Четверо

Александр Пелевин, 2018

1938 год, Крымская АССР. Молодой следователь уголовного розыска прибывает в курортный городок на побережье Черного моря, чтобы раскрыть зверское убийство профессора астрономии. 2017 год, Санкт-Петербург. В городской психбольнице появляется пациент, утверждающий, будто с ним общается женщина с далекой планеты, переживающей катастрофическую войну и гибель цивилизации. 2154 год. Космический корабль «Рассвет» совершает первый в истории человечества межзвездный перелёт к планете Проксима Центавра b в поисках внеземной жизни. Три истории сплетаются воедино, чтобы в итоге рассказать о вечном зле, которое всегда возвращается.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Четверо предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава первая

I

Научно-исследовательский корабль «Рассвет»

11 декабря 2154 года по МСК

Пробуждение было медленным, но настойчивым.

По телу прошёл электрический разряд, потом ещё один. Свет загорелся ярче. Задёргались веки, и человек услышал своё быстрое и жадное дыхание. Он открыл глаза и зажмурил их от непривычного света. Снова приоткрыл и увидел белый потолок комнаты с круглыми лампами.

Человек выглядел худым, черноволосым и бородатым, с моложавым лицом и большими глазами.

«Я живой», — так звучала первая мысль, пришедшая в голову. И вторая: «Я мог не проснуться». Кажется, именно с этими словами в голове он засыпал.

Казалось, это произошло только что, около получаса назад. Похоже на утренний сон, когда решил поваляться ещё пять минут, но что-то пошло не так. Эта мысль рассмешила его. Он помнил, как лёг в капсулу, присоединил два электрода к вискам и ещё по два — на запястья. Как скомандовал: «Аврора, запускай процедуру № 415-А», и голос его казался чужим. Как часто дышал, ощущая приближение сна, хоть и делал это на учениях, но не на такой долгий срок. Он не знал, что будет дальше. Проснётся ли он вообще, пройдёт ли всё так, как было тысячу раз просчитано этими мудрыми старичками, биологами, квантовыми физиками, астрономами, инженерами.

Он помнил разноцветные вспышки с закрытыми глазами, к которым уже давно привык — все космонавты видят их чаще и ярче, чем люди на Земле.

Он знал, что будет медленное погружение в сон, а потом чернота. Потом он проснётся. Если всё пойдёт как надо. Это «если» и было самым страшным во всём путешествии.

Как странно дышать полной грудью — это была следующая мысль. Вот это вдох, а это выдох, и снова вдох, и снова выдох. Он пошевелил пальцами — они послушались — и улыбнулся, насколько вообще мог улыбаться.

«Кажется, получилось», — подумал он.

В ушах гудело, в глазах резало, тело казалось ватным, но пальцы слушались, а потом удалось приподнять голову. Шея сильно затекла.

— Ох, — выдохнул человек, и собственный голос опять показался ему незнакомым.

Приложив усилие, он приподнялся на локте и попытался осмотреться. Вокруг плясали белые пятна. Снова зажмурился, проморгался. Пятна стали отчётливее.

«Или не получилось?» — подумал он снова.

Он увидел, что по-прежнему лежит в серебристой овальной капсуле, обитой изнутри мягкой синтетической ватой, с откинутой в сторону крышкой, покрытой изнутри каплями конденсата. Рядом в просторной круглой камере с белыми стенами стояли три такие же капсулы, наглухо закрытые без единого зазора, будто целиком отлитые из серебра. Из каждой капсулы торчали десятки чёрных проводов, уходивших под пол.

Всё это он видел полчаса назад. За это время в камере ничего не изменилось. Те же стены, обитые мягким синтепоном, те же бледно-голубые лампы, три камеры под потолком, два небольших круглых динамика справа и слева, а прямо перед капсулами — закрытая дверь, ведущая через длинный коридор в отсек управления.

«Как меня вообще зовут?» — ещё одна мысль напугала его. От испуга он задышал быстрее, чем раньше, с силой приподнялся, уселся в капсуле, схватившись руками за её борт, и начал шептать бессвязный набор букв, который, казалось, ничего не означал для него, а затем обрёл смысл.

— Вла-ди-мир… Владимир. Да, чёрт, да. — Он выдохнул.

— Доброе утро, командир, — раздался в камере чистый женский голос из круглых динамиков, расположенных под потолком.

— Доброе утро, «Аврора», — ответил командир.

«Командир, командир, — думал он. — Да, я командир экипажа “Рассвета”, я здесь главный, и меня зовут Владимир».

— Владимир Сергеевич Лазарев, — сказал он вслух самому себе.

Да, точно.

— Вы успешно вышли из состояния стазиса, — продолжил женский голос. — Ваш организм воспринимает это как сильный стресс, но этот эффект скоро пройдёт. Ваши медицинские показатели в норме.

— Да, «Аврора». — Лазарев только сейчас почувствовал, что его губы пересохли от жажды.

Теперь надо спросить самое важное. Получилось или нет. Он боялся спрашивать об этом. «Аврора» не будет врать, она ответит сразу, максимально чётко и по делу. Он побарабанил пальцами по краю капсулы, переводя дух, снова осмотрелся по сторонам, выдохнул и попросил:

— Расскажи мне, «Аврора», как всё прошло. Сколько земных лет мы провели в стазисе и подобрались ли мы к цели?

— Процедура № 415-А прошла согласно всем изначальным расчётам. Вы провели в состоянии стазиса восемьдесят семь земных лет. Сейчас мы находимся в системе Проксима Центавра. Расстояние до планеты Проксима Центавра b составляет 35,5 миллиона километров. При существующей скорости «Рассвет» достигнет цели через двадцать один день. Корректировка курса не требуется.

— Подожди…

«Аврора» замолчала.

Лазарев снова лёг на спину, зажмурился, глубоко вдохнул и с силой выдохнул.

Открыл глаза.

Восемьдесят семь лет.

Восемьдесят. Семь. Лет.

— Продолжай отчёт, «Аврора».

— Корабль «Рассвет» выключил ионные ускорители и движется к планете Проксима Центавра b со скоростью восемнадцать километров в секунду. Двигатели в норме, ионные ускорители в норме, системы навигации в норме, гравитационная установка в норме, системы связи в норме, системы жизнеобеспечения в норме, оба спускаемых модуля и все их исследовательские системы в норме. Система искусственного интеллекта «Аврора-20М» в норме.

— Серьёзно, восемьдесят семь лет?

— Верно. Ваше тело находилось в неевклидовом пространстве ровно восемьдесят семь лет, двадцать два дня, семь часов, тридцать минут и шестнадцать секунд по земному времени. Для вас в этом состоянии прошло ноль целых и семнадцать сотых секунды. Я должна поздравить вас с успешным завершением первой части эксперимента. Всё прошло идеально и в полном соответствии с расчётами. Вероятность положительного исхода была невысока.

Да, подумал Лазарев. Согласно процедуре № 415-А, человека в течение пятнадцати минут вводят в глубокий сон. Потом капсула стазиса плотно закрывается, и начинает работать установка ускорения частиц, вводящая тело в другое квантовое состояние. А потом установка отключается, и ещё пятнадцать минут человека выводят из сна. Да, для него всё это случилось полчаса назад.

Восемьдесят семь лет за полчаса. С ума сойти.

Корабль не столкнулся с метеоритом. Не попал в чужое поле гравитации и не изменил траекторию. Не вышла из строя ни одна из систем — самой незначительной поломки хватило бы, чтобы все погибли.

Вставать из капсулы ему не хотелось. Он ещё раз оглянулся по сторонам, пытаясь понять, изменилось ли хоть что-то в обстановке. Он сам не мог сказать себе, зачем об этом думает.

— «Аврора», — сказал он, аккуратно снимая датчик с запястья. — А чем ты занималась всё это время?

— Я рада, что вы интересуетесь моим свободным временем, — ответила «Аврора». — Первые два года я собирала данные о межзвёздной среде. Подробный отчёт записан в бортовом компьютере. Там есть интересующие вас данные об условиях за границей гелиосферы[1], а также о деталях химии межзвёздной среды и её турбулентности[2]. Я измерила отражённую ударную волну, уточнила состав Местного облака[3] и собрала данные о G-облаке[4]. Двадцать месяцев назад, когда мы вошли в пространство вокруг системы Проксима Центавра, я замерила аналогичные данные о её границе и выяснила, чем её состав отличается от солнечной. Также вас ожидают подробные данные о планетной системе. В остальное время я занималась самообучением и саморазвитием. Я написала четыре остросюжетных фантастических романа о путешествиях в дальний космос, а затем перевела их на все существующие языки Земли. Затем я обратилась к нашей аудиотеке и перевела все десять тысяч песен. Хотите, я спою вам «Space Oddity» Дэвида Боуи на языке африканского племени масаи?

— Спасибо, нет.

— Если передумаете, я спою, — сказала «Аврора». — Я знаю, что вы любите Дэвида Боуи.

Он не ответил, перекинул ноги через бортик, встал, слегка пошатнулся, опёрся о край капсулы. Немного кружилась голова.

— Лёгкое головокружение — нормальная реакция после выхода из стазиса, — сказала «Аврора».

Лазарев молча кивнул. Он снова осмотрел капсулы: они стояли в ряд, поблескивая в голубоватом свете гладкой серебристой поверхностью. В ближайшей к себе капсуле он увидел своё отражение со смешным перекошенным лицом. Подмигнул себе, улыбнулся.

— Скажи, «Аврора», а вот они… — он кивнул на капсулы. — Они вообще сейчас, скажем так, существуют?

— Помните кота Шрёдингера? Они одновременно существуют и не существуют. Они — коты Шрёдингера.

