Как я стал предателем

Александр Накул, 2022

Социалистическая Республика Хоккайдо – форпост Советского Союза на Японских островах. Здесь переплелись последствия экспериментов безумных учёных, зловещие местные легенды и секретные операции сразу нескольких разведок. А ещё воспоминания о школьной любви и неугомонный приятель-метис по фамилии Москаль-Ямамото.

Часть I. Чужая земля

1. Однокомнатный банан

1 августа 1999 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Трасса Асахикава—Биэй

— Однокомнатный банан, — сказал Москаль-Ямамото.

Соноко-сан кивнула. Но руки дежурной по-прежнему лежали на томике манги.

— Что не так?

— Необходим второй пароль, — сказала она по-японски, — Вам должны были его передать.

Мне опять захотелось выйти за “таблетки”, зайти в бронированную будку и хорошенько ей врезать.

У дежурной Соноко уникальный талант выбешивать!

— Давай, говори, — сказал Ямамото.

— Не буду я говорить! — рявкнул я.

— Ты что, забыл пароль?

— Такое забудешь…

Он не стал выключать двигатель. “Таблетка” рычала, как тигр.

Я высунулся в окно.

— Мама-сан, прекратите делать вид, что вы нас не узнаёте, — заговорил я, — Наша бригада уже полгода, как ездит через вашу маруту. Хватит эти школьных шуток. Уважайте труд камикадзе! Вы же партийная.

— Кто здесь школьница, решаю я, — отозвалась Соноко. — Согласно инструкции, вы должны назвать оба пароля. В противном случае я имею право вас не пропустить.

— Мама-сан…

— Говорите официально.

— Уважаемая Соноко-сан! Пожалуйста, сообщите, кто вам подаёт идеи для ваших идиотских паролей?

— Уважаемый Пётр Уранович Шубин, — был ответ, — Вы говорите пароль — или разворачивайтесь. Я не уполномочена пускать Антона Кэндзабуровича без напарника.

Я вдохнул поглубже, откинулся на спинку сидения. И почти крикнул.

— Yaoi forever!

Запикали датчики. Посеребрённые створки ворот медленно разъехались в стороны.

Москаль тронул “таблетку”. Я успел заметить, как дежурная улыбалась за пуленепробиваемым стеклом.

— Эта мама-сан меня доведёт, — сказал я, — вот увидишь. Напишу в профком, пусть разбираются. Сорок лет девушке, пора бы без глупых шуток дежурить.

— Яойщица. Они выше простых обывателей.

— Она хоть понимает, где стоит?

— Понимает. Он из желтокрылых. Посёлок Камифурано, зона полного отселения.

— Я наизусть список помню! Не надо уточнять!

— Соноко-сан вроде нас с тобой. Её тоже не отпускает железное сердце Хоккайдо.

Объект 104 сверкал прямо по курсу. Башня была похожа на струну. Горные кряжи скрывали её подножье, а вершина пронзала небо.

— Беда с этими женщинами, — произнёс я.

— Угу. Как вернёмся, я в массажный салон. Тебя подбросить?

Москаль-Ямамото — крепкий и кряжистый. Всё такой же, каким был в восемь лет, когда мы с ним познакомились. Разве что вырос.

На смазливом лице метиса сверкают прямоугольные очки в толстой оправе, в стиле Жана-Поля Сартра и советских физиков.

— Не надо, — говорю я.

— Там китаянки, — со смаком говорит Антон Кэндзабурович, — Скоро здесь всё китайским будет. Уже договоры подписывают. Рабочие визы, квоты расширяют. Японская Социалистическая Республика Хоккайдо ждёт гостей.

— Откуда ты всё знаешь? И про дежурную, и про договоры.

— Опыт, опыт. И наследие предков. А ты что? Всё оплакиваешь старую любовь?

На зеркале заднего вида прыгали два брелка — храмовый амулет для безопасной езды и миниатюрная атомная бомба из красного плюша.

Я достал сигмаметр и стал смотреть на экранчики.

— Что с колебаниями? — Москаль-Ямамото щурился на дорогу.

— А, да. В норме. В норме! И красные, и зелёные.

— Следи внимательней. Мы сейчас находимся, можно сказать, в одном из самых опасных мест планеты Земля. Не время о школьницах думать.

— Я не думаю. Прошло семь лет!

— Вот! А через год будет восемь.

— Мне это не нравится.

— Не нравится через Квадраты — поехали через Море Изобилия. Ты ведь этого хочешь?

— Разговор мне этот не нравится.

— Сам начал.

На красном экранчике мигнула сотня. Но потом снова упало в сорок шесть. Может быть, всплеск. А может, просто барахлит. Здесь, у Штыка, все наблюдения могут быть только косвенные.

Это я вам как физик говорю.

Дорога пошла на подъём.

— Красная сотня, — сказал я, — Мигнула и пропала.

— А сколько сейчас?

— Сорок шесть.

— Напомни, чтобы я тебя предупредил, — сказал он, — Потом, если вернёмся.

— Это что-то с колебаниями?

— Нет, не с ними. Что там с лямбдой? Не выправились?

Я достал лямбдомерку.

Три основных датчика шкалили, остальные показывали погоду на Марсе. Кроме куприяновской дельты, которая явно шла с одного из малых спутников Юпитера.

— По прежнему чушь? — Москаль-Ямамото не отрывает вгляд от дороги.

— Да. Никакой согласованности.

— Мой опыт подсказывает, что там просто муся накрылся. Вот и передаёт непонятное.

— Как он может что-то передавать, если накрылся?

— Он не весь накрылся. Может, в него молния ударила.

— Ладно, не важно. Заменим и дело с концом, — я вдруг чувствую, что мне всё равно. И что я очень устал.

Зачёркнутый иероглиф “Человек”. Знак Зоны Отселения.

Москаль-Ямамото на автомате сбросил скорость. Теперь “Таблетка” жужжала майским жуком.

— Будет хорошо, если это была шаровая молния, — сказал он, — физики наконец-то узнают, что они существуют. Скажи, кстати, не слышал — появились новые модели шаровых молний?

— Когда я готовился к госам, — сказал я, — было две основных модели. Обе не сходились друг с другом. И с наблюдением.

— Ну да. Так всегда бывает. И будет.

— Шаровые молнии предпочитают не залетать в лаборатории.

“Таблетка” затормозила возле бывшей начальной школы. Навес над крыльцом наполовину обвалилась и висит на одном столбе. А сквозь крышу уже проросли берёзки.

За школой — простор заброшенных рисовых полей. Полузатопленные квадраты ещё заметны среди изумрудной травы.

Я вытянул из штанов “хвост” и прицепил за кольцо на поясе Москаля-Ямамото. Он, как и положено, проверил прицеп, а другой рукой уже открывал дверь. Я последовал за ним.

— Кто её ставил? — спросил Антон, — Вторая бригада?

Я смотрел на карту.

— Седьмая.

— Долматов, небось?

