Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь

Александр Пиралов, 2019

Блуждая между любовью и псевдолюбовью, между обожанием и завистью, между двумя сыновьями, одного из которых ему не удалось увидеть живым, он ушел из этого мира одиноким и не понятым и, только пройдя через Высший суд, обрел надежду на успокоение.

Глава 2

Мы выпивали по поводу моего семидесятилетия.

«Мы» — это мой сын Святослав с женой, дочь Гаянэ с мужем и сосед Тарас Теменюк, предложивший тост за появление старушки в моем доме. Я был уже в подпитии и в ответ наорал. Благо Вагифа с Натэлой не было. Натэлу этот тост наверняка бы потряс, а Вагиф мог бы и мордобой устроить. Они с Теменюком друг друга не выносят.

Без скандала, правда, не обошлось. Гаянэ именно в эту минуту вносила блюдо с долмой и от слов Тараса выронила супницу. Потом села на краешек стула, тут же оказалась на полу вслед за лакомством, составлявшим особую гордость ее кулинарии, и пошла рыдать, а ее муж и брат не нашли ничего лучше, как устроить ор.

Беременная дочь на полу — это было для меня чересчур, и перед моими глазами уже кружились черные мухи, предвещавшие гипертонический криз. Мы с Гаянэ острее других в семье переживали смерть Жанны, и не было даже единого мнения, отмечать ли мне круглую дату. Настояла именно она.

Дабы выпустить пар, я сказал Теменюку пойти вон. Это было, конечно, через край, и спустя минуту меня уже терзало, тем более что опасность криза миновала, а Тарас успел хлопнуть дверью. Это был недурной и безобидный человек, проработавший всю жизнь ветеринаром, но, боюсь, каждодневное общение со скотом повлияло на его душевные тонкости, хотя размолвка грозила мне дорого обойтись.

О себе я мог бы сказать словами Вооза Виктора Гюго:

Но вот я одинок, мой вечер подошел,

И, старец, я дрожу, как зимняя береза^[4].

Дети нынче нуждаются во мне все меньше, а если и нуждаются, то главным образом когда возникает потребность либо в деньгах, либо в протекции. Правда, есть еще внуки, но они достигли того возраста, когда уже не до дедушек. Что до Вагифа, забегает он теперь редко, и моей отрадой остается все тот же Теменюк.

Мы с ним увлекаемся шахматами, хотя играем, как два образцовых мухомора — просматриваем выигрыши, «зеваем» фигуры, не разрешаем перехаживать и дуемся друг на друга по всякой ерунде. Но главное, что нас объединяло — это прошлое. Оба мы остались в своем времени: на дух не принимаем многопартийность, свободные выборы и независимые СМИ, хотя справедливости ради должен признаться, что против рынка ничего не имеем ни я, ни он. Однажды в полемике с моим сыном (проиграв мне три партии подряд) Теменюк бросил, что посчитал бы за счастье выйти на Первомайскую демонстрацию с портретом Брежнева в руках. Когда Святослав ехидно полюбопытствовал, где бы он при этом поместил талон на 300 граммов вареной колбасы — на шее или на заду? — гордо ответил, что нет ничего более достойного для старика, чем защищать идеалы молодости. Жанна по такому делу даже зааплодировала.

Сыном ни я, ни она довольны не были. Фортепианным дуэтом мы так и не стали (слишком уж разными оказались), но парня своего назвали в честь общего нашего кумира Святослава Рихтера, надеясь, что из отпрыска выйдет хотя бы профессионал. Увы… Закончив консерваторию с тройкой по специальности, он тотчас же оставил фортепиано, занявшись торговлей электроникой, а затем открыл собственную шарашку по продаже компьютеров, от которой меня пошло мутить с первого взгляда. С Жанной было еще хуже: переступив порог этой обитой фанерой и жестью лавочки, она тотчас пошла плакать, чего с ней не случалось уже давно. Правда, добрая душа Гаянэ в тот день все-таки купила у брата (а брат, представьте, продал!) монитор, но в оценке деятельности Святослава нашу точку зрения разделила.

