучшего применения.

Жители столицы, все как один освобождённые от каких-либо серьёзных дел, проводили время, занимаясь тем, что по-настоящему приносило им радость и удовольствие. Они любовались цветами, они сочиняли стихи, они писали друг другу любовные послания; любовь вообще составляла главный смысл их жизни. Они бережно исполняли все ритуалы, продуманные до мельчайших деталей, как будто важнее этого не было ничего на свете.

Так, в «Записках от скуки» описан ритуал вручения фазанов важной персоне:

«Лучше всего их привязывать к сливовой или какой-нибудь другой ветке, когда цветы на ней или еще не распустились, или уже осыпались. Привязывают и к сосне-пятилистнику. Первоначально длина ветки должна равняться шести-семи сяку^[17], потом делают ножом косой срез на пять бу^[18]. К середине ветки привязывают птицу. Ветки бывают разные: к одним фазанов привязывают за шею, к другим — за ноги. С двух сторон к веткам принято прикреплять нераспутанные побеги вистарии. Усики её следует обрезать по длине маховых перьев птицы и загнуть наподобие бычьих рогов.

По первому снегу утром с достоинством входишь в центральные ворота, держа дарственную ветвь на плече. Следуя по каменному настилу под стрехами карниза, ступаешь так, чтобы не оставить следов на снегу, потом выдергиваешь из фазаньего хвоста несколько перьев, разбрасываешь их вокруг и вешаешь птицу на перила дома».

Подобным образом были продуманы ритуалы и регламентированы правила для самых разных действий — от торжественных до повседневных. Беспрекословное соблюдение всех этих правил можно назвать бессмысленной красивой забавой, прекрасной утончённой игрой; но не было ничего важнее этого. О человеке судили по знанию и изяществу исполнения социальных ритуалов. Столь же тщательно были регламентированы привилегии в зависимости от придворного ранга: были установлены цвет костюма, ширина ворот в доме, тип повозки и количество слуг. Мир был изящен с одной стороны, и подчинён бесконечным правилам с другой.

Дж. Сэнсому принадлежат слова о том, что «многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным», поскольку «она была продуктом скорее литературы, нежели жизни»; и с этим согласится любой, кто узнает, как было устроено общество того времени и как проводили дни обитатели столицы.

Это было общество, где поэтический талант и вовремя сочинённое красивое стихотворение могли помочь продвижению по карьерной лестнице, где о людях судили по красоте почерка и по чуткости восприятия, где, появившись на людях в кимоно, расшитом в цвета глицинии, когда цветут сливы, означало прослыть варваром и покрыть себя несмываемым позором.

Хэйанское общество, если оценивать его из современной действительности, отличалось от нашего общества буквально всем. Идеалом был женоподобный аристократ с напомаженным лицом, не работающий и проводящий жизнь в любовании и сочинении стихов. Когда принц Гэндзи — главный герой романа «Гэндзи моногатари»^[19] — узнает о том, что пора собираться на службу, он с сожалением произносит: «Ах, опять эта работа? Мне кажется, я создан для того, чтобы всю жизнь любоваться этими прекрасными цветами», — и дамы, для которых это сожаление было предназначено, — в мечтательном восхищении: «Ах, какой мужчина!» Для молодой фрейлины Мурасаки Сикибу, сочинившей этот роман, и для её современниц именно это был идеал мужчины: богатый, имеющий много жён и любовниц и не стремящийся делать ничего, кроме любования природой и сочинения стихов (и то, и другое выходило у него вполне неплохо).

Любовь во все времена и эпохи, как известно, «движет солнце и светила», но в столице Хэйан-кё, за неимением других развлечений, она составляла самый главный смысл существования. Но нужно отдать должное изяществу, с которым совершались все элементы ухаживаний. Всё начиналось с переписки, в результате которой по стихам, по почерку, по бумаге и по её аромату (в Хэйане все, включая мужчин, делали духи) можно было решить, имеет ли смысл начинать отношения.

Если обеим сторонам становилось понятно, что смысл есть, времени на раскачку и на свидания уже не требовалось, и любовь японцев к простым физическим радостям этой жизни брала верх: мужчина приходил к девушке ночью и оставался с ней до рассвета, чтоб с первыми криками петуха незаметно уйти, а вернувшись к себе, тут же написать пятистишие о том, как он ненавидит петуха, разрушившего приятный момент любовной неги, и как мокры его рукава — неясно, то ли от росы (ведь уходил он рано утром, а рукава кимоно были длинными), то ли от слёз. Двусмысленность всегда была правилом хорошего тона в японской культуре.

Так он приходил три раза, и на третий он мог уже не уходить с утра, а остаться в постели с любимой: это было свидетельством серьёзных намерений.

Впрочем, если сравнивать с нашим современным восприятием брака, то серьёзность отношений в Хэйане можно было бы поставить под сомнение: иметь несколько жён было обычной практикой. Более того, странно и вызывающе для аристократа было иметь только одну жену: это могло значить, что человек или недостаточно финансово обеспечен, или просто странный какой-то. Ни то, ни другое, безусловно, не приветствовалось. В «Гэндзи моногатари» героя, который замыслил продемонстрировать верность и силу любви, женившись лишь на одной любимой девушке, родители отговаривают изо всех сил: мол, не хочешь же ты, чтобы над нами смеялись соседи, одумайся.

Женщин такая ситуация, впрочем, тоже вполне устраивала, да и никакой другой они представить просто не могли. Пределом мечтаний было стать женой из Северных покоев, то есть главной женой: тогда твои дети могли получить наибольшее благоприятствование и обеспечение. А уж о верности как о каком-то важном принципе семейных отношений речи просто не шло.

Эта прекрасная жизнь, состоявшая из любований цветами и сменой времён года, бесконечных любовных переписок, сочинений писем и ожиданий ответа, редких путешествий за пределы столицы, а в основном — в безмятежном пребывании дома, вероятнее всего, была очень скучной. Айван Моррис справедливо замечает, что одним из самых популярных времяпрепровождений аристократов было «бессмысленное смотрение часами в одну точку». Такова была плата за эту спокойную счастливую жизнь, где можно было до старости ни о чем не переживать, кроме как о том, что письмо, которого долго ждёшь, никак не несут.

Каких-либо громких событий, менявших ход истории, не происходило, всё шло своим чередом. Да и вообще общество того времени нельзя назвать любопытным. Путешествовали японцы крайне редко: это было крайне неудобным и опасным занятием. Неудобным — потому что для путешествия следовало сесть в повозку, запряжённую двумя волами, которые очень медленно шагали, а качество дорог было не очень-то высоким, поэтому путешественников изрядно трясло на ухабах, и никак невозможно было сосредоточиться, чтобы сочинить надлежащее стихотворение.

Опасным — потому что мир за пределами столицы считался диким, неизведанным, вселяя скорее тревогу, нежели желание покорить его в путешествиях. Жители столицы предпочитали проводить время у себя дома, в максимально комфортной среде. Аристократы воссоздавали в своих ухоженных двориках миниатюрные копии красивейших мест родной страны — и всё: можно уже никуда не ехать, а просто выйти во двор.

Удивительно, но это время любования красотой, когда искусство обрело силу закона, а жизнь была посвящена лишь стихам и любви, длилось удивительно, просто невероятно долго: около четырёх столетий. Если вдуматься, это исторический промежуток примерно как от времён Петра I до наших дней.

Конечно, не всё это время жизнь Хэйан-кё протекала в мире и спокойствии — в середине XII столетия уже начинаются самурайские разборки, и аристократическое безмятежное существование начинает уходить в прошлое; тем не менее следует отдать должное управлению страной, которое позволяло поддерживать этот режим настолько долго без потрясений и смут.

Надо отметить ещё одну удивительную и очень важную особенность этой эпохи. Когда она неизбежно закончилась, изящные манеры и утончённые ритуалы стали прошлым, а на смену эстетствующим аристократам пришли грубые самураи, установившие свою власть в стране на семь веков вперёд, казалось бы, они должны были посмеяться над всеми этими странными обычаями. В конце концов, речь идёт о культуре, созданной очень узким кругом людей для своего же круга, до чужаков и людей более низкого сословия хэйанским аристократам не было никакого дела. Но вышло наоборот.

Никто не стал считать этих людей оторванными от жизни аристократическими фриками, никто не стал смеяться над бесчисленными стихами и кимоно, расшитыми глициниями. Напротив, именно эта культура стала считаться с тех пор идеалом, к которому следует стремиться; и самураи, и другие простые жители страны бессознательно признавали и величие этой культуры, и своё бесконечное отставание от неё. Тем же статусом обладает культура Хэйан и в глазах современных японцев: золотое время, возвышенные нравы, красивая жизнь.

Хэйан был апогеем власти рода Фудзивара, которые тогда управляли всей страной, изящно оставаясь в тени божественных потомков Аматэрасу. Это стало возможным благодаря излюбленному приёму, которым пользовались ещё их предшественники из клана Сога. Они выдавали своих дочерей замуж за принцев императорской крови, а когда малолетний принц становился императором, его тесть благородно брал на себя все важные государственные дела и управление страной. Император, хотя и становился просто марионеткой в руках расчётливых политиков, тем не менее никогда не противился. Сложные семейные связи и отношения позволяли Фудзивара использовать императоров в своих интересах. Наибольшего успеха достиг, пожалуй, Фудзивара Мичинага, который выдал своих четырёх дочерей замуж за императоров, а сам стал дедом троих из них и прадедом двоих.