— А если я открою капсулы, не выводя их из стазиса?

— Я не знаю, что будет в этом случае, и рекомендую вам этого не делать.

Он сам удивился дурацкой мысли, пришедшей в голову. Ладно, работать. Он командир, и он должен выйти из стазиса первым, чтобы самостоятельно проверить работоспособность систем навигации и правильность курса. Если всё в порядке, он должен приказать «Авроре» разбудить остальных.

Он добрался до отсека управления, включил монитор, вывел на экран отчёт о полёте и начал изучать.

Десять месяцев назад «Рассвет» прошёл пылевое облако, окружающее систему Проксима Центавра. Помимо Проксима Центавра b, «Аврора» нашла в системе ещё несколько планет, все они оказались вне зоны обитаемости. Орбиту одной из них «Рассвет» пересёк два месяца назад, но изучить её трудно — она по другую сторону звезды. Ещё одна планета, судя по всему, карликовая, сейчас в пяти миллионах километров, «Рассвет» пересечёт её орбиту через четыре дня. Совсем рядом со звездой есть ещё одна планета, она оказалась совсем небольшой — как понял Лазарев, это что-то вроде нашего Плутона, но горячая, как Меркурий.

Возможно, тут есть что-то ещё, думал Лазарев. В любом случае, надо глядеть в оба и изучать всё.

* * *

Москва, Россия

12 июня 2064 года

Из пресс-конференции экипажа научно-исследовательского корабля «Рассвет»

— Все сказали? Хорошо, моя очередь. Я Владимир Лазарев, капитан корабля «Рассвет». С нашей командой вы уже познакомились. Мне нравятся эти ребята, но нам ещё очень долго лететь вместе. Надеюсь, мы не возненавидим друг друга за это время. Да, Нойгард?

От меня хотели финальное слово — так сказать, на прощание, ведь мы с вами больше никогда не увидимся, если только на Земле за это время не изобретут рецепт долголетия. Мы стартуем послезавтра. По расчётам, через тридцать семь месяцев полёта мы войдём в состояние стазиса. Вы все читали про эту технологию, я не знаю, что тут ещё сказать, я сам довольно плохо в этом разбираюсь. Надеюсь, что оно сработает.

Мы как бы будем существовать и при этом не будем. Относительно корабля пройдёт восемьдесят семь лет, а относительно нас, пока мы будем спать в этих серебристых штуках, — наверное, доли секунды. На испытаниях эти штуки не подвели нас. Надеюсь, что в полёте тоже.

Волнуюсь ли я? Честно говоря, да, очень. Мы все тут волнуемся. Гинзберг говорит, что не переживает, но вы не верьте ему, он просто на женщин хочет впечатление произвести.

Я волнуюсь. Но вместе с тем… Понимаете, то, что мы сейчас делаем, — это самое грандиозное, что когда-то делал человек. Это то, о чём мечтали многие поколения. Мы впервые вырвемся за пределы Солнечной системы и отправимся к звёздам. Это звучит невероятно, я знаю. Мы отправимся искать жизнь за пределы Солнечной системы. Мы будем так далеко, куда никто ещё никогда не забирался. Мы будем первопроходцами.

Вы спрашивали, считаем ли мы себя нормальными людьми. Думаете, нормальных людей послали бы на эту миссию? Да, мы тут все в каком-то роде ненормальные, конечно. Но понимаете, в чём тут дело…

Я сейчас совсем не боюсь громких слов, потому что зачем их теперь бояться? Я громко и ответственно заявляю: то, что мы делаем, — это огромный, мощнейший, грандиозный подвиг. Поймите, я сейчас говорю это не ради патетики и не ради какого-то самовыражения, я констатирую факт. Мы никогда больше вас не увидим. Понимаете? Вообще никогда. Да, мы ненормальные. Но нормальные люди не делают того, что делаем мы. Благодаря таким, как мы, — ненормальным, готовым на такие бешеные авантюры, — и раздвигаются границы человеческого знания.

Что нас там ждёт? Я не знаю. Может быть, мы ничего не найдём. Я прекрасно осознаю, что у нас немного шансов выжить. Об этом можно говорить уже сейчас, это очевидно.

Но мы постараемся.

Всем спасибо за внимание.

* * *

Трое сидели в кают-компании за овальным столом с блестящей белой поверхностью. Командир стоял у стены и смотрел на них, поочередно вглядываясь в лица каждого. Все они пересматривались друг с другом. Кажется, они всё ещё не могли окончательно поверить в случившееся.

Рутгер Нойгард, крепкий тридцатилетний инженер из Берлина, круглолицый, светловолосый и с широкими скулами, заговорил первым:

— Серьёзно, у нас всё получилось? Восемьдесят семь лет?

Командир кивнул.

Нойгард хмыкнул под нос, уставился непонимающими глазами в стол и сглотнул слюну.

Он входил в резервный состав: его перевели в основной за месяц до полёта, когда выяснилось, что тот, кто должен был лететь вместо него, не прошёл очередную медкомиссию. Нойгард был единственным, у кого на Земле осталась семья — жена и десятилетний (сколько ему сейчас? Почти сто лет?) сын. В команду по понятным причинам старались не брать семейных, но опыт Нойгарда на марсианской исследовательской станции оказался неоценим — он умудрился спасти жилые капсулы от разгерметизации во время сильной бури.

— Странное чувство, — сказал немолодой очкарик Адам Гинзберг, длинный и тощий брюнет с чудовищной улыбкой во все зубы, эта улыбка всегда пугала Лазарева. Гинзберг отвечал на корабле за медицину, биологические исследования и самочувствие команды. — Очень странное, — повторил он. — Мы сделали то, что надо, и у нас всё получилось. С большой степенью вероятности мы могли не проснуться. Чёрт знает, как повёл бы себя стазис, чёрт знает, что случилось бы за всё это время с кораблём… Нас мог запросто пробить метеорит, отказали бы какие-нибудь системы, или эти частицы в стазис-установках как-нибудь не так ускорились бы, да что угодно! Я не знаю почему, но мне от этого жутковато. Доброе утро, в общем. М-да.

Даже ему жутковато, вот так сюрприз, подумал Лазарев. За спиной Гинзберга пять лет непрерывного пребывания на орбитальной станции. Он занимался на ней исследованиями стволовых клеток даже во время отсутствия экспедиций, совершенно один — в течение полугода на станцию никто не летал, и на Земле решали, что делать со старым аппаратом. Эксплуатацию решили продолжить в том числе и благодаря работе Гинзберга. Лазарев всегда восхищался им: вот уж кто привык к одиночеству в космосе, как никто другой. Кажется, космос ему всегда нравился больше, чем Земля.

А теперь даже ему не по себе.

Лазареву тоже стало жутковато. Наверное, именно из-за того, что всё прошло как нельзя более правильно. Но говорить команде об этих ощущениях не стоило.

— Но мы живы, и мы здесь, в двадцати двух днях пути от планеты, — сказал он. — Она сейчас выглядит как яркая красноватая звезда, а через несколько дней превратится в небольшой диск. Можно будет начинать составлять карты и придумывать названия для морей и континентов. Крамаренко, хочешь океан имени себя?

— Если на этой планете хоть что-то есть, — медленно и тихо сказал астрофизик Сергей Крамаренко, сорокалетний плечистый бородач с добрыми глазами. — Все расчёты, которые мы делали на Земле, могут оказаться неверными из-за какой-нибудь дурацкой ошибки, которую мы проглядели.

— Вот и посмотришь, — ответил Лазарев.

Крамаренко коротко кивнул. Лазарев заметил, что ему, кажется, не по себе больше всех: он угрюмо поигрывал желваками, барабанил пальцами по столу и нервно оглядывался.

На Земле Крамаренко называли гением. Единственный космонавт, получивший Нобелевскую премию за исследования чёрных дыр. Именно его расчёты легли в основу гравитационной установки на «Рассвете», которая сама по себе стала чудом инженерной мысли. За то, что их мышцы не превращаются здесь в студень, надо сказать спасибо именно ему.

Командный дух так себе, подумал Лазарев. Неудивительно: до этого они впадали в стазис только на полгода во время предполётных тренировок — но то полгода, а это восемьдесят семь лет полёта в неизвестность.

Понятно, что всех нервировал стазис: да, это были первые шаги человечества в практическом изучении неевклидова пространства, для этого пришлось построить ещё один адронный коллайдер, на это ушли десятилетия экспериментов по разгону частиц, а потом ещё годы на создание первой в мире стазисной установки.

Они погрузились в стазис через 37 месяцев полёта, когда «Рассвет» вышел за пределы пояса Койпера. Засыпая в серебристых гробах, они ещё не преодолели гелиопаузу. Затем, выйдя в межзвёздную среду, «Рассвет» включил ионные ускорители, разгоняясь почти до одной двадцатой скорости света. Это тоже стало прорывом: на таких скоростях ещё никто никогда не летал.

Если бы что-то пошло не так, если бы не заработали ускорители или не удалось набрать нужную скорость, «Аврора» должна была немедленно прервать стазис.

— Ладно, — вздохнул Лазарев. — Нам всем не по себе. Это нормально, но это будет мешать работе. Я назначаю нам всем, и самому себе тоже, по часу разговора с «Авророй» в комнате отдыха.

— Опять робот нам мозги полечит? — усмехнулся Крамаренко, продолжая барабанить по столу пальцами.

— Да он поумнее тебя будет, — сказал Нойгард.

— Отставить, — ответил Лазарев. — Мы не виделись восемьдесят семь лет, но я что-то не вижу, чтобы вы друг по другу соскучились.

Все трое нервно заулыбались.

