Чайный аромат. Проза

Александр Непоседа

Приключения, романтика, любовь и верность. Прошлое и настоящее в одном сборнике. Для всех читающих. Надеюсь, что откровенность является важнейшим, что есть в нас.

Финиковая косточка. 11 писем к любимой

Живопись Ирины Овсянниковой

unus

Ты, конечно, помнишь тот вечер. С низким солнечным светом, с летящей паутинкой на фоне высоких облаков, с невесомым июльским ветром, мягкой, дымящейся золотом пылью под ногами.

Тот поворот, манящий волшебством прохладной тени, с густым еловым и земляничным запахом, падающими на мягкую тропу косыми синими лучами.

Я и сейчас вижу след твоей босоножки — врезавшийся в мою память чёрно-белой фотографией. При желании, я отыскиваю её в туманных переулках влюблённости.

Вижу овал и рисунок, напоминающий ёлочку, вмятину каблучка. В долгом шаге через ручей, успеваю увидеть в отражении медленной воды твои ноги, выше колен, до безумного сумрака…

В слабом дуновении ветра, что ласково перебирает локоны у виска, волнует подол твоей юбки, навевает твой аромат — именно такой, легкой, недоступной, до стука в висках — желанной — он падает навсегда в страничку лета, погружаясь и всплывая, вздыхая предутренним сном.

Обернувшись, спросила.

— Как ты жил до меня?

И я, растерявшись, не в поисках ответа, а оттого, что взглянув в пропасть личного одиночества, задумался.

— Небо, наверное, знает, и ты.

И начал целовать ладони. Тёплые, с неуловимым ароматом миндаля в ложбинках пальцев.

— Дурачок!

А сама улыбалась, со счастливой искоркой на губах.

За рекою, за лугами, в небесной дали, клубились фиолетовые тучи. Жёлтыми штрихами стреляли слепящие молнии. Дробью накатывался рокот. В коротких паузах шелестящего сухостью воздуха и надвигающейся грозы, под мгновенно потемневшим небом, с порывами вздрагивающей листвы, среди шёпота разнотравья и бледности испуганных ромашек, с непостижимой тишиной перед очередным восторгом грома, я увидел — тебя.

Такой, какой ни кто, никогда не видел.

duo

Мы сидели за столиком летнего кафе. Не знаю, помнишь ли ты тот жаркий, безветренный день. Официант, молоденький, гибкий, со стрижеными усиками под орлиным носом, принёс нам мороженое и две чашечки кофе. Взглянул на тебя, замораживая время.

Я вспыхнул, взлетая в сладостном жаре предстоящей драки, охватываясь ознобом, до ледяного холода на губах, до хруста на костяшках пальцев.

И ты, мгновенно почувствовав моё состояние — взяла мою руку, поцеловала в щёку.

— Тихо, тихо! Ну что ты. Лучше расскажи мне, что было там?

Наградив моего оппонента равнодушным взглядом. Он сник, и я увидел, что он — совсем мальчишка.

Военный аэродром. Клубы пыли и рёв двигателей. Батальон наш развалился на пыльной площадке под скудной тенью старого платана. Липкая слюна и отвратительная на вкус вода. Жарко так, что плавится позвоночник. Самолёт прибывает через полтора часа.

Володя Соловьёв, мой друг по учебке, рослый, широкоплечий парень, легко отжимающийся на руках от земли 120 раз, с белым вихром над загорелым до кофейного цвета лицом, лениво закуривая третью сигарету подряд.

— Неужели среди этих азиатских просторов нет приличной водки?

— Вопрос?

— Ответ! Дома, в такую жару, я уезжал на дачу. В Москве скука, в жаркие дни — просто гибельная. А там! Речка Пахра, знаешь, заросшая по берегам осокой, чуть выше — огромными лопухами, ивами и черемухой, и маленький домик на берегу. Мать целое лето проводила там; огурцы, помидоры, редиска, смородина. Да что я тебе говорю? Вечером я уходил на танцы, брал в магазине портвейн, глотал из горлышка, прятал бутылку в кустах акации. Светлана. Она всегда возле арки меня ждала. А я как увижу, меня дрожь пробивала. Знаешь? Тонкая такая, словно тень, а глаза…

— Первая рота! Становись! Повзводно! Командиры взводов — ко мне!

В трюме транспортника мгла. Оружие, подсумки — на себе. Остальное снаряжение — под ноги. Сидим плотно, два ряда в середине, вдоль грузового отсека, и два — возле бортов. Гул двигателей отдаётся в серебристой клетке фюзеляжа. Раскалённый день остался внизу. Крылья, при наборе высоты, вздрагивают от напряжения. Я пытаюсь увидеть в иллюминаторе последний клочок родной земли.

— Афган! Видишь? Мы уже за рекой!

Крепко сбитый, с выпуклой грудью и мощной шеей, он ловко вынимает из недр своего вещмешка фляжку. Протягивает мне.

— Пей! Чтобы при возвращении выпить!

И я, морщась, с горечью в горле, глотаю спирт.

Это старшина взвода, в третий раз пересекающий границу с пополнением. «Хорошее помнится, плохое забудется» — его слова. Вот только, чему он меня научил, самому не пригодилось. Погиб, от внезапного миномётного огня, ночью, под Пешаваром.

— Ну вот, мороженое растаяло.

