Present continuous. Текстолёт. Часть II

Александр Николаевич Уров, 2022

«Снег плотно валился на Окуловку четыре дня. Работнички наверху весело подгоняли огромную белую баржу с тяжёлым грузом и дружно опрокидывали её прямехонько на маленький испуганный посёлок. Сразу же ещё одну. Ещё. На подходе следующая. Небесные дворники работают без перерывов…»

© Уров А. Н., 2022

* * *

Посвящается Инге

Часть I

«Когда умирает птица,

В ней плачет усталая пуля,

Которая так хотела

Всего лишь летать, как птица…»

Жданов Иван

Белое предисловие

Снег плотно валился на Окуловку четыре дня. Работнички наверху весело подгоняли огромную белую баржу с тяжёлым грузом и дружно опрокидывали её прямехонько на маленький испуганный посёлок. Сразу же ещё одну. Ещё. На подходе следующая. Небесные дворники работают без перерывов.

Сверху хорошо видно, как нарисованные улочки и квадратики домов кто-то методично стирает белым ластиком, медленно превращая ещё вчера тёплую жизнь в листок обычной белой бумаги.

Снег падал гимном свинцовой тучи, ломались ноты, сбиваясь в кучи, ломились крыши под гнётом белым, снег падал в спящих, сливаясь с телом… В бессильной злобе стыли печи. И гасли свечи. А снег был вечен.

Снегом засыпало всё. Даже сказки, которые читали затихшие взрослые своим испуганным детишкам. Некоторые сюжеты не выдерживали белой тяжести и разваливались: Золушке пришлось ехать на бал в валенках, Колобок вообще отказался выкатываться из дома — «что я, круглый дурак, голяком по сугробам кататься», — Снежная Королева, забрав Девочку со спичками из соседней сказки и бросив бесполезные сани, пересела на 182-й скорый «Москва — Мурманск», но и он, бедняга, дёрнулся судорожно пару раз и застыл под заледеневшим глазом светофора.

Из запотевших купейных окон был виден засыпанный снегом полковник Аурелиано Буэндиа, стоящий у вокзальной стены в ожидании окончания невиданного снегопада, с другой стороны платформы Маленький Принц уже час не отрываясь наблюдал, как на его ладони исчезают снежинки, вот она какая — настоящая эфемерность.

В соседнем купе тихо плакала Маша, наблюдая, как безжалостная метель в который раз хоронит попытку бедного армейского прапорщика стать счастливым.

Где же ваша кружка, Александр Сергеевич, давайте по пятьдесят, коль вы тоже здесь, в этом остывающем скором 182, постепенно превращающемся в Веничкину электричку «Москва — Петушки».

От традиционных литературных такпринятостей можно смело на четыре дня отказаться. Прости, принц, знаем — валенки подходят на любую ногу, так что включай сердце, не ошибёшься…

А заваленные наглухо двери и окна всем остальным подарят удивительное чувство полета. Пусть всего на четыре дня, нам хватит.

Что ж, почитаем и полетаем!

Унесённые ветром

Вчера письмо от Бога получил, ответ на просьбу развеять появившиеся в моей голове сомнения. Откуда они там появились — не знаю. Могу только предположить, что есть такой специальный ветер, раздувающий подобные сомнения по всему белому свету, и, похоже, существуют головы, в которых этот самый ветер нагло позволяет себе гулять. Я даже догадываюсь, откуда этот ветер дует и зачем. И если я прав в своих догадках, то большое человеческое спасибо Тебе, Бог, за проявленное ко мне уважение в виде красивого конверта со штампами небесной канцелярии. Мне нравится, когда меня не окунают с головой в купель готового решения, как мне следует жить в этом мире, а дают возможность самому во всём разобраться.

Пока я расписывался в получении неожиданного послания, лохматый почтальон решился всё-таки аккуратно выдавить мучивший его вопрос:

— Скажите, а это правда от Него? — кивнул он осторожно на небо.

— От Него, — ответил я и, поблагодарив испуганного лохматика, забыл закрыть дверь.

«Странно все это, — подумалось мне, — человек всей душой своей верит в существование Бога, в его Безначальное Величие и Бесконечное Могущество, но при этом категорически отказывает Ему в способности повторять обыкновенные человеческие заурядности. То есть что получается, вершить судьбы миллионов людей, обустраивать рай и ад, сражаться тысячи лет с войском Сатаны — это дело обычное и привычное, а вот набросать пару строчек на белый листочек, лизнуть конверт божественным языком, заклеить и отправить письмо обыкновенному учителю английского языка из Москвы — на это уже веры не хватает? Это может даже покачнуть обидчивую веру, а то и свалить вас самих в атеистическую компостную яму. А что тут такого обидного, ну почему, скажите мне, Бог не может после чашечки кофе или даже, прости господи, рюмочки кагора ответить на мой вопрос? Разве сама суть его не в том, чтобы отвечать на вопросы миллионов? И разве я не один из этих миллионов?»

Зашёл в комнату. Вскрыл конверт. Вспотел от волнения… Раскрыл листок… А там… Всего два слова… Перечитал… В принципе, если из многостраничного ответа потребовалось бы оставить всего два слова, сохранив при этом суть, то это были именно эти два слова. Всё божественное просто!

Грохот снаружи споткнул мои мысли, выглянув в окно, я увидел обморочное тело почтальона на ступеньках и понял, что рассуждал всё это время вслух. И, похоже, громко. В этот раз очень уж громко, если с тёплого конца Виа дей Коронари прибежал папа и разватиканился, что я нарушаю субординацию. Субординация! Какое красивое слово. Как правило, следует за коронацией… Закрываем глаза — торжественная такая процессия: сначала напыщенная коронация, за ней строгая субординация, следом, конечно же, амуниция, мобилизация, эвакуация, и заканчивается всё, увы, позицией. На позиции красивые существительные заканчиваются и появляются некрасивые глаголы, больные прилагательные и окровавленные бинты…

Нескорый приезд скорой и загрузку занашатыренного почтальона описывать пока не буду, приедет ещё не раз. А мы продолжим.

Учитель английского языка из Москвы — это я. London is the capital of Great Britain! Зовут меня Берлен. Сразу поясняю, это не от бывшей столицы немцев, это от темы моего диплома, посвященного британскому премьеру начала 20-го века. После блистательной защиты я года на два стал, конечно же, Чемберленом на факультете, затем, в силу неизвестных этимологических законов, превратился в Берлена. Я не против. Берлен удобней, чем Чемберлен.

А инженер Ковырякин уже разжёг костер.

Три товарища

В ту ночь ребята грелись у костра и спорили о будущем. Пущенная по кругу надёжная бутылка портвейна запустила приятный процесс превращения картофельных студентов в красноречивых мудрецов, остроумных циников, великих музыкантов и мечтателей. Мудрил чаще других будущий учитель английского языка Берлен, роль циника исполнял Ковырякин, «инженер Ковырякин», как он предпочитал представляться по жизни. Мечтой его было создание такого необыкновенного летательного аппарата, что все, начиная от Леонардо да Винчи и заканчивая Илоном Маском, «обосрутся от удивления и зависти».

Справа от него уже расчехлил свой аккордеон Слепой — парень, страдающий дурацкой болезнью с нелепым названием «куриная слепота». С наступлением темноты бедняга практически переставал различать предметы вокруг и становился совсем беспомощным и беззащитным. Почему великий музыкант? Ответ прост — когда Слепой, медленно раскачиваясь и сливаясь с космическим аккордеоном, начинал исполнять волшебные фуги Баха, споры учтиво замолкали, веткастое пространство заполнялось разноцветными смыслами, за спиной радостно раскрывались крылья, и волнительные предчувствия плодовоягодного полёта охватывали второкурсные души. Но главное доказательство великости Слепого заключалось в том, что после токкаты и фуги ре минор из лесного мрака непременно выходил сам Иоганн Себастьян, гутен абент, штуденты, присаживался ближе чем рядом к Слепому, и в слезах его немецкого восторга отражались искры русского костра. Какие ещё нужны доказательства, товарищ Фома? Когда после третьего посошка Себастьяныч уходил, Берлен и Ковырякин ещё какое-то время пытались неуклюже вернуться к спору о чём-то там, в будущем, но безуспешно. Обсуждаемые час назад темы безнадёжно исчезали, как будто немец специально забирал их с собой в своё тёмное инквизиторское средневековье.

— А почему бы и нет? Хорошая версия! — пьяно икнул инженер Ковырякин. — Сидят там какие-нибудь гёты с гейнами или шиллеры у костра, греются, гадают о будущем — и вдруг Бах! Как чёрт из табакерки выскакивает с натыренными у нас темами и начинает им рассказывать. Эти трое его слушают внимательно, шнапсиком запивают. А спустя годы появляются ихние фаусты, разбойники и уленшпигели, по которым надо курсовые сдавать.

— Нет, — закачал головой Берлен, — нет, Уленшпигель — это… это… это у другого костра…

— Согласен, — кивнула ковырякинская голова.

О, как же всё переплетено в этом загадочном восемнадцатиградусном мире.

А вот и подошло сюжетное время для Лутэ, четвёртой участницы языческой посиделки. Красивой девочке с кафедры диковинных растений не нужны никакие доказательства — без портвейна и Баха она давно знает, Слепой — гений. Вот сейчас она бережно возьмёт его за руку, почувствует прикосновение и продолжение музыки и поведёт нежно свою любовь через ночные чудища подмосковного леса. И одна только мечта у правнучки далеких викингов — вот так за руку идти вечно по жизни и оберегать своего Орфея…

Только бойся весны, Эвридика. Весной в лесу появляются змеи и тот, кто решает нас умереть…

Орфей и эвридика

Лутэ особенно не спрашивали, где она хочет учиться после школы или кем хочет быть. Выбора не было. Педагогический институт. Мама — зав. кафедрой иностранных языков. Всё уже было предопределено ещё в восьмом классе. Тогда же Лутэ, как и большинство детей учителей, начала усердно заниматься английским языком с репетитором. Для поступления в институт в то время нужен был аттестат четыре с половиной минимум и знакомство. Блат. Проходной балл был высокий, надо было набрать 23, 5.