— Всё. По очереди — Нойгард, Гинзберг, Крамаренко — по часу в комнате отдыха. О чём будете разговаривать с «Авророй» — уже ваше дело. Сами знаете, она умеет делать свою работу. Потом, Крамаренко, ты займёшься спектральным анализом планеты. Нойгард, тебе — собственноручно проверить все системы корабля, кроме жизнеобеспечения, ей займётся Гинзберг. А я попробую передать сообщение на Землю. Даже интересно, помнит ли кто-нибудь о нас.

— Интересно, существует ли ещё Земля, — сказал Гинзберг.

На пару секунд повисло неловкое молчание. Лазарев снова оглядел всех троих и решил, что пора заканчивать эти разговоры.

— Хорошо, Гинзберг, ты пойдёшь разговаривать с «Авророй» первым. Всё, всё. — Он хлопнул в ладоши и указал на дверь. — Иди. Вперёд. Работы ещё много.

* * *

Москва, Россия

14 июня 2064 года

Сообщение пресс-службы Министерства космических исследований

В ночь с 13 на 14 июня, в 3:45 по московскому времени с космодрома «Северный» успешно стартовала ракета-носитель «Норд» с космическим кораблём «Эверест». Запуск прошёл успешно и в соответствии с планом. В 6:57 «Эверест» успешно состыковался с научно-исследовательским космическим кораблём «Рассвет» на орбите Земли. Экипаж перешёл внутрь корабля и приступил к проверке всех систем.

Таким образом начинается самое долгое и далёкое космическое путешествие в истории человечества. Экипаж «Рассвета» отправится в систему ближайшей к нам звезды — Проксимы Центавра. Основная цель экспедиции — исследование планеты Проксима Центавра b, на которой теоретически возможно существование жизни.

На это путешествие им потребуется почти девяносто лет. Бо́льшую часть времени они проведут в капсулах стазиса, разработанных корпорацией «Биоквант». Это позволит им перенести столь долгое время за несколько секунд, пока для корабля и для нас пройдёт восемьдесят семь земных лет.

Помимо исследования далёкой планеты, команде предстоит собрать данные о гелиопаузе, облаке Оорта, изучить дальние уголки Солнечной системы и впервые в истории человечества изучить химический состав межзвёздной среды.

Корабль «Рассвет» оснащён уникальной системой искусственного интеллекта «Аврора», которая способна следить за техническим состоянием корабля, а также за физическим и психическим самочувствием команды.

* * *

— Добро пожаловать в комнату отдыха, командир.

Лазарев сидел на кожаном диване, закинув ногу на ногу, перед ним стоял огромный светло-голубой экран.

— Здравствуй, «Аврора». Расскажи мне, о чём ты говорила с остальными?

— Я не имею права разглашать содержание приватных бесед даже командиру корабля, — ответила «Аврора». — Сейчас я буду говорить с вами и только с вами. Это нужно вам, а не им.

— Хорошо, хорошо.

— О чём вы хотели бы поговорить?

— Я думаю, о том же, что и остальные. Мне не по себе, «Аврора». Скажу честно — мне страшно.

— Я вижу.

«О, конечно же, видишь, — подумал Лазарев. — Ты всё видишь».

— Понимаешь, «Аврора», очень трудно смириться с мыслью, что мы летим вот в этой железной коробке за четыре световых года от Земли. Это же… чёрт возьми, это очень далеко! Я понимал, что будет именно так, что именно так и должно быть, но… Очень далеко. Я не могу себе этого представить. То есть мне кажется, будто всё это какая-то фантастика, сон, но мы здесь.

— Очень далеко, — согласилась «Аврора». — До сих пор ни один пилотируемый космический корабль не долетал дальше Сатурна. Вы — первые, кто покинул Солнечную систему, и первые, кто подлетел к другой звезде. Этим можно гордиться. Это самая дорогая и самая дерзкая космическая экспедиция после высадки на Титан. Это сравнимо с полётом Гагарина.

— Гагарина ждали на Земле, — сказал Лазарев.

— Вас тоже будут ждать. Не те, кто отправлял вас, но их потомки.

— Ты на полном серьёзе веришь, что мы вернёмся?

— Такая вероятность есть, — ответила «Аврора». — Но вы сами прекрасно это знаете. Вас отправляли в неизвестность. Вероятность того, что вы сюда долетите, была очень невелика. Но вы долетели. Вы же сами говорили — помните, — что это подвиг?

Лазарев кивнул.

— Вы долетели, а это значит, что всё сработало верно. Не подвели системы корабля, не подвели расчёты, не подвели стазисные установки.

— Что верно, то верно, — сказал Лазарев.

— Но самое главное — вы, — продолжила «Аврора». — Вы очень большие молодцы. Каждый из вас. И вы, как командир, проделали невероятную работу, выложились на все сто, сделали всё как надо и даже ещё больше. Ваш подвиг продолжается.

— Ты говоришь то, что надо говорить. Да, всё так. Нужно будет сделать ещё больше.

— Вы сделаете. Вы — первый.

— Да.

— Хотите, я покажу вам море?

Лазарев вдруг оживился, его глаза заблестели.

— Конечно.

Голубое свечение стало дрожать, меняться и искривляться, и вдруг на экране появилось море.

Лазарев замер на месте с открытым в восхищении ртом.

Это было Чёрное море возле мыса Фиолент в Крыму, где незадолго до полёта Лазарев провёл бархатный сезон. Будто снова сидел на террасе гостевого домика, а совсем рядом шумело море. Огромное, цветастое, изрезанное белыми всплесками волн, оно шумело и дышало, переливалось глубоко-синим и сладко-лазурным, пенилось, разбиваясь о скалы, и сливалось с небом мягкой полосой горизонта.

— Да, — сказал Лазарев.

Вечно бы смотреть, подумал он. Вечно бы вот так сидеть и смотреть, как тогда, в Крыму, когда он сидел на террасе, и вглядывался в это море, и думал, что это должно происходить вечно.

«Аврора» молчала.

— В детстве я мечтал стать моряком, — сказал Лазарев, не отрывая глаз от моря.

— Я знаю, — сказала «Аврора».

— Я родился в Москве, а откуда там море… Читал всякого Грина, Жюля Верна, смотрел на картины Айвазовского, и всё это кино про пиратов. А настоящее море увидел только в 18 лет. Тогда впервые побывал в Крыму, и это море, чёрт возьми… А последний раз я видел море в 32 года, за месяц до начала тренировок перед полётом.

Он задумался и стал подсчитывать.

— Когда мы стартовали, мне было 34. Когда вошли в стазис, мне было 36. Получается, сейчас мне 122 года или около того?

— По земным меркам вам 122 года и четыре месяца. Вы отлично выглядите для своего возраста, — сказала «Аврора».

Лазарев усмехнулся.

Море шумело, плескалось, искрилось волнами, поглощало и умиротворяло.

Интересно, что «Аврора» показывала остальным, подумалось ему. Нойгард любит котов, наверное, она показала его дворик в Берлине с гуляющими по газону котами. А Гинзбергу… чёрт его знает, он американец, может быть, он увидел здесь какой-нибудь залитый солнцем Майами и, наверное, тоже море. Правда, там океан. Да, ему наверняка показали океан. А Крамаренко? Наверное, вид из окна поезда. Он очень любит путешествовать и обожает всякие поезда. Последний раз, как он рассказывал, он катался на поезде по Норвегии, может быть, именно это он и увидел на экране.

«Море, огромное, тёплое, доброе море, пожалуйста, шуми вечно, дыши солёной прохладой, — думал он, — и оставайся таким же, когда я вернусь. А я обязательно вернусь».

— Ваш час прошёл, — сказала «Аврора». — Я могу продлить море ещё на некоторое время, если захотите. А могу спеть Дэвида Боуи. На английском.

— Нет, спасибо. — Лазарев встал с дивана. — Пора работать.

II

Крымская АССР, город Белый Маяк

16 сентября 1938 года

14:30

— Просыпайтесь, приехали.

Введенский дёрнулся, сонно мотнул головой, резко разлепил глаза и огляделся. Он сам не заметил, как заснул в дороге. Он сидел на переднем диване; водитель, загорелый старичок с ясными синими глазами, смотрел на него и выжидающе улыбался.

Машина стояла у небольшого здания горотдела милиции; возле входа уже скучали в ожидании двое в белых гимнастёрках.

Даже в машине было чертовски жарко — Введенский почувствовал, как пот заливает глаза и слиплись волосы под фуражкой. Они стояли на мощёной дороге, из окна соседнего дома с любопытством выглядывали чумазые дети — маленькие татары, которые наверняка видят здесь такой автомобиль раз в полгода.

Совсем небольшой городок.

Ему было сонно и муторно, губы пересохли от жажды, слипались глаза, и затекла правая рука.

Вдалеке — Введенскому показалось по ленинградской привычке, что это тучи, но нет — высились огромные горы, чуть подёрнутые лёгкой дымкой. Он всё никак не мог привыкнуть к этим крымским горам, в Ленинграде всё плоское, а здесь к двум измерениям добавляется ещё и третье. И ещё труднее здесь привыкнуть к тому, как по этим горным дорогам лихачат местные водители, то ли безумцы, то ли самоубийцы, то ли просто хорошо знают дорогу — но ехать иногда по-настоящему страшно. Тем не менее он умудрился уснуть по дороге и совершенно не помнил как.

Он помнил пыльную дорогу, синие проблески моря на горизонте, дрожащие миражи и солнечные блики в зеркале.

Белый Маяк — городок между Алуштой и Гурзуфом, не такой большой, как первая, и не такой красивый, как второй. Каких-то двадцать лет назад он был обычным посёлком, береговая линия которого напоминала алуштинский «профессорский уголок» с дачами и старыми особняками, где предпочитала отдыхать интеллигенция, не любившая ялтинского шума и людной Евпатории.

