Театральные подмостки

Александр Николаевич Завьялов, 2018

Актёр Иван Бешанин умирает в день своего рождения… Человеческое сознание может быть одновременно и на том свете, и – на этом. Именины празднуются на сцене театра, и в момент мнимой смерти Бешанина происходит «смена декораций». На том свете Бешанин узнаёт много интересного, постигает тайны жизни и своей судьбы, знакомится с девушкой, которая оказывается его суженая, видит свою не родившуюся дочку. И после удивительных и сюрреалистичных событий он возвращается в жизнь, чтобы изменить её полностью.

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной,-

Не я один. Нас много. Я — живой.

Чтоб кровь моя остынуть не успела,

Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел

Я отделил от собственного тела!

Николай Заболоцкий, «Метаморфозы»

Первое действие

Явление 1

Прощальная нелепая роль

Помню, старичок рыбак, с которым я случайно познакомился на Истринском водохранилище, сказал: «Жизнь, она такая: вроде и жуёшь хорошо, и кусаешь, сколь влезет, а она в один миг раз — и поперхнулась. Не всегда — к худу, а всё же мудрено разобраться… Не понять нам высшего разумения, не понять… Тут уж как повезёт — или на верную стезю попадёшь, или понесёт тебя по колдобинам и ухабам в саму пропастину. Сгинешь со всем своим беспутным ворохом и поминай как звали. Хорошо, ежли сразу, а то будешь прозябать, гнить в чуждой жизненной канаве без всякой надёжы». Странный старичок всё время на меня с хитрецой поглядывал и посмеивался в бороду.

Вот и моя жизнь в один прекрасный день «поперхнулась». Да так, что я даже умудрился на тот свет сбегать. Гостил я там, правда, недолго, а всё же кое-что узнать и повидать удалось. Да ещё там родственную душу встретил, любимую свою…

Случилось это, когда мне тридцать четыре исполнилось. Как и положено актёру, умер на театральных подмостках… Посчастливилось, знаете ли, прямо со сцены шагнул в вечность, да ещё в свой день рождения. Правда, получилось вовсе не так, как у великих, но… впрочем, обо всём по порядку.

Началось вот с чего. Так уж водится, в нашем театре именины и всякие там праздники на сцене справляют. Для других театров это, может, кощунство или глупость, но такая уж у нас традиция. Как Бересклет худруком стал, так и завёл эту причуду. Вроде как обстановка творческая, декорации, ещё что-нибудь эдакое… Сам сядет в зрительном зале и наблюдает… Празднуем иногда после спектакля, под бенефис именинника, а чаще просто в обычный день. На такой же свободный вечер и мой день рождения выпал, без спектаклей и репетиций.

Ещё с вечера какое-то тяжкое предчувствие давило, всю ночь ворочался. Не люблю я эти праздники, банкеты, всю эту бестолковую шумиху и возню, но Лера, супруга моя, и друзья уговорили. Однако на следующий день всё как-то сразу не заладилось. То в одно место опоздаю, то самому ждать приходиться. Чуть свет давай хлопотать, вся эта суета, спешка, бежал, торопился, и на тебе — под машину попал… К счастью, ничего страшного, ушибся малость и ладони покарябал. Ну, ещё лицом вниз брякнулся, голову зашиб, сознание потерял, чуть в кому не ухнул… В «Скорую» меня бесчувственного закинули и повезли в другой конец города. В машине более-менее очухался, само собой, сразу звонить, но телефон, как назло, куда-то подевался — то ли выпал, когда падал, то ли до этого где-то потерял. Да ещё с памятью что-то стряслось: даже свой номер не сразу вспомнил.

В назначенный час на сцену натекли дорогие гости — почти вся актёрская труппа нашего театра, родственники, друзья, персонал и чиновники разные.

Прошёл час, пошёл другой, гости потихоньку со стола закуски и спиртное тянуть стали. На малые табунки разбились и по всему залу разбрелись. Кто за кулисами притихнулся, а кто и в зрительном зале обосновался. Друг с дружкой переговариваются, и каждый норовит страшней версию запустить. Моя жена тоже ничего понять не может, белая как простыня и зелёная малость — Лера всякий раз такая, когда злится.

Только часика через два удалось мне дозвониться. Ну, ошарашил всех страшной новостью, которая почему-то развеселила уже хорошо подвыпивших гостей. Многие склонились к той версии, что, дескать, это очередная актёрская хохма, розыгрыш, дабы сунуть в праздничное шоу некую интригу. А нашу достопочтенную приму Лидию Бортали-Мирскую, любительницу колкостей и чёрного юмора, в другую крайность кинуло.

— Хитрит Бешанин, пугать не хочет… — усмехаясь, сказала она. — Переломанный лежит небось в больнице, с пробитой головой и радуется, что всех надул.

Одна только Даша Михайлова, совсем ещё молодая и наивная, и трезвая, приняла близко к сердцу сие горестное известие, даже посмела перечить нашей «великой старухе».

— Ну что вы говорите, Лидия Родионовна! — чуть не плача сказала она. — Разве можно такими вещами шутить?

Минут через двадцать израненный и с перевязанной головой триумфально взошёл я на сцену. Лера кинулась ко мне как очумелая, прижалась к груди вся такая испуганная, но счастливая, и слёзы радости виноградными гроздьями сыпались из её глаз. Все остальные тоже, конечно, обрадовались. Ахи, вздохи, давай меня со всех сторон щупать и разглядывать. Левая сторона лица — в синяках, бровь рассечена, нос распух и набок свалился. Я терпеливо сносил нудные причитания и со всякой подробностью излагал свою печальную историю, и страшен был мой рассказ.

— Вань, ты жив, значит, не пришло твоё время, долго жить будешь. Верная примета, — обнадёжила актриса Ольга Резунова, которую мы любя зовём Олёша.

Она старше меня на десять лет, но выглядит очень молодо — и тридцати не дашь. Своим обликом и манерой поведения сильно напоминает актрису Ренату Литвинову. Мне кажется, она самая талантливая в нашем театре. Ей и «заслуженную» ещё лет десять назад дали. Меня всегда поражает её безумно скачущий характер. Бывало, из безудержного веселья её мгновенно кидало в апатию, и тогда она старательно изнуряла себя и всех томной меланхолией. Зато я никогда не видел её бьющейся в истерике. Закатить скандал на пустом месте или нагрубить кому-либо — это не про неё. Я не горел желанием приглашать Олёшу на праздник, опасаясь её насмешливой и непредсказуемой натуры. Пара рюмок — и у Оли напрочь отшибает всякое понимание. И она, бедная, срываясь со всех крепей, начинает нести несусветный вздор, посвящая всех в мельчайшие подробности своей трагической судьбины — бессчетное число гражданских браков и ни одного замужества. Причём всегда выражается культурно и деликатно. Любит повторять: «Знаете, во мне любви… столько, прям столько! Надо же мне её куда-то пристроить. Вчера вот опять неудачно пристроила…» И как истинная актриса, исподволь наблюдает за реакцией окружающих, видимо, страстно желая обогатить свой актёрский багаж и наточить мастерство. Какое-либо отчуждение или даже невнимание она воспринимает, как личное оскорбление… и впадает в апатию. Но всё же на именины пришлось позвать: другие варианты представлялись ещё страшнее. Опять же её невозможно не любить.

Бортали-Мирская тоже увидела в моём происшествии некий сакральный смысл.

— Тебя, Ванюша, ангел-хранитель спас, — явила она свой мудрый взгляд. — Выдернул из цепких когтей смерти.

— Ага, он самый, — поддакнула Ольга. — У меня тоже ангел-хранитель сильный. Сильный — до ужаса… Всё время меня от страшной беды бережёт — в загс не пускает… Он ко мне постоянно насилие применяет…

Народный артист Аркадий Стылый, который младше меня на год, не преминул поддеть:

— У тебя теперь отбоя от режиссеров не будет! С таким-то носом… Завидую я тебе, Ваня, белоснежной завистью…

— Нашёл, чему завидовать. Ну, скачи, лезь под машину, делов-то…

— Да я рад бы… — напустил он на себя пафоса. — Но, сам знаешь, я уже себе не принадлежу — народу. Народному артисту рисковать нельзя…

— Да-да, конечно…

— Нет, Вань, ну правда, я понять хочу: ты сам-то что под машину полез? Каскадёра, что ли, не было?

— Каскадёр за рулём был…

— А-а-а, понятно… сам, значит. Хочешь умереть красиво… Похвально, похвально… Но тут талант нужен, вдохновение, особый настрой души… Это в гробу лежать просто, а…

— Иди ты к чёрту!

Сели мы наконец к праздничному столу, богатому и изысканному, обо мне все сразу забыли, а Лидия Бортали-Мирская свою старую пластинку поставила — давай задумку Бересклета нахваливать.

— Какой же вы молодец, Вячеслав Вячеславович! Придумали праздники на сцене справлять! — обливаясь сарказмом, восхищалась она. — А то всё гробы и гробы на подмостках… Я когда молоденька была, тоже вот так застолье устроили, так меня потом в партком вызвали…

— Лидия Родионовна, вы это уже в сотый раз рассказываете… — с усмешкой перебила Ольга Резунова. — Парткомы уже упразднили, не надейтесь…

— А я что… — отмахнулась прима. — Ваня молодец, и стол замечательный, дай Бог, не последний…

— И я, Ванюша, тебе скажу: отродясь за таким богатым столом не сиживала, — сказала самая древняя актриса Галина Вахрушевская. — Сподобил Бог… Теперь и помирать не страшно…

— Что стол! Главное, чтобы выпивки хватило… — с наигранной тревогой в голосе добавил старый актёр Алаторцев.

— За это не беспокойтесь, Лев Сергеевич, — весело обнадёжила помреж Лиза Скосырева. — Подстраховались…

— Надеюсь. Всё равно тревожливо как-то…

Все дружно посмеялись, а Алаторцев всё с тем же серьёзным видом говорит:

— А с декорациями ты, Ваня, промашку дал. «Ревизор», конечно, великий спектакль, но нам в хоромах городничего неподходяще. Нам бы трагедии Пушкина… «Пир во время чумы» — это в самый раз.

Гости веселились вовсю, и вся чинность застолья пошла наперекосяк. Моя жена Лера толкнула в бок Лизу Скосыреву, и та, опомнившись, про тост заикнулась.

Первое слово чиновник взял — фамилия его Закупоркин. Я его не звал, но это такой тип, что ни одного застолья не пропустит. Считает себя этаким благодетелем для нашей актёрской братии. И вот он расфуфырился и объявил мне благодарность за «самоотверженное и беззаветное служение Мельпомене на ниве искусства…» Грамотку дал… Сразу за ним, обнимая рюмку, поднялся мой ровесник и друг Гена Киселёв, с которым мы вместе околачивались в «Щуке». Уж завернул так завернул! Со всей художественностью и артистизмом. Не зря, видать, подмостки под ногами почуял.

— Дорогой наш, Иван Михайлович! — декламировал он. — Ваня! Невыразимость теснится в груди моей! Как сказать, обо всей той громадности любви, которую мы храним в своих сердцах? Никак не скажешь… Лишь малую толику может отразить скудная речь моя. Ни в каком другом театре нет такого актёра, как ты! Немыслимым жаром пышет от чудовищной силы таланта твоего! Все пламенеют и горят зелённым пламенным змием, лишь только прикоснутся к неизъяснимой и непревзойдённой игре твоей! Тебе покоряются любые роли! Разве передашь, сколько всего сокрыто, сколь всего таится внутри твоего душевного сооружения! Та умопомрачительная высота, кою ты взял, теряется в облаках! И никому не подвластна сия вершина!

И всё это под медленно льющуюся красивую музыку, под переливающийся свет софитов.

Ну, обняли меня со всех сторон ласковыми взорами и вплели свои поздравительные порывы в общий хор. Я даже растрогался, чуть ли не до слез. Ну а потом, само собой, все чинно выпили, поперхнулись, закусили.

После Игорь Семиренко поднялся. Самый он балагур и шутник в нашем театре. И в этом разе без его выкрутасов не обошлось.

— Думали мы, думали, что тебе подарить… — задумчиво и немного виновато повёл он речь свою. — Вроде у тебя всё есть, красавица жена, дом полная чаша, да и всякие материальные блага тебя мало интересуют, знаем, чего уж там, вот и решили… и решили подарить тебе вот что… Сеня, где там… — обратился он к актёру Семёну Решетилову.

Семён скоренько скрылся за кулисами и через какие-то секунды вынес на подмостки большую картину, обёрнутую зелёной бархатной тканью.

Игорь напыжился, приосанился, напустив на себя пафосной важности, и понёс:

— Друзья! Сейчас пред вашими взорами откроется нетленный шедевр! Прошу сохранять спокойствие… Не волнуйтесь… Особо впечатлительным лучше заранее запастись валерьянкой, валидолом, наполнить рюмки… У кого…

— Ты показывай! Чего зря языком молоть!

— Сейчас. Ишь, какие нервные! Несколько слов о великом смысле сего эпохального, не побоюсь этого слова, полотна…

— Мы как-нибудь сами разберёмся. Давай не тяни! Ваня, скажи!

— Показывай, чего уж там!

— Терпение, друзья мои, терпение… Главное, учтите: картина после реставрации, так что просьба — руками не лапать. До недавнего времени картина принадлежала Пушкинскому музею!.. Великие музеи мира мечтали завладеть ею, предлагали баснословные деньги, многие миллиарды, это были нелёгкие торги, и без везения, разумеется, не обошлось… Но теперь картина по праву принадлежит тебе, Ваня! — и с этими словами Семиренко отдёрнул ткань, и тут уж все ахнули.

Картину я сразу узнал — копия «А.С.Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815года» Ильи Репина. Только вместо лица юного Пушкина удивительным образом вписалась моя постылая физиономия. На картине я в той же позе, в той же одежде — форме лицеиста, но, конечно же, выше ростом и ширше в плечах. Из кармана у меня зачем-то выглядывает бутылка водки. К тому же все головы заменены на головы актёров и актрис нашего театра. Вместо Гавриила Державина — худрук Бересклет. Стол также накрыт красной скатертью, но теперь на нём выпивка и закуски всякие. И располагается он не по одну только сторону, а буквой «г», отчего многие присутствующие уже сидят за этим столом. Внизу в уголке название картины «Незабываемые именины Ивана Бешанина». Словом, из прекрасной картины Ильи Репина получился забавный коллективный портрет нашей актёрской братии. Кощунство, конечно… Впрочем, мне понравилось. Помнится, Льву Алаторцеву тоже дарили исполненную в таком же духе картину Ильи Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Я тогда ляпнул: «Вот бы и мне такую».

Руку автора я, конечно, узнал. Виталий Булавчиков, наш театральный художник, мастерски лепит такие компьютерные копии-репродукции. Причём делает их на настоящем холсте, в красивой резной рамке. Страсть у него — «измываться» над полотнами великих художников. Берёт, скажем, две (или несколько) известные картины с разными смысловыми посылами и лепит из них своё «гениальное творение». Помню, долго смеялся над его копией «Иван-Царевич на Сером Волке» Виктора Васнецова, где лица царевича и царевны он заменил на другие, взяв их с картины Василия Пукирева «Неравный брак»… Причём лица дряхлого жениха и юной невесты вписались настолько точно и органично, без всяких изменений, как будто так и предназначались для картины В.Васнецова. У невесты тот же наклон головы, только в зеркальном отображении. Вот представьте себе царевича, изрядно постаревшего, одряхлевшего, с чванливо оттопыренной нижней губой, который трепетно и нежно прижимает к себе юную невесту… Просто слезу прошибает от умиления… К тому же Виталий позволил себе вольность и поработал с мордой волка, скривив нос и оскал в загадочную и злорадную усмешку. Эта картина у него в двух вариантах. В одном — заменены только лица, а в другом — жених и невеста сидят на волке в своих свадебных нарядах. Ещё мне понравились его «Бурлаки на Волге». То есть это, конечно, картина Ильи Репина, но бурлаки уже с лицами российских императоров, в соответствующих парадных мундирах, с муаровыми лентами, аксельбантами, крестами, звёздами и орденами. Среди них в упряжке, надрываясь, тянут огромный корабль (намного больше, чем у Репина) и две императрицы Елизавета I и Екатерина II, облачённые в нарядные белоснежные платья, инкрустированные драгоценностями, с цветастыми кружевами и оборками. Или вот другая картина: в санях вместо боярыни Морозовой из известной работы Василия Сурикова оказалась «Алёнушка» Васнецова в той же печальной и задумчивой позе. А вместо мальчика рядом с санями бежит козлёнок… И таким вот образом Виталий нещадно «надругался» над многими нетленными полотнами. Некоторые изувечил так, что и сами авторы не разберутся, где чьё. Теперь вот и меня, и себя, и всю нашу труппу сунул в очередную свою карикатуру.

Я обернулся на Виталю — он скромно ужался в конце стола и смущённо ковырял вилкой в тарелке. Талант! Вот только непонятно, какой тут посыл. Что я делаю в центре? Читаю стихи? Тогда причём здесь именины?

— «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил», — процитировал я Пушкина. — Нет не так: «Старина Бересклет нас заметил и… и… в труппу нас благословил». Где-то так… Тронут… тронут до глубины души. Может, я вам и впрямь стихи, что ли, почитаю. Намедни наткнулся на замечательного поэта…

— В другой раз, Ваня, — улыбаясь, сказала Лиза Скосырева. — Тебе, правда, понравилось?

— Правда.

— Ещё бы не понравилось! — радостно воскликнул Бересклет. — Вот, Ванечка, поставили тебя в центр — теперь не разочаруй нас. Ты должен стать премьерчиком в нашем театре.

Бересклет ко всем так обращается: Сашенька, Ирочка, Игорёчек, Ванечка, Лизонька… Невзирая на возраст, награды и положение. Самому ему чуть больше шестидесяти. Он вообще какой-то суетливый и лукавый, коварный и льстивый. Может за глаза с упоением поливать грязью кого ни попадя. Но появись на пороге его кабинета, сразу же вскакивает с кресла и лезет со своими объятиями, даже если чувствует нескрываемую враждебность. И при встрече, пока со всеми не обнимется и не расцелуется, не успокоится. Разговаривает торопливо, мягким спокойным говорком, в изобилии прилагая всевозможные ласкательные суффиксы. С той же лукавой улыбкой и льстивыми словечками устраивает изощрённые показательные порки. По поводу и без — лишает премии и отстраняет от спектакля, не стесняясь, высасывает из пальца надуманные предлоги, чтобы не отпускать на съёмки фильма. Сам же тщеславен до смешного, любит, когда им восхищаются, и всё время напрашивается на похвалу. Помнится, как-то ляпнул: «Не будет меня — вся театральная культура полетит к чёртовой бабушке! Да… А на моё бездыханное тело навалят огромную каменную глыбу с эпитафией:"Здесь покоится великий Бересклет, при жизни которого природа боялась быть побежденной, а после его смерти она боялась умереть"». «Эти слова на могиле Рафаэля написаны», — вспомнил кто-то. «Разве?.. Ну, они мне тоже подходят…»

… — Вот это сюрприз! — воскликнула моя жена Лера. — А почему у Вани бутылка из кармана торчит? Ваня вообще-то редко пьёт. Ему вообще-то надо было нимб над головой нарисовать…

— А я слышала, — сказала Геля Смирнова-Коркина, — если Репин писал чей-то портрет, тот вскоре умирал…

— Как!.. — ахнула Лиза Скосырева. — Хочешь сказать: мы скоро все… того?

— Я не знаю… Столыпина вот сразу убили…

— Ну что за глупости! — вспылил Виталий Булавчиков. — У Репина сотни портретов! Ну, с десяток — так уж совпало… да ну, чушь какая-то!

— Может, и так, — не унималась Геля. — Вот Пушкина из картины вырезали — а вдруг ему это не понравится?

— Ну ты вообще! Его же не из подлинника вырезали! Вот если бы мы подлинник нарушили, тогда бы Пушкин, конечно, возмутился… И Репин тоже. К бабке ходить не надо. Да и вообще, подлинник изменить невозможно! А копия… копия — это так…

— Да-а… Ловко… — оценила и Бортали-Мирская. — Раньше художники годами над картиной трудились, а сейчас — раз, и готово.

— А что вы хотите, Лидия Родионовна, — сказала Ольга Резунова. — Жизнь не стоит на месте. Согласитесь, лучше любой фотографии!

— Жизнь-то — не стоит, а творчество, похоже, умирает.

— С чего вы взяли?

— А как? — с грустью качала головой наша «великая старуха». — Когда картины закончатся, с чего такие свои «шедевры» лепить будете? Настоящих художников уже нет. Сейчас одни фокусники, маляры и карикатуристы. Раньше все вручную, а сейчас конвейерная бутафория. Вон хоть Пикассо взять. Наштамповал восемьдесят тысяч картинок и поделок — и великий художник… Смешно. Карандашиком чиркнул — нате вам голубь мира! А если бы в наше время жил, миллион бы, наверно, настряпал… Сам признавался, что всё ради денег.

Лиза Скосырева торопливо позвала к столу и сама произнесла тост. Ну, моих родителей вспомнила: мол, подарили миру такого сына… А потом покатилось веселье дальше, с гиканьем и плясками.

К моей жене Лере подсел старик Алаторцев и давай меня нахваливать.

— Ваня сам себе цены не знает, — захлёбываясь от умиления, говорил он. — Так играет, что душу надвое перешибает. Сердце — вдребезги. Подсунут ему дохлу роль — стару, квёлу, еле живую, — от которой все отказываются, а он в неё жизнь вдохнёт, здоровье, приоденет, нарядит, всякими красками разукрасит. Вон видишь — Стылый, вон тот, уже и «народного» отхватил. А какой он актёр? Отчесал роль — и в сторону её. Отчесал — и в сторону… Или вон Качель такой же. А Ваня не таков. С душой и с полной отдачей выкладывается. Да только, вижу, мается чего-то, будто не нашёл ещё себя, дорожку свою не нащупал. Талант-то большой, а не раскрылся. Гложет его чего-то, покою не даёт… Ты береги его, дочка, терпи, ежли что, время, оно само всё по местам расставит.

А ко мне прицепился наш комик и балагур Василий Котозвонов. Он у нас вроде юродивого. Запросто может всяких гадостей и колкостей наговорить. Вроде как в шутку. Потом не знаешь, что и думать. Наплюхал он себе и мне рюмки и с поздравлениями полез.

— Желаю тебе, Ваня, чтобы все твои мечты исполнились. Как сказала наша великая Фаина Раневская: «Всё обязательно сбудется! Стоит только расхотеть!..» — чмокнул своей рюмашкой мою рюмку и вдохновенно и залпом выпил. Крякнул и хотел ещё что-то «хорошее» и «доброе» сказать, но актёрская братия его проворно уволокла в сторону, видимо пожалев меня, именинника.

Ко мне сразу подсел тихий и загадочный актёр Георгий Виноградов. Он уже в годах, лет ему этак под семьдесят. Типичный трагик, грустный и задумчивый, что-то жалкое и хрупкое во всём его облике. Мы к нему трепетно относимся, с уважением и любовью. И он ко всем по-отечески, любит наставлять да вразумлять. Тут же Ольга Резунова элегантно на своё место — напротив меня — вернулась. Присела, вся такая одухотворённая и женственная, и с интересом на нас уставилась. Покосился на неё Георгий Васильевич, покачал головой, всё же разговор свой повёл.

— Давай, Ваня, за твоё второе рождение выпьем, — сказал он своим тихим и даже несколько бабьим голосом. — Ты вот в свой день рождения чуть не погиб, а в этом большая тайность есть. Я-то уж старик, знаю. Ты не смейся, тут великий смысл сокрыт… или знак какой-то. Может, это тебе жизненна подсказка… а вдруг тебя к чему-то судьба подводит? Постучалась к тебе робко и что-то сказать хочет.

— Ничего себе «робко»! — захлопала ресницами Ольга. — Чуть на тот свет не отправила!

— Э-хе-хе, не знаете вы, что такое судьба. Если она захочет, и дверь вышибет. А надо будет, и на тот свет отправит… для вразумления…

— Хорошенькое вразумление! Насколько я знаю, оттуда ещё никто не возвращался.

— Возвращаются… Ещё как возвращаются!.. Каждый человек хоть один раз в своей жизни да сбегает… Только потом ничегошеньки не помнит. Это не насовсем когда. А насовсем — это, само собой, каждого ожидает.

— Как это «не насовсем»? — удивилась Ольга. — Вы клиническую смерть имеете в виду?

— Причём тут смерть — это другое… Я вот точно знаю, что бывал в своё время на том свете. Вот только хоть тресни, не могу вспомнить: чего там было, как.

— Откуда вы тогда знаете?