Несмотря на то что зачастую в истории Фудзивара видятся хитрыми и расчётливыми политиками, пользовавшимися слабостью императорской власти в своих интересах, нужно помнить, что эпоха Хэйан длилась относительно без происшествий, в мире, спокойствии, созерцании и сочинении стихов целых четыре века подряд; одно это говорит о том, что у них всё же были определённые политические способности, позволявшие поддерживать страну во время золотого времени её культурного развития.

Однако «поддерживать» — не значит «развивать». Политика в ту прекрасную эпоху была в застое, поскольку не представляла интереса и особо никому не требовалась. Государственные эдикты были посвящены цвету мантий и шапочек придворных, разработке ритуалов и придворного этикета уделялось больше внимания, чем экономическим вопросам, а политические указы были хаотичными — в соответствии с классическим китайским изречением чёрэй бокай («отдать приказ утром и пересмотреть его вечером»).

Результаты были вполне ожидаемы. Государственная казна пришла в запустение вследствие полного краха системы налогообложения. Описанная выше система частных земельных участков сёэн в Хэйане достигла своего апогея, а это привело к тому, что буддийские храмы стремительно богатели, а государство недополучало деньги. Единственным экономическим механизмом, обеспечивавшим стабильность системы, был сбор рисового налога с государственных земель, но странно было бы рассчитывать, что этого могло быть достаточно для полноценного развития страны.

Дошло до того, что к началу XI столетия никто толком не знал, как делать монеты: все торговые операции и налоговые выплаты осуществлялись с помощью риса — главного экономического столпа Японии. С одной стороны, это помогало хоть как-то решить проблему, с другой — откладывало её более экономически оправданное решение на неопределённый срок.

Кроме того, в это время стало окончательно понятно, что попытка построить японское государство, просто взяв административные схемы из танского Китая и вписав их в японские условия, потерпела крах. Для управления небольшой и редконаселённой страной совершенно не требовалась сложная система с тысячами чиновников. Для эффективной административной работы нужна была не только принадлежность к знатному роду, но и личные качества и способности. Для того чтобы политика приносила результаты, нужно не только разрабатывать ритуалы и думать о цветах одежд, но и заниматься более серьёзными и сложными вопросами.

Была и ещё одна проблема — внешнеполитическая. С северо-востока продолжались набеги конных банд — опасных чужаков, которые совершенно не вписывались в уютный мир хэйанских аристократов. Поскольку эти аристократы редко держали в руках что-либо тяжелее кисти, не были обучены обращению с мечом, да и вовсе не желали воевать, а хотели вместо этого сочинять стихи, решить вопрос военных набегов так просто, как всем хотелось (например, чтобы однажды они просто пропали — и всё), не получалось.

Для решения проблемы создавались пограничные посты на севере страны, но отсутствие центрального контроля вновь мешало получить ожидаемый результат. Местные чиновники использовали выделенные ресурсы и средства для личного обогащения, занимали солдат на своих хозяйствах, поэтому войска были совершенно не готовы к отражению военных набегов, и эмиси то и дело прорывали эти неэффективные блокпосты.

В общем, история эпохи Хэйан говорит нам о том, что красота стихотворений и изящество ритуалов — это, конечно, важно, но на одном этом государство существовать не может. Рано или поздно красивой цивилизации, построенной вопреки всему в одном отдельно взятом городе, должен был прийти конец. Все предпосылки для этого были созданы экономическими и политическими действиями (или, точнее, бездействием) погрязшего в утончённом разврате и сочинении стихов управляющего класса. Крушение не самого прочного режима было лишь вопросом времени.

И в середине XII века это время пришло.

Глава 2.

Жизнь легче пуха

Легче гусиного пуха

Жизнь улетает.

Снежное утро.

_{Онодэра Хидэтомэ}

Одна из самых знаменитых книг про самураев (и отчасти для самураев) — написанная в XVIII веке «Хагакурэ» («Сокрытое в листве») — начинается словами:

«Я постиг, что Путь Самурая — это смерть. В ситуации “или/или” без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации “или/или” практически невозможно».

Лучшее начало, кажется, невозможно придумать. Ямамото Цунэтомо (1659–1719) — самурай, после смерти своего господина ушедший в горы и ставший там отшельником, благодаря своему литературному таланту возвеличил в веках то сословие, к которому был горд принадлежать. Слово «бусидо» известно сегодня почти каждому, загадочный «кодекс чести самурая» стал культовым (хотя не до конца понятно, что именно имеется в виду), и представители воинского сословия Японии спустя пару столетий после своего исчезновения обрели в мировой культуре невероятную славу, которая им наверняка бы польстила.

Однако это эффект литературы, не имеющий прямого отношения к реальной жизни и истории. Сам Ямамото жил в то время, когда великие самурайские деяния остались в прошлом и история этого сословия двигалась к неизбежному закату; поэтому, читая красивые слова о самурайской доблести, написанные им в начале Нового времени, не следует обманываться, полагая, будто все самураи всегда жили и действовали в соответствии с ними.

За многовековую историю этого сословия самураями успели побывать самые разные люди: и благородные, и ушлые, и храбрецы, и трусы, и герои, и злодеи. Честь и доброе имя были важны для многих из них, но далеко не для всех. Некоторые могли предать, сбежать с поля боя или ударить в спину, если так было нужно или приказано: ни о каком кодексе бусидо никто и не задумывался, поскольку его как такового не существовало. Всё-таки война — это война, и прав в ней оказывается тот, кто выжил, а не тот, кто чтил кодекс.

Рассказывать историю самураев непросто, поскольку слава об их подвигах велика, образ непоколебим и благороден, а достоверные факты обросли легендами до такой степени, что очистить их от этого слоя, при этом не повредив, почти невозможно. Кроме того, историю часто пишут победители, и пишут её так, как им кажется выгоднее и как бы они хотели, чтобы потомки спустя столетия видели эти события. Поэтому остаётся вероятность, что та информация из учебников истории, которая сегодня предлагается в качестве единственной версии, не всегда является столь достоверной, как хотелось бы. Но другой у нас всё равно нет.

Для начала хочется сделать несколько важных вводных замечаний, которые должны помочь читателю лучше понять, о чем будет идти речь.

Во-первых, следует помнить: самураи — не просто военное сословие, коих немало было в разных странах; гораздо важнее, что это было правящее сословие, которое находилось у власти в Японии на протяжении семи веков подряд. Их мысли, их ценности и идеалы не могли не оказать огромное влияние на всю страну и на её развитие; большинство феноменов японской культуры, известных всему миру сегодня, появилось при их покровительстве или под их непосредственным влиянием.

Во-вторых, нужно разобраться с определением. Слово «самурай», хотя оно и используется в этой книге, является не совсем корректным. Точнее, это слово до самого недавнего времени не использовалось в Японии, и если бы вы в лицо назвали самураем кого-нибудь из героев этой главы, он бы, вероятно, снёс вам голову острым мечом в следующую же секунду. Правильнее было бы использовать слово буси (武士), где первый иероглиф указывает на отношение к военному делу, а второй — на представителей определённого сословия.

Слово «самурай» происходит от глагола «сабурау», или «самурау», и сам этот иероглиф (侍) означает «служить», «прислуживать при дворе». То есть в этом слове звучит не столько указание на доблесть и мужество, сколько указание на то, что это служилое сословие. Преданное служение своему господину, разумеется, было возведено в разряд наиболее важных добродетелей, но, как мы сможем убедиться, идеальными слугами были далеко не все. Кроме того, самураи — это японское слово, а буси составлено из китайских иероглифов, а всё, что обладало китайскими корнями, как известно, считалось более величественным и благородным.

Их часто сравнивают с рыцарством, но эти аналогии не всегда справедливы. Самураи шли на бой только за своего господина и за славу своего рода, к которому они были горды принадлежать, а не со священными лозунгами и именем Бога на устах. Не менее странной показалась бы им идея воевать за Прекрасную даму: даже к самым прекрасным из женщин у них было скорее функциональное отношение, нежели возвышенное.

Эти люди были не похожи на нас, некоторые их взгляды и поступки могут вызвать недоумение у наших современников — но и время тогда было непростое, оно требовало тех качеств, которые у нас могут не проснуться за целую жизнь. Там, где жизнь легка как пух и каждый день может стать последним, всё видится немного по-другому, чем в мирное время. Как мы увидим, как раз мирное время и разрушило это сословие, для которого главным смыслом жизни была война.

Изучать этих удивительных воинов нужно внимательно и вдумчиво, отринув стереотипы и продираясь сквозь дебри и нюансы сложной японской средневековой истории. И для начала нужно вернуться туда, где закончилась предыдущая глава — в столицу Хэйан-кё, где наслаждаются жизнью, сочиняют стихи, предаются изысканным удовольствиям и утончённому разврату изнеженные аристократы.