Трудно представить людей более различных, чем наши дети. Святослав, полагаю, если и пошел в кого-то в семье, то разве что в прапрадеда Богдана, чью страсть к коммерческой деятельности, возможно, унаследовал, хотя эффективность работы еще раз доказала, что страсть и талант к определенному виду деятельности не обязательно совместны. Он постоянно балансировал на краю долговой ямы, не выходил из круга скандалов с банками, не возвращая вовремя кредиты, и налоговыми органами, а главное никак не мог угнаться за конъюнктурой, проигрывая конкурентам и перманентно находясь на грани закрытия своего комка. Я без конца гадал, чем ему придется заниматься, если крах наконец произойдет, поскольку человеком он был безвольным и недальновидным. Мог впасть в соблазн низкой оптовой цены и тотчас же затовариться, поскольку пронырливый оптовик хитро сбрасывал ему партию компьютеров вчерашнего дня, да еще и грел руки на экономии от транспортировки, ибо наивный Святослав был в таком восторге от сделки, что брал эти расходы на себя. Подозреваю, коммерцией он вообще занялся — подобно, кстати, тысячам других сумасбродов начального этапа российского рынка — по невежеству, не имея ни малейшего представления об этой деятельности и привлеченный миражами легкого обогащения.

Больше всего меня удивляло, что его жена, красавица Сусанна, спокойно на это смотрела и даже вроде бы поощряла бездарные рыночные потуги супруга. Она была в этом магазине не только единственной продавщицей, но, как я начал подозревать, и единственной рекламой товара, поскольку, переступая порог «нашей хибары» (как говаривала Жанна), покупатели смотрели не столько на смартфоны, сколько на бюст смартфонщицы, который — надо отдать ему должное — был действительно достоин восхищения.

Как-то, прогуливаясь вечером и сильно отдалившись от дома, я встретил ее идущей под руку с местным олигархом Тамерланом Тлехуговыим, образцовым южным красавцем с мефистофельскими чертами лица и белозубой улыбкой а ля Бельмондо. В победе этого плейбоя над Сусанной я не усомнился, как только увидел вместе, она же изобразила вид, что меня не замечает, а на следующий день позвонила и умильно напросилась в гости. Явившись с не свойственной ей точностью, она села напротив, забросив ногу на ногу и щедро одаряя меня бедрами, а потом, решив, видимо, что требуемый эффект достигнут, пошла канючить на предмет того, чтобы ничего худого не думать. Встреча с Тлехуговым имела, мол, место по заданию мужа и является частью коммерческой политики фирмы.

Я слушал с полным безразличием, хотя давно подозревал, что Святослав подкладывает жену под нужных людей, впрочем, не исключая, правда, возможности и варианта «самоподкладывания» при невмешательстве мужа, поскольку все сильнее убеждался, что в лавочке он является кем-то вроде свадебного генерала. Делами же по-настоящему рулила старшая на четыре года и гораздо житейски более искушенная Сусанна. Впрочем, все это меня не слишком беспокоило. Если мой сын постепенно превращается в сутенера, приманивая клиентов на жену, то это лишний раз свидетельствовало о том, что его фирма на грани банкротства.

В конце концов я потерял к ним интерес, а по существу ответил тем же, ибо уже давно эту парочку не интересовал.

После смерти Жанны я все чаще находил отдушину в Гаяне. Дни и ночи она проводила у моего изголовья, когда осознание кошмара вдовства, грядущего одиночества и безысходности, вызванное кончиной жены, сломило меня до такой степени, что последовал стресс чудовищной силы, и дочь, потрясенная смертью матери не меньше, чем я, ушла в отпуск, дабы ухаживать за отцом. Не знаю, как бы я выкарабкался, не будь ее рядом.

Лицом она не вышла и вообще не принадлежала к тем женщинам, которые интересуют мужчин. Была необщительной, вещью в себе и в компании, особенно многочисленной и шумной, чувствовала себя чуждой. Я опасался, что она останется одна, и даже пытался познакомить ее с сыном своего коллеги. Тем не менее замуж Гаянэ все-таки вышла и даже родила мальчика, чего я от нее, давно переступившей порог двадцатилетия, признаться, уже не ждал, и теперь была на сносях снова.

