Тест Тьюринга

Александр Никонов, 2020

Русский эмигрант Александр, уже много лет работающий полицейским детективом в Нью-Йорке, во время обезвреживания террориста случайно убивает девочку. Пока идет расследование происшествия, он отстранен от работы и вынужден ходить к психологу. Однако из-за скрытности Александра и его сложного прошлого сеансы терапии не приносят успеха. В середине курса герой получает известие о смерти отца в России и вылетает на похороны. Перед отъездом психолог дает Александру адрес человека, с которым рекомендует связаться в Москве. Полагая, что речь идет о продолжении терапии, Александр неожиданно для себя оказывается вовлечен в странную программу по исследованию искусственного интеллекта под названием «Тест Тьюринга». Чем глубже Александр погружается в программу, тем меньше понимает, что происходит с ним и с миром и кто сидит по ту сторону монитора…

Глава 01

Будильник прозвонил традиционно в шесть. Я машинально захлопнул его рукой. Он был мне не нужен. Во-первых, я уже не спал: годы работы в полиции приучили просыпаться за две минуты до звонка — практически всегда. Во-вторых, мне сегодня не нужно было идти на службу. И вчера не нужно. И позавчера.

После всего случившегося меня сначала отстранили на время расследования, потом дали большой отпуск — не то в награду, не то с глаз долой. И еще до отпуска отправили к полицейскому психологу. К которой я и ходил почти каждый день уже вторую неделю. И не сказал бы, что с большим успехом. В конце концов, если я сам не могу разобраться в себе, почему это должно получиться у другого человека? И, видимо, в какой-то момент она это почувствовала. Или мне показалось, что почувствовала.

— Вы странный человек, — проронила она как-то между делом, не по ходу сеанса, факультативно.

— Я русский, Джейн, возможно, поэтому… Другой типаж.

— Не думаю. Кстати, у вас почти нет акцента. А я русский акцент хорошо знаю, у меня некоторые знакомые и клиенты…

— У меня вообще нет акцента! — перебил я. И соврал. Когда я волнуюсь, акцент все-таки проявляется. Как хромота в моменты усталости от перенесенного в детстве полиомиелита.

— Неважно, — согласилась она. — Пусть нет. Давайте начнем…

Я не помнил, о чем пошел тогда дальше разговор, просто лежал в кровати, уставясь в потолок, и думал, почему вдруг я так среагировал на ее слова о том, что у меня «почти нет акцента». Мне никогда это не было важно. Даже если бы у меня и был какой-то заметный акцент, какая разница, это же Нью-Йорк! Здесь норма, скорее, наличие акцента, а не его отсутствие. Почему же меня это… я даже не могу сказать, что задело, ибо никаких эмоций я не испытал, просто выпалил свою фразу и все. А почему выпалил?

Однажды Джейн сказала, что люди могут не чувствовать эмоций, которые испытывают. Меня это удивило, и поначалу я счел сию фразу обычной психологической завиралкой, на которые горазды психологи и психотерапевты (кстати, в чем между ними разница?). Возразил:

— Не знаю, я всегда чувствую то, что испытываю!

— Возможно, — кивнула она. — Но опыты с гипнозом показывают, что… Вот представьте себе, человека погрузили в гипноз, внушили страх от какой-то ситуации, ну, я не знаю, например, он увидел медведя в лесу! А потом гипнотизер щелкает пальцами, и человек мгновенно просыпается. Никакого медведя, никакого леса, он в мягком кресле, в тихом кабинете. Бояться нечего! Но его гормональная система, его гуморальные каналы не могут же сразу…

— Какие каналы?

— Гуморальные. Это один из самых древних каналов регуляции в организме — не по нервным проводам, когда быстро отдается команда в виде электрического сигнала, а химическими веществами через жидкие среды организма — через кровь в основном. Впрыснули вам в надпочечники адреналин, например, и он плавает, пока его организм не переработает печенью, мышцами… Инерционная система. В общем, у человека спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» Он отвечает: «Нормально». И действительно, бояться ему нечего. Он спокойно сидит в кресле в кабинете. Но при этом его всего колотит, зрачки расширены, тело продолжает испытывать страх. Который человек не чувствует, не осознает!

Хм, может быть, Джейн права, и я просто не отдаю себе отчета в том, что ситуация с акцентом меня задевает? Иначе зачем я так старательно его вытравливал, приехав в Америку?..

