Земля Злого Духа

Александр Прозоров, 2014

1582 год. Атаман лихой сотни Иван Егоров, сын Еремеев, в составе войска Ермака отправляется на завоевание Сибирского ханства. Разбиты войска хана Кучума, взяты и разграблены богатые города – Кашлык и Чинги-Тура, казаки с боями прорываются к Оби… И вот тут-то пути Ивана и Ермака расходятся: молодой атаман узнает от местных жителей о существовании где-то в верховьях Оби страны вечного лета и страшных драконов, повелители которых – злобные колдуны сир-тя – владеют несметным количеством золота…

Глава I

Осень 1582 г. Тура-река

Иван, из детей боярских

Всадники выскочили из-за холма быстро и можно было бы сказать внезапно, коли б их уже давно не поджидали. В блестящих панцирях, в шлемах, с саблями и палашами. За спинами воинов реяли гусиные перья на железных дугах.

— Ну, вот они! — Усмехнувшись, молодой человек в шведских нагрудных латах водрузил на голову вытянутый кверху шлем, именуемый морионом, и, обернувшись, подмигнул стоявшему чуть позади воину в точно таком же шлеме и кирасе поверх порядком-таки замызганного камзола, зато с яркими разрезными рукавами, мечтой любого щеголя!

— Да, вижу, — кивнув, с грубоватым акцентом отозвался щеголь по-русски. — Все как ты говорил, Иоганн! Доннерветтер! Они все же поверили!

Иоганн, или, уж лучше сказать, Иван, скривил губы:

— Поверили. А кто б не поверил? Лишь бы парня нашего не замучили.

— Не успеют.

Поежившись, Иван глянул на сидевших в засаде людей — русских и наемников-немцев. Впрочем, кроме собственно немцев, как, к примеру, щеголь Ганс Штраубе из Мекленбурга, кого здесь только не было!

Наемники — опытные рубаки, стрелки, да и свои — не хуже. Как на подбор парни — орлы! И что с того, что экипированы кто во что горазд: кто в добротном немецком панцире, кто в кованной из плоских колец байдане, кто в пластинчатом бахтерце, кто в доспехе посолиднее, из металлических, поверх кольчужной вязки, досок — колонтаре, кто… кто-то и вообще — в простой кольчужице. Часть — конные — какая ж ватага без коней? — при палашах, при сабельках добрых; часть — пищальники, стрелки, даже три небольшие пушчонки имелись; пушкари, запалы в руках держа, искоса так на Ивана поглядывали: мол, не пора ли?

— Пусть поближе подъедут, — осадил пыл молодой атаман. — Ждем!

— Ждем так ждем, — положив наземь здоровенную, кованную железьем и утыканную гвоздями дубину (ослоп), согласно промычал здоровенный бугай в стеганом ватном кафтане (тегиляе), иные латы по размеру никак не мог подобрать. — Можно и помолиться пока. Верно, отец Амвросий?

— Истинно глаголешь, Михеюшко! Молитва-то ни в каком деле не помеха, ага. Вот и царь Савл как-то в походе…

— Тсс, отче! — повернув голову, Иван шутливо погрозил священнику пальцем. — Молитеся, но будьте начеку! А про царя Савла ты нам вечерком, у костра, расскажешь.

— Могу еще и про царицу Савскую, — улыбнулся отец Амвросий.

Священник был собою видный: молодой, но не слишком — тридцать три года недавно исполнилось, — высок, с очей синих пронзительным взглядом, из породы тех людей, что готовы были нести слово Божие куда угодно, не спрашивая на то разрешения ни у кого, кроме своего сердца и самого Господа.

Широкие плечи, светло-русая борода, такого же цвета и волосы гривой… Отец Амвросий, кроме всего прочего, еще отменно стрелял из пищали, мог и из пушки пальнуть, и силен был не менее — ну, может, все же чуть менее… — нежели бугаинушка Михейко, коего за оружье-то любимое так вот — Ослопом — и прозвали.

Поднимая придорожную пыль, латные гусары наметом неслись к деревне, беленые домики которой виднелись невдалеке, за буковой рощицей и пожней. Близ деревни протекала неширокая, заросшая камышом и красноталом река, сверкавшая на утреннем, недавно взошедшем солнышке изогнутой татарскою саблей.

Приставив к левому глазу подзорную трубу, захваченную еще где-то под Ревелем, Иван внимательно вглядывался во всадников.

— Нашего-то Афоньки там нет? — подойдя ближе, шепотом поинтересовался Ослоп.

— Цыц, Михейко! — Молодой атаман резко осадил своего не в меру нетерпеливого сотоварища. — Неужто они в налет его с собою прихватят? Думаю, позади он… с телегами. Ага! — Иван вдруг улыбнулся. — А вот и они!

Появившаяся на миг улыбка — довольная и слегка лукавая — резко изменила лицо молодого человека: до этого хмурое, оно вдруг посветлело. Высок, статен Иван, локоны темно-русые, усики щегольские с бородкою — на немецкий манер, как это у наемников принято, глаза светло-серые, а когда недоволен — с оттенками грозовой тучи! Красив, красив был молодой атаман Иван, Егоров сын, Еремеев, из тех Еремеевых, детей боярских, что владели когда-то землицами в бывшей Обонежской новгородской пятине, правда, от землиц тех давно уж одно воспоминанье осталось, да и родители преставились лет уж как семь — с тех пор и искал Иван свое счастье, благо для молодого человека, решительного и умелого воина (спасибо покойному батюшке, Егору Ивановичу, научил ратному делу!), времена наступили весьма благодатные: Великий государь, царь Иван Васильевич с кем только нынче не воевал! И с поляками, и с литвой, и со шведами, и с татарами, и… Даже вон гусары эти, не угорские ли?

Про то и Михейко Ослоп спросил, не выдержал бугаинушка любопытный:

— Что, господине, вояки-то — угорские?

— С чего ты так решил? — повел плечом Иван.

Бугай шмыгнул носом:

— Так слыхивали мы про гусаров, как же!