— А вот оттуда… знаю, и всё! А ещё знаю, зачем я там был. Об этом я говорить не буду. Моя тайна. Вот только много я потом в своей жизни изменил. По-другому думать стал, иначе всё глянулось… До этого коснел, а после — сознание ожило…

— Ой, мне бы тоже кое-что поменять надо… Вот бы хоть одним глазком…

— Глянешь ещё… А может, и была уже… Хотя — нет, вряд ли. Вот ты вроде как весёлая и беспечная, а меня, старика, не обманешь — не от счастья так-то…

— Всё-то вы видите…

— Это она потому, что замуж за меня не хочет, — хитро щуря глаза, сказал Алаторцев. — Жили бы душа в душу, счастливо и согласно, как вилка с розеткой.

Лев Сергеевич всегда так шутит, всех наших женщин замуж завёт. Лет ему тоже уже под семьдесят, так что самое время…

Ольга Резунова фыркнула играючи и проворковала кокетливо:

— Я давно согласная, Лев Сергеевич. Но вы же сами постоянно день нашей свадьбы откладываете.

— Ага… откуда мне знать… можа, ты сбежишь из-под венца… Посмеёшься над стариком. Тебе же, как в «Вишнёвом саду» Чехова, весь сад подавай. «Сосновый бор мой!» Одного трухлявого дерева тебе недостаточно… Да ещё «В Москву, в Москву…»

— Ну вот, опять увиливаете… Вы же не на подмостках…

— Как это не на подмостках? А это что?

— Ну, не перед зрителями, в конце-то концов!

Алаторцев оглянулся в зрительный зал, задумчиво и манерно поскрёб небритую щёку и сказал вкрадчиво:

— А можа, есть там зрители, только мы их не видим. Полон зал… Аншлаг…

— Что им сейчас тут делать? На наши пьяные физиономии пялиться?

— Театр пустоты не терпит. А потом, спектакль у нас на загляденье получается… Хошь и без репетиции… Реплики у всех какие примечательные… Импровизация опять же. Просто заслушаешься…

— О каком спектакле вы говорите?

— О нашем. Я только пока названия не придумал. Ну, ничего, спектакль закончится, будет и название. Другие театры обзавидуются. Однако мы заболтались. Ну, давайте, поберечься надо, поберечься… — любимая присказка, когда Алаторцев призывает опустошить рюмки.

Льва Сергеевича всегда коробит заезженное пожелание"Берегите себя!"Помнится, будучи не в духе, он возмущался: «Ну что же это такое! Какой-то умник ляпнул, и все давай мимодумно повторять! Как будто человек для того и живёт, чтобы себя беречь! Почему нельзя сказать:"Берегите своих родных и близких! Берегите землю-матушку! Берегите Природу, мать вашу!.."Это было бы гораздо достойнее человека!» Ещё любит цитировать две строфы из стихотворения Давида Самойлова:

«О, как я поздно понял,

Зачем я существую,

Зачем гоняет сердце

По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно

Давал страстям улечься,

И что нельзя беречься,

И что нельзя беречься…»

…Я словно не заметил забавную перепалку Ольги и Алаторцева. Слова Георгия Васильевича погрузили меня в глубокую и беспросветную задумчивость. Я как-то посмурнел, понурился и, рассеянно ковыряя вилкой в салате, пытался разгадать хитроумное уравнение судьбы. Всё думал, о чём это таком она меня предупредить хочет. — Что странно — то странно, — тихо сказал я. — Пока сюда ехал, всё вспоминал, сколько раз я уже погибнуть мог. Мама рассказывала, что при рождении врачи что-то там напутали, и я чуть не умер. В восемь лет мы с друзьями — вспомнить смешно — пошли кататься на льдинах. Мальцы совсем, глупыши. Тогда я чудом не утонул. От берега недалеко было, но я совершенно не умел плавать, да ещё испугался. Захлёбываться стал. Хорошо, взрослые ребята оказались поблизости. Ветку бросили в воду, вытянули на берег. Потом ещё раз тонул. Тогда мне уже лет десять было. Катались на пруду на коньках, и я под лёд провалился. Тут я как-то сам выкарабкался и даже потом не заболел. А всё равно странно, в этом месте и тяжелей меня ребята катались, но почему-то только подо мной лёд проломился. Были и ещё случаи… да ладно, что плохое вспоминать. Праздник портить… А что мне судьба сказать хочет… Да кто ж разберётся! Только голову сломишь. Давайте уж, Георгий Васильевич, выпьем да и забудем всякие там хитросплетения судьбы.

Ольга Резунова меня поддержала. Схватила бокал с вином и говорит:

— Правильно, Ваня, ты голову не замусоривай. Пронесло, и ладно. Радуйся, а начнёшь думать, только голову замусоришь.

Георгий Васильевич тоже потянулся к рюмке, а всё же, хмурясь, назидательно сказал:

— А ты всё равно подумай, дело сурьёзное.

Позвали мы всех гостей к столу, и решил я сам какой-нибудь благодарственный тост выморщить. Встал я, судорожно припоминая какие-то пафосные и заезженные фразы, и жадные взоры устремились в мою сторону.

И только я рот раскрыл, как вдруг почувствовал, что грудь мою страшно сдавило, и дыхнуть не могу, и сердце моё точно железными клещами стиснуло. У меня помутилось в глазах, и через эту муть какие-то молнии блеснули, а в голове послышался странный звон. Но внезапно всё прошло… Падая, в последнюю секунду схватился за скатерть и потащил кушанья и столовые приборы за собой на подмостки.

Тут, конечно, переполох случился. Крики, вопли, стенания… Жена моя побледнела и позеленела сразу. Кинулись ко мне со всех сторон, как коршуны, а у меня уже и пульс не прощупывается. Бились надо мной, тщётно пытаясь вернуть к жизни, а как же, женщины рыдали, молились, но… Потом и врачи-реаниматологи тоже ничего сделать не смогли. Так вот и закончился этот странный праздник. Увезли тело моё на последнюю гримировку, а гости разошлись грустные и понурые.

Но история моей жизни на этом, конечно же, не закончилась.

Явление 2

Смена декораций

В тот момент, когда мне дурно стало, вот что произошло.

Лера сразу подскочила ко мне и спросила вроде как испуганно, но с плохо скрываемой радостью:

— Ваня, что с тобой? Тебе плохо?

А мне и говорить-то трудно.

— Сам не знаю, — чуть слышно прошелестел я. — Сердце что-то… Режет… Искры из глаз…

— Это ничего, пройдёт… Это всего лишь… — и тут же добавила, чуть скривив уголок рта: — А «Скорую» вызывать ни к чему. Здесь до неё всё равно не дозвониться…

Посмотрел я на весёлую жену свою не то с удивлением, не то с укором и вдруг почувствовал, что и правда боли в груди стихли, а хмель весёлый ещё лише разыгрался, и голова какая-то податливая стала… И во всём теле бодрость небывалая появилась — кровь по жилам забурлила, тепло разлилось. Вслушался в себя в остатний раз и никакой хвори не обнаружил.

Оглянулся по сторонам — и у меня волосы на голове всколыбнулись. Что за фокусы? С одной стороны, вроде как ничего не изменилось, а с другой… Сижу я там же, на своём месте, предо мной те же кушанья, рюмка налитая. Рядом жена как-то странно и… с надеждой на меня поглядывает, за руку держит. А всё же много странных изменений произошло. Стол намного длиннее стал и выгнулся буквой «г», скатерть на нём красная стала, как на картине, и гостей чуть ли не в два раза прибавилось. Гляжу: что за бред? Тут и Антон Каменев, и Зинаида Гвирская, Варвара Ерёмич, Сергей Белозёров, Сергей Мартынов, Лука Кондишин и другие актёры и актрисы нашего театра, которые уже умерли в своё время. И все они такие весёлые, довольные, здоровьем пышут. Тут-то и кинуло меня в раздумье. Вроде как и радостно мне их снова увидеть, а с другой стороны, дело ясное: хватанула меня белая горячка. Хотя от чего, с двух рюмок, что ли? До этого месяца два не пил, да и не любитель я. Может, шизофрения какая-то пробудилась? Ведь бывает же такое — раз, и человек спятил. В один прекрасный и солнечный день. Стукнулся, видать, головой сильно. Повредил чего-то там, в лобной или теменной доле, корка треснула…

Сижу и не знаю, радоваться мне или печалиться. Ладно, думаю, посмотрим, чего дальше выкинется. Главное, виду не подавать.

Георгий Виноградов отчего-то горестно качал головой и всё повторял: вот оно что… вот оно что… А потом повернулся ко мне и такую чушь понёс, что я засомневался и в его здравом уме тоже.

— Так оно, Ванюш, и бывает, обычное дело… — раздумчиво глядя на меня, говорил он. — Почти у всех так: умирает человек и даже не замечает этого. Потом, конечно, до него потихоньку, помаленьку начинает доходить…

— Вы это о чём?

— О том самом, Ваня… У тела и у души одно и то же сознание, и в момент смерти сознание остаётся только у души. А душа всегда заранее готовится… И твоя вот подготовилась, а как же, чтоб тебе не так грустно было… Видишь, те же декорации, мы тут с тобой, никуда не делись. Близкие люди всегда в трудную минуту рядышком…

«Спятил старик, — подумал я. — Вместе со мной… Может, и другие тоже?»

— Кто бы что ни говорил, а жизнь справедливо устроена, — весело сказал Алаторцев. — Всегда даёт человеку время допить и закусить, сколь душеньке угодно, и с близкими вдоволь пообщаться… Когда ещё Бог даст…

— А у нас и вовсе добрая традиция: актёрские души капустники любят… — добавила Ольга Резунова. — У других не так. Всё зависит от профессии. Как тебе, Вань, наш капустник?

— Замечательно…

Я рассеянно разглядывал гостей и ничего не понимал. С одеждой у всех вообще полная несуразица. Те гости, которым посчастливилось в картину попасть, теперь в тех же нарядах 19 века. Бересклет — в малиновом мундире Гавриила Державина. На мне тоже лицейский мундир Пушкина, из синего сукна с красным воротником, старательно застёгнутый на все пуговицы, те же блестящие чёрные ботфорты и белые панталоны. Я даже ощупал себя для верности. Другие же гости, не попавшие в картину, в основном которые «мертвецы», — в разнообразных сценических нарядах. Тут и лохмотья, и рабочие спецовки, военные кителя, белые халаты, какие-то странные вычурные одеяния — прямо в глазах рябит! Разве что мутный, как студень, чиновник Закупоркин остался в своём былом лощёном костюме. Да ещё моя супруга в том же самом красном платье, подпоясанном чёрным широким ремнём на невероятно-узкой талии. Мне всегда не нравилось это платье: глянешь, и мерещится красный гроб с чёрной траурной ленточкой. Пробовал тактично как-то донести Лере, а она всё равно — любимое платье, любимое платье, мне в нём везёт.

«Мертвецы», конечно, — на удивленье, но и с живёхонькими перемена странная приключилась. Особенно поразила меня красавица Зиночка Караева. Мы её ещё тростиночкой зовём, и ангелочком, и солнышком… С начала застолья она и впрямь ангельской тростиночкой была. Сидела в самом конце стола, потупив взор. Иной раз поднимет свои большущие глаза, похлопает длинными ресницами, согреет всех своим приветным взглядом и опять будто задумается о чём-то. А тут вдруг в развязную толстушку превратилась. Хохочет без умолка и шутит как-то уж совсем пошло и скабрезно. С вызовом и насмешкой на всех смотрит. В одной руке у неё — бокал вина, а в другой — сигаретка изящно трепещется. Раньше не курила и от спиртного отказывалась, и вот те раз.

С Ирой Приваловой другая метаморфоза случилась. У неё внешность самая что ни есть демоническая была. Волосы длинные, чёрные, и глаза тоже чёрные, пронзительные, колючие. Ну, ведьма, женщина-вамп! Ей и роли эдаких роковых и властных женщин втюхивали. И вот смотрю я теперь на Иру и еле узнаю. Превратилась она в милую блондинку, с трогательной улыбкой. Глаза чёрные так и остались, только они добрые какие-то, ласковые.

Эх, да любого гостя хватай, лицедея, прости Господи, — и с трудом узнаёшь. Причём перевоплощаются в мгновение ока время от времени — не успеваешь следить. Та же Зиночка Караева опять вдруг стройная и скромная стала. Как только взгрустнула, так и переменилась. Ненадолго, правда, минут пять так посидела, и, верно, ей надоело — опять растолстела. У меня от всего этого ум за разум захлестнуло, а всё равно креплюсь, не выдаю себя. Хотя — никому вроде как до меня и дела нет. Попойка, видать, в ту стадию вошла, когда гости в компании сбиваются, группы и группки, толкуют о своём, перебивая друг дружку, а на именинника и внимания не обращают.

Красавица помреж Лиза Скосырёва подкралась ко мне сзади и навалилась на мои плечи своей огромной тугой грудью.

— Ванюш, ты почему такой скучный сидишь? Такой прекрасный праздник!.. Тебе что, невесело?

— Очень весело… — сказал я и повернул голову. И тут с ужасом увидел, что у Лизы декольте до самого пупка… На празднество она пришла в строгом бежевом костюме, под цвет волос, минуту назад видел её в великолепном белом светском платье некой графини или княгини, какова она на картине, а теперь нелепое и несуразное платье — даже описывать неловко. У меня прямо дух захватило… от возмущения… Жена ведь рядом… Я испуганно глянул на Леру, а она равнодушно на нас с Лизой посмотрела и опять принялась что-то прагматично обсуждать с Аркашей Стылым.

Лиза — озорница ещё та! Всегда такая весёлая и живая. Любит, как говорится, включать наивную дурочку. Например, помнится, на улице к ней прицепились какие-то сектанты и для начала спросили: «Вы в Бога верите?» Лиза округлила глаза, полные недоумения и непонимания, и сама спросила: «А кто это?»

У нас все её искренне любят. Среди множества кандидатур она выбрала Володю Шалоберкина, красавца-мажора и, не буду кривить душой, талантливейшего актёра, который к тому же на пару лет её младше.

— Ну, раз Ваня недомогает, тогда я тост скажу, — поднялся Алаторцев. Все затихли, и он продолжил с кривой усмешкой: — Ну, чего уж там, долгих лет жизни желать поздно… Творческих успехов — тоже не то. Личная жизнь — так это теперича неактуально. Да, решительно снимаем с повестки дня… Даже не знаю, что и пожелать. Теряюсь. Разве что — здоровья, как водится. Обычное здоровье, оно конечно, теперича от тебя никуда не денется. Про хвори можешь забыть напрочь! А вот психический настрой не помешает. Чтоб не грустил, в этой самой депрессии не плавал, с хандрою не знался, ничего не боялся — однем словом, настоящего тебе душевного здоровья и крепкого духа, Ваня! Давайте дербалызнем за Ваню, не чокаясь, конечно.

Что к чему?

Со всех сторон посыпались заботливые стенания о моём душевном равновесии, пожелания скорейшего обретения духовной гармонии и ещё чего-то там до зарезу необходимого. И пили не менее старательно.

— За твою душу, Ванька! — сказал и Сергей Белозёров, приветствуя меня литровой бутылкой водки.

Вот ведь здоровья у мертвеца! Ему в рюмку наливают, а он упёрто отмахивается: «Нет, я только из горла… Я только из горла…» Как отхлебнёт, так, считай, половины нет. Даже не поперхнётся. А ведь Сергей тельцем тщедушный, ключицы выпирают, кадык торчит. Непонятно в чём жизнь держится. Помню, всегда он отличался весёлым нравом и любил выпить. И сгинул по глупости, нелепо. Нашли его замёрзшего в сугробе неподалёку от его же дачи. В кармане — сценарий и бутылка пустая. Что тут думать — дело известное. Сейчас такие сценарии подсовывают, что и правда сопьёшься. Читаешь иной раз, и оторопь пробирает до самых селезёнок. Отшвырнёшь сценарий этот в сердцах куда подальше и думаешь: что там у автора в голове деется? Откуда они такие берутся?

Сергей тогда два месяца до сорокалетнего юбилея не дотянул. При жизни не ценили, а потом как запели со всех тумбочек: выдающийся был актёрище, великий! Потом, само собой, скоренько и стыдливо забыли. Обычная история. А ведь Сергей Белозёров и впрямь был актёр на особинку. Умел что-то новое найти для роли, оригинальное, неожиданное, да и вообще был органичен, что называется, от земли. Я у него многому поучился, ох и многому! Дружно мы с ним жили, без слёз и не вспомнишь. И на даче его, злополучной, бывал не раз. Старался как-то его от пьянства отвадить, да куда там! Мне ли, молодому да желторотому, было учить?

Георгий Васильевич как будто угадал мои мысли.

— А вот напомни сейчас Сергею про сугроб, так будет утверждать, что на сцене помёрши… Дескать, рухнул замертво, как и положено актёру, при всём честном зрителе. И все почившие актёры и актрисы так считают. Так оно и есть: мимо сцены артистам никак не проскочить. Всем актёрам суждено на сцене умереть — как и все врачи умирают на операционном столе. Вот и с Белозёровым так случилось: тело в сугробе коченело, а душа в это время на подмостках бенефицию устроила. При полном зале зрителей. А после такой банкетище на сцене отгремел — не хуже твоего, Ваня. Ну а потом Сергею сказали: так, мол, и так, опускай занавес. Это такой негласный закон между актёрскими душами — друг друга со сцены в последний путь провожаем.

Аркадий Стылый потянулся за салатом и в ту же секунду… нахмурился, словно что-то худое вспомнил, отложил вилку и в сердцах тарелку отпихнул. Да так, что чуть бутылку не опрокинул — пошатилась она, но устояла.

— Ваня, ну, что ты за человек! — с обидой сказал он. — Заставляешь всех нас переживать, нервы тратить. Теперь я тебе завидую уже чёрной завистью. Опять ты всех обскакал. Разве так можно?

Я уставился рыбьими глазами: что опять нашло?

— Прикидываешься? — не унимался Стылый. — Полное спокойствие и равнодушие! А самого поди радость распирает, так ведь? Да, завидую, завидую… Мы тут вынуждены влачить жалкое существование в нашем бестолковом, никчёмном мире, играть глупые пьески, мылиться в пошлых сериалах, а ты… — тут у него перехватило горло, прокашлялся он и торжественно досказал: — А ты теперь можешь приобщиться к истинному искусству, играть в настоящем театре!

— Не понимаю, меня что, выгнали из театра? — растерянно спросил я и, хмурясь, посмотрел на Бересклета.

— Кто же тебя, Ванечка, теперь выгонит… — странно улыбаясь, ответил он. — Ты теперь отныне и навсегда на стене театральной славы, на седой стене плача… Навеки в наших сердцах и в сердцах зрителей…

— Прямо как о покойнике говорите. Это что, шутка такая?

Гости на меня как-то странно уставились… с интересом, что ли, и с какой-то жалостью.

— Минуточку внимания! — поднялся чиновник Закупоркин. — Я забыл самое главное. В этот знаменательный день имею честь объявить, что Ивану Михайловичу Бешанину присвоено высокое звание «Заслуженный артист России»!.. Посмертно…

Все захлопали в ладоши, давай голосить, как психи в сумасшедшем доме. Мне же вообще стало не по себе.

— Какой тонкий чёрный юмор… — буркнул я. — Ну, хороните, хороните…

Ольга Резунова как будто опомнилась.

— Ваня, никто тебя не хоронит… Просто ты попал… как сказать… в переплавку как бы… Поверь, это мечта любого актёра. Вот увидишь, возродишься как птица Феникс Ясный Сокол…

— Вот именно! — восторженно сказал Стылый. — Переплавка — это самое точное слово! Я уже ясно вижу: из тебя получится бесценный слиток актёрского мастерства…

Представляете, какую чушь завернули? Мне даже говорить расхотелось.

Стылый не отступал.

— Ты же знаешь, Вань, — участливо говорил он, — да и все присутствующие здесь подтвердят: во мне совсем нет никакого таланта. Всё, чем я могу гордиться, — это прекрасная память и работоспособность. За счёт этого ещё как-то держусь. Честно говоря, мне бы другую профессию, да поздно уже. Ничего другого я делать не умею. Я был бы несказанно рад очутиться на твоём месте. Быть может, тогда из меня хоть что-то получилось бы.

Знаете, мне было странно услышать от Стылого столь откровенное признание в своей бездарности. Ему палец в рот не клади — откусит по локоть. Кровушки попить да попортить — тут ему равных нет. Всякий раз он спорил с Бересклетом и со всеми бывшими режиссёрами за каждую роль. Верезжал открытым текстом, не стесняясь других актёров, якобы он достоин только главных ролей. С фиолетовой пеной у рта доказывал, будто только он может сыграть ту или иную роль. А тут при всём честном народе сознался в своей серости. Странно. Как будто весь мир перевернулся.

— И я, Ваня, тебе завидую, — вздохнул Алаторцев. — Я-то насколь тебя старше, а так и не дождался этого чарующего часа… А ты — раз, и готово. В свой день рождения, да ещё на сцене… Душе твоей тоже подсоба — не нужно тащить тебя из какой-нибудь подворотни…

— Ты вообще скажи спасибо, что у тебя душа есть, — назидательно изрекла Бортали-Мирская. — У многих её и нет вовсе. Да ещё застолье организовала! Нас пригласила…

— Перед тобой сейчас такие перспективы открываются — уму помрачение! — восторженно всхрапнула Лиза Скосырева. — Теперь прикоснёшься к настоящей, к великой драматургии!

— Ты это о чём?

— Будешь играть в пьесах, которые сам написал.

— Я?

— Да.

— А я уже что-то написал?

Бортали-Мирская задумчиво покачала головой.

— Все мы пишем свою жизнь, начиная с самого рождения…

Я хотел что-то ответить, но тут вдруг моя Лера напустилась на чиновника Закупоркина:

— Вы зачем пришли? — угрюмо и с раздражением спросила она. — Вы же знаете, что мой муж посредственная бездарность, никчёмный актёр, без денег и честолюбия. В его годы другие уже звёздами становятся. А вы тут какие-то звания раздаёте, дипломы, благодарности… Вам не стыдно лицемерить?

Что?.. У меня прямо челюсть отвисла, брови на лоб полезли, округлившиеся глаза за собой потянули. Как это неожиданно и трогательно… У нас с Лерой, конечно, не всё гладко, любящей и образцовой семьёй нас не назовёшь, но что касается моих актёрских способностей — она всё время старательно твердила, какой я талантливый, как я удивительно и неподражаемо играю, «а в этом эпизоде вообще гениален и восхитителен» — и тому подобное. И вот те раз! Интересно, и почему это я «посредственная бездарность»? Я совсем даже непосредственная бездарность… И вообще, честно сказать, Лера сама по себе замкнутая, неулыбчивая и молчаливая. На людях она не стала бы устраивать скандал. Только дома… Всё в голове моей перемешалось, в груди зарычало, но я, естественно, смолчал. Дай, думаю, посмотрю, что дальше будет.

А этот Закупоркин, ещё совсем недавно всесильный и довольный собой чиновник, вдруг превратился в жалкого и беззащитного.

— Я не понимаю… — тихо и подавленно произнёс он и с растерянно уставился на Бересклета. — Вы же сами рекомендовали Бешанина.

Наш худрук Вячеслав Вячеславович, у которого ботаническая и, казалось бы, не плотоядная фамилия Бересклет, всегда стелился лисой перед министерскими портфелями, подныривал под лакированные туфли «культурных» чиновников, да и перед всеми вышестоящими, угождал всячески и заискивал. Но сейчас он, казалось, чувствовал себя барином, хозяином положения. Видимо, собственной значимости ему придал приторный малиновый мундир, к тому же на голове у него появилась нелепая розовая шапочка с помпончиком.

Бересклет насмешливо посмотрел на Закупоркина, которому он обязан своим назначением.

— А у вас что, своей головы на плечах нет? — ковыряя вилкой в зубах, вопрошал он. — Или у вас плечи, чтобы щёки подпирать?

Чиновник растерянно моргал, и щёки его немилосердно шмякали.

— Вы понимаете, что дали высокое звание сомнительной личности?! Хоть и посмертно, — не унималась Лера. — Заметьте, я не говорю, актёру! Это не актёр, который не сыграл ни одной — ни одной, повторю, — звёздной роли! Его что, зрители боготворят или кто-то из признанных мэтров отметил? Вот здесь сидят по-настоящему заслуженные и народные артисты. Вам не стыдно в глаза им смотреть? У вас совесть есть? Вы за что зарплату получаете? Вас по ночам кошмары не мучают?

Закупоркин жалко и беззубо отбивался, и пот градом лился с его размордевшей физиономии. Лерочка с упоением измывалась, а я не мог оторвать от неё глаз, чувствуя, что клочья летят именно с меня.

Вдруг мне стало муторно, и я, словно смахнув наваждение, отвернулся и принялся за «покойничками» наблюдать.

Они сидели за столом как ни в чём не бывало, ели, пили, смеялись. Между Антоном Каменевым и Львом Алаторцевым забавная беседа случилась.

— А я ведь на тебя, братец, в некоторой обиде, — хмурясь, сказал Каменев. — Роль Городничего тебе отдали, а я как же? Моя любимая роль, а ты… нехорошо, э-хе-хе! — Да ведь ты уже лет как десять помер, а я-то покуда живой…

— Ну, померши, и что? Эка невидаль! — строго сказал Антон Никанорович. — Всё одно лучше меня Городничего никто не сыграет.

