Пропавшая ватага

Александр Прозоров, 2015

Прошло два года с тех пор, как отряд казаков, отколовшийся от ватаги Ермака, обнаружил мир, где древние колдуны сир-тя зажгли второе, магическое солнце. Благодаря ему на Севере возник оазис, в котором ожили могучие «драконы» – динозавры. Построив Троицкий острог, казаки с атаманом Иваном Егоровым во главе отбивали нападения колдунов, высылая время от времени малые ватаги за золотом. И надо же было такому случиться, что одна из ватаг не вернулась. Никто из казаков не верит, что такие бывалые воины, как сотник Силантий, немец Штраубе, походный атаман Матвей и верная супруга его, хитроглазая колдунья Митаюки-нэ, могли пропасть совсем уж бесследно, поэтому на поиски их снаряжается отряд из лучших казаков…

Глава III

Весна — лето 1585 г. П-ов Ямал

Беспокойные времена

Ясавэй явился один, Нойко не пришел и ночью, и к утру. Напрасно Сертако выглядывала на улицу, да утром Енко и Ясавэй напрасно прошлись по рынку, обшарили все берега, расспросили прохожих — никто ничего.

— А так не может быть! — вернувшись в хижину, молодой колдун нервно потер ладони. — Не столь уж многолюден Хойнеярг, кто-нибудь да видел бы Нойко, сказали бы. Ну а раз не сказали, значит — что?

— Значит, кто-то парня прикрыл, — Сертако невесело усмехнулась. — Завесил колдовской пеленою.

— Да-да, — задумчиво покивал Енко Малныче. — Я тоже чувствую здесь какое-то колдовство. И это не тупые чары Докромака! Нет, тут все куда изящнее, тоньше. Не столичный ли это нуер постарался?

Сертако вскинула голову:

— А ему-то это зачем?

— Не знаю! Мальчишка — ни к чему, точно. Быть может, высокий гость почуял меня? Что ж, тогда поборемся, померяемся силой, а?! — Енко азартно выдохнул и расхохотался.

— Померяемся… — поправив безрукавку, глухо промолвила девушка. — Но, как только тебя почуют, вспомнят, сюда нагрянет множество колдунов, и весьма сильных. Ты надеешься победить их всех?

— А ты мудрая, — молодой человек потянулся к стоявшему на столе кувшину с кислым киселем. — Права, права — как только я себя выдам, мы тут не протянем и пары дней. Но и без колдовства не обойтись, как же иначе противостоять чужим чарам? Да и Нойко неплохо бы выручить, хоть он того и не заслуживает.

— Ты думаешь, он еще жив?

— А мертвый он никому не нужен, — резонно заметил колдун. — Жив, жив — и сейчас рассказывает про нас… или чуть позже расскажет. Уж будьте уверены, колдуны из него вытянут все… Правда, я пока не чувствую чужих заклинаний… и это пугает. Неужто никакого колдовства нет? И этот визитер из столицы никакой не колдун, просто явился с обычной проверкой. Может, и так…

— Ты ж сам только что сказал, господин, что Нойко прикрыли колдовской завесой, — напомнил скромно стоящий в углу Ясавэй.

Енко дернул шеей:

— Это могли сделать и местные. Поверьте, мне ничего не стоит эту завесу прорвать! Только если там и вправду колдун. Нет, надо что-то похитрее придумать. И поскорее покинуть это место, спрятаться.

— Ты хочешь найти другую хижину? — переспросила Сертако. — Такую же развалюху?

— Нет, — колдун покачал головой и хитро прищурился. — Я хочу поселиться там, где колдуют. Тогда и сам смогу проявить свою силу. И никто меня не определит, даже первостепенные колдуны Дан-Хаяра!

— Инте-ересно, — девушка скептически хмыкнула. — Ты предлагаешь перебраться в храм Хоронко-ерва? Или к мужскому богу? Идея хорошая. Только вот куда мы денем жрецов?

— С ним и будем жить, — ухмыльнулся Енко. — Точнее — с ней.

— С кем это?!

— А вам обоим не кажется странным, что столичный гость до сих пор живет в доме у старого тюленя Еркатко? И туда почти каждый день наведывается военный вождь, славный Та-Ертембе? Ведь так, Ясавэй?

— Да, каждый день приходит, — кивнув, подтвердил юноша. — Пьют малиновое вино, разговаривают. Только я не знаю, о чем — слуги не знают.

— Вот видите! — снова засмеялся колдун. — И это вместо того, чтоб тотчас же доложить Великому Седэю обо всех тех безобразиях, что творила эта парочка — вождь и старый колдун. Значит, гостю зачем-то нужны они оба, а вот старуха Эрве-пухуця, похоже, что не нужна.