— Может, и угорские, — шепотом, как бы для себя, пробормотал молодой атаман. — А может — и поляки. Князь угорский, Стефан Баторий из Семиградья, давно ж в королях польских. С тех пор как поляки с литвой заодно стали.

— Речь Посполитая называется, — не преминул пояснить отец Амвросий. — Что в переводе с латыни значит…

— Ага!!! — снова вскрикнул Иван. — Вижу! Вижу Афоню! На, отче, глянь сам… И ты, Ганс, посмотри. Думаем живо: как парня отбивать будем?

Вот за то — не только за удачливость — атамана Егорова и любили! Всегда у опытных людей совета спрашивал, однако решенье принимал сам, очень быстро и почти всегда — верно.

— Мы с тобой, капитан, конный бой у деревни завяжем. — Ганс Штраубе задумчиво почесал длинный нос. — А отец Амвросий со своими — к телегам.

— И я так думаю, — ухмыльнулся в кулак Иван.

Капитан… так называли его немцы, хотя до роты людей в отряде не хватало — всего-то четыре дюжины человек, вот и пришлось нынче позвать на помощь немцев — те рядом были, одно дело под Могилевом делали: колошматили литовцев с поляками, как могли, во славу грозного государя Ивана Васильевича! Штраубе до того еще и на море успел повоевать, как сам он выражался со смехом, «пиратствовал» под началом царского адмирала датчанина Карстена Роде, коему Иван Василевич самолично каперский патент пожаловал. Жаль, ненадолго морских дел хватило.

— Отче, Ослоп, и вы все — остаетесь здесь, ждете обоза, — отдав подзорную трубу подскочившему молодому парню, распорядился молодой атаман. — Как появится, нападайте сразу. Ганс! Бери своих — и за мной.

— Капитан! — Немец почему-то не спешил исполнять приказанье.

— Что такое?

Иван уже собрался прыгнуть в седло, но, обернувшись, глянул на мекленбуржца столь грозно, что кого-нибудь иного такой взгляд неминуемо привел бы в замешательство… кого-нибудь иного, только не немца!

— Там, впереди, в золоченых латах, думаю, — их командир, — тихо промолвил Ганс. — ты б, капитан, его из своей хитрой аркебузы…

— Понял тебя. — Атаман улыбнулся, выхватив из притороченного к луке седла особого саадака небольшую пищалицу, как выразился Штраубе — «аркебузу». Хитрую! Значительно меньше и легче мушкета, с колесцовым — не с фитильным! — замком, капризным, но от мокрой погоды почти не зависящим, «пищалица», однако, вовсе не поэтому именовалась «хитрой», а потому, что имела внутри ствола нарезы винтом, от чего пуля в полете закручивалась и куда как метко била. Такие пищали — довольно редкие — именовали еще «винтовальными», делать ее было трудно и нудно, да и заряжать — так же, вчетверо больше времени, нежели обычный мушкет-пищаль, однако выстрел… Выстрел того стоил!

Вот как сейчас…

Зарядив пищалицу, Иван пристроил приклад к плечу, положив граненый ствол на ветку… гусары как раз появились напротив балки, где сидели в засаде атамановы люди и немцы. Впереди, в золоченом панцире, несся красавец усач, польский или мадьярский пан. Деревня, куда летели всадники, уже казалась рядом, и усатый, обернувшись, в нетерпении выхватил из ножен саблю. Ах, как красиво отразилось в клинке солнце! Со всей польской доблестью, с гонором, с угрозой!

Усач на всем скаку что-то крикнул своим, ухмыльнулся…

Едва слышно щелкнула пружинка. Закрутилось, высекая искры, колесико в аркебузном замке… Грянул выстрел.

Нелепо взмахнув руками, гусар вылетел из седла, словно вдруг столкнулся с какой-то невидимой и чрезвычайно прочной, вдруг повисшей в утреннем воздухе нитью.

И тотчас грянул залп: немецкие мушкеты, пищали… Впустую, конечно же, — больше для устрашения. Слишком уж далеко, да и цель — рассыпная, несущаяся… попади — попробуй.

— За мной!

Бросив пищаль оруженосцу, молодой атаман птицей взлетел в седло, выхватил саблю:

— За мной, парни! Постоим за землю русскую!

Выскочив из балки, смешанная русско-немецкая конница Ивана Еремеева понеслась через луг на гусар! Те явно ничего подобного не ожидали — еще бы! — «переветчик» Афонька им совсем другое плел. Мол, деревенька зажиточная, воинских людей в ней нету… Выманили охранную сотню короля Стефана! Выманили! Теперь дело за малым — разбить.

Летели из-под копыт коней ромашки пополам с клевером; жаворонки и прочие мелкие пичуги, вспархивая, с жалобными криками кружили в синем прозрачном небе, сверкало в глаза гусарам яростное июльское солнце.

Это Иван так рассчитал — чтоб сверкало. Вражинам-то сейчас и свернуть некуда: с краев по лугу — балки, овражки — не обойти.

— Ур-а-а-а-а!!!! За царя-батюшку-у-у, за Родину-у-у-у!!!

Две рати схлестнулись. Зазвенели сабли. Поднявшись на дыбы, ржали кони, и первая кровь — дымящаяся, тягучая, красная — тяжелыми каплями оросила луговую траву.

Ах, с какой яростью щурил глаза гусар! Как стискивал губы — вот-вот прокусит, — а иногда ругался. Он оказался опытным рубакой, этот поляк или мадьяр… Ловко отбив удар, повернул саблю плашмя, норовя поразить врага в шею. Иван быстро подставил клинок, противно заскрежетала сталь, уж тут — кто кого! Глаза противников налились кровью, взбугрились мускулы… Гусар вдруг резко дернул коня влево — сабля его, скользнув по клинку атамана, ударила в грудь… Если б не латы! Даже кольчуга — и та вряд ли спасла бы!

Впрочем, молодой атаман сейчас вовсе не думал о близкой смерти — сабли снова схлестнулись, застыли на миг… И тут Иван поступил хитро — перенес всю тяжесть удара не на клинок, а на рукоять сабли и ударил — тяжелым золоченым эфесом! — прямо противнику в глаз! Ошеломленный гусар пошатнулся… вот тогда и настала очередь клинка!