Там живёт император со своими многочисленными родственниками и слугами и представители знатных родов. Они занимаются любовью, пьют сакэ и любуются взмахом кисти, для них политика — скорее забавная игра в подражание Китаю, нежели актуальная необходимость. В их сознании Япония — это не большая страна, требующая управления, а скорее отдельно взятый город, за пределами которого царит опасная неизвестность. Их изящная жизнь далека от реальной ситуации в стране, и такое положение дел всех долгое время устраивало; в конце концов, этой эпохе мы обязаны шедеврами японской литературы, высотами изящества и стиля, которых она с тех пор больше не достигала.

Время, впрочем, было не самым простым. Обстановка на северо-востоке страны накаляется, на дорогах орудуют «конные банды» (сюба-но то), которые терроризируют население, грабя склады и убивая чиновников. Единственный выход для наслаждающихся dolce vita хэйанских чиновников — это отправить надёжных людей для наведения порядка и контроля над этими неспокойными территориями.

Когда перед императорским двором (а по сути, перед правящим родом Фудзивара) встал вопрос о наведении порядка, решение было найдено на первый взгляд довольно эффективное: управителями в эти земли были направлены принцы императорской крови со вверенными им людьми и военными ресурсами. Эффективным оно было потому, что это были «свои люди», а значит — верные трону. Сами эти аристократы, назначенные нести пограничную службу, тоже не слишком возражали: всё равно все должности в столице были уже расхватаны и поделены, а земли и оружие открывали перед ними новые возможности.

Эффективность, конечно, была лишь видимостью. Борясь с одной проблемой, Фудзивара, сами того не подозревая, создавали другую — ещё более серьёзную. Они тем самым передавали огромную силу в руки людей, которые потом ею непременно воспользуются — когда варвары с окраин будут повержены, взгляды победителей неизбежно обратятся на представителей власти. Непонятно даже, почему они с самого начала не увидели этой опасности. Спишем это на напряжённое сочинение стихов, придумывание законов и некоторую утрату связи с реальностью.

В это время появляются два основных рода, на плечи которых легла почётная обязанность по защите страны. Один, возводивший своё происхождение к императору Камму (тому самому, который основал Хэйан-кё), получил имя Тайра. А в Исэ был направлен род, взявший имя Минамото и ведущий своё начало от внука 56-го императора Сэйва.

Тайра укрепляли свои владения на юге и западе от Киото, а Минамото — на севере и востоке. Первые прославились как усмирители пиратов, которых было немало у берегов Кюсю и во Внутреннем море, вторые — как покорители варваров и мятежников на северо-востоке страны. Эти воины оттачивали своё умение на дальних рубежах, постепенно накапливая военную мощь. Бросить вызов Фудзивара они пока не решались, но каждое их успешное военное предприятие приближало момент нешуточной схватки за власть. Нараставшее соперничество достигло своего апогея в середине XII века; нужно было буквально немного, чтобы они наконец столкнулись. Но, для того чтобы лучше понимать последующие события, нужно учитывать одну важную особенность японской политики того времени.

В эпоху Хэйан сложилась практика инсэй, согласно которой император в сравнительно молодом возрасте отрекался от престола в пользу своего малолетнего наследника, а сам принимал монашеский сан. Учитывая тот скучный образ жизни, который вели японские императоры, для многих это становилось возможностью наконец пожить нормальной жизнью, а не в обременительном статусе живого божества. Эта практика была крайне популярной, но неизбежно вызывала споры вокруг того, кто будет назначен следующим императором, поскольку все претенденты и заинтересованные лица были молоды и полны сил.

Один из таких кризисов во власти случается в 1150 году, когда неожиданно умирает шестнадцатилетний император Коноэ; ходили слухи об отравлении, но доказать это так и не удалось. Разумеется, нужно решить вопрос о престолонаследии. Оба претендента — и предыдущий император Сутоку, которого до этого фактически вынудили отречься от престола, и претендующий на власть Го-Сиракава — решили в военном противостоянии выяснить, кто из них достойнее. Тут-то им и пригодились люди, умеющие хорошо обращаться с оружием.

Смута Хогэн — первое и последнее масштабное военное сражение того времени, в котором друг против друга воевали смешанные армии, состоящие из самураев как Тайра, так и Минамото. После этой битвы два великих военных рода воевали только друг с другом — вплоть до полного уничтожения одного из них.

Жарким днем 29 июля 1156 года две армии сошлись в сражении, которое положило начало великим самурайским битвам последующих пяти веков. Сражение было не только масштабным, но и крайне галантным, наполненным всеми правилами военного этикета: оно началось с боевых кличей, а лучники, выпускавшие первые стрелы, громко провозгласили свои родословные и личные достижения. Только после этого началась кровавая битва.

В ней благодаря неверному стратегическому решению в лагере противника одержала победу армия под руководством Тайра Киёмори. Императорская резиденция проигравшего битву Сутоку была предана огню, а спасавшихся в панике людей самураи расстреливали при свете огромного пожара, озарившего всё ночное небо. Теперь Киёмори мог считать себя настоящим победителем: за помощь Го-Сиракаве в обретении власти он стал ближайшим императорским советником и потеснил с этих надёжных позиций род Фудзивара.

Впрочем, в то время любая, даже самая уверенная победа была окончательной лишь относительно; всегда было несколько людей, оставшихся недовольными и мечтавших о свержении власти в свою пользу.

Тайра Киёмори был, судя по сохранившимся историческим свидетельствам, не самым приятным человеком: властолюбивым, жестоким, подозревающим всех и каждого в возможной измене. «Хэйкэ моногатари» (в русском переводе «Повесть о доме Тайра») рассказывает о том, что по городу теперь ходили кабуро — юноши 14–15 лет с одинаковыми короткими стрижками и в одинаковых красных куртках — и следили, не говорит ли кто-нибудь плохого о Тайра. Если виновный находился, у него отбирали имущество и вели на жестокую расправу — мера была эффективной в той же степени, в какой и настраивала людей против власти.

Со временем отношения между Го-Сиракавой и Киёмори стали весьма напряжёнными: император не был согласен с суровой политикой последнего и вскоре по хорошей традиции отрёкся в пользу своего пятнадцатилетнего сына. Впрочем, и после отречения он принимал участие в заговоре против Киёмори, который был в итоге раскрыт с последующей казнью всех причастных к нему.

Мятеж против жестоких узурпаторов из рода Тайра рано или поздно должен был случиться, и неудивительно, что его подготовили недовольные сложившимся положением Минамото. А именно, самурай по имени Минамото Ёситомо — один из тех представителей этого рода, которые выбрали правильную сторону в сражении Хогэн и благодаря этому выжили, но завистливо чувствовали себя обделёнными властью, свалившейся на их врагов.

Обида Ёситомо подкреплялась и тем, что после победы он должен был отдать приказ о казни собственных отца и деда: проявить малодушие в тот момент означало бы выразить неверность императору, за которого он воевал. Некоторое время после победы он ходил равнодушной тенью среди упоённых величием самураев Тайра, а затем разработал план военного переворота.

Подходящего момента ждали довольно долго. Но однажды в середине января 1160 года, когда Тайра Киёмори вместе со старшим сыном направились на поклонение в святилище Кумано, тот самый момент настал. Выждав четверо суток, чтобы отряд отъехал на значительное расстояние от столицы, самураи Минамото под предводительством Ёситомо ворвались в бывший дворец императора, подожгли его и начали убивать всех, кто там находился.

Эпизод, известный в японской истории как смута Хэйдзи, поражает своей безжалостностью. Суровые неотёсанные воины с окраин столицы преследовали придворных дам, выбегавших с пронзительными криками из уютных спален, и с азартом выискивали тех, кто спрятался под деревянным настилом, закалывая их на месте. Грохот рушившихся балок и крики людей, сгорающих и умирающих в самом центре столицы Мира и Спокойствия, говорили о том, что уходит время поэзии и утончённых любований природой, а на смену ему приходит неизбежное и страшное новое время.

Тайра вернулись в столицу так быстро, как смогли, учитывая скорость распространения в XII веке новостей из столицы до экипажа в пути: через полмесяца. Но вернулись готовыми к бою. Вначале Тайра незаметно выкрали императора, переодев его в женское платье, а затем дали ещё один бой Минамото, в ходе которого одержали победу. Ёситомо вынужден был спасаться бегством в горы, а через несколько дней был предан и убит собственным вассалом.

Теперь торжество Тайра было оправдано и безгранично. Киёмори должен был действовать сообразно обстоятельствам и не собирался щадить почти никого: в живых остались лишь старики и дети, сосланные в самые удалённые концы Японии. К старикам за свою долгую верную службу императору был причислен пятидесятичетырехлетний Минамото Ёримаса, а в числе детей, которых благородно недооценил Киёмори^[20], оказался четырнадцатилетний Минамото Ёритомо. Именно этот хмурый и обозлённый подросток спустя много лет совершит военный переворот, отбросивший Тайра на обочину японской истории.

Впрочем, до этих событий оставалось ещё около двадцати лет. Немалый срок — и за эти два десятилетия Тайра успели успокоиться, отвыкнув от бесконечных притязаний на власть со стороны противников. Киёмори стал ленивым и богатым стариком со скверным нравом, а Минамото как раз перевели дух и были готовы к очередной попытке захватить власть. Поводом для того, чтобы жернова войны вновь завертелись, стал вполне серьёзный политический документ.