— А при чем тут Эрве-пухуця? — Сертако с отвращением передернулась, не очень-то хорошие воспоминания остались у нее о хозяйке Дома девичества.

Енко побарабанил пальцами по кувшину с киселем:

— Вы что, забыли, кто донес на Еркатко? И сколько сил я потратил, чтобы разжечь вражду между похотливым нуером и старой ведьмой?

— Ты… ты хочешь спрятаться в Доме девичества?!!! — ахнула Сертако.

— Не именно там, а где-нибудь рядом, скажем — в саду, — колдун невозмутимо повел плечом.

— Я туда не пойду! — тряхнув головой, решительно заявила девчонка. — Эта мерзкая старуха, она…

Зеленые, вытянутые к вискам, глаза ее вспыхнули гневом, щеки раскраснелись…

— Пойдешь, — спокойно молвил колдун. — Будешь улыбаться, кланяться… и, если надо — разделишь с нею постель! Да-а, именно так, и не возражай мне!

Енко Малныче резко повысил голос:

— Поверьте, я знаю, о чем говорю — это единственное наше спасение. Затаиться, залечь — и колдовать спокойно. Ну, Сертако, родная! Нежели я хочу тебе зла?

Прижав девушку к груди, колдун ласково погладил ее по волосам.

— Даже и не знаю, — прошептала Сертако. — Все равно, эта старая ведьма… Ладно! — девушка резко выпрямилась. — Пойдем, коль уж решили.

Енко Малныче качнул головою:

— Сначала я поговорю со старухой. Вы пока подождете на берегу.

Допив кисель, все трое покинули хижину и отправились к озеру, к отмели, заросшей густым кустарником и камышом. Стоял утренний туман, весьма плотный, такой, что противоположного берега и вовсе не было видно, лишь кое-где угадывалась темная стена леса.

— Вот, здесь и ждите. Место удобное.

— Господин, — поковыряв босой ногой песок, Ясавэй несмело повернул голову. — А мы не зря таимся?

Колдун сверкнул глазами:

— Зря? Поясни!

— Ведь у Нойко узнают все. И о тебе — тоже.

— Узнают — да, — покивал Енко Малныче. — Но так же узнают и кто такой Нойко — врун, хвастун, выдумщик. Умный человек поверит ему?

— Поверит. Но не во всем.

— Вот именно. Останется сомнение, сомнение в моей силе. И если эту силу больше не почувствуют, тогда решат, что мы все же сбежали, ушли.

— Станут искать. Вышлют погоню.

— Обязательно вышлют. И пусть! А мы отсидимся здесь, а уж потом уйдем — спокойно, не торопясь, как и положено солидным людям, — колдун мечтательно прищурил глаза, красивое, слегка скуластое, лицо его, обычно несколько надменное, со всегдашней усмешкой, вдруг на миг сделалось добрым и радостным, как у играющего ребенка. — А может, и не придется никуда уходить, если боги будут к нам милостивы. Подождем, затаимся! Ну, Ясавэй-нэ, что ты голову-то повесил?

— Нойко бы выручить, — тихо промолвил юноша.

— Выручим, — колдун пригладил пышную шевелюру и потрогал висевший на груди золотой амулет. — Сначала определим, где его держат. Желательно без колдовства.

— Я знаю в лицо всех слуг Еркатко Докромака, — улыбнулся Ясавэй. — Не зря же следил. Выясню!

— Вот и славно. — Енко Малныче подмигнул возлюбленной и вдруг настороженно повернул голову к озеру. — Вроде как кричит кто-то.

— Не человек, — прислушалась Сертако. — Какой-то зверь… спинокрыл или волчатник. О! Вот снова! Слышите?

Протяжный и какой-то грустный вопль, скорей даже — стон, донесся с того берега, увязая в тумане.

— Нет, это не спинокрыл…

— Конечно, не спинокрыл! — колдун неожиданно расхохотался. — Это другого рода ящер… родной мой, друг.

— Друг?! Неужель ты думаешь…

— Да, это Ноляко! Я знаю. Видно, соскучился, зверище, почувствовал, как мне сейчас тяжело.

— Да ну, — отмахнулась девчонка. — Быть такого не может.

— Не может? Смотри!

Енко едва слышно свистнул, и, точно в ответ на его зов, из тумана раздался протяжный вопль.

— Ну что? Слышали?

— Не зови! — дернулась Сертако. — Куда мы его денем?