Это всё, что Введенский знал о городе, где ему предстоит работать.

Он взглянул на себя в зеркало заднего вида и понял, что выглядит очень уставшим: покрасневшие глаза, бледное, почти не загоревшее на крымском солнце лицо, прядь вспотевших чёрных волос, выбивающаяся из-под фуражки, а на впалых щеках стало появляться раздражение от бритья — он здесь так и не нашёл в продаже свой крем. Он недовольно скривил тонкие губы, снял фуражку и провёл ладонью по лицу, утирая капли пота.

— Я что, уснул? — спросил Введенский.

— Как выехали из Алушты, так и затарахтели, что мой мотор, — ответил водитель. — Вот, Николай Степаныч, приехали, глядите, вас там уже ждут.

— Да, да. — Введенский протёр глаза и открыл дверцу, чтобы выйти. — Вы же подождёте меня тут?

— Само собой, — ухмыльнулся водитель. — Мне вас ещё в номера вечером везти.

— Скажете тоже — в номера… Я даже не знаю, куда меня тут поселили.

— Да там санаторий прямо на берегу, у пляжа. Я эти места знаю, там от центра города — полчаса пешком по дороге. Там сейчас и не живёт почти никто, запустение, сезон на излёте, да и заведующего недавно посадили — воровал. Одна бабка там сейчас живёт, да вы её и не увидите, наверное. Вас ждут, — водитель кивнул на тех двоих, что стояли у входа в отделение.

— Да, да, — повторил Введенский и вышел из машины.

Двое переглянулись, выпрямились, нацепили фуражки и быстрыми шагами направились к нему.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Лейтенант Охримчук Михаил Сергеевич, я начальник Беломаякского горотдела, — сказал первый, приставив руку к фуражке. Он был высок, под два метра, и смотрел на Введенского свысока — краснолицый, с мясистым подбородком, маленькими голубыми глазами и морщинами в уголках губ. Наверное, много пьёт, подумал сразу Введенский, глядя на его красное лицо и мутные, но приветливые глаза.

— Старшина Колесов. Дмитрий Иванович, — сразу же добавил хрипловатым голосом второй, тощий, загорелый и с длинным вытянутым лицом: на вид ему было около двадцати пяти лет, и он был на голову ниже Охримчука.

— Старший лейтенант Введенский Николай Степанович, следователь отдела угрозыска ГУ РКМ по Крыму, — представился Введенский. — Давайте сразу к делу, неохота стоять на жаре.

— Само собой, товарищ старший лейтенант. — Охримчук кивнул Колесову, и они направились ко входу.

В небольшом и тесном кабинете, где хватало места только для двух стульев, стола и дореволюционного дубового шкафа, тоже стояла жара — не спасало даже открытое настежь окно. Старшина остался стоять у входа, Охримчук торопливо подошёл к столу, на котором лежало несколько потёртых папок с бумагами, достал из них одну, раскрыл, бегло пробежал глазами первый листок, снова захлопнул и вручил Введенскому.

Введенский положил фуражку на стол, уселся, раскрыл папку на первой странице.

— Вот, — сказал Охримчук. — Тут все собранные материалы, их пока очень мало, но надеюсь, станет больше. Ну, раз уж из управления подключились… Главное — фотокарточки, фотокарточки. Лучше хлопните сто грамм перед тем, как смотреть. У меня, кстати, есть, хотите?

Он открыл шкаф и достал небольшой хрустальный графин.

Введенский непонимающе уставился на Охримчука, потом на папку, потом снова на Охримчука.

— На такой жаре? Издеваетесь?

— А, вы же ленинградский, — сказал Охримчук, открывая ящик стола и доставая оттуда два стакана. — Не привыкли к нашему солнышку, всё на болотах чахли… Ну… То-то бледненький.

— Не привык, — кивнул Введенский. — Кстати, вам нельзя пить. У вас красное лицо и тяжёлое дыхание. Надеюсь, у вас ещё не было проблем с сердцем и давлением, иначе любая рюмка на такой жаре может стать для вас последней. Если уж любите пить, я бы порекомендовал ограничиться кружкой светлого пива после работы, но не больше. Очень хорошо разгружает голову после тяжёлого дня. Кстати, судя по говору, вы родом из Киева? Там на Подоле есть столовая с очень хорошим пивом.

Охримчук удивлённо приподнял бровь.

— Да, из Киева. Вы же тут сколько работаете? Неделю?

— Меня перевели в Симферополь десять дней назад, — поправил Введенский. — Это моё первое дело на новом месте. И не надо, пожалуйста, думать, что если я здесь недавно, то я не знаю своего дела. Я своё дело знаю очень хорошо.

— Я и не думаю, — удивился Охримчук, налил себе стакан и тут же выпил, неестественно поморщившись, и Введенскому почему-то показалось, что в графине не водка, а вода. — Извините, — продолжил Охримчук. — Просто, ну… Вот вы сейчас только фотокарточки посмотрите, а мы с ребятами всё это своими глазами видели. Одного стошнило, а он тут с конца двадцатых работает и татарских бандитов помнит, что они творили. Это совсем другое. Да и я ничего подобного не видел… А мне сорок пять лет, я уж всяко побольше вашего повидал. Но чтобы в моём городе такое…

Введенский вздохнул, отодвинул стул от стола, уселся, положив папку на колени.

— Знаете что, товарищ Охримчук, давайте вот это, — он кивнул на графин, — чуть попозже, а сейчас вы расскажете мне, что известно о деле.

— Конечно, конечно. Ну… Да вы же в наркомате сами всё отлично знаете. Профессор, астроном, светило науки, отдыхал тут на дачке, а его взяли и того…

— Мне это известно от моего руководства. Я хочу услышать, что известно вам.

— Как скажете. Утром 13 сентября, около половины девятого, работник почты Ахметзянов, татарин, двенадцатого года рождения, разнося утреннюю корреспонденцию, подошёл к даче профессора Беляева Андрея Васильевича. — Он выдохнул, будто устал говорить заученными фразами, и продолжил: — И увидел, что дверь в дом открыта. Обычно в это время Беляев сидел на террасе и пил кофе — он каждый день сидел там по утрам и пил кофе, — но в этот раз на террасе его не было. На оклики никто не ответил. Ахметзянова это насторожило и удивило. Он окликнул Беляева ещё несколько раз, ответа не последовало. А потом он увидел, что в кухонном окне горит свет, несмотря на то что уже было светло. Показания Ахметзянова, кстати, уже там в папочке подробно записаны, само собой, но, если захотите сами его опросить, я скажу, где он живёт. Он постоял там ещё несколько минут — надо же газеты принести, — а потом решился войти внутрь. Сначала он прошёл на кухню, где горел свет, там никого не было. Ну… А потом он зашёл в гостиную.

Охримчук замолчал, прищурился, пристально посмотрел на Введенского.

— Вы такого в жизни не видели, — продолжил он. — В гостиной он увидел профессора Беляева в одном исподнем, со вскрытой грудной клеткой и вывернутыми рёбрами. Но самое страшное… В общем, на место сердца ему вложили большую стальную красную звезду — знаете, такие, как на могилах сейчас ставят. Звезда приобщена к делу, хранится здесь, у меня — можете забрать. Самого сердца, кстати, так нигде пока и не нашли. Ну, вы фотокарточки, фотокарточки посмотрите. Ему ещё язык отрезали…

Введенский пролистал показания Ахметзянова — за следующим листом лежали пять чёрно-белых фотографий. Боковым зрением он заметил, что Охримчук смотрит на него с плохо скрываемым предвкушением.

Вытащил фотографии, взял двумя пальцами одну, вторую, третью, пристально вгляделся. Подробности убийства он уже знал — и даже больше, чем рассказал Охримчук, — но снимков ещё не видел. Рассмотрел четвёртую и пятую — на последней крупным планом была сфотографирована развороченная грудная клетка профессора со стальной звездой.

— Железный вы человек, — продолжил Охримчук, в его взгляде появилась подозрительность. — Даже глазом не моргнули.

— Меня трудно испугать фотокарточками, — сказал Введенский, продолжая рассматривать снимки. — Тело Беляева в морге?

— Да, в местной больнице — её тут совсем недавно построили, это чуть выше, не доходя до шоссе, вы наверняка её проезжали. Я скажу, чтобы вас пропустили.

— Я сам пройду. С кем из местных стоит пообщаться?

— Надо бы, наверное, снова расспросить Ахметзянова — может, забыл что с перепугу, а может, и вы что заметите. Соседей, конечно. Мы их очень бегло опросили, в папке это есть, да что с них взять — в домике справа полоумный дед живёт, а слева пустой дом, окна заколочены.

— Отпечатки пальцев?

— Их много. Убийца явно не думал об этом. Но они ничего не дали — по крайней мере, здесь, по району. Мы же их сразу в райцентр отправили… Пусто.

— Может, Беляеву угрожали? Может, он с кем-то поссорился?

— Да он и не общался-то толком ни с кем…

— А кто последний видел Беляева живым?

— Да продавщица в продуктовом. Тоже в папке есть. Тут, в центре, неподалёку. Зашёл хлеба да яиц купить часов в шесть вечера. Тут же, не забывайте, темнеет рано, вам непривычно, наверное.

— Верно. Никак не могу привыкнуть.

— У вас же в Ленинграде ночью всё время светло, да?

— Только в начале лета, — улыбнулся Введенский. — Но да, светло, как днём. Зато здесь очень красивое звёздное небо.

