Пламенеющие храмы

Александр Николаевич Маханько

Роман повествует о некоторых событиях истории Европы XVI века, давших начало эпохе Реформации. Рождение новых идей и их борьба за существование, выразившаяся в непримиримом противостоянии их основоположников. Главные герои повествования – Жан Кальвин, Мигель Сервет, Игнатий Лойола, чьи имена оказались прочно вписанными в мировую историю и остаются на слуху и по сей день.

Пролог

Октябрь 1942 г.

Верхняя Савойя, Франция

Очередной осенний день клонился к закату. Усталое солнце, цепляясь лучами за вершины зеленых гор, торопилось поскорее спрятаться на западе. Напряженный, насыщенный событиями и волнениями день спешили сменить серые сумерки, вползающие в долины вслед за исчезающими лучами света. Вместе с сумерками в долины, почти в каждый дом, в почти каждое сердце их обитателей змеей вползала неуверенность, какая-то смутная тревога. Непростой, ох какой непростой день, наконец-то закончился. День, терзающий жестокой необходимостью делать выбор между человеческим достоинством и страхом потерять. Потерять свой привычный уклад, свой дом, своих близких и, наконец, свою жизнь. С наступлением вечерних сумерек в глубине души затепливалась, было, радость, что этот неприятный и даже страшный день наконец-то закончился. Всё, что заставляло прятать глаза и понуро опускать голову, всё уже в прошлом. Оно не повторится и забудется как дурной сон. Эти ненавидящие тебя глаза, зловещие отблески на вороненых стволах, осаждающие, похожие на лай, окрики и вынужденность им всецело подчиняться.

Но по окончании дня едва возникшее, было, облегчение, сменяется тревожностью и вполне осознанным предчувствием, что завтра все это снова повторится и если день сегодняшний ты смог пережить, то завтра можешь и не выстоять. И эта недвусмысленность медленно разъедает твою душу, как щелочь. Кого-то она съедает наверняка, обращая в безликого раба. Кто-то отказывается с этим мириться, сопротивляясь всей своей человеческой сутью. Среди остальных таких было немного, но сдаваться, подчиняясь «новому порядку», они не желали. Этих людей называли «maquis»¹.

Где-то в местечке не то в Монтье, не то в Ба-Морнэ в один из дней в двери неприметного дома постучал благообразного вида немолодой господин. На вид ему было никак не меньше пятидесяти. Дверь приоткрылась.

— Это вы, Моро? Входите скорее! — впустивший, из глубины прихожей, зорко осмотрел улицу за спиной гостя после чего дверь затворилась.

— Так точно, командир! Прибыл по вашему зову, как только смог.

— Не называйте меня командиром, Моро, прошу вас. Вы же умный человек, должны понимать, чем может закончиться любая, даже самая элементарная небрежность. Называйте меня по имени.

— Да, конечно, Ален. Прошу простить старика.

— Как добрались?

— Думаю, вполне успешно, дорогой мой Ален. Ничего особенного за собой не приметил. На днях получил ваше послание. И как по заказу декан колледжа, где я имею честь преподавать, мсье Жермон вознамерился отправить кого-нибудь по окрестным хозяйствам закупить провианта. Я для вида, конечно, отказывался, но он настоял. Снабдил средствами на проезд и настоящим «аусвайсом». Вот, взгляните.

Аккуратно развернув, Ален изучил потертый листок бумаги.

— Что ж, очень хорошо. Теперь вы вольны передвигаться по округу еще как минимум дней десять. Попробуем это использовать. Но вызвал я вас совсем по другому делу. Если не ошибаюсь, вы профессор истории?

— Да, если можно так выразиться. Я преподавал на кафедре университета в Страсбурге, пока туда не пришли боши. Боже мой, кажется, что это было так давно.

— А как вы оказались в наших краях?