Произнесла ты, коснувшись ресниц. Слёзы?

— Ты плачешь? Ну что ты. Что ты?

Мы долго танцевали в тот вечер. Обнимая тебя, охватывая талию, чувствуя колени и грудь, заглядывая в глаза — уверовал, выжил в той войне — ради единственной счастливой встречи. Падало солнце, крик чаек носился над волнами, в блеске твоих зрачков я видел оранжевый цвет моря. И нежное прикосновение твоих пальцев тоже было оранжевым, как твои волосы в апельсиновых лучах.

Вот то платье — на узких лямках, со сборками на груди, обрезанное выше колен,

с волнующим — вниз от пояса — колоколом. Почему я вспоминаю его? До осязания на подушечках пальцев.

Луна втекала в окно бледною рекою, серебрилась тонкая занавеска, за нею чернела вишня и цикады, цикады — непрерывный ночной звон, до небес.

— Их кажется больше чем звёзд.

Сказала ты мне, переводя дыхание.

Окутанный горячим шёпотом, в нервном возбуждении, торопясь, разрушая последнее препятствие, задержал на руке твое платье. Лишь на секунду. Вдыхая обворожительный девичий запах. Снял с запястья часы. Зачем? Боялся поцарапать тебя рубчатым браслетом? Они так и остались на полу, одиноко высвечиваясь фосфористым зелёным глазом. Впрочем, не важно.

tres

Ан-12, словно оступившийся динозавр, провалился так резко, что заснувшие бойцы встрепенулись, озираясь, возвращаясь в реальность, приникли к иллюминаторам.

Горы, горы, с разламывающими ущельями, с беспорядочной жуткой красотой. Также жутко и небо тёмной, глубокой синевы, без единого облачка.

Зубцы скал, громадные осыпи, горизонтальные слоёные рисунки отложений на склонах. Ниточки дорог со шлейфами пыли.

Крыло очерчивает полукруг над вершинами, погружается в пропасть, в полумрак, снова резко теряет высоту, стремительно чертит над выжженной солнцем древней землёй. Мягкий удар, и, сбрасывая скорость, мы катимся, медленней и медленней, и я внезапно понимаю — обратной дороги нет. Что именно с этого момента, каждый из нас не принадлежит самому себе.

И война, жадно раскинув руки, принимает нас в свои объятия.

— Прибыли! Рота! Встать!

Распахивается грузовой люк, и мы, в два ручья вытекаем из чрева транспортника в предвечерний, сухой, настоянный дикими травами, воздух Баграма. На стоянках, в стороне от взлётной полосы, застывшие силуэты эскадрилий истребительной и штурмовой авиации. Вдали слышен шум вертолёта, и в направлении этого рокочущего тревожного звука, навстречу нам, торопливо движется взвод парашютно-десантной бригады. Лица их, потемневшие от солнца, обветренные, даже не поворачиваются в нашу сторону. Я ещё не знаю, что Олег, через полгода вытащивший меня с того света, сейчас среди них, с пулемётом на плече. С равнодушным взглядом от недосыпания, сплёвывая на ходу — «опять салажат привезли», и рукою ощупывая карман, убеждаясь, что сигареты на месте.

— Наверное, хорошо, что мы не познакомились до этого.

Сказав мне это, сжала мою ладонь. В ночном свете, крепко обняв, я долго целовал твои глаза.

— Почему?

— Я бы не смогла жить в паузах между письмами.

— Я бы писал одно письмо утром, другое вечером. Впрочем, действительно, вру.

Ничего бы не получилось. Война не терпит пауз. Война — это ещё

и нелепая смерть.

И довольно. Прости. Тебе надо выспаться.

Вздохнула, улыбнулась сквозь сон. А я долго лежал, слушая свое и твое сердце.

Они, как оказалось, разговаривают между собой. Неслышно, советуясь, и успокаивая друг друга. И не я это придумал.

К завтраку вышла в одной рубашке, колени искрились в солнечных лучах, пронизывали насквозь ткань, высвечивали кончики грудей. Пряно несло из открытого окна утренней свежестью, травой, омытой ночным дождём.

Глаза, и губы, дыхание, быстрое движение руки, стягивающей подол как можно ниже. Боже!

Завтрак пришлось отложить.

Кофе остыл, но омлет мы съели мгновенно.

Залитый солнцем стол. Твои горячие ладони. На вазочку с вареньем села пчела, замерла, вздрагивая крылышками цвета охры, беспокойно вращая глазами.

Ты, глядя на неё, не двигаясь, в легком испуге, распахнув ресницы — прошептала.

— Она, тоже?

И мы долго хохотали в то утро. Пока чайник, задохнувшись от пара, клокоча сверкающей крышкой, не заявил о готовности. Помнишь? Каким невероятно вкусным нам показался кофе.

quattor

Население кишлака, что мы окружили на заре — где по разведданным укрылись моджахеды, прошагавшие сотню миль по горам из Пакистана — исчезло.

Все, до единого. Блеяли овцы, доносился собачий лай, дотлевали угольки очагов за дувалами, плавал сладкий запах дыма. Озлобленно кричал ишак, привязанный к древесному высохшему стволу.

Капитан Никодимов, быстро оценив ситуацию, затаптывая окурок в жёлтой пыли, скомандовал.

— Разбиться по двое! Осмотреть окраины кишлака! Искать кяризы!