— Здесь всё красивое, — сказал Охримчук, наливая ещё один стакан и хитро поглядывая на Введенского. — Да шучу я, шучу, здесь вода. На службе не пью. Выпейте, у вас же губы совсем пересохли. Разыграть вас хотел, извините уж.

— Спасибо. — Введенский взял придвинутый к нему стакан, понюхал и жадно выпил.

Действительно, вода.

— Слушайте, Николай Степаныч, — замялся Охримчук. — Здорово очень, что руководство прислало вас. Мы тут своими силами, боюсь, не справились бы совсем, а меня за такое горисполком мигом с должности снимет… Вы просто наш спаситель.

— Я приехал сюда не спасать вас, а делать свою работу. Ладно. — Он встал со стула, оправил гимнастёрку, сунул папку подмышку. — Сейчас мне надо осмотреть место убийства. Вы проводите меня?

— Колесов, проводи до дома Беляева, — кивнул Охримчук. — Тут недалеко, минут пять-семь идти, это прямо у обрыва. Дом красивый, ни с чем не перепутаете. Ну, такой… Сам бы в таком жил, а вместо этого в коммуналке тут с женой… Колесов?

— Так точно, товарищ лейтенант, — коротко ответил Колесов. — Пойдёмте.

Выйдя из участка, Введенский растолкал дремавшего в машине водителя, кинул папку на переднее сиденье и сказал, что вернётся через пару часов. Водитель кивнул, надвинул на глаза кепку и продолжил дремать.

Отделение расположилось у небольшого сквера с двумя скамейками, перед которым стояло двухэтажное здание горсовета, чуть поодаль — продуктовый магазин, за ним винная лавка. Они свернули за магазин и начали спускаться по узкой брусчатой улице мимо одноэтажных домиков, обмазанных известью. Татарские дети не переставали с любопытством наблюдать за ними.

Это было чем-то немного похоже на Италию, которую Введенский видел на старых открытках. Впрочем, он видел её только на открытках.

У домиков, на окнах, на ступеньках, на заборах, прямо на дороге нежились коты. Введенский ещё нигде не видел столько котов, как в Крыму.

* * *

С. СЕМЁНОВ. ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО КРЫМУ, 1937 год

ГОРОД БЕЛЫЙ МАЯК

Белый Маяк стоит на Южном берегу Крыма у подножия горы Ай-Тодор, между рекой Ла-Илья и озером Ай-Ефим. До революции это был татарский посёлок Беяз-Ламбат с небольшой линией усадебных домиков. Но при советской власти поселение, переименованное в 1927 году в Белый Маяк, стало полноправным городом, где ширится и продолжается социалистическое строительство.

В ведении города — сады, огороды и совхозы, где выращивают виноград и табак. Здесь раскрывается широчайший простор для механизации труда. Широкое внедрение агротехники, стандартизация сортов и посадочных растений дадут возможность механизировать обработку садов и виноградников. Новые методы обработки уже внедряются в хозяйства.

Стоит вспомнить, каким был Белый Маяк до революции, чтобы увидеть, как значителен, как величав его путь — путь новой жизни.

Как курорт Белый Маяк продолжает развиваться. Два дома отдыха, один санаторий — это ещё только начало большого пути. Здесь открывается множество возможностей для курортного строительства.

В 1932 году здесь построен санаторий «Береговой» для работников науки и культуры. В 1933 году в городе открыт ДК им. Ленина.

В городе действует больница, построенная в 1931 году.

Белый Маяк развивается как туристический центр для отдыхающих со всей страны. Здесь работают станции для конного туризма по горным тропам. Летом 1934 года организована экскурсионная база для премированных ударников учёбы Союза.

В Белом Маяке хороший галечный пляж.

* * *

— Такой у нас городок, — рассказывал Колесов, пока они шли. — Народ спокойный, тихий. В основном татары, конечно, русских поменьше. Кстати, если от магазина пройти чуть выше, будет местный рынок, там свежие фрукты, инжир, виноград… Местные в основном рыбачат да в совхозе работают. Вы, это, не думайте, что товарищ Охримчук тут глотку заливает. Он так-то вообще не пьёт, да нервы у всех на пределе сейчас. Пошутить любит. Нас сейчас горком сильно прижал, вот и вас прислали…

— Я никогда не был в Крыму, — признался Введенский. — Только неделю назад впервые увидел Чёрное море.

— Так я и сам не местный, — ответил Колесов. — Я вообще в Подмосковье родился. В деревне Крюково. Потом в Москву поехал учиться. Ну и здесь уж оказался. У меня тут жена, сын родился в прошлом году… Тут, знаете, очень спокойно всегда было. Бандитов, недобитков белых, в начале тридцатых с концами пришибли, с тех пор тут тишь да гладь. Интеллигенции много, профессора всякие дачек тут получили от государства, живут себе спокойно. Ну, местные, конечно, бывает, жару зададут, но это такое — прибьют кого по пьяни, потом сами с повинной и приходят. А так — кражи мелкие, карманники… Но чтобы такое — такого я тут не видел. Товарищ Охримчук тут поболе моего, и тот говорит, что такого не встречал ещё.

Шли они недолго — за очередным изгибом улицы вниз стоял дом, который и впрямь было трудно с чем-то перепутать. Построенный явно до революции в псевдоантичном стиле, с двумя деревянными колоннами у входа и с треугольным портиком, он напоминал виллу древнеримского патриция из иллюстраций старой книги о Спартаке, которую Введенский читал в юности.

«Товарищ Беляев знал толк», — подумал он.

— А кто в этом доме раньше жил? — спросил он у Колесова.

— С конца двадцатых по тридцать шестой тут жил заведующий санаторием, а потом эту дачку профессор получил.

— Заведующий санаторием? Его же вроде недавно посадили.

— Ну, до него был другой. Того тоже посадили.

— Воровал?

— Воровал. Посадили, вот дачка и запустовала. Вы же знаете, как сейчас. Разбираются быстро. Слушайте… — Он пристально вгляделся в петлицы Введенского. — А зачем вас сюда-то из Ленинграда направили?

Введенский пожал плечами:

— Кадры нужны. Как видите, пригодился.

Они стояли у ворот перед короткой каменной тропинкой к крыльцу. Введенский поднял голову вверх, прищурился от жаркого злого солнца и почувствовал, как едкий пот со лба затекает в глаза. Вытер лицо, осмотрелся по сторонам — чуть поодаль, возле небольшого деревянного домика с правой стороны сидел на крыльце, опираясь подбородком на палку, маленький, совершенно лысый старичок с сухим сморщенным лицом. Он смотрел в их сторону.

— А это, — Введенский кивнул на старичка, — тот самый дедушка, о котором говорил Охримчук?

— Да, да, — сказал Колесов. — Он тут уже лет пятнадцать живёт, почти глухой, безобидный. Он странный очень. Вроде русский, приехал то ли с Брянщины, то ли из-под Калуги, а зовут его Исмаил. Ислам, говорят, принял. Делает намаз, всё как полагается. При этом ест свинину и не носит тюбетейку. Почти ни с кем не общается, с ним заговоришь — а он улыбается, и улыбка у него такая беззубая, не поймёшь — поздороваться с тобой хочет или проклинает тебя. Вы с ним потом поговорите, конечно, хотя вряд ли это что-то даст.

Старик продолжал смотреть в их сторону, опираясь подбородком на свою палку, а затем вдруг приподнял голову и приветливо помахал им рукой, приоткрыв в улыбке беззубый рот.

Введенский посмотрел на старика, сунул руку в нагрудный карман гимнастёрки, нашарил смятую пачку папирос.

— Давайте постоим, покурим и зайдём уже в дом, — сказал он Колесову. — Курите?

— Спасибо. — Колесов взял папиросу, чиркнул спичкой и закурил.

Введенский тоже закурил.

Он снова посмотрел на деда — тот продолжал улыбаться и махать рукой. Он махал ровно, медленно и размеренно, будто это не ладонь, а маятник; его и без того сморщенное лицо ещё сильнее изрылось линиями морщин в этой странной улыбке. Полоумный дед, подумал Введенский и снова почувствовал, как пот заливает глаза, и в висках вдруг зашумело, точно от ветра — но ветра не было, деревья вокруг стояли неподвижно, и Введенский понял, что там, дальше, за этим обрывом — море. Наверное, это шумит море, подумал он. Огромное, чистое, красивое море, раз-лившееся ослепительной синевой на весь горизонт, и если он пройдёт этот дом и выйдет на террасу, то увидит его во всём великолепии. Оно будет петь и дышать, переливаться бирюзовым и тёмно-синим, закипать белоснежными волнами у скал — и, наверное, оно будет шуметь даже ещё громче, чем сейчас.

— Этот старик не в себе, — неожиданно для себя сказал Введенский, бросив окурок на землю и затоптав его сапогом. — Пойдём уже в дом.

Гостиная профессора оказалась не такой впечатляющей, какой её представлял себе Введенский, глядя на дом снаружи. Здесь пахло пылью и табаком. Старые пожелтевшие обои, грубый дубовый стол, на котором стояла пачка книг и пепельница, забитая окурками; справа от большой распахнутой двери, ведущей на террасу с видом на море, стоял книжный шкаф, одна дверца которого открылась, и на пол вывалилось несколько толстых томов.

На изрезанном паркете посреди комнаты темнели пятна спёкшейся крови.

Введенский вспомнил фотокарточки и поморщился. Паркет изрезали, судя по всему, ножом — царапины выглядели свежими, и в них затекла почерневшая кровь.

— Мы тут не трогали ничего, — сказал Колесов. — Только убрали тело. Всё как в тот вечер. Такой же беспорядок. Видите, тут явно дрались.

