Тест Тьюринга

Александр Никонов, 2020

Русский эмигрант Александр, уже много лет работающий полицейским детективом в Нью-Йорке, во время обезвреживания террориста случайно убивает девочку. Пока идет расследование происшествия, он отстранен от работы и вынужден ходить к психологу. Однако из-за скрытности Александра и его сложного прошлого сеансы терапии не приносят успеха. В середине курса герой получает известие о смерти отца в России и вылетает на похороны. Перед отъездом психолог дает Александру адрес человека, с которым рекомендует связаться в Москве. Полагая, что речь идет о продолжении терапии, Александр неожиданно для себя оказывается вовлечен в странную программу по исследованию искусственного интеллекта под названием «Тест Тьюринга». Чем глубже Александр погружается в программу, тем меньше понимает, что происходит с ним и с миром и кто сидит по ту сторону монитора…

Глава 100

Смешно, но мой таксист в желтом московском корыте был очень похож на моего нью-йоркского таксиста, только без чалмы. Да и приехал в Москву он не из Индии, конечно, а из бывших имперских колоний — из Средней Азии.

— Тверь? — еще раз утвердительно переспросил он. И я удивился: не по-английски!

— Тверь, — кивнул я с заднего сиденья и подумал: правильно ли я сел, ушла ли за все эти годы извечная привычка русских мужчин садиться рядом с таксистом или осталась? А впрочем, какая разница — я уже не русский!

За окном проносились знакомые и полузнакомые пейзажи, а я не чувствовал ни ностальгии, ни каких-либо иных эмоций, как будто не прожил в этой стране большую часть жизни. Я смотрел на все окружающее пространство так, словно это была чужая страна. Нет! Неверно! Если бы это была чужая страна, я бы смотрел в окно с другими эмоциями — с интересом, как всегда смотрю и как все смотрят по сторонам, попав в чужую страну.

Мне здесь ничего не было интересно. Единственное, на что бы я посмотрел, так это на могилу матери. Которую не видел уже почти десять лет. Но я ее и так увижу. А все остальное…

— Адрес какай? — спросил таксист, остановившись на светофоре и решив ввести наконец тверской адрес в навигатор. — Адрес какай?

— Адрес такай, — машинально ответил я и полез в смартфон, где у меня был записан адрес, наскоро продиктованный позавчера братом. Или это было вчера? Я уже запутался с этими перелетами и переменами дат. — Ага, вот. Забивайте…

Я продиктовал адрес — улицу в частном секторе где-то на окраине Твери — и вновь откинулся на спинку заднего сиденья.

И они еще пишут что-то о ностальгии! Никакой! Ни на грамм! Чужая страна. Даже хуже — потому что неинтересная. Слишком много с ней у меня было связано. Целый огромный кусок жизни, с которым я бы с радостью расстался. Да я и расстался. Смог. Получилось. Ампутировал. И увез Лену, которой уезжать не хотелось, но жена декабриста должна ехать за ним не только в Сибирь, но и в более прекрасные места. Такова женская доля.

— Хороший погода, — вдруг почему-то сказал водитель. Наверное, ему хотелось поговорить, но я его порыва не разделял и только буркнул: «Угу».

Сентябрь и впрямь выдался каким-то очень летним, погода почти не отличалась от нью-йоркской. Мне, наверное, просто повезло. И завтра дождя тоже не предвидится. Не хватало еще попасть на похороны в дождь! Интересно, какой гроб они отцу купят, небось, самый дешевый — плохо оструганная тонкая доска, затянутая красным ситцем, — прикинул я и вдруг поймал себя на том, что впервые подумал не «ему купят», не «его похоронят», а — «отцу».

Что-то изменилось во мне за эти десять часов перелета…

Он ее любил. И она его тоже — в смерти даже шагнув поближе к нему и подальше на 150 километров от меня, жившего в столице. И он тоже дождался и шагнул ей навстречу — также уже на том свете. Почему же они расстались? Почему не прожили всю жизнь вместе? Кто и в чем оказался виноват? Отчего я вырос без отца? И не просто без отца — а почти в ненависти к нему, поскольку часто видел слезы матери, всегда связанные только с ним.

