Тут и там

Александр Петров, 2019

В сборнике известного сербского поэта, теоретика литературы, профессора нескольких американских университетов Александра Петрова представлены его стихи, написанные по-русски; статьи, посвящённые авангарду и русской поэзии в эмиграции, интервью, отзывы товарищей «по цеху». Стихи Петрова лаконичны, ярки, выразительны. В них много – от живописи примитивистов и абстракционистов прошлого века. Хуан Миро, Анри Руссо, Марк Шагал, Пиросмани могли бы стать иллюстраторами этой книги. Бродский считал Александра Петрова «поэтом значительной силы», «literata в классическом смысле этого слова». Издается в авторской редакции.

Виктору Дозорцеву

В оформлении обложки использована картина Елены Гуро «Олень»

© А. Н. Петров, 2019

© Русский Гулливер, издание, 2019

© Центр современной литературы, 2019

Стихотворения

«Эх-на! Родная земля»

Елена Гуро: «Небесные верблюжата»

(СПб, 1914)

Странники

В России

верблюдов,

в общем-то нет

(разве только в Калмыкии

и в ее окрестностях).

Но мерещатся

странники небесные.

В Соловках

Рождественская

звезда!

Вещал там монах —

нужно верить в чудеса.

Ведь, жаловаться

на природу

напрасно.

Судьба!

Кому золотой

пустынный песок

и пламенный уголь

над головой,

а кому мороз,

сосна,

береза,

белый солнечный закат,

синие озера.

И — стихами

о небесных верблюжатах —

Елена Гуро.

Двухлунный верблюд

На звездном небе

двухлунный

верблюд.

Наблюд

атель, ты

веришь

только

своим рутинным

глазам?

Твой мгновенный

иммунный ответ:

лгунья луна!

Лжет прямо в лоб!

В пустыне горб.

Не один, а два.

Зеркальное небо!

И все!

Что, я вижу сон?

Ведь,

сон — тоже

ложь!

Двухлунный верблюд,

хорош, не хорош,

я знаю —

цена тебе

грош!

Но в моем теле

дрожь земли.

И неба дрожь.

Девица

Де́вица.

Верблюдица.

Кто она?

Мечтательница?

Влюблена

в пустынный ветер?

Луны сестра?

Звездогадательница?

Молодому верблюду

судьбу

предскажет?

Наступит секса

пора.

Найдет ли, волшебница,

супруга-колдуна?

Захочет ли,

вплоть до климакса,

без вина пьяна,

быть любви кудесницей?

Верблюжат

почувствует под сердцем?

Кормить будет

плод трудов

молоком?

Плутов

отучать от сосков?

А потом,

слушать их

вопли:

мать,

хотим жрать!

Должна?

Де́вица…

Кто она?

Солнца любовница?

Самец

Самец.

Самки нет.

Под шерстью

верблюжата кричат.

Нерожденные дети

ищут мать,

отца.

На кой ляд

они мне!

Верблюдица —

она мне нужна.

Мой родник

в пустыне она.

Природы дар.

Жизни источник.

Хочу я напиться

в хлам

вином из ее

бочек-почек.

Хочу почувствовать

восторг

в ее винограднике

хоть на мгновение.

Да, я стар!

Но время

моего любовного гона

не миновало.

Не миновал

и тела жар.

Знаю, что погибну

в жестокой схватке

с молодым вожаком

ее стада.

Не жаль!

Если только

причиной драки

будет мне

от вселенной награда —

она!

(Такого транса

не бывало у Хармса).

Лю лю лю блю блю блю

Однажды

во сне

верблюд

прогубамил мне —

лю лю лю лю лю

блю блю блю блю блю.

Смотрю и я

прямо в его

глаза.

Я понял,

верблюд,

даже кожей,

что ты мне сказал.

Потому, что

я люблю

тебя тоже.

Александр

Александр

не ангел.

Александр

не Врангель.

Александр

верблюд.

Верблюда

убьют.

Из верблюда

сделают

суп.