Аттестат получился. Теперь вступительные экзамены. Сдающих ребят было много. Половина отсеялась после сочинения. Шпаргалки помогали не всем. Луч света в тёмном царстве беспощадно высвечивал вопиющую безграмотность. Многих ушли после истории, знать решения всех съездов КПСС — слабо? Самые упёртые абитуриенты продолжали сдавать экзамены. Мелькали уже знакомые лица. Высокий мальчик каждый раз здоровался с ней молча, просто кивал. Часто на неё смотрел. Потом осмелился и подошёл. Завязался шнурочек разговора. И вот последний экзамен позади. Вывешиваются списки поступивших. Лутэ пробралась сквозь толпу и нашла свою фамилию. Выбравшись обратно, она увидела высокого мальчика в стороне. Он молча курил и так же молча кивнул ей. Всё понятно. Не поступил. Докурил, кивнул ей ещё раз и ушёл. Лутэ смотрела на его грустную, поникшую фигуру и чувствовала себя виноватой. Не так уж она и хотела поступить в этот институт, ей было всё равно. С такой мощной поддержкой, как мама, ей не было особенно сложно. А вот чьё-то место она заняла. Кто очень хотел там учиться.

Потом оказалось, почти все поступившие имели своих тайных покровителей из обкомов и гастрономов и тоже позанимали чужие места. Время было такое. Чужое было время.

Каково же было счастливое удивление, когда на первом собрании первокурсников Лутэ увидела знакомую высокую фигуру. У Слепого, а это был он, тоже оказался тайный покровитель, звали его Стажёр. Работал он в небесной канцелярии правой рукой Бога по земным делам.

Эта самая рука проследила, чтобы Слепой и Лутэ попали в одну группу. Сидеть всегда рядом они решили уже сами — в аудиториях, в столовой, в метро, даже на санках с горы по отдельности спускаться не решались. Красивая пара, оба породистые и правильные. Но вот назвать их отношения любовью окружающие сверстники не могли. Что-то тут не так. В восемнадцать-то лет… Как-то спокойно, размеренно, без юношеских истерик «ахтак!!!» Без девичьего десятого по счету «нуикатисьтогдаотсюда». Ведь любой парень знает, что любить любимую — значит завидовать стулу, на котором она сидит, рюкзаку за её плечами, ревновать к каплям дождя на её щеке, быть готовым убить каждого, кто посмотрел на неё, и ежедневно врать, врать, врать, врать, врать, врать, что будешь любить её вечно и только её одну.

Слепой никогда не завидовал стулу, у него всегда был зонт на случай дождя, и, похоже, он ни разу не обманул её, просто потому, что никогда ничего не обещал.

Лутэ думала, что любит Слепого, по тому привычному для многих домашних девочек незнанию, какой может быть настоящая любовь. Да и странная болезнь Слепого, как он без надёжного вечернего поводыря? А волшебная музыка? Ведь всем понятно, что играет он исключительно для неё…

«Неразбуженная» — так однажды назвал её инженер Ковырякин. Тут так и просится «инженер человеческих душ». Самое удивительное, ближайшее будущее показало, что Ковырякин был прав. Но пока не пришёл тот, кто её разбудит, Лутэ, как могла, заботилась о своём слепом Орфее.

Объяли меня воды до души моей

Закапризничал он как-то, приуныл, покрылся осенью, мол, просыпаюсь утром, открываю глаза, и опять стена передо мной. Каждое утро одно и то же…

Лутэ встревожилась. Что же делать? Как его порадовать? Озорная веселая мысль в мини-юбке влетела в кабинет серьёзного начальника мозга: есть классная идея! Она сделает окно! Да не куда-нибудь, а в Японию! Привет вам, хоккушки Басё! Помуракамимся немножко!

Только это должен быть сюрприз. Утром Слепой ушёл на работу, Лутэ осталась одна. Пора. Пора приниматься за дело. Тщательно составила список всего необходимого. Сбегала в магазин, всё купила. Обозначила границы окна. Накладывала краску прямо на обои. Краска белая — основная, ещё голубая, синяя — это гора. Ну и розовые и оранжевые лепестки, как дождь, падающий из цветущей сакуры. Приходилось работать быстро, чтобы всё успеть к его приходу. Получилось очень красиво. Сняла пограничную маскировочную ленту, получилась рама. И вот оно — окно в Японию! Охайё!!! Занавесочки повесила маленькие, чтобы не мешали смотреть на гору. Даже соорудила из доски подоконник и поставила на него цветы и леечку. Все атрибуты окна. Пусть фальшивого, но окна.

Вечером он ничего не заметил, лампочка предусмотрительно перегорела. Сюрприз так сюрприз.

Какой же утром был восторг, когда Слепой вместо серой скучной стены увидел через окно Фудзияму. Прекрасное начало нового дня! К чёрту работу! Какие там чертежи и проекты, если рядом лежит любимая девочка, да ещё абсолютно голенькая… В этот раз у них почти всё получилось… Далекий склон Фудзиямы покрылся любопытными японцами с биноклями, потомки самураев с волнением наблюдали за двумя влюблёнными из страны заходящего солнца.

Весна уходит.

Плачут птицы. Глаза у рыб

Полны слезами.

Когда наступила ночь, Лутэ долго смотрела на опустевшую гору под лунным фонарём и сказала Слепому, что назовет дочь Хокку.

Невыносимая лёгкость бытия

Непонятны мотивы того, кто решает нас умереть. Чем руководствуется он, нарезая ломти человеческой жизни, — тебе 60 лет, тебе 42, тебе 18. А тысячам — вообще краюшечку в один годик или даже меньше… «продаются детские ботиночки, не ношеные…»

Меня почему-то он решил умереть в декабре в пятницу. Аккурат после скромного сорокалетия в столовой № 4 на Пятнадцатой Парковой. Идея не очень хорошая — я не про возраст, если умер, значит, жил, тут всё по-честному, — я про декабрь. Время для похорон не самое удачное. Я как представил, земля — камень, ветер насквозь, слёзы падают, остекленевшие гвоздички недоумевают: мы-то зачем здесь? Запретить бы в России умирать зимой законодательно. А нарушил закон — в печку Николо-Архангельскую, тем более, что вокруг теперь одни атеисты и язычники. А в такой мороз о живых думать надо, о сбившихся сейчас в маленькое каракулевое стадо коллегах, покорно следующих сейчас за моим деревянным ящиком. Венок «Лучшему учителю от учеников» зелёным колесом gone with the wind покатился в сектор девяностых — здесь, среди молодых каменных юношей, мне бы и остаться…

— Пацаны! Гля, кто к нам явился! Берлен, блин! Ландан из зе кэпитал, бля! — На лицах кривые улыбочки, в карманах ножички…

Они почему-то не трогали меня, ни в школе, будучи ещё бандитскими заготовками, ни потом, когда стали настоящими бандитами. Скорее всего потому, что в глубине чего там у них внутри чувствовали во мне своего. Что я, по крови, такая же сволочь, как и они, только сволочь со знанием английского языка.

Кстати, о бандитах. В слабую силу своих профессиональных обязанностей мне приходилось читать иногда о «факторах, влияющих на становление личности, о роли общества…»

Какое общество?! Какие, фак, торы?! Закрой глаза и смотри! Родильное отделение. Заходит нянечка. Идёт к младенчику. Вешает бирочку. А следом за этой прекрасной аллитерацией появляется ещё одна фигура, таинственная, непостижимая, и поцелуем ставит свой штампик в темечко, где всё про тебя, малыш, наперёд расписано: когда, где, как. Не сказано только, зачем и почему. Вот это ты, карапуз, сам уже думай. Вот это твоё. Так что, дорогие мои, «хотитепоговоритьсомной», извините, но Каин рождается Каином, Авель — Авелем, бандит — бандитом, я — мною, вы — вами. Зе лессон из оуве гайз!

В отличие от голливудских смертей моих бывших учеников — пули, взорванные мерсы, яды, — я умирал, как самый последний урод.

За три дня ДО никого уже не узнавал, орал, дрался. Ночью изводил всех бредовыми монологами. Санитарка отказалась мыть и кормить. Сопалатники возненавидели меня и пытались вытащить мою вонючую кровать в коридор. Руководил ими одноухий уголовник, покрытый церковными куполами и выглядывающими из-под грязной майки русалками. Чтоб ты сдох, Вангог недорезанный. Я подозреваю, меня бы придушили на пару дней раньше, чем указано в моём штампике, но появился Писатель и всё уладил. Измученное сознание моё согласилось вернуться, но только на пару минут…

— Слушай, Берлен, — сказал Писатель, — я пишу роман. Сюжет почти готов, сейчас вкратце расскажу. Мне нужно только твоё согласие, там немного про тебя и твоих друзей.

Он устроился поудобней на стуле, почтительно придвинутом уголовником, достал толстую папку исписанной бумаги, и я услышал:

«В далёкие времена, когда все живущие на земле твари были абсолютно равны, а Дьявол ещё только раздумывал, в кого из них вложить семена гордыни и высокомерия — в летающих высоко в небе? Или в гадов ползучих? В тех, кто после рождения припадает к груди матери? А может, в тварей подводных? Выбор огромный, но по согласованию с Богом — что-то одно. Он, кстати, своими светлыми помыслами также ограничен Великим Договором НебоРеки. И неизвестно, как бы жилось сейчас всем живущим на земле, выбери эти два посланника НебоРеки разных тварей. Всё бы было просто и понятно. Нет, угораздило обоих остановиться на человеке. Есть подозрение, что первым, кто обратил на двуногого внимание, был всё-таки Бог. Дьявол больше склонялся к драконам и птицам, но в итоге оба сошлись на человеке. И давай загружать его по полной своими абсолютно противоположными программами. Хитренько подключили Дарвина. Объявили царём двуногого человечишку. Забыли о зверях, рыбах, птицах, цветах, деревьях и тысячах других, которые с ужасом смотрели на растущего и пожирающего всё вокруг монстра, ещё вчера считающегося одним из них, а позавчера вообще крохотное семечко, выпавшее из кармана Бога.

Правда, обезьяны выступили категорически против каких-либо родственных связей с человеком, считая последнего самым последним негодяем. Их поддержали все остальные животные, все ещё помнили незабвенные времена, когда человечество стояло на равных в одном ряду с птичеством, зверячеством и рыбчеством. Признать превосходство человека согласились только предатели — собаки, коровы, курицы и прочие домашние свиньи.

В последнее тысячелетие пришло наконец-то осознание страшной опасности, но было поздно. Монстры выросли и окрепли. Один из них сказал этим двоим — всё! Вы больше мне не нужны! Дальше я сам.