И увидев наши недоумённые лица, добавил, смягчив тон.

— Подземные ходы так называются. Каналы для воды. Забавные, доложу вам, коммуникации.

И пробасил, напустив серьёзности.

— Никакого мальчишества! Максимум осторожности! Вниз не спускаться! Через час собираемся на восточной окраине кишлака, определимся в дальнейших действиях.

Рассредоточиться!

Если вам не приходилось добывать огонь при помощи трения деревянных палочки и дощечки с углублением, то и не пытайтесь. Ничего не получится. Древний человек был более изобретателен, чем мы предполагаем.

Афганистан открывался неохотно и осторожно, как ветхий талмуд.

Древний, вечный, первобытный. Пыль и камни.

С устоявшимися традициями и укладом; четырёхчасовой послеобеденный отдых, пятикратный намаз. Где, хлеб, возведённый до святости, преломляют руками, больший ломоть протягивают гостю, меньший оставляют для себя.

А жестокость к непрошеным гостям — это тоже оттуда, из глубины веков.

Кяризы копались поколениями, триста — четыреста и более лет назад, тщательно, со знанием дела и законов ирригации. Когда говорят — великие мастера, это про них, пуштунов.

Кяриз, это подземный канал для сбора подпочвенных вод и вывода их на поверхность.

А теперь представьте маленькую гордую страну, её разбросанные кишлаки, ущелья, пропасти и перевалы, горные хребты — то, к чему нас хоть поверхностно, но готовили.

Кяриз не входил в этот список. В первый раз, когда я спрыгнул на его каменное дно, со звонким хрустом под каблуками, и таким глухим, сырым эхом — отчего замерло сердце. Сверху на меня глядели встревоженные лица бойцов. Поразился высокому своду канала, уходящего вдаль. Сделав несколько шагов, увидел разбегающиеся в стороны ходы в человеческий рост. Свистнул. Спустился Никодимов.

— Ну, что тут?

— Пусто. Чёрт его знает, что там в ответвлениях.

— Осмотрим по возможности.

Он закурил от зажигалки, помотал рукой.

— Взвод! Ко мне!

Вниз посыпались ребята. Сразу стал тесно от говора, оружия, возгласов. Все возбуждены, детство играет с нами очень долго, порою до последнего вдоха.

— Тихо!

Никодимов вынул фонарь, направил луч, обшаривая стены кяриза. Склонился, внимательно разглядывая что-то.

— Здесь они!

Протянул раскрытую ладонь, и мы увидели тонкую прядку овечьей шерсти, перевязанную красной нитью.

— Давай наверх, бойцы! В этом лабиринте их не взять. Тут — они хозяева.

И добавил.

— На выходе подождём! Базуку мне дайте.

Когда все поднялись на поверхность, рванул пуговицу возле горла, покрутил шеей. Расставив ноги, вскинул на плечо гранатомёт, и, направив его в глубину тоннеля, нажал спуск. Снаряд с горячим шипением сорвался с направляющей, свечой, зримо, понесся в пустоту, грохнул взрывом.

— Всё! Наверх!

Я так торопился, что забыл позвонить тебе. С чемоданом в руке пришлось вернуться, отпирая дверь, слыша переливчатый сигнал, распахнул, схватил, приник к трубке.

— Слава Богу! Я уже думала, что-то случилось!

— Случилось! Я люблю тебя! И еду с тобой к морю, на целый месяц!

— Сумасшедший! Я уже выхожу, такси ждет!

— Я следом! До встречи на вокзале.

— До встречи!

В купе по-утреннему сумрачно. Опустив чемодан на пол, приняв с твоей руки дорожный саквояж, не отрываясь от влажных губ, нашаривая за спиной и найдя, щелкнул замком на двери. Ты смогла только слабо вскрикнуть от прикосновений моей горячей и нетерпеливой руки к прохладному бедру, скрытому юбкой. Потеряв всю осторожность, не слыша ни шагов, ни голосов, ни убыстряющегося колёсного стука, падали, проваливаясь в обморочную дрожь.

— Еще можно, на минутку.

Шепнула, темнея глазами, откидываясь навзничь.

Поезд набирал ход, вагон мягко раскачивало, за окном летел бесконечный лес, взлетали и пропадали провода, вдруг, неожиданно — ухнуло тугим громовым раскатом. Стекло покрылось мокрыми следами стремительных капель.

— Нас преследуют грозы!

Улыбнулась ты, приподнявшись на локте из окутывающего нас облака.

— Блеск! Гроза, это небесная радость, выдох, выброс накопленной энергии.

Ну, вот как — у нас сейчас с тобой.

Смутилась. Дёрнув меня за мочку уха.

— Шалун! А я в детстве до ужаса боялась гроз.

— Ты просто не догадывалась, что они отсчитывают время до нашей встречи.

Вспомни! Это сладкое, смутное томление. Ожидание, чего то нового, неизведанного. Той же послегрозовой свежести, с дымкой над влажной землёй, наконец. Помнишь? Сгущающийся страх, надвигающаяся темень, когда ждёшь следующего громового раската в шуме дождя, а его всё нет и нет — вдруг — пробивая ознобом по спине, ударит, раскалывая небо, покатится чёртовым колесом по чёрным тучам, удаляясь и замирая. И слышен только звон капель, звук льющейся воды с крыш.