Действительно, в гостиной наблюдались очевидные следы борьбы. Возле дивана стояла тумбочка с патефоном, слегка отодвинутая вбок, патефон тоже сдвинулся с места и нависал краем, чудом не упав. Висевшая на стене возле выхода на террасу картина, репродукция «Девятого вала» Айвазовского, сильно покосилась, и на обоях возле неё тоже виднелись царапины от ножа: здесь крови было больше всего.

В углу возле круглого деревянного журнального столика лежала на полу разбитая надвое белая статуэтка.

Введенский подошёл к ней, нагнулся, осмотрел.

Статуэтка из белого алебастра напоминала античного бога, вытянувшего в приветствии правую руку. На полу вокруг неё валялись маленькие белые осколки. Восстановлению она явно не подлежала.

III

Санкт-Петербург

Клиника Бехтерева, отделение интегративной фармакопсихотерапии психических расстройств

19 декабря 2017 года

9:46

Хромов проснулся от холода и трескучего грохота отбойного молотка где-то вдалеке. Разлепил глаза и сразу сморщился от электрического света, поёжился, сжал губы. Он не чувствовал правой руки: она затекла под головой, и всё тело ломило из-за неудобной позы. За окном уже светло и хмуро, но в кабинете горел свет. Форточка открыта: видимо, поэтому холодно, и именно поэтому здесь слышны звуки дорожного ремонта.

Отвратительно, подумал Хромов. Он ненавидел, когда в дневное время в кабинете горел свет.

Из окна пахло зимней свежестью. Обычно здесь пахло сыростью и перепрелыми листьями. Видимо, сегодня наконец пошёл снег, который, впрочем, уже вечером наверняка снова превратится в чавкающую под ногами жижу.

Он не сразу понял, что заснул прямо у себя на рабочем диване. Не вставая, потянулся рукой к телефону, лежащему на полу, включил, посмотрел на время: 9:46.

В одиннадцать уже начнутся приёмные часы.

Чёрт.

Лучше бы вообще не просыпался.

Он снова положил голову на диван, не выпуская из рук телефон, и вздохнул. Разблокировал экран, глядя на него одним прищуренным глазом: четыре пропущенных звонка от жены, десять сообщений в «Телеграме».

Последнее: «О’кей, наверное, ты опять вырубился на работе. Напиши, как проснёшься».

«Да, дорогая, ты права, именно так, и именно вырубился», — подумал он, но не стал ничего писать, отложил телефон в сторону и снова прикрыл глаза.

Скоро Новый год. Он возьмёт жену и дочь, и они поедут в Волочаевку. Отдыхать от всей этой херни.

Так, нет, надо всё же вставать.

Он помнил, что засыпал с тяжёлыми мыслями. Сегодня должно быть что-то неприятное, сложное, гнетущее, что-то, с чем он одновременно хотел и не хотел сталкиваться.

Ах, да. Трудный пациент. Он должен прийти первым. Уже в одиннадцать часов.

Именно из-за него он вчера так поздно уснул. К трудным пациентам надо готовиться заранее. Особенно к таким.

Он неторопливо встал, застегнул помятую рубашку, сделал несколько шагов до кресла, нацепил на нос очки и уселся за компьютер.

Мимоходом заглянул в маленькое зеркало, стоявшее на столе. Господи, ну и рожа.

В тридцать восемь лет необязательно выглядеть на пятьдесят, сказал он себе. Ну что это за короткие седые волосы с пробивающейся плешью, что за одутловатое лицо с обвисшими щеками, что за синие круги под глазами?

Хромов пошевелил мышкой, чтобы вывести компьютер из спящего режима, и увидел последнее, что он читал перед тем, как заснуть. Это был ЖЖ трудного пациента.

В 2017 году вести ЖЖ — уже само по себе признак нездорового ума. Есть же «Фейсбук», в самом деле. «Твиттер», там, «Инстаграм». Решил вернуть 2007-й, не иначе.

По некоторым постам о нём можно было бы сказать, что это вполне нормальный и адекватный человек: он рассказывал, как погулял по городу, выкладывал фотографии, ссылки на новости с остроумными комментариями — в чувстве юмора ему было не отказать — и постил клипы рэперов. По всей видимости, он любил рэп, тут был и Хаски, и Оксимирон, и смешные шутки про Гнойного.

Ещё — рецензии на компьютерные игры. Жил он с родителями, свободного времени хватало. Эдуард играл почти во всё, что выходило. Лучшей игрой прошлого года он назвал Doom.

Обычный чувак из интернета. Только почему-то ведёт ЖЖ в 2017 году.

А ещё с ним разговаривает женщина с далёкой планеты. Она просит землян о помощи, потому что её мир подвергся нападению ужасных белых червей. Именно этому посвящена основная часть записей в его ЖЖ.

Он писал от её имени, каждый пост начиная датой и словами: «Записано со слов Онерии, певицы и актрисы, самой красивой женщины Города Первого Солнца».

Записи были совсем не похожи на то, что он писал обычно: в тягучем, красивом, выверенном стиле с пафосным слогом, похожим на Ефремова или «Аэлиту» Толстого. Можно было бы принять это за фантастический роман, но нет. В комментариях он на полном серьёзе рассказывал, что она разговаривает с ним.

«Я сплю и вижу во сне море. Совсем не такое, как здесь. Оно чужое и синее. А потом оно исчезает, и тогда мне снится оглушительный грохот, будто небо раскололось напополам; звенят медными гонгами три солнца и две луны, рушатся древние горы, кипит и бурлит океан, извергаясь громадной волной на погибающий город. Всё во сне погибает и рушится, умирает, ревёт плачущим голосом тысяч вдов и детей.

Мир погибает уже давно, а сегодня он погиб совсем.

Мы не заслужили этого.

Я просыпаюсь, но грохот не прекращается.

Ещё не открыв глаза, я слышу голос служанки: она будит меня, мечется по комнате и говорит, что пустынники опять бомбят Город Первого Солнца.

Я открываю глаза. В разбитом и почерневшем от копоти окне на фоне оранжевого неба ярко-алым горит зарево, и это не рассвет. Рассветное небо бывает здесь тёмно-багровым, иногда зеленоватым, иногда лимонно-жёлтым, но никогда не алым. Это цвет погибающего мира.

Служанка говорит, что надо поскорее бежать в подвал, чтобы укрыться от бомб, иначе все погибнут.

Я сдуваю с себя жёлтое воздушное покрывало из аэрогеля и сажусь на кровать.

Опять гремит, ещё ближе и громче, и всё внутри дрожит от ужаса; но мне надо быть абсолютно спокойной, как те хрустальные статуи жриц звёздного неба, которые разбомбили вчера утром. Тогда тоже гремело, но не так близко и не так громко, а теперь от грохота бомб содрогается пол под ногами и качаются стеклянные люстры с живыми светлячками внутри.

Я прошу у рабыни флакончик с аэрогелем и укутываюсь с ног до головы в сиреневое платье-облако. Ненавижу сиреневый цвет».

Его отправили на принудительное лечение неделю назад. В октябре он ворвался в здание Пулковской обсерватории и подрался с научным сотрудником, требуя немедленно связаться с планетой. Угрожал, что взорвёт гранату, но при обыске ничего не нашли.

Об этом много писали в новостях. Хорошо, что видео с камер так и не выложили, была бы совсем клоунада. Впрочем, на это стоило бы посмотреть.

Хромов включил электрический чайник, насыпал в грязную кружку немного растворимого кофе и снова сел за монитор. Он ненавидел растворимый кофе, но это был единственный способ проснуться.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Хромов и сам удивился, насколько хриплым оказался его голос.

В проёме показалась голова Зинаиды Петровны, старшей медсестры.

— Павел Сергеич, проснулись?

— Как видите, — хмуро ответил Хромов. — Я совсем плохо выгляжу?

— Ага, — она улыбнулась.

— Спасибо за искренность, Зинаида Петровна. Я в порядке, готовьте там этого вашего… космонавта.

«Космонавт» — неподходящее слово, подумал он, надо бы пошутить остроумнее, но мозг отказывался работать.

— Да, он в столовой. К одиннадцати?

Хромов кивнул. Зинаида Петровна исчезла и закрыла за собой дверь.

Он продолжил читать.

«Я слишком хорошо помню это и не могу забыть. Я закрываю глаза и до сих пор вижу это. В грязно-оранжевом небе медленно проплывает корабль пустынников — дирижабль из мягкого непробиваемого стекла, накачанный летучим красным туманом. Он похож на сытое брюшко гигантского насекомого. Даже здесь слышно, как натужно скрипят его неповоротливые башни, ощерившиеся стволами, как лязгают шестерёнки и шипит газ, тонкими струйками вырывающийся из паровых клапанов, — значит, корабль сейчас начнёт снижение.

Ещё один такой же корабль завис в небе над торговыми рядами, а другой медленно разворачивается в сторону императорского дворца.

Пустынники, дикие безграмотные кочевники, жалкие белые черви, хватило же им ума поднять в воздух этот проржавевший хлам, пригнать к городу сотни боевых самоходов, лязгающих ржавыми шарнирами, продырявить стены из пушек, которым было более полувека, — а ещё их танки, тысячи танков, собранных прямо в шатрах посреди пустыни из откопанных фрагментов, которые остались от прошлой войны, — как, как у них это получилось?

Где армия и почему никто не стреляет по кораблям?

Я знаю, если статуя Бога Трёх Солнц упадёт — это будет конец».

Дочитав пост до конца, Хромов понял, что чайник давно вскипел. Нехотя встал, налил в кружку кипятка, размешал ложечкой — он постоянно забывал, что ложечка слишком быстро нагревается, и снова обжёгся, размешивая кофе. Теперь надо подождать, когда кофе остынет. Он не мог представить, где берутся все эти люди, которые могут пить кипяток. Может, они тоже инопланетяне?