Проводив быстрым взглядом упавшего в траву врага, атаман осмотрелся, мысленно отмечая поверженных поляков, и довольно отсалютовал саблей подъехавшему к нему немцу.

— А ведь бегут, сволочи! — указав палашом на бросившихся прочь всадников, ухмыльнулся тот. — Доннерветтер! Остальных мы…

— Вижу, — спокойно отозвался Иван.

— Так мы теперь на помощь…

— Нет! Мне не нравятся всадники. Те, что уходят… — атаман прищурился. — Слишком уж быстро… и не толпой… Ага! Что я говорил — разворачиваются! У них луки! Мадьяры — добрые стрелки. А ну, все с коней! — взмахнув окровавленной саблей, распорядился Еремеев. — Наземь я сказал, наземь! В траву…

— А если…

— А если поскачут — успеем в седла.

Пара из выпущенных мадьярами стрел, со свистом пронзив небо, уже нашли себе жертвы — двое всадников Ивана упали, остальные спешились, залегли…

— Ну, вот, — спрыгнув с седла, улыбнулся Иван. — Так-то лучше бу…

Что-то просвистело, пропело… и с необычайной силою ударив в правый висок, погасило солнце.

Молодой атаман повалился в траву, что-то шепча губами… вспорхнул жаворонок, улетел…

— Ах, Боже ж мой! — Иван выскочил из шатра, держась за правый висок… за белесый шрам около самого глаза.

— Что, господине — опять? — несший у костра «малую сторожу» послушник Афоня — тощий и нескладный малый лет пятнадцати с узким смуглым лицом и длинными сальными — то ли каштановыми, то ли пегими — волосами, понятливо потряс головой. — Молиться, молиться надоть.

— Ты еще меня поучи, — присаживаясь к костру, Иван почесал шрам. — Будто не знаю. Все время молюсь… и все время — снится. Вот тот самый миг, когда…

— Знаю, — невежливо ухмыльнулся послушник. — Когда мы поляков да мадьяр уложили. Три деревни от них спасли — шутка ли! Успели ведь уйти мужичишки. Со женами, со дитятями… Верно, по сей день за нас молятся.

Юноша набожно перекрестился и наскоро зашептал молитву.

Помолился и Иван: жив тогда остался лишь Божьим соизволением! Угоди стрела на полпальца левее — не сидел бы сейчас тут, у костра, на лесистом берегу неширокой Туры-речки, что далеко-далеко за горами — за Камнем. Вниз по реке — если проводнику-вогуличу верить, день-два пути — крепость Чинги-Тура — там враги, татары «сибирского салтана» Кучума, с коим верховный воевода-атаман Ермак Тимофеевич ныне воюет, волею православнейшего царя Ивана Васильевича… Хотя, нет. Скорей уж — волею прижимистых купчин Строгановых. Их воля, их струги, их боевой припас, и многие люди — их. Окромя казаков Ермака и сотни Ивана, еще и другие служилые Строгановых есть: татары, немцы, даже вот вогуличи, из коих иные и Кучуму служат.

А немцы — это хорошо, вояки добрые, средь них Иван дружка старого встретил — Ганса Штраубе из Мекленбурга, и вот, в свой отряд надумал сманить. Именно так — в свой! Хоть Ермак Тимофеевич да воеводы его казацкие — Матвей Мешеряк, Яков Михайлов, Иван Кольцо — главные, одначе с Еремеевым Иваном сам Семен Аникеевич, да Максим Яковлевич, да Никита Гигорьевич Строгановы лично особый договор заключили — мол, слухи от вогуличей про северную Золотую Бабу давно ходят, так, ежели что, может Иван со своей сотней своим путем — за этой бабой — пойти, и в том не будет никакого Ермаку Тимофеевичу униженья. Просто решили так. Строгановы. Те, кто вообще все здесь решал.

— Ах ты Господи, спаси, упаси, Господи, — помолившись, принялся приговаривать Афоня, так за свои присловья и прозванный — Афоня Спаси Господи.

— Самого Кучума, вогулич говорит, нынче в крепости нет… А где-то поблизости мурза его, Маметкул-царевич, с войском огромным бродит.

— Найдем — разгромим, — почесывая шрам, рассеянно усмехнулся Еремеев. — Дело не в том, много ли, мало людей в войске, — дело в настрое, в умении. Ну, и в оружьи еще. Но это — меньше.

— Как это, спаси Господи, меньше? — подбросив дровишек в огонь, хлопнул светлыми глазищами отрок. — У нас же и пищали, и пушки! Разве плохо?

— Хорошо, — Иван согласно кивнул и, зябко поежившись, протянул к костру руки, — одначе и татары сибирские — лучники неплохие.

— А что, господине атаман, лучше — пищаль или лук?

— Ну, это уж, Афонь, как посмотреть, — тихонько рассмеялся молодой человек. — Ты ж сам воин опытный, понимать должен. Покуда пищаль заряжаешь, хороший лучник почти дюжину стрел выпустит — причем прицельно. Однако ежели из сотни стрел хоть одна доспешную цель поразит — так и то добре! Пищальная же пуля нигде, ни в доспехах, ни во щитах, не застрянет, да и рикошетит редко — бьет наповал, так-то! А на полсотни саженей — что с лука, что с самострела — только навесом бить. Хоть иногда и это важно, но все же — прямой-то наводкой — сподручнее! Да и по движущейся цели — стрела-то ведь небыстро летит, пуля — куда быстрее. Так что, по мне, в добром бою пищаль сподручнее лука. Не обижайся, Афоня, но с пищалью и ты управишься, а с луком? Натянешь ли?

— У вогуличей наших как-то брал, тягивал… — Отрок все же обиделся, сверкнул глазами…

— Ну-у-у, — со смехом протянул атаман. — Так у них — охотничий. На белку. А насчет пищалей еще так скажу: добрая пуля на триста саженей убойно бьет, а один хороший залп иногда всю битву решает. С луками — не так. Понял, парень?

