Месть княгини Софьи

Александр Прозоров, 2019

Княгиня Софья не смогла пережить предательства возлюбленного – князя Звенигородского. Раскрыв правду о рождении их сына, он поставил под угрозу права Василия на московский трон. Слепая месть заставляет княжну забыть про чувства и сделать все, чтобы сохранить секрет. Сможет ли князь остановить Софью до того, как ее месть пройдет кровавой дорожкой по его роду и земле Русской, или сам падет жертвой коварных замыслов?

Пролог

27 сентября 1433 года

Галичский тракт в сорока верстах от Юрьевца, близ реки Кусь

Небо над заволжскими лесами затянуло низкими, тяжелыми облаками, угрожающими вот-вот пролиться холодным осенним дождем. И затем наступит время долгой и нудной распутицы. Все дороги, кроме самых главных трактов, засыпанных песком и галькой, размокнут, превращаясь в липкую глиняную грязь, колеи наполнятся водой, болота поднимутся, затапливая низины, валежник в лесах намокнет, лишая путников топлива для костров, да и сами придорожные стоянки станут чавкающим месивом, в которое уже не приляжешь отдохнуть на мягкую шелестящую траву, мечтая о ночной встрече с нежной и прекрасной берегиней — каковые, по слухам, по сей день иногда навещают на отдыхе честных и добрых путников.

В таковую погоду разумный человек предпочитает сидеть дома: готовить к зиме сани, набивать сеновалы и погреба да накрывать дранкой поленницы, спасая дрова от будущих ливней, а не в дальний путь отправляться.

Для путешествия, знамо, лучше дождаться заморозков — когда грязь схватится, превращаясь в скользкий от ледяной корки твердый камень, а прочая земля хотя бы припушится снегом, как бы приглашая на себя широкие полозья саней.

А коли еще немного терпения проявить, то лужи, болота, ручьи и вовсе покроются толстым прочным панцирем, заменяющим любые мосты и гати.

Вот тогда и настанет самое лучшее время для дальних поездок! Куда ни повернешь — ни ям тебе, ни грязи, ни топей. И даже вчерашние болота становятся ровной и гладкой дорогой.

Покуда же небеса дождями плачут — лучше дома сидеть да крапиву прошлогоднюю на нитки лущить. Нить крапивная хороша — не гниет, не тянется, не рвется. Для сетей и бредней — самое то…

И тем не менее в сие неурочное время по уже влажному от висящей в воздухе водяной пыли Галичскому тракту неспешным шагом двигались восемь всадников. Сабли на поясах, щиты и луки на крупах коней, толстая броня на теле и рогатины в седельных петлях выдавали вышедших в поход воинов. Трое ратников были в броне железной — один в кольчуге, а двое в чешуйчатых куяках^[1]. Остальные — в толстых, засаленных тегиляях, крытых сукном, плотно набитых конским волосом и простеганных мягкой железной проволокой.

Сиречь: трое были детьми боярскими — причем не самыми знатными, судя по простеньким поясам, почти без украшений. Пятеро — обычными холопами.

И потому больше всего сей малый отряд напоминал обычный сторожевой разъезд.

Правда, для дозорных ратники вели себя не самым правильным образом. Щиты находились у них не в руках, а лежали на крупах коней, рогатины болтались возле стремени, шлемы висели на луках седла рядом с колчанами. И смотрели воины не столько по сторонам, сколько на упитанного бородача в кольчуге, каковой громко рассказывал:

–…и вот покуда она Триглаве кланялась, к нам на подворье тесть с тещей прикатили. Ну, я, знамо, холопов послал баню топить, сам припасы привезенные в погреб перетаскал, покуда гости сундуки свои в дом относили. Когда бочонки перекатывал, на штаны рассолу капустного набрызгал. Ну, и гости, сами понимаете, взмокли. Теща исподнюю рубаху свою стянула, потную-то, и на лавку бросила…

— Че, прямо при тебе, Велиша? — оживленно полюбопытствовал облаченный в куяк молодой воин с короткой темной бородой клинышком и с толстой войлочной тафьей на бритой голове.

— Та не-е, — отмахнулся воин. — Они с тестем париться ушли! Я же в опочивальню к ним заглянул… Ну, в смысле в горницу, в которую гостей на постой определил. Глянул хозяйским оком, чего там, как? Прибрано ли, хорошо ли, чего родне понадобиться может? Тюфяков там принести, лавок добавить али еще чего потребно? Ну, а поелику един в доме остался, порты, рассолом залитые, скинул. И пояс снял. Ну, жарко, и мокрый весь! Но, как бы со всеми приличиями, без сраму. Рубаха-то до колен! Ничего лишнего не видать.

Прислушиваясь к рассказу, головные холопы приотстали, задние подтянулись, навострив уши и не отрывая глаз от боярского сына.

— Стало быть, выхожу я такой из гостевой опочивальни, — отер густые кучерявые усы воин, — без порток и пояса и вижу, как супруга моя тама в светелке стоит и на рубаху женскую смотрит. Я, стало быть, обрадовался и сказываю: «Как вовремя ты, милая, вернулась!» А она табуретку схватила и со всего замаха — тресь меня по башке! Скамейка аж на доски рассыпалась, а у меня перед глазами искры закружились. А ей мало! Она ножку в руке удержала — и ну меня ею охаживать, похабщину всякую выкрикивая! Я же понять никак не могу, что за бес в нее вселился?! Токмо прячусь. А она следом несется, да шустро-то как! Да деревяхой этой то промеж лопаток, то по голове, то по плечам, да при всем при том меня же еще и всячески поносит!