Целуя плечо и вдыхая твой запах, неожиданно вспомнил, что на войне не довелось увидеть ни одной грозы. Ни разу. Такая вот мелочь.

К тому же и ты оборвала эту мысль, найдя своими губами — мои.

quinque

Когда поезд, под Севастополем, жарко грохоча среди меловых, скалистых стен, втянулся в темноту тоннеля, я навсегда запомнил сияние твоих глаз, даже в сумраке я отчетливо видел каждую черточку лица, ресницы, припухшие губы.

— Страшно?

— Нет.

Прошептала, чуть слышно.

— А мне страшно. Страшно потерять тебя.

И мы опять умолкали в затяжных, долгих поцелуях. В купе витал аромат яблок, купленных на какой — то маленькой станции под Мелитополем.

Я спрыгнул на раскалённый перрон, с проросшей травой между плит, со щебетом птиц и криками торговок в прогретом прозрачном воздухе, принял тебя, придерживая за талию, легкую, красивую, в сарафане в мелкий цветок и белых туфельках.

Как мы были торопливы во всём!

Возвращались бегом, в одной руке я держал твою ладонь, в другой корзину полную яблок.

Мы ели их вдвоём, откусывая поочерёдно от хрусткого сочного бока. В приоткрытое окно туго дуло солёной морской сыростью. Плыли холмы с виноградниками, выпуклые поля с красными всплесками маков. Весело, по-южному, светило высокое солнце. Помнишь?

И вкус твоих губ, и дыхание — в аромате фруктовой, долгожданной поры.

— Шахов! Запроси штаб дивизии! Срочно!

Никодимов щелчком выбил сигарету из пачки. Прикурил.

Мы лежали кто где, используя складки местности. Держа на прицелах вход кяриза.

Припекало. Я перекатился к Соловьёву.

— Слышь, Володя! Как думаешь, дождёмся мы их?

— Ты на капитана взгляни! Он уже что-то придумал. Сейчас со штабом согласует, всё станет понятно.

Никодимов долго убеждал по связи о необходимости ликвидации объекта, сыпал своими соображениями, координатами, нервно поправляя амуницию. Дважды расстегнул и застегнул кобуру пистолета. Затем отдав наушники связисту, взглянул на нас, осмотрелся. Глянул на часы, отдернув рукав.

— У нас 15 минут! Авиация поработает! Взвод! За мной!

Перепрыгивая через камни, повёл за собою в сторону ущелья. Спина сразу взмокла. Вдыхая горячий воздух, перехватывая поудобней ремень автомата, я вдруг понял смысл сказанного капитаном. Мы бежали вниз по склону, сбивая сапогами колючие сорняки, преодолевая неглубокие овраги, оскальзываясь на глинистых подъемах. В горле пересохло, ноги, до кончиков пальцев, наливались нестерпимым жаром, словно бежишь по кипящей воде. Обогнув широкую каменистую осыпь, свернули на еле видимую тропу. Петляя, она терялась в каменном нагромождении. И здесь, возле скалистой вертикальной стены капитан поднял руку.

— 5 минут отдыха!

И в ту же секунду, с неба, свалившись рёвом двигателей, появилось звено МИГов, сделав боевой разворот, легли на цель, скользнув над кишлаком и взмыв в синеву, снова развернулись — дрогнула тяжело земля, вздыбилась, заклубилась пылью, закрывая полнеба — и ещё раз, и ещё. Из-за взрывного грохота, я не заметил, как ушли истребители, будто их и не было. В оседающих клубах золотилось солнце. Под ногами юрко сновали изумлённые ящерицы, и я, разглядывая восхитительный окрас их блестящих спинок, позавидовал, единственным — оставшимся безучастными к случившемуся.

Бросил взгляд на часы — 16:41, 26 июня.

Зачем мы здесь? Выбросил раскрошенную в кулаке сигарету.

— Уходим!

После купания в ночном море, подхватив на руки, выносил тебя на сушу. В сверкании капель, с мокрыми прядями на лбу, затихала, закрывала глаза. Чувствуя ступнями влажный песок, брёл вдоль кромки воды, боясь отпустить тебя, нарушить хрупкое счастье слияния с чёрно-звёздной морской и небесной бесконечностью, с тёплым бризом,

с солёным запахом твоего тела, всполохами света далёкого маяка.

И ты, будто услышав мои мысли, сказала.

— Словно тысячу лет назад. Помнишь?

Я осторожно опустил тебя на прохладный песок. Как в ту ночь, о которой ты вспомнила.

sex

Бог был прав, изгнав наших прародителей из Эдема.

Иначе, зачем — мужчина и женщина? И есть ли в этом, грех? Богу видней.

Но мы живём на земле, где однажды, я не смог пройти мимо тебя. Оглянись и вспомни.

Тот, самый первый, зачарованный, незабываемый миг, помеченный ангелом.

— Никогда не оглядывайтесь! Война вас отметит.

Старшина в этот раз говорил неожиданно тихо.

— Не оглядывайтесь, выходя из помещения, покидая борт вертолёта или выпрыгивая из бронемашины, не смейте оглядываться, уходя на боевое задание. Нигде, никогда.

Оглянулся, значит пропал. Вот так, сынки.

Это было действительно трудно, заставить себя уходить, без оглядки. Не знаю, почему.

Потом привык. С войной спорить бессмысленно.