Интересно, как его новому семейству удалось примириться и согласиться с этим его последним решением, новая жена как решилась? И как они утрясли вопрос с документами, на каком основании его положат рядом? Может, они уже передумали, переиграли?.. Почему-то эта мысль меня взволновала, я заерзал на сиденье. Мне теперь было очень не все равно, я теперь хотел, чтобы они лежали рядом. Мама и отец.

— Ты был Ташкент? — снова прервал мои мысли таксист.

— Нет, — я нехотя разлепил губы. И почему я считаю себя обязанным ему отвечать? — Я не был Ташкент. И Бухара не был. И Самарканд.

И он начал рассказывать, какой хороший город Ташкент. Какой хороший плов в Ташкент. А Бухара — тоже хороший город! У него там брат живет, в Бухара. В Бухара тоже хороший плов. Но в Ташкент лучше! Хотя некоторые говорят, в Бухара плов лучше. Не понимают просто люди.

Я молча кивал, а сам вспоминал руки матери — как она брала семейный альбом, и ее кисти, старческие, с голубыми венками, чуть подрагивая перелистывали толстые картонные страницы, каждый раз задерживаясь на тех, где были наклеены или они с отцом или мы трое. Их свадьба. Снова они вдвоем — смеющиеся, где-то в деревне. Они стоят в парке, а внизу, у их ног — я на трехколесном велосипеде.

Порой на глянцевое старое фото капала слеза, и когда я был маленький, сердито отнимал у нее этот альбом, чтобы мама не плакала. Потом отнимать перестал, поняв, что не в альбоме дело, но всем своим видом показывал недовольство и копил злость на человека, который оставил ее — одну с этим альбомом. А затем она смотреть альбом перестала. Или делала это, когда дома не было меня. Да, наверняка так и было, я мог бы и раньше догадаться.

Теперь я понимаю. Она не просто листала прошлое, она смотрела только на снимки отца и вспоминала то время, когда они были вместе.

Этот альбом сгорел вместе с записной книжкой в моем гараже…

В город мы въехали, когда солнце уже почти опрокинулось за горизонт, во всяком случае его уже не было видно из-за крыш низкой частной застройки на окраине. Машина переехала по мосту через реку, и еще минут десять мы пробирались по узким улочкам, лавируя между ямами. И вскоре остановилась у ничем не приметного бревенчатого дома с резными голубыми наличниками. Такой же голубой краской было выкрашено и крыльцо. Причем и там, и там краска была уже здорово облупившейся. Видать, к старости отцу стало уже не до наведения марафета. Все старики таковы — сил на ненужное уже не остается. Но почему не покрасил этот — братец-то мой?

Такси, фыркнув выхлопной трубой, укатило в закат, а я подхватил чемодан, потому что по местной щербатой улице на своих маленьких колесиках он передвигаться не мог, и, вздохнув, побрел к перекошенной калитке. Какой-то ужас. Блин, лучше бы я остался в Нью-Йорке! Там по крайней мере все привычно и не так ужасно.

Чье-то женское лицо мелькнуло в окне. Меня увидели.

Все оказалось не так страшно, как мне представлялось.

Не было назойливого провинциального внимания а-ля «капиталист из самой Америки приехал, глянь!» Да и некому было его выказывать. В вечернем доме были только мой сводный брат по мертвому отцу, его жена, их длинный сын-подросток, которого я не очень даже запомнил и который после формального «здрасьте» растворился в своей комнате, залипнув на весь вечер у компьютера. А также вдова моего отца, которую я до этого дня никогда не видел. Та женщина, на которую отец променял мою мать. Но почему-то оказалось, что променял только на одну жизнь. А после смерти решил вернуться.

Ирина Петровна оказалась интеллигентной женщиной. Не толстой. Мне почему-то она представлялась толстой, как все российские провинциалки, живущие в частных домах. Но она оказалась приятной пожилой и на вид грустной учительницей с копной седых волос и большими серыми глазами. На вид даже избыточно интеллигентная для их дома, устроенного слишком просто, слишком по-деревенски, и это мне сразу ответило на незаданный вопрос — почему она согласилась с последней просьбой мужа.

Но вопрос я все-таки задал. Когда пригласили за стол, поставили картошку с селедкой и когда после первой рюмки у меня внутри лопнула последняя струна напряжения.

Отпустило.