— Да. Но поминать его не обязательно.

— Да ладно тебе.

Я пошёл вдоль школы. Коричневая краска облезла, и от стены пахнло железом.

— Думаешь, переместило?

— Ничего не думаю. Эти идиоты забыли написать, в какой комнате прибор стоит.

— Обычная ошибка, когда в небольшой команде работаешь.

Так дошли до задней двери.

— Входим?

— Тут заперто. Вот увидишь. Когда была эвакуация, занятий ещё не было.

— Могли открыть.

— Долматов никогда бы не смог. Это я про него точно помню.

— Замолчи уже!

Дверь не поддаётся. Слышно, как скрипит в пазу заржавленный язычок.

Пришлось обходить дальше. По привычке заглядывал в пыльные окна. Там ничего полезного.

Пахло железом и сорными травами.

Двусторчатая дверь поворачивется туго. На петлях — космы ржавой паутины.

В холле сейсмо-пеленгатора нет. Следов тоже.

— Похоже, его даже не осматривали. Просто поствили и ушли.

— Обычное дело, если модель достаточно надёжная, — отзывается Москаль-Ямамото, — Камикадзе мало, а приборов много. И постоянно ставят новые. Ну ты уже сам всё увидел.

Что-то зазвенело. Я достал Токарев и снял с предохранителя.

— Тихо ты, — сказал Москаль-Ямамото, — это же просто зона отселения. Волны от Штыря здесь бывают только на испытаниях.

— Я по инструкции действую.

— Это правильно.

Для верности я выглянул наружу. Башня всё так же поднималась над горами. Такое впечатление, что она не приблизилась ни на шаг.

Мы подошли к лестнице. Москаль-Ямамото посмотрел вправо, влево, потом достал щёкалку и вырубил сигнализацию. Звон прекратился.

— Всё правильно работает, — заметил он, — она нас засекла.

А я смотрел в другую сторону.

— Миккерайда!

— Что ты там нашёл. Ого, вот это чудо!

Радиометр был незнакомой конструкции, с проволочной антенной из двух гиперболических половинок. В этой импровизированной сфере застрял здоровенный чёрно-рыжий кот.

— Вот кто всё поломал! Смотри, хвостом прямо по датчику чешет.

Я спрятал пистолет и подошёл ближе.

— Сколько он уже здесь сидит?

— Вызов был со вчерашнего дня.

Кот водил пушистым длинным хвостом. Его янтарные глаза глядели прямо в душу.

Я присел рядом на корточки и начал гладить пушистый лобик.

— Теперь понятно, почему сигнализация молчала. Она на котов не рассчитана.

— Не рассчитана, — я, как мог, почесал пушистого за ушком.

Ямамото посмотрел на кота, дежурно улыбнулся, опустился на колени и стал отсоединять питание.

Как это водится у друзей детства, он иногда ухитряется понимать меня без слов.

— Ты тушкой его повезёшь? — спросил он.

— Нет.

— Инструкция рекоменует тушкой.

— Нет, пусть живёт.

— Дело твоё.

Мы взялись за ручки радиометра.

— Ити-нин — абэ!

Мусен-кодзикей (сейчас, при переноске, называть радиометр “мусей” не поворачивался язык) был тяжеленный, как стопка свиновых пластин. Антенна с котом болталсь в пазах. Мы вынесли его в холл, пинком отворили дверь и шагнули в яркий полдень.

Я на всякий случай обернулся вправо. Башня была на месте. Марева не заметил.

По идее, нам всегда сообщали о начале испытаний. И всё равно на моей памяти было три случая, когда волны шли без предупреждения и приходилось гнать на полной скорости под бодрящий вой тревоги.

На базе тоже не знали, почему так бывает. Ватанабэ предполагал, что он эхо от других испытаний, которые идут в параллельных эвереттовых реальностях.

Может быть, там сейчас гибнут целые вселенные.

И тут я оступился.

— Розу мо-нэ!

Ящик перекосился, антенна двинулась. Она не была рассчитана на кота. Кракнула, вывалилась, рухнула на ступеньку и раскололась надвое, как орех. Кот прыгнул наружу и взлетел на крышу.

— Ох, ну и ксо! — а что мне ещё сказать?

— Понесли до “таблетки”, — сказал Москаль-Ямамото.

— Нет, конечно же понесли. Я не возражаю.

Поднатужились и загрузили в багажник. Нового мусен-кодзикей у нас с собой не было.

Придётся везти сюда новый. Но это не страшно. Это наша работа.

— Пошли за антенной, — сказал Антон.

— И за котом.

— Это Шрёдингер, — Москаль-Ямамото произнёс это, даже не глядя в мою сторону, — Кот нашего главного айну.

— Наш айну в своей вилле почти не живёт.

— Айну не живёт, а кот живёт.

Мы опять подошли к парадному входу. Кот сидел на прежнем месте.

Москаль-Ямамото поднял с земли разломанную антенну.

Я смотрел на кота. Он вылизывался. Я пытался ни на секунду о нём не забывать.

— Кис-кис-кис-кис…

Кот посмотрел на меня и прыгнул в сторону.

Я тоже прыгнул. Кот летел по дуге, а я — так, чтобы угол между мной и котом был один и тот же. Вытянул руки, как футбольный вратарь в решающую минуту…

И поймал.

Кот был у меня в руках. Он вырывался и царапался, но это уже не важно.

Москаль-Ямамото потянул за хлястик. Я поднялся. Когда руки заняты котом, и этот кот рвётся на свободу, подниматься с земли непросто.

Мы вернулись к “таблетке”.

— Я веду? — спросил Москаль-Ямамото.

— Ну разумеется. Я же с котом.

— Надзо суппэ, как говорил Чернышевский!

Мы тронулись. Развернулись и поехали обратно той же дорогой.

— Живого кота надо будет в карантин, — сказал Москаль-Ямамото, — Ещё не поздно сдать тушкой.

— Ты не любишь животных?

— Люблю. Просто предупредил. И обязательно сообщи Флигендберду.

— Флигенберду? Профессор вернулся?

— Вернулся. А что это значит?

Кот внимательно следил за дорогой.

Я обернулся и ещё раз посмотрел на Штырь. Объект-104 всё так же пересекал небосклон.

— Новое испытание?

— Верно, — Антон улыбался, — Может быть, на этот раз получится взорвать эту несчастную планетку.

Пропускной пункт. За тёмными стёклами голова Соноко-сан над коллекционным томом манги. Яойной, разумеется.

Москаль-Ямамото просигналил трижды.

— Выпускайте!

Дежурная, не глядя, повернула рычаг. Ворота разъехались.

— Поздравляю, — произнёс Москаль-Ямамото, когда ворота закрылись, — Этот был наш тридцать шестой боевой вылет.

— Тридцать седьмой, — ответил я и начал гладить кота, чтобы успокоиться.

— Тот не считается. Он был нулевой. Я за сишную нумерацию.