Из верблюда

невкусное

блюдо.

Уксус,

не суп.

Верблюда,

хоть он всем и обида,

разве надо

убить?

Александра

лучше любить.

Смерть

Идет верблюд двугорбый,

одинокий,

на склоне лет,

идет иноходью,

медленно.

Впереди страна

горная,

незнакомая.

Страшит

ее новизна!

Острее она

лезвия.

Дрожит верблюд,

как в болезни,

от ее безмолвия.

Дорога крутая,

узкая,

но не та,

что в притче.

Вдруг — обрыв!

Тормозит

верблюд.

Зря!

Судьба!

Пропал верблюд!

Не вскрикнув

даже —

Отче!

Уж больше

не будет он

носить горбы

свои на спине —

как под черным солнцем

в пустыне

несет монах на плече

мешок со стихами

о неопалимой купине.

Поэт

Шаркаю иногда

стихами,

как в пустыне

о песок

ногами.

Буквы направляют

меня в страну

белую,

невесть какую.

И в жизни

дорога ведет меня,

странника

(не избранника

и ne колдуна),

неведомо

куда.

Вперед. Назад.

Прямо.

А, может быть,

и мимо.

Но у поэта,

кругосветного,

жажда авантюры

неутолима.

Страна

Эх-на!

Снится ли нам

родная страна?

Она манит.

Родины ярлык?

Для кого — мать.

Для кого — тупик.

Для кого — икона.

Для кого — язык.

А с безвременных небес

офицер Николай

и институтка Ирина

смотрят на нас.

Отчизны

с недосягаемой высоты

чудесная панорама.

И там,

где бесконечная лазурь,

голубизны венец,

шепчет поэтесса Гуро:

не плачь, мама,

не тужи, отец.

Београд — Москва — Pittsburgh,2014–2019

Красная площадь

Девушка

Девушка бежит босиком по Красной площади.

Горячая Красная площадь.

У девушки загораются ноги.

Девушка взлетает.

Она летит над Красной площадью.

Народ в изумлении смотрит.

Кто поверит своим глазам?

Кто не верит, что видит эту девушку,

для того

этой девушки

нет.

Нет.

Мальчик

Мальчик идет по Красной площади.

Идет на руках.

Мальчик видит небо.

Оно золотое.

В небе стоит собор.

Пустой собор.

Только свечи горят.

Мальчик хочет перекреститься.

Или вытереть лоб.

Горячий от пота.

Мальчик падает.

На Красной площади

золотая голова.

Красная кошка

На Красной площади черная кошка.

Кто-то сошел с ума.

Нет больше черных кошек.

На моей кровати красная кошка.

У нее под левой грудью стучит молоток.

Красивая красная кошка.

У нее звезда на животе.

Пылающий серп под звездою.

Что делать со жгучей красной кошкой?

Подарить красную кошку Красной площади.

Сон красной площади

Я вижу сон.

Это Красная площадь спит.

Я читаю стихи на Красной площади.

В моих стихах Мандельштам

с лопатой в руках ищет солнце,

зарытое на Красной площади.

Красная площадь просыпается

от стука его лопаты.

1972

Железо и бархат

Железо и бархат

Железа лязг!

Бархата нега!

Их священный союз —

от века,

как руки и перчатки,

как соли и хлеба.

Скрип пера,

затем скрип сапог

и снега.

Снега, снега.

Вот и весна играет первую скрипку.

Чугунные струны.

Бархатная синева.

В их радушном объятьи

цветет подснежник,

красной окраски.

Железа блеск!

Бархата лоск!

Сплочены навеки,

как фитиль и воск,

они со страстью

и лаской

закаляют калину.

А нам,

перед смертью,

как в детстве,

мечтать уж об одном:

о крынке,

с молоком.

1991

О двух головах

Революции неистовые

поэты. Смельчаки.

Словно о двух головах.

Одна танцует от печки.

Другая в облаках.

У первой лицо

в огневых точках,

как в веснушках.