Как и Святослав (пусть никого не удивляют столь разные имена моих детей, этим мы с Жанной отдали дать многонациональному составу наших пращуров), она тоже занималась торговлей. Однако если сын был по этой части полным бездарем, то дочь, напротив, проявляла хватку, скорее свидетельствовавшую о реальном воздействии на нее владикавказских корней.

Возглавляла она общество с ограниченной ответственностью «Ностальгия», которая бережно хранила старые добрые традиции. Вместо модельных див покупателей встречали мордастые и грудастые богатырши в грязных халатах, наброшенных на телогрейки, из которых торчали комья ваты. Эту экзотику дополняли очереди, счеты, весы, допотопные гири и обилие самого разного хлама вроде разбитой деревянной тары и обрывков оберточной бумаги на грязном полу. Гаянэ призналась мне однажды, что прокручивала даже идею с талонами на колбасу, торжественно выдаваемыми магазином постоянным покупателям, но сочла это перебором.

Сей раритет размещался в гнилой деревянной хибаре, был окружен сетевыми колоссами и, казалось, обречен на гибель. Тем не менее «Ностальгия» не просто выживала, она процветала. Зарплата здесь была такова, что у сетевых див текли слюни от зависти. Они умоляли Гаянэ взять их на работу, но та и слышать не хотела о работницах, развращенных вежливым обслуживанием и цензурной лексикой. Контролирующие органы без конца ругали ее за колорит, но она держалась за него с цепкостью альпиниста, зависшего над пропастью. В результате у магазина был свой покупатель — едва ли не все алкоголики округи, которым не надо было, чтобы труженица прилавка спрашивала елейным сопрано — «что вам угодно?». Достаточно было визга «че рожу выставил, урод», а коли еще и ядреный матюжок добавит, то большего счастья и не надо. Если сетевые магазины открывались в девять, то «Ностальгия», предлагавшая огромный выбор водки и пива на любой кошелек и вкус, распахивала свои двери на час раньше. К этому времени вокруг магазина уже собиралась толпа страждущих, и за этот час Гаянэ со товарищи делала едва ли не всю дневную выручку.

Удивительнее всего, что весь этот рационализм причудливо сочетался в ней со склонностью к созерцательности, мистике и одиночеству. Она призналась мне как-то, что на могиле матери, где бывает в последнее время все чаще, обретает и успокоение, и свободу. Второй раз в моей жизни слово «свобода» прозвучало пристегнутым к смерти, причем не как освобождение от юдоли печалей земных, а как обретение независимости духа.

В первый раз нечто подобное сказала мне бабушка за два дня до кончины. Она очень долго разглядывала меня, потом вдруг сказала:

— Артур, если мне была дана возможность пережить самое радостное мгновение нашей жизни, я бы наверняка выбрала выставку.

Я со страхом подумал о ее рассудке, поскольку, похоже, у нее начиналось двоение образа.

— Я Катерин, бабушка.

— Да, конечно… Я просто оговорилась.

Помолчали.

— О какой выставке речь?

Судя по выражению ее лица, двоение у нее все-таки было, поскольку о выставке она собиралась сказать другому… И не кому-то, а конкретному лицу. Но теперь она говорила именно мне.

— У твоего деда персональная выставка все-таки была. Я не рассказывала тебе о ней, это мое и все минувшие годы было только со мной.

— Значит, не говори, — стараясь казаться равнодушным, сказал я, сгорая от любопытства.

— А вот вчера, увидев тебя пришедшим от Жанны, решила сказать.

Она помолчала, разглядывая свой портрет.

— Ведь это было написано им по моей просьбе.

— Что?

Мне показалось, я ослышался.

— А то, что я сама попросила его написать меня нагой, причем именно так, как он видел и воспринимал мою наготу.

Теперь молчал уже я, поскольку опасался, что одно мое неосторожное слово — и у нее пропадет желание быть откровенной.