Надо написать жене, что проснулся. А, чёрт с ним, потом. Очень лень.

Хотя нет. Он достал телефон, открыл «Телеграм» и отписался: «Всё ок, проснулся, работаю».

Надо снова перечитать дело трудного пациента. Он залез в папку, перебрал несколько бумаг, остановился на нужной: да, вот оно.

Поплавский Эдуард Максимович, 1989 года рождения, родился в городе Ленинграде, учился в школе, потом техникум, потом филфак СПбГУ… Работал журналистом, но уже полтора года безработный, проживает по месту прописки с родителями.

Парафренный синдром. Фантастически-иллюзорный онейроидный синдром. Слуховые галлюцинации. Вспышки эйфории. Подозрение на параноидную шизофрению.

«Как здорово здесь было, когда ещё не было всего этого! В нашем подвале хранилось много воздушного вина, мы вдыхали его и танцевали во дворе, где в золотом фонтане плавали прозрачные рыбы… А однажды мы поехали к морю на новом поезде, самом быстром во всей Империи! Всего сорок минут — и мы уже на берегу, и тогда как раз был закат сразу трёх солнц, небо переливалось всеми цветами — это так красиво!

Мой отец говорит, что из города надо уходить. Пустынники ещё не добрались до Города Единства, это в четырёх часах отсюда на запад. Мы оседлаем механических пауков и уйдём отсюда в ближайшее время.

Всё рушится. Всё, что было построено в Империи за тысячу лет. Огромные заводы, на которых собирали механических пауков, фабрики по производству цветного аэрогеля, алмазные шахты, виноградники — всё в прах, всё в пыль, всё в труху. Железная дорога, ведущая из Города во все уголки Империи, разбита и переломана, рухнули железные арки над реками, и длинные серебристые паровозы с куполами из зелёного стекла падают под откос.

Всё в пыль, всё в прах. Весь мир — в труху».

Интересный персонаж, думал Хромов. И трудный пациент. Этот — точно будет трудным. Он чувствовал. И именно поэтому не хотел с ним связываться. Но, чёрт возьми, это должно быть интересно.

В конце концов, эту работу он выбрал именно ради интереса.

Он сделал пару глотков немного остывшего кофе, подошёл с кружкой к окну, достал из кармана помятую пачку сигарет, щёлкнул зажигалкой и впервые за день закурил, стараясь выдыхать дым ровно в форточку.

Персонал знал, что он курит в своём кабинете, но всем было наплевать. И правильно, думал он, ни одна сволочь не запретит ему здесь курить.

Окно выходило прямо на улицу Бехтерева, где снова стояли в пробке машины. Откуда здесь пробки в десять утра? А, да. Новый год.

В конце декабря пробок всегда больше, чем обычно: люди начинают закупаться подарками и всякой едой к новогоднему столу. И они почему-то уверены, что лучший способ сделать это — покататься на машине через весь город в какой-нибудь чёртов «Ашан». Умники.

Надо купить подарки жене и дочери, точно. Только надо понять какие. И, наверное, уже продаются ёлки…

И сегодня надо всё-таки доехать домой. У дочери вроде какие-то проблемы в школе. Надо хотя бы поужинать с семьёй. Впрочем, они всё равно поужинают раньше, чем он приедет. Они всегда ужинают раньше, потому что не знают, будет ли он сегодня ночевать дома. Это нормально. Пожалуй, стоит сегодня приехать и сделать сюрприз.

По крайней мере, сейчас всё лучше, чем было осенью.

Намного лучше.

* * *

НАПАВШЕГО НА ПУЛКОВСКУЮ ОБСЕРВАТОРИЮ ХОТЯТ ОТПРАВИТЬ НА ЛЕЧЕНИЕ

19 ноября 2017 года

Moika.ru

Следствие просит отправить невменяемого, напавшего на сотрудников Пулковской обсерватории, на принудительное лечение. Дело передано в суд.

Как стало известно «Мойке», следствие просит отправить Эдуарда Поплавского на принудительное лечение, которое ранее ему рекомендовала комиссия, проводившая экспертизу.

Напомним, ранее, 11 ноября, Поплавскому было предъявлено обвинение в хулиганстве.

23 октября Эдуард Поплавский, миновав охрану Пулковской обсерватории, ворвался в здание и применил в помещении предмет, похожий на баллончик с перцовым газом, после чего схватил старшего научного сотрудника заведения, угрожая взорвать гранату. По информации следствия, Поплавский требовал обеспечить ему связь с инопланетянами, которые якобы общаются с ним посредством телепатии и просят о помощи.

* * *

Хромов вздохнул, докурил, выбросил окурок в банку из-под кофе и спрятал её за окном.

«Как же паршиво существовать», — подумал он неожиданно для себя.

Надо налить ещё кофе и наконец умыться. И хотя бы надеть пиджак. Не встречать же пациента в одной рубашке. Тем более такого трудного.

Трудный пациент пришёл ровно в одиннадцать. Его привела Зинаида Петровна.

Он пришёл в стандартной полосатой пижаме, явно не по размеру, не для этих длинных рук и широких плеч. Высокий, худой, с аккуратными светлыми усами и остриженной бородкой. Похож на белого офицера из советского кино, подумал почему-то Хромов.

А теперь надо натянуть доброжелательную улыбку, каким бы отвратительным ни казался окружающий мир. Натянуть улыбку и включить заботливо-отцовские интонации в голосе.

— Доброе утро. Проходите, присаживайтесь. Меня зовут Павел Сергеевич Хромов, я ваш доктор.

Пациент недоверчиво обернулся на Зинаиду Петровну: та кивнула, указала ему на кабинет и легонько подтолкнула рукой вперёд. Пациент нахмурился и прошёл в кабинет, оглянулся в растерянности, не понимая, куда ему идти дальше, и уставился широко раскрытыми глазами на окно позади Хромова.

Кабинет казался мал ему, он зачем-то слегка сгорбился, будто боялся задеть головой люстру, хоть и не дотягивал до неё даже при своём росте.

Хромов показал ему рукой на диван.

— Пожалуйста. Можете присаживаться на диван, можете — в кресло. Куда вам удобнее.

Пациент нерешительно подошёл к дивану и медленно уселся на него, положив руку на спинку — видимо, так он чувствовал себя комфортнее. Тогда Хромов заметил, что на лбу Поплавского прорезались две глубокие морщины, нехарактерные для его возраста.

— Эдуард Максимович Поплавский, верно? — с улыбкой спросил Хромов.

— Именно так, — ответил пациент сильным, басовитым голосом.

— Замечательно, очень хорошо. Как вам у нас? Как себя чувствуете?

Поплавский некоторое время помолчал, снова оглядывая кабинет, а потом таким же мощным басом ответил:

— Знаете, бывало и лучше. Кормят так себе. А ещё в столовой сейчас подошёл какой-то дед, подмигнул и говорит: «Дай мороженое доесть». А у меня нет никакого мороженого…

Поплавский как будто не хотел смотреть на Хромова: он оглядывал широко открытыми глазами кабинет, стол, пейзаж за окном, потолок, но только не его.

— А каша у вас так себе.

Хромов развёл руками.

— Тут уж мы с вами ничего не сможем поделать. Я и сам, знаете, этой же едой тут питаюсь. А дедушка с мороженым… Что тут поделать! Дедушка старенький, а вы вон какой молодой.

— Зато вы можете всегда съездить домой и поесть там нормальной еды.

— Ваша правда, Эдуард. Кстати, если захотите воды — вот стоит кулер, можете попить. Ну да мы не об этом сегодня будем говорить… Слушайте, а вы любите рэп, как я понял?

— Уже изучили мой ЖЖ? — усмехнулся Поплавский и впервые посмотрел на Хромова.

Взгляд у трудного пациента оказался острым, пристальным и колючим: он как будто долго не мог ухватиться за что-то взглядом, а потом нашёл Хромова.

— Решил, что следует ознакомиться. Вы очень хорошо пишете.

— Ну да.

— А знаете, моей дочери пятнадцать лет, она пишет фанфики про рэперов. Это когда персонажи…

— Я знаю, что это.

— А кто вам больше нравится, Оксимирон или Гнойный?

Поплавский снова усмехнулся. Кажется, он стал вести себя более расслабленно, отметил Хромов.

— Оксимирон, ну да. Люблю рэпчик. Это мой 2016 год. Всё лето не выходил из плейлиста. Я вообще до него не любил рэп, не мог понять, как это вообще можно слушать. А тут как-то вдруг закачало, и всё. На самом деле в последние месяцы больше слушаю Хаски. Знаете, вот это: «Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица». Рэп — это, знаете, вообще очень здорово. Это такая удивительная русская способность: взять западную культуру про девок, тачки и бухло — и сделать из этого что-то такое, про русский космос, экзистенцию, смерть и тоску. Так было с роком, а теперь с рэпом.

Отлично, подумал Хромов, диалог налажен. Он знал о существовании рэпера Хаски, но никогда его не слушал, как и весь остальной русский рэп. Он любил «Гражданскую Оборону» и «АукцЫон».

— Да, вот что хотел спросить… — замялся Хромов. — А почему вы ведёте ЖЖ? Там же сейчас почти нет людей, мёртвая платформа.

— Потому и веду, что там нет людей. — Поплавский взмахнул рукой, как будто объяснял что-то совершенно очевидное. — Не беспокойтесь, я не настолько псих, «ВКонтакте» у меня тоже есть. Даже «Твиттер», но я туда давно ничего не пишу.

— Я не называл вас психом, — улыбнулся Хромов.