— Спаси Господи… понял.

Пригладив волосы, Иван посмотрел на черную реку, в которой отражались дерганое пламя костра, тощая растущая луна и далекие желтые звезды. Где-то вдруг сыграла рыба — это ночью-то? Или на перекатах вода? Или… плывет кто-то? Татарский лазутчик?

Атаман почесал шрам и, повернув голову, негромко спросил:

— В немецких сторожах кто нынче?

— Лопоухий Ульрих, — тут же припомнил послушник. — И Генрих Рыжий. Оба пивохлебы и от доброй бражицы не откажутся, но, спаси Господи, не сони, нет.

— Сам знаю, что не сони. — Младшой воевода (так в войске Ермака официально титуловали Еремеева) хмыкнул в кулак и задумался, по привычке почесывая шрам. Опять тот день вспомнился…

…Иван очнулся в чьей-то избе, в избе отнюдь не бедной, как машинально отметил для себя раненый, поглядывая на изразцовую, топившуюся по белому, печь и иноземную — польскую или немецкую, а то и фрязинскую — мебель: резной кабинет, комодики, затейливые колченогие стулья.

— Ну, вот и глаза раскрыл! — гулко захохотал сидевший у изголовья мужчина в богатом польском кунтуше, подпоясанном наборным поясом с висевшей на нем саблей в изысканных, расшитых золотыми нитками ножнах.

Могучий, широкоплечий, с окладистой бородой и пронзительным взглядом всеми признанного вожака, человек этот был хорошо знаком Еремееву… как-никак вместе и воевали — старшой атаман! Правда, и повыше имелся начальничек, государева двора боярин Буйнаков, Упырь Федорович, чтоб ему пусто было!

— Ермак… — тихо, одними губами, прошептал молодой человек. — Ермак Тимофеевич.

Старшой атаман улыбнулся:

— Вижу, вижу — признал наконец. А мы уж думали… Вон, священник твой, отец Амвросий, неустанно молился…

— Очнулся? — Встав с колен пред висевшими в красном углу иконами, святой отец обернулся, синие, как вешнее небо, глаза его вспыхнули самой искренней радостью. — А мы уж думали… Эх, Иване Егорович, кабы та стрела чуть левее прошла… Не иначе как сам Господь тебя спас — чувствуй!

Атаман слабо улыбнулся:

— Да я и чувствую. С народишком хрестьянским что?

— Спаслись!

— А поляки?

— Разбиты все.

— Ну, и хорошо, — с трудом приподнявшись, Иван истово перекрестился. — Спасибо тебе, Господи! Вот и славно. Выходит, все по-нашему и вышло, все как задумали, все — так.

— Так, да не так. — Ермак прищурился вдруг с неожиданной суровостью, причем все понимали, что суровость эта, даже какая-то жестокость во вспыхнувшем на миг самым настоящим бешенством взгляде атамана, предназначалась вовсе не им.

Все присутствующие прекрасно понимали — кому. Упырю! Вот уж подходящее имечко!

О том сейчас и старшой атаман сказал, оглядев строго:

— Удалец ты, Иване, и твои люди хороши — спору нету. Однако — Буйнаков-воевода обидится, что его приказ нарушили. Он что приказывал? Сиднем сидеть и не высовываться. А вы свое удумали!

— Так ведь мы быстро… — хитро улыбнулся раненый. — Да и людей жалко стало — пожгли б их поляки-то, помучили, поубивали…

— Ишь ты, людей ему жалко! — Ермак Тимофеевич громко закашлялся, приложив к губам могучий кулак. — Себя лучше пожалей, вьюношь!

— Да я почти что…

— Лежи, лежи, не дергайся, — резко скривился старшой атаман. — Тут не в ране твоей дело, дело в последствиях. Воевода Буйнаков ныне у государя в любимцах ходит — в железа тебя может засадить, а то и куда хуже… Да-а… нажил ты, Иване, врага. А ведь при дворе хотел послужить, так?

— Ну, хотел…

— Теперь уж не послужишь, землицы не выслужишь… Боярин Упырь Федорович — вельми злопамятлив.

Эти слова Ермак Тимофеевич произнес спокойно, словно констатировал давно всем известный факт, да в отношении боярина Буйнакова — так все и было, и Еремеев это прекрасно понимал… Но не выступить на поляков не мог — больно уж удачно все складывалось! И рейд гусар, и подставленный «переветник» Афоня… да и деревенских спасли! И тем не менее нажить такого врага, как воевода Буйнаков, — это было, пожалуй, слишком. И как только Иван — все ж не дурак! — об этом не подумал?.. Да, подумал, положа руку на сердце, чего уж там говорить. Просто больше азарту своему внял, нежели разуму. Был бы еще Упырь Федорович обычным боярином, а то ведь — царского двора! Раньше бы сказали «опричник». Опричнина — царские земли, а ныне просто — Двор. Мстительный и злопамятный Буйнаков силу имеет немалую и карьеры при дворе своевольному атаману не даст, тут и думать нечего. А что делать тогда? Кончится рано или поздно война — куда пойти, под чьи знамена податься?

— Есть у меня человеце один, — подойдя к окну, неожиданно промолвил Ермак. — Ясмак Терибеевич, в крещенье — Василий.

— В крещенье? — Отец Амвросий удивленно хлопнул ресницами. — Татарин, что ль?

— Татарин, да, — повернувшись, согласно кивнул старшой атаман. — Строгановых приказчик.

— Строгановых?! — вскинувшись, ахнул Иван. — Это тех самых, что ли? Ну, богатеев немереных, про которых ты говорил.

Старшой покривил губы:

— Они и есть. Семен Аникеевич, старший, и молодшие — Максим да Никита. Многими землями да городами владеют, на Чусовой реке да у Камня. Меня вот хотят нанять с казаками — супротив вогуличей, остяков, татар тех же. Нападают, уводят людей в полон. Сам я в Орле-городке осяду, еще называют — Нижний Чусовой острог. Вот и тебе, Иване, какой-никакой острог достался бы. Как боярин бы жил, не хуже!