— Сейчас уже не помню, кто эту выставку организовал, в ту пору в меценатах недостатка не было, и всем хотелось войти в историю если не прямо, то хотя бы так. Скорее всего, это был один из тех доброхотов, которые в ту пору в большом количестве вертелись вокруг художников, чтобы не упустить появления новой звезды.

Она помолчала видимо, собираясь с духом, а когда наконец заговорила, в ее голосе чувствовалась нечто искусственное, он казался слегка треснутым, так бывает, когда на адаптер ставят пластинку с трещинками, от чего звук подвергается некоторому искажению…

— Выставка проходила в помещении, арендуемом обществом любителей… коровьих желудков. Представь, были и такие… Эта компания собиралась на свои чревоугодия раз в месяц, а в периоды между сборищами помещение сдавалось и на вырученные деньги закупались субпродукты.

Она задумалась на мгновение, вспоминая.

— Было отобрано несколько десятков пейзажей, и Артур размещал их сам, не допустив к работе даже меня. В те дни он был настолько возбужден, что достаточно было одного неосторожного слова, чтобы он взорвался, как петарда. Такие его настроения я хорошо знала и охотно ушла на второй план. Выставка работала три дня, и интерес вызвала в целом небольшой. Однако русскоязычная газета, где он публиковал свои «переводы», поместила весьма доброжелательную рецензию, которую я так часто читала, что знала почти наизусть.

Сказав это, она прикрыла глаза и начала почти декламировать:

— Молодой художник Артур Погосов в своих работах удивительно тонко сочетает меланхолию, столь характерную для русского классического пейзажа, с эстетикой новой французской художественной школы. Это придает полотнам особый колорит, доселе почти не знакомый знатокам современной живописи, которые сулят даровитому плэнеристу большое будущее.

Она помолчала, потом начала говорить обыкновенно, словно выйдя из транса.

— Не знаю, благодаря этой заметке, или какому-то особому чутью, или просто из желания что-то купить, но картину «Стога в предместье Неаполя» приобрел какой-то местный промышленник, заплатив настолько щедро, что у Артура поначалу просто отвисла челюсть — таких денег ни я, ни он не видели отроду. В тот же день он снял на ночь для нас двоих небольшой ресторанчик на краю города, заплатив за это больше половины гонорара, и мы танцевали всю ночь. Были только он и я. Маленький оркестр играл для нас вальсы Штрауса. Твой дед не уставал шептать мне на ухо, что любит меня, а я чувствовала, как по моим щекам текут слезы, уже зная, что попрошу написать меня, когда мы вернемся в нашу мансарду.

Уже дома он, растерянно хлопая глазами, пытался убедить, что он пейзажист и у него не получится. «Получится, — сказала я. — Сегодня у тебя получится все».

И с этими словами разделась и села на подоконник.

— А что было дальше?

— Дальше? Ты видишь…

Она замолчала надолго, будто собиралась сказать мне нечто очень существенное, и то, что было наконец сказано ею, оказалось и правда очень важным; я по-прежнему ломаю себе голову над ее словами и не нахожу убедительного однозначного ответа.

— Ты не только его двойник лицом.

— Не понимаю…

— Ты это он вообще.

— По-прежнему не понимаю.

— В тебя вселилась его душа.

Бабушка сказала это совершенно обычно, будто сообщала, что сварила суп или пришла соседка, при этом взгляд ее был совершенно спокоен и даже умиротворен; создавалось впечатление, что она выполнила какую-то свою, только ей известную миссию и теперь чувствует себя свободной от обязательств.

— Отказываюсь понимать.

Мне все казалось, что я ослышался.

— Разве ты не слышал о переселении душ? — спросил она.

Бабушка вообще очень много читала; будучи гимназисткой, не пропускала ни одной премьеры МХАТа, собрала библиотеку, посвященную театру; благодаря ей я с детства знал имена Станиславского, Немировича-Данченко… Любимым ее драматургом был Ибсен, а его пьесу «Кукольный дом» она знала едва ли не наизусть. Но я даже подумать не мог, что она интересовалась мистикой. Это было время воинствующего материализма, я был комсомольцем и воспитывался в традициях твердолобого атеизма. Она тоже не была верующей, в церковь не ходила и никогда не говорила со мной на темы, имевшие малейшее отношение к религии, если они не были предметом книги или художественного полотна.