Лица второй не видно.

Она взвилась свечой

к солнцу и свет

излучает потомкам

и грядущим векам.

А мы, потомки,

вникаем в потемках

в души поэтов,

сведенных теми

на нет.

Души,

оказавшись в нетях,

приобретают лицо.

И у молодых

вид стариков.

Им тогда

уже было сто лет.

В один год

они жили два.

И три. И век.

Резню

предназначенную для всех,

не Бог весть кто,

а он, она,

до дна глотнули.

Узнаешь резьбу

общей судьбы

в стихах

со сноской: автор убыл?

Не снес головы,

единственной,

в головокружительные годы.

1990

Смерть Мандельштама

На переломе года,

в последних числах декабря,

была опубликована статья

о том, что отыскан ров,

куда был зарыт

Осип Мандельштам.

Там есть чертеж,

и в нем все налицо:

саперная сопка,

крепость, бараки, лазарет,

где так и не лежал поэт,

как думал искусствовед,

чья это была находка,

хоть находка слово не то.

Уже после него, зэк

очевидец описал смерть.

Холод. Карантин. Тиф.

Их повели на санобработку.

Но без воды. Мандельштам

сдал в жар-камеру одежду

и в одевалке, гол,

свалился на пол.

Уголовники тело

облили сулемой,

вынесли на двор

и, отметив Новый год,

втоптали в морозный

каменный ров.

Ему, рожденному в ночь

со второго на третье января,

по Юлианскому календарю,

не умирать было весной

или в летнюю жару.

Пламени было невмочь

поглотить поэта-осу.

Под силу оказалось

камню и льду.

1990

Дела небесные

«Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет»

Осип Мандельштам

Он не был равен им,

бронированным,

стальным?

Полный диск луны

был виден в декабре

не раз, а дважды

над Кремлем.

Лишь для невежд

в делах небесных

то был сюрприз.

Знатокам гнезда

(слепой ласточки)

на ладони поэта —

осуществление надежд.

Наступилб что в лоб,

почем зря,

Мандельштама год.

1991

Варшава. Иерусалим

Два брата. Одна сестра.

Родились в одном и том же

двадцатом веке.

Один брат родился в России.

Один брат родился в Германии.

Сестра родилась в Польше.

Все трое родились

в одной и той же комнате.

У брата, который не русский,

сын француз.

У брата, который не немец,

сын не француз.

Он не поляк. И не русский.

Сын свой собственный предок.

У сестры нет сыновей.

Она вечная девушка.

Прозрачная как воздух.

Легкая как пепел.

1985

Смерть Романовых

Смерть —

расстрел в подвале —

спасла их от забвения.

Смерть

рукой суровой

дала им в дар

венец страдания.

Смерть

от пули,

огневой кистью

блеск вкруг их голов

запечатлела.

Но сияния,

после падения,

пришлось ждать

почти век.

Время

без начала и конца —

не человек —

скорописец.

2013

Тут

Как у вас тут?

Где тут?

Наверху?

Тут.

Наверху тоже тут.

Жмут.

А тут?

Внизу?

Тут.

Внизу тоже тут.

Внизу поют.

А тут?

Где тут?

Налево?

Тут.

Налево тоже тут.

Налево кнут.

И тут?

Направо тоже кнут.

И тут поют?

Поют.

И когда их бьют?

И когда их бьют.

И убьют?

И убьют.

Но поют?

Поют.

Ты шут?

Тут.

2013

Там

Тут

вроде врут,

что там

бьют битый час

по голым жилам

и по хребтам.

Ну их к чертям!

Лишь бы не

по головам!

Один открыл уста,

чтобы наполнить

живот

хоть виртуальным свитком,

а получил по зубам.

Должно быть

красавицам

там хорошо!

Хлестают

всех фей там

по попам

и по хвостам.

Девушкам

кончают

в рот.

Дроботунов мечта —

секс без забот.

Таким там

предаются мечтам?

Любят они и говорить

по душам.