Принц Мочихито, обделённый властью сын императора Го-Сиракавы, издал прокламацию, в которой призывал храбрецов Минамото объединить усилия и свергнуть ненавистный диктаторский режим Тайра. Этот документ положил начало войне Гэмпэй (1180–1185) — самой известной самурайской войне в японской истории.

Слово Гэмпэй состоит из первых двух иероглифов названий воинствующих родов: Гэндзи (альтернативное название Минамото) и Хэйкэ (альтернативное название Тайра). Иногда эту войну сравнивают с войной Алой и Белой Розы из истории Англии, поскольку цвет знамен Тайра был красным, а Минамото — белым. Словно кровь падает на снег. Война Гэмпэй — одна из самых кровавых страниц японской истории, хотя при этом и одна из самых героических.

Призыв принца Мочихито поддержал семидесятичетырехлетний Минамото Ёримаса, которого, казалось бы, никто не мог и заподозрить в заговоре против власти, поскольку он так давно смиренно ей служил. Однако, узнав о прокламации, он сжигает свой дом, собирает верных людей и возглавляет заговорщиков. Первым масштабным сражением, которым началась война Гэмпэй, стала битва при Удзи.

Сегодня город Удзи славится своими чайными плантациями, там выращивают одни из лучших сортов чая во всей Японии. Ещё там течёт красивая река, а на её берегу стоит Бёдоин — вилла семейства Фудзивара с роскошным павильоном Феникса. Даже само это здание выполнено в форме летящего феникса — настоящий шедевр японской храмовой архитектуры. В 1180 году на берегу этой реки остановился Ёримаса со своими людьми, здесь они ждали союзников в лице монахов-воинов из Нары.

Слово «монах» не должно вводить в заблуждение: монахи-воины (сохэи) представляли собой серьёзную военную силу, будучи куда ближе к воинам, нежели к монахам. Поскольку буддийские храмы не облагались налогом, под их протекторат переходили многие люди в поисках экономической выгоды и облегчения своего существования. Этот важный ресурс, разумеется, был использован вовсю: монахи превратились в самостоятельную военную силу и неоднократно являлись ко двору с ультимативными требованиями. Ещё император Сиракава в XI столетии с грустью замечал: «Хоть я и правитель Японии, есть три вещи, над которыми я не властен: водопады на реке Камо, падение игральных костей и монахи горы Хиэй».

Храм Бёдоин. Удзи, преф. Киото, Япония

Теперь вся надежда Ёримасы была только на них — он внимательно вглядывался в туманную рассветную дымку на противоположном берегу, пытаясь увидеть, кто будет первым: сохэи, которые помогут ему одержать победу в этой битве, или самураи Тайра.

Затем из тумана раздался боевой клич, лишавший надежды. Первыми были Тайра.

Ночью самураи Минамото предусмотрительно разобрали настил на мосту, чтобы врагам было не так легко перебраться через бурную реку, и бой на разобранном мосту продолжался до тех пор, пока его не покрыли тела убитых. После этого Тайра стали форсировать реку под огнём стрел противника, и большинство успешно справилось с этой задачей. Первым выскочил на берег восемнадцатилетний Асикага Тадацуна, про которого известно, что он превосходил остальных в трёх вещах: «силой, которая была равна силе сотни людей, голосом, который разносился на расстояние в десять ри, и зубами, которые были длиной с палец». За ним подоспели и остальные самураи.

Воины Минамото были в явном меньшинстве, и чем ближе их оттесняли к воротам Бёдоин, тем отчетливее Ёримаса, раненый в правую руку, понимал, что сражение проиграно.

Он воспользовался небольшой передышкой, пока его сыновья держали ворота под вражеским натиском. У него было всего несколько минут, и медлить было нельзя. На оборотной стороне боевого веера он написал короткое стихотворение:

Как дерево сухое,

С которого не снять плодов,

Печальна жизнь моя была,

Которой суждено пройти бесплодно.

После этого он взял короткий меч вакидзаси и разрезал себе живот: вначале сделал вертикальный надрез, затем — крест-накрест — горизонтальный, тем самым совершив классический пример знаменитого способа самоубийства, столь любимого среди самураев, — сэппуку, которое мы обычно называем «харакири».

Эти два слова записываются одними и теми же иероглифами — 腹 («живот») и 切 («резать»), однако меняются их порядок и чтение. Слово харакири (腹切) читается по японским чтениям иероглифов, сэппуку (切腹) — по китайским. Китайские более благородные, поэтому слово, читающееся по китайским канонам, звучит торжественнее, чем его японский аналог^[21].

Этот вид самоубийства удивителен и поражает своей суровой эстетикой (не случайно он стал одной из визитных карточек Японии в массовом сознании). Его истоки не совсем понятны, и можно считать его одним из тех немногих японских феноменов, который не был взят из Китая, а сформировался внутри страны. По одной из версий, истоки лежат в древнем айнском мифе про богиню, которая распорола себе веткой живот, но и это — всего лишь версия.

Важно помнить про восприятие японцами живота как части всего организма. Если для нас это бесчувственный анатомический орган, который в основном переваривает пищу, то в дальневосточной культуре живот — это важнейшая часть тела, в которой заключена жизненная энергия и которая отвечает за все наши чувства и эмоциональные состояния. (Похожим образом мы сейчас романтизируем сердце — хотя оно на самом деле просто перекачивает кровь, а вовсе не ответственно за влечение к другому человеку.) Неслучайно в Китае существует понятие «киноварного поля» — энергетического центра человека, который находится примерно на три сантиметра ниже пупка, — это и есть всё средоточие энергии человека. Центр пересечения вертикального и горизонтального рассечений приходится примерно на эту точку.

Фактическое раскрытие живота можно в данном случае уподобить обнажению души. Теперь, после своей смерти, человек наконец может, предъявив окружающим свои внутренности, как бы сказать: «вот, смотрите, я такой, какой есть». Трудно себе представить более благородную смерть — ни один другой способ расстаться с жизнью не может так красноречиво выразить желание человека уйти в гармонии с этим миром и окружающими.

Кроме того, это в немалой степени свидетельствует о мужестве человека, поскольку это один из самых болезненных способов расстаться с жизнью. Необходимо сделать два довольно глубоких надреза — сперва вертикальный, затем горизонтальный, и рука должна оставаться твёрдой до самого конца, иначе получится некрасиво. Кроме того, от этих ран человек не умирает сразу; его смерть может идти к нему несколько часов, она долга и мучительна. Поэтому со временем в этих ритуалах появляется кайсяку — секундант, стоящий за спиной самоубийцы с мечом наготове: после того как сэппуку закончено, он быстрым движением отрубает тому голову, чтобы избавить от мучений. Задача кайсяку при этом тоже непроста: если он отрубит голову так сильно, что она покатится по полу и обрызгает кого-нибудь кровью, будет и непочтительно, и не слишком красиво. В идеале он должен сделать это так, чтобы голова повисла на тоненькой полоске кожи шеи. Сложно даже представить себе, сколько часов тренировок нужно, чтобы поставить удар такой точности.

Самоубийством Ёримасы война Гэмпэй не закончилась — скорее только началась. В это же время на Идзу прокламацию от мятежного принца получает Минамото Ёритомо, который к тому времени успел превратиться из озлобленного подростка в зрелого мужчину. Ему было 34 года, и на протяжении долгих лет своей ссылки он вынашивал лишь одну идею, которая не требовала суеты и легкомыслия: он мечтал отомстить.

Когда Ёритомо узнаёт о бушующих событиях, он понимает, что медлить больше нельзя. Он устраивает побег и попутно рассылает всем своим родственникам, затаившимся по разным уголкам страны, извещение, что пришло время сместить давних врагов. И хотя, казалось бы, все представляющие возможную опасность Минамото должны были быть к тому времени полностью уничтожены, всё же находятся союзники, откликающиеся на его призыв.

Одним из них был его младший брат — величайший воин самурайского эпоса, идеальный самурай и подлинный трагический герой японской истории^[22] — знаменитый Минамото Ёсицунэ. Это он добыл для своего старшего брата победу в войне Гэмпэй, а в итоге был им предан и совершил сэппуку на опушке леса, загнанный его верными воинами.

В детстве Ёсицунэ был отдан на воспитание в монастырь, где постигал основы воинского искусства. Согласно легендам, его учителями были горные мифические существа тэнгу^[23], обучившие его всем тем умениям, благодаря которым он снискал будущую воинскую славу. Также, в отличие от многих других самураев, он известен своими отношениями с противоположным полом: его возлюбленной была прекрасная танцовщица Сидзука. В общем, идеальная биография для настоящего героя.

Вместе с ним вошёл в историю и его верный друг — монах-великан Бэнкэй, по мощи превосходивший многих других воинов своего времени. Он был послушником монастыря Энрякудзи, однако за озорной и грубый нрав его в итоге попросили покинуть монастырь. Тогда Бэнкэй нашел себе дело по вкусу: он ходил по дорогам, отнимая мечи у встречных воинов. Когда у него было их уже 999, на мосту Годзё он повстречался с Ёсицунэ. Бэнкэй вступил в схватку за юбилейный трофей, но неожиданно для себя потерпел поражение. Тогда он решил, что станет слугой такого умелого воина, и с тех пор их имена на страницах японской истории неразделимы.