И взошло семечко гордым огромным клыкастым деревом-уродом, на ветвях которого раскачиваются мёртвые краснокнижные детёныши. И проросли клубни ненависти и непонимания кровавыми войнами и чёрным дымом сожжённых заживо ненужных человеков. Дальше я сам! Без вас обойдусь! И ничего вы со мной не сделаете. Сами знаете — во мне жизнь и смерть ваша. Рядом пойдёте. Только теперь молча. Наслушался за тысячи лет ваших песен о добром зле.

И пошли они следом за ним. И звали его Бескрылый.

Удивительной и никак не вписывающейся в эту трагическую картину мира была связка книг в правой руке Бескрылого, перевязанная обычной бельевой верёвкой и, вне всякого сомнения, претендующая на одну из главных ролей в композиции надвигающегося романа.

Тут отпущенные мне минуты истекли, но Писатель не заметил и продолжал рассказывать моему телу историю про Бескрылого. Палата, широко раскрыв больные глазищи, слушала, включая медсестру со злобным шприцем и дежурного врача. Под утро краткая история закончилась, Писатель устало выдохнул — ну как? Тебе понравилось? Ты согласен?

В затянувшейся паузе слышен был только ритмичный плач приставленной ко мне капельницы-плакательницы, как же ей хотелось спасти меня, дурака.

Вспотевший Вангог взял мою холодеющую руку, посмотрел сначала в окно, потом на Писателя и радостно кивнул — он согласен! Что-то кольнулось внутри меня, там, где сердце, знать, не срок ещё…

Через полчаса мою кровать поставили к окну, полностью поменяли бельё, тумбочку загрузили фруктами, всё проветрили и вымыли, включая моё настрадавшееся тело.

Руководил субботником лично Вангог, когда всё закончилось, он попросил всех заткнуться и, указав на меня, зловеще объявил: «Кто его тронет — убью!»

Эту приятную для моего уха угрозу я уже смог услышать, жизнь возвращалась… Тот, кто хотел сегодня меня умереть, видимо, передумал… Боль, собрав всё своё многочисленное семейство, не спеша покинула моё тело. Вернулся обиженный кем-то разум, включил сознание и память, интересно, чем там вчерашняя история закончилась про Бескрылого. Я подозвал безухого и попросил напомнить сюжет романа.

— С какого места? — услужливо подсел он ближе.

— «И звали его Бескрылый», — вспомнил я последнюю фразу.

— Да-да, звали его Бескрылый, — оживился бывший уголовник, — я ещё подумал, что за погоняло такое странное, точно не из блатных. Но крутой — это точно, в натуре, против Бога и Дьявола болоны катить — это, реально, круто. Короче, он им говорит — всё, чуваки, вы не в теме, почекмарились и хватит. Расходимся. А Дьявол ему предъяву такую, ты чо, клоун, забыл, кто тебя с кичи вытащил, если б не мы, бегал бы до сих пор в своём саду с голой жопой. Ты кем себя возомнил, фраер бумажный, чтоб нам с Богом твоё фуфло выслушивать. Да я щаз пару КАМазов с бесами подгоню, они тебя в капусту нашинкуют и свиньям скормят. А Бог его останавливает — не надо бесов, не тронем мы тебя. Ты свободный, типа, человек, говорит, иди с миром и не ссы, это твой, блин, выбор, тебе самому решать. Ну он и пошёл… Сука, по полному беспределу за пару лет на три пожизненных насобирал, а то и на вышак, если бы взяли. Да только кто его возьмёт, если ему Бог «не ссы» говорит, мне б такую крышу. Там он ещё бабу всё какую-то искал, что-то ему позарез от неё надо было, хотя я думаю, фуфло всё это, переспать фраер с ней просто хотел…

— Спасибо, — остановил я безухого и представил, как он рассказывает сказки своим сокармерникам, например, о Золотой рыбке, вот старухе бы по полной там досталось…

Сюжет стал понятен. Знакомый сюжет. Про человеческую душу. Если не пускаешь в неё Бога, рано или поздно там поселится Дьявол. Возраст темы — тысяча лет, здесь важно исполнение, обязательно прочитаю роман.

При выписке ко мне подошёл врач и сказал, что я — уникальный случай в его практике, и выжить шансов у меня не было. «Тут не обошлось, — полушутливо заметил он, — без потусторонних сил».

Что ж, тогда возвращаемся… Надо хоть диплом получить, зря что ли пять лет учился. Ай лив ин Москоу. Ай эм твенти ту эгейн!

Педагогическая поэма

После окончания института Берлена направили в школу небольшого районного центра где-то между Петербургом и Москвой. По причине того, что Бологое уже занято другой литературной Аннушкой, остановимся немного севернее, в Окуловке. Как и все малые и милые провинциальные российские города, Окуловка долго страдала комплексом исторической и фонетической неполноценности. И если со вторым выручал вежливый ответ — нет, в наших озерах окул не водится, — то с первым помогла железная дорога. Один за другим в райцентре вдруг стали появляться памятники и мемориальные доски Рериху, Миклухо-Маклаю, Бианке и некоторым другим известным нечитаемым, но почитаемым деятелям. Дело в том, что многочисленные поезда из Москвы в Питер и обратно останавливаются здесь ровно на одну минуту. И вот в эту самую минуту на станции Окуловка, согласно версии местного краеведческого патриота, с середины 1-го века стали регулярно рождаться знаменитые люди России. Всё просто. Садится такая беременная маленьким рерихом или маклайчиком в поезд и едет в Санкт-Петербург. В Твери у неё начинаются схватки — ой, мамочки! — в Вышнем Волочке отходят воды, в Бологом — нельзя, полно народу, полиция, Анна под поезд бросилась. А вот, наконец, и Окуловка. Теперь можно. Тужься, тужься, барыня. А вот и новорождённый… крепыш… будущий друг австралийских аборигенов или неутомимый искатель таинственной Шамбалы…

В местной школе Берлена ждали лет семьдесят. «Возьмёте географию в седьмом и пятом, биологию в шестом, химию в девятом и русский — везде», — радостно приветствовала директриса учителя английского языка. «Да, чуть не забыла, ещё физкультура во втором». «А можно ещё что-нибудь?» — пошутил Берлен. Но неудачно. Юмор был тонок для здешних мест, и шутник получил вдогонку классное руководство в бандитском выпускном. «Жить пока будете у трудовика, — продолжала толстая женщина, — не бойтесь, он у нас необычный, но нормальный».

Берлена вообще-то всё устраивало, больше месяца задерживаться он здесь не планировал, настораживала только физкультура во втором и необычность трудовика. А вот, кстати, и он! В коридоре раздался танковый рокот, по мере приближения страшные звуки складывались в странные для русского уха слова:

— Миандра старая! Мантилья недоделанная! Я что тебе, ворвань малолетняя или хорей ослиный? — ругался на кого-то трудовик-танкист. — Авиэтка склерозная, будет тебе харакири, квакерша хренова, — дверь директорского кабинета отшвырнулась, и учитель труда продолжил жаловаться на пожилую уборщицу, всего лишь забывшую закрыть его мастерскую.

— Пиячишь, мелисса меморандум, ну видишь — нет меня, холерики станки ломают, так выгони аспидов, запри дверь, балюстрада — на, что за хиромантия!

Берлен с восхищением смотрел на старшего брата-филолога и страстно желал продолжения лингвистического наслаждения.

— Короче, — заканчивал трудовик, — дум спиро не сперо, но это мой финита акведук, такие кашне не по моей Атлантиде. Или я, или эта старая чуфа. Всё.

Вышел. Дверь швырнулась обратно. Берлен был близок к лексическому оргазму. Директриса выдохнула:

— Я говорила, он немного необычный. У них в доме, в его детстве, из книг только краткий словарь иностранных слов был. Воклевитанг по нему и читать научился, и разговаривать. Мы привыкли уже, и вы привыкнете.

— Воклевитанг? — изумился Берлен. — его зовут Воклевитанг?

— Да, — сказала директриса, — Воклевитанг Аристархович. Мы зовем его Вокля.

С трудовиком Берлен подружился тем же вечером. Помогла дуальная абдикция и абсолютная двухдневная абсистенция. С утра обскурант с улицы Мичурина замуссировал им квинту киянки, и наступил темпоральный абиссальный мутуализм. Весь двор заабиссалили.

Ночью перасперили адастры, пока не потеряли в траве бинокль. Под утро шляфен без намёка на бабувизм и прочие агломераты.

В понедельник оба на работу не вышли, что для педагогического коллектива и учеников было вполне ожидаемо и понимаемо: магазин-то в районе один, всё на виду, попробуй пронеси четыре литра в авоське. Одним словом, как сказал Воклевитанг, — не рви нирвану спозарану.

А вот во вторник учебный процесс пошёл, можно даже сказать, поскакал — Батый сжег Рязань, с яблони сорвалось яблоко, Архимед залез в ванну погреться, квадрат гипотенузы требовал равенства катетов, всё вокруг состоит из молекул и, конечно же:

— Хэллоу, чилдрен, вот дей из ит тудей? Ху из он дьюти?

И радостная ответка:

— Хэлло, чича! Тряпку я уже намочил!

С физкультурой были проблемы, когда в библию советской школы — классный журнал — в раздел «Пройденный материал» Берлен вписал на весь учебный год: «Кувырок вперёд, кувырок назад». Завуча по учебной работе хватил удар, от которого несчастная женщина с трудом оправилась. В гороно, когда речь заходила о Берлене, сразу выскакивало: «Это который кувырок вперёд?»

После уроков Берлен устало брёл в барак, останавливался перед медленно набирающим ход мурманским 182-м и проплывающими окошками чужой жизни. Проводница с красным флажком задорно крикнула ему:

— Не грусти, малахольный, поехали сияние смотреть!

Берлен слабо улыбнулся и помахал в ответ. Красивая. Сияние завтра увидит. А тут вот солнце закатилось, взамен включили пару тусклых фонарей. Берлен посмотрел на исчезающий поезд. Мысль о том, что он больше никогда не увидит эту весёлую проводницу с красным флажком, окончательно превратила его в сборище очень грустных молекул…

Вечером он замкнулся в своей комнатушке, отказался от Воклиных сосисочных розовых разваренных какашек и стал печалиться.

— Ты чего? — заглянул через час Вокля. — Худо тебе?

— Худо, — согласился Берлен. — Накрыло чего-то.

— Шиншилла шерше ля фам, чтоль? — сморщился трудовик. — Давно хотел тебя спросить: ты так с виду вроде аксельбант нормальный, а всё соло и соло, неужели Джоконды до сих пор нет?