И исповедовать

народ с крестом!

Но если кто

сойдет с их креста,

бьют в набат

и кричат

благим матом.

Что, там

тарарам?

Тамтам.

Параллельное измерение

В русской церкви в Белграде

Мальчик прислуживал

в русской церкви в Белграде

в белом стихаре.

Перед алтарем, со свечой,

он стоял между Спасом

и паствой,

молившей за себя и тех,

кто остался на кресте.

Они сошли. Каются ли в этом?

Или же они хлеба,

убраны Его рукой

и ссыпаны сюда в амбар?

Ведь светятся у них

в глазах

поля, покрытые жнивьем.

За церковной стеной

их ждет

несожженный корабль.

А мальчика дом.

Здесь восприемник

вложил ему в уста

иной язык,

пьянящий его

своим вином.

Но, вот, он молится

на том

ржаном, родном.

1991

Кринка

Кринке П.

1

В родном языке

глиняное имя твое

кипит молоком,

как родник

в горах

бьет ключом.

Обжегшись на кровинке

обливки простой,

я на воду не дую,

а горю свечой.

Глубиномер гончара

пропал в огне.

Тебя не измерить

на глаз.

Лишь познать

душой.

2

Глиняное имя твое

в языке родном

кипит как родник

и пахнет молоком.

Обжегшись на кровинке

обливки простой,

я на воду не дую,

а горю свечой.

Гончар-глазомер

сгорит уж в огне.

Ты же прах его

береги, у себя,

на дне.

1991

Скрипач Диабло

На кой черт

я в моем оркестре

главный дирижер,

когда первую скрипку

играет парень —

и не старый и не молодой,

ростом карлик,

своего прозвища

достойный —

Диабло.

Его без толку

убеждать,

что в звукоряде

вообще возможен

лад.

Чертовски хитрый,

спросит он —

«А на кой ляд?».

«Ведь мыслить,

что суть мира в красоте,

в добре, в ладу

и в полноте бытия,

и что в искусстве просвечивает

мироздания идеальная основа —

не что иное,

как чтить снова

богиню древних славян —

Ладу.

Нет, здорово,

что вокруг

ее сердцелистной липы

девушки водили

хороводы.

А у меня, кстати,

рождаются из ели

гипнотические скрипы.

Но соблазнение трением —

к чему?

Не спасет же

дочь Зевса

Гармония

своим сладкогласием

никого от падения,

от гибели,

от тления.

Господин

обворожительный дирижер,

воздушного корабля кормчий

(и тем не менее зануда),

позвольте, пусть вам объяснит

запретных истин

и языков толмач,

и скрипач ниоткуда,

что исходная черта

искусства —

сюрприз!

Вдруг в звуковом

ладу — раз-лад!

Верь, не верь,

в плавном звучании,

не только оркестра,

неожиданный звук,

похожий на пение дверей

или на треск дерева,

на вербы хлест —

это судьбы всплеск,

ее властный стук

и блеск».

Да, скрипач,

возможно, ты прав.

Но вопрос, вот вопрос,

Диабло мой,

как быть в ладу

с судьбой?

2010

Параллельное измерение

Кринке

Параллельное мое измерение —

защищено оно

тишиной,

ну, как дом

приосенен крестом.

За семью

печатями немоты

стоит

четвертый чертог.

В него не проникнет

ни голос из гортани,

ни воздыхание

души.

Не нарушит тишь

ни тени шум,

ни глухого колокола

гул.

Но вдруг как будто

с трубой ангел

пролетел.

В безветрии

слышно

дыхание ветра,

в молчании —

светлых гласных разгул.

И под строгим

дозором

раздался в этом измерении —

оно без путей и дорог —

зов таинственного

рога.

Отозвалась

oboa d'amore.

Умер я,

что ли?

На безмолвном полотне

звонкий рисунок

крина

поет без усилий.

В безначальном беззвучии

звучат ароматы

лилии.