Игра без правил. Вернее по неписаным законам, всегда не так, как хотелось.

Капитан Никодимов с взводом выдвинулся на близлежащую высоту 1457, чтобы определиться с площадкой для пункта наблюдения. Им предстояло миновать каменистый распадок, пройти вдоль высохшего русла ручья, и по широкому пыльному склону подняться к скальным выступам, прикрывающим макушку горы с севера.

Вышли в ранний час, чтобы успеть вернуться до того, как полдневное солнце немилосердно примется прожигать спину и плечи.

А война уже возбуждённо листала свою картотеку.

Кроме неё, никому и в голову не пришла мысль, что пуштуны в это же самое время двигались навстречу. Легко и привычно, по своим неспешным домашним делам. Дома осталась у каждого семья, темноглазые дети, очаг, жена с опущенным взором, намаз и сидение на корточках в лучах заходящего солнца. Вероятно, по природной чуткости слуха и обоняния, именно они услышали встречное движение первыми. О чём говорили, скрадывая звуки? Совещались или нет? Мгновенно решив, заняли позиции?

Когда взвод, растянувшись вдоль неглубокой горной впадины, перепрыгивая через колючки и обходя валуны, сворачивал, открываясь на крутом склоне, грохнул одиночный выстрел. Никодимов, с окровавленной головой, покатился вниз.

И сразу затрещали автоматные очереди. Бойцы, рассыпавшись, метнувшись за спасительные камни, отвечали огнём. На склоне остались ещё трое, два убитых наповал и один тяжелораненый, пронзительно кричавший от боли. Хозяева гор намеревались захватить тело офицера, в этом был особый ритуал, и ожидаемый солидный бакшиш. Сделав несколько попыток, поняв, что не удастся, потеряв двух убитыми, швырнув напоследок гранату в ненавистного командира «шурави», растворились в горах.

Пункт наблюдения на высоте 1457 был оборудован через четыре дня. Рация, БМТ для обзора удаленных объектов, станковый пулемёт, сложенная из камней стена для прикрытия от пуль. И на три года высота получила название Никодимовская.

А потом — мы ушли.

Как хорошо, еще не успев окончательно проснуться, почувствовать тебя всем телом. Раскрывая глаза, увидеть разметавшиеся на подушке локоны, поцеловать плечо и ладонь, расслабленную грудь. В первом твоем движении, в легком вздохе и открывающихся ресницах отметить ответную радость, обнять, вдохнуть утреннюю сладость, услышать горячий шёпот.

Грех тогда, когда этого нет.

Оглянувшись в тот день, я только проследил взглядом удаляющийся шаг. Убедившись, что это не было ошибкой, случайностью, испытывая смутное беспокойство, ждал тебя следующим вечером на том же месте, твёрдо зная о нашей встрече. Помню до сих пор и румяное небо с сиреневыми облаками над горизонтом, сухой асфальт с сеточкой трещин, шум проезжающих машин, голоса прохожих. Отражение витринного стекла — куда я изредка бросал взгляд, оглядывая себя. За ним, из глубины, чуть склонив голову, наблюдал за мною манекен, в длинном, вечернем — черное с блёстками — платье. Затем что-то дрогнуло, сместившись во времени, увидел, неожиданно, жадно охватывая глазами. Сердце, гулко ударяясь о стены домов, остроугольные крыши и водосточные трубы, раскидывая искры, полетело вдоль улицы, вслед за тобой, намереваясь расколоться от долгого ожидания и торопливой неосторожности.

И каким было счастьем, что ты услышала. Остановилась. Подставила ладони.

septen

И ангел, сидя на подоконнике третьего этажа, поведя плечом и качая босой пухлой ножкой — ясно улыбнулся нам.

Вот он, удобно расположившись в узкой расщелине, раскинув ноги и слившись с винтовкой в одну линию. Черный ангел войны.

Сверху — всё как на ладони. Выбрав жертву, нажимает спуск, отползает, стремительно уходит по подготовленному заранее маршруту. На это место он уже никогда не вернётся. Кого он сейчас высматривает через оптику прицела?

Привыкнуть к смерти невозможно. Страх и привычка — взаимоисключают друг друга.

Первым был убит Слава Крашенинников. Умывшись и растираясь полотенцем, он проходил мимо курилки, где сидели бойцы, вернувшиеся с ночного несения службы. Повернувшись к ним, улыбнулся, хотел что-то сказать и рухнул. Пуля угодила чуть ниже уха. По горам покатилось слабое эхо. Сидевшие на лавках ребята, дружно упали на выжженную землю. Змеиными движениями укрылись за стену. В это время, из штабной машины связи, показался Коля Первенцев, распахнул дверь, и отброшенный сумасшедшим криком — снайпер! назад? — тут же её и захлопнул. Такое вот утро.

Не совсем доброе.

Поступил приказ — «передвигаться только в касках и бегом».

Пост на Никодимовской снайпера не засёк. Им тоже приказ — «усилить наблюдение»!

Ребятам, после Славкиной гибели об этом можно было и не напоминать. Тщательно просматривая весь ландшафт через оптику, меняли друг друга у окуляров. Составили схему секторов обзора, понимая, что сами являются отличной мишенью.

Первые часы протекали в легкой панике, затем сгладилось, потеряло остроту.