— Есть, — тихо сказал Берлен, — есть. Только она не Джоконда.

Вокля внимательно посмотрел на почти убитого грустью постояльца.

— Купидонишь её?

— Купидоню, — ответил юноша. — Очень купидоню.

— Так поезжай и привези свой амур, я вам весь катакомб оставлю — живите.

— Её здесь нет, она из книги, — вздохнул Берлен.

— Откуда? — напряг географическую извилину трудовик. — Книга? Город, что ли, не слыхал.

— Обыкновенная книга, «Present Continuous» называется, она оттуда.

— Персонаж? — состорожничал Воклевитанг.

— Персонаж, — согласился Берлен, — все мы персонажи.

Трудовик перебрал все 50 тысяч слов, но ни одно не подходило, чтобы передать охватившее его чувство. Помогли некоторые русские слова, но шёпотом и ненадолго.

— И как же ты будешь? — тихо продолжил трудовик. — Она в книжке, ты в Окуловке, жить-то как будешь?

— Ещё не решил, — пожал плечами Берлен, — или я к ней, или её сюда. Только, похоже, она другого любит.

— Где? — начал маленькими шажочками сходить с ума Вокля. — Где любит, в книжке?

— В книге, — ответил Берлен, — только там есть гад поганый, он предал её. Я бы убил его.

— Давай убьём, — радостно согласился Воклевитанг, — я помогу, у меня в мастерской кавалькады галиматей и алебардов всяких. — Перебрав сотню возможных орудий убийства, трудовик утомился и, заметив, что постоялец его уже спит, погасил свет. Но Берлен не спал, он думал, как бы попасть в «Present Continuous», спрятаться там среди страниц и смотреть на неё. Просто смотреть. Ну хотя бы лет сто, для начала.

Ранним утром Воклевитанг зачем-то побежал в отделение полиции к знакомому сержанту, посидел там полчаса, затем на вокзал, с вокзала вернулся домой к проснувшемуся Берлену:

— Вставай и одевайся, вот адрес Писателя, вот билеты в Москву, поезд через двадцать минут.

Необходимые пару дней для поездки в Москву мужчины получили от директрисы ещё месяц назад, в день её рождения.

Кстати, тогда же Воклевитанг дал слово разговаривать по-современному:

— Будем считать, что я «зашился» на один год, — пообещал он Берлену. — Но только при одном условии…

— Каком ещё условии? — удивился Берлен.

— Ты научишь меня английскому, — выдохнул Вокля.

Географ глобус пропил

Директриса до своего директорства преподавала географию и именно от неё несколько поколений окуловцев с удивлением узнали, что Земля круглая и не вся покрыта лесами и озёрами. Именно этот далекий факт её биографии Вокля и решил использовать для реализации своего плана — получить отгулы для поездки к автору «Present Continuous».

— Мы подарим ей глобус, — заявил он Берлену.

— Зачем? У неё полно этих глобусов, я видел сам.

— Не-е-е, мы подарим ей огромный глобус, в натуральную величину, сделанный нашими руками.

— Hand made, что ли? — лениво отозвался Берлен.

— Сам ты хендмейд, я говорю, глобус, большой такой, — Вокля раскинул руки, — подарим ей, и она отпустит нас на пару дней за свой счёт.

— Давай, — нехотя согласился Берлен, — глобус, так глобус.

Размер натуральной величины, показанный Воклей, не вызывал больших опасений.

Собирать земной шар решили тайно после уроков в мастерской. Не будем утомлять читателя тонкостями создания крупной модели земного шара в школьных условиях, отметим только, что старые стены мастерской со времён строительства не помнили столь лаконичных и в то же время ёмких фраз, которыми мужчины-педагоги изредка сопровождали процесс созидания нашей планеты. Им тоже потребовалось ровно семь дней. Ещё день на покраску. Эмульсионная краска никак не считалась с общепринятыми географическими очертаниями и вносила свои коррективы. В результате чего Африка уткнулась в Антарктиду, Япония намертво соединилась с Китаем, а Чёрное, Средиземное и Каспийское моря попросту исчезли с лица Земли.

В назначенный день, рано утром, до прихода директрисы, мужчины решили перенести подарок в её кабинет.

С каждой стороны они взяли шар и попытались его поднять. Шар слегка дёрнулся и снова опустился. Коллеги шёпотом стали ругаться матом и ещё раз попытались поднять. Шар приподнялся сантиметров на тридцать и, не удержавшись, качнулся в сторону, слегка придавив Берлена. С третьей попытки получилось. Мужчины молча взяли шар и направились к выходу. Перед самой дверью Берлен остановился и стал задумчиво смотреть вперёд.

— Ты чего? — прохрипел Вокля.

— Он не пройдёт, — сказал Берлен.

— Кто?

— Шар.

Тут только Воклевитанг заметил, что земной шар в диаметре гораздо шире, чем дверь мастерской.

— Может, открыть вторую половину? — предложил Берлен.

— Бесполезно, — зло сказал Вокля. — Я забил её намертво, да и сам проём узкий.

Быстро нашёлся простой выход: шар надо спустить через окно. Так и сделали. Спуск прошёл не совсем удачно. Незамеченный гвоздь, как будто радуясь впервые представленной возможности проникнуть в тайну Бермудского треугольника, вырвал почти половину Саргассова моря. Дальше шёл подъём по лестнице. Первый пролёт прошли нормально. На втором Берлен с удивлением заметил яркое голубое пятно на боку своего нового костюма. В то же время та часть Мирового океана, о которую он тёрся, совершенно побелела, образовав новый ледяной материк. У Воклевитанга, напротив, рубашка стала тёмно-коричневой, а высокие Гималаи сменили окраску на обыкновенное плоскогорье.

Уже перед входом в кабинет навстречу оборванным и красочным мужчинам вышла парадная директриса.

— Что здесь происходит, товарищи?

— Это вам, — устало выдохнул Воклевитанг, — с днём рождения.

— Happy birthday, — попытался улыбнуться Берлен.

— Спасибо! — радостно улыбнулась в ответ счастливая директриса. Таких необычных глобусов ей ещё никто не дарил. Вечером после небольшого фуршетика в учительской она подписала их заявления на два дня за свой счёт: — Поезжайте к вашему писателю.

В вечернее время из станционного громкоговорителя завораживающий женский голос разливал по всей Окуловке загадочную фразу: «ПОЕЗД ДО БОРОВЁНКИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ СО ВТОРОГО ПУТИ», — загадочную, потому что никакого поезда на станции не было, платформы пусты, Берлен лично проверял несколько раз. Однако каждый вечер добрая колдунья объявляла об отправлении невидимого поезда с пассажирами-невидимками, которые уезжали в сказочную Боровёнку. В течение многих лет многие окуловские детишки засыпали в своих кроватках, услышав знакомые волшебные слова. Ближе к полуночи фраза повторялась для засыпающих взрослых и дарила уверенность, что завтра всё будет у них хорошо. Всех, кто хоть даже немного пожил здесь, в трудные времена дальнейшей жизни, когда рушится мир вокруг, никогда не покидает надежда, главное, дождаться полуночи, когда ПОЕЗД ДО БОРОВЁНКИ ОТПРАВИТСЯ СО ВТОРОГО ПУТИ.

Трудно быть Богом

Стажёр уже вторую вечность работал в небесном отделе помощи мелким неудачникам. Отдел помощи живущим внизу утконосам, кенгуру, ехиднам, гиенам, пингвинам, кактусам и, если оставалось время, человекам. Но не всем, конечно, а лишь тем, с кем Судьба беспредельничала по полной. С Богом у неё частенько возникали конфликты по этому поводу.

— Слушай, — говорил он, просматривая список, — да оставь ты этого бедолагу в покое, на нём уже места живого нет, а ты всё тычешь его и тычешь.

— Имею право, — смеялась Судьба, — я квоту знаю, мне лишнего не надо, но что моё — моё! И потом, ведь половина всё равно тебе достанется, сам тогда и пожалеешь своих убогиньких.

Стажёр слышал эти разговоры и не понимал, что за квота? Почему половина? Кому тогда другая половина? Времени на непонимание было мало — появился его очередной клиент. Человек. Классический пример неудачника. Судите сами. Первое — угораздило родиться накануне великих перемен. Да к тому же ещё в России двадцатого века.

В начальный период своей детской жизни мечтал стать пионером — не дождался! Ни костров, ни синих ночей, ни гордого «Всегда готов!». Организация юных ленинцев рухнула вместе со страной, похоронив под обломками всё вокруг, кроме мраморного саркофага вечно живого мертвеца.

Примерно в то же время клиент получил своё новое имя. «О, счастливчик!» — под таким названием шёл в летнем кинотеатре британский фильм, который легально просмотрело всё население города старше 16 лет. Несовершеннолетние фанаты статуса «детидошестнадцати» рассаживались по отполированным веткам могучего дуба, как будто специально посаженного здесь сто лет назад старшим Люмьером. Во время шестого просмотра наш клиентик немного расслабился и под бодренький аккомпанемент Алана Прайса рухнул с высоты третьего этажа. Перелом левой ноги, многочисленные глубокие царапины и навсегдашнее теперь уже имя Счастливчик.

В девяностые продал всё, что было, добавил кучу долговых денег, купил акции МММ. В четверг, на пике, хотел уже их продать и прописаться в форбсовском списке, но в среду на Варшавке арестовали Мавроди. Соответственно, в пятницу от Счастливчика ушла жена Лариса, в субботу он решил повеситься, но остановил звонок в дверь. Думал, новые хозяева, оказалось — прапорщик из военкомата. Вручил повестку — завтра в шесть утра. Вешаться Счастливчик передумал, да и верёвки в доме всё равно не было. Через неделю он уже был на пограничной заставе в Таджикистане. Белые шапки Тянь-Шаня, солнце, злобные душманы по ту сторону границы, сладкое предчувствие геройства и, может быть, даже подвига. Эх ты, Лариска, Лариска, просмотрела ты Героя России, дура рыжая. Пограничная романтика закончилась на восьмой день с первым за пятьдесят лет в здешних местах укусом паука. «Где он его нашёл», — недоумевали дембеля. Душанбе. Госпиталь. Паук, сука, укусил точно на вторую группу инвалидности. Домой завтра. А дома-то нет давно. И Лариски нет. И родители давно померли… Один…

И вот сидит Счастливчик на площади трёх вокзалов, оборванный, вонючий, голодный, сидит в той самой загадочной квоте, над которой так громко смеялась Судьба.