— Городничий ты и впрямь первостатейный. И имя у вас одно, и характером…

— Да, я и умер-то Городничим, помнишь? Да ещё в финальной, «Немой сцене». Все замерли, а меня удар хватил. Рухнул и сцену родимую обнял, прижался к ней, к любимой, всем телом и шепчу, прощенье прошу… Себя нисколь не жалко, а только одна мысль — успеть бы попрощаться. Зрители поначалу ничего не поняли, думали, задумка такая. А когда заминка с поклонами… потом объявили, — тут уж весь зал разрыдался. «Скорую» не только мне вызвали, половину зрителей в больницу свезли. Да, очень уж меня публика любила.

— Помню, помню. На моих глазах было. Меня по сию пору твоим Городничим натыкивают. А я не в обиде. Чего уж там, перед великим талантом преклониться не зазорно.

Вдруг послышался истеричный визг, как будто бабий:

— Что вам от меня надо?!

Я повернул голову и увидел того самого чиновника Закупоркина. Он уже стоял и грузно нависал над столом, глаза его безумно ворочались, губы дрожали, а пот лился уже в три ручья и крупными градинами падал на пол.

Гости от неожиданности затихли, тоже повернулись к чиновнику — и почти все вдруг захохотали.

Закупоркин в каком-то паническом отчаянии выхватил невесть откуда пистолет и неумело стал палить куда ни попадя. Как ни странно, я совсем не испугался, а с цепенеющим восторгом смотрел на это безумие. О других и говорить нечего — застолье просто клокотало от хохота! А ведь я ясно видел, как пули попадают в людей. У Семиренко появилась кровавая дырка во лбу, у моей благоверной — две, и, вот поди ж ты, никакого вреда. Раны от пуль через несколько секунд исчезали, как будто их и не было вовсе.

Наивная Геля Смирнова-Коркина, влюблённая во всяких крутых парней и успевшая в свои двадцать пять трижды побывать замужем, вскочила, захлопала в ладоши и закричала восторженно:

— Потрясающе! Блистательно! Браво!

Один только Кирилл Геранюк вроде как и правда умер. Его бездыханное тело повалилось со стула, а из виска потекла струйка крови. Это пулевое ранение и не собиралось затягиваться.

Думаю, о Кирилле нужно сказать подробнее. Он на криминальном коньке прославился. В театре у него роли незначительные, разве что мелькнёт где-нибудь в эпизоде или в массовке сверкнёт тускло и серенько, а вот в бандитских сериалах он нарасхват. График его на несколько лет расписан. Да знаете вы его: у него дырка на подбородке, а ещё он голову всякий раз бриолином мажет и волосы зачёсывает назад для пущей важности и авторитетности. Кирилл и в жизни не улыбчивый. Так окрутел в своём образе, что уж и сам не помнит себя настоящего. И всё же в самом начале праздника нет-нет да и улыбался, иной раз и сгогатывал над шутками, и сам что-то вворачивал с пошлым юморком. Правда, когда за столом «мертвецы» появились, он опять стал угрюмым, словно привычную маску нацепил. Видно было, как он от какой-то своей страшной думы еле крепится, комок в горле перекатывает, желваки на скулах перетирает. Когда Закупоркин начал стрелять, Кирилл даже и не шевельнулся. Так и сидел, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Тут-то его и нашла шальная пуля.

Я уж было бросился к Кириллу, как вдруг он и вовсе исчез. И никто на это внимания не обратил, словно ничего особенного не произошло.

У чиновника какой-то резиновый пистолет оказался. Он выпустил под сотню пуль, стрелял бы и ещё, но моя ненаглядная супруга остановила его.

— Дайте-ка мне! — лопаясь от нетерпения, она выхватила пистолет и, не мешкая, с каменным лицом выстрелила мне в голову. И тут же истерично расхохоталась, увидев у меня дырку во лбу.

Она, целясь в разные части моего тела, палила и палила с нескрываемым удовольствием, а я лишь чувствовал лёгкие покалывания. Тут уж я окончательно понял, что из ума выбился.

Внезапно Лера резко обмякла, сразу стала доброй и спокойной. Виновато улыбнувшись, она села на своё место и как ни в чём не бывало стала накладывать себе в тарелку всего помаленьку вегетарианского.

Угомонились и гости.

— Очень смешно, — фыркнула Ольга Резунова.

Бортали-Мирская тоже не поленилась и сказала:

— Не всякая пуля долетит до середины головы… Особенно если это голова Бешанина…

— Такая большая, Лидия Родионовна? — мило улыбаясь, спросила Лиза Скосырева.

— Нет, такая тугая…

— А я думаю, — просунулась Зина Караева, — чтобы раскинуть мозгами, ума большого не надо…

Старик Алаторцев вдруг Геранюка вспомнил.

— Жалко Кирилла… Одначе сам виноват. Вот так побегай из одного криминального сериала — в другой, туда-сюда, туда-сюда… И везде его убивают, и сам старается… Вредная привычка. Надо было и духовное что-нито…

Я ничего не понял.

— Ну вы даёте! — сдавленным голосом прохрипел я. — Я что, свихнулся? Или, может, вы все спятили?

— Ваня, ну ты сам посмотри, — с этими словами в руках у Ольги Резуновой невесть откуда большое зеркало объявилось. Поднесла его мне и говорит: — Только ты не ужасайся, будь мужчиной, держи себя в руках.

Легко сказать… Глянул я в зеркало… Ну, лейкопластырь с носа пропал, а сам нос выправился, гладенький стал, ровненький, опухоли — как не бывало. Да и со всего лица синяки и ссадины исчезли. Как будто и не попадал я ни в какую аварию.

Вроде ничего особенного, вокруг гораздо всё нелепей и несуразней, а на меня какая-то апатия навалилась.

— И что это значит? — спокойно спросил я.

Все молчат, глаза прячут.

— Ты умер, мой родной, — с усмешкой сказала Лера.

— К тебе гроб на всех парах скачет! — весело добавила Лиза Скосырева.

Кто-то посмеялся, а вот мне стало совсем не до шуток. Я лишь кисло усмехнулся и ничего не ответил. В свою смерть я, конечно же, не поверил, но во мне уже начала набухать какая-то злость, когда посылаешь всё к лысой бабушке.

— Да, Вань, так и бывает. Только в самый пыл войдёшь, а тебя уже выпрягают, — покачал головой Сергей Белозёров. — Я тоже чуть больше твоего пожил. Сцена забрала, сцена. Только я не на пирушке, а во время спектакля окочурился. Помнишь, я тогда Чацкого играл. «Карету мне! Карету!» — да и упал замертво.

— Вот именно… — задумчиво сказал я. — Призраки, галлюцинации — это уже шизофрения… шубообразная…

Со всех сторон посыпались смешки, забавные колкости. А Лера смотрела на меня снисходительно и с нескрываемым злорадством.

— Ваня, успокойся, не смеши людей.

А меня гляди и впрямь в бешенство швырнёт. И швырнуло бы, не появись наш молодой актёр Глеб Обухов. Вбежал он на сцену весь такой заполошный, горем пришибленный, глаза как у окуня.

— Ивана Бешанина машиной сбило! Насмерть! — закричал он.

Час то часу не легче! Смотрю на Глеба, а он меня сразу-то не приметил или не узнал из-за костюма этого. От волнения, видать, ему голову обнесло, в глазах помутилось.

Ну, все лица, конечно, в мою сторону.

— Ты что мелешь, не по глазам, что ли? А это тебе кто? — строго спросила Бортали-Мирская, показывая на меня.

— Надо было Ване место на Ваганьковском кладбище подарить… — пошутил кто-то.

Тут уж я не выдержал и вспылил:

— Да вы что, сговорились, что ли?! Послушайте, эту комедию пора сворачивать!

Глеб, увидев меня, за сердце схватился, очумелыми глазами на меня смотрит, смотрит… а я-то вижу, что он играет, да ещё так фальшиво, бездарно.

— Что это?.. — чуть не плача, говорил он. — Я же своими глазами видел! Искорёженный он, голова пробита, мозги наружу… врачи и не пытались. Иван был, точно… я же… видел…

— Ты нас не путай. Ваня у нас на сцене умер, как и положено актёру, — сказала Бортали-Мирская. — Все актёры умирают на сцене! Ты разве не знал? Хочешь сказать — Ваня плохой актёр? Или не наший он, раз его машиной придавило?

Это меня уж совсем рассердило.

— Что вы меня все хороните?! Я умер — пусть. Только, Лидия Родионовна, я вас очень уважаю, но, пожалуйста, давайте заканчивайте этот балаган.

Бортали-Мирская всплеснула руками и запричитала:

— Ой, да что же это мы и впрямь на именинника напали! У Вани же сегодня день рождения, день настоящего рождения… Ну-ка, кто у нас ещё тост не говорил? Наливаем, наливаем… За здоровье покойника… тьфу ты чёрт — именинника…

— И то правильно, — обрадовался Алаторцев. — Давайте, поберечься надо, поберечься…

— Только не надо этих глупых тостов типа «чтобы у нас всё было», — продолжала наставлять прима. — Глупые люди не понимают, что эта идиотская реплика понимается буквально. «Всё» — это значит болезни, несчастья, нищета, нужда… Список можно продолжать до бесконечности. А Ване и так не повезло… Ну, а как, в младых годах… Что ни говорите, а на этом свете особенные слова нужны…

Лука Лукич Кандишин решил тост сказать. Актёр, как говорится, легендарный и выдающийся. Девяносто два года прожил и до самого смертного часа со сцены не сходил. Прокашлялся он и говорит:

— Спасибо, Ваня, шо пригласил меня на бенефис свой… Как же удачно сложилось, шо он стал для тебя и для усех нас двойным праздником. Отрадно должно быть тебе, шо освободился ты от бренной жизни не в своей постели, не на больничной койке, не по злой воле худого человека или какого-нибудь стихийного несчастья, а на сцене родного театра, в кругу своих близких и родных людей. Такая уж наша актёрская доля. И про себя скажу. Сколько же раз приходилось мне мертвецов играть! И стреляли в меня, и в гроб укладывали. А роль старика Самарова! Не одну сотню раз я от сердечного приступа на сцене умирал. Покочевряжишься, покривишься для убедительности да тут же и рухнешь как подкошенный. Минут пять, наверно, а то и больше приходилось лежать смирёхонько, пока вокруг все ахают да причитают. А я, признаюсь, лежу себе, бывалоча, и для пущего воплощения представляю, как я над телом своим летаю навроде души. Парю эдак с крылышками и без и удивляюсь. А потом ещё и туннель вообразишь. И туды, в туннель, в туннель засасывает… А дальше как-то… воображения, что ли, не хватало? Ну, представишь ангелов каких-нибудь с крыльями, херувимов шестикрылых, серафимов там, мать с отцом, родственников… Ещё чего-нибудь эдакое для умиления сердца… Да… Так вот я о чём. Жить надо так, шоб не в ущерб загробной жизни. Шоб у души у нашей только прибыток был. А выпьем, друзья мои, за то, шо нет никакого туннеля, и никто нас никуда не засасывает!

Слушал я тост, этот бред сивой кобылы, вполуха и всё ждал, когда мой разум восторжествует над белой горячкой. Так и решил, что пить больше не буду, и тогда покойнички потихоньку рассосутся, а с ними и странные видения улетучатся восвояси. И вот пока я, наивный, питал призрачные надёжды, моя «шизофрения» раздулась уже до размеров всего зрительного зала. Да-да! Вдовесок ко всем бедам, я стал видеть ещё и зрителей, которых ну уж никак не могло быть.

Явление 3

Покойника с кладбища не забирают

Случилось это так. Когда Лука Лукич сказал последнюю фразу, я, сидевший боком к залу, услышал, как зрители захлопали в ладоши. Вздрогнув, я повернул голову и глазам своим не поверил: полный зал зрителей! Аншлаг, ни одного свободного места! А зрители рукоплещут как-то уж совсем вяло и браво не кричат. Ладно бы просто зрители, а то ведь на первых рядах знаменитые писатели, режиссёры, актёры и актрисы, многие из которых уже умерли.

— Ваня, ты чего в зал уставился? — с иронией спросила Ольга Резунова. — Спектакль ещё не закончился. Хочешь на своём бенефисе провалиться?

Я и правда в какое-то оцепенение впал. В первом ряду я увидел знакомую девушку. Она единственная не хлопала, не веселилась, а смотрела на меня, не отрывая глаз… и плакала. И не просто роняла слёзы умиления, как это часто бывает во время спектакля, а горестно рыдала. Да, я узнал её: много, много раз видел на своих спектаклях. Это странная история… Меня все время почему-то тянуло к милой незнакомке, и это не объяснишь. Актёрам нельзя смотреть в зал, но я всегда чувствовал её взгляд. Иногда я забывался, и наши глаза встречались. А на поклоне я мельком смотрел на неё и опять видел её глаза. И хоть она торопливо отводила взор, словно боялась выдать себя, я всё понимал. Эх, а что я понимал? Ну, заносчиво зачислил в свои поклонницы, хотя она никогда у меня автографа не просила и даже не подходила. Выйду из театра — какая-нибудь фанатка подбежит, а она стоит в сторонке тихо так, с грустью куда-то смотрит, словно задумавшись. Первый раз я увидел её лет восемь назад. И вот с тех пор так и не познакомился. Да, тянуло меня к ней, тянуло, как к родной душе, но, стыдно признаться, это и пугало. Всегда был погружён в театральную жизнь, в непрерывные творческие искания и всё такое. Как раз тогда я познакомился с Лерой, а семь лет назад мы поженились… Лера тоже актриса нашего театра, и младше меня на три года. Отец и мать из киношной среды, уважаемая семья, династия. Не каждому так везёт, как мне повезло… Житейские проблемы как-то сразу разрешились, в кино и на телевидение стали больше приглашать, появились влиятельные знакомые и покровители, и вошёл я, как говорится, в обойму избранных. По правде сказать, вся эта элитарная толкотня — это не моё, поэтому старался избегать всевозможных ток-шоу, клубных посиделок, бесконечных праздников и поминок. Но меня радовало, что могу, не слишком задумываясь о хлебе насущном, постигать актёрское ремесло, сниматься в хороших фильмах, много читать и заниматься любимыми и нужными делами. Детей, правда, мы так и не нажили. Лерочка твёрдо решила, что мы должны пожить для себя, а я вяло настаивал.

Знаете, смотрю я на свою прошедшую жизнь и теряюсь. Как будто не жил, а находился в каком-то непонятном подвешенном состоянии, в неком душевном анабиозе.

Эх, милая незнакомка! Помню, однажды всё-таки порывался с ней познакомиться, порывался… но пыл мой как-то быстро иссяк, а тут ещё, как назло, неотложное дело появилось…

…Незнакомка в упор смотрела на меня своими большими глазами и не отводила взгляд. И столько в её глазах было боли и укора, что мне стало не по себе, и я — отвернулся. И тогда она совсем разрыдалась, сорвалась со своего места и побежала к выходу.

Я вскочил и уж было кинулся вслед, но встал как вкопанный, вспомнив о своей «шизофрении», и лишь растерянно смотрел, пока незнакомка не скрылась за резными воротами зала.

— Ваня, теперь уже не догонишь, — услышал я за спиной насмешливый голос ненаглядной супруги моей, а ныне уже вдовушки.

Я обернулся: злая усмешка блудила на холодном и красивом лице.

— Вот, Ваня, упустил свою настоящую любовь, — говорила Лера, — теперь локти кусай. Зачем ты на мне женился, дурачок? Кто тебя просил? Хорошей жизни хотел? А как тебе хорошая смерть?..

Алаторцев покачал своей огромной седой головой и сказал:

— Вот видишь, Ваня, я же говорил, театр пустоты не терпит. Если постановка хорошая, зрители её без внимания не оставят. А тут аншлаг…

— Ванечка, смотри, хорошо играй, не разочаруй публику, — ухмыльнулся Бересклет. — Вся выручка твоя…

— Жить, Ваня, интересно, но и умирать тоже забавно. Особливо когда с душой играешь… — сказал кто-то из покойничков.

Вдруг на меня удивительное и странное спокойствие нашло. «Ну, спятил я, и что? — весело думал я. — Сумасшедшие, они, говорят, счастливые. Живут в своём мире — и горя не знают. А если даже и умер, так всё равно уже ничего не поправишь. И вообще — в гробу я эту жизнь видел… Здесь тоже, оказывается, интересно… И впрямь, что это я теряюсь? Не всем выпадает с покойниками общаться. Надо бы какого-нибудь зацепить…»

Окинул я глазком гостей и на Петре Карпове остановился. Тоже он из покойничков. Помню, любил я с ним поговорить. Больно занимательные беседы у нас получались. Что и говорить, Пётр Петрович — человек легендарный, с великим талантом. Про таких говорят: актёр от Бога. В своё время он меня учил актёрскому мастерству, советы давал. Вот и сейчас потянуло меня совета спросить, как дальше жить после смерти…

Выпили мы за встречу по рюмочке, закусили, и Пётр Петрович говорит:

— Не переживай, Ваня. Артист принадлежит сцене. На подмостках человек всю свою жизнь переиначивает… Ты же помнишь, я тоже на сцене скопытился.

«Ну вот, и Пётр Петрович о том же говорит, а он шутить-то не будет», — подумал я, а вслух ответил:

— Помню. Вы тогда Иудушку Головлёва играли. Это случилось в третьем или в четвёртом акте. Подождите… По-моему, в тот самый момент, когда вас «маменька» проклинала, с вами сердечный приступ и случился. Так органично вышло…

— Ага. Это было и впрямь забавно. Но это в человечьей жизни, а здесь я пьесу до конца доиграл. Потом уже, когда на поклон вышел, всё и понял. Зал другой… Зрители рукоплещут стоя, браво кричат. И только тогда заметил, что всех этих зрителей, каждого человечка, всех до единого я прекрасно знаю. Все вместе были — и умершие, и живые. Мать с отцом, бабушки и дедушки. Родственники, школьные учителя, одноклассники, соседи… Словом, все, кого я когда-либо знал. Правда, увидел я только тех, кто мне симпатичен и дорог. Так уж устроена наша тусторонняя жизнь: кого ты хочешь видеть, увидишь, а все остальные для тебя как будто и не существовали. Вот… И ты был тогда со мною рядом. По обе стороны, так сказать. И в том мире и этом.

Я снова посмотрел в зал, но в отличие от Петра Петровича не увидел ни отца с матерью, ни бабушек с дедушками, ни родных, ни близких. Зрители сидят затаив дыхание, слушают внимательно, то там, то здесь в бинокль на сцену поглядывают.

— А я сейчас в каком мире? — спросил я, чувствуя, как зрители обгрызают мне глазами затылок.

Пётр Петрович посмотрел с хитрецой и говорит:

— Ничего, разберёшься. Сам в своё время всё поймёшь и прочувствуешь. Погоди малость, не все сразу душой себя осознают. Теперь в тебе, Ваня, прямого мяса нет, но и до души ещё далеко. Ты пока недоразумение, безголовоногое, нелепый сгусток непонятно чего, ни то, ни сё. Вот твоё сознание окрепнет, и увидишь ты свою жизнь и все свои жизни более объёмно, что ли, ширше и красочней. Станешь, так сказать, настоящей душой. Будешь смотреть глазами души, и откроются тебе такие бездны, о которых ты даже не помышляешь.

— Да-а… Хорошо бы… — стараясь быть серьёзным, сказал я и тут же торопливо спросил: — И как вы тут, Пётр Петрович? Неужели и здесь играть приходится?

— А как же, актёрское мастерство не должно пропадать. Даже если человечья жизнь закончилась, талант всё равно дальше большать должен, расти и развиваться. С тебя хоть шерсти клок. Такова наша тяжелая актёрская доля. Лицедействуем, рвём сердца, сжигаем себя, не жалея, надеясь отдохнуть, отоспаться на том свете. А оказывается, и здесь работы непочатый край. Оно, вишь, как: творческий человек забирает на себя львиную долю энергию души. Потому и отдать сторицей должен. Не там, так здесь.

— И кого вы здесь играете?

— О, ролей хватает! Любимые роли меня очень выручили. Не бедствую… — Пётр Петрович укатил в нутро рюмку водки, закусил маринованным рыжиком и со всей серьёзностью стал рассказывать. — Помнишь же, как я Акакия Акакиевича гениально играл? Здесь я через эту роль прямо озолотился. Тут сыграл роль, и тебе сразу — отдача. Уже после первой «Шинели» стали приходить посылки со всего света на моё имя с шубами, шинелями, тулупами, полушубками, малицами… всего и не перечислишь. На дом тоже приносили, в театр… Не успевал получать. Мне-то куда столько? Так я сначала один меховой салон открыл, потом — другой магазинчик, а сейчас у меня этих салонов и магазинов по всему миру не счесть. И не только мехом торгую, последнее время я нательное бельё стал продавать, с добротного сукна. Тоже хорошо пошло.

Я еле сдержал смех.

— Вы это серьёзно? — пряча охальную улыбку, спросил я.

— Куда уж серьёзней, Ваня! Здесь кривить душой не принято. Или ты в жизненной справедливости усомнился? Думаешь, Акакий Акакиевич не заслужил счастливой доли?

— Он-то заслужил, а вы-то тут при чём?

— Обижаешь, Ваня. Я никогда не халтурил, в роль влезал по самую маковку, всем сердцем и всей душой. Иной раз сам не мог разобраться, где я, а где Акакий Акакиевич.

— Когда же вы в театре успеваете играть?

— Всё можно успеть. Вот, кстати, хорошо, что напомнил: кассу проверять пора, — вздохнул Пётр Петрович и в ту же секунду исчез. Возле него две полные бутылки водки стояли, так их тоже как корова языком слизала. А ещё говорит — не бедствует…

Вот и поговорили… Огляделся я в замешательстве, хотел было с Сергеем Белозёровым потолковать, но и он тоже пропал куда-то.

Ольга Резунова, уже далеко навеселе, сидела среди «покойничков» и увлекательно рассказывала о своей нелёгкой бабьей доле; как говорится, присела на уши. Она поймала мой растерянный взгляд и, видимо, поняв мою оторопь, весело отлепартовала:

— Белозёров на дачу поехал… Слёзно извинялся, просил войти в положение… У него двенадцать спектаклей вечером…

Я смущённо отвёл взгляд.

Честно сказать, я себя ни верующим, ни атеистом никогда не считал, а просто жил и не тужил. Как все «нормальные» люди, у которых всё в жизни гладко, безоблачно и гром не гремит.

–Это что же получается? — сбивчиво размышлял я вслух — Если я умер, если я душа, тогда где тело? Почему я его не видел? Мистика какая-то! Как будто, наоборот, тело вылетело из души. Чушь собачья! Ничего не понимаю!

Все сразу как-то притихли и на меня недоумённо уставились. Какое-то время загадочно переглядывались, потом кто-то хихикнул, да тут же и все грохнули. Михаил Ерохин схватился за живот и с такой силой откинулся на спинку стула всем своим грузным телом, что стул не выдержал и развалился на куски. К нему подбежали, давай помогать, но из этого какой-то кордебалет получился — все смеются, руки дрожат.

И что я такого сказал? Смотрю на все эти трясущиеся физиономии и ничегошеньки не понимаю.

Алаторцев малость успокоился и поучать меня взялся.

— Опомнись, Ваня, никакая душа в теле не сидит, — еле сдерживая смех, сказал он. — Этой окостенелой глупостью только чертей дразнят. Ты про эту чушь забудь. Человечеству всегда было удобно так думать. Всем хочется жить вечно, умирать-то никому неохота. Вот и придумали, что после смерти душа из человека вылезает, а там уж живёт в ином мире или опять в другое тело вселяется. Самая простая и удобная схема бессмертия. А зачем душе в теле сидеть? Она и на расстоянии неплохо справляется. На расстоянии оно даже сподручней, эффекту больше, маневренности. Сознание — это тебе не тело, оно по всей Вселенной шуровать может.

— Неужели уже всё? Назад уже никак… нельзя?

— Больно ты там нужен, — фыркнула моя ненаглядная вдовушка. — Лично мне это не надо, у меня другие планы.

— Ваня, успокойся, — сказала Ольга Резунова. — Мертвецов с кладбища не забирают.

— А ты что, тоже умерла, вместе со мной? — спросил я жену свою.

— Кто, я? — Лера манерно выпучила глаза. — С чего ты взял? Я что, больная, что ли?

— Что тогда здесь делаешь?

— Тебе же объяснили… хотя… это неудивительно… Для особо одарённых… Здесь я — вроде души, а там я — вдова. Если хочешь знать, сейчас я там чёрное платье себе подбираю, платочек… и мне очень и очень грустно… — сказала она с таким сияющем и слащавым видом, как будто мёду объелась.

Я смотрел на Леру, которая так резко изменилась и преисполнилась цинизмом, и не знал, что и думать.

