В одно касание. Избранное

Александр Непоседа

О любви, калейдоскоп стихов и прозы. Лучшее. Читателю в дороге, дома, с друзьями, в одиночестве. Никто не одинок, знайте, кто-то думает о вас.

Свидание

Живопись Ирины Овсянниковой

Он так и не смог понять, что внезапно разбудило его. То ли пронзительный крик чайки, то ли скрип оконных ставен — в узости домов вдоль канала — отметив взглядом на часах «02—15» — самое глухое время ночи — подошел к высокому окну.

Лунный блеск дрожал на черной воде и живописно синеющих, неопрятных стенах. Двумя этажами ниже, напротив, светилось пятно с отражением на воде, и женский силуэт, в одиноко высвеченном теплом прямоугольнике, мелькнул и исчез, свет погас, и на потемневшие стекла будто лег голубой иней.

Запахи воды и крыш, прогретых за день, торопились затопить комнату, и он настежь распахнул шероховатые древние рамы.

Поняв, что теперь не уснуть, прошел через арку в тесную, уютную кухню, обставленную старинной инкрустированной, с бронзовыми гербами, тяжелой мебелью.

За окном неподвижно темнел пышный и страшный сад под фиолетовым небом.

Включив кофеварку, еще раз прочел смс на мобильнике — «24 в 18—40 на площади, на том же месте».

Оставалось два дня, каждый из них — дробились мысли — станет долгим и мучительным ожиданием встречи с нею в этом странном и загадочном городе.

Налив кофе в чашку, бросив туда две ложки сливок, он долго смотрел на белую звезду, кружащуюся в середине шоколадной жидкости и, спохватившись, размешал ее серебряной ложечкой, нарушив ночную тишину звенящей мелодией одиночества.

Три года назад… впрочем, три года будет в июле.

В то утро, когда он вышел на улицу и вдыхая утреннею свежесть, любуясь стелющимся под ногами молочным туманом, когда мокро сверкали и перетекали в сырости стены домов, когда покрытая бархатом зелень, потянувшись вверх — обнимая окна — шурша и весело переговаривалась с блеском воды в каналах — он услышал ее голос.

Обернувшись, увидел в розовой дымке долговязую фигуру гондольера, качающийся траурно-полированный высокий нос гондолы, и легкую женскую тень, окликнувшую его. Она стояла вполоборота, и он успел разглядеть в разрывах тумана трогательную нерешительность, силуэт, облаченный в невесомое, прозрачное, как наваждение над влажным парапетом лестницы.

Жарко вспыхнула медь ограждений, сверкнули стекла витрин — улыбка утреннего солнца — так свершилась их встреча.

Сидя рядом, чувствуя тепло ее бедра, он рассказывал ей о Венеции, она впервые приехала сюда. С мужем, но ему не до нее, все время занят, возвращается поздно, спит до обеда и опять уезжает по делам. В тени моста он решается рассмотреть ее лицо, на нежной щеке маленькая родинка, ресницы долгие и пушистые, чуть припухлые губы.

Сидит прямо, колени плотно сомкнуты и волнуют близостью. Толчок вправо — гондола ныряет в узкий серебристый канал — она прижимается, ища опору, и он перехватывает ее ладонь. Пальцы теплы и невесомы, что ему становится не по себе от прикосновения к ним.

За следующим поворотом они оказываются в жарком солнечном круге, здесь канал широк, заполнен снующими гондолами, горячими сливочными всплесками на воде и прохладными зелеными тенями под высокими бортами. Бегущая серебристая рябь, гортанные возгласы гондольеров, их плавные движения веслами — в слепящем нежном зное венецианского утра. Здания справа и слева — белы до боли в глазах.

Она прикрывает ресницы, вытягивает ноги, выпрямляя их в коленях, и он видит узкую маленькую ступню, охваченную белой паутиной тонких ремешков.

Неуловимое движение — так срывается в полет бабочка, испугавшись набежавшей тени — и волосы рассыпаются по плечам, она поворачивается, в радостном их зеленом блеске отражаются набережная, окна домов, накипание летнего праздного людского движения.

— Давайте завтракать!

Она глазами указывает на аккуратно расставленные столики возле горбатого тяжело-каменного моста. Каждый прикрыт от солнца конусным куполом с кистями.

Круглые столетние столы — под белоснежными скатертями в окружении черных венских стульев. Они совсем пусты в тени здания с красной черепицей на кровле.

От подоконников второго этажа ниспадают глицинии — сиренево-синий туман — касаются маркизы над окнами первого, и все еще изредка вздрагивают от ночной прохлады и росы, стекающей с листа на лист.

Мостовая набережной парит, дрожит жарким маревом. Запахи кофе, свежей выпечки, фруктов, смешиваются с запахами воды, крепкого табака, нагревающихся камней. Сев за столом напротив друг друга — замирают на секунду.

— Не жалеете, что согласились сопровождать меня на прогулке?

— Вовсе нет! Начинаю сожалеть, что этого могло не случиться.