— Пока никуда, — мягко заметил колдун. — Разве что… чуть позже.

— Хорошо иметь такого верного ящера, — с некоторой долей зависти прошептал Ясавэй. — Я б тоже хотел. Заведу! Вот только освою ученье.

Пришурясь, атаман Иван Егоров сын Еремеев посмотрел на только что скрывшееся за облаком солнце. Настоящее, золотисто-желтое, живое… Колдовское — яростно-сиреневое — светило висело куда как ниже и, казалось, прожигало насквозь.

— Да, жарковато сегодня, — подойдя, промолвил бугаинушка Михейко. — Вода в заливе нагрелась — не было бы беды.

— Думаешь, длинношей забредет или двуног? — усмехнулся Егоров. — Могут, конечно, но… больно уж они далеко.

— Пешие-то драконы — вряд ли, — здоровяк привычно поиграл мускулами. — А вот твари морские — могут. Какой-нибудь зубастый ящер, нуер.

— Нуеры в реках больше.

— И все ж… Я б, атамане, по берегам надежную сторожу выставил. С пищалями, со всем снаряженьем. Чтоб ежели вылезет из воды какое чудище — так враз!

— Дельно говоришь, — одобрительно кивнул старшой.

Иван всегда знал, что здоровяк Михейко, на вид — тупая бугаина, обладает острым умом и недюжинной смекалкой, много чего знает, но не рассказывает — стесняется, опасаясь показаться умнее других и тем собеседников своих обидеть. И бывают же столь деликатные люди, Михейко Ослоп — как раз из таких.

— Ты что задумчивый такой, друже Михей? Со стругом непорядок?

— Со стругом-то как раз порядок, атамане. Вона, гляди сам!

Чуть впереди, как раз по тропинке, за большим плоским камнем, где и стояли сейчас собеседники, у полувытащенного из воды струга копошились ватажники — что-то подделывали, конопатили, красили.

— Сиверов Костька сказал — добрый струг, — пояснил здоровяк. — Небольшой, однако вместительный и быстрый.

— А с осадкой как?

— Подходящая осадка — в локоть. Пройдет по любым рекам.

— Это хорошо, что пройдет, — покивал атаман. — Переволакивать-то нам несподручно — хочу пушек побольше взять, хороших, бронзовых.

Бронзовые литые пушки действительно были куда лучше чугунных либо железных, сварных. Во-первых, куда как легче, что в дальнем походе имело решающее значение, а во-вторых — намного безопаснее для самих пушкарей, в случае чего, перед разрывом на стволе появлялось вздутие, железные же разрывало сразу, и тогда обслугу осколками рвало в куски. Рвались, бывало, пушки-то, ничего вечного в мире нет.

— Так что тебя кручинит-то, Михей?

— С Афоней вчерась до поздней ночи беседовали, — тихо отозвался бугай. — Про нестяжателей, про Нила Сорского — тому еще и ста лет не прошло. Говорят, и государь наш, Иоанн Васильевич, дед родной Иоанна Васильевича нынешнего, да продлит Господь годы его, к нестяжателям тем склонялся, да вот помер. Афоня того Нила Сорского и сторонников его еретиками честит, а я вот думаю — зря ли? Чтоб церква — для молитвы токмо, а не землями, не людьми володеть.

— Согласен, мысли-то у нестяжателей добрые, — немало подивившись теме ночной беседы, степенно отозвался Иван. — Да только так часто бывает, что за доброю мыслью диавол стоит! Вон Лютера-немца вспомни. Тоже ведь так все говорил, а потом что? Церквы порушили, бог атства да земли забрали… и кто потом стал богатством тем да землею владеть? Сильные мира сего — короли, князья да графы! Ты вот смекай — ране с одной стороны — церковь сильная, с другой — светские князья. Что выходит?

— Равновесие!

— Вот то-то и оно. А коли равновесия нет? Человек слаб… даже — церковный. Лютер — что еще, мне литвин один про Кальвина рассказывал, того, что женевским папой прозвали. Тоже на словах одно проповедовал, а на деле? Костры запалил человечьи, запретил одежды красивые, веселье, праздники.

— Да-а, друже атамане, — покивал Михей. — Начинается-то оно всегда хорошо. Вон и во французской земле таких гугенотами прозывают. С католиками который год воюют, друга дружку бьют почем зря, храмы рушат. Хорошо, что Русь-матушку Господь бог от такого упас!

— О, гляди-ко! — присмотревшись, атаман указал рукой в небо, где над тем берегом, над лесом показался летающий всадник верхом на драконе с кожистыми крыльями и длинной зубастой пастью. — Опять колдун соглядатая послал. Давненько не было! Интересно, это они к чему?