И мы заговорили. Очень просто. Как будто виделись всю жизнь и всю жизнь поддерживали родственные отношения. А почему нет? Что нам теперь делить?

Поговорили про их сына (из его комнаты раздавались звуки компьютерной стрелялки). Про школу, в которой она работала. Про работу брата. Наконец, я дождался вопроса про Америку. Но о чем мне было рассказывать — не о моем же роковом выстреле? Поэтому, разговоры о себе я быстро закруглил, проинформировав, что работаю полицейским, детей у нас с Леной больше нет и быстро закруглил американскую тему. Почувствовав, что у меня нет настроения говорить о себе, они тактично не стали настаивать. И беседа вновь вернулась к их нехитрой жизни.

Вот тогда я и спросил. Не впрямую. Просто поинтересовался техническими деталями — во сколько завтра начало, где, на каком кладбище… На мой вопрос, обращенный как бы сразу ко всем, ответил не брат, ответила она, женщина с глазами, в которых не было слез, потому что они были давно выплаканы, наверное, за годы до сегодняшнего дня.

— На том конце города, — сказала Ирина Петровна. — Это дальше, чем наше кладбище, но он просил именно там, рядом с ней. В смысле, с вашей мамой.

Вместо главного вопроса я просто поднял на нее взгляд. И она ответила:

— Он давно об этом просил. Много лет. Все время. Я привыкла за годы.

Что-то опять накатило на меня. Я сглотнул, прокашлялся и, чтобы скрыть волнение, сказал:

— Гхм… А как же вы решили вопрос с документами?.. Ну, для захоронения?

Они переглянулись — брат и его мать, вдова моего отца:

— В смысле?

Я растерялся. Я не был в России уже много лет, и все могло измениться по законам и правилам. А я и тогда не слишком сильно представлял себе похоронное дело.

— Ну, не знаю, как сейчас, но раньше, по-моему, захоранивали на участок только к родственникам и супругам. А я даже не представляю, на кого оформлено… Тогда похоронами матери занимался мой двоюродный дядя — дядя Сережа, я был в армии, приехал только на похороны. А он тоже умер, и я не знаю, на кого и где документы, их надо, наверное, как-то восстанавливать. Как вам вообще разрешили? У вас есть разрешение-то, а то получится…

Я успел выпалить такое длинное и путаное объяснение только потому, что все то время, пока я говорил, они осознавали одну простую мысль. И эта мысль их удивила.

— Не дядя Сережа никакой! Занимался похоронами твоей матери отец, — сказал брат. — И документы на могилу были оформлены на него. Потому что он муж.

— Кому? — растерялся я. Не надо было мне, наверное, эту водку пить.

— Екатерине Георгиевне, твоей матери.

Какое-то время я сидел за столом, не понимая. И по моему лицу они утвердились в своей догадке: я — идиот!

— Ты не знал, что ли? Они не разводились. Твои отец и мать не оформляли развода.

Я молча потянулся за бутылкой…

Лежа ночью на пружинной кровати под ватным одеялом, я никак не мог уснуть — не столько из-за смены часового пояса, сколько из-за гудения головы в результате этого открытия.

Они не разводились. Почему?

Но отец ушел… Или мать его выгнала? Почему?

И почему никто из них мне об этом ничего не рассказывал? Потому что это только их жизнь?

Ну, ладно, отец — мы с ним виделись слишком мало для задушевных бесед. И он, конечно, понимал причину — я его не любил, поскольку был на него зол и обижен. Видимо, такому мальчику, каким рос я, был для взросления критически важен отец. Про это, кстати, мне потом говорили… Моя злость и обида за себя и за мать была вызвана нашей с ней брошенностью. Он нас променял на другую семью — получше!.. В общем, отец все эти мои чувства понимал и в долгие объяснения не вдавался. Но мать! Она-то почему не рассказывала никогда и ничего?

Потому ли, что сначала я был маленьким, а потом уже понял, что брошен и возненавидел, обиделся, а ей не хотелось спорить с этой детской обидой? Действительно, сложно спорить словами и логикой с чувствами!

Или…

Или она сама была виновата в их расставании? Эта мысль поразила меня. До сих пор за целую жизнь она ни разу не приходила мне в голову.