— Да ты не беспокойся! — заверила она. — На людях я буду, как полагается, обливаться слезами, рвать на себе волосы, биться головой о белую стену, упаду на могильный холмик…

— Здорово… А у тебя получится? Хотя… что я говорю: тебе всегда удавались двуличные роли…

— Не беспокойся, никто ничего не заподозрит, — с вызовом сказала Лера. — Я семь лет прекрасно играла роль любящей жены. Мне, может, действительно сейчас плохо. Да, я чувствую дискомфорт! Все эти похороны, поминки, они так утомляют, выбивают из жизненного ритма.

Мне стало невыносимо смотреть на её счастливое лицо, и я отвернулся.

— Значит, я и правда умер? — спросил Ольгу Резунову.

— Да, Ванюш, но ты не переживай. Это не смертельно… Всё проходит, — она погладила меня по голове, как дитя малое, — и это пройдёт.

— Почему же так рано? За что?

— Все гении рано умирают… — насмешливо сказал Алаторцев.

— Гениев вечно помнят, а его через неделю забудут, — просунулась из-за моего плеча Лера.

И пошёл я в разнос, и стал закидывать рюмку за рюмкой, стараясь не обминуть ни одного гостя. «Ничего, хуже не будет. Не помру», — со злорадством думал я.

Всё бы ничего, но мои собутыльники потихоньку пропадать стали. Только я от кого-нибудь отвернусь, а того уже нет. Первым, как помнится, сбежал Пётр Петрович Карпов. За ним и другие покойнички потянулись. Потом исчезли все зрители. А за ними Аркадий Стылый подевался невесть куда. Я как раз с ним выпить хотел. Набулькал полнёхоньки рюмки, поворачиваюсь, а того и след простыл. Зыркнул по сторонам, под скатерть заглянул — нет нигде Стылого. Сам, главное, говорит: «Вань, давай за тебя выпьем», и сам же по-хамски сбежал. Ну, пришлось обе рюмки одному дербалызнуть.

Так и чезнули почти все гости с этого «чудесного» праздника, и никто даже не попрощался. Старался я и так, и сяк, но так и не смог уловить, как им удаётся незаметно улизнуть. Не мог же я, в самом деле, смотреть одновременно за всеми сразу. Это же сколько глаз надо!

Допекли меня чудеса эти — хуже горькой редьки. Вся думка об одном — поскорей в сон ухнуть. Да вот незадача, не берёт меня пьяная одурь, и всё тут! Так только, лёгкий хмелёк голову кружит.

И вот остались только Лев Сергеевич Алаторцев и моя вдовушка Лера.

— Что, Вань, недоглядел за гостями, проворонил? — смеялся Алаторцев. — Это тебе наука на будущее. Человек не может смотреть одновременно за всеми, а вот душа может. Душа всё видит. И что у неё перед глазами делается, и что за спиной происходит, и на другой стороне Вселенной.

— Отвяжитесь от меня с этой душой, — устало отмахнулся я. Потом говорю жене: — Лерок, ну ладно, пошутили и хватит, пойдём лучше домой. Что-то я перепил сегодня.

Лера сразу скривилась, как будто у неё зуб прострелило, посмотрела с вызовом и, обливаясь ядовитым сарказмом, сказала:

— Извините, Иван Михайлович, теперь наши пути расходятся. Мне дальше жить надо. Без вас. Сами понимаете, нужно строить свою личную жизнь. И вообще, если хотите знать, у меня давно уже есть любимый молодой человек, настоящий…

— Лера права, — сказал Алаторцев. — Какой ты теперь супруг? Прямо неловко говорить…

Её язвительный тон покоробил, хватанул за живое, но всё же я, стараясь быть спокойным, лишь махнул рукой.

— Зачем тогда осталась? Все разбежались, и ты — давай…

— Нет уж, ты меня выслушаешь! Я должна сказать тебе всё, что думаю!

— Может, не надо?

— Извини, Ваня, мы всегда были с тобой чужие! — с обидой и негодованием швырнула она и давай сыпать шаблонными фразами: — Ты во всём виноват! Ты просто преступник! Ты исковеркал мне жизнь, украл у меня молодость! Я потратила на тебя лучшие свои годы!

— Да… наверно… Сказали бы раньше… Валерия Борисовна.

— Ты просто чудовище! — не унималась Лера. — Разве можно жениться без любви?! Ты неправильно жил! Таким, как ты, Бог не позволяет встретить свою любимую и родную душу! Но причём здесь я? Почему я должна была отвечать за твои ошибки?

Я хотел что-то возразить и уж было чего-то там пискнул в своё оправдание, но Лера презрительно швыркнула:

— Мне даже слушать тебя невыносимо! — и вдруг взорвалась в буквальном смысле этого слова.

Лерочку разорвало на мелкие кусочки — кровавые ошмётки разлетелись по сцене и по всему театру. Как ни странно, Льва Сергеевича совсем не задело, а вот меня обдало с ног до головы — чистого места не осталось — и что-то нелепое ударило меня по физиономии и опрокинуло навзничь.

Отброшенный и контуженный, я долго не мог прийти в себя. Но сознания я не терял. Лев Сергеевич помог мне подняться и усадил за стол. На удивление, я увидел себя чистым, как будто не было этого страшного и несуразного взрыва. Вокруг тоже всё стало чистым.

— А с Лерой что?

— Что, что… Обидел хрупкую женщину…

— Она жива — нет?

Лев Сергеевич вздохнул.

— Давно в ней копилось, вот и взорвалась. Но ты не переживай, у ей сейчас другая жизнь пойдёт. Может, ишо лучше прежней…

— Надеюсь… Лев Сергеевич, вы мне объясните: это что за сон такой? Что за чертовщина?

Я с надеждой смотрел на Алаторцева, а он серьёзный такой, укорчиво головой качает: мол, такова жизнь.

— Смирись, Ваня, теперь уже ничего не поправишь, — задумчиво произнёс он. — Лера тебе правду сказала, чужие вы. А то, что она тебя отлаяла, так это по вдовьему делу положено. Расставила, так сказать, все точки над «и». А на слова не обижайся: моя третья — дай бог терпенье её новому мужу — вообще меня как только не называла! Вспомнить неловко. Да, так-то вот. Творческих людей не понимают. Не во всём я с Лерой согласный, мне ваши семейные дела неведомы, но от себя тоже скажу: не раскрыл ты талант свой, теперь уж, можно сказать, загубил. А одарён ты необычайно — с тебя и спрос большой.

— Да какой там талант! — с горечью сказал я. — Был бы талант, так легко бы из жизни не выкинули! Глупо всё… Есть же какие-то испытания? Пусть бы я через какую-нибудь страшную болезнь прошёл. Да мало ли!..

— Сам в толк не возьму. Знаю, вроде и старался ты, и худого сторонился. По всем статьям ангелы и архангелы для тебя расстараться должны, а оно наоборот вышло. Вишь, как… Смахнули с подмостков, как сор ненужный, выдернули, как сорняк, — даже мне обидно и непонятно. Эх, несправедливо жизнь устроена. Видать, талант без подсобы свыше не раскроется. А как тебе помогать, когда ты не в ту сторону пошёл? Когда рядом с тобой чужие люди со своими планами? Судьба к тебе и подступиться не могла. Потом, знать махнула рукой — да и в сердцах…

Понурился я совсем и спрашиваю:

— Куда же мне теперь идти? Дальше-то как?..

Лев Сергеевич ответил не сразу.

— Теперь уже никуда не пойдёшь… — вздохнул он. — Ты теперь в театре жительствовать будешь. А что такого? Знавал я одного актёра, так он лет двадцать после смерти в литерной ложе ночевал… Бутафорской еды тоже вдоволь… Глядишь, из декораций какая-нибудь постель выкинется…

— То есть как это? — опешил я. — Ну ладно, семьи и квартиры у меня нет, жизни тоже — ничего, но неужели нельзя мне какую-нибудь халупу найти? Что, целую вечность в театре призраком околачиваться? Даже в ад не примут?

Лев Сергеевич опять вздохнул и покачал своей большой лохматой головой.

— Эх, привык жизненно мыслить. Нельзя тебе из театра выходить. Положение твоё… Да ты и сам не сможешь.

— Как это не смогу?

— Как, как… Тебе оставили маленький кусочек твоей прошлой жизни, а всего остального для тебя не существует…

— Как это не существует? Но хоть что-то есть?

— Есть, Ваня, много чего есть, ты даже не представляешь, сколь всего. И всё не так, как люди про загробную жизнь придумали. Ладно, потом и для тебя всё прояснится. Когда душой себя почувствуешь, все знания к тебе вернутся. А покуда не оперился, вход тебе в настоящий мир закрыт.

Немного отлегло, но всё равно хоть бы какое-то прояснение.

— Как же так, — чувствуя себя полным кретином, вопрошал я, — ведь после жизни человек должен к Богу прийти, почему же я здесь оказался? Что же я такого сделал?

— А вот это ты сам разберись. У каждого своя жизненная история, своя судьба. Тут тебе чужой ничего не присоветует.

— Да-а… странно всё… Мне бы бабушек с дедушками повидать. Все они уже здесь. Баба Валя вообще молодая умерла, я её ни разу не видел. Друг у меня был… Как они тут, интересно?

— Ничего, Ваня, вот душой себя почувствуешь, окрепнешь, и вся Вселенная перед тобой откроется. Всех повидаешь, все тайны узнаешь, — помолчал немного, словно что-то припоминая, махнул устало рукой и сказал: — Вот и я должен тебя покинуть. Пора мне. Что поделаешь, спектакль у меня сегодня, Дездемону играю…

Знаете, неспроста Лев Сергеевич до последнего со мной оставался. Он всегда для меня как второй отец был. С самого первого моего дня в театре под крылышко взял. Как сейчас помню его наставления: «Ежли ты, Ваня, хочешь жить легко и беззаботно, прожигая дни в удовольствиях, тебе лучше другим ремеслом заняться. Формулу приспособленца — мол, «главное, оказаться в нужном месте в нужное время» — забудь и делай всё наоборот. И тую глупость, что «человек работает на имя до сорока лет, а потом имя работает на него» тоже не про нас. Настоящее служение творчеству ни в какую формулу не впихнёшь. Творчеству нужно отдаваться всю свою жизнь, подчас жертвуя многим. Если успешный человек может позволить себе хобби, путешествия и насыщенную, так сказать, личную жизнь, то творческому человеку приходится от многого отказываться. Талант — это и дар, и одновременно тяжёлая обуза, а то и проклятье. Талантливый человек всего себя должен отдавать, денно и нощно стараться, всё в эту копилку кидать, в неё ненасытную…»

Помню, был у меня успех, все восхищались, поздравляли, а он подошёл весь такой наигранно встревоженный, сжал моё плечо, словно утешая, и сказал: «Ничего, Ваня, ничего, не расстраивайся, с кем не бывает…» Ещё много наговорил в том же духе. Словом, спустил с небес на землю, подрезал крылышки. Мне поначалу обидно было, а потом понял, что к чему.

Ещё был случай. Тоже после удачной премьеры. «Надо, говорит, тебе остановиться, посидеть, подумать. Натяни вожжи. Ты начал повторяться. В баньку сходи, штампы смыть не мешает, шлаки поверхностные, звёздную пыль, а то ходишь, как павлин в саже…» В общем, как только у меня головокружение начиналось, так и Сергеич тут как тут.

Так и не уловил, как Лев Сергеевич пропал. Только отвёл глаза, и вот я уже один на сцене. Ну, само собой, сразу же размечтался из театра выбраться. Но не тут-то было! Сунулся за кулисы, а там мраморная стена с позументом, и за арьерсценой — тоже, ворота зрительного зала исчезли, как будто их и не было вовсе, и вообще хоть бы какая-то прореха на волю! Словом, замуровали меня на совесть — хочёшь, лезь на стену, хочешь, головой об неё бейся.

Сел я за большой праздничный стол, будь он неладен, и, обхватив голову обеими руками, с тоской уставился в зрительный зал.

Да, угораздило меня умереть на сцене, — думал я. — Теперь вот живи в этом театре. Странно. Как же всё странно. Даже на своих похоронах не побываю, обидно. Интересно бы посмотреть, всплакнёт ли кто обо мне да и пожалеют ли вообще? Многим, конечно, всё равно, а некоторые, наверно, даже и обрадуются. А всё же здорово, что и после смерти жизнь не заканчивается.

Странное меня чувство посетило. Вроде как и жалко её, жизнь беспутную, а всё же жутко интересно, что дальше будет.

Получается, выпил довольно много, а не пьяный, и голова светлая, как никогда. Чтобы как-то скрасить одиночество, стал вслух разговаривать.

— Как там у Чехова в «Лебединой песне»? «Как ни финти, как ни храбрись и ни ломай дурака, а жизнь уже — тю-тю, моё почтение. Хочешь не хочешь, а роль мертвеца пора репетировать. Смерть-матушка не за горами». Да, а мне уже и репетировать не надо. Я уже в образе.

Подошёл я к краю сцены и заглянул в темноту зрительного зала.

— Да, прав был Антон Павлович. Господи помилуй, как жутко! Чёрная бездонная яма, точно могила. Вот где самое настоящее место духов вызывать!

Явление 4

Моя счастливая вдовушка

Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Народная мудрость.

Не помню, как заснул, но сразу увидел несуразный кошмар. Снилось мне, будто моя вдовушка Лера наконец-то вышла замуж за любимого человека… Вся такая нарядная, в белом свадебном платье, она светилась от счастья и всё время странно хихикала. Но зачем-то всюду возила с собой меня, живого, в лакированном гробу, в котором нещадно трясло, и я отбил себе все бока. Я слёзно просил отпустить меня, но Лера была непреклонна. Спокойно, но настойчиво уговаривала меня, приводя разные доводы, чтобы я лежал смирёхонько на их бракосочетании в загсе, а потом и в банкетном зале возле стола, за спинами жениха и невесты, где об меня постоянно спотыкались пьяные гости. И зачем-то надела на мою голову наушники, положив мне плейер на грудь, — видимо, чтобы я не слышал скабрезности в свой адрес. И я слушал совершеннейшую безвкусицу — любимую музыку Леры. Потом привезли гроб домой и отнесли прямиком в спальню. Сунули под кровать, а сами, уже изрядно навеселе, устроили яростную возню первой брачной ночи, отчего кровать прыгала по комнате, как кенгуру, искры сыпались сверху, как при электросварке, и стоял дым коромыслом. И я боялся, что мой лакированный гроб в любую секунду может вспыхнуть, и меня не в чем будет похоронить.

Но случилось не менее ужасное. В какой-то момент днище кровати не выдержало и проломилось, и всё что сверху обрушилось на меня. Гроб мой рассыпался в труху — видимо, его изготовили из гнилой древесины, — а сам я тотчас же проснулся. Холодный пот лился с меня ручьями, а сердце бешено колотилось в груди. Но явь оказалась ещё более несуразной…

Я увидел, что сижу в первом ряду партера в своём театре, а спальня вместе со всем обзаведеньем, супружеским ложем, Лерой и её новым избранником уже на сцене… Та же обстановка, мебель, зелёный тафтинговый ковёр на полу, только теперь он уже раскинулся на всю сцену, те же обои и картины на декорационных стенах, римские шторы с ламбрекенами и все мельчайшие детали нашей спальни совпадали с поразительной точностью. И даже наша трёхцветная кошка Мельпомена сидела на подоконнике и безмятежно смотрела в окно, где ясно виднелось пасмурное взлохмаченное небо. Светало… Разломанная кровать стояла посреди сцены, а Лера с мужем уже спокойно лежали в обнимку на полу чуть в сторонке на заново расстеленном ложе. Получается, я как-то не сразу проснулся (видимо, режиссёр-постановщик пожалел мою ранимую психику…), и они успели выбраться из завала, перенесли матрасы и уютно устроились на новом месте.

Во сне возле кровати я видел комком брошенное свадебное платье и нарядные, инкрустированные туфельки — одна закатилась ко мне под кровать, другая лежала на комоде. Теперь же, на сцене, на том же месте валялось обычное обтягивающее чёрное платьице — у Леры целая коллекция таких платьев, — а вместо драгоценных туфель там же лежали повседневные розовые босоножки.

Нового избранника Леры я узнал. Влад Шмыганюк — довольно-таки скверный и пакостный тип. Любитель жуировать за чужой счёт. Он, помнится, позанимал у актёрской братии деньги, особенно у женщин, а отдавать даже и не думал. И вовсе не скрывался, а сочинял разные небылицы. Подробней о нём я расскажу позже.

Представляете, я даже и не знал, что моя жена знакома со Шмыганюком! Видимо, где-где, а в тустороннем мире всё проясняется.

Лера трогательно положила голову на грудь своему возлюбленному и мило ворковала о своей счастливой женской доле, он тоже что-то там одобрительно бубнил, и они вместе мечтали о будущей прекрасной, полной радостей и приключений жизни. Радовались, что теперь в их жизни нет досадного препятствия, и ничегошеньки им уже не мешает быть счастливыми. Наконец-то теперь можно сколько душеньке угодно, не таясь.

Самое поразительное, что зал был битком набит зрителями, стояли даже в проходах. Я оглядывался по сторонам, весь такой растерянный и подавленный, видел довольные и увлечённые лица, которые со странными и ехидными улыбками косились на меня. Многих я узнал, но, к счастью, родных и близких не было.

— Владик, ты даже не представляешь, как я счастлива, — с нежностью в голосе лепетала моя вдовушка. — Я всю жизнь любила только тебя… только тебя одного… Вот видишь, от судьбы не уйдёшь. Я сглупила тогда… вышла замуж за Бешанина. Помнишь, после той нашей ссоры? Глупо, как глупо! Молодая была, дурочка. Но — судьбу ведь не обманешь! Нам на роду с тобой написано быть вместе.

Шмыганюк, кажется, чувствовал себя несколько скованно.

— Мне, наверное, уже пора идти, — с тревогой в голосе говорил он. — Твоего Ивана из морга привезут, а я тут…

— Брось, гроб повезут в театр, на сцену. У них там прощаются так. Традиция. А ключи только у меня. Если что, не откроем.

Меня как будто плетью стеганули — я не выдержал и вскочил. И сразу всё исчезло — и зрителей не стало, и сцена со всеми декорациями опустела. Я поднялся на подмостки, надеясь найти хоть какую-нибудь мелочь, подтверждающую реальность увиденного, но так ничего и не нашёл. Мне почему-то вспомнилось четверостишье:

«Я прошу вас: подержите свечку!

Будете свидетелем разврата,

Чтобы эти дивные минуты

Не пропали всуе безвозвратно».

«Какая несусветная глупость! — подумал я. — Кто же автор?»

Автора я не помнил. Невольно вернулся на то место, откуда лицезрел странную антрепризу, присел — и поначалу ничего не произошло, а потом я вдруг уснул.

Ох, и дурной же сон приснился! Будто стою я возле парадного входа в театр, и огромная толпа зрителей вокруг меня беснуется. Что-то гневное швыряют мне в лицо, исступлённо перекрикивая друг друга, билеты под нос тычут и деньги назад требуют. Схватили меня и вот-вот порвут на кусочки и сомнут в порошок. Неожиданно какая-то девушка принялась торопливо собирать у всех билеты, меняя их на деньги. «Пожалуйста, возьмите… Пожалуйста, не кричите, Ваня не виноват. Я сейчас вам всё отдам», — чуть не плача, говорила она мягким и трогательным голосом. Я пошёл к ней, чтобы увидеть её лицо, но тут внезапно всё переменилось.

Я уже на сцене, и эти же самые люди, сидят в зале, только уже надменные и расфуфыренные. Девушки нигде нет. Церемония вручения Оскара… И я, как победитель в номинации за лучшую мужскую роль, стою, значит, в смокинге и при бабочке, важный и прилизанный, держу статуэтку в руке и захлёбываюсь от неискренних и фальшивых слов. Благодарю всех и вся, но о родителях даже не вспомнил. Но главное, когда стал говорить о своей жене Лере, даже прослезился. Дескать, всё, чего добился в жизни, я обязан моей ненаглядной супруге, в которую влюблён больше жизни, больше всего на свете; если бы не она, меня бы на этой сцене не было; это наша общая виктория, заслуженная и выстраданная и т.д. Словом, нёс такую протокольную ахинею, что всем присутствующим, наверное, неловко стало. Но Лера осталась довольна. Она сидела в первом ряду рядом со Шмыганюком, который трогательно держал её за руку. Влюблённые мило улыбались и ласково смотрели друг на друга.

К счастью, тут я проснулся. Какое-то время не мог прийти в себя, вспоминая свою ненаглядную вдовушку… Как ни странно, обида и злость лишь мимолётно коснулись моего сердца, но я в полной мере чувствовал бренную усталость, опустошение и томление духа. Я растерянно бродил по зрительному залу и просто думал о странных снах и о не менее «удивительном» спектакле. И уже не мог различить, где был сон, а где — явь.

Эх, беда с этими снами. Каждый, наверно, сталкивался, насколько мимолётны и ускользающими бывают сны. Проснёшься, бывало, и очень даже хорошо помнишь, что там снилось. Но стоит лишь на секунду отвлечься, подумать о чём-то другом, и сон навсегда сбежал от тебя. Пытаешься вспомнить, и ничегошеньки не получается. В другой раз и отвлекаться не надо. Думаешь только об этом сне, стараешься его хорошенько запомнить, а он всё равно начинает удаляться, пятится, воровски оглядываясь, отступает куда-то в темноту. И вот хватаешь сон этот всей пятернёй, цепляешься за него обеими руками и всем, что ни есть у тебя, а он всё-таки выскальзывает. Бежишь за ним, гонишься из последних сил, стараешься удержать его в памяти, а он ещё быстрей отдаляется, меркнет, расплывается, пока совершенно не исчезает.

Здесь же, в тустороннем мире, сон крепко врезается в память. И, спустя какое-то время, уже кажется, что это происходило на самом деле. Сновидение иной раз тесно вплетается в хронологию происходящих событий, и, видимо, нужен какой-то навык, чтобы отличать мнимое от настоящего.

Вот и я запутался — и от этих видений, и от смысла происходящего, — ходил бестолково по сцене и всё ждал, что кто-нибудь придёт и объяснит мне, что к чему, ну… или вылечит. В крайнем случае, я надеялся, что хоть гроб привезут. Ведь должны его на эту сцену доставить, а не в какой-то другой театр. Тогда бы я, наверное, успокоился. Тогда можно было бы с чистой совестью ставить крест на прошедшей жизни.

Явление 5

Одиночество

Девять дней ко мне никто не заглядывал. Уж и врагу рад был бы, лишь бы кого живого увидеть. Вот говорят: призраки невидимы. Чушь, да и только: это живые люди невидимые! Исходил сцену и зрительный зал вдоль и впоперёк и чуть с тоски не помер. Ну, совсем ничегошеньки не произошло, ни лоскутка синего. А что только я не передумал за это время! Измучили меня мысли горестные. Всё о том, отчего это я так скоропостижно и в самом рассвете сил помёрши. Всё гадал, за что на меня сия кара пала. С одной стороны, вроде как и справедливо, а всё же обидно. А ещё меня терзала вся эта с театром загадка. Почему я, спрашивается, здесь застрял, на подмостках? Почему нельзя меня в рай определить или ад, чистилище какое-нибудь или ещё чего тут есть. А в одинакости и умом пошатиться недолго.

Вот и я кренился извилинами, всё думая: почему я попал в западню одиночества? Эгоистом вроде как не был, старался жить не для себя да и вообще… А может, из-за того что спешил, торопился по жизни и теперь мне любезно предоставили время поразмыслить? В чём же мне нужно разобраться наедине с самим собой?

Потихоньку я стал подмечать всякие странности тустороннего мира. Тут с сознанием вообще полная неразбериха. Какое-то оно рваное, кусками, не такое, как в земной жизни. И со временем странности. Прохаживаешься, бывало, по сцене, и вдруг в мгновение ока идёшь уже между рядами кресел или ещё где-нибудь. От этого и всякие провалы в памяти, странности. Вокруг частенько что-то меняется. Одни декорации пропадают, другие — появляются. То фортепьяно возникнет, то мебелишко для спектаклей. Однажды на кровати посчастливилось полежать. Простенькая такая постель, но всё же матрас и подушка, и одеяло стёганое. Часа три повалялся, а потом чувствую — уже на полу. Кровати нет и в помине, а когда успел упасть — непонятно. В общем, такие вот странности.

Есть и спать совсем не хочется, а всё думы, думы одолевают. Перебираешь свою житёшку, копаешься в ней, выискивая там хоть какую светлую зернинку, а в глаза только дрянь всякая лезет, наперерез правда напирает с вилами. Отмахиваешься и стараешься разговаривать вслух. А главное, ежесекундно невыносимая тоска гложет по маме и отцу, по родным и друзьям, даже по тем, к кому в жизни особой душевной привязки не было. А ещё у меня в голове почему-то постоянно вертелось стихотворение нашего великого русского немца Афанасия Афанасьевича Фета:

«Жизнь пронеслась без явного следа.