Ёсицунэ поступил на службу к своему брату в 1180 году, и первым его заданием стало, как ни странно, нападение не на врагов из рода Тайра, а на войска их двоюродного брата — Минамото Ёсинака. Для того чтобы стать единоличным правителем Японии, Ёритомо с невиданной лёгкостью сталкивает своих родных в кровопролитных битвах, при этом сам в них никогда не участвуя. Он был в первую очередь политик, а не самурай: военная сторона дела его интересовала лишь как средство для достижения успеха.

Минамото Ёсинака (чаще известный как Кисо Ёсинака) представлял на тот момент значительную силу, контролируя горный район Синано к северо-востоку от столицы. По замыслу Тайра, его должны были убить ещё младенцем, но самурай, которому было поручено убийство, проявил тогда жалость и великодушие и отнёс малыша в горы, где тот вырос, обосновался и подчинил себе в итоге немалую территорию, которую умело оборонял. В это время в Японии существовали три основные военные силы: Тайра в Киото, Ёритомо на равнине Канто и Ёсинака в горах Синано.

Ещё после смерти Тайра Киёмори его сын Мунэмори пошел войной на владения Ёсинаки, но эта кампания была откровенно странной: огромную армию собирали принудительно из лесорубов и крестьян, продовольствие кончилось через несколько дней после выхода из столицы, и начались мародёрство и дезертирство; а вдобавок ко всему, когда войско дошло до озера Бива, командиры, вдохновившись видами, нашли время прокатиться на лодке, чтобы один из них сумел сочинить стихотворение.

Странно было бы, если бы этому войску удалось одержать победу, но ему и не удалось. Сперва самураев Тайра оттеснили к ущелью Курикара («уж на что глубоко ущелье Курикара, а и оно оказалось тесным, когда семьдесят тысяч воинов Тайра рухнули вниз, прямо в пропасть»), а затем войска Ёсинаки начали путь в столицу. В 1183 году они триумфально вошли в Хэйан-кё, и стало понятно, что время могущества Тайра осталось в прошлом.

Когда Ёритомо узнаёт об этом, его охватывают противоречивые чувства, но направление следующего удара становится понятным. Начать завоевание страны Ёритомо решил не со своих главных врагов, а со своего двоюродного брата.

Встреча двух армий состоялась в 1184 году у реки Удзи, и Ёсинака, готовясь к сражению, снимает настил у моста, как это сделал Минамото Ёримаса четыре года назад, но уже с противоположной стороны реки. Решиться форсировать реку по подтаявшему снегу было не просто, но недаром Ёсицунэ был великим воином и полководцем. После благополучной переправы конец Ёсинаки был близок; как написано в «Хэйкэ моногатари», «теперь он бежал вдоль русла реки всего с шестью приближёнными, уже затерявшись в мрачных сумерках нижнего мира». Его жена сражалась с ним бок о бок и даже отрубила голову одному из самураев Ёсицунэ.

Однако итог всё равно оказался печален. Ёсинака мчался на лошади по заливному полю, и его конь провалился в жидкую грязь. Он понукал и хлестал коня и в какой-то момент на секунду оглянулся посмотреть, далеко ли преследователи. В этот момент вражеская стрела поразила его прямо в лицо.

Справившись с Ёсинакой, свой следующий удар Ёсицунэ направил уже на самураев Тайра, отвоевав горную крепость Ичи-но-тани. Преодолев крутой спуск, по которому, как говорили, и обезьяна не спустится, Ёсицунэ со своими людьми, включая великана Бэнкэя, набросились на незащищённый тыл Тайра, и пока те бежали к кораблям, чтобы спастись, поджигали всё на своём пути. Сражение за Ичи-но-тани стало для Тайра оглушительным разгромом, после которого их моральный дух серьёзно пошатнулся. Но главной битве предстояло случиться через полгода после этих событий, в апреле 1185 года.

Завершающим сражением войны Гэмпэй стала битва в заливе Данноура. Тогда основные силы рода Тайра решили дать бой Минамото у южной оконечности острова Хонсю, в районе современного города Симоносэки. Особых причин для волнения не было: Тайра были явно более опытными мореплавателями и хорошо знали местные воды. Но на стороне Минамото была бо́льшая численность благодаря недавно заключённым политическим союзам и, конечно же, военный гений Ёсицунэ.

С самого начала главной своей целью Тайра выбрали именно его. «Узнать его будет нетрудно, — говорил в мотивирующей речи Тайра Кагэкиё, — он лицом бел, ростом мал, зубы торчат вперёд». Затем они разбили свои корабли на три эскадры, и ранним утром 15 апреля 1185 года сражение началось.

Несмотря на меньшую флотилию, судьба вначале благоволила Тайра, и Ёсицунэ даже едва не попал в плен, но спасся, перепрыгнув на другое судно. И вот когда они были уверены, что победа уже близка, течение вдруг поменялось. Теперь корабли Минамото теснили их к берегу, попутно покрывая градом стрел. Было и ещё одно непредвиденное обстоятельство: измена. Один из самураев Тайра спустил красный флаг, поднялся на борт к Ёсицунэ и рассказал ему, где находится основной корабль — тот, на котором был семилетний император Антоку со своей бабушкой. Теперь вся военная мощь флотилии была направлена против него.

Постепенно Тайра стало понятно: сражение проиграно. О том, чтобы сдаваться, речи, разумеется, не шло: поэтому самураи предпочли расстаться с жизнью, не дожидаясь разгрома и уничтожения, — они стали прыгать с кораблей и нашли свою смерть в волнах залива Данноура. Так произошло, возможно, самое массовое и драматичное самоубийство в истории самураев.

Малолетний император тоже не избежал этой участи. Вот как это событие описывает «Повесть о доме Тайра»:

«Императору Антоку исполнилось восемь лет, но на вид он казался гораздо старше. Чёрные прекрасные волосы ниспадали у него ниже плеч. Он был так хорош собой, что, казалось, красота его, как сияние, озаряет всё вокруг.

— Куда ты ведешь меня? — удивленно спросил он, и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю:

— Как, разве вам ещё неведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором, повелителем десяти тысяч колесниц! Но теперь злая карма разрушила ваше счастье. Сперва обратитесь к восходу и проститесь с храмом Великой богини в Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своём молитву Будде, дабы встретил он вас в Чистой земле, обители райской! Страна наша — убогий край, подобный рассыпанным зёрнам проса, юдоль печали, плохое, скверное место! А я отведу вас в прекрасный край, что зовётся Чистой землей, обителью райской, где вечно царит великая радость! — так говорила она, а сама заливалась слезами.

Государь, в переливчато-зелёной одежде, с разделёнными на прямой ряд, завязанными на ушах волосами, обливаясь слезами, сложил вместе прелестные маленькие ладони, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочёл молитву, и тогда Ниидоно, стараясь его утешить, сказала:

— Там, на дне, под волнами, мы найдём другую столицу! — и вместе с государем погрузилась в морскую пучину».

После этих событий моряки ещё долго боялись заходить в залив Данноура, опасаясь того, что их утянут на дно призраки самураев. Ещё одна легенда гласит, что утонувшие самураи после смерти превратились в крабов: их так и называют — хэйкэ-гани (крабы Хэйкэ); если выловить этого краба и внимательно на него посмотреть, и вправду можно увидеть лицо воина, застывшее в панцире членистоногого.

Хэйкэ-гани (Heikeopsis japonica). Национальный музей естественной истории, Париж, Франция

Сражение при Данноура — единственное масштабное морское сражение в истории самураев; и его трагический конец, как и в целом вся война Гэмпэй, стали основой для целого ряда произведений искусства на многие столетия вперёд. После этой битвы редкие выжившие Тайра рассеиваются по разным концам страны, но со страниц японской истории это имя сходит навсегда. Начинается эпоха господства Минамото.

Однако Ёсицунэ вовсе не ждали лавры героя. После блистательных военных побед он посылает своему старшему брату письмо, начинавшееся со скромных слов, отчётливо показывающих характер отношений между двумя братьями: «Я, Минамото-но Ёсицунэ, лейтенант внешней дворцовой стражи, почтительно обращаюсь к вашему превосходительству». В письме он пишет о добытых им победах и спрашивает разрешения прибыть в военную ставку в Камакуру.

Ёритомо, впрочем, оказался чужд благодарности и тёплых братских чувств: он приказывает Ёсицунэ отправляться в столицу, минуя Камакуру. А через несколько дней начинает рассылать по всей стране приказ о задержании и умерщвлении Ёсицунэ и Бэнкэя.

Такое поведение может показаться неблагодарным и не совсем логичным, но мы не должны недооценивать холодный расчёт основателя первого японского сёгуната: благородство было плохим советчиком в войне, а в то время — и вовсе опасным. Уже по тому, что Ёритомо уклонялся от битв и сталкивал между собой своих родных, можно заметить, что он не являлся идеалом воина и не представлял собой образец добродетели. Его интересовала политическая победа, он хотел власти, а всё, что казалось ему помехой, требовало устранения.