— Думаю, не соглядатай это, — мотнул головой Михей. — Просто граничный страж. Близко сюда не летит, да и дракон у него бесхвостый, такие вообще далеко не летают, слабые. Митаюки как-то обмолвилась — мол, таких при дозорах воинских держат: облететь, осмотреть что-нибудь. Для дальней сторожи бесхвостые ящеры не годятся никак.

Бугаинушка оказался прав — небесный всадник еще помаячил немного да скрылся вдали, словно бы упал, растворился в лесу.

Ватажники законопатили-подлатали струг быстро да, оставив покуда на берегу сохнуть, пошли собираться сами. Нужно было пересмотреть все оружие, боевой припас, амуницию — шлемы, ремни, кольчуги, панцири-латы. Все делали обстоятельно, однако и весело — с шутками-прибаутками, со смехом. Молодой, но уже опытный и много чего повидавший казак Ухтымко, сияя синими своими глазами, рассказывал про то, как бить двуногих драконов, огромных зубастых ящеров высотой со скалу:

— Главное, не бояться — зверь он и есть зверь, умишка немного — да ядром в лапу ему попасть, туда, где когти, либо в шею, в ином месте шкуру только из крупных орудий можно пробить — больно уж толстая. В голову вообще лучше не палить — ежели ядро аль пуля в глаз не угодит — отскочит, зверюгу раззадорит токмо. Так что, козаче, лучше всего — в ноги. Чтобы запрокинулось чудище да встать не смогло.

— Со сноровкой-то, верно, можно дракону ноги и саблей подрезать, подскочить да по жилке — чик! — подал голос Семка Короед, коего тут же подняли на смех.

— Да дракон-то ждать не станет, подскочишь, подскочишь, так тебя самого — чик — и в пасть! Колыхайся потом меж зубищами. Вон, Костюху-то помните? А ведь добрый казак был.

— Я вот тут подумал, братцы, — не выдержал подошедший к ватажникам Михей. — Коль ноги у драконов слабое место… ой, посейчас глупость скажу.

— Говори, говори, Михее! Глупость — так мы правим, ага.

— Так вот я и думаю, коли у дракона двуного, у поганого зубастого чудища, ноги — слабое место, так не сделать ли из кольев острых ежи? Аль из железа сковать да разбросать по берегу, как «чеснок», от конницы вражьей?

— От чеснока толк есть, козаче! — одобрительно высказался кто-то из казаков. — Помню, как-то под Белой Церковью выскочили на нас мадьярские гусары…

— Потом, Яшка, про гусар расскажешь! — поднявшись на ноги, резко оборвал Василий Яросев, казак немолодой, опытный, справный. — Ты, Михей, обо всем посейчас же атаману нашему доложи, пущай кузнецов настропалит. А колья мы и сами навострим, верно, робята?

— Навострим, дядько Василий, знамо дело!

— Ужо драконам то не по нраву станет!

— Пущай токмо явятся!

Идея Михейки Ослопа пришлась атаману по вкусу, выслушав, он только хмыкнул — и как сам-то не догадался раньше, ведь использовал же подобное против конницы, мелкие, сваренные меж собой гвозди — «чеснок». Иван не стал откладывать дело в долгий ящик, дал наказ кузнецам, а больше — плотникам, железо-то все ж берегли, а навострить да связать-сколотить колья — это быстро, дешево и сердито.

На следующий же день — пока набранный на поиски ватажки Матвея Серьги отряд не ушел — Егоров послал всех на материковый берег, раскидывать-расставлять «драконий чеснок», маскировать в кустах да в подлеске. Дело простое и нужное — чего откладывать-то? Ух, Михейко, ну, голова, да еще какая!

Казаки работали споро, да и работой то назвать было трудно, скорей так, развлечение. Прихваченные с собой девки сир-тя разложили на бережку костер да готовили на нем пищу — варили ушицу, пекли на горячих камнях белорыбицу. Кое-кто из казаков, исполнив дело, подходил к костру, брал за руку приглянувшуюся деву, вел на полянку, в лес…

Молодой Яшка Вервень супружницу свою, ясноглазую Ябтако, тоже за руку взял:

— Ну, хватит уж хлопотать… хлопотунья. Идем… погуляем.

— Да за похлебкой надо бы присмотреть.

— Другие присмотрят…

— Ох, милый… эй, Меретя-нэ! Поглядишь, помешаешь? Вот спасибо, ага.