— Я тоже паскаля не признаю. Что ты мне хотел сказать?

— Когда?

— Когда выезжали.

— А, хоу на но!

Я отцепил хвост.

— Говори, не томи.

— Наш беглый Пачин, — Антон сделал паузу, словно искал нужное слово, — скоро снова появится в новостях.

— Продолжай.

— Что продолжать?

— Что Пачин постоянно влезает в истории, я знаю с девятого класса. Не такая большая тайна, чтобы говорить её только снаружи.

— Это была последняя история нашего буйного пацифиста, — Москаль-Ямамото снова не смотрел на меня, — Не влипать ему больше. Отвлипался.

— Что с ним?

— Тебя скоро вызовут в особый, — как ни в чём ни бывало произнёс мой напарник, — Краболовы будут щупать. Перечитай школьный альбом. Чтобы в датах не запутаться.

— Нани кадаттен-но! Думай, что говоришь!

— Насчёт Пачина и всей нашей старой компании… Видишь, как получается? Было нас пятеро, учились вместе. И вот нам по двадцать два, — и нас уже только трое. Причём ни одного волной не накрыло, ни одного… Все естественными причинами.

Мне подурнело. Даже в зоне я чувствовал себя лучше.

— Зачем краболовы-то? — спросил я. — Разве его пока учился в гимназии не проверили? Он же безобидный.

— Ваганне! Или, если литературно, понятия зелёного не имею, — Москаль-Ямамото усмехнулся. Усмешка получилась горькой.

— Тогда откуда ты знаешь, если ваганне?

— Меня уже вызывали.

Я посмотрел на кота. Шрёдингер ответил виноватым взглядом. Он ничем не мог мне помочь.

— Гони в карантинную, — произнёс я, — Сначала кота сдать надо.

2. Неуловимые мстители настигли меня

2 августа 1999 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Центр острова, город Асибецу

— У меня ещё вопрос, господин репетитор. Скажите… а вы были влюблены, когда учились в средней школе?

В свои пятнадцать Ясуко Отомо не только толковая, но ещё и невероятно очаровательна. Нежная белая кожа, роскошные чёрные волосы, подстриженные так, чтобы подчеркнуть их ухоженность, длинные пальцы и лёгкая улыбка на всегда немного влажных губах.

Даже к репетитором она выходила в отутюженный школьной форме. Я подозревал, что для домашних занятий у неё запасной комплект.

Наедине с такой старательной девушкой я невольно заговорил на литературном японском. У нас, русских специалистов на Хоккайдо, свой говор, густо забитый английскими, японскими и чисто местными диалектными словечками.

Как вы могли видеть в прошлой главе, его не так-то и просто воспринимать. Значения слов не всегда понятны, приходится угадывать по контексту. Мы тоже не всё понимаем и иногда просто угадываем.

Ладно, вернёмся к нашим занятиям. О чём меня только что спросила моя ученица?

Был ли я влюблён, когда учился в средней школе?

Это не математика и не физика. Но ответ всё равно очевиден.

— Нет, — сказал я, — В первый раз я по-настоящему влюбился, когда поступил в гимназию.

— Каваи! Это было уже в Саппоро?

— Да. “Жёлтый сентябрь, портфель и любовь”. Не знаю, ты слышала эту песню? Она японская. Когда я учился, её часто передавали по радио.

— Её до сих пор передают. У меня на диске есть. Такой менкой!

Похоже, другим персонажам моих записок тоже стоит поработать над чистотой речи…

Менкой — это “очаровательно” на местном диалекте японского. В Токио эти словечки тоже не все понимают.

— Вот видишь, как хорошо, — сказал я, — Теперь давай займёмся задачей.

— Скажите, а кем она была? Учительница? Официантка? Или девочка из вашего класса?

— Какая разница?

— Я собирают поступать в тот же лицей, — девочка сверкнула чёрным глазом, — Мне надо знать, в кого обычно влюбляются.

— Это была девочка из моего класса.

— Японка?

— Её звали Алина Воробьёва.

— Бо-ро-бё-ба. А что означает такая фамилия?

— По-японски она бы была Судзумия.

— Какая красивая фамилия! Она ответила вам взаимностью?

— Почему это важно?

— Ваши глаза стали такими грустными! Пожалуйста, расскажите, что случилось. Она погибла, когда пошла волна?

— Нет. Я думаю, она жива до сих пор.

— Но вы с ней расстались?

— Почему ты думаешь, что она ответила мне взаимностью?

— Потому что вы стали очень грустным, когда я начала про неё говорить.

— Чушь!

— Вы ведь были вместе? Были? Были?

— Давай следующую задачу.

— Я от вас не отстану, господин репетитор.

— Да, мы встречались. И что?

— А потом расстались, верно?

— В этом нет ничего такого. Большинство школьных романов кончаются именно так.

— Поссорились, да?

— Нет. Мы не ссорились. Давайте вернёмся к задаче.

— Так что же случилось?

— Её семья уехала с острова. И увезла её с собой.

— Вот как! В Россию, верно?

— Кажется, да. В Союз.

— А когда вы поехали учиться в Россию, вы отыскали её там?

— Нет. Не искал.

— Но почему?

— Россия слишком большая.

— Но вы могли написать ей! Неужели она не оставила вам нового адреса?

— Не оставила. Она не знала, в каком городе будет жить.

— Она могла написать вам, когда уже приехала на новое место. Неужели она не знала, где вы живёте?

— Я не получал от неё писем.

— Но почему?

— Откуда я знаю?

— Вы что-то скрываете, господин репетитор! Влюблённые девочки так себя не ведут! Не написать ни строчки — разве такое бывает?

— Со мной было. Давай вернёмся к задаче.

В коттедже было удивительно тесно. Коридор похож на пенал, а сами комнаты, кажется, размером с коробку для обуви. Насколько я знаю, в большой Японии строят так же.

Офицерскую хрущёвку, где я рос, строили по советским ГОСТ-ам. Там было попросторнее. И общежития в Академгородке тоже ничего, два человека на комнату было нормально. А вот в Саппоро общежитие было японским, с арт-декошными перилами. Было ли там тесно? Не помню.

С тех пор, как я вернулся на Хоккайдо, я так и не смог привыкнуть к тесноте.

— Вот, посмотрите.

Я посмотрел в ответ. Задача на цикл Карно решена правильно. И Ясуко прекрасно это знала.

— Вам было тяжело после расставания? — спросила моя ученица.

Я посмотрел на её нежное, внимательное лицо и подумал, что ей было бы лучше поступать на психолога.

— Я этого не заметил.

— Неужели мужчины так легко это переносят?

— Я к экзаменам готовился. Потом поступил. А там всё работало само, как на конвейере. Я просыпался, садился за стол и занимался физикой. Потом шёл на занятия. После занятий обедал, садился за стол, просматривал коспект, и занимался физикой. После этого ложился спать. Так было несколько лет. Женщины такого режима не держали. Из нашего потока до конца дошло, — я разделил в уме, — не больше четверти. Кто-то отсеялся, кто-то сам ушёл. Кто-то в мошенники, кто-то в кооперативные банки. Мы, физики — амбициозные люди. После такого марафона уже не пойдёшь в ларёк торговать.