И все-таки о метемпсихозе я читал.

Это было на вечеринке моего приятеля Мирона Векслера, студента-филолога, родители которого — тоже лингвисты — были владельцами очень крупного и разномастного книжного собрания, размещавшегося в четырех комнатах квартиры старого, дореволюционного образца, с роскошной, покрытой причудливыми изразцами голландской печкой, просторными, украшенными отлитой из гипса лепниной комнатами, две из которых переходили в эркеры, и огромными чуланами, когда-то служившими помещениями для прислуги. Комнаты сверху донизу была забиты книгами в добротных, тисненных золотом переплетах крупнейших российских изданий начала прошлого века. В одну из этих комнат, спасаясь от шума, я и спрятался, сразу же начав шарить глазами по названиям фолиантов, и тотчас же мой взгляд нащупал тонкую книжонку под заглавием «Метемпсихоз». Имя автора ни о чем мне не говорило, и я его не запомнил. А название возбудило мое любопытство, поскольку мне неведомо было, что это такое. Векслеры книг своих никому не давали и запретили делать это сыну. Поэтому я высвободил худенький томик из железных оков его соседок и начал читать.

Я узнал, что метемпсихоз это учение о переселении души умершего во вновь родившийся организм, причем не обязательно человека… Учение это очень старое. Оно присутствует в древних религиях, в учении Платона, который даже сформулировал четыре интуитивно-мистических доказательства бессмертия души. В книге подчеркивалось, что христианство отвергает веру в метемпсихоз, настаивая на одноразовости жизненного пути на земле.

Тогда мне все это представилось полнейшей ахинеей, я раздраженно захлопнул книжицу, несмотря обилие маргиналий на полях, и вскоре забыл о ней, но слова бабушки выудили рыбку из моей памяти, и теперь я усиленно соображал, что ответить. Но она лишила меня этой возможности новым откровением.

— Скоро я стану свободна, Катя…

— Опять не понимаю…

— Он придет и уведет меня за собой.

— Кто?

— Твой дедушка.

Тут я уже совсем не выдержал:

— Ты в своем уме?

Я понял, что был незаслуженно груб, и уже исполнился раскаянием, но она будто не слышала.

— Не перебивай. На днях он поведет меня за собой. Пойдем, я хочу что-то показать тебе…

Бабушка взяла меня за руку и повела в свою комнату, где мне крайне редко доводилось бывать, ибо она, по ее словам, очень дорожила своими частными владениями и ревностно следила за тем, чтобы их не нарушали. Это была маленькая светелка, увешенная старыми фотографиями и поздравительными открытками, среди которых преобладали мои и ее внучатой племянницы Софьи, жившей в Елабуге. А над всем этим высился портрет мамы, сделанный очень известным в свое время фотографом с его монограммой и вправленный в роскошный багет. Когда я бывал здесь, всегда смотрел на этот портрет, пытаясь найти в нем наше семейное сходство, и неизменно терпел неудачу, поскольку ее лицо было очень индивидуально, и если оно и сохранило какие-то фамильные черты, то разве что выражение вызова в глазах, доставшееся скорее от матери. Я все время пытался узнать, какой она была. Но бабушка крайне неохотно говорила о ней, повторяя, что это святая боль, и винила в ее безвременном уходе моего отца, которого ненавидела — и за смерть дочери, и за женщин, которые появились позже, и за легкость в мыслях, и за тысячи других прегрешений. Однажды, правда, она в порыве откровения рассказала, как противилась замужеству дочери, поскольку «все мерзости твоего будущего папочки» были видны еще на этапе ухаживания, но он был чертовски красив, к тому же еще и музыкант, к несчастью, а таким большинство женщин готовы простить все, даже маленькую зарплату.

— Я, между прочим, тоже музыкант, — заметил я.