Вдруг это не он изменил и ушел, а началось с нее, и он не простил? Тогда где же тот ее избранник, из-за которого?..

В голове гудели водочные вертолеты, но сознание, как ни странно, было ясным.

Почему она не рассказала мне даже тогда, когда я вырос, стал взрослым и уже мог понять? Почему я ничего не знаю об их жизни? Они лишили меня этого знания, решив, что все случившееся — только между ними! А я? Я был недостоин этого знания? Мама! Папа!

Может быть, потому мать молчала, что не хотела видеть моих слез? Она действительно их выносить не могла и страдала, когда мне доводилось плакать, поэтому я плакать очень рано вообще перестал. А я бы, конечно, заплакал, как заплакал в самолете, поняв крайне важное — нечто сильное и глубокое их связывало всю жизнь, которую они не смогли, хотя и очень хотели, прожить вместе.

Интересно, а любил ли отец эту Ирину Петровну? Она-то многие годы знала, что он любит не ее, а мать, хотя живет с ней. Неужели ей было этого достаточно — того, что просто живет? И за это — за то, что он принес свою жизнь ей в жертву, она дорого заплатила, точнее, заплатит завтра: после смерти отдав отца той, которую он любил. Но в чем я уверен — Ирина Петровна отца точно любила. Потому и выполнит его последнюю просьбу. Ладно, и на том спасибо…

Господи, теперь я буду это нести всю жизнь, думать об этом. Надо непременно рассказать Лене, чтобы нести это вместе!.. Или не надо? А вдруг она задумается и спросит: а ты? ты меня любил, когда женился?

Нет. Пожалуй, я понесу это один. К чему рассказы, наводящие на бесполезные вопросы…

Но какая все-таки печальная история! И как грустно, что она касается моей жизни! Почему у меня в жизни все вот так? За какие грехи?

За дверью скрипнули половицы, раздался чей-то приглушенный голос. Брат. Я напрягся и прислушался.

–…Он не спросил? — Тихо задал кому-то вопрос брат. Если бы не ночная тишина, я бы его не услышал. Но тишина обостряла все звуки, а сейчас мне почему-то казалось очень важным прислушаться.

— О чем? — почти не слышно ответил голос его матери.

— Почему отец принял такое решение.

— Он все понял. Иди спи. Завтра вставать…

— Хорошо, мам… А ты будешь ходить к нему на могилу?

Я затаил дыхание, боясь прослушать ее ответ. Но ответа не было.

Забылся я только под утро. Но проснулся сразу, как только, тихонько скрипнув, приоткрылась дверь.

— Не спишь?

— Кгхм… Нет. Что, пора?

— Да. Через полчаса выходим. Мы не хотели тебя с дороги рано будить.

Я откинул одеяло и сел в кровати, потер руками лицо, словно пытаясь разгладить его от сонных морщин.

— Да. Щас. Слушай, где мой чемодан? Я вчера не успел разобрать…

Брат молча кивнул головой в сторону, в угол. Я повернул голову влево и увидел свой ярко-желтый, веселый, так сильно контрастирующий с этой деревенской комнатой, чемодан. Странно, как я его не заметил боковым зрением?

— Америка! — внушительно сказал брат, тоже глядя на это пластиковое чудо инженерной мысли на четырех двойных колесиках.

— Она, — кивнул я и встал, взглянув по привычке на наручные часы, хотя настенные часы висели прямо напротив кровати. — Щас. Да. Собираюсь.

Брат уже закрывал дверь, когда я окликнул его:

— Погоди!.. Хотел спросить, народу будет много?

— Нет, — он покачал головой. И словно поняв мою тревогу, чуть заметно улыбнулся: — Докучливых деревенских алконавтов не будет. Сам не люблю…

Их и вправду не было. У городского морга собрались несколько человек. Все влезли в один автобус. Двое коллег Ирины Петровны, трое человек с работы отца. Пара каких-то дальних родственников со стороны вдовы, двое школьных друзей моего брата, чтобы гроб нести. Кажется, все. Нет, была еще подруга братовой жены, но она оказалась совсем незаметной. У меня немного отлегло: традиционного деревенского воя не будет, меня даже не заставят говорить речь, слава богу. Еще двое суток назад я ее говорить не хотел. А сейчас просто не смог бы: казалось, в горле еще остались какие-то осколки того комка, который поселился в нем с самолета, а вчера они даже выросли, напитавшись колючими вопросами.