— Так дал бы ей под дых али в рожу! — не выдержал молодой ратник. — Она бы враз и успокоилась!

— Ага, конечно… — покачал головой третий воин с аккуратной окладистой бородой и короткими русыми волосами. — Жену по брюху кулаком! Коли супругу изувечишь, с кем потом век куковать? Со смоквой тоскливой и бесплодной? По лицу бить — и вовсе дурость последняя. Захочешь опосля приласкать да поцеловать, а перед тобой заместо милого личика перекошенное с синяком под глазом да челюстью набекрень. Не-е‑ет, так поступать нельзя, неправильно. Меня еще по молодости, как медовый месяц миновал, волхв научил, что жену карать надобно со всем уважением. Во первую голову, позорить ее никак нельзя и потому наказывать надлежит в уединении, слуг всех прогнав и от детей подальше уведя. Во вторую голову, наказывать надобно не кулаком али еще какой штукой сдуру, а тоненьким ремешком, дабы вреда здоровью никакого не причинять^[2]. Увести в светелку дальнюю, возле лавки крепкой наклонить, юбки и рубаху исподнюю на спину ей задрать, так, чтобы повыше… Да-а… — воин замолк…

— Чего мычишь, Беролом? — не выдержал молодой. — Помогает?

— Да уж раз двадцать пытался, ни разу до ремня дело не дошло… — развел руками Беролом, и весь дозор отозвался оглушительным хохотом. Воин же повернулся к бородачу в кольчуге: — Так чего там далее было-то, боярин? Выбрался ты из сей передряги али забила тебя супружница до смерти?

— Э‑э… — почесал тот в затылке. — О чем это я? А‑а‑а, да. В общем, чего там дурная баба себе удумала, я на тот миг еще не сообразил, и потому всерьез помыслил, что злой дух в нее вселился. А как духов изгоняют? Знамо, водою колодезной. Ну, я, от колотухи оберегаясь и супружницу покамест не трогая, через дом пробежал да во двор, и вниз, и к коновязи. Там аккурат бочка с водою стояла. Я до нее добег, наклонился, под палку поднырнул, жену на плечо поднял, да вниз головой в бочку сию и заметнул. Распрямляюсь, духа не успел перевести, — ан передо мною тесть с тещею стоят. Угораздило их, понимаешь, ужо попариться и не к месту на двор выйти! И взгляд у них у обоих таковой, я вам скажу, что словами не передать…

Двое передовых холопов повалились из седел молча, никто и понять ничего не успел. Рассказчик даже не прервался. Но уже через миг длинные стрелы с гранеными наконечниками ударили по боярским детям. Молодому воину одна из них пробила лоб, а другая — живот, Беролому сразу три впились в грудь и плечо, а четвертая попала прямо в горло.

Трое уцелевших всадников натянули поводья, торопливо поворачивая коней — но лучники, понятно, оказались быстрее, и стрелы с легким зловещим шелестом глубоко впились в тело, пробив пухлые стеганые халаты…

* * *

Спустя полтора часа двое запарившихся всадников, вырвавшись из тесной лесной дороги на небольшую поляну, осадили покрытых розовой пеной скакунов перед небольшим отрядом явно знатных людей, богато наряженных кто в алые плащи, крытые добротным индийским сукном, кто в тяжелые шубы, украшенные жемчугом и самоцветами, кто в войлочные подшлемники, а кто в собольи и бобровые шапки. Весь отряд сверкал дорогими перстнями на пальцах, ожерельями и цепями на шеях, и сидели все путники верхом на драгоценных туркестанских лошадях, каждая ценою в целый табун обычных скакунов…

Не иначе — князья родовитые али самые достойные бояре!

Сбив шапки перед князьями, оба всадника поклонились прямо из седел и почти одновременно выдохнули:

— Московская дружина впереди!

А затем уже по очереди добавили, снова кланяясь знатным людям:

— Княже… Княже…

— Москва? Откуда?! — переглянулись князья.

— Мы дозор ихний на переходе сбили! — спешно отчитался один из гонцов. — Стрелами посекли!

— Зачем же посекли?! — повысив голос, привстал на стременах широкоплечий всадник с накинутой на плечи вместо плаща лисьей шубой. — Живые они надобны! Мертвых не допросишь!

— Не совсем мертвые, Василий Юрьевич! — поспешил уверить второй дозорный. — Половина токмо преставились. Трое еще дышат. Они о вороге и поведали.

— Мы так помыслили, — добавил его спутник, — известие сие зело важное, поспешили доставить. Раненых с разъездом оставили. Они бы скачки не перенесли.

— Надобно было хоть пару ворогов живыми вязать! — продолжил отчитывать ратников воевода. — Зачем валили всех подряд?!