2011

Звучание красной лилии

Людвиг Таинственный,

ван Бетховен,

отец девяти гармоний

(не узнававший под старость

своих дочерей),

даже в «Пасторали»

не подражал

просто звукам ручья,

соловья, грома.

Маэстро чертил

на незримом полотне,

как у словесной твари

на божьей планете

и в жизни природы

звучит страсть зачатия,

беременности нежность

и радость, с которой

кончаются роды.

И, конечно,

запечатлял трепет испуга

в присутствии недруга —

смерти.

Пётр Скрытный,

Чайковский,

пленник отчаяния,

образ судьбы

воображал как —

стук.

Ведь слово,

любовь,

оно — звук.

Вселенная тоже — звучание.

Густав Противоречивый,

Малер, учитель,

блуждающий по морям,

и блюститель

земных песен,

тем не менее

замыкался плотно

во внутренний мир,

тревожа его,

как алькоголь печень.

И хотя я не мастер по созвучию,

но внимаю и я жужжанию

красной лилии

и прислушиваюсь,

как из её дыхания

на мою ладонь

течет в обилии

мед.

А кто там поёт?

Кто стонет и плачет?

Колено? Плечо?

Лоб?

2011

Змей с площади Клиши

Снишься мне,

парижская москвичка,

девушка двадцатишестилетняя,

корнями с проспекта

фельдмаршала Михаила

Илларионовича,

характером снежная,

волшебная.

Снишься мне, князю,

князя Кутузова старше,

по прожитым годам,

конечно…

А говорят, что в смерти

время не в счет,

что в мире ином

все морщины сглажены

и все мы ровесники.

Но князь, хотя к познанию

подсознания склонный

и сединой овенчанный,

о секретах Танатоса

и Хроноса

мало ведает,

почти невежда.

Ему иногда

только кажется,

что перед дверьми

энтропийного ада

бывает он

скрытыми прелестями

вдруг воскрешен.

Снишься мне,

парижская девушка,

москвичка корнями.

Надо мною стоишь

как трилистная арка,

выше всех крыш и башен

на площади Клиши.

Станцуй мне,

прошу,

последнее,

должно быть, помнишь,

белое, зимнее

танго.

И вот одной ножкой

девушка-арка

в облаках,

другой

на моё плечо

снизошла.

И светится она

лучом

у меня в темноте,

где змей,

все ещё яхонтовый,

просыпается под ребром.

Горят его глаза,

хочет он,

не чуя бедствие,

чтобы мышка,

с чёрно-лиловыми зрачками,

прибежала с арки

к нему в берлогу,

в сумасшествие.

Снишься мне, парижская

девушка,

корнями москвичка,

чародейка,

одетая как

гречанка,

с копьем

в руках.

Богиня,

змея

давай убъём

или же лаской

его угомоним,

вдвоём.

2010

Анима

Нет,

ты — не тень.

И зря

твердишь,

что ты лишь

отражение мое.

«Я тень твоя, —

твой слышен шепот —

незащищенного

от полночных,

бессонных лучей.

Я только тёмное

пятно в взолнованной

тишине,

глубоко в тебе,

на дне.

Наверное —

не умолкает шелест —

ты любишь образы…

Ну, вот и образ,

вот и вид мой мгновенный,

как явление иконы

в пустыне.

Я привидение

в разбитом зеркале

лба.

Вернее,

если хочешь,

призрак черной кошки

на внутренней

и раскаленной

поверхности виска.

Словом,

я — та».

Нет, ты не

невидимка.

Забыла

облик свой,

обиженной?

«Я не твоя преданная

вздыхательница,

не девица-поклонница.

Я железобетонная,

с ног не собьёшь;

они, как у балерины, —

стальные.

И нервы,

тоже».

Нет,

ври — не ври,

но твои нервы

не чугунные,

не отлитые

в доменных

печах.

Да, ты девушка-солдат,

смелый воин,

даже когда на поле боя

остаешься одна.

Не то что я, —

иной у меня сплав,

и не металл,

и не черный.