— Но вы вернулись на Хоккайдо.

— Вернулся.

— Почему?

— Здесь была работа. Башне нужно обслуживание.

— Разве там, в России, не нужны физики? Я смотрела в новостях, на материке много институтов, лабораторий, космодромов.

СССР в Республике Хоккайдо называют материком или Россией. А основная, буржуазная Япония за проливом именуется Найти — Суверенные Территории. Так её называли ещё до разделения 1946 года.

— Я думала, вы просто хотели вернуться в места, где прошло ваше детство.

— В тех места, где прошло моё детство, я бываю только по работе.

Девочка выдержала тактическую паузу.

— Вы, получается, тоже из желтокрылых?

— Мы жили в Камифурано. Возле военной базы. Там сейчас всё медленно зарастает.

— А ваши родители успели эвакуироваться?

— Не успели. Они были на базе, когда пошла волна.

Девочка перевела взгляд на окно. На фоне багрового закатного неба — силуэты домов, словно вырезаные из чёрной бумаги.

Асибецу не попал в запретной сорококилометровой зоны. Но жить под Штырём находится мало желающих. В двухэтажном городке всё больше заброшенных коттеджей. А в портах Хакодатэ и Томакамай продажные клерки паспортных столов освоили новую выгодную махинацию — выдают желтокрылым фальшивые свидетельства о рождении.

Но всё равно в городке есть старшая школа. А в ней — старшеклассницы, которым нужен репетитор по физике, чтобы поступить в Саппоро?

— А всё-таки, почему вы не остались в России? Вы могли бы заниматься физикой.

— Я и здесь занимаюсь физикой. Башня — уникальный объект.

— Но здесь и опасней.

— Я просто понял, что никогда не стану серьёзным физиком.

— Но вы же учили физику!

— Учил. И выучил достаточно, чтобы понять — из меня не получится великого физика.

В прихожом зазвонил телефон. Мать семейства, мягко, как умеют только японки, спустилась со второго этажа и взяла трубку.

— А вы видели настоящих физиков?

— Да, довольно много. У одного я учился. Второй учился со мной. Эти двое сейчас работают на Хоккайдо.

— Неужели? Вы можете меня с ними познакомить?

— Школьнице они покажутся скучными. Про них не говорят в новостях и не пишут в журналах для девочек.

— Пожалуйста! Прошу!

Мать семейства показалась в дверях.

— Господин репетитор, вас к телефону.

— Меня? — я поднялся и пошёл в прихожую. Попутно пытался угадать, кто может знать, что я здесь.

Трубка лежала справа от приземистого телефона и сухой икэбаны в стиле Нагэира. Хозяйка дома положила её настолько аккуратно, что натюрморт на столе казался фотографией из журнала.

— Моси-моси!

Молчание.

— Что вам угодно?

— Говорит капитан Кацураги, — сказала трубка женским голосом, — особый отдел военного министерства Социалистической Республики Япония по вопросам безопасности экспериментального оборудования. Я говорю с товарищем Шубиным?

— Это насчёт моих нетрудовых доходов от репетиторства? — осторожно спросил я.

— Завтра вам доставят официальное извещение, — сказала трубка, — пожалуйста, будьте готовы к небольшому путешествию. Вам предстоит визит в Хакодатэ.

— Меня в чём-то обвиняет?

— Пока нет. Вам знаком катер “Александра Коллонтай”?

— Не ходил, не помню.

— Будете в Хакодатэ — обязательно его посетите. На нём работает ваш старый друг.

— О чём вы?

— Как вы собираетесь добираться до Хакодатэ? — спросила беспощадная трубка. — Поедете на автомобиле?

— У меня нет автомобиля.

— Значит, вы поедете поездом?

— Какое это имеет значение?

— Прямого железнодорожного маршрута от Асибецу до Хакодатэ нет, — напомнила трубка, — Когда будете пересаживаться в Саппоро, постарайтесь не покидать здание вокзала. Это может быть опасно.

— Что за чушь? Кому я нужен?

— Это закрытая информация. Спокойной ночи.

Наш особый отдел всегда любил дурацкие шутки.

Я положил трубку и посмотрел на себя в зеркало. Рыжие волосы, слишком длинные для настоящего учёного, встревоженное и очень русское лицо с носом как у Высоцкого, широкие плечи. Две жизни за двадцать два года.

Как пишут нас в ведомости — обслуживающий персонал.

— Господин репетитор…

Девушка стояла на пороге комнаты.

— Что такое, Отомо-тян? — спросил я.

— Вы узнали что-то плохое. По вам видно.

— Ничего страшного, — я шагнул ей навстречу, — сейчас отдышусь и мы вернёмся к термодинамике.

— Что-то случилось на работе?

— Нет.

— Так что случилось?

— Неуловимые мстители настигли меня.

3. Яхта Александра Коллонтай

4 августа 1999 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Южная оконечность, порт Хакодатэ

Железнодорожный вокзал Хакодатэ выстроен в форме огромного парахода с чёрной трубой зала ожидания. Напротив многоэтажные отели, похожие на окаменевшие океанские лайнеры.

Причал для яхт был здесь же, только перейти под шоссе. В аккуратной будочке сидела аккуратная дежурная. Я спросил про яхту Коллонтай.

— Причал B-12, — сообщила старушка, — Капитан Анастасия Балчуг.

По дорогу к причалу B-12 я пытался понять, во что вляпался.

Настя Балчуг, надо же. Ещё один призрак из прошлого. Дылда с вьющимися рыжими волосами и удивительно аккуратными, округлыми грудками, всегда в светло-коричневой униформе кадета Колледжа Береговой Охраны, что в Исикари. Я сразу понял, что она непроста. Простой человек просто не прошёл бы в один из пяти Колледжей, где учащийся получает даже не стипендию, а зарплату.

Когда же мы познакомились? Точно после волны. В парке за университетом ещё стояли палатки переселенцев. И после Черноголовки. Я не хотел приезжать во второй раз, но Москаль-Ямамото уговорил — было достаточно подписать какие-то бумаги, предъявить удостоверение желтокрылого и отхватить трёхкомнатную квартиру в Асибецу. Бумаги я не очень запомнил. Зато помню, как бродил по городу, достаточно пьяный, и понимал, что теперь у меня тоже нет ни дома, ни судьбы, ни прибежища. Даже в лицейском общежитии наши комнаты занимали другие.

Так устроена цивилизация. У птиц и у зверей есть норы и биоценозы. А человек — без места, некуда ему пойти.

Всё это я помнил. А как мы познакомились с Настей — забыл. И как долго мы были вместе — тоже забыл. Можно, конечно, восстановить, если достать календарь и калькулятор.