— Так это, княже… — с тревогой переглянулись гонцы. — Видим, едут мужи оружные, гомонят на весь лес… Татары отродясь так себя не вели! Да и служивые не должны. Время для походов ратных ныне неуместное, распутица на носу. Мы так помыслили: ушкуйники сие али тати лесные, душегубы-разбойники. Чего их жалеть-то, дрянь поганую? Вот из-за кустов луками и посекли…

— Неуместное, неуместное… А сами мы кто?! — грозно рявкнул старший сын звенигородского князя. — В нежданное время по ворогу ударить — самое милое дело! Когда не ждут, не готовы, расслабились…

Дозорные испуганно переглянулись и снова попытались оправдаться:

— Вестимо, бояре московские тоже… Не ждали…

— Но вы-то, вы должны были…

— Обожди, брат! — Выехал вперед всадник безусый, но уже плечистый, в синем суконном плаще с рысьим подбоем и лисьим воротом, сколотым на плече фибулой, сверкающей агатами и яхонтами. Пояс юноши отливал золотом накладок, а ножны белели резной слоновой костью. Сразу видно — воин знатнейший из знатных. Тонкие черты лица, острый нос, голубые глаза. И раз уж он назвал звенигородского княжича братом, несложно было догадаться, что в разговор вмешался средний сын лучшего воеводы ойкумены Дмитрий Юрьевич.

— Чего тебе, Димка? — оглянулся на него Василий Юрьевич, но средний из сыновей звенигородского князя обратился не к нему, а к дозорным:

— Сколько дружинников под московским стягом? Кто ведет, как далеко?

— Бают, тысяч семь собралось, — облизнулся один из дозорных. — Хотя, может статься, и привирают для страху. А разъезд, знамо, впереди полков на день пути… Князь Василий Серпуховской у них за воеводу.

— Князь Серпуховской… — задумался старший из княжичей и мотнул головой: — Нет, не помню такового. А ты?

— Нет. — Дмитрий Юрьевич оглянулся на третьего всадника в дорогих одеяниях, совсем еще мальчишку лет шестнадцати на вид. — А ты, братишка?

— Нет… — пожал плечами младший из княжичей и тронул пятками скакуна, продвигаясь вперед на несколько шагов.

Он тоже был голубоглазым, крепким, с развернутыми плечами и тонкими чертами лица. Любому понятно — одна кровь.

— Коли в переходе идут, то ночевать, вестимо, на Коровьем Языке собрались, на водопое у излучины Куси, — пригладил свою небольшую, пушистую и совсем еще мяконькую юношескую бородку Василий Юрьевич и словно бы оценивающе потер волоски между пальцами руки. Затем резко поднял взгляд на гонцов: — Вы разъезд весь положили, никто не ушел?

— Никто, — поспешно замотали головами воины.

— Выходит, московские воеводы о нас пока ничего не зна-ают… — сделал вывод старший из княжичей.

— Коли дозор к вечеру к своим не вернется, московские воеводы о нашей близости догадаются, — предупредил средний княжич.

— Встревожатся! — вскинув палец, поправил его Василий. — Не догадаются, но встревожатся. Но это тоже плохо. И, стало быть, до вечера надобно успеть…

— Чего успеть? — громко поинтересовался младший из братьев, однако Василий его не расслышал. Он расстегнул поясную сумку, достал весьма увесистый кошель и бросил дозорным:

— Молодцы! — После чего он повернулся к свите и быстро, четко начал отдавать приказы: — Заводных коней к полкам! Надеть броню! Обоз бросить с возничими, охрану — в строй. Мне нужны все ратники до последнего! Без телег мы втрое быстрее пойдем, успеем к Языку вовремя.

— Но их же семь тысяч, брат! — не выдержал младший из княжичей. — А нас хорошо, коли пятнадцать сотен!

— Зато мы о них знаем, а они о нас — нет, — через плечо ответил старший из Юрьевичей. — Вот когда к вечеру дозоры не вернутся, москвичи наверняка насторожатся, изготовятся к схватке, и вот тогда точно случится беда. Посему выбор у нас простой… — Василий потянул повод, заставив тонконогого скакуна повернуться к собеседнику. — Али бежать, ако зайцы трусливые при виде тетеревятника, али самим кречетами стремительно напасть, покуда не ждут. Ты хочешь прослыть трусом, братишка?

Юный Дмитрий Юрьевич медленно покачал головой.

— Тогда, выходит, выбора и вовсе не осталось, — пожал плечами галичский княжич. — Вели холопам скакать за твоей броней! Всего полдня осталось, а нам надобно успеть и снарядиться, и еще пятнадцать верст промчаться до первых сумерек!

* * *

На Коровий Язык московские полки начали выходить задолго до вечера — медленно, лениво, словно бы устало. Воины выезжали по четверо в ряд, ибо на узком тракте больше всадников стремя к стремени не помещалось, — и растекались в стороны по обширному наволоку^[3] примерно четырехсот саженей^[4] в ширину и не меньше версты длиной.

С одной стороны этот громадный луг омывала мелководная речушка Кусь, с другой огибал плотный зеленый ольховник, слабо шелестящий листвой и громко чирикающий голосами тысяч невидимых птиц. Появление из леса все новых и новых сотен людей осенних птах отчего-то ничуть не беспокоило. Вестимо — пернатые малыши слишком ценили последние теплые дни перед совсем уже близкими неизбежными морозами.

Между тем вооруженные саблями и топориками путники спешивались, расседлывали скакунов и начинали заниматься хозяйственными делами. Кто-то вел лошадей к водопою, кто-то отправлялся в лес за дровами, кто-то раскладывал потники, стеганые халаты и седла, готовя стоянку. Судя по простеньким поясам и одеждам, потертым ножнам и явно старому оружию, все эти мужчины были самыми худородными из бояр да обычными холопами.

Впрочем, оно и понятно. Не князьям же и знатным боярам грязной работой заниматься!