«Почему же они не развелись, если по какой-то причине решили расстаться или кто-то один из них решил, а второму ничего не оставалось, кроме как подчиниться? — думал я, покачиваясь в автобусе, с покорным спокойствием преодолевавшем рытвины городской окраины. — Может быть, каждый из них думал, что это не навсегда? Рассматривали нерасторжение брака как запасной аэродром, как шанс на возврат? Или… Или они, зная бюрократические каноны родины, негласно рассчитывали как раз на этот, сегодняшний вариант?»

Когда автобус, кренясь, заезжал в кладбищенские ворота, мне вдруг стало неловко за могилу матери. Конечно, меня нет в стране уже много лет, и за могилой ухаживать некому, но в каком она виде? И вдруг понял — в хорошем! За ней ухаживал отец. А теперь будет ухаживать за их общей могилой она, его вдова. Учительница Ирина Петровна, отдавая долги, станет аккуратно смотреть за обеими могилами, пока жива. А потом сама уйдет — на другое кладбище, ближе к дому. Потому что он так хотел. А она сделает так — и уже начала делать — как хотел он.

По каким-то причинам — или моя мать не простила отцу случайной измены, или это он ей не простил, или у него родился ребенок на стороне — но отец ушел к этой Ирине Петровне. И той хватило ее собственной невзаимной любви к отцу, чтобы жить и поддерживать их фактический брак. Причем хватило настолько с запасом, чтобы похоронить своего любимого рядом с той, которую он всю жизнь любил и обездолил ради жизни с сероглазой учительницей. И меня, кстати, тоже обездолил! Надеюсь, стоящая рядом со мной женщина с огромными открытыми глазами, которые не отрываясь смотрят на гроб, понимает, какую жертву людьми и собой принес отец ради нее.

Папа. Бедный мой папа. Я ни разу в жизни даже не обнял его…

Меня никто не заставлял ни словом, ни взглядом ничего говорить — ни на кладбище, ни потом, на поминках, которые проходили почему-то дома у той самой незаметной подруги жены моего брата. Я не понял, почему, но спрашивать не стал. Видимо, так было всем удобнее по какой-то причине. Мне казалось, что поминки будут в ресторане, но это случилось именно дома, как в давние советские времена. Наверное, в Москве так уже не делают, а снимают кафе и рестораны. Но провинция как всегда отстает… Однако так даже лучше, менее казенно и более спокойно.

На поминках никто не плакал. Сначала обменивались дежурными репликами, потом чуть громче начали без чоканья вспоминать какие-то эпизоды из его жизни, а я жадно слушал — мне теперь стала интересна жизнь отца, которую я всю пропустил — частично по своей вине. Я старался представить ее полнее по тем крохотным обрывкам, которые хватал сейчас и жадно впитывал.

Я должен был его простить, а не пестовать эгоистичную обиду. У меня не было отца в детстве. И я по дурости так и не обрел его в юности и даже во взрослом возрасте. Господи, какой же я был дурак! Я мог бы за эти 15 лет свозить его в Америку — показать Нью-Йорк, Пальчиковые озера, Ниагару, затем бы мы вернулись через Пенсильванию, я бы провез его своими разведанными маршрутами через малопосещаемые туристами поселения амишей. Он бы удивлялся, глядя на их повозки, на их детей, на их дурацкие педальные самокаты. Он бы говорил мне… Говорил бы что-нибудь, без разницы, что! А я бы ему отвечал.

Я бы купил ему что-то из того, что делают амиши в своих мастерских. Часы. Напольные часы, например. Он бы, конечно, отказывался, говоря, что дорого и везти неудобно. Но я бы купил все равно. Мы бы вместе их упаковали, предварительно разобрав, и тщательно заворачивая каждую деталь в пупырчатую полиэтиленовую пленку. И я бы, конечно, оплатил ему билеты и перевозку негабаритного груза, если надо. У него бы сейчас стояли дома эти часы. И я бы их тут встретил. И отец всем своим гостям, пока был жив, их бы показывал, специально заведя в ту комнату, где я сегодня спал, и говорил: видал, какие, сын подарил, из Америки вез, не хотел брать, амиши делают…

Но их нет, этих часов. И ничего нет. Я упустил все. И теперь этого уже не вернешь. Я просто потерял кусок жизни, разменяв на детскую обиду. Просрал.