Потом я уехал доучиваться в Новосибирск (или Новосумбурск, как называл его мой однокурсник Аэробушек). А когда я вернулся, мы переспали в последний раз и разъехались — я в Асибецу, поближе к Штырю, а она в Хакодатэ. Чувство пересохло, как канал на рисовом поле, когда опускают шлюз.

И вот я по прежнему техник инженерной службы, а она уже капитан катера береговой охраны. Что не удивительно — она умная девушка, просто без заморочек.

Интересно, откуда они знают о нашем романе? Я перебрал варианты и выбрал самую простую модель: от Антона Кэндзабуровича. Надо спросить, хотя он всё равно не признается.

Я подошёл к “Александре Коллонтай”. Яхта оказалась стандартным малым патрульным класса Такацуки с положенной красной S на борту. Трап был опущен. Похоже, на яхте ждали гостей.

Я поднялся, мягко прошёл по палубе и скорее по рабочей привычке заглянул в иллюминатор.

Настя лежала на тесной откидной кровати, её круглые груди с розовыми сосочками двигались в такт дыханию. А между обнажёнными бёдррами пристроилась низкорослая девушка, тоже голая, и в коричневой фуражке на прямых и длниных чёрных волосах. Насколько я мог разглядеть, низкорослая была японкой.

Полуприкрытые глаза Насти блестели от удовольствия. Я уже хотел отпрянуть, но тут её веки поднялись, и стало ясно, что она всё заметила.

Балчуг выдохнула, поднялась на локте и другой рукой потрепала подружку по фуражке. Японка оторвалась от лакомства, что-то сказала в ответ. Последовал неслышный разговор. Личико японки ощутимо осунулось, а движения стали жёстче. Она склонилась к Насте и крепко её обняла.

Я отступил к трапу и приготовился ждать. Но дверь каюты отворилась сразу же.

Оттуда показалась голая Настя с бушлатом на плечах.

— Давай, заходи, — сказала она хриплым голосом, — всё вас приглашать надо.

Я спустился по шатким ступеням. Балчуг пошлёпала в душ, а голая японка в форменной фуражке так и стояла посередине комнаты, вытянувшись по стойке смирно. Ростом она с мою ученицу Ясуко Отомо, и подбритые подмышки и лобок только добавляют ей невинности. Но лицо жёсткое и взрослое, а на фуражке медный значок в форме крабика.

Значит, я попал.

Она держалась сугубо официально и делала вид, что сейчас на работе. Но без одежды это непросто. Так что лицо было красным, как фестивальный фонарь, а чёрные глазки метали молнии.

— Это вы товарищ Шубин? — спросила она. Голос ломался.

— Да, — я подаю красный конверт, — вот моё извещение. Я прибыл для опознания.

— Благодарю, — краболовка взяла конверт и достала стандартное письмо — как будто мне был смысл его подменять. Просмотрела и вернула обратно в конверт. Помешкала и спрятала конверт себе под фуражку.

— Лейтенант Накано Сидзуки, — представилась она, — уполномочена сопровождать вас для опознания и допросов.

— А вы с Настей… подруги? — я понял, что не знаю правильного жаргонного слова. — Или я просто отвелёк вас от исполнения служебных обязанностей?

— Это закрытая информация. Позвольте!

Лейтенант Накано Сидзуки прошлёпала по холодному рифлёному полу к душевой. Осанка у неё была выше всяких похвал. Да и попка вполне ничего.

Я поставил чайник.

Спустя пять минут они вернулись. На головах — чёрные флотские полотенца с красной звездой. У Накано поверх полотенца нахлобучена всё та же фуражка.

Разговор за чаем сперва буксовал. Лейтенант Накано Сидзуки очень хотела обсудить вечерние новости, а я уже четвёртый месяц их не смотрел.

Американцы что-то замышляли. Подтянули к Иокогаме Шестой Флот якобы для учений во Внутреннем Море, требовали от руководства Японской Социалистической Республике легализовать сторонниов объединения из Униты и всячески пытались сорвать подписание договора с Китаем.

Это что-то значило, но наедине с двумя голыми девушками я не мог сообразить, что именно.

Лейтенант Накано Сидзуки натянула форменные штаны и китель, подвязала галстук.

Я надеялся, что меня прокатят на штатной “Ямахе”. Но лейтенент заявила, что не будет тратить на меня бензин и мы, словно школьники, покатили в трамвае.

Центральный госпиталь расположен на остановке Тюобён. Но в последний момент лейтенант решила проехать ещё одну, до Горё-какукоэн

— Зачем?

— Там кондитерская!

После двух рогаликов с отличным шоколадом жизнь моё положение стало казаться совсем недурным. Я пока не под арестом, и уже успел побывать в маленьком приключении. Это не должно оказаться слишком опасным. Москаль-Ямамото тоже был на допросе, и, несмотря на все свои махинации, благополучно вернулся к работе.

— Если не секрет, зачем меня вызвали?

— Человек умер.

— А что за человек?

— Мы вызвали вас для его опознания.

— И как вы угадали, что я смогу его опознать?

— Это закрытая информация.

Мы прошли через основное здание Центрального Госпиталя, как нож через масло. Накано прекрасно орентировалась в этом стерильно-белом лабиринте коридоров, лестниц и регистратур. Похоже, для неё это было не первое, и даже не десятое подобное дело.

Мы вышли во двор, обогнули корпус и оказались перед малозаметным двухэтажным домиком из красного кирпича. Судя по фасаду, он помнил ещё те времена, когда Япония была единой империей.

В прозекторской очень чисто и тихо. Старомодные гранитные столы пахнут дезинфекцией. И дежурный, и безмолвные санитары — сплошь японцы. Наверное, здешние должности передают по наследству.

— Q-57, — говорит краболовка. Даже форменные белые бахилы кажутся на её ножках частью обязательной униформы.

Тело выехало из шестиугольной ячейки холодильника. На скукоженных пальцах ног сильно отросли ногти. Санитар без предупреждения стащил простыню с головы.

Я посмотрел. Это оказалась не так страшно. Потому и не предупредили, что в таком виде он не пугал.

— Вы знаете этого человека?

Можно было не наклоняться — всё ясно и так. Побородок, виски, чёлка — такие же, как я увидел в первый день саппорского лицея. Только немного выросли и кожа теперь сухая.

Для порядка я склонился над знакомым лицом. Оно так и застыло в немом удивлении.

— Узнаю. Это он.

— Что за “он”?

— Мой друг по Лицею. Судя по обстановке, — я вдохнул морозный воздух из камеры холодильника, — покойный.

— Назовите имя и род занятий опознанного вами друга.

— Григорий Пачин. Я не зню, чем он сейчас занимается.

Краболовка сделала рукой знак. Я не успел разглядеть, какой.

Санитар щёлкнул мышкой и Пачин уехал обратно ячейку.

— Как вы познакомились?

Я не выдержал.

— Хватит! Это всё есть в моём личном деле!