Полчаса, час, поток всадников непрерывно вытекал и вытекал на обширный заливной луг: ратники разъезжались по своим отрядам, спешивались и отпускали подпруги, отдавали лошадей коноводам, подключаясь к общим хлопотам. Тут и там, отчаянно дымя и потрескивая, медленно разгорались костры. Найти сухие дрова во влажной осенней роще оказалось не так-то просто, и потому приходилось запаливать то, что есть — всякую гниль, лыко, кору; мелко щипать на лучинки срубленные стволы, накрывая слабые огоньки хворостинками, прошлогодней травой и ветками.

За головным полком с узкого тракта стали выкатываться к стоянке телеги с припасами и необходимым походным снаряжением: котлами и палатками, коврами и кошмами, поддоспешниками и плащами; щитами, копьями, пучками стрел и броней.

Однако в сей час воинам куда больше требовались мешки с сечкой и посудой, короба с сушеной мясной крупкой, салом, вяленой рыбой. Ратники стали оживленно разбирать возки, вешать котлы над огнем, наполнять водой, в то время как возничие, опять же, распрягали кобылок, поили их и отводили на выпас. Ибо лошадям среди людского ночлега делать, понятно, нечего.

Солнце медленно опускалось к макушкам деревьев, на наволоке тут и там поднимались палатки, в воздухе к едкому запаху дыма наконец-то стали примешиваться щекочущие ноздри ароматы вареных круп и жареного мяса.

Вот как раз в эти минуты, словно бы специально подгадав к ужину, из лесного сумрака на открытый, а потому все еще светлый луг начали выезжать всадники, одежды которых сверкали золотом и самоцветами. Застегнутые драгоценными фибулами плащи, столь же дорогие пряжки и накладки на ремнях, рукояти оружия с рубиновым навершием, меховые шапки со страусиными перьями да сверкающими драгоценными камнями. Причем и сами меха — сплошь соболя, бобры да чернобурка.

Перстни на руках, ожерелья на шеях, браслеты на запястьях…

Сразу видно — знать из знати! Самые родовитые из бояр и князей русских!

Головной полк выходил на луговину спокойно и вальяжно, богато одетые бояре громко смеялись, приподнимались в седлах, оживленно разговаривая:

— Обученный кречет, он и лису, и лань возьмет, и куропатки не упустит! — громко убеждал один. — Да и умен, ровно мысли твои читает, когда в воздух подбрасываешь!

— После кречета твоего, Тиславич, от куропатки токмо перья да клюв останутся! — издалека, через несколько голов, возразил другой всадник. — Для каждой охоты свой сокол надобен! На куропатку — тетеревятник, на зайца — беркут, на цаплю и журавля — свистун али канюк.

— При таковом обычае на охоту надобно полтора десятка орлов с собою брать, княже!

— А то мы меньше берем!

Увлеченные разговором о соколиной охоте, знатные люди, добравшись до стоянки, еще долго не разъезжались по лагерю к своим отрядам — обсуждали птиц, добычу, любимые выезды и рассказывали о забавных случаях из жизни.

Бояре словно бы забыли, что находятся на войне, а не на прогулке…

Хотя, с другой стороны, — до вражеского города еще несколько дней пути, тревожных вестей от дозорных нет. Чего посреди собственного ратного лагеря опасаться?

К тому же совсем еще юный князь Василий Серпуховской — главный московский воевода в силу внезапно свалившейся на него знатности — изрядно перестраховывался с первого дня дороги. Почти не имея походного опыта и потому невероятно преувеличивая возможные опасности, паренек заставил всю личную охрану Великого князя — всех дворовых холопов и призванных от дворцовых земель боярских детей — постоянно носить броню и возить рогатины у седла. Посему вокруг государя Василия Васильевича и его свиты всегда находилось четыре сотни недовольных своей судьбой, злых, усталых и потных, но всегда готовых к смертельной схватке воинов.

Вот и сейчас личные телохранители государя, одетые в добротные юшманы^[5] и кольчуги, в остроконечные ерихонки со сверкающими бармицами, широко окружали своего правителя и его свиту в несколько рыхлых рядов, придерживая поставленные на стремя рогатины и хмуро глядя по сторонам.

Войско же продолжало выбираться на наволок: малые отряды отдельных боярских детей или мелкопоместных бояр, телеги и кибитки с припасами и снаряжением, заводные лошади — и снова отдельные отряды ополчения.

Расседлывались, распрягались, разгружались…

В самом центре лагеря великокняжеские холопы начали возводить светлый и просторный шатер для государя, расстилать ковры там, где ночью появятся пол и постель, выкладывали очаг из собранных вдоль берега камней, заправляли мелко порезанным вяленым мясом ячневую крупу в котле…

— Василий Ярославович, а ты каковых ястребов держишь?!

Князь Серпуховской вздрогнул, оглянулся на государя, нахмурился.

Он еще не привык к своему высокому титулу и не знал, считать ли своими соколами только отцовских птиц или перечислять всех доставшихся по наследству.

В задумчивости юный полководец огладил ладонью золотистую грудь — броню из крупных позолоченных пластин, наклепанных на кожаную подкладку…

Да, в отличие от всей остальной свиты главный воевода носил броню! Носил с самого начала похода — несмотря на общее спокойствие, несмотря на то, что враг находится невесть как далеко, в десятке дней пути. И хотя куда более многоопытные бояре откровенно посмеивались над излишней опасливостью своего двадцатидвухлетнего начальника, он все равно продолжал таскать на себе два пуда железа — это еще не считая поддоспешника, — и постоянно возил щит на крупе коня и шлем с личиной на луке седла.