А еще я мог бы свозить его в Вашингтон. Или, лучше, в круиз по Карибам. Он же никогда не был в круизах. Да что отец вообще видел в жизни, кроме этой Твери? Он вообще в командировки ездил куда-то?..

Он мог бы увидеть острова, океан. Ему этой поездки хватило бы на всю жизнь, он бы вспоминал ее потом годами. Он бы удивлялся каютам лайнера. Я бы взял круиз на одном из самых больших судов. Какие-нибудь горящие путевки — чтобы и не слишком дорого, и с балконом в каюте.

И может быть, тогда к концу второй или даже третьей недели путешествия отец бы рассказал, что у них случилось с матерью. И я, покачав головой, ответил бы:

— Да… История…

Или сказал бы что-нибудь другое, мужское. И, наверное, положил руку ему на плечо. Своему отцу.

Но нет у меня теперь отца. Я его пропустил…

А он, как выясняется, был веселым и добрым — вон какие хорошие случаи про него рассказывают. Я их все запомню! Я их всасываю как губка. И представляю себе в деталях, которые потом непроизвольно ярко досочиню — так, как будто я сам все это видел, как будто у меня был отец. Чтобы у меня осталось хотя бы это. Виртуальные крошки. Как бы жизнь как бы отца. Несколько кусочков… Говорите, рассказывайте, вспоминайте!.. А я еще раздумывал, оставаться мне на поминки или сразу ехать в Москву, идиот!

Каким-то вторым восприятием я замечал на себе осторожные взгляды присутствующих — в большинстве, конечно, брата и его жены, они ловили мои реакции — не захочу ли и я вдруг что-то сказать. Хотя знали, конечно, что сказать мне нечего, а по моему лицу понимали, что мне от этого сейчас плохо.

В какой-то момент глаза защипало. Я встал из-за стола. И молча вышел из дома в сентябрь. Сел на грубую серую лавку под окном. Молодое золото листьев уже бросалось вниз — сначала самые храбрые и уставшие от жизни, они постепенно, по одному выстилали траву. Тут уже осенью все дышит! А у нас там еще вовсю лето… Впрочем, и здесь до настоящих оголяющих деревья листопадов было не слишком близко.

Краем глаза увидел движение слева — это за мной вышел на улицу брат — и торопливо смахнул с глаз соленое, чтобы он не увидел. Сергей сел рядом. Господи, только разговоров по душам и всяких утешений мне сейчас не хватало!.. Но у него хватило понимания молчать.

И мы просто сидели рядом.

Даже не могу сказать, сколько это продолжалось, минут пять, наверное, вряд ли больше. Но за эти пять минут он мне стал братом больше, чем был им за всю прошлую жизнь. Конечно, это ненадолго. Вскоре планета разведет нас по полушариям. И его не будет. Никогда уже больше.

Что же он сделал со своей жизнью, мой отец? И с моей, получается, тоже… Сидя на этой серой лавке с трещиной посередине и анализируя ход своей жизненной кривой, я все больше понимал, что, если бы не какой-то, быть может, полуслучайный эпизод, который развел моего отца и мою мать, моя жизнь сложилась бы совсем, совсем по-другому! И нью-йоркский полицейский не сидел бы в таком диком для него месте. А сидел бы вместо него совсем другой Я — с известным и единственным гражданством, с неизвестной мне женой и неизвестными мне детьми.

Они бы у меня были, дети! Двое или трое. А вот человека, сидящего сейчас слева от меня, не было бы. И вихрастого пацана, игравшего вчера в своей комнате на компьютере, не было бы. Но были бы другие люди! Ирина Петровна нашла бы себе мужа, наверное, а не стала отнимать чужого. А главное — сложилось бы у меня!

Папа! Что же ты наделал? Или это она — мать? Или Ирина Петровна, высохшая, седая и неплачущая? Кто из вас так переформатировал мою жизнь, что превратил меня в охотника на террористов, не самого удачного в профессиональной жизни и совсем неудачного в жизни личной? Мне даже скачок в другое полушарие и старательная попытка начать жизнь с нуля не сильно помогли. Ведь внутри-то я не изменился, потащив в другую страну все свои внутренние переломы.