Прошло два дня, а на третий, он появился вновь. Когда к нам примчался пропылённый, видавший виды БТР, с товаром, и продавщицей Военторга — Катей. Вопреки, или благодаря серьёзной обстановке и военному быту, для нас это было светлым событием, этаким коротким возвращением в детство, когда можно время от времени блаженно облизывать губы в крошках незамысловатой сладости, принятой из ласковых женских рук. Ну, скажем — пряник, с хорошим глотком сгущенного молока, из вспоротой тут же банки. Признаюсь. По прошествии лет, попробовал. Привкус не тот. Или возраст?

Катя? Волосы у неё всегда были красиво уложены. Цвета спелой ржи. Глаза добрые, чистая, свежая, будто и не война вовсе. Чуть заметные серьги в ушах. Голос грудной, тихий.

Стрелял он в этот раз с точки — вне сектора обзора Никодимовской. Зашёл с противоположной стороны, максимально приблизившись к дороге. Сменил и оружие. Когда БТР с Катей и двумя бойцами охранения двинулся в обратный путь, отчаянно ревя двигателем и оставляя за собой пыльный развесистый хвост — сбил его выстрелом из гранатомёта. БТР, вильнув, выбрасывая черно-красные языки, исчез в глубине ущелья.

Через час, силою двух взводов мы выжали «ангела» из каменного хаоса, вынудив уходить в восточном направлении. Горы в этот раз были на нашей стороне. Зря, ох, как зря, он коснулся крылом — эту женщину. Нашей злости хватило бы на дивизию. Лейтенант Каримов, таджик, тонкий и быстрый, всё правильно рассчитав, заставил нас бежать до чёрных кругов перед глазами. Прекрасно ориентируясь на местности, отрывисто бросал команды, подгонял отставших, зорко вглядывался вперёд. Было что-то древне-дикое в его выражении лица и пластичном легком беге. И мы, всецело доверяя и подчиняясь ему, кипели единым желанием — настигнуть, убить.

Война, должно быть, радостно потирала руки.

Достигнув полуразрушенных развалин, выбеленных солнцем надгробных камней, занесённых пылью, за которыми открывался узкий каньон с отвесными стенами, мы еще долго преследовали его, чувствуя, как соль разъедает спину меж лопаток, как наливается тяжестью тело, как гулко колотится сердце, от бега, от чувства отмщения. Внезапно лейтенант поднял руку, выстрелив из ракетницы по направлению нашего движения.

В синеве неба, взлетая и раскрываясь горячей краснотой, вспыхнула яркая точка.

— Ложись!

Мы выполнили команду, свалились, переглядываясь и тяжело дыша, вытянув гудящие от усталости ноги. И вдруг, со стороны Никодимовской застучал пулемёт. Долгой, бесконечной очередью, словно вбивая свою цель в землю. За Катю. За Катю. За Катю.

Как-то в сочинском тире, в длинном узком вагончике недалеко от пляжа, я учил тебя стрелять из винтовки. Объяснял, как взять её левой рукой, как правильно поставить локоть, прижать приклад к плечу, говорил о правилах прицеливания, в тоже время не сводя глаз с твоего волнующего изгиба спины покрытой легким загаром.

Склонившись, поцеловал за ушком. Хозяин, пожилой грузин, с седой шевелюрой и такой же жесткой щетиной на щеках, внимательно и грустно наблюдая за нами, улыбнулся и спросил.

— Почему учишь стрелять такую красавицу? Снайпером, наверное, был?

— Нет, отец. А вот уничтожать их — приходилось.

И подумал, что это возможно единственное, о чём не жалел, и жалеть не стану.

А твой загар с запахом солнца и моря, мучал ещё долгих полдня, до вечерних сумерек, пока мы, не нагулявшись после ужина по аллеям Ривьеры, надышавшись цветочного воздуха в парке, вернувшись в свою комнату, где ты грудью обессиленно упала на тахту — я заставил испытать тебя ту степень бесстыдства, когда нет ни времени раздеть, ни прикрыть за собою дверь — лишь целовать, вдыхать впадинку на спине и озноб вздрагивающих плеч.

0cto

Сегодня пост на Никодимовской. Нас четверо; радист, Володя Стриженко, пулеметчик, Юра Паньков, два стрелка, Сергей Крупкин и я. К вечеру становится холодно.

Резко, с заходом солнца. В бушлате это не так уж страшно. С гор стекает пронизывающий ветер, отчего все пространство заволакивает вездесущей пылью. Пыль — отличительная особенность Афганистана.

Она существует сама по себе. Её ругают все кому не лень, вертолётчики, водители, бойцы, медсёстры, метеорологи, но не местные жители, столетиями — растущая зелень съедается ими и животными, а сухое собирается для топлива, поэтому здесь кроме камней и пыли — горы со снежными вершинами, бурные реки, глинистые предгорья и тут же, рядом — песчаные пустыни, залитые зноем. Необычайная выносливость пуштунов от природы. Добавьте сюда хладнокровие, зоркость и выдержку. Владение оружием, чему приучают с ранних лет. Участок земли, огороженный дувалом, в углу глинобитная постройка. Это дом. Ни мебели, ни посуды. Бедность — не порок. Это тоже про них, про пуштунов. Обувь, если она есть, оставляют у входа. Женщины в парандже. Не думайте, что это лишь окутанная тканью голова, нет. Черная сетка на уровне глаз. Непроницаема и загадочна. Смотреть на неё, даже такую — запрещено. Могут и пристрелить. Паранджа это не бесправие, а защита целомудрия. При распространенном многожёнстве.