Она протягивает ладонь в сторону мокрой листвы и на ней звонко разбивается хрустальная капля. Дивное летнее утро, изящество руки с теплым матовым оттенком, ее грудной смех — все это вливается в него ярким напитком, словно горячий мед. Завтракали долго, испытывая блаженство, сыр, зелень, устрицы, и наконец — то раскаленный черный кофе в маленьких чашках с мелкими крапинками позолоты, сгущающихся к верхнему краю в полоску.

До груди она скрыта тенью, но горячо глядят глаза, горяч и румянец на щеках, с присущей женской восхитительной ловкостью она вынимает из сумочки необходимое, и в три приема, стремительно, возвращает себе утреннюю свежесть губ.

Быстро взглядывая в маленькое зеркало, спрашивает.

— Вам, правда, непременно надо ехать сегодня?

— Да! Меня ждут, я не могу подводить партнеров. Хотите взглянуть на площадь Сан-Марко? Нам обязательно нужно побывать там. Согласны?

— Конечно! Пойдемте пешком! Вы проводите меня!

Она легко встает из-за стола, протягивает руку, и они выходят под синюю глубину неба с пухлыми дождевыми облаками, закрывшими солнечный диск. Вдвоем пересекают улицу и входят через низкую арку в прохладу узкого тенистого переулка, и за этим тайным поворотом, их будто настигает сладкое пробуждение — не видя и не слыша уже ничего — начинают целоваться, истово, давая передохнуть друг другу, и вновь и вновь соединяя губы.

Он увидел потемневшие глаза, она отстранилась, прижав ладони к пылающим щекам.

— Идемте же!

И, испытывая легкое головокружение, он повел ее неисчислимыми тесными улочками, среди помрачневших домов с обветшалыми резными балконами, вдоль заглохших в зелени вековых стен, через вросшие в берега первобытные мосты над зеленой водой каналов, небо уже темнело, в сухом воздухе клубилось предгрозовое ожидание — мешаясь с резким запахом цветов и тысячелетней пыли — рокочущий гул, обволакивал их, догонял, он навсегда запомнил волнующее движение ее плеч при дальнем ударе грома, и когда они ступили на площадь — хлынул дождь.

Через взрывающуюся дробь дождевых капель они добежали до ближайшей арки Дворца Дожей, он обнял ее и начал губами снимать с лица дождинки, слыша дыхание и стук ее сердца под тонкою влажною тканью. Она торопливо поправляла подол своего намокшего платья, облепившего стан и бедра, улыбалась и горячо шептала ему в лицо.

— Я сегодня испытала самое лучшее, что могла представить, будто во сне, только твое присутствие рядом, теплый этот дождь, простор старинной промытой площади говорит мне, что это наяву! Так жалко… но теперь мне надо в гостиницу, не могу же я ходить в таком виде.

— Я вызову такси! И пожалуйста, запомни, это наше место!

Он набрал номер вызова, сообщил, куда необходимо подъехать. И оба, мгновенно охватываясь ощущением тающего времени, волнуясь неожиданным расставанием, перебивая друг друга скорой речью, держась за руки, запоминая запах, глаза, ловя дыхание, в пугливом ожидании, что вот сейчас… вот — вот… и вздрогнули при звуке телефонного сигнала.

Уже усадив ее, и поцеловав руку, он словно опомнившись, вынул из кармана визитку и успел вложить в прохладные пальцы до того, как машина сорвалась с места.

В полночь он уже был в Москве.

Придя за полчаса до назначенного времени, терпеливо ждал, глядя на голубей, на сумеречное небо, на зажигающиеся фонари. Прошло еще два часа. Он медленно побрел в сторону набережной канала, вдыхая весенний — напоенный запахами незнакомых цветений — воздух, плавающий душными волнами.

Смотрел на привязанные к шестам гондолы, на столики уличных кафе — заполненные вечерним гулом посетителей.

Почувствовав, как его заполняет вселенская пустота, сбежал по трехступенчатой лестнице к самой воде — место, где они сошли на берег в тот сумасшедший день — и опустил на сверкающую зыбь, сложенный лист бумаги. Долго ждал, когда он, намокнув, исчезнет в темно-зеленой глубине.

Усталый гондольер!

Свези меня на площадь

Сан Марко, в прошлое…

Она — там ждет, волнуясь

и кутаясь в свой плащ.

В вечернем блеске улиц —

вези меня скорей,

и цену мне назначь, я тут же

позабуду, и этот страшный

путь, средь холода камней,

теней мостов, и перекрестков зыбких,

лишь только я губами припаду

к ее озябшей и чарующей улыбке.

Мы станем в поздний час

бродить под облаками,

немыслимой Венеции;

средь уличных кафе

ночного плеска волн,

в плену вина, цветов,

и ярко-пряных специй,

и на ветру я буду целовать ее

глаза — с упрямою мольбою.

— Нет, нет, не уходи! Мне так легко

с тобою, и сладко — близко быть,

и слушать голос твой, и отзвуки

шагов над дымной мостовой. И со щеки

прохладной — не спеша — губами

снять дождинку не дыша…