Душа рвалась — кто скажет мне куда?

С какой заране избранною целью?»

И стихотворение Евгения Евтушенко:

«О, кто-нибудь, приди, нарушь…»

Ко всем бедам злил меня этот дурацкий костюм лицеиста. Но что поделаешь, другой одежды не было.

Уже на второй день включил я весь свет в театре, какой только можно, и, выхаживая по сцене и вдоль рядов, кричал, ругался, шутил сквозь слёзы, грозя кулаком неведомо кому. Словом, резвился от скуки и тоски на полную катушку. Эх, знал бы, что помру, я бы хоть шерсти с собой взял, что ли. Научился бы вязать, всё веселее. Или книжек каких. Сидел бы тихо и не гневил Бога.

Иной раз, когда закрывал глаза, мне чудилось, что на сцене идёт спектакль или репетиция. Я ясно слышал аплодисменты и смех в зале, реплики актёров, голоса режиссёра и других служащих театра. И это было настолько отчётливо и громко, как будто кто-то совсем рядом, только руку протяни. Но едва я открывал глаза, и враз всё смолкало. И опять нависала давящая, умопомрачительная тишина.

На третий день у меня нервы не выдержали. Начал я крушить всё направо и налево. Сколько-то минут буйствовал, ярился, а когда выдохся и присел передохнуть, глядь, всё обратно восстановилось.

Примерно через неделю случилось забавное событие. Я, как обычно, прохаживался в зрительном зале, размышляя о коварной судьбине своей, о столь трагической кончине, выпавшей на мою долю, о таинственной незнакомке и о вдовушке Лере. И так утомился от дум тяжких, что задремал, — ещё одна странность здешнего мира: внезапно меркнет сознание и резко охватывает сонливость даже во время ходьбы, спишь и не падаешь.

Так вот, вижу во сне комнатушку со свечами, а в ней Александр Сергеевич Пушкин с бешеной скоростью печатает на ноутбуке стихи. Я, естественно, потрясён, смотрю как заворожённый, застрявши в дверях с канделябром в руках. Александр Сергеевич не обращает на меня никакого внимания, но звук щёлкающих клавиш всё сильнее и сильней… И вот я уже слышу сквозь дрёму цокот копыт. Сон как рукой сняло. Я открываю глаза и вижу, что на сцене стоит бричка девятнадцатого века, запряженная тройкой вороных коней. Извозчик на облучке, одетый по тому времени, мужик с окладистой седой бородой. А в бричке сидят трое… Я не мог их не узнать: это были Н.В.Гоголь, А.Н.Островский и А.П.Чехов. Они о чём-то тихо друг с другом переговаривались, а меня как будто вовсе не замечали. Я настолько был потрясён, что у меня дух перехватило. Я стоял как оглушённый и смотрел, смотрел… И вдруг извозчик потянул вожжи, понукая лошадей, и тройка резко повернула в зрительный зал, прямо на меня, и кони поскакали по воздуху. В последний момент, когда бричка была ещё на сцене, от неё отвалилось заднее колесо. Тройка исчезла в воздухе, буквально над моей головой, а я ещё некоторое время стоял, ошарашенный, не зная, что и думать. Потом прошёл на сцену, наклонился над колесом и вспомнил «Мёртвые души» Н.В.Гоголя. Мне стало смешно: «Вишь ты, вон какое колесо! Доедет то колесо или не доедет? Не доехало… Вот дела… Великие писатели… живые… А колесо зачем мне? Какой-то знак, что ли? И что это я так растерялся? А что я должен был сказать? Эй, гениальные писатели, я прочитал все ваши книжки…»

Не успел я как следует раздуматься, как увидел, что по сцене идёт И.С.Тургенев. Одет во всё охотничье, на плече ружьё, а на поводке ведёт собачку, белую с чёрными пятнами и пушистым хвостом. Меня опять какой-то ступор охватил — ни двинуться, ни слова сказать, — а великий писатель посмотрел сквозь меня, словно не замечая, и остановился возле колеса, с интересом его разглядывая.

А вот собачка меня, кажется, почуяла, она зарычала и сердито гавкнула.

— Перестань, Муму. В театре нужно вести себя тихо, — сказал Иван Сергеевич и степенно пошёл дальше. Собачка чуть задержалась, обнюхивая колесо, и вприпрыжку припустилась за хозяином. И только они скрылись за кулисами, вслед за ними по сцене пробежала стая волков. Я даже испугаться не успел. Волки прошмыгнули мимо так близко, да с обеих сторон, что я мог каждого за хвост ухватить.

Пока я, разинув рот, с удивлением смотрел им вслед, откуда-то появился странный старик в длинной белой рубахе, подпоясанный красным поясом, как самбист. Он, тоже не обращая на меня никакого внимания, поднял колесо и покатил его для своей какой-то надобности. В этом разе я не уверен, но мне показалось, что это был Л.Н.Толстой… А может, и тот самый возница за колесом вернулся…

Я стоял посреди пустой сцены и в растерянности смотрел по сторонам, не зная, что и думать. А когда немного пришёл в себя, спустился на ватных ногах в зрительный зал, сел в первое попавшееся кресло и… потерял сознание. Знаете, это был не кратковременный какой-то сбой сознания, а я действительно отключился, как в земной жизни.

Явление 6

Экскурсия в прошлое

Очнулся через два с лишним часа и здорово удивился, поняв, что всё это время смотрел спектакль «Ревизор», где я играю Хлестакова. Да, такая вот забавная штука выкинулась: видел я самого себя на сцене и сам себе аплодировал.

Поверьте, это так необычно, что даже не знаю, как объяснить. Всё равно попробую. Так вот, спектакль я увидел глазами одной зрительницы. То, что увидела она, то увидел и я. И в это время я совершенно не мыслил, а просто, так сказать, собирал информацию, которая запросто уложилась в моей памяти. С одной стороны, это похоже на сон. Ведь во сне мы тоже без сознания, а мозг наш всё равно что-то там делает, переживает какие-то тайные процессы. А с другой стороны, сон — это что-то призрачное, размытое, ненастоящее. Но то, что увидел я, — это два часа реальной и ясной жизни. Это был обычный спектакль, полный зал зрителей. В антракте, благодаря моей зрительнице, я даже в фойе театра побывал, прохаживался мимо портретов актёров и актрис и с восхищением на них взирал. Особенно почему-то довольно долго перед своим фото постоял…

Согласитесь, есть от чего раздуматься. Получается, я побывал своим сознанием или душой, кому как нравится, в прошлом. На спектакле, который я прекрасно помню, — он состоялся в ноябре три года назад. Оказывается, ненужно никакой машины времени. Чтобы узнать некую информацию, можно интересующий фрагмент просто… прожить. Да, именно, прожить в нужном времени и в нужном месте. Но прожить не как человек, а как душа, которая просто собирает жизненную информацию. Прожить чью-то жизнь, которая в этом прошлом уже существует. И не важно, животного это жизнь или человека, ну, или какая другая тайная жизнь. Тогда очень даже просто можно увидеть всё, что нужно, чужими глазами и услышать всё чужими ушами. И тут нет никакой мистики, никто ни в кого не вселяется. Наверное, по-другому и не нельзя. Помнится, где-то читал, что главная проблема, почему невозможна отправка в прошлое на той же машине времени, — это, так называемая, проблема наблюдателя. Прошлое изменить нельзя, в него невозможно ничего привнести — ни одного атома, ни самой ничтожной малости, ни даже то, что считается нематериальным, — мысли. Словом, никакую новую информацию на прошлое наложить нельзя.

Помню, ставили мы «Мастера и Маргариту» М. Булгакова. До премьеры мы не доползли, но не из-за какой-то там мистики, а просто театр не потянул. Воланд наш какой-то жалкий получался, даже дебиловатый, а Мастер, наоборот, совсем уж от мира сего. Не было в нём того самого психического надлома, того отчаяния, свойственного истинному творческому человеку, который ясно проглядывает у Мастера Булгакова. Да и все актёры и актрисы как-то не блеснули. Я старательно изображал трагическую роль поэта Ивана Бездомного, но у меня не ладилось, никак не мог почувствовать, вжиться в роль. Потом пробовался на Коровьева и опять никого не потряс своей игрой. Разве что Маргарита была на своём месте, да и то её играла наша красавица Анжела Дымова. Словом, сплошная халтура. Наш Бересклет в порыве отчаяния пробовал даже экспериментировать. Сейчас же модно — если не получается, если не способен дотянуться до великого смысла классики, — коверкать эту классику всяко разно, упирая на какое-то своё особливое видение. В эту крайность ударился и наш худрук. Он решил всех героев романа оставить как есть, а вот Воланда превратить… в женщину. Да, Воланд у нас была женщина, и вся его свита тоже женская — Коровина, Азазелла и кошечка Бегемотиха… Вышла такая несусветная чушь, что мы все едва сдерживали смех. Хотя кое-какие мизансцены были довольно интересны. Особенно помню эту сцену, где наша Воландина спаивала Стёпу Лиходеева. И может быть, получилось бы что-то особенное, если бы наш худрук немного поработал с сюжетом, сделал бы реплики своих персонажей более женственными, что ли. Лишь одна реплика в исполнении Воландины звучала убедительно: «Что–то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы».

Но не о том речь, вспомнил я роман Булгакова вот почему. Есть там эпизод, где Маргарита кричит Мастеру:

«… — Но только роман, роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.

— Не надо, — ответил мастер, — я помню его наизусть.

— Но ты ни слова… ни слова из него не забудешь?

— Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду».

Этот диалог происходит между Маргаритой и Мастером после того, как Азазелло отравил их, и они, так сказать, уже души. На самой первой репетиции, когда это услышал, меня посетила шальная мысль. Помню, я усмехнулся про себя и подумал: «Это ж какие мозги надо иметь, чтобы такой романище наизусть помнить! На том свете, наверно, у всех головы резиновые».

Всё, получается, гораздо проще: душа в своей голове ничего не хранит, ничего не тащит в закрома памяти; когда ей нужно что-то вспомнить, просто ныряет в прошлое или в какую-нибудь Вселенскую библиотеку. И вот, пожалуйста, — то же самое наизусть и со всей подробностью.

Выходит, оказался я в прошлом благодаря какой-то неведомой зрительнице. Три года назад сидела она на этом самом месте, куда мимодумно присел и я. Что это женщина — я понял, а вот кто такая, узнать не смог. Всё-таки я не мог видеть её лица её же глазами, а в зеркало она не смотрелась.

Кстати, после этого видения случилась ещё одна странность, но довольно приятная: наряд лицеиста исчез, и на мне уже была нормальная одежда, тот самый праздничный костюм, который мы с Лерой купили незадолго до именин.

…Пришёл я в себя, перебрал в памяти увиденное и сразу вспомнил тот спектакль, того самого «Ревизора». Да, три года минуло с тех пор. То был самый провальный день в моей жизни. В театральной среде укоренилось поверье, что премьера всегда удачнее проходит, чем второй или третий спектакль. Так случилось и со мной. В тот ноябрьский вечер я постоянно забывал реплики, путал мизансцены, был рассеянным и вообще всё делал не так. «Забавно, и зачем надо было ворошить прошлое? — вопрошал я в пустоту зрительного зала. — Ну, провалился тогда в пух и прах, и что? Я тогда не один начудил. Анжела уронила бокал, и весь сюртук у меня был в бардовых пятнах. Потом она сама сбилась с текста. У Городничего парик свалился. Анна Андреевна в платье запуталась и упала прямо на меня. И что? Зрителям даже понравилось. Повеселили публику. Конечно, нарубил я тогда дров, но с кем не бывает? Следующий спектакль мы отыграли просто идеально. Провалы, конечно, штука неприятная, но и они иной раз тоже нужны».

И всё же озадачился не на шутку. Давай голову ломать: зачем я увидел сам себя со стороны, и почему именно этот спектакль, и какой тайный смысл во всём этом? Стал припоминать всякую подробность и мрачнел всё сильней и сильней. Сначала я вспомнил чувства своей зрительницы, которая не сводила глаз со сцены и с меня самого, играющего кривляку Хлестакова, и вроде как восхищалась. А вот когда я тщательно осмыслил увиденное уже своим сознанием, сознанием Ивана Бешанина, то просто ужаснулся. Предо мной во всей красе предстали все мои даже незначительные ляпы и промахи.

Да, провалы-то провалами, а всё же какой я бездарный! — с горестью думал я. Пошло играл и банально! Сам-то я что привнёс? Что я придумал, изобрёл в этом образе, в характере? Одно кривляние, и ничего больше. Думал, что уже владею актёрским мастерством. Куда там! Великие актёры годами копят лицо, по песчинке, по крупицам собирают себя, оттачивают, шлифуют. Правильно всё-таки Господь поступил — смахнул со сцены и забыл… Не знаю, как уж — в сердцах или давно накипело. Теперь это и неважно, и так и так правильно. Как там у Чехова?"И жевали хорошо, и обливались холодной водой, и гуляли по два часа в день, а то и по три. И всё равно выросли в несчастных, бездарных и никому не нужных людей". Не нужных даже на этом свете.

Но потом всё больше и больше раздумался о незнакомке, которая помогла мне глянуть на себя со стороны. Честно говоря, о ней я не переставал думать с самого начала. Но гнал эти мысли прочь, пока они не овладели мной полностью. И уже размечтался, что незнакомка — какая-то родственная душа, ведь неспроста же такое проникновение… И так мне захотелось её увидеть — просто уму помрачение! Знаете, это даже не просто обыкновенное любопытство, а в сердце моём стало зарождаться нечто такое, чего я не в силах объяснить. И от всего этого я стал всё глубже и глубже погружаться в трясину скорбных мыслей, и в какой-то момент задремал на ходу.

Приснились мне наши молодые гримёрши Аня и Маша. Я привычно сидел перед зеркалом, такой жалкий и неприкаянный, и ожидал решения своей участи. А они, кажется, не замечали меня и горячо спорили.

— Ну что ты мне рассказываешь! — возмущалась худая высокая Аня. — Бешанин в «Ревизоре» провалился!

— Нет, «В трясине…» — бубнила полненькая Маша.

— Да точно — в «Ревизоре»!

В спектакле «В помпезной трясине кулуаров» я играл народного депутата от демократической партии, который всё пытался протолкнуть в Думу закон о легализации педофилии и наркомании. Он постоянно натыкался на непонимание коллег и на противодействие «невежественных» журналистов и населения, и от этого он постоянно впадал в истерию и у него начался нервный тик.

— Да в «Ревизоре»!

— Я точно помню — «В трясине…»

— Я своими глазами видела!

— И я своими глазами видела.

— Ну давай посмотрим!

— Давай посмотрим.

Вдруг зеркало преобразилось, и словно на большом экране появилась запись спектакля «Ревизор», где я играю Хлестакова. Возникла та мизансцена, где я ухлёстываю за женой городничего. На том провальном спектакле я в этом месте как раз забыл текст. И когда на экране мой Хлестаков бездумно уставился на Анну Андреевну, сцена под ним затрещала и провалилась, и он рухнул вниз. Анна Андреевна лишь фальшиво вскрикнула и, приподнимая подол платья, чтобы ненароком не споткнуться, осторожно подошла к краю и заглянула в пропасть. Там на разломанных досках лежало окровавленное и бездыханное тело Хлестакова.

— Вот так, Иван Бешанин, надо было текст учить, — с кривой усмешкой сказала она.

Я сидел как манекен, и на моей угрюмой физиономии не отразились никакие эмоции.

— Ну что! Я же говорила! — торжествующе вскрикнула костлявая Аня.

— А в «трясине» тогда как? — хмурясь, растерянно отозвалась Маша.

— В трясине он захлебнулся от фальшивой игры.

— Ну да, я и говорю: сначала провалился, а потом утонул.

— Тонут в овациях, а он именно — захлебнулся.

— Ой, ну не цепляйся к словам! — обиделась Маша. — А на «Утиной охоте» он тоже захлебнулся?

— Там тоже. А ещё — «На дне»…

— А «На дне» Ваня разве плохо играл?

— Конечно, плохо! — распалилась Аня. — Очень плохо! Ужас как плохо!

— А где же его на куски разорвало?

— На «Женитьбе»…

— А, точно! — обрадовалась Маша. — По всему залу кровавые куски валялись, всех зрителей запачкал…

— И не говори, форменное безобразие, а не игра. Полное непонимание тонкой женской психики… Сцена тогда просто не выдержала и разорвала его в клочья…

— Да, сцена — это святое, она очень ранимая. На неё зрители смотрят — ей очень важно, как она выглядит.

— Ну да, не все равно, кто её топчет…

И тут девушки пустились в заумную дискуссию. Они забавно рассуждали о настоящем искусстве, творчестве, об актёрском таланте и мастерстве. Спорили и увлёчённо доказывали друг другу всякий вздор, а я всё сидел понурый и рассматривал свою кислую физиономию в зеркале.

Вдруг Маша спросила:

— А знаешь, почему наш Ваня в театре застрял?

— Почему?

— Потому что не горел на сцене. Тлел еле-еле, даже искр не было.

— И что?

— А то! От настоящего актёра театр может загореться. Сейчас бы не было никакого театра, одни головёшки.

— Вон что-о-о! Надо же! А сейчас поздно, что ли? Давай ему спички дадим!

— Поздно. Как мёртвому припарки.

— Ладно, — вздохнула Аня, — что уж теперь делать. Ну что, будем Ване маску накладывать или уже бесполезно?

— Давай попробуем в последний раз.

— Гамлета или Дон Кихота?

Маша задумалась.

— Давай Дон Кихота. Пусть благородным рыцарем будет. Может, благородство его как-то облагородит…

Потом какой-то провал, и вот я уже скачу в образе Дон Кихота, в доспехах и с копьём наперевес, через весь зрительный зал в сторону сцены. И конь подо мной такой ретивый — хрипит и яростно ворочает глазами, скачет не по проходу, а прямо по креслам, сокрушая и давя их в труху. Перед сценой конь резко остановился, взбрыкнул, и я кувырком полетел на подмостки. На сцене стоял гроб, и я точнёхонько угодил прямо в него…

Явление 7

Девятидневные поминки

Проснулся — и не знаю, то ли смеяться, то ли плакать. Непонятно с какой радости потянуло меня на патетику. Вышел на край авансцены, задрал голову, вытянул правую руку вперёд для пущей торжественности и с выражением выдал стихотворение Бориса Пастернака:

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку́.

На меня наставлен сумрак но́чи

Тысячью биноклей на оси́.

Если только можно, Авва, Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти».

И так я, знаете ли, проникся этим пафосом и торжественностью, что и от себя добавил:

— О сцена! Какие красоты и возможности открываются перед взором ступившего на шаткую твердь твою! Скольких ты уже сгубила и скольким ещё предстоит найти погибель на тлетворных подмостках твоих! О наивные безумцы, жаждущие славы! Куда стремитесь вы? Или не ведаете, что карабкаетесь на эшафот?

— Браво, Ваня! Хорошо сказал! — услышал я голос Алаторцева.

— Какой ты, Ванечка, молодец! — вторил ему и другой знакомый голосок.

Опустил я глаза и вижу: стоят Лев Сергеевич и Ольга Резунова возле сцены, в ладоши хлопают и на меня восхищёно взирают.

— Вот… репетирую… — смущённо промямлил я, а у самого сердце от радости сжалось и застучало бойко, готовое выпрыгнуть из груди. Что и говорить, девять дней ни с кем словом не перекинулся. А тут ещё и дорогие для меня люди.

Хотя и странно было видеть их вместе. В жизни они так много шутят друг над другом, что иной раз сорятся не на шутку, потом неделями не разговаривают. Ну а тут в кои-то веки — рядышком. К тому же Ольга казалась какой-то… непосредственной, что ли… Помнится, она лет десять назад в Детском театре играла кикимору Рябуху Лихоманку. В той роли нос у неё был накладной — острый и вздёрнутый. Чтобы верхняя губа смешно выпирала, Ольга под неё вату подкладывала; шею, для пущего любопытства, вперёд вытягивала; и старательно следила, чтобы волосы уши не закрывали, чтобы они топорщились, как следует. Получался очень смешной профиль, да и весь облик — ухохочешься. Представьте, хитрую лисью улыбку и всё время смеющиеся глаза. И вот сейчас Ольга отдалённо напоминала ту Рябуху, хотя и без грима.

Алаторцев тоже выглядел необычно. На его щеках в свете софитов искрились пушистые серебряные бакенбарды — непонятно из какой роли, — отчего лицо его стало какое-то кошачье, сытое, довольное и нагловатое. Сам по себе Лев Сергеевич огромного роста, богатырского телосложения и с лохматой седой головой. Эдакий вальяжный барин с широченным лбом, но отнюдь не спокойный и медлительный, а в какой-то мере экзальтированный. Частенько бывает вспыльчив, но без всякой тупой и истеричной злобы. И подчас в такие минуты ведёт себя потешно и выпукло, где больше игры на публику, чем каких-то искренних проявлений.

…Взошли они ко мне на сцену, и тут же чудесным образом декорации в один миг поменялись. Только я повернулся, а сцена уже превратилась в уютную комнату, со столиком, мебелью и всяким обзаведением. Повеяло домашним уютом и одновременно чем-то торжественным. Оказалось, Ольга с Львом Сергеевичем и впрямь пришли неслучайно. Не откладывая в долгий ящик, они тепло и искренне поздравили меня с прекрасным всесезонным праздником — Девять дней. И я, естественно, был несказанно растроган. Ожидал меня и ещё сюрприз.

— А мы, Вань, к тебе не с пустыми руками… — загадочно сказала Ольга и осторожно извлекла из сумочки золотую статуэтку Оскара… — Принесли твоего Аскара… За лучшую мужскую роль… Сам, разумеется, ты на церемонию не смог поехать… Просили передать лично в руки…

Я ошарашено смотрел, не зная, что и думать.

— Знаешь хоть, за какую роль тебе дали? — спросил Лев Сергеевич.

— Даже не догадываюсь, — иронично прошелестел я.

— Ну как же, Вань… — Ольга старательно стряпала обиженное лицо, но хитринки в глазах ещё больше забегали. — Ну, перед вручением всегда просмотры бывают… Ты же видел… Тебя за роль Хлестакова номинировали… В «Ревизоре»… За такую игру Аскара и дают…

— Да, Ваня, три года прошло, а как вспомню тот спектакль, сразу прям неловко… — пробубнил Лев Сергеевич.

Вот так дела, и про сон знают, и о спектакле! Всё же вида не подал и говорю: — Рад за вас: вы хорошо информированы…

— Кота в мешке не утаишь… — важно сказала Ольга.

Лев Сергеевич раздумчиво на меня посмотрел и говорит:

— Анализируешь сейчас, значит… Правильно, анализ — вещь полезная… По полочкам разложить не мешает, по коробочкам, по мешочкам… Каждую укупорку подписать, ярлычок привесить… Наше актёрское ремесло завсегда строгого разбора требует. Только, смотри, в самоедство шибко не ударяйся, тебе другое понять надо.

— Правильно Лев Сергеевич говорит, актёрское мастерство — для тебя уже неактуально. А играл ты не хуже других — не кори себя… — захлёбываясь от сарказма, говорила Ольга, но увидев моё глуповатое обиженное лицо, тут же добавила примирительно: — А мы, Ваня, тебе и покушать принесли. Отпраздновать-то надо. Синичка твоя передала… Пускай, говорит, Ванечка мой покушает горяченького, а то он, наверно, голодный сидит. Праздник всё-таки… Борщ она тебе вкусный сварила, вот здесь в термосе, а ещё котлетки, блинчики и всякая вкуснятина…

— Да, самая вкуснятина в лице водочки… — добавил Алаторцев. — Вкусная — пальчики оближешь… Есть и вкусное вино, если хочешь.

— Какая синичка? Кто это? — растерялся я.

— Ладно, рассказывай. Ксению, любимую свою, не помнит… — нахмурился Лев Сергеевич. — Артист!

Вот так новости! Ещё и любимая! Что за шутки?

Ольга наиграно фыркнула и, молча, поставила статуэтку Оскара на серёдку стола. Лев Сергеевич взгромоздил на стул свою большую сумку и вымахнул из неё пузатый термос. Ольга тут же давай помогать, стала выкладывать из сумки всякие свёртки, контейнеры, вымахнула и большую бутылку вина, потом другую… А напоследок, к моему несказанному удивлению, выворотила большой тюк шерсти, который на вид оказался ещё больше самой сумки.

— А это, Ваня, тебе от меня, как ты и просил… — мило прочирикала она и положила шерсть на тумбочку возле стены.

— Мне бы в клубочках лучше. А эту ещё и прясть надо.

— Ничего, у тебя время полно.

Я покачал головой и вдруг почувствовал, что очень хочу есть. Такой волчий голод обуял, что сразу и про Синичку, и про Ксению забыл, и про всё на свете. Да уж, голод не тётка. В тустороннем мире, видимо, всегда так: есть вообще не хочется, но стоит только еду увидеть, и сразу аппетит появляется. Особенно у тех, наверное, кто недавно преставился. Привычки сразу не изживёшь; хоть и душа, а кусать охота. А я уже девять дней ничего не ел, схватил загогулину колбасы и отхватил сразу треть.