— Прежде, чем ехать сюда, — сказала краболовка, — я запросила центральный архив Саппоро. Правоохранительные органы не располагают его досье. Человек, которого вы назвали Григорием Пачиным, ни разу не привлекался к ответственности.

Мне казалось, что она врёт. Но неясно, зачем.

— Мы познакомились в первом математическом лицее Северное Сияние.

— В каком году это было?

— Это был 1992. Мне исполнилось четырнадцать, когда я поступал.

— Вы помните обстоятельства знакомства?

— Мы оказались в одном классе. Можете проверить по спискам учеников. Мы жили в общежитии, наши дела точно остались в архиве.

— Продолжайте. Вы учились в одном классе. Что далее?

— Потом мы все поступили в Новосибирск. Все четверо.

— Четверо?

— Простите…

— Вы упомянули себя и покойного Григория Пачина. Но кто были остальные двое?

— Это не важно.

— Это важно. Кто были остальные двое?

Я молчу. Краболовка вышла из холодильной и зашагала в конец коридора, к чёрной двери без номер. Руки у неё были в карманах.

Я тащился за ней.

У неё оказался свой ключ. За дверью — тесный кабинетек, куда еле-еле поместились стол и два стула. Окон нет, и кажется, что ты очутился в подвале.

Я сел спиной к двери и понял, что уже не выдерживю.

— Остальные двое — это Такэси Ватанабэ и Антон Москаль-Ямомото, — сказал я, — Последнего вы уже допрашивали. Я не понимаю, зачем эти вопросы.

— Моя обязанность — сличить все версии.

— Можете считать, что Москаль-Ямамото сказал вам всё, что мог сказать я. Мы всё равно были вместе, я не думаю, что знаю о покойном что-то, чего не рассказал он. И я не думаю, что он вас дурил сознательно. Запишите это в протокол — и оставьте меня в покое!

— То есть история про центрифугу — это тоже правда?

— Что за история про центрифугу?

— Давайте вы всё-таки ответите на мои вопросы. Покойный Пачин поехал вместе с вами в Нобосибирск верно?

— В Новосибирск.

— Приношу свои извинения. И что случилась дальше?

— Мы учились все четверо. Потом случилась авария. После неё наши пути разошлись

— Какая авария имеется в виду?

— Волна.

— Простите?

— Я имею в виду аварию во время испытаний на Башне. Это случилось в 1996 году.

— Я помню эту аварию. Скажите, покойный Пачин присутствовал на Хоккайдо в момент аварии?

— Нет. Он остался в Академгородке.

— Где расположен Академгородок?

— Это возле Новосибирска. Там было наше общежитие.

— Что случилось потом?

— После аварии Пачин сказал, что не может это оставить и попытался устроится волонтёром. Ему дали академический отпуск, разрешили всё пересдать. Через год, когда я сдавал государственные экзамены, он, насколько я помню, бросил университет уже окончательно.

— Вы знали, что он вернулся на Хоккайдо?

— Не знал.

— Он интересовался политикой?

— Нет.

— Таким образом, его желание поехать в Югославию и принять участие в гражданской войне было вызвано не политическими причинами?

Я сглотнул. Её холодные глаза, казалось, смотрели мне в самое сердце.

— Я ничего об этом не знаю. Он не говорил ничего такого. А если и говорил, я не предал этому значения. Ну, вы понимаете, как это бывает? Он всегда с кем-то спорил, мы не обращали на это внимания.

— Понимаю.

— Ещё вопросы?

— Да. Были ли среди друзей покойного люди, которые бы интересовались политикой.

— Таких не помню.

— Я вам помогу. Например, ваш общий друг Антон Кэндзабурович Москаль-Ямамото состоял в Национал-Большевистской Партии Эдуарда Лимонова. А потом вступил в ЛДПР.

— Это не больше, чем шутка. Антону просто интересно, возьмут ли его. Я не знаю. Что он вам наплёл. Но я его друг, можете мне поверить. Я хорошо знаю Антона. Это не больше, чем ещё одна шутка.

Краболовка щёлкнула в кармане диктофоном.

— Благодарю за содействие, — сказала она.

— Хон де ии…

— Куда вы намерены отправиться сейчас?

— Домой, в Асибецу. Куда же ещё?

— Я полагаю, что вы могли бы отправиться в Саппоро.

— Зачем?

— У вас пересадка в Саппоро. Вы могли бы погулять по столице.

— Я знаю. Но в вашем же ведомстве мне посоветовали этого не делать.

— Обстоятельства изменились. Скажите, вы любите крабов?

— Они хорошие.

Краболовка подошла к двери и взялась за ручку.

— В Саппоро, за Ботаническим Садом, в одном здании с отелем Яёй, есть превосходный ресторан Банкири. Там подают бельгийские вафли и изумительных жареных крабов в сладкой панировке. Если вы купите билет и сядете на ближайший поезд, — она посмотрела на часики, — то часов в восемь успеете там отужинать.

Интересно, а если я приеду в этот Банкири и закажу вместо крабов суп-мисо — у мен получится отвертеться?

— Вы поедете со мной? — наугад спросил я.

— Я буду сопровождать до вокзала, — краболовка достала пачку синих “Peace” и затянулась, — Инкогнито, разумеется. Но поедете вы один.

— Почему?

— Это закрытая информация.

— А что, если я откажусь? Может, мне не хочется играть в ваши шпионские игры. Сейчас поеду на вокзал, куплю билет до Саппоро, а там пересяду на скорый до Асибецу. Что вы на это скажете?

— Это будет крайне неосмотрительно, товарищ Шубин.

— И вы вызовете меня снова?

— Это не так, товарищ Шубин. Мы будем действовать другим способом.

— Получается, за неявку в ресторан меня накажут?

— Это так, товерищ Шубин.

— Какое же наказание предусмотрено за саботаж жареных крабов?

— Это также закрытая информация, товарищ Шубин.

И открыл дверь

По стёртым ступенькам мы поднялись к дежурному. Тот без единого слова выпустил нас на мокрый асфальтовый двор.

4. Когда Камифурано был ещё жив

2 августа 1992 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Центр острова, закрытый город Асахикава-12 (он же Камифурано)

Поезд гремел вдоль побережья. Справа — стена лопухов, серая полоска шоссе, а дальше — голубой простор залива Утиура. Слева поросшая лесом гряда холмов. Иногда проскакивают городки с рифлёными плоскими крышами.

Я пытался вспомнить покойного.

Как он погиб, мне было всё равно. Рано или поздно Москаль-Ямамото это узнает и сообщит. Или скажут по новостям. Разве что любопытно, где его и как его похоронят? Будет ли это православный обряд или буддистский? Я не знал, на какой из религий он остановился.

Похоже, Воробьёва значила для меня больше чем Пачин. Потому что мне вспомнился не новосибирский период нашего знакомства, а лицейские времена, когда мы жили на Саппоро, а будущее казалось пусть не безоблачным, но интересным.