— Ну, уж ты, Ермак Тимофеич, и скажешь! — недоверчиво прищурился раненый. — Как боярин! Строгановы ж — не цари!

Зачем-то оглянувшись, атаман вдруг понизил голос:

— В вотчинах своих Семен Аникеевич всем — и царь, и Бог! А человек ты, Иване, хоть и молодой, однако ж удачливый и толк в ратном деле знающий. Еще тридцати нет, а уже ватажка своя. Тянутся к тебе люди, Иване! Сколь всех есть-то?

Молодой человек задумчиво почесал шрам:

— Да, пожалуй, около сорока и осталось.

— Вот, видишь! Около сорока. А у Строгановых еще наберешь — ты атаман, твоя и ватага. — Ермак Тимофеевич притопнул обутой в сафьяновый сапог ногою. — С приказчиком, Ясмаком Василием, тебя сведу, а дальше уж сам…

Иван только и смог вымолвить:

— Благодарствую…

Да снова в забытье впал, что и неудивительно, крови-то потерял изрядно. Однако молодость да крепкость свое брали: на поправку шел быстро, тем более — молился часто, когда один, а когда и на пару с навещавшим его отцом Амвросием. Как-то заглянул в избу и татарин — строгановский приказчик, человек крайне любезный, начитанный и, по всему видать, умный. К тому ж и ликом приятный: светлые, почти до белизны, волосы, зеленоватые, слегка навыкате, глаза, небольшая бородка, одет в длинный темный кафтан с серебряными пуговицами, а поверх него — подбитый песцовым мехом опашень, очень недешевый. Говорил приказчик умно, грамотно: мол, о ратных подвигах уважаемого Ивана Егоровича весьма наслышан и о его дружине — тоже. И ежели появится такое желание — пойти на службу к уважаемым и авторитетным людям Строгановым, то это вполне можно будет обсудить.

— Служба, скажу честно, суровая, воровских людей кругом много, к тому ж еще и татары Кучумовы, из Кашлыка-Сибира, Чинги-Туры и прочих городов. От тебя и людей твоих нужно караульную службу наладить, людей да соляные варницы или что там еще — защищать. За то будешь иметь многое: и почет, и власть… и деньгами Строгановы не обидят. Они, кстати, много немцев наняли: война-то кончается, куда бедолагам податься? Кондотьеры.

— Кто-кто?

— Искатели удачи, — пояснил присутствующий при беседе Амвросий. — В Италии их еще солдатами называют, от слова «сольди» — «деньги», а еще — авантюристами, что означает…

— Так ты согласен или нет, уважаемый Иван Егорович?

Конечно, согласился Иван — а куда было деваться-то? При Дворе государевом — имея столь влиятельного недоброжелателя — служба-то явно б не задалась, так что строгановского приказчика предложение, говоря словами картежников-немцев, вполне в масть пришлося. В масть!

Вот таким вот образом и оказался молодой атаман Иван Еремеев на службе у богатейших купцов Строгановых, хозяев неисчислимых богатств и множества — до самых гор, до Камня — земель, богатых мягкой рухлядью, залежами железной руды, углем и солью.

Правда, что касаемо защиты этих самых земель, так Иван к ней приступить не успел, появилось у Строгановых и другое важное дело — больше, конечно, к старшому воеводе Ермаку Тимофеевичу, но и Еремеева оно касалось тоже. Правда, тому задание было дано наособицу…

Ближе к осени двинулись — в далекое царство Сибир, владыка которого, хан Кучум, уже давно не давал покоя Строгановым: нападал на вотчины, угонял в рабство людей, мутил замиренных было вогуличей и остяков, народца, в общем, не вредного, правда, вполне языческого, что вызывало у отца Амвросия неистовый зубовный скрежет. Как выразился по этому поводу сам святой отец, «рука сама собой ко кресту тянется… а еще — к сабле!»

Отряд Ермака Тимофеевича состоял из пятисот сорока казаков, частью, конечно же, воровских, в былые, не столь уж давние, времена промышлявших разбоем на широкой Волге-реке, что татары Итилем прозывали. Кроме того, от Строгановых еще было дано человек триста служилых — татар, немцев, литовцев даже, — всех тех, коих старший приказчик Ясмак Терибеевич (в крещеньи — Василий) скопом называл «кондотьерами». Ну, и еще — ватажка Ивана, но те — наособицу, со своим договором. Впрочем, пока вместе шли, во всех отношениях, и они должны были беспрекословно слушаться старшего атамана.

Шли на восьми десятках стругов — ермаковских, да у Еремеева было выстроено еще десяток своих — все суда небольшие, чтоб ходче было пробираться по узким рекам, однако по три-четыре пушки несли, не тонули.

Выйдя из Нижнего Чусового острога, поднялись по Чусовой вверх, свернули на Серебрянку-реку, приток, а уж там дальше — волоком. Хорошо, проводники вогуличи дорогу добре ведали — не заплутали, а все ж струги пришлось на руках тащить. Там же, добравшись до небольшой речки, и перезимовали, да по весне вновь пустились в путь, выплыв наконец на широкую Туру-реку, где уж рукой подать было до столичного ханского града, называемого Сибир, а еще — Ибир, Искер, Кашлык — как только не звали! Народов в подданстве татарском много, у каждого — свой язык, свои обычаи.

Негладко шли, частенько налетали татарские разъезды, метали стрелы, устраивали по излучинам засады. Такой вот засады опасался Иван и сейчас, его отряд шел впереди всех, в разведке — а шрам на правом виске ныл немилосердно, то ли к непогоди, то ли — к неминуемой кровавой схватке. Честно сказать — нехорошие были предчувствия у Ивана, а шраму своему он привык доверять: все ж сам Господь от стрелы спас, может, он и знак подает, от беды оберегает?

— Вот что, Афоня… — Подобрав валявшийся у костра прутик, Иван быстро нарисовал на присыпанной золою земле лик Богородицы — умел! — потом тут же его стер — застеснялся! — да пошевелил угли. — Иди-ко к нашим, в шатры.