Выйдя на полянку невдалеке, супруги улеглись в траве, средь розового сладкого клевера, средь желтых одуванчиков и ромашек.

— У тебя глаза, словно звезды, — прошептал Яшка, снимая с юной супруги оленью кухлянку.

Обнажив грудь, припал языком к коричневым крупным соскам, ласкал, гладил, потом стащил с ненаглядной лосины, и сам быстро скинул одежку, чувствуя, что не может больше терпеть. Да и не вытерпел, чувствуя, что Ябтако так толком и не поняла, что случилось, слишком уж все произошло быстро.

Хотя… а куда им сейчас было спешить-то?

— Полежим, люба… помилуемся… Я тебя поглажу… тебе как больше нравится?

— Спинку мне погладь, — Ябтако перевернулась на живот, — и вот тут… ниже, где ямочки. На меня можешь сесть, ага… так… Ах, ах, милый…

Тощая большерукая Меретя заглянула на поляну просто так, нарвать для венка ромашек. Варево уже сварилось, и огонь девчонка затушить не забыла — чем теперь и заняться-то? Только венки и вить. Прибежала на полянку, сорвала ромашку… одну, вторую, третью… и вдруг застыла, услыхав чье-то громкое дыханье и шепот. Затаившись, Меретя отвела руками ветки смородины… О, великий Нга-хородонг! Что тут творится-то!

Девчонка едва не вскрикнула, да вовремя зажала себе ладонью рот — до чего любопытно стало. На краю полянки, как раз за смородиновым кустом, лежала лицом вниз нагая девчонка, Ябтако, сверху же на ней примостился такой же голый белокожий варвар, молодой, мускулистый, со шрамами. Как его звали, Меретя не знала, да и не стремилась знать, однако не уходила — больно уж интересное действо разворачивалось перед ее взором.

Голый варвар нежно гладил лежащую Ябтако по спине, иногда нагибался, что-то ласково шептал и целовал в шею. Девушка же, вытянув руки вперед, млела да время от времени что-то тихо говорила на варварском языке, словно бы подсказывала — и молодой воин послушно исполнял все наказы. Вот поцеловал возлюбленную между лопаток, а вот ладонь его скользнула в траву, к девичьей груди… протиснулась ниже, к лону… Чуть слышно застонав, Ябтако снова что-то сказала, и варвар, осторожно перевернув ее на спину, улегся сверху, задергался… Девушка застонала, разведя в сторону ноги, и страстные стоны становились все громче и громче, пока наконец руки ее, сведенные на голой спине воина, не поникли без сил, словно листья пальмы в безветрие.

Меретя тоже перевела дух, очнулась, чувствуя внизу живота тяжесть и жар. Ей вдруг сильно захотелось мужчину, чтоб навалился на нее, трогал бы грудь, терзал, мял. Что ж, варваров тут нынче много. Почти все здесь, надо только искать, не сидеть, как снулая сова.

Решив так, Меретя тихонько отползла прочь и, вскочив на ноги, побежала к морю.

Два солнца нынче припекали, перебивая друг друга, и сидевший у самой воды, на большом плоском камне, варвар разделся до пояса, подставив разгоряченное тело свежему ветерку. Тощий, совсем еще молодой, почти мальчик. Ах… такой не откажет, не прогонит. С таким не страшно.

Живенько скинув с себя всю одежду, Меретя кашлянула…

Сидевший на камне Семка Короед обернулся, с удивлением обнаружив за своей спиной совершенно голую девку — смуглую, угловатую, тощую, с непривлекательным, скуластым и плоским, словно шаманский бубен, лицом, узкими — щелочками — глазами и широким приплюснутым носом.

— Ого! — тем не менее изумился Семка. — Ты кто?

Просто так спросил, тут же вспомнив, что где-то он это чудо безгрудое видел — да среди полоняниц, где же еще!

Пока он раздумывал, страшноватая с виду девка не теряла времени даром — нагло уселась рядом, обняла… Конечно, будь у Короедова девки поприятней, он бы эту лошадину прогнал, а так… Так что-то защемило в грудине, едва только прикоснулся парень к тощей голой спине, почувствовал, как лезут к нему под одежку горячие девичьи руки, ласкают, а вот вдруг сжали напрягшееся достоинство так, что и все!