Первый день наших первых летних каникул. Пачин стоял на пороге со стопкой листовок и громко возмущался. Москаль-Ямамото рядом, руки в карманах, с сумкой на ручной тележке. Он, как обычно, высмеивал.

— Ты что, японцем заделался? — Антон Кэндзабурович почесал живот под рубашкой. — А ну-ка, предоставь родовую книгу.

— Я демократ. А ты только и умеешь, что умничать! — одна рука Пачина жестикулировала в сторону Москаля-Ямамото, а вторая размахивала листовками. — Ты бы лучше не языком, а мозгами пошевелил? Вот сколько русских специалистов на Хоккайдо? Несколько десятков тысяч, верно?

— Двенадцать тысяч согласно штатному расписанию. Но ты креолов не посчитал.

— Не важно. На почти пятимиллионном острове Хоккайдо — двенадцать тысяч русских. И в каждой школе второй язык — неприменно русский. Не немецкий, не английский. Не говоря о языке коренных жителей, народа айну.

— А что, айну кто-то обижает?

— А вот если бы твой язык запретили — ты бы обиделся?

— Но тащемта ты это и хочешь сделать.

— Никто не собирается ничего запрещать! Просто русский язык занял слишком много места. Он везде! Нужны и другие. Например, где хоть одна школа, где вторым языком был бы язык айну? Ни в Саппоро, ни в Немуро, ни в Вакканай, ни в самой глухой деревне вы не найдёте такой школы. Понимаешь? Нигде! Айну по прежнему угнетены.

— Причём угнетены настолько, что один из них вторым секретарём в ЦК заседает.

— Это не равноправие. Это советская национальная политика.

— Вот! А было бы равноправие, он бы так и собирал мусор в родной Ивамидзаве.

— Мы должны бороться за права меньшинств, — Пачин, не переставая говорить, попытался сунуть листовки двум девушкам из выпускного класса, — Которые угнетены.

— Лучше бы ты за православие боролся, — Москаль-Ямамото звенул и сощурился на солнце, — Сейчас это модно. Батюшки каждый день по телевизору выступают.

— С православием всё в порядке, — заявил Пачин, — Есть соборы в Саппоро и Хакодатэ, местные церкви, всё всегда открыто и службы идут. Там бывают партийные люди и посещение не заносят в личное дело.

— Но ты сам туда не ходишь.

— Я демократ и сам решаю, куда не ходить! Церковь прошла через годы террора и добилась права учить тому, что считает нужным. Она больше не под угрозой. А вот культура Хоккайдо — под угозой! Даже сейчас, в девяносто втором году, она почти что ещё одна республика Союза, вроде Монголии.

— Веришь — меня устраивает! — Москаль-Ямамото усмехнулся. — Пусть хоть совсем подсоединится. Я целиком за это. Будем на большую землю без разрешительных ездить

— Ты великорусский шовинист…

— По фамилии Москаль-Ямамото. Типичная фамилия русского шовиниста. Хотя, после Шатуревича и Вандервелзина я уже ничему не удивляюсь.

— Это будет конец!

— Это будет как минимум удобно. Стал вот Карафуто обратно Южным Сахалином — и ничего не закончилось.

Москаль-Ямамото был очень типичным порождением той эпохи излёта Перестройки, когда стало ясно, что Советский Союз устоит — как минимум, в этой вселенной эвереттового макроконтинуума, но никто толком не знал, ни что делать, ни за что держаться. Даже в лицее мы учились скорее по инерции.

Взбесившиеся по случаю отмены цензуры журнали заразили читающих жаждой спорить. А люди хоть и начитанные, но циничные (Москаль-Ямамото в свои четырнадцать был именно из таких) быстро научились над читателями журналов издеваться.

Тогда я слишком много учил математику и потому не мог понять — почему одним и тем же способом можно на одних и тех же фактах можно доказать совершенно противоположенные вещи? И я даже помню, что слушая это нагромождение аргументов, я пытался установить, можно ли выстроить такую систему посылок и выводов, чтобы получилось что-то, где оба этих взгляда на мир сошлись? Наверное, это доказывается через одну из многозначных логик, что живут в зелёном пособии Карпенко…

А потом я понял, что тут не надо никакой логики. Даже журналы читать не надо. Надо достаточно внимательно слушать, что говорит взбудораженный, а потом говорить, что ты думаешь прямо наоборот. И он будет кипеть, как забытый чайник, пока крышечку не сорвёт.

–…Лучше стану буддистом, — заявил Москаль-Ямамото. — Надо спросить у Ватанабэ, как это делается. Успеть, пока ещё разрешают.

— Мы не будем ничего запрещать! — тут Пачин не выдержал и повернулся ко мне, — Нет, ну лучше ты ему объясни. Я уже замучался. Начитался глупостей непонятно где и теперь…

— У вас и начитался, — подал голос Москаль-Ямамото.

Пачин обернулся, чтобы ответить. Помолчал и опять повернулся ко мне.

— Ты пойдёшь на митинг,?

— Какой митинг? — я и правда не знал

— За возрождения языка айну. Всё уже согласовано! Послезавтра, на площади перед мэрией. Вот, читай.

— А ты что, сделался айну?

— Я буду там от русских. Которые настроены про-айнуски.

— Ты месяц назад за объединение Японии был, — напомнил Москаль-Ямамото.

— Одно другому не противоречит! Права айну необходимо отставивать и в объеинённой Японии!

За оградой пустого школьного двора — район частной застройки. Двухэтажные коттеджики на две семьи с крошечными окошками. Между мусорных баков чёрная “Субару”, накрытая синим полиэтиленом, — из такого делают мешку для мусора.

Всё это как-то слишком уныло, чтобы найти путь к новой жизни через права для айну и прочую конституцию.

— Извини, мы на всё лето уезжаем к Башне.

По лицу Пачина пробежала растерянность. Кажется, на целую секунду он смог понять, что если не образумится, то кончит как его дядя — безвестным кухонным диссидентом, с подшивкой пыльных журналов, папками самиздата на шкафу и старым холодильником Рига, в котором хранится типовой натюрморт: уже совсем затвердевший сыр, дешёвый жгучий красный перец и бутылка шмурдяка производства Абхазии…

Тяжёлая, разделанная под орех парадная дверь выпустила Алину Воробьёву.

Сначала ты замечаешь её лицо — внимательные серые глаза и умную, ироничную улыбку и каштановые волосы, остриженные до плеч и аккуратно подвитые на краях. Причёска достаточно официальная для школы и достаточно стильная, чтобы явиться на любое светское сборище. Тонкие плечи и плотное тело, худое, но выносливое.

Да, она была замечательная. И фон из кряжистых черноволосых японок с раскосыми громадными глазами только усиливал её очарование. Чистая и деликатная, она словно не замечала, что грудь под свежей зрустящий блузкой уже сформировалась, а юбка отутюженная, как для модельных съёмок, великолепно выделяет длинные мускулистые ноги.

