Перестроечная кувыркайка

Александр Петрович Пальчун, 2022

История эта написана литературным героем одной из моих недавних книг – Аркадием Бобриком. Легкомысленный и необязательный Аркаша на этот раз сдержал свое слово – нацарапал что-то вроде мемуаров о развеселом перестроечном времени, заставшем его в маленьком провинциальном городке. Мне же осталось только отредактировать его воспоминания, убрать нецензурщину, исправить грамматические ошибки (которые заметил), присвоить себе авторство и настежь отворить ворота для бесприютно бредущей славы.

Редакционные будни

У редактора «Посторомкинского вестника» Сергея Анатольевича Крутова — товарища и соседа Пряхина — настроение было пасмурное. На столе скопилась груда бумаг, требующих ознакомления.

Зазвонил телефон.

— Слушаю вас. Не может быть! Наконец-то!

Крутов положил трубку и малость повеселел.

— Хорошая новость! Звонил капитан Лапохват. Подтвердил, что задержка с зарплатой на керамзаводе связана с ограблением. Все-таки почистили кассу, месячной зарплаты — как языком слизало! В интересах следствия случай до этого момента не афишировали. Нам первым сообщил.

— Вот так повезло! — обрадовался ответственный секретарь Полунников.

Если раньше издание развлекало читателей преимущественно опечатками, то теперь вперемежку с ними могла появиться и горячая новость.

— Еще и как повезло, — согласился редактор. — Преступник, правда, улизнул. Но это и к лучшему — будет о чем порассуждать. Вся область поставлена на ноги! Пожалуй, этот случай не уступит трамвайному.

Крутов подразумевал новость в «Ежедневных фактах», где говорилось о крушении трамвая. Столичная газета лежала на столе, и редактор на ближайшей планерке собирался в назидание сотрудникам зачитать выдержки из нее. Пусть учатся, как надо работать!

Редактор требовал от подчиненных, чтобы газета была достоверным отпечатком дня нынешнего и в то же время — указкой в будущее. Он частенько укорял сотрудников за медлительность, надо сказать — не всегда справедливо. Оперативности посторомкинским журналистам не занимать. Иной раз соболезнование об умершем в газете появлялось раньше, чем больной отходил в мир иной.

Также на планерке редактор намеревался обсудить с коллегами еще один вопрос. Он хотел в конце последней страницы — в самом низу — сделать постоянную приписочку: «Мнение редакции не обязательно совпадет с мнением авторов об их гонорарах».

Хлопотна, ох как хлопотна редакторская жизнь! Непросто заполнять пустоты в человеческих головах!

Тут надо бы рассказать, из чего состоит рабочий день первого лица газеты. Не следует упускать такую возможность, ибо сами редакторы о себе никогда не напишут. Глупо надеяться, что кому-то из них — из этих добровольных цензоров и красночернильных деспотов — придет в голову быть откровенным до конца. Невозможно поверить, что этому ушлому и непотопляемому народцу, танцующему на раскаленной сковородке событии, где новости выстреливают зернами попкорна, захочется упасть на колени и покаянно воскликнуть: «Грешен я! Грешен! Есть и у меня сокровенная тайна».

И речь тут идет вовсе не о так называемом редакционном портфеле, куда отправляются никчемные материалы. Исповедаться надобно о другом — о наличии особенного ящика письменного стола — потаенной редакторской страсти.

Когда хлопоты окончательно перехватывают горло, а мысли отказываются повиноваться и устраивают в голове коллапс, редактор выдвигает заветный ящик. Затем он откидывается в кресле в предвкушении удовольствия. Словно морфинист, вынимает из ящика заранее припасенную для такого случая рукопись и, закрыв глаза, начинает медленно и с наслаждением рвать ее на мелкие полоски.

Через минуту авария в голове устраняется. Мысли на перекрестке между мозжечком и правым полушарием приходят в движение. На лице появляется улыбка, во взгляде исчезает недавняя затравленность.

Если бы дизайнеры на мебельных фабриках хоть что-то понимали в своем ремесле, то этот ящик они бы с самого начала проектировали в виде гробика. Угодить рукописи туда, все равно, что привязать к ней камень и темной ночью забросить в глубокий пруд. Да-а-а! Незавиден писательский жребий! Но и редакторский не лучше. Хотя, казалось бы, перед редактором стоят всего две задачи — где отыскать талантливых авторов и как избавиться от графоманов?

Дверь редакторского кабинета стремительно распахивается. В ее проеме появляется обладатель фигуры, похожей на мешок с картошкой — самодовольный и неистребимый местный графоман Степан Сидорович Кутейкин. Красный и потный, в одной руке он мнет шапку, в другой — держит портфель неимоверных размеров. Под мышкой — растрепанная рукопись. Непогода и многолетние странствия по редакциям напрочь слизали краску с его битых судьбою ботинок.