Единственная слабость, каковую позволил себе пятый по знатности русский князь, — так это оставить в обозе рогатину. Очень уж неудобно постоянно удерживать рядом с собой длиннющее и тяжелое копье!

— Так каковые соколы тебе по нраву, Василий Ярославович? — приподнялся на стременах восемнадцатилетний государь Великий князь всея Руси Василий Васильевич. Улыбчивый и розовощекий, с белесым пушком над алыми губами, в собольей шапке с ярким агатом в золотой оправе на лбу и в бобровой шубе, крытой изумрудным, ярким на изумление индийским сукном, он тоже выглядел так, словно бы выехал на охоту, а не находился в ратном походе.

— Крапчатые! — кратко ответил великокняжеский шурин, чем вызвал новый приступ всеобщего хохота. Ибо крапчатыми легко могут оказаться и огромный кречет, и крохотная пустельга. Уродились бы они только светлыми в темную крапинку!

Князь Серпуховской на миг заколебался, не зная, как лучше поступить: вместе со всеми улыбнуться, делая вид, что ловко увернулся от прямого ответа, или свысока прогневаться смеху худородных? Он ведь теперь более не мелкий новик^[6], а знатный князь!

Василий Ярославович на миг отвел взгляд от государя — и тут же все мысли до единой мгновенно вылетели у него из головы!!!

Главный московский воевода увидел, как из темной чащи, всего лишь в двухстах шагах от него, с уходящего под густые кроны галичского тракта вылетают на рысях молчаливые всадники — полностью одетые в броню, в шлемах с опущенными личинами, со щитами в руках и с копьями наперевес.

— Кто это? Откуда? — судорожно сглотнул юный воин, хотя мгновенно наполнивший желудок ледяной холод уже дал ему совершенно точный и однозначный ответ: это — не друзья!!!

Воины вылетали, готовые к бою и ищущие его. Десяток, другой, третий — они тут же поворачивали вправо, на просторный выпас перед осинником.

Нежданные враги хорошо знали здешние места и догадывались, где именно будет стоять московский лагерь, а где — щипать травку беззащитные лошади. И поскольку атаковать считаными десятками многотысячный лагерь есть занятие бессмысленное — незваные гости разворачивались на коноводов, каковых общим числом даже двух сотен холопов не набиралось, да вдобавок еще бездоспешных и разбросанных по всему полю группами по пять-шесть человек.

Коли лишить армию лошадей, сие уже не войско окажется, а так… Бродяжки с мечами.

— Рынды^[7], ко мне!!! — спохватившись, во весь голос закричал воевода. — Бунчук^[8]! Трубача!

Однако носитель его знака и горнист успели куда-то отъехать, готовясь к привалу. Хорошо хоть великокняжеские телохранители находились рядом и услышали зычный приказ командира.

— Ко мне! Все сюда! Копья наперевес! — Василий Ярославович схватился за шлем, нахлобучил на голову, оглянулся.

Окружавшие свиту рынды уже скакали к нему, снимая с петель и перехватывая рогатины, — а чужаки все это время неумолимо продолжали выхлестывать на пастбище, и счет им явно перевалил сильно за две сотни.

Или уже три?

Однако сейчас юному воеводе было не до арифметики. Василий Ярославович дотянулся до щита, ощутил в руке его успокаивающую тяжесть и выхватил саблю. Привстал на стременах и громко крикнул, указывая вперед: — Слушай меня, бояре! Сию дорогу надобно заткнуть! Запрем ворогов в лесу, оттуда не навредят! За мно-о‑ой!!!

Он дал шпоры коню, разгоняя его для атаки, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и быстрым движением опустил личину, закрывая лицо.

По коже пробежал огонек азарта, предвкушения близкой схватки — веселящий и пугающий, зажигающий душу смертельным азартом, наполняющий жилы жаркой шипящей бодростью.

Сейчас начнется сеча!!!

План воеводы выглядел единственно правильным и вполне осуществимым. Ударить в основание потока конницы, опрокинуть вражеских ратников на дороге, у выезда к лагерю — связать врага боем, завалить ему путь телами и конскими тушами. Верховому через лес пробираться трудно, а в темноте станет и вовсе невозможно. Если перекрыть выход, вражеская армия так и останется в чащобе. Застынет на дороге, совершенно бессильная, будь она числом хоть в тысячу, хоть в десять, да хоть бы даже и в сто тысяч копий!

Опрокинуть, остановить, запереть до темноты.

А утро вечера мудренее…

— Геть, геть, геть! — громкими выкриками горячил и себя, и стремительного скакуна князь Василий Ярославович, как вдруг…

— Государь, государь! — закричали сразу в несколько голосов холопы и боярские дети. — Государя спасайте!

Василий Ярославович оглянулся — и громко выругался!

Оказывается, три сотни вырвавшихся на простор пастбища чужих воинов не стали гоняться за лошадьми, сечь коноводов, собирать и уводить табун — а умело развернулись в плотный полк из четырех линий… И стали разгоняться прямо на великокняжескую свиту — кованые да против бездоспешных и безоружных бояр!