— Ой-ой, Ваня, изголодался, бедненький… — жалостливо всхлипнула Ольга, вышатывая зубами бутылочную пробку. Откупорила и по стаканам нам водку разлила, себе — вино.

— Шутка ли, на девять дней в театре закрыли, — вздохнул Лев Сергеевич, задумчиво разливая борщ по тарелкам. — Ужас!

Я невольно посмотрел в зрительный зал — там появилось с десяток зрителей. Всё это были девушки и молодые женщины. Смущённый и озадаченный, я растерянно потянулся к рюмке с водкой и машинально выпил. Сразу охмелел сильно, словно целую бутылку в нутро отправил.

Гости мои так рты и раззявили.

— Ну, Ваня, даёшь! — ахнула Ольга. — Ты тут совсем одичал: нас не мог подождать!

Лев Сергеевич понимающе покачал головой и услужливо снова наполнил рюмку.

Я воровато глянул в зал, а там уже под сотню зрителей, и все, не отрывая глаз, на меня пялятся. Ждут каких-то высоких творческих откровений, а я текст не знаю…

— Это я от радости, — обнимая осоловевшими глазами дорогих гостей, сказал я. — Вы не представляете, как я вам рад! Хоть вы вспомнили…

— Как же не помнить? — сказал Алаторцев. — Сейчас вот перед спектаклем по рюмочке за твою заблудшую душу выпили. Не чокаясь…

— Спасибо, Лев Сергеевич. И тебе, Олёша, от всего сердца.

— А ты не ёрничай. Дело сурьёзное: как только поминают, так сразу здесь души и встречаются.

— По-другому мы бы к тебе не пробились, Ваня, — добавила Ольга.

— Верю… А что же мои родные меня совсем не вспоминают?

Гости мои переглянулись, и Лев Сергеевич неуверенно так говорит:

— Поминают, а как же… но, видать, нельзя вам пока видеться. А может, перепутали и за здравие выпили…

— К тебе, правда, никто не заходил? — удивилась Ольга.

— Вы первые. Первые живые лица после моей прекрасной смерти… Хоть бы какую-то собаку завести. В одиночестве слоняюсь и потихоньку с ума схожу.

— Ну… это… — замялся Лев Сергеевич.

Ольга его торопливо перебила:

— Ничего странного, покойникам покой прописан…

— Да ладно… — напустил я на себя равнодушие. — Ну, не нужен я никому… Не то чтобы обидно…

— Да погоди ты сопли распускать, — нарочито строго сказал Лев Сергеевич. — Родные к тебе рвутся, во все лопатки спешат… А нельзя, порядок такой… Сперва нужно все свои ошибки и промашки осмыслить, может, что исправить получится… А потом уже и родные к тебе натекут, и близкие, и дальние, и всякие разные.

— Хорошо бы… Может, хоть они объяснят мне, почему я умер, за что?..

— Тебе зачем это? — нахмурилась Ольга. — Много будешь знать, скоро состаришься…

— Я серьёзно.

— И мы серьёзно, — важно сказал Лев Сергеевич. — За что… Неправильный вопрос. Правильный — «для чего»?

— Какое уж теперь на этом свете «для чего»?

— И то верно. А всё одно есть смысл… Должен быть!

— Значит, не знаете. Так бы и сказали.

— Это мы-то не знаем? — фыркнула Ольга. — Да всё яснее ясного! Это и ежу понятно: надо тебе, Ваня, со своей любимой встретиться!..

— Боже упаси… А при жизни никак нельзя было?

— Получается, что нет.

— Забавно, и кто она?

Алаторцев украдкой подмигнул Ольге, придвинулся ко мне и этак участливо спрашивает:

— Значит, говоришь, посмотрел «Ревизора»… Ну что, узнал её?

— Кого?

— Ладно, Ваня, не притворяйся, рассказывай, — лопаясь от нетерпения, навалилась на меня и Ольга.

— Я серьёзно не понимаю. О ком вы? На сцене были все наши. Всех узнал как облупленных. Перечислять?

— Да мы тебе не про сцену, — поморщился Лев Сергеевич. — Вот ты скажи: ты благодаря кому на спектакле побывал? Чьими глазами на свою непутёвую игру взирал?

Тут-то до меня и дошло.

— Ты хоть знаешь, кто она такая? — сверкнула хитрым взглядом Ольга Резунова.

— Откуда мне знать? Зрительница какая-то.

— «Зрительница какая-то»… — передразнила Ольга. — Это твоя любимая, ты её больше жизни любишь… Вот с ней-то тебе и надо встретиться. Ты жуй, жуй котлетки…

— Ты на себя через её жизнь смотрел, а это не просто так, — назидательно вставил Лев Сергеевич. — То самое родство душ.

А я как раз котлету закинул. Полезла она было в желудок, но, услышав столь странное откровение, в изумлении обернулась и застряла в горле. Я поперхнулся. Оля заботливо стучала кулачком по моей спине, а я, судорожно ворочая ошалелыми глазами, старался что-то сообразить. С горем пополам прокашлялся и спрашиваю:

— Вы меня совсем запутали. То Ксения какая-то любимая, которую я совсем не знаю, то теперь вот ещё одна родная душа. С кем мне встретиться-то надо?

— А это она и есть, Синичка твоя, — захлёбываясь от нахлынувшего умиления, запела Ольга. — Видишь, как твоя любимая о тебе заботится — и поесть приготовила, и спектакли показывает. На Аскара тебя номинировала… Всё для тебя, Ваня, — и хлеба, и зрелища, — тут же повернулась к Алаторцеву, состряпала обиженное лицо и говорит: — Вот, Лев Сергеевич, мы, женщины, мучаемся, страдаем… Не знаем как угодить… За что, спрашивается? Что, спрашивается, взамен?

— Олёшенька, я тебя ещё соплюхой с тонкими косичками помню. Что-то не видел, чтобы ты мучилась… Ежли мы сейчас начнём твои романы считать да пальцы загибать, так ни моих, ни твоих не хватит.

— Я, Лев Сергеевич, — насупилась Ольга, — о настоящей любви говорю, а вы какие-то пальцы загибаете.

В это время зрительный зал уже наполовину наполнился. И все так старательно внимают, и лица у всех такие одухотворённые, жаждущие откровений…

— Вы бы хоть фотокарточку показали, — с надеждой сказал я, — а то я никогда свою любимую не видел… Мне, например, тоже интересно. Может, там пиранья какая-то…

— Смейся, смейся… И так уже дошутился… Да-а, права была Ксенька. Как в воду глядела… — сокрушалась Ольга. — Так и сказала: «Не почувствует меня Ваня. Столько лет как собачка за ним бегала, почти на всех спектаклях была, и хоть бы какое-то внимание в ответ». Да, Ваня, дожил ты до преклонного возраста — тридцать четыре года! — и не удосужился свою любимую встретить… Вот повлекут тебя черти на суд божий, и что ты скажешь?

— Что-то не видать чертей ваших. Ну, придумаю что-нибудь…

— Придумает он. Да тебя убить мало! Что, совсем не знаешь её лица?

— Да откуда!

Алаторцев покачал головой и говорит:

— Эх, Ваня, не познакомился ты с Ксенией в земной жизни, теперь её душа за это тебе мстить будет. Вот и расхлёбывай на этом свете. А души страшно мстят, ох и страшно! Ну да сам виноват, наворотил делов.

Мне это показалось забавным.

— Так она, значит, мстит?

— Лев Сергеевич, вы на Ваню оторопи не наводите. Ну, помучает маленько, попугает, не без этого. Оставлять безнаказанно нельзя. А ты, Ваня, как хотел? Родной душе жизнь исковеркал. Она-то тебя, искариота, почувствовала, всё ждала, ждала… Вот и поделом тебе.

— Может, она и котлеты отравила? — спросил я.

— Не боись, усопший, ешь спокойно. На покойников яд не распространяется.

— А я и не боюсь. Я бы с удовольствием ещё раз умер. Может быть, хоть в ад попаду, в коллектив.

— Попадёшь ещё, не торопись.

— Да ладно. Ну что, фотоальбом смотреть будем? Врага надо знать в лицо…

— Обойдёшься, сам должен догадаться. И вопче, ты что такой довольный? Весёлое лицо у покойника — как это фальшиво и противоестественно!..

— Ну, это как сказать, — буркнул Лев Сергеевич, поглаживая себя по бакенбардам. — Человек рождается — плачет, а коли помёрши — самое время веселиться.

— А чего она сама не пришла? Нам вроде как встретиться надо…

— Хватит уже за тобой бегать. Теперь твоя очередь. Ничего, стрела Амура тебя настигла, теперь ты без неё жить не сможешь.

— Без стрелы?

— Смейся, смейся…

— Помочь надо Ксении твоей, — серьёзно сказал Алаторцев. — Суровая у неё судьба, одной никак не справиться. Спасать её надо, спасать, а заодно и себе поможешь. Может, ты для того и помёрши, чтобы родную душу счастливой сделать.

Вот те раз! А последняя фраза меня и вовсе с толку сбила.

— Шутите, Лев Сергеевич? Вы случайно не забыли, где я? С вами свихнёшься. Как же я её теперь счастливой сделаю? Или она тоже копыта откинула, и мы будем на кладбище друг друга счастливыми делать, в гробу? То я к ней на могилку буду ходить, то она ко мне…

Гости мои перемигнулись, и Лев Сергеевич говорит:

— Ксения твоя как раз очень даже жива. А ты погоди, может, она и тебя воскресит…

У меня всё внутри замерло.

— Это как? — еле выдохнул я.

— Как… как… Любовь, она, знаешь ли, штука загадочная, полезная, без неё никакие чудеса не свершаются, а как же. Человечка с того света только любовь выдернуть может.

— Вот и мотай на ус, усопший, — поддакнула Оля, — теперь твоя судьба целиком и полностью от любимой зависит.

Мне смешно стало, еле сдержался.

— Понимаю… И как это она меня воскрешать будет?

Лев Сергеевич напустил на себя загадочности и говорит:

— Человек за свою жизнь много раз умирает, иной раз и со счёту сбивается… В первый раз умирает для того, чтобы у него душа родилась, а потом уже для всяких судьбоносных свершений… У тебя, Ваня, уже есть душа, и сейчас происходит плавное перетекание сознания… А захочет твоя Синичка, и потечёт оно в обратную сторону… Да, хошь туда, хошь сюда. А реальность и изменить можно… Запросто может статься, скоро увидишь ты себя живёхоньким и здоровёхоньким, в кругу нашего дружного творческого коллектива. Глядишь, ещё и до «народного» дослужишься. Ну и на свадебке твоей погуляем, а как же.

— Хорошо бы…

Вы думаете, я что-то понял? А всё же мне легче стало, как-то веселее, что ли. В груди у меня благость разлилась, и потянулся я к стакану с вином — прокладку сделать. Ольга тоже меня поддержала, а Лев Сергеевич — он почему-то пить не стал. Я немного замешкался, с удивлением взирая на Ольгу. Она и впрямь на этом свете какая-то не такая. Пьёт, как мужик, сильно запрокинув голову назад (видимо, из-за носа). Укатила вино одним глотком и тоже стала меня наставлять:

— Да, Вань, ты пока что ни то, ни сё, — сказала она и с гордостью прибавила: — Вот мы с Львом Сергеевичем — настоящие души! Я про себя точно могу сказать, что в данный момент делаю.

— Что, например?

— Ну, я в гримёрке, готовлюсь к выходу. Видишь, полный зал собрался, а значит, спектакль скоро начнётся. Не забыл, сегодня «Ящик Пандоры» у нас?

Я посмотрел в зал — и впрямь ни одного свободного места. Зрители ещё суетятся, как это бывает перед спектаклем, но уже приготовились старательно внимать. И это была обычная публика, без какого-либо намёка на тусторонний антураж, совсем не то, что я видел в день моей смерти.

— Они на нас смотрят или спектакль какой-то? — спросил я.

— Синичка твоя на тебя любуется, не сомневайся, а другие — не знаю, — развязно сказала Ольга.

— Так она в зале?

— В зале, конечно, только, наверно, подальше села от тебя, кретина.

Я почему-то вспомнил ту таинственную незнакомку, которая плакала в день моей смерти.

— Неужели это та самая незнакомка? — с надеждой спросил я, вглядываясь в лица зрителей.

— Ты о ком, Вань? — спросила Ольга.

— Первый раз я увидел её восемь лет назад… — задумчиво сказал я. — Да, восемь лет видел её на своих спектаклях. Мне всегда казалось, что нас что-то связывает.

Ольга всплеснула руками, обхватила свои щёки ладонями и картинно запричитала:

— Восемь лет! Боже мой! Боже мой! Восемь лет! Какой ужас! Кошмар! Тебя убить мало!

— Оля, не ломай комедию, — уставшим голосом сказал Лев Сергеевич. — Давай по тексту…

Я вглядывался в лица зрителей, смотрел во все глаза, преступно вытягивая шею, и никак не мог отыскать среди них таинственную незнакомку.

Ольга, видимо, решила мне помочь, перемигнулась с Львом Сергеевичем и принялась рассказывать трогательную историю из своей жизни.

— Со мной вот тоже забавный случай был. Приснился мне однажды странный сон. Подходит ко мне необыкновенный красавец, высокий, стройный, черноволосый — словом, мечта Дездемоны. Он мне, значит, говорит: дескать, я судьба твоя и буду сегодня на твоём спектакле. Я спрашиваю: «Где же я тебя увижу, сокол мой ясный?» Он так хитро усмехнулся и сам интересуется: мол, когда я родилась? Я ответила. Ну вот, говорит, ряд — это месяц, а день рождения — это номер кресла. И что вы думаете? В тот вечер сидел на этом месте безобразный старикан, который всё время омерзительно ухмылялся.

Я чутко уловил намёк и сразу прикинул дату своего рождения на зрительный зал. Нашёл то место — и прямо-таки содрогнулся: в этом кресле сидела… моя вдовушка Лера. Какая-то уставшая и помятая, но довольная. Ну и Шмыганюк рядом с ней, а как же.

— Ваня, хочешь опять в жизнь вывалиться? — еле сдерживая смех, спросила Ольга. — Видишь, к твоей Лерусе какой-то кавалер пристроился… Ты, несомненно, должен бороться за свою любовь…

— Отвяжись. А где же Ксения?

— Ты, Вань, Ольгу не слушай: она тебя только с толку сбивает, — с грустью сказал Лев Сергеевич. — Нет твоей Ксении в этом зале, не ищи. Узнала она, что ты померши, да и сама слегла. Теперь уже никто не скажет, появится она в театре или нет… Выжила бы, и то ладно…

Оля сковырнула с очередной бутылки белую панаму, и сердце у меня дрогнуло от дурного предчувствия.

— Давайте тогда за Синичкино здоровье выпьем! — с грустью сказала она. — Поддержим её в страшных страданиях…

— Она что, из-за меня… так?

— А из-за кого же!

— Так что, Ваня, поспешать надо, поспешать… — вздохнул Лев Сергеевич. — Может, ты для того и помёрши, чтобы вы скорее встренулись.

— Ага, — поддакнула Ольга. — Только смерть соединит вас.

— Странная какая-то логика.

— А ты как хотел? — прищурился Лев Сергеевич. — Ты у нас в кино, в искусстве… Паришь себе высоко — как тебя достать? Нет, при жизни вы нипошто бы не сошлись, тут и говорить нечего. А теперь есть шанс.

— Да, Ванюша, скоро начнётся… Даже Лёва? — Ольга потрепала распушенный бакенбард Льва Сергеевича, отчего бедный старик сразу съёжился, посмяк и притих.

А что начнётся? Когда? Этого Ольга не уточнила. Она совсем распоясалась, развязно, как заправского друга, похлопала Льва Сергеевича по плечу, потом и вовсе вдруг взяла пустую бутылку и, широко размахнувшись, запустила её в зрительный зал.

Я даже не успел испугаться. К счастью, бутылка, описав замысловатую траекторию, каким-то странным образом исчезла в воздухе. И всё же откуда-то с той стороны послышался звон разбитого стекла, и сразу — вопли и нецензурная брань. Но я всё хорошо видел и могу поклясться, что никто из зрителей не пострадал. Более того, я всё яснее осознавал, что для зрителей нас как будто не существует.

— Олёша, ну что ты делаешь? Опомнись… — с мольбой сказал Лев Сергеевич, но тут же замолк, сражённый блеском озорных глаз, и ещё больше погрузился в задумчивость.

Ольга, покачиваясь, встала из-за стола и, прихватив бутылку, в которой ещё немало плескалось, подошла к самому краю авансцены — чуть было вниз не брякнулась. Играючи болтая бутылкой, насмешливо окинула взглядом зрителей, подбоченилась по-хозяйски, подперев одной рукой талию, и восторженно ахнула:

— Мама дорогая! Нагнали же, лупоглазых! Почтеннейшая публика! Ну, чего уставились? Хотите знать, что творится в моём измученном, истерзанном сердце? Да знаете ли вы, какие бездны пылают у меня внутри, какие тлетворные метастазы изъели мою трепетную душу?

— Ну вот, в голове у ей забулькало, — проворчал Лев Сергеевич. — Сразу на публику потянуло. Актриса… Сейчас стихи читать будет. Токо бы песни не начала петь.

Ольга и впрямь большая любительница поэзии. Как капустник, так она со своими непревзойденными стихами. Чуть ли не каждый день выдаёт новый перл. Они ей до того легко даются, что великие поэты обзавидовались бы.

— Ладно, так уж и быть, уговорили, прочту вам своё любимое стихотворение, — кокетливо сказала Ольга. — Я его написала, когда в моей жизни случилась чудовищная измена… Я предала бессовестным образом своего молодого человека, и мне было так неловко… Чувство вины неустанно преследовало меня, меня грызли угрызения совести, и моя утончённая натура всё утончалась и утончалась… Как назло, в тот день несчастья сыпались на меня с самого утра как из рога изобилия. Я порвала колготки и забыла в чужой квартире свою любимую заколку с бегемотиком. Я сидела дома одна, чувствовала себя глубоко несчастной, испытывала некий дискомфорт и боялась, что вот-вот может начаться депрессия. И в это непростое для меня время родились чудесные строчки.

Ольга выдержала паузу. Сильно волнуясь, молитвенно заломила руки, аж кисти затрещали, и завыла:

Я берегла тебя от всяких бед!

От синяков, ожогов, воспалений,

От переломов и обморожений,

От сепсиса, гангрены и чумы,

От размягченья мозга и войны,

От яда, заражений, отравлений,

От свежих ран и застарелых нагноений,

От диареи и алкоголизма,

От суеты и скуки пацифизма,

От изобилья, свинства и обжорства,

От чёрствости и проявлений сумасбродства,

От буржуазного порабощения извне…

Думаю, не стоит приводить это стихотворение полностью: там не одна сотня «волшебных» строчек. К тому же эта чарующая поэма, к глубокому сожалению, пока не закончена. Помнится, сначала Ольга накидала строчек двадцать, потом нашлись ещё стихоплёты, и ткут по сей день. Боюсь, это будет продолжаться до бесконечности. К тому же Вася Глинский отобрал несколько самых лучших строчек и положил их на музыку. Кстати, мало кто знает, Ольга Резунова автор стихов таких хитов как «Ты люби меня вчера», «Не забудь пополнить счёт» и многих других.

Зал никак не реагировал, зрители слепо переговаривались друг с другом и ждали спектакля. Оля обиженно замолчала, да тут же и вовсе разозлилась не на шутку. Оскорблённая до глубины души, она в сердцах замахнулась на публику бутылкой, предварительно отхлебнув из неё несколько жадных глотков. Но вышла полная несуразица: бутылка осталась на месте, повиснув в воздухе наперекор всем законам физике, а в зал, кувыркнувшись, полетела сама Ольга Резунова. И надо же было такому случиться, она шмякнулась на головы Леры и её счастливого избранника.

Оля странно смеялась — какое-то громкое прерывистое ржание, — извинялась и, брыкаясь, пыталась подняться. А Лере и её ухажёру, судя по всему, было уже не до смеха. Они, увы, получили травмы несовместимые с жизнью…

Я смотрел в каком-то странном оцепенении, не в силах что-либо сказать или предпринять, и чувствовал, как волосы шорохтят у меня на голове. А Лев Сергеевич треснувшим голосом, полного горечи и «констатации факта», выдал обличительную реплику:

— Вот он, Ваня, женский алкоголизм, э-хе-хе, бутылка всегда сильнее оказывается в руках слабого пола… А главное, что обидно: пострадали ни в чём не повинные люди….

Как ни странно, уже через какие-то секунды — Оля ещё и подняться не успела — подбежали молодые и крепкие санитары с носилками. Помогли Ольге подняться и скоренько погрузили безжизненные тела. Я смотрел вслед, как мою вдовушку, такую родную и бездыханную, накрытую с головой белоснежной простынёй, торопливо и трогательно выносят из зала, и комок подступил к моему горлу.

В эти трагические мгновения мой замутненный горем взор отвлекла та самая на удивление меткая бутылка. Эта «сильная бутылка», как выразился Лев Сергеевич, будто живая, медленно опустилась на подмостки, допрыгала до стола и ловко заскочила на столешницу. Так и замерла смирехонько передо мной, как ни в чём не бывало. И я увидел, что в ней — ещё на пару рюмок, которые, несомненно, следует выпить за упокой моей вдовушки и её избранника. А ещё я почувствовал, что бутылка ждёт от меня некой благодарности или хотя бы внимания… Но я равнодушно смотрел на неё, и мне совершенно расхотелось пить. К тому же моё сознание настолько свихнулось, что на меня вдруг нашла странная мысль: «А что если эта бутылка и есть моя душа?.. Ведь она вроде как отдельно пока где-то там…» Вот и подумайте, что у меня в голове творилось.

Лев Сергеевич, видимо, уловил моё состояние и сам разлил по рюмкам.

— Давай, Ваня, выпьем за здравие твоей супруги, хоть и бывшей. Трудно ей сейчас…

— «За здравие»? — удивился я. — Так ведь она вроде того…

— Ничего, может, ещё очухается… В очередной раз. Сама виновата. Ей седня положено на девять дней быть, мужа свово поминать на кладбище, а она непонятно с кем по театрам шляется…

Мы выпили, причём звонко чокнулись наперекор обстоятельствам, и я снова посмотрел в зал: Ольги нигде не было.

— К спектаклю готовится, грим, то, сё… — хитро прищурившись, сказал Лев Сергеевич. — Ну вот, Ваня, и мне пора, скоро мой выход. А ты тоже не путайся под ногами, сходил бы в храм, что ли. Всё душе легче…

— В какой храм?

— Бог даст — ноги сами выведут. А как же, лицедейство хоть и не грех, а душе много хлопот доставляет… Путаница всякая… Ты иди, иди, не занимай сцену. Уступи живым…

Я покорно встал и, не помня себя, как загипнотизированный, пошёл на ватных ногах невесть куда. Очутившись возле кулис, я машинально обернулся и увидел, что на сцене поменялись декорации. Изменился и весь облик Льва Сергеевича — его одежда и лицо. Пушистые бакенбарды приросли округлой благородной бородой, странный костюм… Это уже был аскетически отрешённый учёный, всецело поглощенный своими научными изысканиями и немного чудаковатый. Я узнал этот персонаж. Профессор Ламиревский из спектакля «Ящик Пандоры».

Явление 8

Ящик Пандоры

Алаторцев вот уже больше десяти лет неподражаем и, я не побоюсь этого слова, гениален в этой роли. Спектакль только начался, и Лев Сергеевич, как подобает для вступительной мизансцены, стал метаться из угла в угол декорационной комнаты, восторженный и возбуждённый, переполненный неописуемой радостью. Он настолько счастлив, что не боится казаться глупым и ведёт себя как мальчишка. И это, как выясняется впоследствии, совсем не свойственно рассудительному и убелённому сединами профессору. Размахивая руками, Ламиревский кричал в зал:

— Сегодня величайший день в моей жизни! Сорок лет я шёл к своему великому изобретению! Сорок лет! Боже! Мне даже страшно оглядываться назад! Сколько же трудностей пришлось преодолеть! Сколько страданий вынести! Как часто я оказывался на грани отчаяния и думал, что ничего не получится. И вот свершилось! И теперь человечество воздаст мне по заслугам! Никто и никогда за всю историю не смог даже приблизиться к тому, что удалось мне!