А еще я думал о том, что рядом со мной в кровати лежит моя жена. И тоже не спит. Не спит, потому что не сплю и сверлю глазами потолок я. Интересно, что раньше она даже не слышала этот будильник, просто продолжала дрыхнуть, пока я вставал, умывался, брился, собирался и уходил. А теперь просыпается, потому что просыпаюсь и недвижно лежу я. Просыпается несколькими секундами позже и старательно делает вид, что спит. А я делаю вид, что в это верю…

На сковородке уже шипели два яйца, когда я вдруг вспомнил, что забыл сок, и снова пошел к холодильнику. Что мне нравится в Америке, так это широта масштаба! Вот эти двустворчатые холодильники. Вот это «пошел к холодильнику». В России я мог только повернуться к холодильнику на нашей тогдашней хрущевской кухоньке. И никогда ни у кого я не видел там двустворчатых холодильников. Не знаю, может, сейчас появились?.. Нет, конечно, и в Нью-Йорке полно дерьмового жилья. Но кто мешает поселиться в Нью-Джерси? Или даже в Пенсильвании? Я знаю людей, которые каждый день ездят…

В кухню вошла жена и бросила на меня испытующий взгляд. Этот ритуал повторялся с момента моего рокового выстрела каждое утро.

«Как ты?» — звучало в ее немом вопросе.

«Нормально», — всем своим видом молча показывал я, будто выстрела не было. Ничего не было…

И мы оба знали, что врем.

— Сегодня опять пойдешь к своему психологу? — Лена потянулась за столовыми приборами. Тарелки уже стояли на столе.

— Да. Сегодня сеанс… Да и куда мне еще ходить? — Я аккуратно разделил яичницу и разложил по тарелкам.

— Ну хочешь, давай я возьму отпуск, и мы съездим…

— Да брось! Кто тебе даст отпуск после трех месяцев работы! Которую ты искала два года. Что за бред. Ничего со мной не случится.

— Тебе нужна смена обстановки, «не случится»… Неужели ты не понимаешь, что никакой психолог тебе не поможет! Я же тебя знаю, — она размахивала двумя вилками, а я ждал, когда одну из них она передаст наконец мне. — С ней ты только варишься и крутишься снова и снова во всем этом. Вместо того, чтобы все это смыть к чертям новым местом, новыми людьми, новыми впечатлениями…

— Ну, люди-то меня теперь везде узнают, на улицу страшно выходить после того, как моя рожа почти месяц мелькала по всем экранам и газетам… Вилку дай.

— Что? На… Но ты же понимаешь, что я права! Здесь тебе все об этом напоминает, ты маешься от безделья. Того гляди, телевизор начнешь смотреть.

— Ну, до этого я уж не опущусь. Я же не американец… Кстати, у меня есть акцент?

— В смысле? Какой акцент? О чем ты вообще говоришь? С тобой невозможно серьезно…

— Русский акцент. Когда я на английском говорю, ты можешь уловить акцент?

— Не знаю, — Лена взяла солонку, подержала и поставила обратно. Она делала так уже вторую неделю. Каждое утро. И это, вместе с ранним просыпанием, было ее второй странной привычкой, появившейся за столь короткий срок. — По-моему, нет у тебя акцента. Мне трудно сказать. Я не носитель. Но мне кажется, нет. А что?

Я проводил глазами отставленную ею обратно солонку, так и не проронившую ни одной белой крупинки.

— Моя психологиня сказала, что у меня по этому поводу комплекс, — соврал я. Ну, не совсем соврал, просто сильно преувеличил. Додумал, скажем так.

— Правда? — Лена не удивилась. Спросила механически. И это означало, что вопрос моего акцента ее ничуть не волнует. Как он не волновал никого и никогда в этом городе. И меня самого тоже до позавчерашней встречи с Джейн. — Она так сказала?

— Ну, как сказала… Намекнула. А может, я сам это выдумал. Когда случайно разговор коснулся.

Ленка на секунду задумалась, перестала жевать, вилка подвисла в воздухе.

— Если у тебя скрытая тревога по поводу твоего акцента, это может означать, что ты не удовлетворен собой и своей жизнью, потому что подсознательно считаешь себя хуже других.

И снова начала есть в том же обычном темпе. Это было чисто теоретическое умствование доморощенного психолога, имеющего в анамнезе вместо диплома прочитанную стопку популярных книг по психологии и полпуда женских журналов с тестами. Если бы Лена и вправду думала, что я несчастен с ней, разве сказала бы об этом? И разве стала бы с тем же спокойствием поглощать несоленую яичницу?..