Парнишка непонимающе вскинул голову:

— А сторожа как же?

— Не так просто иди, — понизил голос младшой атаман. — Поднимай всех, да только, смотри, осторожненько, без шума. Михейко пущай со своим ослопом в кусточках у рыбацкой тропинки притаится, остальные — в лес. Меня пусть ждут.

— Сполню, батюшка атаман!

Послушник бросился было к шатрам, да Еремеев хватко придержал его за локоть:

— Не спеши тако, Афоня. Сперва к реке, к стругам спустись, помочися… А до того — потянися, зевни… Вот та-ак, добре.

Потянувшись, как было указано, и смачно зевнув, юноша неспешно зашагал к реке, где, вытащенные носами на низкий песчаный берег, дремали струги, усмехнулся…

— Да кто тут так звонко ссыть-то?! — заворчали, заругались на ближнем суденышке. — Счас как метну камень!

— Не надо камень, спаси, Господи! — поспешно опроставшись, взмолился отрок. — То ж я, Афоня. А ты — дядько Чугрей, я по голосу слышу.

— И я слышу… Почто не спишь-то?

— Посейчас, пойду…

Послушник снова потянулся, зевнул, как наказывал батюшка-атаман, и, шагнув ближе к стругам, шепнул:

— Буди всех, дядько. Токмо тихо! Атамана приказ.

— Понял, — так же, шепотом, откликнулся Чугрей. — Разбужу посейчас, ничо.

И — словно бы ничего не произошло. Как застыли на черной воде казавшиеся пустыми струги, так и стояли, никто там не шевельнулся, лишь шепоток казацкий над рекой пролетел едва слышно — словно ветер шумнул в камышах.

Столь же осторожно Афоня Спаси Господи разбудил и тех, кто спал в шатрах. Там тоже сообразили быстро — чай, не красны девицы, — не откидывая пологов, выползли ужами в лес, там, у старого дуба, их уже атаман дожидался.

— Пищали заряжай, — негромко приказал Иван. — Афоня, Силантий — тащите к костру чучелы.

Сплетенные из гибкой ивы чучелы, обряженные в кафтаны, в шапках, Еремеев иногда выставлял заодно со сторожей — чтоб казалось больше людей, а сейчас вот решил по-иному использовать. Сам же и проконтролировал:

— Костерок-то, Афонь, притуши… К чучелам веревочки привяжи, как скажу — дернешь. Теперь ставь! Да не у огня самого — сгорят же! Чуть подале… та-ак… Дровишек подкинь-ко! Да немного, смотри — в меру.

Вспыхнул, запылал костер, запрыгали по деревьям тени. Афоня испуганно перекрестился: обряженные в кафтаны чучелы даже вблизи казались живыми.

— Что такое, Иване? — выскользнул из камышей отец Амвросий. — Сторожа заметила что?

Иван почесал шрам:

— Да нет. Просто нехорошо как-то… Что-то маятно… А почему? Сам пока не знаю, но чую: что-то не так.

— Угу.

Кивнув, священник какое-то время стоял молча, прислушиваясь к приглушенным ночным звукам и силясь что-то понять. Атаман тоже замолк, не мешая: отец Амвросий — человек умный, приметливый, знающий — вдруг и углядит что? Точнее, услышит.

— Коростель кричит, слышишь, Иване?

Иван кивнул:

— Ага. А вот — пеночка. Как-то тревожно поет. С чего бы?

— И раньше так пела?

— Может быть.

Пригладив ладонью бороду, отец Амвросий покачал головою и тихо, едва слышно, спросил:

— А с чего бы пеночке петь-то? Чай, не утро, хоть скоро и светать зачнет, вон, небо-то…

Молодой атаман поднял голову, глядя, как за черными вершинами елей уже начинали играть зарницы — и впрямь, скоро рассвет.

— В такой-то час, отче, сон самый крепкий.

— О! — Священник поднял вверх указательный палец. — Снова пичуга вскрикнула. На том берегу — слышал?

— Слышал… А вот — всплеск! Я думал — рыба… Да нет, весло!

— Добро, — покусав губы, кивнул отец Амвросий. — Там, вниз по теченью, кусточки — ивы, верба, смородина. И тропинка рыбацкая — я вчера видел.

— Ослопа туда поставил, — усмехнулся Иван. — С оружьем своим.

— Славно! Чую, атамане, не зря мы наготове стоим.

И тут же что-то тихо просвистело у самого костра… Нет, не птицы! Стрелы! Вылетели, вырвались из ночи, поразив «сторожей» насквозь!

— Вали! — пригнувшись, зашептал атаман. — Вали, Афоня! За веревки дергай.

Отрок и сам уж догадался, все же не глуп был, раз грамоту осилил, — дернул за веревки, повалились в траву пронзенные стрелами чучелы.

Иван усмехнулся, вытащив саблю: теперь следовало ожидать гостей. Скорее всего — по той самой рыбацкой тропке придут…

— Эх-ма-а-а!!!

Вместе с молодецким выкриком вдруг послушался глухой удар, словно кто-то сбросил с телеги сноп…

Кто-то вскрикнул… А вот еще раз — Эх-ма!!!

— У-у-уи-их-ха!!!!

Лес словно взорвался! Закричали, заулюлюкали какие-то неведомые люди в лисьих остроконечных шапках, выскочили к костру, побежали к шатрам… Тут их и встретили дружным залпом!

— Бабах!!!

Со стругов, словно в ответ, рявкнули тюфяки-пушки, в щепки разметав явившиеся из темноты суденышки. И снова залп…

Иван взмахнул рукой:

— А теперь, ребятушки, в сабли!

И выскочил из-за деревьев первым, единым махом срубив голову незадачливого вражины. С гнусной белозубой ухмылкою, подскакивая на кочках, словно оброненный капустный кочан, голова покатилась к реке, с брызгами упав в воду. Нападавшие, завизжав, бросились к лесу — послышался звон клинков и крики. Кое-кто, поумнее, драпанул к реке, с разбега бросившись в черные волны, а кто-то не успел, сраженный меткой казацкой стрелой.