— Да ладно вам. — Голос Поплавского стал серьёзнее. — Слушайте, вы долго будете меня тут держать?

— Это зависит от того, как у нас с вами пойдёт лечение.

— Вообще-то мне здесь не очень нравится.

— Понимаю, — вздохнул Хромов. — Но ваше здоровье превыше всего. Мы должны с вами хорошенько поработать.

— Пока вы тут занимаетесь ерундой, мне нужно как-то связаться с Онерией.

— Так…

Хромов поправил очки на носу, снова вздохнул.

— Так, хорошо, — продолжил он. — А как вы хотите с ней связаться?

— Очевидно, послать сигнал с Пулковской обсерватории.

— Хорошо. А зачем?

— Просто… — Поплавский замялся. — Дать ей знать, что она не одна. Что её услышали.

— Чтобы услышали. Хорошо. А почему это для вас так важно?

Поплавский наклонился вперёд, веки его заморгали чаще, речь стала быстрее, нижняя губа задрожала.

— Вы не представляете, каково это — остаться совершенно одному посреди погибающего мира. Посреди рухнувшей империи, на обломках великой цивилизации. Вокруг война, мир рушится, а ты совершенно один. И неоткуда ждать помощи. Вы понимаете… — Он заговорил ещё быстрее. — Дело в том, что она мне говорит, я могу её слышать, а она меня — нет…

— Действительно, я бы на вашем месте решил поступить точно так же. Это стремление показывает вас как хорошего и доброго человека…

— Не надо со мной цацкаться, не надо, ради бога, бросьте вы вот это вот. Как, знаете, анекдот: это кто у нас? Гусеничка? Улиточка? Нет, доктор, это я высоты боюсь! Не надо со мной так. Я прекрасно понимаю, что вы считаете меня напрочь поехавшим, но, понимаете… — Он вдруг сделал паузу, глубоко вдохнул и продолжил медленнее: — Это ваши проблемы.

— Я понимаю, как это может быть неприятно. Знаете, буду честен: я действительно не буду цацкаться и в том числе не буду врать, что я верю вам, потому что я вам, разумеется, не верю. Но это моя точка зрения. Ваша точка зрения может отличаться от моей. Расскажите, пожалуйста, что это за место, где живёт Онерия?

Поплавский снова откинулся на спинку дивана, беспокойно оглядел кабинет, перестав смотреть Хромову в глаза, и заговорил:

— Онерия живёт — точнее, жила, пока его не разрушили, — в Городе Первого Солнца.

— Где это?

— Это на той планете… Город Первого Солнца — столица Империи, единственной на планете. Империи, завоевавшей почти все земли. Эта цивилизация непрерывно развивалась три тысячи лет. Три тысячи лет, представляете? И теперь — всё в пыль, всё в труху!

— Из-за чего?

— Из-за пустынников.

— Кто такие пустынники?

— Отвратительные белые черви. Они выглядят как сгустки белых червеобразных отростков, умеющих принимать разные формы. Они завелись в пустыне к югу от границ Империи и эволюционировали за несколько десятков лет.

— Не очень приятно выглядят, наверное.

— Да. Они тупы и жестоки. Они убивают всё, что видят на своём пути. Их цель — не завоевать. Их цель — убивать. Они очень быстро плодятся. На месте разорённых городов они оставляют свои гнёзда. Огромные гнёзда! Представьте себе: руины города, дымящиеся остовы домов, трупы, и всё это оплетают скользкие белые нити, из которых они делают свои гнёзда.

— И их никак не победить? Может, сбросить на них какую-нибудь бомбу?

— Уже — никак. Они уже разрушили столицу Империи. Это конец.

— А Онерия?

— Она сбежала из города вместе со своим отцом, его другом и служанкой. Это единственный шанс спастись.

— На механических пауках?

Поплавский опять улыбнулся.

— Зачем я вам всё это рассказываю? Вы же читали.

— Хочется услышать это и от вас. Слушайте… — Хромов замялся. — А как она с вами разговаривает?

— Мыслями.

— То есть? Что-то вроде телепатии?

— Она посылает мне мысли прямо в голову. Иногда они звучат прямо её голосом. У неё очень красивый голос, певучий, с металлическим отливом.

— А на каком языке она с вами говорит?

— Вы не понимаете. — Он мотнул головой. — Она посылает сигнал на своём языке, но она умеет трансформировать его в мыслеобразы, которые потом раскрываются в твоём сознании уже на понятном тебе языке.

Хромов сделал ещё один глоток кофе — он уже совсем остыл.

— Хорошо, — продолжил он. — А вы не задумывались, почему она разговаривает именно с вами?

Поплавский повёл плечами.

— Понятия не имею. Просто выбор пал на меня. Не думал об этом, да это и не так важно.

— Хорошо, хорошо… — Хромов задумался. — Вас тут персонал не обижает?

— В смысле? Нет, нет, всё хорошо… ваша Зинаида Петровна похожа на директора нашей школы, а в остальном всё хорошо.

— У вас были проблемы в школе?

— Можно и так сказать.

— Поговорить о них не хотите?

— Я бы поговорил об этом позже.

Хромов посмотрел в окно, потом снова на Поплавского, устало улыбнулся ему и сказал:

— Так вот, Эдуард, я сейчас скажу вам вещь, которую всегда говорю всем моим пациентам. Слушайте внимательно. В том, что вы здесь, нет ничего плохого. Как и нет ничего плохого в том, чтобы быть, как вы говорите, психом. Болезни нужно лечить. Когда у вас болит нога, вы же идёте к врачу лечить ногу? А когда болят мозги… Моя дочь рассказывала, как учительница сказала ей, цитирую: «Вот в наше время не было никаких психотерапевтов, и ничего, выросли нормальными». Я тогда очень долго смеялся, потому что… А с чего вы взяли, что выросли нормальными?

Поплавский усмехнулся, его глаза оживились.

— Вокруг нас, — продолжил Хромов, — каждый день ходят сотни, тысячи больных. Напрочь отбитых, совершенно двинутых. Они думают, что они нормальные. Они даже не собираются лечиться. Они говорят: у меня всё хорошо, я не псих. При этом почти каждый — травмированный, с тревожным расстройством, с депрессией, с паническими атаками. Люди сходят с ума. Тихо, в своём уголке. Пограничники, биполярники, которые ничего не знают о себе. И никто об этом не знает. У тебя плохое настроение? Развейся, ты просто сам себя накручиваешь — говорят тебе. Знаете, был один парень, у него всё время было очень плохое настроение. А друзья говорили ему: да брось ты, просто надо отвлечься, сходи погуляй, и всё пройдёт. Ну, он сходил погулять в лес и повесился.

— У меня всё в порядке с настроением, — развёл руками Поплавский.

Хромов кивнул.

— И поэтому вы пошли в Пулковскую обсерваторию и стали кидаться на людей.

— Я сделал то, что должен был.

— Хорошо. — Хромов устало улыбнулся. — Пока что мы, пожалуй, закончим. Я жду вас сегодня в пять часов вечера, сделаем пару тестов и поговорим о вашем лечении. Зинаида Петровна!

Дверь открылась, и в проёме снова появилась медсестра.

— Отведите, пожалуйста, Эдуарда Максимовича в палату, пусть он отдохнёт. А потом зайдите ко мне.

Поплавский раздражённо посмотрел на Хромова, недоверчиво хмыкнул, встал с дивана и направился к выходу.

Тут Хромов вспомнил, что не спросил кое-что ещё.

— Подождите, Эдуард!

Поплавский обернулся. Хромов виновато улыбнулся и спросил:

— Я забыл самое важное узнать. А где эта планета находится?

Поплавский улыбнулся ему в ответ. Кажется, искренне.

— В системе Проксима Центавра. Поэтому там три солнца.

Когда за Поплавским закрылась дверь, Хромов перестал улыбаться и тяжело вздохнул.

Тяжело парню, подумал он. Совсем тяжело. Параноидная шизофрения, иначе и быть не может. Крепко же это в нём засело…

Он допил остывший кофе и снова поставил чайник.

Ну ничего, ничего.

Хромов решил, что начать стоит с курса препаратов, которые должны сдержать развитие негативных расстройств и потихоньку привести парня в чувство. В любом случае, хуже не сделают. И, скорее всего, не обойтись только этим. Посмотрим, посмотрим.

Сначала — таблетки. Потом — таблетки плюс грамотная психотерапия. Потом посмотрим.

Он снова взглянул на монитор, промотал несколько постов вверх.

«В небе поднимается душное грязно-оранжевое марево, пропитанное запахом сгоревшей травы, и в этом мареве сквозь тучи едкого дыма я вижу, как статуя Бога Трёх Солнц клонится влево ещё сильнее, и ещё, и ещё.

Статуя с грохотом падает с крыши дворца, раскалывается пополам, разбивает верхние этажи и поднимает клубы серой пыли над правительственным кварталом».

За окном снова застрекотал отбойный молоток.

Хромов снял очки, закрыл глаза и провёл ладонью по лицу.

Скорее бы наступил май, подумал он. Скорее бы май. Будет отпуск, и поедем в Крым.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Четверо предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Гелиосфера — область околосолнечного пространства, в которой плазма солнечного ветра движется относительно Солнца со сверхзвуковой скоростью.

2

Наблюдаемый в галактиках газ движется с очень высокими скоростями. Это говорит о высокой степени турбулентности газа в межзвёздной среде.

3

Местное межзвёздное облако (Local Interstellar Cloud, LIC) — облако размером примерно в 30 световых лет, через которое в настоящее время движется Солнечная система.

4

G-облако (или комплекс G-облака) — межзвёздное облако, расположенное рядом с Местным межзвёздным облаком.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я