Это первый душераздирающий монолог профессора Ламиревского, есть и другие… Но на сцене Ламиревский не один. За столом, заставленным хитроумными приборами, сидит лаборантка и синий чулок Алевтина Аркадьевна, преданная науке и профессору, которую бесподобно и, я вновь не убоюсь этого слова, гениально играет Ольга Резунова… Она с восхищением взирает на Ламиревского поверх своих старомодных очков и, кажется, тоже счастлива. И всё же тень тревоги мимолётно омрачает её одухотворённое лицо… Как будто она чувствует беду…

Я с удивлением смотрел на Ольгу: как это она в кратчайшие сроки успела протрезветь и органично войти в образ? Поистине такое под силу только великой актрисе! Ещё недавно весёлая и несколько вульгарная особа безвозвратно канула в Лету. Строгий халат лаборантки — от бирюзового платья с глубоким декольте не осталось и следа, — чёрные туфли на низком каблуке, скромный облик и осанка. Вычурная и вызывающая косметика Ольги осыпалась, как тополиный пух, ярко-напомаженные губы поблекли, а шикарная причёска скукожилась до банального тощего хвоста на затылке, перехваченного чёрной резинкой.

Кстати сказать, Алевтина Аркадьевна одна из ключевых образов в спектакле, роль сугубо положительная и серьёзная. А посему, помнится, Бересклет и актёры нашего театра почти единогласно решили, что только Ольга Резунова может справиться с этим сложнейшим персонажем. И конечно же, наша Олёша справилась и вот уже многие годы блистает в этой роли всеми гранями своего таланта.

Есть в спектакле «Ящик Пандоры» роль и для меня. Я играю Андрея Звенигородского, сибарита и ветреного мажора, у которого нет души… Я сватаюсь к дочери профессора Ламиревского от четвёртого брака. Юленька меня обожает, готова идти за мной на край света, и в огонь, и в воду, готова нести на своих хрупких плечах мои в будущем гарантированные медные трубы, но между нами встаёт «папенька», зануда и ретроград профессор. Он по каким-то одному ему ведомым причинам принимает меня в штыки, брезгливо морщится при каждом моём появлении и всякий раз наотрез отказывается меня выслушать. Словом, все мои поползновения заканчиваются крахом.

Не все, наверно, читали это эпохальное произведение — пьесу Валентина Рингера «Ящик Пандоры» и тем более не смотрели спектакль в театрах… и правильно. Довольно вычурная пьеска. Уж такой в ней глубинный смысл сокрыт, такая умопомрачительная сакральность, что публика выходит из театра… в полном недоумении.

Вкратце идея пьесы такова. Известный учёный профессор Дмитрий Ильич Ламиревский изобрёл прибор, который может видеть душу. Достаточно направить прибор на человека, и сразу ясно, есть ли у того душа или нет её вовсе. Изобретение грандиозное, что и говорить. Человечеству уже не надо ломать голову по поводу бессмертия. И теперь атеизму вместе с Дарвином, естественно, грозит полный крах. Дарвин обиженно ворочается в гробу, а весь атеизм летит к лысой ежовой бабушке.

Прибор Ламиревского фиксирует душу как некий очень плотно сжатый энергетический объект. Причём это не электромагнитная энергия, а нечто совершенно неизвестное науке. Профессор объяснил эту энергию, как очень сжатое информационное поле. И без колебаний определил: дескать, это душа, и ежу понятно, потому что от мозга к этому объекту и обратно исходят импульсы той же неизвестной природы. Эта душа оказалась меньше сантиметра и может находиться в любой части тела.

Признаюсь, мне это показалось какой-то ахинеей, но, ничего не попишешь, так автор незамысловато представил человеческую душу и её связь с мозгом и со всем телом.

Ну и вот, профессор Ламиревский над своим прибором трудился сорок лет. Недосыпал, недоедал, отказывался от всех жизненных благ — словом, всю жизнь положил ради своего великого изобретения. Первыми на наличие души прошли испытания Алевтина Аркадьевна и домочадцы Ламиревского. Опыты увенчались успехом. Но весь трагизм истории заключается в том, что у самого профессора души не обнаружилось. Ламиревский, конечно же, расстроился, но ему хватило мудрости и самокритичности, чтобы не впасть в отчаяние. Как впоследствии выяснилось, это было не самое страшное… Профессор поступил дальновидно и не стал афишировать во все инстанции и трубить во все трубы о своём открытии. Во время своих тайных исследований он вдруг обнаружил совершенно необъяснимые вещи. Поначалу всё шло хорошо. У тех людей, которых профессор хорошо знал и которых считал честными и порядочными, он легко находил эту самую душу, а когда при встрече со своим недругом, человеком низким и подленьким, Ламиревский украдкой включил свой прибор, тот ничегошеньки не зафиксировал. Было и ещё несколько удачных экспериментов. Естественно, у профессора захлопали крылья за спиной, и он, окрылённый, уже видел себя на Нобелевской трибуне. Но потом пошли странные и непонятные вещи, всё оказалось гораздо сложнее. У какого-нибудь убийцы и насильника запросто могла быть душа, а у хорошей, доброй женщины, матери пятерых детей, души почему-то не оказалось. Таких примеров накапливалось всё больше и больше, и профессор, само собой, рухнул, как Икар с обожженными крыльями, с небес на бренную землю.

Для Ламиревского это, конечно, явилось страшным ударом. Ведь он видел предназначение своего изобретения в том, чтобы распознавать тех нелюдей, которые испокон веков приносили человечеству много горя и страданий. Известно же, чужая душа потёмки. Жизнь знает немало примеров, когда добропорядочный гражданин, прекрасный семьянин и любящий отец, потом вдруг оказывался каким-нибудь маньяком или педофилом. У таких людей, само собой, не может быть души. И профессор при помощи своего чудо-прибора планировал освещать потёмки и выводить этих чертей из тихого омута на чистую воду. И вот теперь весь многолетний труд — сорок лет! — оказался совершенно бесполезным.

Пытаясь привязать факты к какой-нибудь логике, найти некий здравый смысл, Ламиревский совсем запутался. Всё в его голове перемешалось и вера в справедливость пошатилась. Он оказался перед дилеммой, как Гамлет, открывать ли своё изобретение человечеству, получить заслуженную Нобелевскую премию, славу и признание гениальности или унести тайну в могилу. Он понимает, что в любом случае найдутся невежественные фанатики, которые увидят в наличии души некую избранность, своего рода приближённость к Богу. Тех, у кого души не окажется, приравняют к животным или к растениям, какими бы прекрасными и нравственными людьми они ни были. Человечество расколется на два лагеря, и это уже будет не нацизм или расизм, а нечто более страшное. Последствия даже страшно предугадать.

Сами посудите: те, у которых есть душа, возомнят себя избранными, а всех остальных, в лучшем случае, будут презирать и всячески ограничивать в правах, а в худшем — уничтожать. Конечно же, религиозные фанатики объявят крестовый поход на «порождение дьявола». Те же, напротив, возненавидят «избранных» со всеми вытекающими из этого последствиями. Словом, религиозные войны получат мощную подпитку.

Профессор, будучи человеком чутким и восприимчивым, с подвижной психикой, и так все несправедливости мира чувствовал очень болезненно, а тут ещё такой удар. В конце концов, мироздание перед ним явилось настолько чудовищно и цинично, что он подумывает о самоубийстве. К счастью, в один прекрасный момент его осеняет: а что если то, что он открыл, и не душа вовсе? Может, это нечто совсем другое или привнесённое извне? И вот в это судьбоносное для него время он встречается с биологом Алексеем Николаевичем Меридовым, которого очень занимает идея клонирования. Одно время он серьёзно изучал этот злободневный вопрос, но потом случилась заминка. Меридов сам приостановил свою деятельность — и всё из-за тех самых этических и нравственных проблем.

Встреча двух учёных произошла неслучайно. Они, если так можно выразиться, подошли к одной проблеме с разных сторон. Жизни Меридова и Ламиревского как бы противостоят друг другу. И в пьесе это очень тонко показано. Ламиревский всю жизнь занимался, как он думал, благим делом, но, добившись желаемого, столкнулся со страшным открытием, подтвердив старую как мир поговорку «благими намерениями вымощена дорога в ад». Меридов, напротив, всегда осознавал, что занимается чем-то нехорошим, и вдруг понимает, что, быть может, ничего особенного в его деятельности нет. Но лучше будет, если вы сами воочию, так сказать, заглянете в этот «Ящик…»

С позволения автора привожу отрывок из его животрепещущей пьесы.

«Меридов. Вы же знаете, Дмитрий Ильич, какое у нас в обществе отношение к клонированию. И особенно к клонированию человека. Позиция всех религий тоже строго отрицательная. Всё упирается в главный вопрос: будет ли у клонированного человека душа и смеем ли мы вмешиваться в самое святое таинство Бога? Спрашивается, вдохнёт ли в такого человека Бог душу и чем он будет отличаться от обычных людей? Как видите, вопросы сложные. И самое печальное в том, что, даже если мы клонируем человека, мы на эти вопросы не ответим.

Ламиревский. Да, не ответим… Ещё совсем недавно я думал, что это разрешимо…

Меридов. Могу узнать почему, если не секрет?

Ламиревский. Я пока сам не разобрался…

Меридов. Понимаю. Я тоже долго хранил то, о чём хочу рассказать, пока полностью не утвердился в своих предположениях… Так вот, я думаю, что проблемы, будет ли душа у клонированного человека или нет, просто не существует, потому что в человеческом теле душа, как таковая, отсутствует…

Ламиревский. Даже не знаю, что и сказать…

Меридов. Нет-нет, я вовсе не приверженец атеизма. Хотя ещё вчера был больше атеистом, чем верующим. Вашу позицию я знаю, вы человек верующий, хотя, как учёный, строго следуете концепции науки. Всё дело в том, что душа не находится в теле. У неё, так сказать, дистанционное управление.

Ламиревский (волнуется). Как это «не в теле»?

Меридов. Очень просто, Дмитрий Ильич. Никакого противоречия нет. Как раз, наоборот, в религии есть это противоречие. Нас приучили считать, что у человека есть душа, а у животных её нет. Но чем мы отличаемся от животных? Бездушные животные также ходят, едят, живут. Те же собаки, кошки, коровы, лошади явно наделены определённым сознанием, способностью любить, они радуются и бывают счастливы, им присущи все чувства, которые есть и у человека. Ну, или почти все. У каждой, например, собаки свой характер, свои страхи и фобии. Вам это известно лучше меня. И единственное, чем мы отличаемся от животных, — это более развитый мозг. Спрашивается, где тут душа и какая её функция? Если только сохранить сознание после смерти, зачем ей сидеть в теле? Она может периодически прилетать, подключаться к сознанию и копировать всю жизненную информацию. А может получать эту информацию и с большого расстояния. Это совсем не противоречит нашим научным знаниям.

Ламиревский. Допустим, вы правы, Алексей Николаевич. Но я не пойму: причём здесь животные?

Меридов. Подождите, Дмитрий Ильич, я не досказал. Ещё больше противоречие возникает, если душа бессмертна и до этой жизни она прожила не одну жизнь. А это вполне возможно: ведь Вселенной уже тринадцать миллиардов лет. Вы же не будете утверждать, что за такой огромный период времени никакой жизни не было?

Ламиревский. Допустим…

Меридов. Допустим, душа оказывается в теле, и куда деётся память прошлых жизней? И нет ли здесь опасности, что эта память как-то помешает теперешней жизни? И почему она, объясните мне, Дмитрий Ильич, как чурка сидит в теле и никак не проявляет себя?

Ламиревский (улыбается). Здесь я вам не помощник.

Меридов. Душа, несомненно, есть. И если душа на свободе, у неё появляется масса возможностей. Тогда мироздание может быть совершенно другим. Более сложным, многообразным и справедливым. А ещё это сразу многое объясняет…

Ламиревский. Интересно. Это как же, дорогой коллега?

Меридов. Свободная душа помнит все свои прожитые жизни. И если у неё такая способность, почему бы ей не жить параллельно одновременно несколько жизней? Если материальный мир вторичен, всю материю можно копировать, в том числе и живые организмы, и человеческое тело. Почему бы нет? Тем более что науке это не противоречит. Принцип неопределённости Гейзенберга, уравнение Шредингера. Насколько я знаю, вы сами приверженец «Теории струн», поэтому для вас приемлемо, что существует множество измерений. И как раз наоборот: если душа находится в теле, многомерность пространства и времени невозможна.

Ламиревский (задумчиво). Параллельные жизни… Это как-то… ещё больше всё усложняет… А почему вы, собственно, заинтересовались «Теорией параллельных жизней»?

Меридов. Видите ли ка, клонирование — это, по сути, то же самое создание параллельной жизни, пусть даже и сдвинутой во времени.

Ламиревский. Я, пожалуй, соглашусь: всё это очень интересно. Надо подумать… но в чём же справедливость?

Меридов (вдохновенно). Очень даже просто. Если в одном мире человек неожиданно погибает, из-за несчастного случая или ещё по какой-нибудь причине, в другом мире он живёт дальше и выполняет своё предназначение. Или, например, в одном мире человек несчастен, много в его жизни зла и бед, в другом мире ему всё восполняется сторицей. И рая никакого не надо. А ещё человек может реализовать себя в самых разных направлениях. И ошибки уже не кажутся такими фатальными, всё можно исправить. В другом мире человек просто не совершит эти ошибки. И не надо спасать души никаких маньяков, педофилов, убийц. Они закончат свою жизнь по закону атеизма. Душе просто не нужна информация таких жизней — если у таких жизней вообще есть душа, в чём я сомневаюсь. (Ламиревский реагирует болезненно.) Мы — учёные, и полагаемся только на факты, но я, например, верю в высший разум, в Создателя. И уж если Бог есть, то он должен был создать мир именно таким. Тогда исполняется и свободная воля человека, и промысел Божий. А религия нас учит, что несчастным на том свете всё воздастся, — я это не понимаю. То есть неравенство людей переходит и в загробный мир?! Нет, это неправильно, я с этим никогда не соглашусь! И с другой стороны, если есть параллельные жизни, Бог, по сути, занимается тем же клонированием. Поэтому, если мы когда-нибудь создадим клонированного человека, я думаю, это будет бесполезным, но и безвредным экспериментом.

Ламиревский. Да, но с этической стороны…

Меридов. Извините, Дмитрий Ильич, я неточно выразился. Я думаю, для Бога, для человеческой души и для жизни, во Вселенском понимании, — вреда никакого, хотя, конечно, могут быть кое-какие негативные последствия.

Ламиревский. Какие, например?

Меридов (уклончиво). Пока трудно об этом говорить…

Ламиревский. Бог, душа… вы хорошо говорили, Алексей Николаевич. Меня, как учёного, сейчас волнует то же самое — как это ни парадоксально звучит. В наше время уже многие физические исследования говорят в пользу существования высшего разума. Но учёные, конечно, это не афишируют. Мы должны строго следовать фактам, а их получить практически невозможно. Ещё вчера я думал, что близок к разгадке…»

Прошу прощения, приходится просунуться в пьесу, а то она целиком на страницы залезет. Дальше Ламиревский открывает тайну своего изобретения. Меридов потрясён и просит профессора провести на нём эксперимент. У Меридова душа оказывается в теле и тот сконфужен, что его гипотеза не оправдалась. Но Ламиревский честно рассказывает о своих опытах. О том, что у него да и у многих людей, этого объекта (он не называет это душой) не существует. Но обратимся дальше к пьесе.

«Меридов (озабоченно). Да задали вы мне загадку. Получается, религия права: душа находится в теле. А с другой стороны, некоторые люди спасают душу, которой нет… Ой, извините, Дмитрий Ильич, я не хотел вас обидеть.

Ламиревский. Пустое… Я ещё раз повторюсь, Алексей Николаевич: я не считаю это душой.

Меридов. Что же это тогда?

Ламиревский. Вот на этот вопрос нам и надо ответить. Я не нашёл никакой логики, какую-либо систему мне создать не удалось. Может быть, вам повёзёт больше. А ваша гипотеза очень и очень интересная. Она кое-что проясняет…

Меридов. А не может ли такого быть, Дмитрий Ильич, что те души, которые уже жили раньше, они на свободе, а те несформировавшиеся души, которые живут свою первую жизнь, они проводят свою первую жизнь в теле?

Ламиревский. А как же ваша идея о параллельных жизнях? Если душа находится в теле, об этом придётся забыть.

Меридов. Да, вы правы…»

По правде сказать, этот отрывок и ещё пара-тройка мест в пьесе несут некий глубокий смысл, а остальное — замысловатая жизненная история, со страстями и даже криминалом. Пьеса напичкана всякими душераздирающими штуковинами и корявыми мизансценами, которые несообразно лепятся друг к другу в угоду театральным подмосткам, отчего вся сюжетная конструкция выглядит, мягко говоря, нелепо и неорганично. А с другой стороны, я слышал много хвалебных отзывов маститых критиков: дескать, необычные и колоритные герои, живое действие и неожиданное хитросплетение сюжета, есть и интересные находки, связанные с психологической эквилибристикой и т.д. Впрочем, я всё-таки доскажу.

После дискуссии Ламиревский задумывается над гипотезой Меридова и находит её весьма привлекательной. Во всяком случае, это даёт ему некое успокоение насчёт себя самого в плане бессмертия. Правда, он нисколько не меняет своё отношение к Звенигородскому, у которого, как я уже говорил, тоже нет души — ну, или этой светящейся штуковины меньше сантиметра, — и категорически против его брака со своей дочерью Юлей — её восхитительно играет красавица Зина Караева.

Юленька рыдает, умоляя отца не разлучать её с возлюбленным Андрюшей, и даже грозится покончить с собой. Профессор — непреклонен, но, видя решительность дочери, вынужден раскрыть тайну своей столь непримиримой позиции. Он рассказывает, что за фрукт (ну, или овощ) её Андрюшенька. И даже в присутствии дочери украдко от Звенигородского сканирует того на наличие души.

Юля — в ужасе. И чтобы хоть как-то развеяться и насолить папеньке, решает выйти замуж за ветхого Меридова, с которого сыплется песок, клочками выпадает шерсть. Ибо он почти ровесник её старого отца.

Меридов воспринимает как должное неожиданно свалившееся на него счастье и весьма рад поменять свою постаревшую супругу, тихую и безответную, всю свою жизнь посвятившую ему и детям, на молодое и стройное женское тело. К тому же он прагматично просчитывает все «за и против» и решает, что при помощи этой нехитрой комбинации он привяжет Ламиревского, и дальше они уже пойдут к великой научной цели рука об руку, плечом к плечу, ноздря к ноздре.

Папаша Ламиревский, естественно, противится столь странному и уродливому браку, но Меридов оказывается редкостным мерзавцем. Он шантажирует Ламиревского, угрожая поведать всему миру о его изобретении и что у того нет души.

Когда впервые читал пьесу, мне эта сюжетная линия с женитьбой представилась притянутой за уши, а проще сказать, несусветной ахинеей. Но видимо, автор хотел показать, что и среди учёных есть такие, как Меридов, которые, несмотря на свою высокую образованность и интеллигентность, порочны, эгоцентричны и тщеславны, как, видимо, и большинство личностей, одержимых идеей переустройства мира. К тому же, выходит, все благие стремления Меридова сводились лишь к тому, чтобы оправдать свою научную деятельность, связанную с клонированием.

…Словом, Ламиревскому приходится смириться и пожертвовать счастьем дочери. Несостоявшийся жених Звенигородский, естественно, недоволен, чувствует себя обманутым, переживает, как он выражается, нравственный надлом и никак не может смириться с потерей любимой и «выгодной партии». И вот он как чёрт из табакерки является на свадебное торжество, которому посвящено всё четвёртое действие.

Впрочем, скандала особенного не происходит, потому что учёные, будучи культурными и цивилизованными людьми, ориентированные на европейские ценности, не опускаются до оскорблений и мелочного выяснения отношений. Звенигородский всё что-то бессвязно и взволнованно говорит, говорит… И есть, наверное, всего лишь одна интересная фраза, которую он, обиженный и несчастный, бросает в лицо Ламиревскому. Будучи сам пустым человеком, взывает к некой справедливости.

«Звенигородский. Совесть отменили проходимцы для себя, для своего спокойствия. Чтобы им было ещё более комфортно, они и других стараются убедить в правоте своего цинизма…»

После сих слов Звенигородского выставляют на посмешище, а попросту культурно говорят: «Шли бы вы, молодой человек, не мешайте, у нас тут такой день…» И молодой человек, обезумев от… незаслуженно пренебрежительного к себе отношения, выхватывает из-за пазухи пистолет и стреляет в Меридова. Тот падает как подкошенный. На этом сиюминутное помешательство Звенигородского не заканчивается — он целится в Ламиревского. Но того грудью закрывает Алевтина Аркадьевна, и пуля попадает в неё. И только после этого Звенигородский приходит в себя. Он, цепенея от ужаса, смотрит на дымящийся пистолет и на плоды рук своих. Алевтина Аркадьевна, умирая, признаётся Ламиревскому в любви, и тот в потрясении. Долгие годы рядом с ним была любимая женщина, а он упорно не замечал её, время от времени женился то на одной, то на другой, которые сбегали от него через какое-то время, прихватив часть состояния, а чаще он уходил сам. И вот теперь прояснилось… Несчастный и оглоушенный профессор, не выдерживая столь страшного удара судьбы, хватается за сердце и замертво падает на Алевтину Аркадьевну. И они, как Ромео и Джульетта, затихают на театральных подмостках. Но на этом череда смертей не заканчивается. Звенигородский, не в силах вынести столь ужасного зрелища, обуреваемый леденящими мыслями о неотвратимости возмездия, окончательно теряет рассудок и удачно стреляет себе в висок.

В общем, на сцене гора трупов, среди которых чудом живая Юля рыдает в безутешном горе, ибо она нелепо потеряла отца, мужа, «любимого человека» и преданную подругу в лице Алевтины Аркадьевны. И самое страшное, что всё это произошло в чудесный и светлый день, который должен был стать счастливым и запоминающимся на всю жизнь… Она ползает в свадебном платье между бездыханными телами, нещадно пачкает белоснежный наряд бутафорской кровью, и взывает к небесам: за что? И вот на пике трагизма и непоправимой беды медленно опускается занавес. Весь зрительный зал неистово рыдает и плавает в слезах, а между проходами текут ручьи. То тут, то там слышатся крики, что кому-то стало плохо, и врачи в резиновых сапогах с носилками спешат на помощь.

В спектакле, по сути, счастливый финал. Ламиревский уносит тайну своего изобретения в могилу, и человечество может перевести дух. Благополучно остановлен и Меридов со своим идиотским клонированием, и, следовательно, ящик Пандоры остаётся наглухо закупорен.

Ну вот, получается, пересказал всё от корки до корки, хотя любой желающий может найти пьесу в свободном доступе или посмотреть постановку в театре.

…Я стоял за кулисами и с волнением наблюдал за происходящим на сцене. Причём был совершенно уверен, что идёт обычный спектакль в том мире, где ещё недавно жил. Все реплики, которые я знал наизусть, произносились без запинки, без сучка и задоринки, и незнакомых фраз я не услышал. Никаких сюрпризов и каких-либо сюжетных новшеств. Я видел нашего худрука Бересклета и многих актёров, которые привычно и суетливо готовились к своему выходу. А вот они меня, увы, не видели и не слышали. Некоторые проходили совсем близко, никак не реагируя на моё присутствие, а наша красавица Зина Караева умудрилась проскочить на сцену сквозь меня.

При жизни я равнодушно относился к этому спектаклю да и к самой пьесе, которая слишком заносчиво, как мне казалось, названа «Ящик Пандоры». Сложные вопросы, которые топорщатся в пьесе то тут, то там, я не понимал, а душевные переживания профессора Ламиревского и его антипода Звенигородского меня не трогали. И вот оказалось, что именно этот спектакль стал неким мостиком между миром живущих и моим нынешним пристанищем — тусторонним миром. Теперь я воспринимал происходящее, как откровение свыше, во всяком случае, чувствовал определённую подсказку для себя, какой-то знак. Я чутко ловил каждое слово, пытаясь проникнуться, и надеялся увидеть нечто необычное, а ещё с волнением ждал, кто выйдет в роли Андрея Звенигородского вместо меня.

И вот наконец из бутафорских декорированных дверей на сцене появился Звенигородский — и волосы всколыбнулись у меня на голове. Что за шутки! Я опять вижу самого себя, живёхонького и здоровёхонького, вижу собственными глазами, и теперь это не какая-то запись из прошлого, а самое что ни на есть настоящее.

Ну да, так и есть, я не мог ошибиться. Всё, о чём только что говорили мои друзья и коллеги тут, за кулисами, могло относиться лишь к настоящему времени. Аркаша Стылый весело вспоминал кое-какие эпизоды моих именин. Все кому ни лень зубоскалили по поводу подаренной картины. Геля Смирнова-Коркина потешалась над моей супругой Лерой, вегетарианкой, вспоминая, как та декларировала о вреде всевозможных продуктов (этого я не помню). А помреж Лиза Скосырёва очень жалела, что на «прекрасном празднике», который закончился под утро (!), не было её мужа Володи Шалоберкина (я его не пригласил). Ей, мол, потом сильно досталось от ревнивого супруга. Конечно, многое мне казалось странным: какие-то неизвестные факты, вся эта неуместная ирония и непонятное ёрничество, а главное, ни слова по поводу моей безвременной кончины. Я-то думал, все должны плавать в слезах, стенать и исступлённо рвать волосы, а тут — ни тени грусти. Прошло всего девять дней после страшной трагедии, а все живут как ни в чём не бывало. Не скрою: мне было обидно. И всё же я был поглощён спектаклем и не заподозрил ничего необычного, пока на сцене эффектно не появился Иван Бешанин, то есть я.