— Ты совсем другое дело, — возразила она с такой убежденностью, что я не осмелился развивать тему.

Сейчас самое время было вернуться к ней, однако бабушка решительно подошла к секретеру и отперла нижний шкафчик, который был для меня чем-то вроде ящика Пандоры. Если она и открывала его, то доставала оттуда всякие неожиданности вроде колоды карт Таро, сборника стихов Д’Аннунцио на итальянском языке (которым владела весьма прилично) и единственную фотографию неаполитанского периода, где она запечатлена с дедом. Снимок был показан мне только раз и очень давно, и как я ни просил, больше его не видел. Сейчас, когда я гнусь под тяжестью лет, мне ясно, что он был только для нее, а тогда я склонен был скорее разделить распространенную точку зрения о ее трудно-предсказуемом характере. В памяти сохранились только детали фотки. Дед был в светлом костюме и в рубашке со стоячим воротничком, а бабушка в длинном белом платье по тогдашней моде и в шляпке с эгреткой. Она держала мужа под руку и улыбалась в объектив. Эта улыбка и запомнилась мне больше всего. Счастливее бабушки в тот день не было никого.

Я уже было собрался просить ее показать снимок еще раз, дабы удостовериться, что являюсь двойником деда, но она даже не позволила мне открыть рот.

— Смотри…

Заглянув в шкафчик, я увидел небольшую кучку посуды, которая прямо таки искрилась под светом яркой настольной лампы. Поначалу я решил, что это лишенное всякой логики собрание металлической кухонной утвари, и уже хотел сказать об этом, как в моей голове вдруг начало светать. Логика в нагромождении таки имелась, только уж больно старомодным оно казалось.

— Может, объяснишь? — попросил я, боясь сморозить глупость.

— Это золотой кофейный сервиз конца восемнадцатого века, Катя.

Я вгляделся. Шесть причудливых маленьких чашечек с замысловатым восточным орнаментом сопровождал пузатый кофейник, украшенный арабской вязью и искусной крышечкой на пружинке, которую следовало привести в действие легким щелчком большого пальца, отталкивая его от указательного, и сахарница вместе с молочницей — обе с причудливой эмалью, напоминавшей финифть и изображавшей газель, преследуемую охотником на скакуне.

— Откуда это у тебя?

— Твой прадед Богдан подарил, когда мы уезжали из Владикавказа. В лихие времена сервиз покоился в земле, а совсем недавно, а точнее вчера, я его откопала.

— Почему?

— Я же тебе сказала, что умру на днях… Не перебивай. С моим уходом некому будет выбивать средства на твое образование. А тебе еще больше года учиться. Продашь часть сервиза и получишь деньги, чтобы окончить консерваторию.

— Бабуля! — Я был так ошарашен этим предложением, что назвал ее так, как никогда не позволял себе.

— Молчи, такова моя воля.

— Тогда почему ты сама его не продала?

— Потому что лишь вчера знак получила. Не успеть…

— Ты что, серьезно это?

— Да…

Я так и не исполнил ее волю. Сервиз остался дома. А жил я стипендией и репетиторством. Бабушка оказалась права. Отец был уже с виолончелисткой, а скрипачке и альтистке платил алименты. Ему было уже совсем не до меня, что, кстати, было гораздо лучше, чем если он обо мне помнил, поскольку отцовские порывы чаще всего заканчивались какой-нибудь ерундой.

Когда была жива Жанна, сервиз выставляли по торжественным случаям, чаще всего на очередную годовщину нашей свадьбы. Оставшись один, я запер его на несколько замков и носил ключи исключительно при себе, а очередное появление сына воспринимал как сигнал тревоги, ибо пару месяцев назад он будто бы ненароком поинтересовался семейными чашечками. А в канун моего юбилея Сусанна и вообще заметила, что по такому делу можно было кофе из золота попить.

— Нам достаточно вас, золотко, — грубо сострил я.

«Золотко» надулось.

И была права…

Что до опасений за судьбу сервиза, они полностью подтвердились.

Примечания

4

Пер. Н. Рыковой.