— А почему ты перестала ее солить?

Ленка на долю секунды сбавила темп, отправила последний кусок в рот и быстро взглянула на меня. Что-то изменилось в ее лице, но я не понял, в какую сторону.

Она положила вилку.

— Ну, во-первых, соль вредно, и давно надо было… Во-вторых, невкусного меньше съешь.

Я не перебивая смотрел на нее, ожидая главного. Ведь привычка эта появилась у нее только после всего случившегося со мной.

— Наконец, это с моей стороны… ну как бы жертва судьбе. Чтобы у тебя все закончилось хорошо. Ты же знаешь, как я люблю все соленое. Маленькая такая глупая жертва. Я даже свечку в церкви поставила, хотя не верю ни во что, как ты знаешь…

Я не успел ничего ответить, потому что раздался тот самый звонок, изменивший мою жизнь.

Я просто протянул руку и взял трубку. Вообще-то, приехав в Америку, мы начали приучать себя жить, как американцы. В частности, не брать трубку, делегировав эти полномочия автоответчику. Нас нет дома! Но если звонок важный, мы есть — ну, если, конечно, мы действительно есть. Очень удобно. Очень по-американски.

Но в тот момент я почему-то поступил по-русски — просто протянул руку и сказал «да». Наверное, хотел уйти от разговора о каких-то мифологических жертвах судьбе.

Не знаю, что было бы, если б я не поднял трубку. Потому что звонок был из России, и звонил мой брат. Не родной. И не двоюродный. А не пойми какой — сводный брат. По отцу, которого я видел всего несколько раз в жизни. Брат из провинции, а они там автоответчиков пугаются. Да и в Москве автоответчики отчего-то не прижились, пес его знает, почему… Не прими я тогда звонок, ну наговорил бы он автоответчику, если бы не растерялся, что умер отец. И повесил бы трубку, попросив перезвонить и наверняка не догадавшись дать точный адрес, будучи уверенным, что у меня есть его телефон и все координаты: захочу прилететь на похороны — перезвоню и все уточню — и дату, и место. Но я бы не перезвонил, у меня нет его телефона: записная книжка — толстая, зеленая с разными вложенными потрепанными листочками, полустертыми цифрами и уже потрескавшейся в разных местах пластиковой обложкой, которую много лет назад я привез из России и которую вел еще с эпохи домобильной связи, — сгорела десять лет назад вместе с другим ненужным барахлом, когда в гараже начался пожар, каковой, слава богу, вовремя заметили и потушили. Я, помню, даже не огорчился тогда. Гори они синим пламенем, все эти записные книжки, фотоальбомы, грамоты и дипломы из прошлой жизни, пропади они пропадом вместе с той жизнью! Мы ведь и уехали для того, чтобы начать новую жизнь. И даже хорошо, что почти вся прошлая жизнь оказалась слизанной очистительным пламенем.

Хотя сейчас мне даже кажется, что брат и не надеялся на мой приезд. Точнее, надеялся, что я не приеду, и позвонил формально, для очистки совести. Не мог же он не сообщить о смерти отца, вот и сообщил! Может, как раз и рассчитывая на автоответчик! Я, мол, наговорю, а он наверняка не попрется из Америки в Тверь хоронить того, кого не было в его жизни. Точнее, присутствовавшего в его жизни только слезами матери. Да я бы и не поехал, наверное. Не велико удовольствие…

В общем, не думаю, что захотел бы приехать на похороны, не будь я в этом бессмысленном «отпуске по расстройству психики», как рискованно пошутила однажды Джейн. В конце концов мой папенька… Я его видел всего несколько раз в жизни. А вот слезы матери видел часто. Слишком часто, чтобы срываться и лететь на другую половину планеты с целью увидеть этого человека в пятый или шестой раз в жизни.

Но…

По моему короткому вопросу — «когда?» (его почему-то вечно задают люди, которым по телефону сообщили о чьей-то смерти) — Ленка поняла, что умер отец: просто больше у меня там никого не оставалось из близких, хотя этого человека я бы к близким относить не стал. Поэтому до того, как я положил трубку, я уже знал, что она скажет. И понимал, что соглашусь. Вот только мне нужно будет найти для себя причину этого согласия — не признаваться же самому себе, что мне действительно стал тошен этот город, это безделье и эти вызывающие внутренний протест походы через день к полицейскому психологу.

Но сегодня придется к нему еще раз пойти…