— Нехорошо, Сергей Анатольевич! — вместо приветствия говорит Кутейкин.

Вся живописная фигура местного автора — от блестящей лысины до ветхозаветной обуви — не предвещает ничего хорошего. Она говорит, что явился он вовсе не в редакцию, а, как минимум — в столицу поверженного государства для подписания акта о безоговорочной капитуляции. Но редакция — не Фили, а Сергей Анатольевич — не Кутузов, имеющий возможность пожертвовать Москвой. За редактором только стена в обойных разводах да книжная полка. Припертый к ним, Сергей Анатольевич осторожно интересуется:

— Степан Сидорович, что случилось?

Кутейкин бросает рукопись на стол и без приглашения рушится на стул:

— Вот! Полюбуйтесь! Обнаружил в мусорном контейнере на вашем дворе!

Только теперь редактор понимает непоправимость содеянного. В измятой бумаге он признает недавний «шедевр» Кутейкина, вопреки заведенному правилу, выброшенный в мусор в неизмельченном виде.

— Как она там оказалась?! Вот чудеса! — говорит редактор. Он так естественно изображает удивление, что ему могли бы позавидовать Качалов со Щепкиным.

Еще минуту назад в кабинете звучал непринужденный смех. Ответственный секретарь и безответственный хохмач Полунников, желая устроить внеочередной перекур и позабавить коллег, зачитывал избранные места из работ Кутейкина. Но теперь и Полунников приуныл.

Вместе с обнаруженной в мусорнике рукописью Кутейкин кладет на стол свою новую поэму.

Степан Сидорович работает в сапожной мастерской неподалеку от редакции и каждую свободную минутку отдается поэзии.

Портфель Кутейкина в настоящее время расстегнут, и редактор к своему ужасу замечает его стопроцентную укомплектованность. Нет, автор скорее глуп, чем ленив.

— Степан Сидорович, видите ли, у нас сегодня очень напряженный день… — говорит редактор.

— Вот и хорошо! Отдохните немного.

Проявив непростительную слабость, редактор склоняется над стихами Кутейкина. Читая, он поначалу пытается подавить зевоту. Но затем, махнув рукой — чего уж там церемониться — не сдерживает себя. Таким образом он недвусмысленно рецензирует поэму.

Но Кутейкина не проведешь наивными уловками. Он развалился на стуле, словно в окружении телекамер, и ожидает эффекта, который произведет поэма на бездарного редакторишку.

Сергей Анатольевич тоскливо изучает рукопись. На бумаге почему-то помимо его воли возникает круглое лицо Кутейкина. Неожиданно это лицо, ни с того ни с сего, обзаводится усами. Затем на ненавистной лысине вырастает мерлушковая папаха, наискось перечеркнутая красной лентой. Вот те на! Так это ведь Чапаев! Легендарный комбриг бросается с кручи в кипящий бурунами Урал… Несколько метких белогвардейских очередей и… на успокоенной водной глади одиноко колышется непотопляемая папаха. Да нет же! Это шапка треклятого Кутейкина!

Редактору бы в эту минуту упасть на колени. Ему бы за неимением иконы, обратить свой молитвенный взор хотя бы на грамоту облисполкома, прикнопленную к стене, и покаянно воскликнуть: «Да! Грешен я, господи Иисусе! Грешен, что когда-то тиснул в газете стишок Кутейкина. Нет мне за это прощенья ни в земной, ни в загробной жизни!» Затем бы Сергею Анатольевичу пружинисто вскочить на ноги и крикнуть: «Стража! Вышибить вон этого графомана! Чтоб и духу его тут не было!»

Но в редакции не предусмотрена стража. Нет даже обыкновенного вышибалы, какие жируют в ресторанах, — а ведь здесь они ох как необходимы.

Беда редактора в том, что он, как человек воспитанный, и тем более, при должности, не может сказать человеку все, что о нем думает. Вместо гневной тирады Сергей Анатольевич малодушно бормочет:

— Занятно, занятно… свеженький оборотец… Но, видите ли, Степан Сидорович, ваша работа малость великовата для нашего издания.

— Ничего страшного, — мгновенно решает пустяшное затруднение Кутейкин, — печатайте с продолжением.

Редактор вертит головой, словно пес, угодивший в ошейник.

— Степан Сидорович, вы же отлично знаете наше экономическое положение. Мы сейчас не имеем возможности выплачивать авторские гонорары. (Вот вам и хваленая воспитанность вкупе с образованием — редактор беззастенчиво врет!) Он готов заплатить Кутейкину с коэффициентом. Заплатить даже за неопубликованное, лишь бы тот больше никогда не переступал порог редакции.