«Я помогу тебе, — шепчет Стажёр, перелистывая жизнь клиента, — я помогу». И стал помогать.

А дело это, надо сказать, хлопотное и утомительное. Там наверху бюрократия та ещё, ветхозаветная. Тут помедленней надо, поаккуратней. Главное — это Счастливчика из квоты вытащить. Но как? Стерву эту небесную не обманешь — всё у нее строго по минутам расписано. Не уйдёшь от неё. Что же делать-то? Стажёр раз за разом обходил различные божественные инстанции, просил, требовал, молил, ругался, грозил, терпел, но к Богу за помощью не обращался. А тот с самого начала следил за хождениями Стажёра по святым бюрократическим мукам, одобрительно покрякивал, но не верил в земное спасение Счастливчика.

— Да отдай ты ему этого бомжа, — попросил он Судьбу в очередной раз, — сил нет смотреть.

— Нет! — отрезала небесная стерва. — Мой бомж.

В последнюю, похоже, ночь Счастливчика, около десяти вечера, Стажёр увидел, как молодые приятели клиента тащили к вокзалам пятилитровую бутыль с розовой незамерзайкой, разжились по дороге закуской из чёрных баков, выбрали беспошлинное вокзальное местечко, постелили пиццины картонки… Похоже, на десять она назначила… Любит пунктуальность строгую…

«Вот и всё, — выдохнул Стажёр, — не получилось». Он посмотрел на часы башни Ярославского вокзала. И тут — подсказка! Свет прожекторов удваивал минутную стрелку на циферблате. Обычная стрелка и стрелка-тень. Опоздание на одно деление. Сначала десять часов вечера покажет стрелка-тень, затем, через несколько секунд, — реальные десять часов. «У меня есть несколько секунд! — взлетел от радости Стажёр. — Это немного, но это шанс. Надо просто опередить Судьбу на эти секунды». И он попытался!

Резким порывом московского ветра вырвал из рук Счастливчика пластиковый стаканчик с отравой… Получилось! Повторил ещё раз — получилось! А потом и бутыль вдруг опрокинулась. Приятели хохочут, их уже цепануло, клиент в недоумении. Через пять минут два трупа в переходе на Казанский. Простите, ребята, вы — не мои, вот он мой, дурачок дрожащий…

Спустя неделю малолетние подонки забили насмерть очередного бомжа на Курской товарной, Счастливчик на минутку отошёл по нужде, когда услышал крики. Опять получилось! Два — ноль. Всё чаще Стажёру приходилось искать нестандартные решения. В самую морозную ночь он, например, обеспечил хорошим настроением сержантов-пэпээсников и те не проехали мимо воткнутого кем-то в сугроб Счастливчика, всего-то пара обмороженных пальцев на ноге.

В отделе всё было спокойно. Секунд вполне хватало, чтобы Судьба не замечала обмана. Не судьба, видать, за всеми проследить, тем более, что баланс квоты неудачников вообще-то соблюдался. Один — туда, другой — оттуда, незаметно. Но Стажёр понимал, что мало покончить с печальными преждевременностями, необходимо как-то наладить и обустроить жизнь своего клиента.

Да вот только кому он нужен, этот вонючий и вшивый Счастливчик, ходячий букет популярных инфекционных заболеваний. Кто ж возьмет этот пахучий букет и поставит его на чистый стол в светлой комнате? И вдруг опять подсказка откуда-то. И вот что получилось.

Вчера Счастливчик, как обычно, шатаясь, возвращался к своему подвалу и собирался уже спускаться, как вдруг услышал чей-то плач. Что за хрень. На верхней ступеньке сидел маленький щенок и жалобно плакал. Рыжая бородка его уже давно пропиталась слезами, и он безуспешно пытался сбить лапой непонятную соленость. Заметив человека, щенок перестал плакать и обиженно спросил:

— Тебе чего?

— Ничего, — совсем не удивился Счастливчик, — я тут живу.

— В подвале? — посмотрев вниз, спросил щенок.

— В подвале, — кивнул Счастливчик.

— Но ведь в подвале живут крысы, — смахнул последние слезы щенок, — мне мама рассказывала.

— Да, — согласился Счастливчик, — крысы тут тоже живут.

Какое-то время собачонок с интересом разглядывал странного человека, живущего в подвале вместе с крысами.

— А почему ты не удивился, что я говорю на твоём языке?

— Не успел, — признался Счастливчик, — просто не успел, — его в эту минуту стала стремительно заполнять сильная и непонятнооткудная боль, как будто внутри него стали вдруг разжиматься стальные обручи, колючая проволока разрывается ударами оживающего сердца, кто-то решительно и наконец-то срывает тяжёлый занавес с души Счастливчика.

— А ещё мне мама рассказывала, — начинает с улыбкой вспоминать щенок, но не успевает. Странный человек взрывается громким рыданием «мама мне рассказывала», падает на ступени и долго не может успокоиться. Потом затихает. Собачонок подходит к нему, смотрит — «жаль, жалеть-то я ещё не умею» — и начинает просто осторожно слизывать человечьи слёзы. «Надо же, а ведь они такие же солёные, как и мои».

Очнувшись, Счастливчик долго смотрел в квадрат неба, потом повернулся к собачонку и, всхлипывая, проговорил:

— А мне вот тоже мама рассказывала, что там, на небе, есть Бог, который следит за мной и помогает. Будет следить и помогать… А ещё она рассказывала…

Проходит вечность. Или две собачьих вечности. Две собачьих равны одной человечьей…

Человек всё рассказывает тёплому комочку на груди о своей маме, какая она была добрая и красивая… А собачонок всё думает, как это у них славно придумано, есть Бог, который следит за тобой и помогает, и, уже засыпая, робко просит человека:

— А ты не можешь побыть немножко моим богом? Ну, хотя бы пока я сплю…

— Я попробую, — прижимает к груди собачонка человек, — я попробую.

Так началась вторая земная жизнь Счастливчика, за которую он часто благодарил Судьбу. Стажёр при этом бросал удивлённый взгляд на Бога, а тот разводил руками и хитро улыбался. Судьба с почтением принимала благодарности и не догадывалась, что её можно всё-таки обмануть. Напоследок Стажёр сумел устроить Счастливчика в престижный московский научный институт. Сторожем.

P. S. В божественной канцелярии переполох. Из комнаты волшебных подарков и чудес пропал щенок говорящей собаки…

Живые и мёртвые

«Здравствуй, Бог!

Я знаю, что Ты существуешь, и мне кажется, Тебе сейчас нужна помощь. Я хочу помочь Тебе, надеюсь, у меня получится.

Люди часто спрашивают друг друга: «Веришь ли ты в Бога?» «Верю», — отвечают одни. «Не верю», — другие. Вопрос неправильный. В то, что существует, глупо верить или не верить. Бог — это не вопрос веры. Это вопрос доказательств. Лично я в своё время получил такие доказательства, как и многие другие люди. Но миллионы остальных вынуждены полагаться исключительно на веру, что совершенно недопустимо в наше время. Не надо верить, что дважды два — четыре, это надо просто выучить, знать и помнить.

Уважаемые люди науки требуют доказательств здесь и сейчас. Их никак не устраивает получение оных после собственной смерти. Их можно понять. Их необходимо понять. И дать им неопровержимые доказательства здесь, на земле. Сейчас, когда атеисты после смерти попадают к Тебе и видят, с какой любовью и теплотой ты встречаешь и окружаешь их, они понимают, что ошибались, но не сразу осознают цену этой ошибки. А у этой ошибки нет цены, на небе эта ошибка непрощаема. Вечно непрощаема. Там внизу на земле её можно было исправить, искупить, покаяться и получить в конце концов прощение. Здесь даже отблагодарить Тебя не получится. Не принимаются на небесах заверения в любви и преданности. Всё это надо было делать там, на земле. И что же теперь получается? Нет вокруг ни чертей, ни сковородок раскалённых, всё тихо и спокойно, увидел кого хотел, переговорил с кем надо. Только вот осознание вечной теперь невозможности быть прощённым Тобой превращает всё вокруг в ад. И всё это лишь потому, что этим людям там на земле не были представлены очевидные доказательства. И это — твоя ошибка, Бог. Я знаю, ты не так всемогущ, как описывают тебя священные тексты, знаю великую силу того, кто тебе противостоит. Но то, что необходимо, на мой взгляд, сделать сейчас, не будет очень сложным для тебя. Пусть от тебя к нам, живущим, придут трое простых людей, умерших в разное время по разным причинам, и расскажут всё, как там наверху устроено. Ветхозаветные воскрешения и чудеса не принимаются, извини, по сроку годности, а современные технологии помогут развеять какие-либо сомнения в подлинности гостей.

Вот рассказы этих, по-земному — мертвецов, и будут доказательством. Неплохо будет и то, если имена этих трёх назовешь не Ты, а живущие сегодня на земле люди, обычные люди. Мы просто назовём имена, а ты их пришлёшь. Согласен?»

Бог дважды перечитал письмо. «До сих пор никто не догадался, — улыбнулся он, — что атеистами не рождаются и не становятся, атеистов назначает специальный отдел Небесной канцелярии. Как правило, выбирают людей умных, с развитым критическим мышлением. Спецназ Бога — вот кто такие атеисты. И их задача — чтобы священники и богословы в церквях и семинариях не расслаблялись».

Потом Бог наблюдал, как весело играют дети на зимнем облаке. Тысячелетняя забава — помогать скидывать горы снега вниз на головы тех, кто так рано отпустил их на небо… Затем он взял листок, написал быстро что-то, вложил письмо в конверт, лизнул, запечатал и отправил в Москву. На листке каракулились два слова: «Согласен. Называйте».

Иллюзии

Сразу же после звонка громкий собачий гавк известил, что нам очень рады и скоро откроют дверь. Дверь открыл небритый мужик в шортах и рваной майке с надписью «EIMIC». Гавк превратился в счастливый визг, Воклевитанг нагнулся поприветствовать симпатичного терьерчика, который в ту же секунду сорвал с него пыжиковую шапку и жизнерадостно помчался в дальнюю комнату. Мужик с криком: «Фу, Кася, нельзя!» — бросился вдогонку. В течение нескольких минут в комнате шла невидимая, но очень хорошо слышимая ожесточённая борьба человека и его маленького друга. Потом вышел вспотевший мужик и протянул Воклевитангу слюнявонадорванную шапку.