Теперь помехой оказался его младший брат, который пользовался популярностью и любовью среди самураев, а значит — мог при желании направить этих людей против самого Ёритомо. Кроме того, преследование Ёсицунэ было и стратегическим ходом, направленным на поддержание контроля над страной: как известно, ничто так не объединяет людей, как общая военно-тактическая задача.

Кроме того, были и чисто психологические причины: чем больше Ёритомо приближался к власти, тем более становился он мнительным и тревожным, тем сильнее панически боялся заговоров и мятежей. Он начинает подозревать окружающих в заговорах и кознях, не ночует в одном и том же месте несколько ночей подряд, казнит подданных за малейшую оплошность. Неудивительно, что такой идеальный самурай, как Ёсицунэ, мог вызывать у него противоречивые чувства.

Существует множество легенд о том, как Ёсицунэ и Бэнкэй на протяжении многих месяцев скрывались от самураев всей страны. Согласно одной из них, у заставы Атака Бэнкэй уговорил господина переодеться его слугой-носильщиком, чтобы избежать подозрений. Когда офицер обратил внимание на странную парочку и заподозрил в одном из них государственного преступника, Бэнкэй начал на его глазах избивать «носильщика», и в итоге они благополучно миновали заставу. Этот эпизод всплывёт впоследствии в средневековых пьесах театра но как пример истинной доблести слуги.

Впрочем, убегать от всей страны бесполезно, это противостояние заведомо обречено на поражение. В битве у реки Коромо отряд Ёсицунэ, состоявший из девяти его верных воинов, противостоял вооружённому отряду из 30 тысяч человек. Согласно легенде, когда Бэнкэй и Ёсицунэ остались вдвоём, слуга предложил господину бежать, а сам остался сдерживать наступающее войско. Он исступлённо размахивает алебардой, уничтожая десятки воинов и покрываясь в это время стрелами. Таковы были последние минуты жизни Бэнкэя. Впрочем, и после смерти его опирающаяся на алебарду огромная чёрная фигура внушала такой ужас, что воины не спешили к ней приблизиться.

Когда они наконец прорываются к опушке леса, где спрятался Ёсицунэ, тот уже успел дочитать сутру Лотоса Благого Закона и совершить сэппуку мечом, подаренным ему в детстве настоятелем храма Курама, где он воспитывался. Так умирает великий самурай^[24], и вместе с этим наступает время централизованного государства, которое строил его старший брат.

Минамото Ёритомо, начинавший свой путь в ссылке на Идзу, а закончивший военным правителем всей страны, не был бесстрашным воином, о которых слагаются легенды. Он не был и тем благородным самураем, именем которого была бы освящена война за верховенство Минамото. Его имя, как заметил С. Тернбулл, «принадлежит бесстрастному миру политической истории», в то время как о подвигах его родных можно слагать легенды, прославляющие род Минамото.

Зато он был хорошим администратором, талантливым и расчётливым политиком, выдающимся государственным деятелем. В конце концов, не всем дано быть самураями, каждый должен заниматься своим делом — и Ёритомо однозначно нашёл своё.

В числе прочего он сделал то, на что никто до него не решался, хотя наверняка многие мечтали. Он договорился с императором (не напрямую, конечно, а через доверенных посредников) о том, что тот дарует ему титул сэйи-тайсёгун («великий полководец, покоритель варваров»), а по сути, предоставляет карт-бланш на любые политические действия. Так появляется знаменитый титул «сёгун» (сокращенная версия полного титула), а вместе с ним — политическая система, характерная для Японии на протяжении всей последующей истории до сегодняшнего дня.

С тех пор император, формально являясь верховной (и не следует забывать, божественной) фигурой и символом власти, по сути, становится официально освобождён от принятия каких-либо политических решений. Он доверяет это дело фактическому правителю, которым и был сёгун. Окидывая взглядом историю страны, можно заметить, что это именно та система, к которой Япония всегда была предрасположена (что показывало место рода Фудзивара в системе власти), но которую до определённого момента просто не решалась построить на самом деле.

Это во многом обеспечило стабильность императорской власти в Японии и позволило сохранить незыблемость одной династии до наших дней, что является уникальным примером в истории. Как уже говорилось выше, что бы ни происходило в стране и как бы ни были недовольны люди, император точно был ни в чём не виноват: виноваты были исполнители, которые на самом деле правили.

Их и нужно было свергать, смещать, назначать новых — в общем, проводить различную политику, направленную на достижение мира, гармонии и счастья в стране. А потомок Солнечной богини оказывался как бы выше этого (что не отменяло политических дрязг за троном).

Ёритомо стал первым сёгуном, взявшим на себя фактическое правление страной. Свою воинскую ставку он основал в городе Камакура — на побережье Тихого океана, недалеко от тех мест, где в своё время пребывал в ссылке. Помимо ностальгических воспоминаний о юношеских годах, влекущих его в тот край, в пользу Камакуры говорило и её географическое положение: окружённое горами с трёх сторон и океаном с четвёртой это место было идеальным для основания там города, где базируется военное управление страной.

Эта система правления, которую мы называем «сёгунат», носит в японской историографии название бакуфу. Их в японской истории было три, и их принято называть по месту расположения или по роду, стоявшему у власти. Первый японский сёгунат (период с 1192 года по 1333 годы) носит название города, в котором находился в то время центр военной власти, — Камакура.

Благодаря политике Ёритомо управление страной изменилось и стало более эффективным, чем прежде. Если до этого правящий императорский род был заинтересован в получении прибыли и поддержании своего могущества, но при этом не слишком контролировал происходящее за пределами столицы, то бакуфу ставит перед собой более масштабную задачу и крепкой рукой начинает править страной, используя для этого новые механизмы и инструменты.

Ёритомо учёл все ошибки, допущенные Киёмори, и решил их не повторять. Важным отличием от прежней власти было то, что знатное происхождение больше не имело решающего значения, власть бакуфу строилась на одной простой идее — верности. Именно она приносила наибольшие дивиденды: в награду за неё наиболее преданные самураи получали должность дзито («земельный глава»). Им выдавалась во владение земля, поручалось собирать налоги, следить за порядком и достойно управлять своим владением, регулярно отчитываясь перед сёгуном.

Ещё одна новая должность, введённая Ёритомо, называлась сюго — «защитники». Сюго, назначаемые в разные провинции и регионы, должны были нести военную службу и подавлять восстания — для этого у них был необходимый военный ресурс и поддержка центрального правительства. Эта система стояла у истоков появления спустя несколько столетий крупных и независимых феодалов даймё, но до этого Ёритомо не дожил.

Созданная им система управления страной преданными самураями, награждаемыми землёй и властью за преданную службу, казалась устойчивой и надёжной (и это действительно было впервые в истории страны), однако время обнажит один её существенный недостаток. После смерти Ёритомо выяснится, что она зависела во многом от личности сёгуна, а его последователи не смогли удержать её в строгости и порядке. Кризис власти в правление последующих сёгунов сопровождался постепенной потерей контроля над регионами: без жёсткого и внимательного контроля система неизбежно сыпалась.

Сёгунат, построенный Минамото Ёритомо, часто называют двумя фамилиями: Минамото-Ходзё бакуфу. Всё дело в том, что после смерти Ёритомо среди его наследников не оказалось столь же талантливых политиков, которые сумели бы удержать преимущество рода Минамото. В японской истории так бывало весьма часто: верность правителю после его смерти начинает больше ничего не стоить. А Ходзё, о которых пойдет речь ниже, с самого начала показали себя не самыми преданными людьми.

Ходзё Токимаса был человеком, верным роду Тайра, поэтому именно в его владения был направлен в ссылку юный Ёритомо. Но, почувствовав потенциал этого мальчика, Токимаса выдаёт за него замуж свою дочь и начинает помогать в организации восстания против Тайра. Расчёт оказался верен: его дочь стала в итоге женой сёгуна, а сам он — его тестем. И после смерти самого сёгуна они наконец могли вести ту политику, какую считали нужной. Одна беда — у Ёритомо остались наследники.

После смерти отца сёгуном стал двадцатилетний Минамото Ёрииэ, но за власть ему пришлось конкурировать с собственной матерью и её могущественным кланом, и силы были явно неравны. В итоге этого противостояния его заставили отречься от власти, а ещё через год он был убит у себя в поместье по приказу собственного деда.

Его младший брат Минамото Санэтомо, ставший сёгуном в одиннадцать лет, с самого начала понимал, что спокойного правления не получится, и больше увлекался сочинением стихов, нежели политическими вопросами. Но от судьбы всё равно не уйти — в феврале 1219 года его закалывает мечом его собственный племянник на ступенях святилища Хачимангу в Камакуре. После этого прямая линия от Минамото обрывается, и власти Ходзё больше никто не мог помешать.

Однако представители этого рода по хорошей японской традиции занимали должность регента (сиккэн), не правя формально, но управляя всем на самом деле: сёгун выбирался из боковой ветви рода Фудзивара. Таким образом, в Японии складывается в тот момент очень странная ситуация, когда во главе страны формально находится император, но на самом деле правит сёгун, хотя на самом деле сёгун тоже ничего не решает, а всем заправляет его регент.