Без брони и с саблями супротив кованого копейщика — это как зайцу супротив медведя. Токмо в сказке победить и возможно. Свита и государь в такой схватке окажутся обречены.

Говоря по совести, несколько мгновений главный воевода все-таки колебался. Василий Ярославович был уверен, что сможет заткнуть поток вражеских воинов, что сеча на выходе с тракта остановит наступление чужаков, по крайней мере, на время, достаточное, чтобы московские бояре успели вооружиться и собраться для отпора. А скорее всего — и до утра, ибо до ночи оставалось уже совсем ничего — меньше часа, а сражаться во мраке невозможно. Когда сгустится тьма, всем придется остаться там, где они оказались, а к рассвету московская дружина сможет снарядиться для правильного сражения.

Нужно просто выиграть немного времени.

Всего лишь полчаса, самое большее — час…

В начавшейся битве князь Серпуховской совершенно точно мог победить!!!

Но что проку в ратной победе, если при этом погибнет тот, ради которого войска идут в битву?

— Проклятые небеса!!! — во весь голос закричал юный воевода и что есть силы потянул левый повод, уводя свои сотни в широкий разворот, дабы атаковать врага сбоку.

Удар в бок, а уж тем более в беззащитную спину способен уничтожить любое, даже превосходящее в силах войско, — и потому вражеская кованая рать, заметив опасность, тоже стала поворачивать, так и не успев стоптать великокняжескую свиту.

В этом кружении оба полка потеряли скорость и потому не сшиблись в сече — а просто съехались левыми краями, нанося друг другу удары саблями и копьями. Однако без хорошего разгона удар рогатины неспособен пробить даже щита — и потому вместо криков боли и ярости воздух над полем наполнился громким стуком, звоном и руганью.

Князь Василий Ярославович, как всегда, вырвавшись вперед, встретил грудью сразу три копья. Поспешно закрылся, приняв левые на щит, а третье без труда отвел саблей.

В сей схватке, случившейся без разгона, все происходило невероятно медленно, плавно, словно бы во сне.

Оттолкнув в сторону своим клинком копейный наконечник, воевода обратным движением с широкого замаха рубанул врага поперек посеребренного улыбающегося лица. Личина сверкнула в воздухе, улетая в сторону, брызнули кольца бармицы, чужак опрокинулся на спину. Воевода же торопливо ударил щитом влево вниз, пытаясь попасть в колено другого оказавшегося слева чужака. По ноге — промахнулся, но от сильного удара в бок вражеский конь скакнул вперед, поднялся на дыбы и стал заваливаться набок.

И тут из-за спины падающего противника очень медленно, но все-таки тяжело ударила увесистая рогатина — точнехонько в открытую княжескую грудь…

Броня выдержала — Василий Ярославович лишь поперхнулся воздухом, быстро прикрылся от повторного укола, ударами пяток заставил коня двигаться вперед, увидел из-под щита другого ворога, что есть силы уколол его саблей в бок, потом еще раз, продвинулся еще немного вперед, приопустил щит, чтобы осмотреться, — и тут же в голове словно бы разлетелся сноп огненных искр…

* * *

Княжич Василий Юрьевич останавливался на Коровьем Языке раз пятнадцать и потому знал эту стоянку наизусть, мог бы сражаться на ней даже с завязанными глазами. Однако на сей раз он хотел этой схватки всеми возможными способами избежать. Ибо последние два часа галичская дружина шла на рысях — и потому кони были вымотаны, совершенно не годясь для боя, да и сами воины тоже изрядно устали.

Противник же превосходил галичскую дружину только числом чуть ли не впятеро!

Коли дело дойдет до сечи — москвичи своих врагов затопчут. Просто задавят числом — тут уж никакая доблесть не поможет.

Однако сын лучшего воеводы своего времени успел хорошо усвоить, что главный залог победы в любой сече — это не число и даже не умение. Залог победы — это неожиданность. Способность воеводы перехитрить врага, поймать его в ловушку, запутать маневром, испугать нежданной опасностью. И потому старший сын галичского князя без колебаний встал в первые ряды головного отряда, решительно поведя всего лишь несколько сотен галичских бояр против семитысячной московской армии.

— Вперед, вперед, вперед! — двадцатилетний воевода во весь голос подгонял воинов, пришпоривающих своих измотанных, тяжело дышащих коней. — За мной, други! За мной, не отставай! Впере-е‑д!!!

Вылетев во весь опор на обширный луг, Василий Юрьевич чуть поддернул поводья, замедляя шаг, и привстал на стремена, оглядываясь.

Здесь все было, как всегда. Люди стояли ближе к воде, разводя костры и собирая палатки, кони паслись у осинника, на сочной траве. И выезжающие сотни очень удачно отрезали воинов от их скакунов.

Правда, в самом центре широкого поля стояло под бунчуками и хоругвями почти полторы тысячи верховых. По виду — княжеская свита с охраной. К бою явно не готовая, но числом сильно превосходившая его отряд, и вдобавок — свежая.

«Стопчут!» — пробежал холодок по спине княжича. Но обратной дороги у него уже не оставалось.

Василий Юрьевич оглянулся — галичане стремительно вылетали из леса, десяток за десятком пополняя головные сотни. Уставшие, но привычные к походам, не знающие поражений, послушные и уверенные в себе.

Княжич ждал — ведь каждая минута промедления увеличивала его силы.

Сообразили это и москвичи — от свиты неожиданно отделилось несколько сотен одетых в броню бояр, во весь опор устремившись к тракту.