А голова —

сегодня на плечах,

а завтра, быть может,

в корзине.

Но нервы

у нас двойники,

та же чувств

напряженность,

и, что ж,

та же дрожь.

2011

Жар-птица

«Я уже не горю!» —

сказала жар-птица.

А парень ей

в ответ — «Гори!»

«Гори внутри,

как уголь,

жаром

и снаружи

опереньем.

Перо твое

— луч.

Живуч, могуч,

не застится

ничем.

Сказочный герой

твоим лучом

сердце царевны

разогрел, как сургуч,

и присоединил

к себе —

вернул дереву

золотой иверень.

А тебе

я верный,

как бумаге —

перо.

Голову тебе отрежу,

сердце выну,

черное пламя начну пить,

о жар-птице, девице,

буду мечтать,

писать, говорить».

2011

Последняя четверть

Вот, кажется, как

в сказке — «вдруг!».

Человек,

добряк он или чудак,

сноброд или сумасброд,

скользнул,

без казни,

болезни, возни

и тормозни,

в последнюю четверть жизни.

В нем,

бывает нередко,

ночная бабочка

не спит. А в черепе

горит лампадка.

Он становится

человеком-ночником

и чувствует, как

на спине

часы спешат, считая

его век.

Последняя четверть

луны

ходит вкруг

его головы.

И спутницы темной,

воровки

(потому и светит),

тело тоже стареет,

но она новолунье

носит в запасе,

как имущество,

унаследованное без заслуг.

Число дней,

часов, секунд

до её возрождения

словно врезано

в камень,

лунный или земной.

Она сегодня

вываливается,

как старуха у Хармса,

из окна,

а завтра на веточке яблони

будет сидеть — красивая, молодая,

вроде, без греха.

Не то что он,

человек!

Он — беззапасный.

Всё, что годами

копил, хранил, боронил

от порчи, прятал — зря!

Не впрок!

В запасе у него

не когти,

как у кошки —

смерть не вспугнет,

когда стукнет срок.

Четвертой четверти

конец не отсрочить,

как свадьбу.

А блины,

водка, селедка, икра —

годны для покойника

и для жениха.

Как и труба.

Но в его почтенном возрасте

разница между похоронами

и женитьбой

(или просто сексом,

если еще мужчину

привлекают зрелые дамы) —

в таблетках виагры.

Афродизиаки,

в том другом мире,

ни к чему.

Как и клистир,

между прочим.

А когда ангел

начнет трубить,

что до его ног

доползла

заветная черта, —

никто не знает.

Знает — Бог.

Ну, и черт,

виновник торжества.

2011

Франческа да Римини

Виктору Дозорцеву

1

Конечно, вы

читали этот ветер,

смерч под корнями сумрачного леса,

под пластами красной земли.

И адского спектакля

вам режиссер

известен,

он враг мракобеса

и сторож

непричудливой любви.

Он телеса

грешников,

в плену у страсти,

несравнимой ни с чем

под малым небосводом,

превращает в тени.

А в вечных селениях

над скорбной тенью

властен огненный вихрь,

продувший и меня,

хоть был я там, в аду,

пока как зритель.

Вергилий,

нетленный

и как «родник

бездонный»,

он и мой учитель.

А в веру

погруженный

Данте Алигьери —

он сострадающий проводник

в повести

о гибели в час любви

Паоло Малатеста

и Франчески да Римини.

2

Стихи о горестной любви

в духе модерн

пишу, сидя за компьютером.

Поэт символист,

кстати, мой тёзка,

Блок и, дыша ароматом

мороза и духов,

его Франческа

дочитывают лист,

но не о Ланчелоте

сладостный рассказ,

а о пузырях земли

в «Макбете».

«Жаль!», —

шепчет еще в цвете лет

Александр Блок.

«Пока читали,

мы не отстранили маски.

В пьесе двинулся лес,

а мы сидели, почти

как на картине Матисса,

в роскоши и покое,

но в светской одежде

и без наслаждения,

без соприкосновений,

без ласки.