Надо сказать, регенты справлялись с задачей не лучшим образом. Ходзё, хоть и стремились поддерживать порядок, заведённый основателем камакурского сёгуната, но неудачно: политика не была их коньком, чрезмерная власть развратила, и крепкого централизованного управления не получилось. А потом и вовсе случилось то, чего никто не мог ожидать: из-за моря на Японию двинулась огромная вражеская армада.

В середине XIII века на материке происходят невообразимые перемены. Орды кочевников — свирепые татаро-монголы — проносятся по странам, покоряя и уничтожая всех на своём пути. Они добираются и до Китая, подчиняя себе великую империю, но воинственный свирепый дух толкает их дальше, к новым подвигам и завоеваниям. Выясняя, что ещё можно покорить в этом регионе, они узнают, что к юго-востоку лежит маленькое островное государство Ямато, совершенно неразвитое в сравнении с покорённым ими Китаем. Предстоящая победа кажется им слишком лёгкой, чтобы всерьёз продумывать сражение.

Об этом говорит и характер послания, направленного императору Японии в 1268 году. Вальяжно и уверенно в себе Хубилай-хан — внук прекрасно нам известного Чингис-хана — пишет:

«Нам известно, что с древнейших времён правители даже маленьких государств стремились поддерживать дружеские связи с владыками соседних земель. В столь же большой мере наши предки, которые обрели Срединную Империю, стали известны во множестве дальних стран, которые все преклонились перед их могуществом и величием.

Мы просим, чтобы отныне вы, о правитель, установили с нами дружеские отношения, дабы мудрецы могли сделать Четыре Моря своим домом. Разве разумно отказываться поддерживать отношения друг с другом? Это приведёт к войне, а кому же нравится такое положение вещей? Подумайте об этом, правитель».

Император, получив это письмо, был в панике: ещё никогда иностранные государства не объявляли о готовности вести войну с Японией, он даже не очень представлял, как это может происходить. К счастью, он вовремя вспоминает, что в Камакуре находятся люди, которые должны заниматься такими вопросами, и направляет делегацию суровых монгольских воинов к сёгуну в надежде, что тот разберётся.

Сёгун оказался непреклонен: предложение монголов было отвергнуто, а посланники вынуждены были вернуться ни с чем. Японцы же начинают готовиться к сражению. Ходзё обращаются к самураям с призывом забыть старые распри и объединиться во имя спасения страны.

В 1274 году монголы направляют к берегам Японии флотилию, равной которой по мощи никогда ещё не бывало в тех краях. Общая численность войск составляла около 25 тысяч человек, включая китайских и корейских солдат. Тёмным ноябрьским вечером корабли захватчиков прибыли в бухту Хаката, а на рассвете состоялась первая битва, принёсшая неожиданности обеим сторонам.

Монголы быстро сообразили, что им достался не столь простой противник, как они рассчитывали. Безрассудную храбрость японцев, их звериную ярость в схватках, которая впоследствии станет известна и другим народам, включая американцев в XX столетии, монголам довелось увидеть первыми. Кроме того, они тогда сражались на незнакомой территории, тем более прибрежной — в не самой привычной для них обстановке.

Японцы тоже вынесли из сражения немало уроков. Они привыкли к галантным поединкам: так, в начале сражения выходил лучник и после изложения своей родословной посылал первую стрелу (непременно с тупым наконечником) в лагерь противника, это было сигналом к началу боя. Но теперь монголы убивали лучника до того, как он успевал сказать хоть слово.

Воспитанные на героических рассказах о храбрости японцы бросались первыми в бой, каждый мечтал сразиться один на один с монгольским воином и снести ему голову острым мечом. Но монголы стояли плотной линией и методично убивали всех смельчаков. Это было не время для героических поединков, а настоящая борьба за жизнь. И монголы были куда более опытными воинами, чем японцы.

Укрывшись после битвы за ограждениями, самураи приходили в себя и отправляли просьбы о подкреплении в Камакуру. Впрочем, подкрепление ещё не успело прибыть, а судьба битвы была решена. Той ночью случился сильный ветер, принёсший с собой разыгравшуюся откуда ни возьмись бурю. Корабли бросало по волнам, а некоторые разбило о прибрежные скалы. Около 13 тысяч человек погибли в этом стихийном бедствии, и монголы были вынуждены отступить. Так закончилась их первая попытка вторжения в Японию.

Было понятно, что на этом война не закончится: обе стороны, померившись силами, стали всерьёз готовиться к следующей встрече на поле боя, которая состоялась лишь через семь лет. В этот раз монголы снарядили войско куда больше прежнего и направили его на трёх с половиной тысячах кораблей к острову Цусима. Японцы встречали их во всеоружии, но при виде такой армады сердца их дрогнули: должна была начаться самая решающая битва в их истории.

Методика встречи вражеских кораблей была хорошо освоена: японцы подплывали на небольших лодочках к монгольским кораблям, рубили свою мачту и по ней вскарабкивались на борт вражеского судна. Один из самураев по имени Кусано Дзиро проник на корабль, был осыпан дождём стрел, потерял в бою левую руку, но сжёг корабль и захватил 21 голову.

Битва не была молниеносной. Несколько дней монголы стояли у берегов Японии и, ожидая флотилии с подкреплением, отбивали отчаянные и зачастую эффективные атаки японцев. Стояла ужасная жара, некоторые корабли начали гнить. В довершение на монгольских судах разыгралась эпидемия, уносившая множество жизней. Но численное превосходство было по-прежнему на стороне завоевателей, и когда армада объединилась, японцам стало по-настоящему страшно, что они скоро будут уничтожены и «не останется семени, чтобы наполнить девять провинций». Оставалось только возносить надежды богам и надеяться на чудо.

И боги вняли мольбам. 15 августа 1281 года на горизонте появилось маленькое облачко, через несколько часов превратившееся в глухой мощный ливень. А потом случился тайфун, равного которому по силе не было ни до, ни после этого дня. Снова тяжёлые корабли метало «как божественные гадательные стебли» по поверхности воды, било о скалы, накрывало целиком многометровыми яростными волнами — около половины монгольского флота в течение нескольких часов превратилось в щепки.

Так божественный ветер (его впоследствии так и назовут — ками кадзэ — 神風) дважды помог японцам отразить вторжение на их землю. Говорят, Хубилай-хан планировал ещё одно вторжение, но не сложилось: Япония осталась непокорённой.

Несмотря на триумфальную победу, сёгунат Ходзё оказался в несколько сложном положении. Отличившиеся самураи требовали вознаграждения за свою службу и рассчитывали на достойную награду за проявленный героизм. Однако в Японии традиционно лучшим вознаграждением были земли, а война с монголами, несмотря на все вложенные усилия и на важность для японского народа, не дала ни пяди новых земель.

Недовольство воинского класса нарастало, они почувствовали себя обманутыми, и ничем хорошим для бакуфу это кончиться не могло. Если бы у власти в то время был такой мощный лидер, как Минамото Ёритомо, возможно, он бы сумел твёрдой рукой сдержать волнения, покарать недовольных и восстановить порядок, но в то время правил Ходзё Такатоки, который больше всего на свете любил собачьи бои, танцы и секс. Этих увлечений было явно недостаточно, чтобы противостоять ходу истории.

В 1318 году императором становится тридцатилетний Годайго с активной жизненной и политической позицией. Он решил воспользоваться слабостью бакуфу, чтобы наконец вырвать у самураев и вернуть императорскому роду законную фактическую власть. В 1333 году начинается инициированная им «реставрация Кэмму», на очень короткое время вернувшая власть в стране императору.

Несмотря на смелость и амбициозность, у плана Годайго были слабые стороны и проблемы, которые требовали разрешения. Главная состояла в том, что для политического переворота, который он намеревался совершить, ему не хватало очень важной детали — военной силы.

Дело в том, что император в то время не являлся в Японии столь уж важной фигурой. Как мы видели, императоров похищали, травили, смещали — в общем, вели себя с ними не самым трепетным образом, поэтому, как это ни удивительно, у символа божественной власти никогда не было воинов для своей защиты. Сперва Годайго начал обхаживать мятежные буддийские храмы, чтобы расположить к себе монахов-воинов и дать бой войскам сёгуната. Однако его план был раскрыт, и он, захватив императорские регалии, бежал из Киото в горный монастырь. Теперь пути назад не было.

Кусуноки Масасигэ (1294–1336)

Первым самураем императора стал Кусуноки Масасигэ, и теперь это имя олицетворяет верность Японии и незыблемой императорской власти — недаром его конная статуя возвышается рядом с императорским дворцом в центре японской столицы. Легенда, необходимая для героя подобного уровня, гласит, что император увидел во сне камфорное дерево (по-японски — кусуноки), тем самым узнав имя, которому суждено будет сыграть важную роль в его жизни.

Когда Кусуноки собирал войска, обнаружилось, что за императора согласно воевать немало воинов, недовольных неэффективным правлением камакурского бакуфу. Впрочем, и на стороне сёгуна было немало преданных и хорошо обученных самураев: численное преимущество было не в пользу Годайго. Но Масасигэ не зря считался отличным стратегом: хитрость в таких случаях зачастую была более надёжным оружием, чем количество солдат.