Из-за излучины, со стороны главного лагеря, громыхнул пушечный выстрел — шла подмога. Светало.

— Молодец Ермак Тимофеевич, — глядя на выплывающий из-за лесистого мыса струг, улыбнулся Иван. — Быстро сообразил, свое дело знает.

Погибших погребли в тот же день, поутру. Схоронили в могилах, над своими поставили крест, над чужаками просто водрузили каменья — убитые-то, хоть, верно, и нехристи, а все ж люди, не звери дикие.

Сотворив молитву, отец Амвросий перекрестил всю ватагу и — отдельно — атамана:

— Ох, Иване свет Егорович, кабы не предчувствия твои…

— Ничего, — улыбнулся молодой вожак. — Думаю, и сторожа наша не лаптем щи хлебает. Заметили бы, пусть и позже, но заметили б.

Из числа нападавших удалось взять трех пленников: двух низкорослых вогуличей или остяков и одного татарина в стеганом панцире поверх кафтана. Татарин поначалу хорохорился, тряс узкой бороденкой и, впав в совершеннейшую наглость, совсем не желал ничего говорить. До тех пор, пока не увидел Ослопа.

Бугаинушка, держа на плече свою любимую дубинищу, с любопытством подошел ближе и шмыгнул носом:

— Ну и харя! А борода-то у него — козлиная. Такие вот и сестрицу мою когда-то в полон угнали.

Здоровяк вздохнул, украдкой глядя на атамана — не оборвет ли речь, не разгневается ли?

Иван не обрывал, спрятав подальше усмешку, слушал, улыбнулся даже:

— Давай, давай, Михейко. Что скажешь?

Гордый оказанным доверием — не у всякого сам атаман совета спрашивает! — бугай сбросил с плеч ослоп, оперся. Татарин, до того ругавшийся и брызжущий слюной, поглядывал на русского батыра как-то неуверенно нервно — что, конечно же, заметил внимательный глаз атамана… Правда, Иван не торопил события — ждал. И все остальные — ждали.

— А вот я и думаю, Иване Егорович, — совсем осмелел Михей. — Ежели я ослопом своим этого нехристя по башке двину — сразу в землю вобью? Али по частям?

Атаман со всей любезностью улыбнулся:

— Так ты попробуй, друже! А мы поглядим.

Поплевав на руки, Михейко поднял над головою огромную свою дубину, окованную железом и утыканную здоровенными ржавыми гвоздищами:

— Эх-ма-а-а!

— Стой! — побледнев, завизжал пленник. — Уберите шайтана этого! Я все расскажу, все…

— Как-как ты меня обозвал, морда нерусская? Счас посмотрим, кто из нас шайтан!

Младшой воевода поспешно махнул рукой:

— Постой, Михейко. Погодь. Так что, мурзич? Неужто поговорить с нами хочешь?

…Медленно и как-то угрожающе-вальяжно выплывал из пошедшего клочками тумана мыс, по берегам которого, за поваленными стволами, притаились воины сибирского правителя Кучума. Кое-где из засеки торчали и пушечные стволы — такие места Иван мысленно отмечал для себя особо. Почти сотня казацких стругов, опустив паруса и мачты, тихо шла на веслах. Дул небольшой ветер, гнал по серому небу низкие клочковатые облака, срывал с деревьев еще остававшиеся кое-где желтые и красные листья. Серая речная вода расступалась перед носами стругов, весла мерно поднимали холодные брызги, в руках пушкарей и пищальников маленькими красными звездочками горели запальные фитили…

Обернувшись, Иван посмотрел на специально оставленную мачту своего головного струга, на верхушке которой, в особой корзине, сидел востроглазый Афоня Спаси Господи. Не просто так сидел, высматривал.

— Ну, что там, друже? Чего видишь-то?

— Рати татарской числа несть! — глуховато откликнулся отрок. — Раз в десять поболе нас будет!

— То не страшно, — косясь на своих казаков, ухмыльнулся атаман. — Вооружены как?

— Сабли, копья… луки почти что у всех. Тюфяки! Тюфяки вижу! Большие. Токмо…

— Что — токмо?

— Токмо что-то людей около них не видать. И фитили не горят — не видно.

— Ага, — Иван довольно потер руки. — Видать, с порохом-то у татар — загвоздка! То славно… Десятник где? Силантий! Зеленый прапор — ввысь!

Взметнулся в небо зеленый, притороченный к копью флажок — что означало «Делай как я». Молодой атаман велел кормчему сворачивать влево, как было договорено с головным атаманом на вечернем совете. Отряд Ивана Еремеева прикрывал левый фланг Ермакова войска, и главной его задачей было обеспечить высадку наемной, немецкой и литовской, пехоты, располагавшейся на держащихся чуть позади главных стругов судах.

В этом смысле основная задача лежала сейчас на пищальниках и пушкарях: пока немцы высаживаются, никак нельзя было дать врагу подняться, отсюда — залпы, одни только залпы, уж никак не одиночный огонь. Потому-то и хитрая винтовая пищаль молодшего воеводы сейчас, пожалуй, и не пригодилась бы. Иван ее и не доставал, отдал пока оруженосцу — пущай все же под рукой будет, мало ли, авось и сгодится? — сам же обычную пищаль нынче выбрал, как все.

И командовать не забывал — от того многое сейчас зависело.

— Левый борт — табань! Теперь — правый… Как немцы?

— Не отстают, атамане. Во-он их струги, рядом.

— Славно. По моей команде — расступимся, пропустим. Афоня! Что у татар?

— Проходы в засеках открыли! Видать, вылазку хотят устроить.

— Ну хватит, слезай, — распорядился атаман. — Не то сейчас живо стрелой сшибут.

Афоня перекрестился и быстро спустился вниз, обхватив ногами мачту, в которую тут же воткнулись одна за другой три стрелы.

— Слава богу, упасся! — хватая пищаль, улыбнулся мальчишка.

— Готовьтесь… Огонь!!!