— Как оказался? В тот день, когда они заявились во Францию со своим «новым порядком» я был в Париже, гостил у своего давнего друга, он тоже преподает. Вернее, преподавал в Сорбонне, что с ним сейчас, я не знаю. После того, как де Голль оставил Париж, я сперва перебрался в Лион, но в конце концов оказался в этих краях. Нашел себе местечко в Аннемас-се, здесь и остался.

— А почему же не уехали за границу, как…

— Как все порядочные люди? Вы это хотели сказать, верно? Я думал уехать. Но кем бы я там был? Одним из многих и по сути никем. Я решил остаться во Франции. Здесь я еще могу как-то пригодиться. Вы, кстати, обратились ко мне как к профессору истории.

— Да, Моро. Именно потому, что вы знаете историю мы бы хотели посоветоваться с вами в одном деликатном деле…

Они долго совещались, сидя за столом в маленькой комнатке на втором этаже. Слушая профессора, Ален иногда поглядывал в окно, выходящее на одну из улиц. Там было спокойно.

— Ну что ж, теперь все как будто ясно. Вы уверены, что справитесь?

— Не извольте сомневаться. Это дело мне по зубам.

— Кого думаете взять в помощь?

— Есть у меня на примете один малый. Мой студент Шарль Паскуа. Надежный парень и весьма толковый. Родом он из Прованса, сюда приехал с родителями перед самой войной.

— Что ж, дорогой Моро, цена ошибки вам известна. Теперь все зависит от вас, и да поможет вам Бог!

Несколькими днями позже, ранним утром по улицам Аннемасса шли благообразного вида почтенный господин, впрочем уже известный нам, в компании одного молодого человека. Не смотря на ранний час выглядели они бодро и немного взволнованно. Стараясь ничем не привлекать внимания, они шагали по мостовым и негромко беседовали.

— Профессор, а почему вы назвали его первой жертвой фашизма? Ведь это было так давно, еще до Гитлера.

— Давай попробуем разобраться. И начнем с самого начала. Скажи, дорогой Шарль, что такое фашизм по твоему разумению?

— Наверное, это когда одни, используя свою силу, начинают подавлять других, более слабых. А всех недовольных расстреливают, бросают в тюрьмы, держат в концлагерях.

— Ну, дорогой мой, это еще не фашизм. Вернее, далеко не фашизм. Это всего лишь установление и распространение власти одних над другими. Это происходило у всех народов и во все времена, происходит и сейчас. В этом нет ничего нового. Тогда ответь мне на такой вопрос. Почему одни вдруг решили подавлять других?

— Наверное, чтобы захватить и присвоить себе их землю и богатства. И заставить их работать на себя.

— Пожалуй так. То есть в основе всех притязаний доминирует материальная сторона дела. Можно захватить и подчинить целые страны, перебить всех недовольных, но это еще не будет фашизмом.

— А что же тогда фашизм?

— Ложь, ставшая идеей. Идеей превосходства одних людей над другими. Идеей о том, что вот такое предложенное положение вещей и устройство мира и общества и есть единственное и наиболее правильное. Араз оно самое правильное, то всё остальное a priori уже неверно и должно быть отвергнуто. Пусть даже для этого торжества правильности нужно кого-то убить или упрятать в темницу. Причем этот способ воплощения органично вплетен в саму идею, является частью ее сути. Но давай-ка, Шарль, не будем так бежать, иначе мы привлечем к себе ненужное внимание, да и я едва за тобой поспеваю.

Они непроизвольно сбавили шаг и продолжили свой путь в более непринужденной манере.

— Спасибо, дорогой Шарль, так-то лучше. До колледжа нам еще не менее получаса ходьбы и, если ты не возражаешь, мы можем занять это время какой-нибудь беседой.

— Разумеется, профессор. Мне интересно ваше мнение по поводу идей. Что это такое и откуда они берутся, такие гнусные и ужасные, как фашизм?