Брат слева прокашлялся. Я повернул голову.

— Ты это… Когда обратно? В свою Америку?

— Не знаю пока, Сереж… В Москве еще дела, — соврал я, чтобы оставить возможность для маневра. А то вдруг брату захочется всего вот этого мужского и родственного — на рыбалку, на охоту, баня, показать настоящего американского копа друзьям? С другой стороны, учитывая последние пять минут, я был бы не против остаться еще на день-другой, чтобы зачем-то укрепить это тонкую родовую склейку, рожденную его понимающим молчанием.

— Ну, ты если хочешь, оставайся на сколько захочешь, хоть на всю жизнь, — он неопределенно махнул рукой, и я вдруг отчетливо понял, что это жест отца. Отец всегда вот так вот отмахивал некоторые слова рукой. А у меня нет такого жеста. Мне просто не у кого было его подцепить. А если бы мать с отцом не расстались так странно, любя друг друга, я бы сейчас был обладателем этого характерного жеста. А Сергея бы вообще не было. Я повернул голову и изучающе посмотрел на профиль брата, торопливо выбритую щеку, отцовский нос с горбинкой. И уши, явно доставшиеся от Ирины этой Петровны…

Брат неверно оценил мой взгляд как размышление над его вопросом.

— Не стеснишь, даже не думай. Останешься?

— Поеду, — неожиданно для самого себя сказал я. И удивился. А чего бы не остаться, раз все-таки живет на свете человек с жестами отца и носом отца? Вот только уши…

— Мне надо еще… Я обещал одной женщине связаться в Москве с ее знакомым, кое-что сделать. Не знаю, насколько надолго это. Помочь там надо.

— Ну, решай, — брат хлопнул ладонями по коленям, встал. — Мы всегда, как говорится…

И пошел в дом. Я проводил его спину глазами.

Куда мне деваться?

Электрички с длинным гудком разминулись. Встречная, грохоча, пронеслась в Тверь, — к родным могилам, живому брату, его жене, имя которой я забуду через полгода, их пацану, которого я при встрече потрепал за волосы и больше никогда в жизни не увижу, — а мой поезд уже подкатывался к Москве, охотно показывая мне через окна потроха столицы в виде полосы отчуждения, пакгаузов, складов, бродячих собак и прочего неприглядья московской изнанки, бесстыдно раскинувшейся по обе стороны от проникающей в вены мегаполиса грязной иглы состава.

Когда-то этот город был моим. Я всегда знал, что мне в нем делать. А сейчас не представлял, куда деваться. Нет, понятно, что первым делом в какую-нибудь гостиницу, не слишком близко от Кремля — пусть возле Красной площади живут президенты и бизнесмены, а не простые офицеры американской полиции, — но и не на окраине поселюсь, конечно, в этих переделанных под гостиницу бывших общежитиях, заполненных гастарбайтерами из Средней Азии и приехавшими в столицу провинциалами из какого-нибудь орского Строймехтреста.

Это оказалось совсем нетрудно — найти в современной Москве приличную трехзвездку. И когда я наконец вкатил в номер чемодан и сел на кровати, передо мной во всей его бездонной гулкости вновь повис вопрос — что делать?

Что мне делать дальше?

Лететь назад в пыльный Нью-Йорк? Чтобы просыпаться утром без двух минут шесть и думать, чем заполнить день? И радоваться, если в этот день я записан хотя бы на прием к Джейн? Кстати, я ведь так и не прошел полностью положенный курс. А она спросит, звонил ли я по тому московскому телефону, который она мне сбросила…

Я уже начинал жалеть, что так рано уехал от брата, можно было побыть еще пару дней, потаскаться по этой Твери. Есть же там какой-нибудь музей? Можно было дотянуть до выходных и сходить куда-то с братом, он бы придумал. Но возвращаться теперь обратно было бы сверхглупо.

Одно у меня, выходит, есть дело, которое я делать не планировал, но теперь уцепился за него, оправдываясь тем, что Джейн ведь спросит… Я достал мобильник, потыкав в него пальцами, нашел предусмотрительно сброшенный Джейн номер, на секунду задумался, потом вздохнул и нажал вызов…