Грянул залп — пушечный и пищальный, — увы, не причинивший особого вреда укрывшимся за засекой врагам, лишь щепки кругом полетели, а над головами казаков вовсю засвистели злые татарские стрелы!

Били на излет, но каждый казак имел добрый доспех: плоские кольчатые байданы, колонтари с толстыми стальными пластинами, а многие предпочитали немецкие да польские латы — кирасы с набедренниками и наплечниками, точь-в-точь такие, какие были сейчас на молодом атамане: черненый шведский доспех с серебряными узорами. Редкая стрела такие брони возьмет, да и то — по большей части случайно.

— Пищали… Целься! Пли! Заряжай! Пушкари… Пли! Заряжай!

Зеленовато-серые клубы порохового дыма заволокли всю реку и мыс так, что почти не видно стало, что именно делается у засеки. Лишь слышно было, что у немецких пикинеров запела сигнальная труба — их суда уже ткнулись носами в берег, и солдаты бросились сквозь камыши, навстречу вылетевшим из засеки врагам.

— Вперед! — выхватив саблю, крикнул Иван. — Теперь уж и нам пора клинками поработать!

Опустив аркебуз, отец Амвросий — в колонтаре, в шишаке немецком — перекрестился и, вытащив из ножен плоский палаш, обернулся к Афоне:

— За мной держись, паря! Пистолеты не забыл зарядить?

— Не забыл, отче! — Отрок тоже перекрестился. — Ох, спаси, Господи!

— Ну, братие! — Ухватившись за высокий форштевень, молодой атаман взмахнул клинком. — Не посрамим земли русской! Господь с нами. Вперед!

Там, у засеки, заухали немецкие барабаны, а из проделанных между толстыми бревнами проходов рекой хлынули татары! Впрочем, не только они — впереди, с короткими копьями в руках, завывая, бежали низкорослые вогуличи и остяки.

— В каре! — быстро приказал младшой воевода. — Пищальники — вперед. Целься! Огонь!

Раздался залп, тут же многократно повторенный и другими казаками, и немцами, бедолаги вогуличи с остяками попа́дали, а некоторые в ужасе разбежались.

— Бегут!!! — размахивая ослопом, радостно заорал Михей. — Бегут, вражины.

Впрочем, побежали далеко не все: основная масса татар как раз только что хлынула из-за засеки к берегу, явно намереваясь сбросить казаков в реку.

— Первый-второй — расступись, — привычно командовал Еремеев. — Стрелки в каре — марш! Первая шеренга — заряжай, вторая — целься!

Пропустив пищальников-мушкетеров, казаки — и стоявшие невдалеке немцы — живенько, но без лишней суеты, сомкнули ряды, выставив вперед копья, на которые и наткнулись выскочившие татарские всадники… А Иван, ухмыльнувшись, тут же скомандовал:

— Пли!

Грянул залп, гулкий и мощный, тяжелые пули сбивали из седел всадников, калечили, опрокидывали лошадей…

Иван махнул саблей — дала залп расположившаяся внутри каре вторая шеренга, затем — третья… первая как раз успела зарядить пищали… Залп!

Огонь, грохот и смерть, стоны раненых, вопли, ржанье коней, едкий пороховой дым заволок всю засеку, лишь изредка относимый в сторону ветром…

Казаки Ермака побеждали, их стройные ряды неумолимо приближались к засеке, на стругах победно реяли флаги… И вдруг!

Вдруг из облака порохового дыма выскочили сверкающие доспехами всадники в зеленых епанчах, в островерхих стальных шлемах. Красивые сытые кони терзали копытами землю, всадники не скакали — летели, словно сказочные джинны, такие же могучие и непобедимые! Впереди, воодушевляя своим примером воинов, несся сам князь в узорчатой кирасе и золотом шлеме, с белым холодно-красивым лицом и аккуратно подстриженною бородкою, за спиной его развевался плащ алого шелка, и точно такие же плащи трепал ветер на других всадниках, следовавших за своим предводителем по пятам. Телохранители.

— Уланы! — скосив глаза, сквозь зубы пробормотал отец Амвросий. — Отборные татарские сотни. А впереди — Маметкул-царевич.

— Лихо идут. — Углядев Маметкула, младшой воевода покусал губу и жестом подозвал оруженосца — молодого молчаливого парня из разорившихся курских дворян, звали парня Якимом. — Давай-ка, Якиме, пищалицу мою хитрую.

Оруженосец живо сдернул с плеча атаманскую винтовую пищаль, размерами больше напоминавшую аркебуз, нежели мушкет, — легонькую.

Зарядив оружие, Иван завел пружинку… вскинул приклад к плечу, положил ствол на рогатинку… прицелился…

— Бабах!!!

Пуля угодила Маметкулу в кирасу, мигом вышибив незадачливого царевича из седла — он так и покатился кубарем, вверх ногами. Жив ли? Нет?

Татары замялись, закружили, завыли… Тут же грянул дружный мушкетный залп, за ним еще один… и еще… Снова заговорили пушки.

Спешившись, телохранители бросились к Маметкулу, потащили к реке — больше уже, пожалуй, и некуда было. Иван проворно вытащил из-за пояса подзорную трубу, глянул… Черт! Жив, царевич-то!

И, опустив трубу, набрал в грудь побольше воздуха, закричал, что есть сил по-татарски:

— Маметкул убит! Царевич Маметкул убит! Горе нам, горе!

Средь порохового дыма и грома выстрелов было не понять, кто кричит. Да и не расслышать особо — так, отдельные слова слышались.

И все же… ведь все видели, как царевич слетел с коня! На полном скаку… А теперь — еще и эти крики.

— Царевич убит! — подхватили татары. — Горе нам, горе!

Вражеское войско охватила паника, все уже не сражались — бежали, кто куда.

А казаки Ермака Тимофеевича — русские, немцы, литовцы, татары — спокойно делали свое дело:

— Заряжай. Целься! Пли!!!

Желто-голубое, шитое золотом знамя Ермака с изображением льва и единорога победно развевалось над опустевшей засекой.