Поняв, что его сейчас отрежут, Василий Юрьевич вскинул рогатину и громко закричал:

— За мно-о‑ой! За Гаа-а‑алич!!!

Его сотни без колебаний устремились следом, понукая тяжело дышащих скакунов и вынуждая их разогнаться если не в галоп, то хотя бы на рысь. Щиты вперед, копья наперевес, через прорези в личинах пляшут над остриями рогатин золотые и серебряные фигурки.

— Вперед, други мои, вперед! Напоим нашу сталь парной московской кровушкой! За Га-а‑а‑а‑алич!!!

Вестимо, в копейном ударе галичане снесли бы половину княжеской свиты, наряженной в меха и ферязи^[9] вместо брони. Но потом завязли бы в сече, растеряли рогатины и оказались изрублены бодрыми московскими воинами все до последнего.

Однако Василию Юрьевичу повезло — отделившийся передовой отряд не захотел рисковать и стал разворачиваться, чтобы защитить государя.

Тракту больше ничто не угрожало — и княжич тоже повернул, но ровно настолько, чтобы не сойтись с врагом в лоб, а проскочить мимо. И провел свой отряд буквально впритирку с московскими сотнями, зло ощетинившимися длинными рогатинами! А затем снова сделал вид, что готовится ударить по свите.

Москвичи, спасая Великого князя, поскакали наперерез, опрокидывая собственных обозников, свита бестолково попятилась к лесу, медленно скрываясь под деревьями.

Передовой отряд развернулся в несколько рядов, готовый отразить атаку, — Василий Юрьевич легонько наскочил на храбрецов, дав боярам потыкать в щиты копьями, а затем отозвал галичан и сместился вправо, показывая, что желает обойти защитников, что готов преследовать Великого князя даже через чащу!

Московские ратники попятились еще дальше, закрывая и эту возможность…

А между тем далеко за спиной княжича Василия из зева лесного тракта продолжали вырываться на простор Коровьего Языка все новые и новые сотни галичских бояр. И это означало, что старший сын князя Юрия Дмитриевича победил. Даже не вступив в битву, он не дал врагу собраться к сражению, не допустил его к лошадям, оставил рассеянным мелкими отрядами тут и там по огромному наволоку, отрезал от собственного обоза и почти без боя смог выдавить Великого князя Василия с ратного поля, загнав его в густой темный лес.

Что же это еще, как не победа?

Теперь галичанам оставалось только праздновать и собирать трофеи.

* * *

Когда князь Серпуховской открыл глаза, небо все еще оставалось серым.

Не черным.

Значит, пролежал он в беспамятстве всего ничего, считаные минуты.

Однако, судя по звукам вдалеке, все уже было кончено.

Главный воевода дал себе еще несколько мгновений покоя, затем поднялся на локтях, перевернулся на живот, оттолкнулся ладонями от окровавленной травы и встал на колени, осматривая поле брани.

Там, где недавно гарцевала великокняжеская свита, осталась только примятая трава, но возле самого леса все еще продолжалась рубка. Вестимо, государь с ближними боярами все-таки ушли, а телохранители остались прикрывать их отступление.

Василий Ярославович перевел взгляд на лагерь. Там через костры и палатки быстро катилась железная волна из одетых в броню всадников: чужаков успело набраться уже никак не менее тысячи.

Наступлению кованной рати почти никто не противился — боярские дети и холопы убегали со всех ног, перепрыгивая костры и затаптывая лежанки. Многие уже успели перебраться через реку и скрыться в ивовых зарослях на том берегу, другие еще только брели через Кусь по грудь в воде, поднимая над головой какие-то узелки и сумки, луки или мечи, — то, что догадались схватить с собой, спасаясь от неминуемой смерти.

Оно и понятно. Пеший ратник способен выстоять перед конной атакой только в плотном строю, прикрывшись щитами и выставив вперед крепко упертые ратовищами в землю копья; в прочных шлемах и хорошо бы еще и в надежной броне. Сейчас же в лагере, бездоспешные и рассыпанные по одному, воины могли только бесславно и бесполезно умереть.

Или…

Или убежать, спасая себя для будущих походов.

Чем они сейчас вполне разумно и занимались.

— Василий Ярославович, помоги… — послышался громкий стон почти у самых ног воеводы. — Помоги, у меня сейчас ступню расплющит…

Раненный боярин, придавленный лошадиной тушей, скрипнул зубами и в бессилии поскреб пальцами скользкую, пахнущую парным молоком траву.

Это был тот самый воин, которому недавно досталось от воеводы саблей. И, судя по залитому кровью лицу, личина и бармица от размашистого удара бедолагу не спасли. Рана вышла не смертельной, но довольно глубокой.

— Василий Ярославович… Помоги… — снова простонал несчастный.

— Ты меня знаешь? — удивился юный воевода, поднимаясь во весь рост и оглядываясь. — Откуда?

Поле недавней битвы выглядело не особо ужасающим: пять лошадиных туш и три тела, немного крови и куски расколотых щитов. Однако несколько копий тут и там все-таки валялось.

— Кто же не знает великокняжеского шурина? — тяжело дыша, ответил раненый. — Я даже на свадьбе твоей сестры погулять успел, покуда матушка государя не учудила…

— Так ты галичанин? — сообразил Василий и тут же жадно спросил: — Тогда скажи, откуда все вы здесь?! Я же повелел накрепко перекрыть все дороги и тропинки, чтобы ни одна мышь из Юрьева не выскочила! И время для похода выбрал самое неурочное! Как вы узнали? Почему выступили навстречу?