— И вот, посмотрите, что вы написали, — продолжает Сергей Крутов:

«Я стоял в сквозняке,

словно перст у окна,

На востоке всходил

Округленный пожар».

— Где тут рифма? — спрашивает редактор.

Кутейкин даже опешил от удивления.

— Как?! Вы не слышите это полнозвучное «а»?

Поэт пожимает плечами, потрясенный отсутствием слуха, точнее — полной профессиональной непригодностью газетчика. Но, заметив, что редактор багровеет и набирает в легкие воздуха, Кутейкин идет на попятную:

— Ну, хорошо. Не нравится рифма — будем считать стихи белыми. И Пушкин ими баловался, и Державин…

Редактор разъярен. Ему бы крикнуть: «Мартовские коты подсказали тебе эти стихи, а не Пушкин!» Но приходится держать себя в рамках. Он бросает умоляющий взгляд на Полунникова. Тот, поняв шефа без слов, покидает кабинет. Через минуту на столе у Сергея Крутова звонит телефон.

— Что?! Заседание исполкома? Без меня не начинают?! Да что ж это такое!!!

Возмущению редактора нет предела. Он в сердцах бросает трубку и жалуется Кутейкину:

— Вот так всегда! Только соберешься поработать… Извините, Степан Сидорович. Не-мо-гу! — Схватив папку, редактор кидает в нее ручку и уже в дверях добавляет. — Степан Сидорович, вы поэмку оставьте, мы подберем для нее подходящее местечко.

Выскочив в коридор, Сергей Анатольевич ныряет в корректорскую и подносит палец к губам:

— Сапожник…

Корректор, не отрываясь от работы, кивает. Он в газетном деле давно — работал в нескольких редакциях. По этой причине корректор не только безошибочно выбрасывает из материала все самое интересное, но и понимает начальство с полуслова.

Минут через десять редактор выглядывает в коридор. Убедившись в безопасности, он приосанивается, одергивает пиджак и с наигранной беспечностью возвращается в кабинет.

Но свято место пусто не бывает!

На стуле, где только что восседал Кутейкин, Сергея Крутова поджидает новый посетитель. Согнувшись, словно в приступе аппендицита, гость внимательно изучает половицу с невысохшей лужей от ботинок Кутейкина. Голова с круглым ежиком волос напоминает ядро, готовое протаранить любую преграду.

Хозяин кабинета подпускает на лицо гостеприимную улыбку. Заметив ее, посетитель в ответ тоже радостно расцветает и, поднимаясь со стула, представляется:

— Здравствуйте! Не признали? Валентин Кулебяка… Да-да! Тот самый маньяк и убийца, о котором вы сообщили в прошлом номере….

— Извините, не совсем понимаю…

— Что же тут непонятного?

Посетитель ныряет рукой за пазуху. Пошарив там, извлекает многократно сложенную газету.

— Вот смотрите, что вы написали в прошлом номере: «Опасаясь возмездия, Валентин Кулебяка вместе со вторым участником этой жуткой драмы, таким же, как и он, пьяницей Сидорчуком, расчленил труп бездыханной жертвы и упаковал окровавленные куски в полиэтиленовый мешок…»

— Извините, но тут же ясно сказано: «В целях неразглашения следствия, настоящие фамилии заменены на вымышленные». Причем здесь вы?

— Как причем?! Фамилия-то моя! И имя мое! Что мне теперь говорить соседям?! Они интересуются, на сколько частей я расчленил жертву и почему до сих пор гуляю на свободе?

— Это недоразумение! Откуда автор мог знать, что в городе проживает человек с вымышленной фамилией? — Но, заметив, что его слова не произвели должного впечатления, редактор соглашается:

— Хорошо, хорошо. Дадим опровержение, что вы никого не расчленяли…

–…А только задушил и перед этим выпил две бутылки водки! Где автор?! — Ежик на голове Кулебяки воинственно ощетинился. — Он у меня быстро окажется в полиэтиленовом мешке!

Рассыпаясь в извинениях, редактор вскоре все-таки выпроваживает Кулебяку. Упав в кресло, он тупо смотрит на ворох бумаг, лежащий на столе:

— С ума сойти! Ей-богу, попрошу завхоза, пусть на пороге кабинета соорудит люк, а мне под ногу — педаль. Только появятся — я давлю на педаль… и летят они все в подвал… или куда там еще!

— Слабоват вы для этого будете, Сергей Анатольевич, — скептически заметил Полунников.

— Мягкосердечен, что ли?

— Да нет! Ногами слабоват. И опять же — ступни растопчете до размеров коровьей лепешки.

В кабинет заглянула Алина Левинтаева:

— Сергей Анатольевич, вы будете присутствовать на заседании литературного объединения?

— Нет, Алина. Хоть ты пожалей меня.