Не говоря ни слова, дева вдруг поцеловала Семку в губы и, встав, увела за руку в лесок, на мшаник. Там и уложила на спину, раздела, сама сверху уселась, прижалась бедрами. Короедов глаза закрыл — уж будь что будет. И вскоре снова воспрянул — нежные девичьи руки свое дело знали, младой казачина и сам уже с удовольствием оглаживал деву по бедрам, щупал едва заметную грудь, только вот глаза благоразумно не раскрывал, представляя на месте некрасивой девки… атаманскую жену Настю — красивую, крутобедрую, с нежной золотистою кожей и карими, с веселыми искорками очами. Вот кого бы… Вот бы с кем…

Хотелось бы с Настей — да. А пришлось — вот с этой.

— О-ох!!!

Выдохнул Семка, глаза распахнул. Сидевшая на нем девка заластилась, улыбнулась кривозубой улыбкой — Боженька, вот же страх-то!

— Тепель мы — я и ты, завсегда как муж жена будем! — по-русски просипела дева. — То так. — И добавила что-то по-своему, склонилась, видать, хотела, чтоб Семка ее поцеловал, обнял — да не тут-то было, ага!

— Муж с женой, говоришь? — дернулся, разобиделся Короед. — Да на хрена ж мне такая женушка?! В походе-то дальнем я, чай, покрасивше найду.

— Верной-верной тебе буду, да, — прижимаясь тощими бедрами, шептала на своем языке Меретя. — Жить будем вечно.

— Да отстань ты от меня, лошадина страшная!

Сбросив девку в мох, Семка поспешно оделся и зашагал прочь, к кострам.

Меретя, конечно, обиделась. Но не сильно. Парня-то рассмотрела все ж таки. Ну, что это за воин?! Собой не видный, тощий, костлявый даже, да и не осанистый — совсем еще дите. Такому бы соску, не титьки бабьи. Не-ет, не такой муж ей нужен! На этого-то так просто польстилась — захотелось, прямо невмочь терпеть. Желание свое удовлетворила — ладно, теперь и на холодную голову подумать можно, она ж вовсе не глупая, Меретя, славную Митаюки-нэ всегда внимательно слушала, все наказы запоминала накрепко.

И то, что всем пленницам надобно мужа хорошего выбрать — побыстрее, однако и не шибко-то торопясь. И еще от Митаюки Меретя про ведьму Нине-пухуця краем услышала, про то, как та самого главного здешнего жреца, отца Амвросия, соблазнила, да так, что тот, бедолага, даже на пустынном островке от нее укрыться не смог, как ни старался.

Стать женой шамана, жреца — вот это дело! Вот это Митаюки-нэ непременно одобрила бы, кабы была здесь. Тем более оставшийся в селении белых шаман весьма юн, пожалуй, никак не старше того парня, что только что млел в жарких объятиях Меретя. Получилось с этим, выйдет и с тем, и наплевать, что тощая, что плоская грудь. Молодым-то парням особой красоты не надо, им доступность — главное… Так этот молодой шаман, он сейчас как раз на том островке, верно. В «пустыне», как они говорят, в небольшом храме возносит хвалу богу Креста. Вон он, островок-то, острую крышу храма отсюда видать.

Больше Меретя не раздумывала, пробралась к челнокам, выбрала понезаметней, столкнула на воду, весло не забыв прихватить. Погребла умело, руки-то были жилистые, сильные, правда, раньше доводилось только по рекам-озерам плавать, а тут вот, по морю пришлось, хоть и ветра почти не было, а все ж какие-никакие — волны. Захлестывали, челнок в борта били. Едва не перевернулась девчонка, но все ж, слава богам, выгребла, меж двух серых камней причалила. Наскоро осмотрясь, выскочила, вытащила лодку, прислушалась. Точно — кто-то молился в храме! И голос был такой размеренный, спокойный… молодой.

Ухмыльнулась Меретя, одежку скинула, волосы на глаза напустила — так они куда как пышнее казались да и скулы прикрывали. Вечерело уже, солнышко алое в море садилось. Со стороны солнышка дева и зашла…

— И ныне, и присно, и вовеки веков, аминь!

Закончив молитву, Афоня перекрестился и, одернув рясу, надел на голову скуфеечку. Вышел из часовенки весь из себя умиротворенный, благостный. Вот ведь жизнь! Ответственность — да, но и службу божью справлять ведь кому-то надо. Афоня смел думать, что у него не худо то получалось. Нет, конечно, не так хорошо, как у отца Амвросия, но все-таки.