— Извините, не успел предупредить. Пошла на место! — заорал он на рискнувшего показать свою невинную бородатую мордочку терьера. — Ещё раз извините, вы по какому вопросу?

— Нам нужен писатель, — вежливо сказал Берлен.

— Это я, — ответил мужик, — слушаю вас.

— Нам нужен писатель, тот, который написал книгу «Призент кантинис», — уточнил Вокля.

— «PRESENT CONTINUOUS», — поправил его Берлен.

— Это я, — сказал мужик.

Трудовик недоверчиво стрельнул взглядом по шортам и майке (декабрь на улице) и насторожился. Берлен же, напротив, с каждой секундой чувствовал приближение того самого мира, в котором жила его девочка. Об этом уже говорили картины и фотографии. Гвардейцы в медвежьих шапках и красные телефонные будки застыли на стенах коридора. Откуда-то из глубины выплывало небесное «Wish you were here»…

— Вы проходите, — пригласил Писатель, — садитесь, где кому удобно, я сейчас.

В огромной комнате Берлен сразу же увидел фотографию той, ради которой пришел сюда. Он сразу узнал её, именно такой она и пронеслась по страницам «Present Continuous».

— Чем могу вам помочь? — спросил переодетый в нормальное Писатель. Шапкожадный мелкий хищник невозмутимо попытался тоже примкнуть к беседе, но был жёстко отослан на место. Со злобным удовлетворением отследив собачий уход, трудовик обернулся к писателю и кивнул на Берлена:

— Помощь нужна ему. Он влюбился.

— Рад за вашего друга, а может быть, он сам расскажет, в чём дело?

— Нет, — скатегоричил трудовик, — говорить буду я. Мы так договорились.

— Хорошо, — согласился писатель, — я слушаю.

— Значит, так, — медленно начал Воклевитанг. Было заметно, что новые слова и выражения, которые он заготовил для этой важной встречи, совершенно вылетели из его головы. Что было тому причиной — волнение от встречи с живым писателем или горечь по загрызенной шапке, — неизвестно, но говорить никак не получалось. «И зачем я на год «зашился? — мелькнула в голове досадная мысль. — Антропогент херомантов, амвон ректильный!» Это не вслух, так можно.

Выручил неожиданно Берлен. Глядя на фотографию девушки, он тихо спросил:

— Это она?

Писатель вздрогнул от этого тихого, но пронзительного по глубине и до боли знакомого вопроса. Старая, казалось, уже забытая история светлой и трагической любви Линги и Гражданинова мгновенно прокрутилась перед глазами. «Рубите всех, Бог заберёт своих».

— Да, это она, — так же тихо ответил писатель. Он уже догадался о цели визита этого бедного юноши.

So you think you can tell heaven from hell… Берлен долго не мог отвести взгляд от фотографии, потом прошептал что-то тёплое.

— Прости, это не твоя девочка, — услышав тёплое, сказал Писатель, — забудь её.

— Я знаю, — тихо ответил Берлен. — Я пришёл попрощаться.

Он последний раз взглянул на Лингу и, повернувшись к Писателю, печально вздохнул:

— Мне всё больше и больше кажется, что это я её не сберег… что меня зовут Гражданинов…

— Значит, так, — мобилизовался наконец Воклевитанг. — Первое. Шестую страницу книги, когда Линга входит впервые в аудиторию, надо переписать. На первой парте должен сидеть он, — указал на Берлена трудовик. — Линга сядет к нему, они здесь и познакомятся. На десятой странице он, именно он, пригласит её в кино. Никаких заграничных фильмов. Наше. Родное. «Летят журавли» подойдёт. Дальше… В пятой главе Скарабей не должен промахнуться. Что это за солдат Советской армии, что с двух шагов попасть в негодяя не может. Короче, убьём Гражданинова в пятой.

Берлен при этих словах вздрогнул.

Воклевитанг был настоящим другом. В течение получаса он уничтожил в новой версии романа всех, кто хоть как-нибудь мог помешать Берлену и Линге быть вместе. Захваченный своей новой версией «Present Continuous», трудовик не замечал покрасневшего Писателя, который из последних сил сдерживал рвущийся изнутри смех. Берлен тоже улыбался и не пытался остановить друга. Но когда в новом воклевитановском финале из роддома выходила акушерка и радостно сообщала Берлену: «Поздравляю, у вас двойня, мальчик и девочка», — разразился неслыханный здесь никогда хохот. Смеялись сначала двое слушателей, потом к ним присоединился и сам рассказчик, а потом и хитрый терьер, который всё это время подслушивал, а теперь повизгивал от смеха.

Уже прощаясь, Берлен спросил Писателя:

— А помните, там, в больнице, ну, когда я буду умирать, но не умру, помните, вы в своём романе начали рассказывать о человеке по имени Бескрылый? Откуда он?

— Конечно, помню, — ответил Писатель. — Я расскажу о нем всё, что знаю. Только не сейчас. Притомился немного, давай через пару страниц. И вот ещё что, — он протянул Берлену большой конверт с виниловой пластинкой, — здесь их любимая музыка. Я думаю, тебе будет интересно послушать.

Весь обратный путь, покачиваясь в 182-м, Воклевитанг беспрерывно повторял странную фразу «помните, как я буду умирать, но не умру». И даже не заметил, как грустная проводница с красным флажком, нежно позвякивая, принесла чай Берлену в фирменном железнодорожном подстаканнике.

«Вижу — плохо тебе», — подумала она.

«Да, мне плохо, очень плохо», — подумал в ответ Берлен.

Дома, отменив Воклин английский, Берлен попросил проигрыватель и закрылся в своей комнате.

Ночь нежна

Виниловое волшебство всегда начинается с лёгкого потрескивания иголки. Так разжигаемые в печке дрова предупреждают о скором спасительном потеплении. Предвкушение восторга плавно нарастает с обратным отсчётом флойдовского сердца, три, два, один — рванули! — гилморовские аккорды бережно окунают твою оболочку в космическую философию, наполняют её красивыми цветными смыслами. Ты медленно начинаешь понимать — здесь, на тёмной стороне Луны, действительно всё по-другому. Не так, как там, на Земле, где деньги, машины, стены. Где ты самонадеянно считал, что знаешь разницу между раем и адом. Здесь, на тёмной стороне Луны, привычное сознание расщепляется подобно легендарному лучу на тёмном конверте, и ты становишься таким же небожителем, как и эти длинноволосые боги. И ты счастлив. И ты летишь со скоростью 33 оборота в минуту, и ничего уже не может остановить твой сказочный полёт. Единственное, о чём ты жалеешь, что твоей единственной рядом нет, а ты бы так хотел, чтоб она была сейчас рядом…

Когда прогулки влюблённого лунатика заканчиваются, счастье аккуратно возвращается на полочку. Оно здесь, оно теперь всегда с тобой, вон оно, стоит, слегка прижатое небесной лестницей. Какой лестницей? Что за странный вопрос? Ты ещё спроси, что это за дым над водой или кто это стучит в двери рая. Стук. Стук. Вуд. Сток. Слёзы дождя, пропитавшие вчерашние тексты, и подкрученная слейдовская юла улала — ничто, нигде и уже никогда… О, непредсказуемые метафоры второй половины двадцатого! Готов ли ты основательно поджагериться под неистовым солнцем катящихся камней, раствориться без осадка в богемских рапсодиях, вдохнуть уверенность в лирической лэтытбимости или, подобно сыну моря, замертво рухнуть перед закрытыми дверями. Чёрные и белые виртуозы, сколько вас… услышавших музыку Бога, но не устоявших перед дьявольской дозой… 33 оборота…

В уставшую душу крадутся ирландские тытожести. И среди них голос отчаявшегося, но не сдающегося лысого ангела. Не бойся. Не бойся — ничто не может сравниться с тобой. И с твоей прелестной лысиной.

Да здравствуют ищущие любовь июльским утром, спасибо вам, очумелым НЛОшникам, бросившим пароль «Belladonna» в безначальность космоса. Всё, что нам нужно, — это любовь, и не смей лгать мне, что ты не влюблён, мальчик на модном «Харлее» объёмом десять кубических сантиметров. Спасибо всевидящему слепому за простой телефонный звонок. Спасибо кусту с русским именем Катя. Очередные 33 оборота нежно и неизбежно закручивают меня в любовь. Я становлюсь белее мела и снова и снова готов слушать историю о девочке, которую ты любишь, и о том, что любовь может ранить. Печальные придыхания ливерпульцев плавно переходят в кричащую от боли исповедь назаретян. На предпоследнем обороте появляется усталость, в районе Канзаса сильный ветер пылью забивает глаза, ты начинаешь мечтать о знаменитых криденсовских ливнях, и — о, чудо! — маленький калифорнийский отель предлагает спасение, и та, которая давно в твоём сердце, — она уже здесь, она ждёт тебя.

И мы вдвоём с тобой в этом прекрасном доме, и мы стоим, обнявшись, и смотрим, как всходит солнце.

Авиатор

Фломастерное объявление о защите кандидатской диссертации Ковырякина понуро стояло в повестке Учёного совета в самом конце, перед «Разным». «Разное» всегда обижалось на свою малозначительность, подобно девочке на уроке физкультуры, которая, замыкая шеренгу, каждый раз делала шаг вперёд и бодро выдавливала унизительное «двадцать седьмой, расчёт закончен!» что означает — я опять сегодня последняя замухрышка.

Первым, как всегда, гордо шёл отчёт о проделанной на факультете работе. На второе привычно предлагалось обсуждение планов на будущее. Как правило, планы полностью совпадали с отчётами и наоборот, за исключением временных форм глаголов. На компот, традиционно, шли конкурсные дела. Следуя этому традиционному меню, защита ковырякинской диссертации позиционировалась как десерт. Сегодня именно из-за этого десерта аудитория была битком забита не только сотрудниками кафедры летательных аппаратов, но студентами и аспирантами со всего факультета самолётостроения. Среди гостей, конечно же, присутствовали Берлен и неразлучные Слепой плюс Лутэ равняется любовь. За полчаса до начала на входе пришлось поставить охрану и пускать только по пропускам. По институту уже год перебегали из кабинета в кабинет слухи об удивительном изобретении соискателя Ковырякина, и число желающих услышать правду из первых уст превысило число сидячих мест.