С этими словами воевода повел плечами, подобрал с земли рогатину, глубоко вогнал ее под лошадиную тушу и хорошенько налег на ратовище, приподнимая мертвую плоть.

Раненый жалобно застонал и торопливо вытянул ногу. После чего с облегчением откинулся на спину:

— Как хорошо-о! Я — твой должник, Василий Ярославович, век не забуду!

— Так откуда вы взялись? — Воевода бросил копье и пошел по кругу, вглядываясь в траву.

— Князь Звенигородский зело сильно удивился тому, что с Волги по торному тракту полных три недели даже бродячей собаки не прибежало, — слабо засмеялся галичанин. — Заподозрил, что татары недоброе что-то задумали, покуда все в ожидании распутицы расслабились. Велел сыновьям проверить. Это ведь Юрий Дмитриевич, его не обманешь! Его перехитрить еще никогда и никому не удавалось.

Воевода не ответил. Наклонился за саблей, вернул ее в ножны.

— Сим объявляю тебя своим пленником, Василий Ярославович! — все еще сквозь зубы выдохнул раненый. — Оглянись, мы победили!

— Посмотри на себя, боярин! — не смог сдержать улыбки перед таким нахальством князь Серпуховской. — Ты ныне даже мыши не обидишь! Это ты теперь мой пленник!

— Твоя правда, Василий Ярославович, ныне я не боец, — признал боярин, откинул голову на землю и смиренно согласился: — Ладно, будь по-твоему. Забирай меня к себе в полон…

Московский воевода снова огляделся. В стремительно густеющем мраке галичане весело обживали московский лагерь. Расседлывали своих коней, отправляли их на выпас к захваченному табуну, сами же рассаживались к кострам, запускали ложки в еще горячие каши и похлебки…

Сеча у леса завершилась, однако поле недавней схватки никто пока не осматривал. Простых воинов, загнавших московских ратников в чащу, куда больше интересовал обоз, сгрудившийся у выезда на наволок. После начавшейся рубки возничие попытались развернуться и уехать. Кому-то это, наверное, удалось, но большинство застряло в толкучке. Чтобы разграбить телеги, победителям оставались лишь считаные сумеречные минуты уже наступившей ночи, так что все свободные галичане увлеклись добычей.

Еще примерно с сотню врагов распоряжались на пастбище — разгоняя московских коноводов, дабы не увели своих лошадей лесом. Там галичан тоже ждала невероятно богатая добыча.

Однако разбой разбоем, но несколько крупных отрядов расположились у реки, следя за берегом, и еще возле великокняжеской палатки в виду выхода на тракт…

В общем, победители проявляли завидную осторожность — хотя рассеянный, испуганный, загнанный в густые заросли противник, все припасы и оружие которого остались в лагере, вряд ли был способен собраться для нападения.

Похоже, в общей суете про тихое мертвое поле всего лишь с несколькими телами просто-напросто забыли.

Не до того.

Пока на рассвете кто-нибудь не заметит неупокоенных товарищей — сюда уже никто не подойдет.

— Как тебя зовут, боярин? — негромко спросил Василий Ярославович.

— Титомир я, Лягутин сын, — ответил галичанин. — Хозяин Гремячего ручья.

— Выздоравливай, боярин Гремячий, — пожелал ему воевода. — Может статься, в следующий раз судьба сведет нас друзьями, а не ворогами.

— И тебе удачи, Василий Ярославович, — отозвался галичанин. — Надеюсь, боги позволят мне отблагодарить тебя за помощь бочонком доброго хмельного меда!

Московский воевода кивнул, повернул к туше пегого коня, подобрал там с земли чей-то рваный и грязный плащ, перекинул через плечо поверх своего.

Не самое лучшее приобретение, но юный князь отлично понимал, что впереди его ждет очень долгая ночь в холодном и влажном лесу. Лишняя подстилка вскорости очень даже пригодится.

Василий Ярославович еще раз повернулся кругом, осматриваясь последний раз, уныло вздохнул и пошагал к совсем уже черной роще, узнаваемой лишь по слабому шелесту невидимой листвы.

Примечания

1

Куяк — доспехи из железных пластин, нашитых на кожаную или матерчатую основу.

2

Домострой, гл. 42:5.

3

Наволок — затопляемые весенним половодьем земли. По причине длительной заболоченности эти луга непригодны для земледелия и не зарастают лесом, но зато считаются отличными пастбищами и сенокосами. Со второй половины лета, разумеется.

4

Сажень (народная, по умолчанию) — это рост человека. Хотя различных вариантов меры с таким названием историки насчитывают многие десятки.

5

Юшман — броня, в которой металлические пластины вплетены в кольчужную ткань.

6

Новик — подросток, боярский сын.

7

Рында — оруженосец при Великом князе.

8

Бунчук — древко с привязанным хвостом коня, символ власти.

9

Ферязь — популярная среди знати форма одежды. Больше всего напоминала полупальто без рукавов, поскольку в отдельных случаях особо упоминался нестандартный вариант «ферязь с рукавами». Ферязь всячески украшалась и расшивалась, демонстрируя статус и богатство владельца, и сохранилась как вид чиновничьей парадной одежды аж до самой революции.