— Что ж, дорогой мой ученик, я к твоим услугам. Я сам отдал немало времени, чтобы разобраться с этими вопросами. Что такое идея в общем, отвлеченном смысле? Даже неважно из какой она сферы жизни — политики, религии или какой-то иной.

Изначально идеи как таковой просто не существует. И появляется она не вдруг и не случайно. Всё происходит постепенно и закономерно. Сперва люди живут в своем обществе, мирно следуя давно созданным и устоявшимся канонам, не задумываясь об их правильности. Из года в год, из поколения в поколение всё идет своим чередом. Пока однажды кто-то один, назовем его «пионер», не усомнится и не задаст себе вопрос «а почему именно так? почему не по-другому?» Всего лишь вопросы, не более того. И не ответив на эти вопросы сам, он задает их окружающим. Родителям, братьям, старейшинам своего племени. Те, недопонимая для чего все эти вопросы, поначалу просто отмахиваются от него. Однако среди них могут оказаться и люди, назовем их «ортодоксы», чьё состояние и материальное, и общественное, слишком уж сильно зависит от незыблемости существующего уклада. Размышляя вполне определённым образом, они понимают, что прозвучи ответы на поставленные неудобные вопросы честно и открыто, весь общественный уклад может пошатнуться, а то и рухнуть. А вместе с ним рухнут и они сами. Чтобы не допустить катастрофы, ортодоксы всеми силами стремятся уничтожить пионера. В лучшем случае его объявляют сумашедшим, в худшем — отправляют на костер. Казалось бы, на этом все смуты должны закончиться и всё продолжиться, следуя прежним порядкам. Однако такое происходит не всегда. По непостижимым человеческому уму мотивам, происходит так, что после устранения смутьяна люди, окружавшие его, те, кому он задавал свои неудобные вопросы, вольно или невольно начинают думать и осознавать, что «а ведь что-то во всем этом есть».

Они начинают размышлять чуть смелее, делиться друг с другом своими наблюдениями и открытиями и все громче заявлять, что «а ведь он-то, действительно, был прав». Ортодоксы где-то не успевают, а где-то просто не в состоянии отвечать новым вызовам общества. Осознавая это, они начинают метаться, тщетно пытаясь затушить разлетающиеся искры разрушительного инакомыслия. Но своими, подчас неумелыми, действиями еще пуще раздувают пожар. Ранее казавшиеся незыблемыми, каноны начинают безнаказанно обесцениваться прямо на глазах. Общественное сознание разогревается всё сильнее. В воздухе начинают бессистемно витать отдельные обрывки высказанных кем-то мыслей, теорий, сочиненных на площадях и в трактирах. Но идеи еще нет. Я говорю о той идее, которая могла бы своим дрожанием захватить даже не умы, а сердца всех и каждого члена общества. Я говорю о той идее, которая могла бы одномоментно сподвигнуть человека или даже целую группу людей на какой-то немыслимый поступок. Всё это продолжается, пока в обществе не появится некто. Назовем его «флагман». Сначала это обычный, неприметный на вид человек, один из многих, варящихся в котле истории мира. И в то же время это в чём-то весьма неординарная и одарённая личность, достаточно хорошо образованная и, что немаловажно, наделённая какой-то особенной интуицией. Вольно или невольно он постоянно ощущает возмущенную ауру общественных настроений. Мелкие недовольства, выплеск эмоций, ропот толпы, публичные диспуты, сарказм над ортодоксами. Тщетность самих ортодоксов в попытках повлиять на ситуацию. Их слепая ярость в уничтожении недовольных, которая, маскируя, лишь подчёркивает их бессилие. Флагман, постоянно находясь в гуще событий, невольно их оценивает, размышляет над их причинами и ходом, пытается что-то предугадать. И в какой-то момент в его воображении начинает вырисовываться образ Идеи. Той самой идеи, которая объяснит, почему сейчас всё вокруг устроено неправильно, как все должно быть и как этого достичь. Поначалу этот образ кажется слабым и не жизнеспособным. Однако, самоотверженными усилиями флагмана представленный образ набирает силу, убедительность, становится все более и более совершенным. Точно так же, как в сосуде с химическими жидкостями в определенных условиях начинают появляться и расти кристаллы, поражая своей выверенной четкостью и красотой линий. Такая идея, распространяясь в обществе, находит позитивный отклик в умах и, что более важно, в сердцах большинства его членов. Идея становится движущей силой. В какой-то переломный момент общество встает перед выбором. Существовать на прежних ортодоксальных устоях или соответственно идее что-то изменить в лучшую сторону? Данный вопрос решает или революция, или более умеренная смена уклада. В результате идея побеждает, а флагман, как ее автор и главный двигатель, возносится на вершину почёта и власти. Он продолжает развивать и совершенствовать свои идейные постулаты, дабы предвосхитить возможный ход истории и направить ее в предначертанное им русло. Однако, памятуя о своей недавней непримиримой борьбе с ортодоксами, флагман естественным образом стремится оберечь выпестованную им идею, ставшую делом всей его жизни. Он встраивает в свою идейную конструкцию элементы, которые дадут ей стойкость и защиту от влияний и конфликтов с другими идейными платформами. И при этом он сам закономерно и необратимо становится ортодоксом. Защищая свое детище, он может зайти слишком далеко и превратиться в тирана.