За десятилетие войны, любовь то там, то здесь — пыталась уравновесить возможности. При отсутствии статистики, думаю, что проиграла. Множество историй и легенд, красивых и не очень, ходило среди нас, а правдивость не установить. Через пропасть различия культур и религий перекидывались хрупкие мостики. Любовь не подчиняется военным законам. Факты? Десятки уезжали домой с афганками. Десятки остались здесь, именно из-за любви. Каким образом они знакомились? Где встречались? Когда для него выпала та волнующая минута — увидеть её лицо, глаза? Счастливы ли они сегодня? Неизвестно. Хотелось бы. Очень. Чтобы война, эта холодная дама, почувствовала себя уязвлённой.

Юрка показывает мне склон, в десятый раз рассказывая, как он подбил того «ангела», увидев красную ракету и проследив за её траекторией, развернул пулемёт, выждал, когда бородач, путаясь в колючках, бросится к спасительным скалам с многочисленными тропами, и — наверняка бы ушёл. Но Юрка обожал свой пулемёт, а тот своего хозяина. Вдвоём они и обрубили тот бег. Напрочь.

Мы закуриваем. Сверху, лунным оком, наблюдает война. Что роится в её мыслях?

Самое страшное на войне преступление — сон. Недалеко от кишлака Мирбачикот моджахеды ночью вырезали весь личный состав вот на таком же выносном посту.

Восьмерых ребят из 682 мотострелкового полка. Такой вот счёт, предоставленный для оплаты — войной. При наступающей сонливости подумаешь об этом, сна — как ни бывало.

Сколько мы спали в нашу первую ночь? Не помнишь?

В окна дышал морозный воздух, рисовал на стёклах развесистые ветви диковинных растений. Мерцал звёздной изморозью. Скрипел снегом под ногами одиноких прохожих.

Горячее сплетение пальцев, ладонь к ладони. Засыпая, и возвращаясь к поцелуям, поднимаясь и опадая волной, потеряв чувство времени — что это было?

С чем сравнима та нежность и искры желаний? Когда устало упав на моё плечо, блаженно закрыв глаза, шептала и шептала не останавливаясь, вздрагивая телом.

Обнимая тебя, бродил в горячих дюнах безбрежной пустыни, пылающей золотом.

В неверном ночном свете отыскивал глазами — твои. Чуть слышно касался лица.

— Какие у тебя нежные руки.

И я, переполненный доверху счастьем, впервые услышав такое, не ответил тебе.

Дождавшись, когда уснёшь, ясно понял, что отныне — таинственное, волнующее, женское, зовущее, томит и манит, разрывает мое сердце. Даже от желания поцеловать ноготок твоего мизинчика, что ярким, маленьким янтарем горит во мне, прошитом насквозь любовью и твоим золотистым локоном.

novem

Увидев в руках более опытных бойцов сигаретные пачки, раскрытые со стороны табачной обрезки, фильтром вниз.

–?!

— Самосохранение. Даже больной гепатитом, которого ты угостишь сигаретой, не заразит тебя. Фильтры — чистые, а остальное не важно. Понял?

Смекалка всегда была нашей лучшей чертой. Сдвоенные магазины для автомата, перемотанные изолентой, появились здесь, в Афгане. Сам мастерил такие, стараясь красиво уложить клейкую ленту. Отстреляв магазин, необходимо было только щелкнуть язычок его замка, крутануть в руке на 180 градусов, и зафиксировать.

Безымянен, сделавший это первым. Известно только, что война подсказала.

Не из любви — точно. Или с любовью к жизни.

Смысловое значение слова «зелёнка», ставшее впоследствии широко известным определением на местности — выстраданное дитя афганской войны. Под древним городом Герат — важный центр караванной торговли на Великом шёлковом пути, известном за 500 лет до н. э. как персидский Арейра — в широкой кустарниковой полосе, растянувшейся вдоль городских окрестностей, длительное время скрывались моджахеды. Совершали рейды, перегруппировки, обстреливали из миномётов и прочих видов вооружения наши войсковые части, пока озлобившись, не был нанесён в ответ ракетный удар, разрушивший при этом значительную часть города. Тысячелетние постройки превратились в пыль.

Время было горячим. Шла караванная война. С переменным успехом и возрастающим ужесточением.

Больше всех досталось бойцам сторожевых застав, прикрывающих все важные дороги и большую часть страны от вылазок моджахедов. Потери личного состава в таких подразделениях были самыми высокими — результат работы снайперов.

Добавьте сюда тяжёлые климатические условия, отрезанность от всего мира, постоянную боевую готовность. А питание? А вода? Спросите вы. Только служившие там, расскажут.

Кому повезло вернуться.

Сидя на морском берегу, слушая гул вечности, вдыхая запах водорослей — я рассказывал тебе о Великом шёлковом пути. Меня с детства пленяла эта тема. Твои влажные ступни, с прилипшими песчинками, покачивались в закатных лучах. Лёжа на животе, подперев голову руками жадно слушала, глядя на рисунок, что я долго и старательно выводил на песке.

— Послушай, как прекрасно перекликаются названия Герат — Арейра! Это же музыка древних цивилизаций.