Да, вот так загадка! И что теперь получается: я не умер и никакой трагедии не было? Это как? И если это — настоящий Иван Бешанин, тогда кто я такой? И ещё куча всяких вопросов навалились на меня, отчего я просто потерялся.

Самое обидное, что я не смог досмотреть спектакль до конца. Как только я увидел самого себя, моё сознание начало рваться и путаться. Я оказывался то тем Бешаниным, то этим. И где-то в начале четвёртого действия моё сознание отключилось, и я просто уснул.

Приснились мне, как гримёрши Аня и Маша спорят, есть ли у меня душа.

— Да нет у Вани души! — кипела Аня.

— Как это нет? — насупилась Маша.

— А так! Профессор Ламиревский его сам лично прибором смотрел.

— И что?

— А то! Даже малюсенькой душоночки, вот хоть бы с гулькин нос, не обнаружил.

— А что мы тогда гримируем постоянно? Это не душа, по-твоему?

— Я сама раньше думала, что душа, а оказывается — нет. Прибор не обманешь. Он человека насквозь видит. Профессор его сорок лет конструировал.

— Знаешь, а ведь это многое проясняет, — задумчиво сказала Маша. — Не было у Вани полёта души… Больше прагматизма. Даже старичку красивый гроб не уступил, себе забрал…

Потом и вовсе снилась какая-то тоскливая несуразица. Будто на кладбище случился необычайный наплыв гробов, и я никак не мог занять причитающееся мне тёпленькое место или, другими словами, холодную ямку. Мой красивый гроб выстоял огромную очередь, но его наотрез отказались принимать. И я так и не понял: то ли места не было, то ли меня не пустили по чьей-то указке. А ещё была там какая-то незнакомка в бежевом пальтишке (лицо я не запомнил). Она всё время крутилась вокруг моего гроба и явно что-то замышляла.

Явление 9

Таинственная незнакомка

Проснулся на сцене уже опустевшего театра. Зрительный зал зиял черной ямой, но на подмостках ещё оставались кое-какие декорации «Ящика Пандоры». От сна я сразу отмахнулся, как от беспросветной глупости, а сразу раздумался о случившемся на спектакле. А вдруг и правда, размышлял я, меня ещё можно воскресить, как говорили Оля и Лев Сергеевич? И всё дело в таинственной Ксении? А с другой стороны, кого, спрашивается, воскрешать, когда я там и так вроде как живой. Ум за разум заходит!

Неужели я действительно остался жив? Странно как-то… Когда человек живёт, он озабочен своим бессмертием и всё гадает: а существует ли душа? А здесь всё перевернулось вверх ногами, и я ломаю голову: существует ли моё материальное тело? Вот, стало быть, увидел себя живого в мире живых, и как прикажете понимать? Это реальная жизнь моего бренного тела или это просто мираж? Игры чужого разума, который потешается надо мной, или фокусы моего ещё не обвыкшегося сознания? Да уж, вопросы на грани помешательства, хоть кто голову сломит.

Я бродил по обезлюдевшему театру и сетовал на трудности тустороннего бытия. Как же невыносимо быть душой! Самое скверное, что нет никаких плюсов супротив бренного тела. Также маешься в одиночестве, и мучаешься, и страдаешь, и никаких сверхъестественных способностей, и никакой даже мизерной прибавки. Впрочем, мне тут говорили, что я ещё не совсем душа и якобы со временем эта заминка будет устранена.

Постепенно я стал забывать о спектакле. Вроде как надо разобраться с откровениями, постичь тайный смысл самого спектакля и всего произошедшего, но так уж устроен человек, что не очень-то он прислушивается к подсказкам свыше. А может, и не нет никакого сакрального смысла, и всё было затеяно лишь для того, чтобы я увидел себя живым и перестал роптать на судьбу? Видимо, мне нужно решительно отсечь все нити, связывающие меня с прошлой жизнью, отгрызть пресловутую пуповину и постараться наломать новых дров.

Помнится, Лев Сергеевич и Ольга говорили: мол, я кровь из носа обязан помочь таинственной Ксении. Она, если верить им на слово, моя любимая и родственная душа. А мне и самому невыносимо захотелось с ней встретиться или хотя бы увидеть мельком, узнать о ней, как можно больше.

Неужели эта Синичка и есть та самая милая незнакомка, моя таинственная зрительница? — думал я. Хорошо, если она. Мне уже кажется, что «Ревизора» я увидел её глазами. Эх, вот бы ещё раз, — может, повезёт, и я смогу её как-то рассмотреть.

Сел я, полон дум и раскаяния, на то самое место в зрительном зале, где на своего Хлестакова любовался. Сижу себе, мечтаю, а ничегошеньки не происходит. Пересел в соседнее кресло, потом — в другое, в третье… Словом, стал метаться по всему залу, как солнечный зайчик. И вдруг что-то заставило меня оглянуться. Повернул голову и вижу: на спинке кресла в пятом ряду… рыжая кошка сидит. Пушистая такая и хвост пушистый и чересчур длинный, как у лисы. Смотрит эта странная кошка на меня и глаз не сводит.

Весь такой радый, я пошёл к ней и прошелестел что-то вроде: «Кис-кис, кис-кис…» Мне показалось, что кошка даже улыбнулась, а в её взгляде будто читалось: «Да… И носит же земля таких…» Кошка подпустила меня совсем близко, и я уже мог достать её рукой и погладить. Но она тихо соскользнула вниз и скрылась под сиденьями кресел.

Я что-то крикнул — не помню, а в ответ хоть бы словечушко. И тишина точно ещё зловещей стала. Всё же у меня хватило ума понять, что кошка неспроста явилось, вроде как знак какой. Может, это и сама Синичка была? Должна же она, в самом деле, мне как-то помочь. Ну, чтобы я ей помог… И как-то мне это кресло особенным показалось. И правда, только в него бухнулся, и тотчас же утащило меня в прошлое.

На этот раз довелось мне посмотреть спектакль «Волки и овцы» А.Н.Островского (этот спектакль сняли из репертуара театра пять лет назад), где я играл Аполлона Мурзавецкого — или, правильнее сказать, пытался играть. Та же роль кривляки, и никакой глубины.

Стоит ли говорить, как я бездарно играл? Однако речь не об этом. В главном промашка вышла — не удалось мне разгадать тайну моей незнакомки. Видимо, решила Ксения помучить меня, довести до белого каления — такой шанс, как известно, ни одна женщина не упустит. Вот и повелось в моём театре: увижу рыжую кошку на спинке какого-нибудь кресла и сразу, готовый к нелицеприятным откровениям, на это место сажусь.

Где только моя кошечка ни сидела — и в первом ряду партера, и на последнем ряду амфитеатра, — видимо, на какое место моя зрительница билет брала, там и я оказывался. Может, и ошибаюсь, но, говоря по науке, выходит, точка в пространстве сохраняет информацию, а время можно туда-сюда двигать, как хошь и как угодно.

Ну и вот, спектакли я смотрел один за другим, с утра до вечера, «наслаждался», так сказать, своей бездарной игрой, а после собирал Синичку по крупицам и по крохам. И вроде как уже много чего собрал, а лица всё нет и нет. Пробовали ли вы полюбить кого-нибудь без лица, без глаз? Оказывается, можно и так…

Ксения всякий раз себя глазком окидывала — так что приметил я кое-какие детали. Всегда с одной и той же сумочкой была. Да и руки её я хорошо запомнил. Приходила одна, а с соседями если и разговаривала, то всё больше по случаю. Видно было: это всё чужие, случайные люди. А ещё я понял, что к этому, будь он неладен, беспутному актёру Ивану Бешанину, то есть ко мне, она как-то по-особенному относится. Если я на сцене, она только на меня смотрит. А в фойе подолгу перед моим портретом стоит — как вкопанная. Ну, хошь не хошь, приходилось и мне на самого себя любоваться.

В один из перерывов между спектаклями приснился мне странный сон, какой, наверное, можно только в тустороннем мире увидеть. Яркий и красочный, но совершенно непонятный для человеческого разума. Увидел я все свои роли разом в одном спектакле. На сцене одновременно находились больше десятка Бешаниных. Каждый в своём сценическом костюме и загримирован по своей роли. Согласитесь, странное зрелище. Казалось, они друг друга не замечают — играют свои мизансцены, как и подобает для каждой роли, в точности декламируют свои реплики. Со стороны это выглядело бестолковой мешаниной, смысл которой совершенно невозможно понять. В зале сидела лишь одна зрительница, лица которой я никак не мог рассмотреть.

Где-то на пятнадцатом спектакле мне моя поверхностная игра совсем опостылела. Да и то сказать, на этом свете я так чутко стал чувствовать всякую фальшь в актёрской игре, отчего у меня прямо всё нутро переворачивалось. И прерваться-то нельзя. Да и как же иначе! Зрительница-то моя с восхищением смотрит, это её жизнь, её прошлое, а управлять своими чувствами я начинал, только когда в себя приходил. Но больше всего обидно, что я никак Ксению разглядеть не мог. Несколько раз, правда, смотрелась она в маленькое зеркальце. А что я там мог увидеть, да ещё по памяти? Ну, блондинка. Ну, щёки на спину не захлёстывает — что стройная, я уже и по ногам понял. Словом, после каждого спектакля жить не хочется… Никакого просвета, только мрачные думы одолевают — и грызут, и царапают, и рвут на куски.

После очередного просмотра сморил меня сон. И снится мне, будто сижу я за старинным столом с дугообразными ножками и своей душе письмо пишу. Старательно вензеля выписываю, перо грызу, как Пушкин, и лицо у меня такое… дебиловатое, что ли.

Вот это письмо. «Здравствуй, милая душа моя! Хоть и говорят все, что ты в теле сидишь, и до поры до времени нет тебе никакой возможности на свободу выбраться, только я в это уже не верю. Знаю, летаешь ты себе где-то там… в небесах или ещё где и смотришь на меня свысока, на несчастную и неприкаянную жизнь свою. И конечно, знаешь, куда я теперь попал. Представляю, как тягостно тебе было и невыносимо житьё моё. И сколько раз, наверное, порывалась ты прекратить никчёмную жизнь мою. А может, и не в твоей это власти, и у кого-то повыше тебя терпение лопнуло — и теперь уже ничего не поправишь. Поначалу обидно мне было и невесело, и много думал я над несправедливостью бытия. Но сейчас достиг понимания, что всё в жизни устроено правильно и просто так даже волос с головы не упадёт. А недавно узнал я, что не один я у тебя. Даже не знаю, веселиться или радоваться. С одной стороны, теперь я спокоен за тебя, за нас. Рад, что ты, наверно, не скучаешь. И если я непутёвый у тебя получился, и не было от меня никакого прока, то, верю, есть у тебя другой я, который оправдывает твои надежды. И всё же мне грустно и тоскливо. Ты, наверно, совсем на меня внимания не обращаешь, стыдишься такого бездарного и никудышного и мечтаешь, наверно, чтобы не было меня вовсе. Я очень виноват перед тобой. Даже не знаю, смею ли писать тебе это письмо. Но пойми: мне не к кому больше обратиться. На тебя вся надежда. Напутал я в своей, а значит, и в твоей жизни. Сама, наверное, видела, как я любимую проморгал. Моргал восемь лет… Шарахнуло нас в разные стороны, а меня ажно на этот свет забросило. И ума не приложу, как же нам быть вместе? Видимо, не быть нам уже вместе, так хоть повидаться. Ты бы там поговорила с её душой по своим каким-то связям. У вас там про родство душ, наверное, не понаслышке знают. Вы там у себя, наверно, общаетесь, видитесь непременно и побольше нашего понимаете.

Жду от тебя весточки и уповаю».

После этого сна и случился прорыв: узнал я, кто такая Ксения, ну, или Синичка моя. Видимо, душа письмо моё получила. Прочитала и перечитала несколько раз подряд, облилась слезами — ну и сжалилась. Более того, она, видимо, решила, что будет правильней, если я «познакомлюсь» с Ксенией на том же самом спектакле, на котором она меня первый раз увидела. Это произошло восемь лет назад на спектакле «Неопреновый костюм» по одноимённой пьесе В. Воскресенской, где я играл Игоря Карасёва — не главная, но вполне приличная роль. Тогда я был начинающим актёром, но Ксения почему-то просидела весь спектакль в каком-то очарованном оцепенении, не сводя глаз с вашего покорного слуги. Хотя это и не была любовь с первого взгляда: просто… как бы это сказать… в ней я пробудил некий образ, тронул какую-то тайну… Видимо, она что-то уже знала.

После спектакля Ксения, вся такая задумчивая и странная, говорила подруге:

— Сама не знаю, что со мной. Я ведь его совсем не знаю, но почувствовала… Почувствовала что-то настоящее, что-то из прошлого и… хрупкое. А ещё почувствовала, как мой ребёнок… моя дочка… ну, будущая, обвивает мою шею ручонками… Я сумасшедшая, правда?

— Это всё глупости, завтра уже забудешь, — сказала подруга. — В артистов часто влюбляются. Может, ты его по телевизору видела, в фильме каком-то?

— Да нет вроде, не видела. Что-то не то… странно… Мне кажется, я его знаю… Кажется, именно его во сне видела… А ещё — не уверена, но… встречала однажды…

К сожалению, в этом месте меня выкинуло обратно в театр, и я так и не узнал, откуда Ксения могла меня знать.

А увидел лицо Ксении вот как. Обычно, я возвращался в сознание, когда спектакль заканчивался и занавес опускался, а тут я мою зрительницу до выхода из театра «проводил». В вестибюле она шубейку на себя накинула и перед зеркалом покрутилась… Зеркала у нас в полный рост, глядись в них — не хочу, и в фас и в профиль. Вот тут-то я её и подстерёг, и запомнил со всякой подробностью. А ещё в этот раз произошёл некий прорыв сознания. Если раньше я начинал соображать, только когда приходил в себя, то в этот раз я мыслил и чувствовал с самого начала. Мыслил как бы параллельно с милой незнакомкой. И вот когда она посмотрелась в зеркало, я сразу узнал её. И когда пришёл в себя, мне уже не надо было сомневаться в своих воспоминаниях.

Ну и вот, Ксения, моя любимая Синичка, — оказывается, та самая девушка, которая плакала в день моей смерти. Она же и милая зрительница, которую я последние восемь лет видел на своих спектаклях. Такие вот дела.

Конечно, это счастье, что оказалась именно она, а с другой стороны, чувство вины и отчаянной горечи сжало мне сердце. Я лихорадочно метался по сцене, гонимый хлёсткими мыслями о том, как я виноват перед своей любимой, с которой у меня всегда была таинственная и незримая связь.

Я вспоминал себя и понимал, насколько невозможна была наша встреча с Ксенией. Ведь я был женат, пусть и на нелюбимой. И если бы вдруг у нас с Ксенией что-то сложилось, это было бы, думаю, издевательство над любовью. Над Ксенией и над её ребёнком, который обвивает её шею ручонками. Я, как женатый, составлял бы пошлый график, и наша любовь начала бы шелушится, трескаться, пока совсем не рассыпалась бы в труху. И нас отбросило бы друг от друга, полных ненависти и опустошенности. Хотя, конечно, Ксения вряд ли согласилась бы встречаться с женатым. А если бы я развёлся ради Ксении, то тогда получилось бы, что она построила своё счастье на чужом несчастье. Хотя… может, для Леры это наоборот бы обернулось новой счастливой жизнью с тем же Шмыганюком. А так я у неё семь лет отнял.

Ещё я думал и не мог понять: чем я мог покорить Ксению? А вдруг это та самая любовь? Может, стоит в этой стороне покопаться? Глупо считать, что вот Ксения пришла в театр, увидела меня на сцене, такого красивого и талантливого, и влюбилась по уши. Нет, конечно: настоящая любовь так банально и пошло не начинается. У любви всегда есть какая-то тайна, которая может мучить влюблённых с младых когтей, когда они ещё и не знают друг друга. И вот они встречаются, и эта тайна потихоньку начинает раскрываться, начинают объясняться кое-какие истории из прошлого, какие-то былые минусы превращаются в плюсы… Но полностью всё проясняется только тогда, когда влюблённые наконец-то вместе. Где-то слышал, что любовь даётся не благодаря чему-то, а — вопреки. Как и по той затасканной поговорке — «любовь зла…» А посему страдания влюблённым гарантированы.

Но получается, Ксения страдает уже восемь лет, а меня решили просто усыпить…

Где же Ксения могла видеть меня раньше? Разве что во сне… Она и сама об этом говорила. Женщины серьёзно вроде как относятся к вещим снам и ко всяким там знакам свыше. Но вещие сны, по-моему, вообще как раз несерьёзно. Невозможно с точностью утверждать, что это тот самый (или та самая) из сна. Память может и обмануть, выдавая желаемое за действительность, а цепляться за какие-то совпадения…

Стоп! А ведь и у меня был «вещий» сон, связанный с Ксенией. Это случилось где-то спустя год, после того «Неопренового костюма». Помню, снилось мне, что я на празднике или на какой-то вечеринке, — словом, застолье. Как ни странно, вокруг совершенно незнакомые мне люди. Рядом со мной сидит пожилой мужчина, который что-то мне доверительно рассказывает. Мы так увлечённо беседуем, как будто давно и хорошо знакомы. Он меня намного старше, но я к нему почему-то на «ты» обращаюсь. Несколько раз даже батей назвал. «Батя» сидел слева от меня, а по правую руку — стул, на котором никого не было. И вдруг я вижу её, мою таинственную незнакомку. Она пушинкой опустилась рядом на тот свободный стул, посмотрела на меня влюблёнными глазами, а потом и вовсе в каком-то влюблённом и страстном порыве обняла меня за шею, на мгновенье прижалась своей щекой к моей щеке, поцеловала и что-то шепнула мне на ухо. В этот момент я и проснулся. Спросонья даже и не вспомнил, что она там сказала. Но сон был на удивление ясный, и даже не собирался улетучиваться. Я мог вспомнить любую деталь. И всё же… думаете, я придал ему какое-то судьбоносное значение? Как бы ни так! Была, конечно, мысль, что сон не иначе вещий и вроде как надо что-то делать… Но, видимо, мой ясный жизненный уклад оказался сильнее любви.

Больше скажу: в тот же день я спешил в театр на утреннюю репетицию и, когда вышел из автобуса, случайно увидел на остановке Ксению, которая странно и пристально на меня смотрела. Я сразу как-то замешкался, меня даже толкнуло к ней, но уже в следующую секунду я опомнился и только ускорил шаг. Потом я постоянно вспоминал милую незнакомку, но всякий раз отгонял эти мысли прочь.

Интересно, неужели этот сон приснился нам одновременно? И Ксения с самого утра, веря в вещие сны, прибежала в каком-то таинственном и самоотверженном порыве на остановку?

Может, хоть на этом свете я разгадаю эту тайну?

Но теперь я уже, конечно, не так ясно помнил тот сон, стёрлись и детали того утреннего происшествия. Я старательно напрягал память, но у меня ничегошеньки не получалось. И когда я совсем отчаялся, махнул рукой и постарался думать совсем о другом, в голове моей вдруг помутилось, и моё сознание свалилось в какое-то странное прошлое.

Я очутился на том самом празднике, который увидел во сне. Справляли день рождения Ксении, и мой Бешанин сидел за столом между нею и её отцом, тестем Дмитрием Фёдоровичем. А незнакомые мне люди были близкими и родными моей дорогой и любимой супруги… Да, как будто я попал в какую-то параллельную реальность, где мы с Ксенией — муж и жена. И всё, что я видел раньше во сне, действительно произошло в этой жизни. Я с удовольствием открыл, что у меня мировой тесть. Он не богатый и не влиятельный, как отец Леры, но зато сам по себе человек интересный, в общении весёлый и остроумный. Вот и здесь, разговаривая с моим Бешаниным, он много шутил и рассказывал занятные истории из своей непростой и увлекательной жизни капитана речного плавания.

Забавно, но моя память, оказавшись в этом прошлом, сразу воспрянула и давай накладывать тот сон на эту реальность, словно пытаясь мне доказать, что это одно и то же. Едва мой тесть Дмитрий Фёдорович открывал рот, и я уже знал дословно, что он скажет. А уж про мои реплики и говорить нечего. Странно, но получается, сны иной раз банальная копирка из прошлого. Но какое же это прошлое, ведь этого не было! Или это какая-то параллельная реальность? Тогда вещие, красочные и цветные сны, похоже, всего лишь уже произошедшие события.

Я как-то сразу упал духом. Получается, дурят нашего брата человека, ох и дурят. Вот так верят влюблённые в вещие сны, думая, что теперь им в любом разе вместе быть. А получается, никакое это и не будущее, а самое что ни на есть прошлое. И если искать в таком сне какой-то знак свыше, то скорее его можно растолковать так: мол, уже существует жизнь, где вы вместе, а посему ваша новая встреча маловероятна и нецелесообразна.

Недаром говорят, что когда человеку собственная смерть приснилась, то это, наоборот, к долгой жизни. Верная примета. А ведь и правда, если человек в одной жизни умирает, другим жизням это, как правило, в ближайшее время не грозит — в целях экономии, так сказать. А то, что документальная хроника просочилась в виде сновидений, так ведь смерть — событие особенное, важное, как не проинформировать?

К сожалению, в той своей «командировке» на дне рождение моей любимой жены Ксении я пробыл недолго. Вышвырнуло меня обратно в театр, и самое обидное, всё прервалось, как и во сне, в тот же самый момент. Я опять так и не узнал, что Ксения прошептала мне на ухо.

Не в силах усидеть на месте, я вышагивал вдоль проходов и старался хоть что-то понять. Получается, у нас с Ксенией не всё так плохо… Ведь где-то, оказывается, мы всё равно вместе.

Но оказалось, я рано обрадовался. Как обычно, в минуту сильного возбуждения я вдруг ухнул в сон. И то, что мне привиделось, было поистине страшно…

Явление 10

Горько

На ней было белое платье,

Венок был приколот из роз,

Она на святое распятье

Смотрела сквозь радугу слёз.

«У церкви стояла карета», русская народная песня.

Сон мне приснился вот какой. Будто я присутствую в качестве гостя на свадьбе Ксении. Она в прекрасном свадебном платье, и такая красивая, что все вокруг любуются и восхищаются, а у меня и вовсе дыхание перехватило. Фигурка стройная и как тростинка хрупкая, а от лица словно свет исходит. А рядом с ней жених — какой-то старик с глупой физиономией; испещрённое морщинами лицо, длинные седые волосы до плеч, чванливо оттопыренная нижняя губа и глаза навыкате. Видимо, старый ловелас, с которого песок сыплется и капает трупный яд, а он всё молодится, одевается по молодёжной моде и старается прыгать в ножку со временем.

То и дело кричали «горько», но я не смотрел в ту сторону, а весь такой грустный и понурый сосредоточенно думал о жизненных перипетиях и ковырял вилкой в салате.

Со всех сторон хихикали и приставали ко мне с дурацкими вопросами:

«Вань, ты не знаешь, почему такая прекрасная невеста выходит замуж за это антикварное паникадило?» «Вань, не в курсе, зачем молодой красавице развалина, напичканная транквилизаторами?» «Ваня, как думаешь, старый мерин борозды не испортит?» И всё в этом духе.

Ещё сыпались ехидные реплики:

«Стар, да петух, а молод, да протух», «не то худо, что старо и хило, а то худо, что молодо, но сгнило», «старый пень лучше новых двух…» и т.д.

Я всех старательно игнорировал, упорно молчал, за весь сон не проронив ни слова, и лишь изредка воровато поглядывал на невесту.

Сидел я за одним столом с Ольгой Резуновой и Алаторцевым, Бересклетом и Лизой Скосыревой. С ними я тоже не разговаривал, да и они меня словно не замечали. Мило между собой беседовали и тоже похохатывали, перемывая подспудно мои косточки.

— Как же так? — наигранно сильно волнуясь, говорила Ольга Резунова. — Ведь это неправильно! Ксеничка ведь намного моложе его. Он же старик. И по всему видно — больной человек. Зачем же молодой девушке так жизнь коверкать?

Бересклет хихикал мелким бесом и отвечал:

— Ох, Оленька! Любовь бессмысленно понять. «Любовь нечаянно нагрянет…» — приторно пропел он. — Любви все возрасты покорны. Пойми, Оленька, пары соединяются на небесах. Это тебе не какой-то земной брак, а небесная свадьба. А на небе всё по правде, здесь только по любви венчаются.

Ольга пожала плечами.

— Всё равно я этого никогда не приму. Ну ладно разница в десять лет, ну — в одиннадцать, но ведь этот старый сатир лет на сорок старше, если не больше. Просто извращение какое-то…

Конец ознакомительного фрагмента.