Вот вкратце всё, что касается идеи. Я, пренебрегши деталями, порой весьма важными, как мог изложил тебе самую суть, самую, так сказать, выжимку из целого университетского курса. А теперь, дорогой мой ученик, попробуй сам рассудить, что же такое фашизм.

Некоторое время они шагали безмолвно. Профессор, поглядывая на восходящее солнце, наслаждался свежестью альпийского утра. Шарль сосредоточенно размышлял. Он же и заговорил первым.

— Наверное, всё что происходит сейчас вокруг можно описать по-ученому. Пусть Гитлер называется флагманом. Пусть он придумал свою жуткую идею, которая пришлась по душе немцам. Но эта идея неправильная, если ради нее нужно воевать со всем миром, убивать или сажать в тюрьму честных людей.

— Браво, мой мальчик! Тебе не откажешь в здравости мысли.

— И всё же, профессор, ответьте. Неужели фашизм уже был в те далекие времена?

— Как тебе сказать, Шарль. Пятьсот лет назад в этих местах было всё несколько иначе, чем сейчас. И назвать ту систему отношений фашизмом, в том виде, в котором он есть сейчас, наверное, нельзя. Однако, безусловно в истории тех далеких дней был и флагман, гениальная личность мировой величины. Была и созданная им идея, которая потрясла вековые устои жизни и навсегда их изменила. Была и жестокая и беспощадная борьба за торжество этой идеи. Были и жертвы. Об одной из них мы напомнили людям сегодня.

— Но кто же он был, этот флагман? В чем его идея?

— Об этом, дорогой мой Шарль, мы с тобой и другими учениками будем говорить на наших уроках истории. Тем более, что мы уже пришли, надеюсь, что не слишком рано. А вот и наш декан мсье Жермон. Доброе утро, декан! А вы, студент Паскуа, бегите скорее в класс.

Профессор остановился у ворот колледжа перекинуться парой фраз с деканом. Шарлю ничего не оставалось, как поспешить в аудиторию.

X — X — X-

В то утро на площади de l’Hôtel de ville во французком городке Аннемасс, что неподалеку от Женевы, на каменном постаменте, где еще недавно стоял памятник, так поспешно свергнутый слугами «нового порядка», появился лавровый венок с надписью «Первой жертве фашизма. Мигелю Сервету.»

Примечания

1

Maquis — члены французского движения Сопротивления гитлеровскому режиму в годы Второй мировой войны.