Мы долго бродили в тот вечер вдоль берега. Накупавшись, с озябшей кожей, грелись на теплых камнях. Садилось солнце. Я взял твою ладонь, и мы одновременно увидели отважного краба, выбравшегося из воды. Подставив спину закату, замер.

Чтобы не мешать нам.

decen

Долгий бархатный день. Ранним утром, торопливо умывшись — помнишь, как я помогал надевать твое платье? — покидая Ялту, прошли её улочками, любуясь весёлостью домиков и садов, свернули на тропу, ведущую на вершину Ай-Петри.

Миновав водопад, где пройдя по влажной дорожке вдоль зеленой и мокрой гористой стены, постояли, глядя на водяные струи, дыша сырой прохладой в радужном блеске.

Взявшись за руки, без устали побрели по горному серпантину.

Море с высоты, удивительно синее, с бликами солнца, с языками мраморной воды, лизавшими необозримый простор — это утренний бриз то там, то здесь — рябил и тревожил зеркальную гладь. Воздух лёгок, свеж, напоен ароматом дубовых листьев и можжевельника. С каждым нашим шагом становясь чище и прозрачнее.

Высились сосны. Ясени, пронизанные солнечным светом, с тенистой игрой пятен. Буковые заросли. Одинокие угловатые стволы граба, с серебристо — матовой корой.

Ясно и чётко, как на ладони, лежали в золотом свечении Гаспра и Кореиз. Крошечные улочки стекали с утёсов. Терялись в кронах плодовых деревьев и кипариса.

Утомившись, с горячим блеском глаз, волнуя дыханьем, шла рядом, не выпуская мою руку. Не выдержав волны вожделения, свернули в тень кустарника, познав невыразимую близость, от которой ещё долго и глухо стучало сердце.

Как ненасытны мы были в то лето. В словах и ласках.

Выйдя на смотровую площадку, восторженно замерли перед зияющей глубиной.

Ты непроизвольно сделала шаг назад. Я обнял. Навсегда запомнив разгорячённое тело под мягкой тканью.

Справа, зубцы подпирали пушистые облака, неопрятно и жутко нависая над бездной. Внизу, перед нами, в голубом зыбком мареве раскинулся мир. Твой и мой.

Сплошной стеной, без линии горизонта — дивным занавесом — море и небо.

Отдышавшись, в безмолвии и безлюдности яйлы, долго целовал тебя, сладкую, до боли в сердце, до головокружения.

— Я так благодарна тебе.

Шёпот, растворившийся в сентябре.

— Первый взвод! Через полчаса строимся! Для получения боевой задачи!

Мы с Соловьёвым сидим в курилке. Пекло с самого утра. Палящее солнце и сухость воздуха. В капонирах урчат двигателями БТРы. Заметное оживление среди офицеров, собравшихся в тени после завтрака.

— Опять, в какой нибудь кишлак?

Я расстёгиваюсь до пояса, мечтая окунуться в горную речку.

— Хорошо бы, да чтоб вода поближе.

Вчера мы оба писали письма, домой. Проблема у нас — одна. Пишем редко. Понимая, что не надо бы так.

— Что сидим? До построения — оружие чистить! Проверю лично!

Лейтенант Трофимов, минуя нас, нервно поправляет портупею.

Приходится сорваться с места, показывая полную готовность к исполнению.

Про оружие он, конечно не зря. Но не про нас это.

Строились возле капониров с бронетехникой. Трофимов привычно рапортовал командиру роты.

— Взвод! Смирно!

Капитан Агеев, внимательно глядя каждому в глаза — умение редких военачальников.

— Сегодня отправляю вас в боевое охранение автоколонны. Придаю вам два БТР. Взять полный боекомплект! Получить патроны и гранаты сейчас же! На сборы 15 минут!

Командиром назначаю лейтенанта Трофимова!

И обернувшись к старшине добавил.

— Получите суточное довольствие на всех, включая экипажи машин! ИПП не забудьте! Проверить наличие!

Мы — то уже знали; мясные консервы три раза в день, галеты, сгущёнка, чай, карамель, сахар, поливитамины.

Выдаваемый сок выпивали сразу. Не давая себя дразнить в течение суток.

ИПП, это индивидуальный перевязочный пакет. Обычно два-три в «лифчик». Там же восьмисотграммовая фляга с водой, магазины, гранаты. Спички и сигареты.

Резиновый жгут — на приклад автомата. Всегда под рукой.

— Взвод! По машинам!

Тронулись, дружно качаясь на неровностях дороги, в обнимку с оружием.

С Богом!

Проклятая жара.

undĕcim

Про финик я знал до Афгана. Что он известен за тысячи лет до н. э.

и часто упоминается в Библии и Коране. Что, согласно легендам, на финике и воде человек мог жить по нескольку лет. Что финик изображен на древних стенах Вавилона и Ассирии. Поэтому я носил амулет из финиковой косточки, хранимый до сих пор.

Нас венчали не в церкви.

А суровые горы.

Вместо древнего звона.

Сверху бил пулемет.

И молитву шептали.

Запоздало майоры.

Провожая мальчишек.

В последний полет.

Ну а я — перед боем

и после. Оглохший.

Потемевший от пороха,

пепла и крика.

Находил на груди.

Раскаленными пальцами.

Амулет самодельный.

Из косточки финика.