Казаки своего дьячка, несмотря на молодость и некую суетливость, уважали по-настоящему, и Афоня то чувствовал, старался во всех делах мирянам примером быть да службу вести старательно, со всем благолепием и надлежащим чувством. Да и работал: в остроге церковь Троицкую в порядке держал и не забывал о часовне. Нет, не зря отче Амвросий ее выстроил, на голом-то островке, в «пустыне» молитвы до Господа быстрее доходят! То и сам атаман признавал, человек умнейший. Сегодня вот припожаловать обещался, не один, с Михеем да кормщиком Кольшей Огневым — испросить удачи в пути, помолиться. Ждал их Афоня — пора бы! — вот и сейчас выглянул посмотреть на море. Глянул… а там!

А там женщина! Бесстыдница нагая, одалиска, во искушение диаволом посланная!

Перекрестился дьячок, висевший на груди крест святой поднял:

— Сгинь, сгинь! Пропади! Господи-и-и — Иисусе-е-е…

— Что ты кричишь, глупый? — прошептав по-своему, улыбнулась Меретя.

Вспомнив уроки Дома девичества, изогнулась, руками себя поласкав. По бедрам провела, по груди, подошла ближе, губы облизала.

— Ну, иди же сюда. Потрогай меня, не бойся!

Взяв руку дьячка, провела ею по животу, на грудь положила, сдавила пальцы, чувствуя, как твердеет сосок…

— Изыди!!! — вырвав руку, испуганно возопил Афоня. — Прочь! Прочь! Именем животворящего сего креста!

Господи, господи! Не дай бог, сейчас еще и атаман явится, этакое непотребство увидит! Вот ведь позор-то, позор!

— Сгинь, сгинь, поганица!

Искусительница, однако, не отставала — улучив момент, бросилась дьячку на шею, обняла, поцеловать попыталась.

— Да уйди ты!

Оттолкнув поганку, Афоня схватил прислоненное к оградке часовни весло и изо всех сил огрел им посланницу дьявола.

Та, закрывшись руками, попятилась и, как показалось дьячку, зашипела.

— Ага! — Афонасий воспрянул духом. — Вот тебе, вот! Н-на! Получи, сатана гнусная!

Меретя быстро отскочила в сторону — сей варвар орудовал веслом резко и неумолимо, и такие у него при этом были глаза, что дева сообразила быстро — убьет! Запросто. Да и больно было, в конце-то концов.

— Бесхвостый нуер! Отрыжка трехрога!

Выругавшись, похотливица разозленно плюнула, стараясь попасть варвару в глаз. Промахнулась да, уклонившись от очередного удара, побежала к лодке. Столкнула на воду, схватила весло, поплыла, глядя, как, показывая на нее, весело хохочут другие варвары — те, что плыли навстречу, на островок. Один — военный вождь, второй — здоровущий, третьего Меретя тоже видала, только не помнила, какое место тот занимал, был ли благородным или простолюдином. Да что теперь в этом! Теперь-то они ее запомнят, да молодой жрец разозлился… Казнят! Тут и думать нечего. Значит, возвращаться не нужно. Бежать! Тем более удобный такой случай — челнок. Проплыть вдоль берега, сколько возможно, потом выбраться — и в Хойнеярг. А там и рассказать, что людей-то у варваров маловато, что один их отряд пропал, а второй вот-вот на поиски выйдет. И всего-то останется в крепости три десятка воинов! Остальные — женщины, дети. А еще — пленницы. Такие, как сама Меретя. Уж эти-то варварам помогать не станут! Самое время напасть. Эх, уговорить бы только главного колдуна в Хойнеярге. Или хотя бы военного вождя. Так-то было бы славно! Собрать колдунов и воинов, послать могучих длинношеев, страшных зубастых двуногов, вонючих менквов… Все разгромить, сжечь. А женщин да детей — отдать на съеденье драконам! Вот тогда порадуется Меретя, отомстит за все свои обиды.

Мелькало в жилистых руках обиженной девчонки весло. Ходко плыла лодка. Остался позади остров с крепостью белых, слева показалась впадающая в залив река. Там где-нибудь и причалить. Отдохнуть, а дальше — вверх по реке. Сдаться поскорей первой же страже, обо всем рассказать, к жрецам, в Хойнеярг, попроситься. Ох, помоги, повелитель смерти, грозный Темуэде-ни! Вот, возьми мою кровь!

Специально прикусив язык, беглянка семь раз плюнула в море:

— Возьми мою кровь! Помоги!

Появление летучего всадника произвело недоброе впечатление на атамана. Хоть и понимал, что прав, скорее всего, Михей, что не соглядатай то был, специально к острогу посланный, а просто обычный приграничный стражник, но тем не менее на душе у Ивана было как-то нехорошо, неспокойно. Даже моленье в часовенке, в «пустыне», не помогло, тем более перед ним увидали в челне растрепанную нагую девку.