За окном большой

пестрый кот

и целующиеся голуби

в снегу, на крыше,

а в комнате у нас

болтовня,

досада, пустота.

Прошли времена

Паоло и Франчески».

Александр не прав.

И современная Франческа,

в джинсах

или в изысканном платье,

жаждет неугасимой

искры эроса.

Где искринку найти?

Молодому трудоголику Паоло,

когда грозят скудость

и денежная нехватка

покоя не дает вопрос

исполнятся ли,

хоть на авось,

непроходящие мечтания

о благополучии, удаче.

А затем уж

о супружестве, забаве.

И, лишь как далекий отклик,

бред о доблестях,

о подвигах, о славе.

3

Джанчотто все забыли!

Прости, Джанчотто!

Захлестнуло память!

Не помню,

заметил ли тебя,

плавающего в кипящей крови,

суровый Дант,

как упомянул его в сонете

Великий Александр.

Да и другие, избранные

посетители ада,

не сочли твою тень

достойной их внимания,

даже взгляда.

А меня, как во сне,

— несмотря на смертный риск

первой встречи на пути

с той проворной пёстрой рысью, —

в страну страдания

влекло желание

разгадать загадку:

зачем ты избрал

столь скорбную судьбу?

В Римини,

где берега Адриатики

приравнивают к ложу

олимпийцев,

ты был знатный муж,

чтимый отец,

опытный воин,

завоевавший доверие

и папы в Ватикане.

Ответь:

как шерстью зверя

могла покрыться

твоя плоть?

Как смог ты

жену и брата,

настигнув их в объятьи,

заколоть?

«Франческа, она

несчастию причина!

Словно зеркало

поднесла к моему лицу.

Старик, урод,

хромец!

Пусть так!

Но и у старика,

урода и хромца

есть честь!

Нет, я не агнец!

Безумец я!

Но не браколомец!

И не баба, как Дант!

Подумай,

разжалобила барда!

— Любовь, любить

велящая любимым,

меня к нему так

властно привлекла! —

Одна ещё её жемчужина:

— Повесть победила нас! —

Это книга зла источник?

Книги, что ли, надо жечь?

Вот, ад неплохая печь!».

Повесть, Джанчотто,

здесь ни при чем.

А мужчин

старых, уродливых,

хромых,

женщины,

и совсем молодые,

бывало, любили,

когда ими были любимы.

Любить, наверно,

нужно безотчетно,

нутром.

«Изменила мне,

извини!

Моя вина!

Не дал дар,

остался без дара».

Безрассудно —

и звёзды

рождаются вновь.

Очевидно,

ошибка есть

во вселенной —

нелюбовь.

Как гнилой зуб

во рту.

К черту!

2011

Авангард

Ну что же, если речь идет об авангарде,

то начнем уж с кельтов.

Иным путем, чем греки и латины,

проник в Европу арийский авангард.

Сначала с юга, обогнув Тавриду,

потом, как учит нас словарь Эфрона,

повернув на запад и на север,

переплыв Дунай, достиг он волн

Балтийского и Немецкого морей.

А уж затем на юг, но не назад

к сокровищам Востока, но вдоль

берегов, где чудеса творил Борей,

к Франции раздольной.

И, вспыхнув там огнем,

он искрами покрыл все то, что

Сообществом мы назовем теперь.

Не миновав часть Азии, при том.

Куда не взглянешь — остров

кельтский! На полуостровах,

Балканском, Пиренейском, и в Бретани,

в Британии, где за свет дневной взимали дань,

по Дунаю, стремившемуся в неба ширь,

Рейну, где девчонка манила дланью

лунатиков к себе на пир, виноградной Роне,

нарядной Сене, Луаре, убранной

подсолнухами, теми, ошеломившими Ван Гога,

но, конечно, позже, гоготунье Эльбе,

в Галлии, в Эльзасе, Боже! —

всюду жили галлы, бритты, бельги,

словом — кельты.