Текстолёт, которому не нужны крылья, хвост, шасси, и, самое главное, никакого керосина! Сладкий шведский сон троечницы Греты Тумберг! В курилках говорили даже, что ковырякинскому текстолёту вообще ничего не нужно — сел и полетел, на что прокуренный оппонент резонно возражал — ну, стул-то хотя бы нужен, куда садиться-то? Одним словом, назревала научная сенсация.

За минуту до выступления Ковырякина к закрытым дверям аудитории подошёл мужчина и попросил охранников пропустить его.

— Меня зовут Бескрылый, — спокойно сказал незнакомец. — Я принёс «Последнюю книгу» инженеру Ковырякину, хочу полетать.

Стража озадачилась. Бескрылый — это ещё ладно, мало ли в Москве бескрылых, но вот упоминание загадочной «Последней книги» подействовало зловеще убедительно, и мужчину пропустили.

Пробираясь поближе к трибуне, он рассматривал представителей научного сообщества, как будто разыскивая кого-то. Вскоре взгляд его остановился на Лутэ, и Бескрылый улыбнулся. Лутэ почувствовала этот взгляд и даже не глядя ещё на незнакомца поняла, что пропала…

А Ковырякин уже начал свою речь.

— Что такое книга? Определений существует великое множество, и все будут верны. В результате наших исследований многие респонденты отмечали, что книга для них, помимо всего прочего, ещё и источник энергии. Я думаю, что многим из присутствующих здесь знакомо это чувство внутреннего подъёма, бодрости, воодушевления после прочтения интересной книги. А теперь, если внимательно изучить процесс написания той же самой книги, то авторы часто в своих дневниках признаются, насколько энергозатратным является создание текста. Сравнение с выжатым лимоном типично для многих из них. Таким образом, текст — это аккумулятор, который заряжается энергией писателя для дальнейшего потребления этой энергии читателем. Разумеется, этот тезис не нов, об особой энергетике текста говорили ещё в Древней Греции. Я хочу лишь зафиксировать этот факт. Зафиксировали.

Аудитория напряглась, разглядывания портретов по стенам и затылков потенциально красивых аспиранток прекратились.

Краем глаза Ковырякин увидел, как сидевший рядом с Лутэ знакомый очкарик почему-то встал и пошёл к выходу, а на его место тут же перебрался незнакомый мужчина.

— Идём дальше, — продолжил Ковырякин, — если художественный текст, как мы только что установили, несёт в себе заряд энергии, в нашем случае пока духовной, то создание трансформатора для преобразования этой духовной энергии в механическую — всего лишь вопрос времени. Мне потребовался год, чтобы создать такой трансформатор. Признаюсь, это было не так и сложно. Гораздо сложнее было отрегулировать цепь «источник — потребитель». Эту цепочку Бродский называл «Продукт взаимного одиночества писателя и читателя». Необходимо полное совпадение по многим параметрам. Поясняю, если вам понятен и нравится рассказ или роман, если вас, как говорится, текст «цепляет», то с помощью моего трансформатора вы вполне можете рассчитывать на получение дополнительного вида энергии. Ну, например, свет электрической лампочки в вашей спальне.

Лутэ изнемогала от жара справа. Её сердце металось внутри, пытаясь вырваться и убежать вслед за очкариком… Великая сладостная сила исходила от того, кто сидит уже ближе, чем просто рядом, и в этой неведомой ей прежде мужской силе балтийская девочка начала стремительно растворяться… «…а с детства была крылатой».

— В течение нескольких месяцев испытаний, — продолжал Ковырякин, — студенты-добровольцы на бытовом электрическом уровне вполне комфортно чувствовали себя при помощи моего трансформатора и коротких рассказов русских писателей 19-го века. Кипятильники, утюги, стиральные машины, телевизоры и прочее — всё это успешно апробировалось в наших общежитиях, и результаты отображены в нескольких научных статьях.

Конечно, были и неудачи, но тщательный анализ показал, что зачастую причина была в отсутствии искреннего контакта в цепи «источник — потребитель». Можно сколько угодно декларировать свою любовь к текстам Фёдора Михайловича, но если его мальчики не заставили вас украдкой вытирать слезу, то вы не взлетите. Вполне возможно, что взлетите вы на каком-нибудь другом тексте. Полгода назад я начал экспериментировать с увеличением нагрузки и создал мини-текстомобиль, проехавший первые пять километров на поэзии американских поэтов-аболиционистов, чудесные переводы которых были любезно предоставлены моим другом, присутствующим здесь, — указал он на Берлена. — Естественно, что следующим шагом было создание текстолёта. Основная сложность в том, что для длительного полёта нужен мощный, качественный источник энергии класса романов Толстого или Маркеса и, соответственно, пилот, чувствующий, понимающий эту энергию и способный быть её проводником к трансформатору.

В результате многочисленных экспериментов мы пришли к выводу, что оптимальная загрузка нашего текстолёта — два человека. Максимальная — четыре. Опытный одноместный образец находится в соседней комнате, и в перерыве его можно посмотреть. Там же можно познакомиться с таблицей соотношения художественного текста и расстояния полёта. В экспериментальных полётах участвовали студенты и преподаватели нашего института. Разумеется, на добровольной основе.

От полного обморока Лутэ спасли аплодисменты. Очнувшись, она увидела Ковырякина за трибуной, слева торжествовали Слепой с Берленом. Мед-лен-но бледная девушка повернула голову вправо. «Привет, — сказал незнакомец, — меня зовут Бескрылый. Я за тобой». Нет, аплодисменты не спасли. Лутэ потеряла сознание.

Пресс-конференция

ВОПРОС. Господин Ковырякин, теоретическое обоснование вашего проекта противоречит всем законам физики. Трансформация энергии, о которой вы говорите, в принципе невозможна!

ОТВЕТ. Противоречия нет. Если законы физики, позволяющие моему текстолёту подняться в воздух, ещё не открыты, что ж, какое-то время придётся летать незаконно. Яблоки падали с яблони ещё до того, как под яблоню сел Ньютон.

ВОПРОС. У меня есть любимая книга. Кем или чем определяется искренность цепи, о которой вы говорили? И как я узнаю возможные параметры полёта?

ОТВЕТ. В текстолёте существует прибор наподобие известного всем полиграфа, который чётко определит возможную дальность и высоту полёта. Ответы на контрольные индивидуальные для каждого вопросы дадут необходимую информацию, включая степень искренности вашего контакта с текстом. Наш полиграф обмануть невозможно, и 90 % не взлетевших отчасти подтверждают этот факт.

ВОПРОС. У того же Маркеса, которого вы упоминали, миллионы искренних почитателей. Означает ли это, что все они смогут использовать его энергетический потенциал?

ОТВЕТ. Нет. Настоящая литература — иссякаемый источник энергии. Это не ветер. По моим расчётам, «Сто лет одиночества» — это примерно тысяча лётных часов на высоте до одного километра. Отработанные часы каждый раз заносятся в учётную карту, и так до полной выработки. Заниматься всем этим будет единый и единственный центр.

ВОПРОС. Вы не боитесь, что ваш трансформатор украдут, и вскоре откроются сотни таких центров по всей планете, вы запатентовали ваше изобретение?

ОТВЕТ. Не боюсь. Несколько моих коллег получили от меня именно такое задание: украсть и полностью скопировать изделие и технологию. Нечего не получилось. Я уже говорил о значении искренности и чистоте помысла как о научных категориях, в моём изобретении это работает успешно. Что касается вопроса о патенте, то… создание текстолёта было моей давней мечтой, которая, наконец, сбылась… В патенте нет смысла, мою мечту нельзя ни украсть, ни купить.

ВОПРОС. Планируете ли вы сделать ваш проект международным и есть ли страны, проявившие интерес к вашему изобретению?

ОТВЕТ. Конечно. На сегодняшний день нам поступили запросы от более чем тридцати стран. Литература, как вы понимаете, — одно из немногих, что объединяет сейчас все народы.

ВОПРОС. Возможно ли повсеместное разовое прекращение полётов? И у кого есть право на это отключение? Кто может нажать на кнопку «стоп»?

ОТВЕТ. Да. Такая возможность, конечно же, существует. Кроме меня, нажать на кнопку могут ещё два человека, они знают кодовую фразу, при которой основной трансформатор отключится, разумеется, при соблюдении регламента безопасности.

ВОПРОС. Существуют ли, на ваш взгляд, книги, энергии которых никогда не хватит для полёта?

ОТВЕТ. Конечно. По моим расчётам, крылатые книги составляют пять процентов от общего количества, это то, что мы называем классикой. Примерно столько же в мире и крылатых читателей.

ВОПРОС. Не приведёт ли ваше изобретение к появлению касты читателей-аристократов, созданию читательских элитарных клубов?

ОТВЕТ. Не вижу в этом ничего плохого, ведь критерием членства будет не наличие смокинга и «мерседеса», а любовь к чтению. Но, думаю, вряд ли такие клубы появятся. С любимой книгой — это как с любимой женщиной, процесс интимный.

ВОПРОС. Вы лично испытывали текстолёт? И если да, то какую книгу использовали?

ОТВЕТ. Да! Конечно! Это были рассказы С. Моэма. Я два часа летал над Москвой. Кстати, в соседнем зале можно познакомиться с подробным отчётом о наших полётах. Мы планируем ежемесячно публиковать такие отчёты.

ВОПРОС. Вы не боитесь, что завтра все побегут в книжный магазин или в библиотеку, и в небе возникнет коллапс?

ОТВЕТ. Коллапса не будет. Во-первых, люди разучились читать, и настоящий читатель — явление сейчас такое же редкое, как настоящий писатель, помните о 5 процентах. Во-вторых, не мы выбираем книгу, а и она нас. Открою маленький секрет. Если вы с интересом читаете книгу и каждый раз с сожалением видите, как уменьшается количество непрочитанных страниц, то, дочитав, можете смело бежать с ней к текстолёту, и вы полетите. И в-третьих, даже если человек обладает всем необходимым для полёта, это не означает, что он полетит… Страх высоты, возможные риски, фобии — всё это остается.

ВОПРОС. Можно ли для полёта использовать Библию? И известна ли вам реакция верующих людей на проект текстолёта?