Ладно хоть Афоня обсказал, как на духу, как было дело, Иван с Михейкой да кормщиком Кольшей Огневым позабавились преизрядно, а отсмеявшись, переглянулись с тревогою: интересно, куда девка та похотливая подалась? Уж ясно, не обратно в острог, знать, к своим колдунам, за леса, за болота. Поди, доберется, коли какая-нибудь зубастая тварь по пути не сожрет. Доберется и что скажет? Мол, острожников можно голыми руками брать? Почитай, казаков-то и нет, одни бабы да детушки малые и остались?

Ну, положим, голыми руками острог взять трудно, да и невозможно почти, даже колдовством самым черным, но тем не менее пастись бы немножко надобно. Подумав и посоветовавшись, решил атаман Иван Егоров с поисковым отрядом горячку не гнать и не торопиться. Посидеть в остроге с недельку, до праздника рождества крестителя Господня Иоанна Предтечи, немножко выждать, а уж там, со Христом и молитвами — в путь.

Так вот и порешили — на рождество Иоанна Предтечи, помолясь, и отчалить. А ныне пока молились заступнику народа воинского — святому Николаю Угоднику. Молились да песни по вечерам пели:

Ой, кто, кто Николая любит,

Ой, кто, кто Николаю служит,

Тому святый Николай

На всякий час помогает!

Помогает… Ну, это кому как. Язычникам как-то — не очень. Ну, так на то они и язычники. Вот, как Нойко…

Казалось, напрочь забытый всеми, несчастный парнишка сидел в глубоком подземелье храма мужского бога и тосковал, со страхом прислушиваясь к утробному урчанью дракона, временами — голодному, злому, но большей частью — сытому и довольному, кормили чудовище до отвала! В кровавом подземелье хватало еды — томившиеся там пленники (и пленницы) были привязаны друг за другом к большой и прочной балке, подпирающей наверху золотую статую великого и грозного божества. Каждый день проголодавшееся чудовище, жадно клацая зубами, пожирало крайнего, после чего на некоторое время успокаивалось и довольно урчало, а безмолвные жрецы подтаскивали к крайнему концу балки очередную жертву.

Как видно, для большего устрашения узников наверху зияла изрядных размеров дыра, сквозь которую в узилище проникал дневной свет, дрожащий и тусклый. Ужасный ящер, похоже, неплохо видел и в темноте, не нуждаясь в свете — но так, в полутьме, было страшнее, — приговоренные к страшной смерти люди могли в подробностях лицезреть ожидавшую их участь во всем ее омерзении.

Как и бахвалился сутулый колдун, дракон мужского бога не был настолько большим, чтобы, подобно двуногу, заглотить свою жертву сразу, одним хапком. Нет, он поедал ее по частям, откусывая руки и ноги, со смаком взрезая когтями живот и с хлюпаньем втягивая в себя окровавленные сгустки истерзанных внутренностей. Пару раз Нойко уже имел сомнительное удовольствие наблюдать подобный омерзительный пир — чудовище уже успело по очереди растерзать двух девушек, над чем, посмеиваясь, наблюдали сверху, через лаз.

Вчера ящер растерзал последнюю узницу… остался один Нойко.

Мальчишка сначала кричал, пытаясь добиться справедливости в той мере, в какой она ему виделась сейчас:

— Эй, кто-нибудь! Я же вам все рассказал, все! Вы ж обещали… у-у-у-у…

В ответ раздавалось лишь злобное шипение ящера, ворочавшегося в своем пропитанном кровью углу. Нойко попытался было ударить его по мозгам силою своей мысли — куда там, никакие заклинанья не действовали, этот быстроногий дракон — охотник, и мозг его развит вполне… не то что маленький умишко огромного — до небес — длинношея!

Да, увы, это было так… а, скорее, ящер просто-напросто был прикрыт оберегом, коего Нойко, правда, не чувствовал в силу неразвитости своего дара. Еще ведь в учениках ходил.

Дабы не сойти с ума от ожидавшей его ужасной участи, дабы последние часы его были бы окрашены хоть какой-то радостью и покоем, несчастный узник пытался представить себе что-нибудь хорошее, доброе из того, что когда-то было в его короткой, но довольно-таки бурной жизни. Вот только хорошее и доброе почему-то не вспоминалось, а вдруг привиделось, как когда-то, года два назад, он, Нойко, с приятелями украли у торговца красивые перья — дело было как раз перед праздником масок. Украситься, правда, не успели — торговец привел воинов, и воришки получили плетей, да таких смачных, что плечи ныли полгода.

Конец ознакомительного фрагмента.