Кто сказать посмеет —

кельтов не было у нас?

Но вопрос, вот вопрос —

где они сейчас?

Где же кельты?

Где тот светлый авангард?

1991

Александрия. Итака. Платон

Александрия, с Итакой на уме

Я посетил город, в котором жил поэт,

город моего имени,

с маяком на дне моря

и книгами на полках облаков,

нашел дом, в котором он скрывался

от вестников, сообщавших ему,

что время расставания истекло.

Я долго стоял перед темными,

дубовыми дверьми его квартиры,

прежде чем решился коснуться звонка.

Никто не отозвался.

С форштевня своего рабочего стола

после утомительного пути

он шагнул на берег Итаки.

А может быть попробовал еще раз

обойти ее гавань,

уйти под парусами в открытое море,

опять отправиться в запретном направлении

на край света,

чтоб вновь послушать смертоносные стихи,

погрузиться глубоко в себя

и обменяться парой слов

с мертвыми друзьями.

На все он был готов,

только бы и дальше шагать по тротуару,

которым ежедневно проходил,

отправляться в греческую церковь

Святого Саввы на соседней улице,

иноверцами не превращенную

в руины,

молить властителей небес ему дозволить

любовнице своей единственной,

хоть на песке она была каменным домом,

не говорить еще последнее —

прощай!

И у меня стоит перед глазами

образ Итаки,

высеченный на внутренней стене

моих висков,

истинная моя родина,

которой я обязан всем,

и своей жизнью.

Но я повторяю его слова,

читаю его мысли:

суждено тебе на Итаку вернуться,

нет никого, кто не вернулся бы,

старайся только подольше оставаться в пути,

чтоб старость встретить в чужом мире,

ибо годы, что проведешь ты от нее вдали,

а с ней на горизонте,

заставят и тебя понять,

что для нас значат все Итаки.

(Перевод с сербского Мариной Петкович)

Последнее пиршество Платона

Милану Буневцу

На угощение богатое,

такое, что и у богов бы слюнки потекли,

с напитками, что сердце воспламенят

да вдруг и остановят,

когда мечта его сбудется —

наполнить мозг вином,

как наполнают бочку дубовую,

еще с плодами из морских глубин,

эффект которых не сравнить с виагрой,

от них и обезьяны попадали б с дерев,

когда бы на ветвях совокуплялись,

не говоря уж о редчашей снеди,

от птиц молока и до яиц от попугаев,

на это плоти торжество,

на парад страсти этот,

пригласил всех лично он,

сын богача

со звучным именем —

Платон,

дам первых и вторых,

особо оных,

паденью склонных

(и трех красавиц куртизанок),

в них мужей влюбленных,

и неверных,

и рогоносцев совершенных,

и мальчиками обуянных козлов,

и неучей атлетов, и сверхученных стариков,

чтоб, если есть желанье жрали,

бражничали, пели, скакали,

под лиры звуки поплясали,

пока бы на траву не пали,

чтоб напоследок им

открыть доселе

тайну, в себе хранимую.

Чтобы его слыхали,

чтоб поразительная весть

дошла до уха всех,

во весь кричит он голос:

«Довольно было,

ну, довольно!»

Не пакость здесь причиной или злоба,

а мир души

и духа озаренье

ему велят без сожаленья

всем объявить,

что навсегда он оставляет роль

устроителя пиров,

борделей этих.

«А стихи мои,

детей от тела моего,

здесь перед вами,

вот, на папирусе,

пусть поглащает пламя.^[1]

По-ученически смиренно,

нога к ноге,

отправляюсь на заре

к Сократу».

2013(Перевод с сербского Мариной Петкович)

Примечания

1

Жаль — подумает человек, совершая прогулку по страницам истории. Поэзия, все же, исполнена не только страстями, как штрудель с маком или с козьим сыром пирог. Ибо пожелал бы кто-нибудь и сегодня прочесть стихи Платона. Но и пепел развеял ветер. Так что вместо удовольствия, pleaisir du texte — печаль.