ОТВЕТ. Энергия Священного Писания огромна, её вполне достаточно, чтобы путешествовать не только над землёй, но и во всей Вселенной. Другое дело, что воспользоваться этим могут только истинно верующие люди, я не из их числа, а им это, похоже, не очень нужно. Я спросил как-то своего друга, верующего, не хотел бы он слетать к Богу? «Зачем, — ответил он мне, — я и так с ним почти каждый день разговариваю…» А вот в каком-нибудь отдалённом приходе, где дорог нет, текстолёт очень даже пригодится.

ВОПРОС. Как с авторским правом? Нужно ли согласие писателя и как быть с изъятием энергетики из мировой зарубежной классики, не возникнут ли международные скандалы?

ОТВЕТ. Наши юристы работают над этим.

ВОПРОС. Господин Ковырякин, я по профессии сам писатель, могу ли я использовать для полёта собственную книгу?

ОТВЕТ. Так вы попробуйте. Если книга вам нравится (смех в зале), то непременно попробуйте.

ВОПРОС. Вы упомянули о пяти процентах крылатых книг. Не обесценивает ли ваше изобретение многочисленные престижные литературные премии, включая Нобелевскую? Не боитесь расколоть современное писательское сообщество вашим текстолётом?

ОТВЕТ. Я не против премий, но если мы говорим о таланте писателя, то необходимо не забывать и о таланте читателя. Полёт на текстолёте — это наша премия талантливому читателю. Что касается Нобеля, то, на мой взгляд, ничто так не разъединяет писательское сообщество, как премия по литературе. Я надеюсь даже, что когда-нибудь Нобелевская премия мира будет присуждена за отмену Нобелевской премии по литературе.

ВОПРОС. Имеет ли значение объём произведения?

ОТВЕТ. Нет, не имеет. Мой помощник несколько раз летал в МГУ из Новокосино на лимериках, а это всего пять строчек, как вы знаете.

ВОПРОС (записка из зала). Если библейские тексты обладают такой мощной энергией, то, значит, и о текстах дьявола можно сказать то же самое? Что вы думаете о «Последней книге»?

ОТВЕТ. Я думаю, что такой книги не существует. Это просто красивая легенда.

ОТЧЁТ

о перелётах текстолётов за июнь по Москве:

В. Ерофеев, «Москва — Петушки» — м. «Новогиреево» — м. «Академическая».

В. Катаев, «Алмазный мой венец» — м. «Выхино» — Красная площадь.

Л. Андреев, «Баргамот и Гараська» — ул. Никольская (вся).

Э. М. Ремарк, «Три товарища» — ул. Тверская до Садового кольца.

И. Бунин, «Тёмные аллеи» — ВДНХ — м. «Чертановская».

Р. Бредбери, «Вино из одуванчиков» — МКАД, 19 км — м. «Сокольники».

И. Бабель, «Конармия» — ш. Энтузиастов (полностью).

Х. Ли, «Убить пересмешника» — Ленинский проспект (весь).

В. Маяковский, «Облако в штанах» — Тишинский рынок (4 круга).

А. Ахматова, «Поэма без героя» — Садовое кольцо (полностью).

Ю. Трифонов, «Московские повести» — Арбатские переулки (15 минут).

По России:

Л. Толстой, «Война и мир» — Петербург — Чебоксары.

А. Пушкин, «Евгений Онегин» — Москва — Барнаул.

Г. Мелвилл, «Моби Дик» — Сочи — Тюмень.

Э. Хемингуэй, «Прощай, оружие» — Торжок — Самара.

Б. Пастернак, «Воздушные пути» — Уфа — Находка.

Ф. Достоевский, «Братья Карамазовы» — Казань — Окуловка.

О. Генри, «Короли и капуста» — Новосибирск — Ижевск.

М. Булгаков, «Белая гвардия» — Апрелевка — Мурманск.

У. Фолкнер, «Шум и ярость» — Иркутск — Ноябрьск.

А. Чехов, «Дуэль» — Светлогорск — Мытищи.

И. Гёте, «Фауст» — Клин — Воркута.

У. Шекспир, «Гамлет» — Керчь — Ростов Великий.

Международный:

А. Уров, «Present Continuous» — Реутов — Усть-Каменогорск.

Ожог

Заступая вечером на дежурство, Счастливчик первым делом обходил все институтские аудитории, проверял окна, выключал забытый свет, закрывал двери. Собачонок любил эти обходы, позволявшие ему хоть на полчасика вообразить себя храбрым Мухтаром из любимого фильма своего хозяина. А тут представилась уникальная возможность доказать свою нужность. В темноте коридора собачонок первым учуял незнакомца и, убедившись, что хозяин рядом, громко залаял.

— Кто здесь? — крикнул Счастливчик. — Я вызываю милицию!

— Не надо милицию, — отозвалось в темноте, — я иду с собрания, я заблудился, мне плохо.

Собачонок с помощью своего мощного нюхательного компьютера определил отсутствие опасности и, радостно виляя хвостом, бросился в темноту обниматься.

— Включите, пожалуйста, свет, я ничего не вижу, — попросил незнакомец.

Счастливчик включил. Слепой зажмурился и закрыл глаза ладонью. Другой рукой старался смягчить собачьи объятия, затем медленно опустился на пол и сказал:

— Я задержался на собрании, меня мой друг пригласил, Ковырякин. Мы пришли вдвоём с Лутэ, потом к ней подсел этот мужчина, взял её за руку, они думали, что я ничего не вижу, я правда ничего не вижу, но только в темноте, куриная болезнь, ещё он сказал, что пришёл за ней, я слышал, он так и сказал, «я пришёл за тобой», его не было никогда, этого мужчины, его не было, а сегодня он взял Лутэ за руку, и они ушли, она ушла с ним, она ничего не сказала, когда он взял её за руку, она даже не посмотрела на меня, она всё это время смотрела на него, они ушли, она даже не оглянулась…

Слепой совершенно не умел плакать. Слёзы, накапливаясь, не знали, как им себя вести, падать ли просто вниз или растекаться по щекам… спасал рукав рубашки. Рукава — опытные в этом деле товарищи.

Счастливчик мало что понял в мокром монологе, но почувствовал неуловимо близкое и до боли знакомое.

— Вот что, — сказал он тихо, — сейчас идём ко мне, сядем, и ты всё расскажешь спокойно, по-человечески.

— Что значит, «по-человечески»? — удивился собачонок. — Он что, по-собачьему сейчас всё это говорил? Мне, что ли, он всё это рассказывал? Ну вы, двуногие, даёте!

С тех пор, как Стажёр похитил его из небесной канцелярии и отправил в Москву спасать Счастливчика, собачонок каждый день узнавал новое о человеках, которые нагло считали себя старшими братьями собак. Приходилось мириться с этим, настораживало только и пугало, что глупостей на земле старшие братья совершали гораздо больше, чем братья младшие.

Собачонок поудивлялся ещё пару минут, а потом весело побежал за человеками.

Традиционный послезащитный банкет проводился по соседству в столовой № 4, известной в округе под названием «Три коня». «Алиготе» с жемчужной ниточкой, крымская «Массандра», «Столичная» быстро стирали границы между аспирантами, доцентами и профессорами. Научные темы понимающе уступали место весёлым воспоминаниям, ностальгическим вздохам и «адавайтевыпьемза».

Берлен уже полчаса упрашивал писателя отдать ему «PRESENT CONTINUOUS» для полёта. Изрядно примассандренный писатель отказывался.

— Ну почему, — в который раз спрашивал Берлен. Писатель молча наливал свою рюмку, выпивал залпом, причмокивал, выдыхивал, переводил взгляд на собеседника, выдерживал паузу и только потом категорично произносил:

— Сам полечу!

После очередного самполечу к ним присоединился трезвый Ковырякин.

— Слушай, а где Слепой и Лутэ? Я что-то не видел их здесь.

— Не знаю, — пожал плечами Берлен, — я с ними вместе сидел на собрании, потом не видел…

— Вашу Луту забрал Бескрылый, — дыхнул перегаром Писатель. — А её парень, кстати, а почему слепой, он совсем и не слепой, зрячий он, он остался в зале. До сих пор там сидит, наверное.

— Что значит забрал? — встревожился Ковырякин. — И кто такой Бескрылый?

Берлен начал быстро трезветь, вспоминая таинственного незнакомца рядом с Лутэ. Оба они впились взглядом в порядком захмелевшего Писателя и с трудом выдержали его преочень театральную паузу.

— Бескрылый — это страшный человек, — сказала писательская голова и рухнула на стол.

Через десять минут друзья отчаянно тарабанили в парадную дверь института. Ещё через пять Счастливчик открыл дверь. Ещё через три они вошли в маленькую печальную комнату. Навстречу им шагнул выплаканный до дна Слепой и тихо сказал:

— Она ушла от меня.

Воспитание чувств

Первые безлутные дни были тяжелыми и непонятными для Слепого. Подолгу он сидел перед окном и задумчиво смотрел на Фудзияму. Гора сочувственно склоняла покрытую снегом голову, но помочь русскому юноше ничем не могла — своих влюблённых харакирщиков хватает. Слепой переводил взгляд на знакомый халатик в горошек — «Моё любимое блюдо, — шутил он по вечерам, — это Лутэ с горошком». У кровати застыли пушистые зайцы-тапочки, преданные и брошенные прелестной хозяйкой, на тумбочке — старинный гребень, подаренный Лутэ колдуньей из «Present Continuous»… Внезапно Слепой понял, что только что произошло ещё одно важное событие: все эти вещи в комнате он отчётливо различал, не зажигая света. А ведь на улице уже достаточно сумрачно, и наступило время куриной болезни. Но, оказывается, уже не для него. Было ли это хоть каким-то утешением? Нет. Скорее всего, поводом для того, чтобы попытаться вернуть всё как было. Слепой взял аккордеон, в киоске на автобусной остановке купил бутылку портвейна и через два часа уже шёл через знакомое картофельное поле к лесному костру, с которого всё началось. Совхоза, снабжавшего картошкой столицу на протяжении многих социалистических лет, уже давно не существовало, вокруг — средневековые замки выше среднего класса. Видеокамеры на столбах хищно вцепились в подозрительную фигуру с подозрительным футляром на плече. Слепой с трудом нашёл знакомое место, вплотную окружённое высоким периметром железных заборов. Оглядевшись и осознав, что ничего у него не получится, он устало опустился на землю. «Не услышат меня ребята, — подумал он, — и Бах уже не придёт никогда. Куда ему через такие заборы, и Лутэ больше не будет, зачем ей теперь водить меня за руку через лес, которого больше нет? Зачем зрячему поводырь?»

Конец ознакомительного фрагмента.