Уже в первом сражении проявился его военный гений. В 1331 году он укрылся в крепости Акасака и долго держал осаду, пока боеприпасы не кончились. Тогда он собрал солдат и предложил им следующий план. Они вырыли огромную яму в самом центре замка, сбросили туда тела погибших товарищей, сверху накидали сухих веток, а затем однажды ночью их подожгли. Пламя разгорелось очень быстро, и вскоре пожар озарил ночное небо, к удивлению и радости осаждающих. Когда они ворвались в догорающий замок, их взорам предстали сгоревшие тела, и не было ни одного самурая, кто бы не восхищался мужеством и решимостью Масасигэ и его воинов, совершивших такое красивое самоубийство. На самом деле, они, конечно же, незаметно ушли той ночью и скрывались в лесах, пока замок догорал. Последующее неожиданное нападение застало армию бакуфу врасплох.

Ещё одна любопытная история про Масасигэ рассказывает, как он выставил глиняных кукол в человеческий рост перед воротами замка, и войска противника, ещё издалека заметив их, во весь опор помчались в атаку. Они оказались жестоко обмануты, напав на кукол, но их разочарование продлилось недолго — вскоре лучники, сидевшие в засаде справа и слева от ворот, начали их расстреливать. Подобные примеры очень важны для понимания того, что далеко не всё решалось силой, отвагой и количеством людей. Военный гений и тщательно продуманная тактика были не менее важны.

Под знамёнами мятежного императора и бесстрашного Масасигэ постепенно собирается всё больше людей. Даже военачальник Асикага Такаудзи, которого сёгун направил воевать против Годайго, понимает, куда дует ветер, и переходит на сторону восставших. Он разворачивает войска, идёт войной на Киото и убивает там представителя сёгуната, тем самым нанося бакуфу удар в спину.

Позже к этой армии присоединился и Нитта Ёсисада, который атаковал Камакуру с моря, выбрав для наступления краткий момент отлива (нужно помнить, что с других трёх сторон город был защищён непроходимыми горами). Когда его войска вступили в город, сластолюбивому регенту Ходзё пришлось совершить сэппуку. И на этом закончилась история первого японского сёгуната.

Блестящие победы соратников сумели в итоге принести Годайго долгожданную победу, но вот распорядиться ею достойно у него не слишком получилось; всё начало рушиться, как только дело дошло до раздачи наград отличившимся воинам. Разумеется, такие великие самураи, как Кусуноки Масасигэ и Нитта Ёсисада едва ли были обижены результатами награждения, но вот тысячи простых солдат не получили вообще ничего.

Дело было то ли в чисто человеческой жадности Годайго, то ли в его наивном убеждении, что все вокруг воюют за идею и его светлое императорское имя. Как бы то ни было, бесстрашные самураи в награду за свои подвиги получили от императора искреннюю благодарность — и ничего более. Едва ли это могло помочь мятежному императору создать надёжную опору для власти.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Справедливости ради надо отметить, что они были представлены на архипелаге в немалом разнообразии (золото, уголь, медь и т. д.), однако их запасов было немного, а труд стоил дорого. Для полноценного развития страны этого количества явно не хватало, и в итоге оказалось выгоднее ввозить их из-за рубежа.

2

Археолог и специалист по айнам, профессор университета Хоккайдо Като Хирофуми однажды в личной беседе в качестве примера близости русской и айнской культур привёл в пример сказку «Три медведя». По сюжету, как мы помним, Маша попадает в дом к медведям и обнаруживает, что они спят на кроватях, сидят за столами и едят из тарелок — т. е. являются абсолютно антропоморфными по многим признакам. Примечательно, что ни одно другое животное в русских сказках не может вести себя как человек. Все другие звери (зайцы, волки, лисы и т. д.) — это просто звери, а медведь — явно чуть больше, чем просто животное. Так и айны верили в то, что боги могут являться в наш мир, принимая медвежье обличье.

3

В этом отношении судьба айнов перекликается с судьбой коренных американских индейцев, которых европейские завоеватели загнали в резервации или ассимилировали.

4

Долгое время считалось, что начало периода Дзёмон приходилось примерно на 3 тысячелетие до н. э., но недавние исследования доказали, что первая фаза каменного века в Японии началась значительно раньше.

5

Раньше считалось, что период Яёй начался в III веке до н. э., но вместе с периодом Дзёмон нижняя граница этого периода также сместилась ниже — примерно к X веку до н. э. (по некоторым теориям — к V веку до н. э.). В любом случае, контакты обитателей архипелага с материковой цивилизацией начались значительно раньше, чем считалось до этого.

6

Что характерно, этот слог до сих пор означает всё японское в противовес всему западному и в этом контексте записывается иероглифом 和: васицу (和室) — японская комната, васёку (和食) — японская кухня, вагаси (和菓子) — японские сладости и т. д. Таким образом, можно предполагать, что через него произошло формирование и осознание японцами своей национальной идентичности в противовес всему остальному миру.

7

Впрочем, А. Н. Мещеряков и М. В. Грачёв в «Истории древней Японии» приводят аргументы в пользу того, что эти источники могут быть предвзяты, поскольку китайцам было выгодно представить их островных соседей в умышленно невыгодном свете.

8

Английский дипломат и историк (1883–1965), известность которому принесла книга «Япония: краткая история культуры» (1931) — одна из классических западных книг о японской истории.

9

Любопытно, что весь исторический «экшн» разворачивался в то время вокруг Японского моря. Такой разительный контраст с нашими днями, когда всё развитие сконцентрировано со стороны Тихого океана, а западное побережье Японии называется Уранихон (裏日本, «изнанка Японии») и запустевает всё возрастающими темпами.

10

Кэйко — подобно другим императорам древности тоже скорее мифологическая фигура. То, что про него известно, связано скорее с жизнелюбием монарха: мы знаем, что он дожил до 106 лет, имел восемьдесят детей и был женат на своей праправнучке.

11

Он, очевидно, олицетворяет племя Идзумо — одного из главных конкурентов Ямато за верховную власть в стране.

12

Это деление существует и явственно ощущается сегодня, проявляясь даже в названии столицы, поскольку Токио (東京) — это «Восточная столица». (Подразумевается, что Западная столица — это Киото.) Об этом противопоставлении нужно помнить, изучая историю страны: японцы не всегда были японцами: это разные племена и разные нравы, долго привыкавшие друг к другу, перед тем как сформировать единый этнос.

13

Впрочем, «братьями» их называют в европейской традиции, в китайском оригинале родственных семейных отношений между ними нет.

14

60-летний юбилей в Японии называется канрэки: считается, что человек в этом возрасте снова становится младенцем и как бы заступает на новый круг жизни. По этому поводу нужно дарить ему красные, нарядные вещи.

15

Хаято («люди-соколы») — племя, обитавшее в древности на Кюсю, предположительно австронезийского происхождения, позже ассимилированное японцами. Они проявляли свою самостоятельность и даже подняли восстание в 720 году; но в итоге подчинились правлению Ямато. Судя по найденным археологическим артефактам, их культура была довольно самобытной и непохожей на остальные регионы Японии.

16

Британский японист, писатель и переводчик, к наиболее известным произведениям которого относятся «Мир блистательного принца» (1964) об эпохе Хэйан и «Благородство поражения» (1975) о трагических героях в истории Японии.

17

Традиционная мера длины в Японии. Один сяку равняется примерно 30 сантиметрам.

18

Традиционная мера длины в Японии, равняющаяся примерно 3 миллиметрам.

19

Один из известнейших романов японской литературы, написанный придворной фрейлиной Мурасаки Сикибу в 1001 году.

20

Этот поступок — сохранение жизни детям своих злейших врагов — даёт основания полагать, что Киёмори не был столь жестоким и злым человеком, каким его принято считать. Однако поскольку историю пишут победители (а победителями оказался род Минамото), не исключено, что имя Тайры Киёмори оказалось впоследствии сознательно очернено.

21

По этой же причине слово камикадзэ является не совсем правильным несмотря на то, что уже стало известно всему миру. Правильнее читать эти иероглифы (神風) по их китайским чтениям, чтобы получилось симпу.

22

Архетипу трагического героя в Японии посвящена книга А. Морриса «Благородство поражения». Согласно его идее, в западной культуре, нацеленной на успех, более популярен тип героя-победителя, путь которого заканчивается славой и триумфом, в то время как японцы больше сопереживают герою, который противостоит окружающему миру, но «навеки обручён с проигрывающей стороной и неизбежно будет низвергнут». И то, что он в итоге лишает себя жизни, возвеличивает его смерть и делает её гораздо важнее и прижизненной славы, и триумфа.

23

Тэнгу (天狗, «небесные собаки») — горные существа, обладающие сверхъестественной силой. Как правило, изображаются в виде краснокожих мужчин огромного роста с мечом и крыльями. Ещё одной отличительной чертой тэнгу является их длинный нос.

24

Впрочем, существует версия, согласно которой Ёсицунэ бежал и впоследствии появился в истории под именем Чингис-хан, но она кажется не вполне убедительной.