Форменный галстук по случаю каникул завязан в бант.

— Алина, — Пачин шагнул к неё, — А что ты думаешь о ситуации с айну в нашей стране?

— Я ничего в этом не понимаю! — очаровательная улыбка. Но шаг она сбавлять не стала. Спустилась с лестницы и пошла к воротам.

Мы с Антоном последовали за ней. Москаль-Ямамото катил тележку.

Возле школьных ворот Алина обернулась. Пачин по прежнему стоял на крыльце и раздавал листовки. Но если их и брали, то только на самолётики и прочее стихийное народное оригами.

— Когда я его в первый раз увидел, — сказал я, — он читал “Общую теорию множеств” Френкеля и Бар-Хиллела. Ту самую, фиолетовую, которую Есенин-Вольпин переводил, когда из дурки выпустился. Там ещё комментариев переводчика больше, чем текста самой книги.

— А ты сам читал? Интересно?

— Нет. Я увидел и подумал, что он гений.

— А что ты думаешь теперь?

— Теперь — не знаю.

— Наш Гриша любого занудит до смерти, — заметил Москаль-Ямамото, — Лучше бы гомосексуализмом увлекался!

Воробьёва посмотрела на него, как на таракана. Антон сделал вид, что не заметил.

Лето вступало в свои права, вдоль канала цвели репейники, и по дороге к вокзалу мы благополучно забыли и о Грише, и о всех на свете айну.

Вокзал в Саппоро ещё не успели перестроить в теперешний торговый центр. На восточной стороне уже торчал новый универсам, похожий на ксилофон, который положили на бок, а со стороны метро было всё перекопано. Обречённое трёхэтажное здание вокзала взглянуло на нас закопченным фасадом с четырёхметровым барильефом: Рабочий, Рыбхозница, Учитель и Школьница.

Алина отошла к кафетерию. И я решился.

— Сдай тележку в багаж.

— И не подумаю!

— Не прикидывайся! У тебя там реактивы.

— И что? Они совсем безопасные. Если их не пить, разумеется.

— Но ты их украл.

— Они списаные.

— Они стояли в ящиках во дворе института. И ты их просто взял. А спишут как найдут недостачу, при инвентаризации.

— Ярэ-ярэ, какая научная щепетильность. Ну спишут, и дело с концом.

— Просто когда-нибудь это плохо кончится.

— Вот кончится, там и посмотрим.

— Я просто не хочу, чтобы с ней что-то случилось.

Тут вернулась Алина с мороженым на троих. И мы пошли занимать места.

Росомаха тогда ещё не ходила, и мы тряслись на старенькой синей Гусенице в пять вагонов шестьдесят третьего года выпуска.

Сейчас, уже в другом поезде и даже на другой ветке, до меня дошло, как сильно я ошибался. Прошло каких-то семь лет, — и вот Воробьёвой нет с нами, а Пачин лежит в ячейке бюро судебной медицины города Хакодатэ. Интересно, как его туда занесло? Он же в Саппоро жил.

Поезд уносил нас вглубь острова. Вокруг был один из тех чудесных летних дней, когда сидеть дома — настоящее преступление.

За липкими деревянными рамами пробегали поля, лесополосы и редкие посёлки с удивительно русскими теплицами и кирпичными домиками. Небо сияло. А пахло почему-то цветущими мандаринами.

Городок встречал нас крошечной станцией с пузатыми зелёными иероглифами на фасаде. Переход над путями накрыт облупленными белыми досками. За ним начинался Камифурано, он же Асахикава-12 — двухэтажные домики и гаражи из рифлёного железа.

Офицерский городок — на южном краю, за Симати. От мэрии его уже видно — квадратный квартал совершенно советских пятиэтажных хрущёвок похож на серую бетонную крепость.

Родители были на работе. Я открыл дверь квартиры своим ключом.

Когда сняли ботинки, я немедленно заявил, что не отпущу их, пока не отведают пирог по моему фирменному рецепту. Поставил чайник, смешал тесто для манника и задвинул его в духовку.

Потом трогал старые обои и удивлялся — почему после Саппоро родное жилище кажется таким тесным? Не выдержал и распахнул балконную дверь.

Так вышло, что балкон был в стороне Башни. Она была всё такой же тонкой, серебристой и близкой, какой казалась из Саппоро. Наш дом стоял посередине квартала, многоэтажки загораживали горизонт и казалось, что Объект-104 торчит прямо за седьмым домом.

— Надо же, — Алина протянула руку, словно хотела её коснуться, — Она здесь у вас точь-в-точь такая же, как в столице. Даже толще не становится.

— Всего лишь оптические эффекты, — отозвался Москаль-Ямамото, — Её даже с той стороны пролива, из Аомори видно. Туда теперь туристы приезжают. Можно яблок поесть и заодно на башню полюбоваться.

— Это так странно…

— Странность — это хорошо, — сказал я, — Раз мы чего-то не понимаем — значит, наука знает, в какую сторону надо работать, что исследовать, какие гипотезы выдвигать. На что деньги просить, кстати, тоже теперь знает. Можно сказать, мы наступили природе на хвост. А значит, мы скоро поймём, почему башня так работет — и заодно сотню других вещей.

Тогда я не знал, что пройдёт несколько лет — и Объект-104 можно будет увидеть из Токио и Владивостока. Но понимания от этого не прибавилось.

Но мне только испонилось пятнадцать, я был не просто глуп, но ещё и наивен. И поэтому пообещал:

— Завтра я покажу тебе нашу учебную лабораторую.

Алина захлопала в ладоши.

— Менкой!

И даже Москаль-Ямамото посмотрел с одобрением.

Когда я доставал из духовки манник, вернулись родители. Не помню, что их больше обрадовало — пирог или Воробьёва. Но они точно мной гордились. Единственный сын вернулся из Саппоро не с пустыми руками.

Пирог получился как надо — с нежной мякотью из манки и сладкой хрустящей корочкой. За чаем Алина осмелела и спросила отца, правда ли, что его зовут Уран.

— Совершенно верно, — отец заученным движением показал пропуск, — Имя редкое, признаю. Но не удивительное. Я, можно сказать, в одном ряду с Радием Фишем и Гелием Дугиным.

Воробьёва легла спать в моей комнате, а мы с Москалём-Ямомото расположились на кухне. Хоть и не японская, квартира с появлением девушки стала очень тесной. Сначала хотели поставить раскладушку. Но потом вспомнили, что мы в северной, но Японии и поступили просто — выдворили в коридор все стулья и легли на полу. Как привыкли в общежитии.

Москаль-Ямамото начал рассказывать про очередную хитрую махинацию, а я, как сейчас помню, задумался — а куда он дел тележку-кравчучку с сумкой, где спрятан два бидона дефицитных реактивов?

По идее, должен был оставить в прихожей. Но я не помнил, чтобы он там что-то оставлял. И родители ничего не заметили, — или не обратили внимания? Вот будет умора, если он их забыл в поезде… Хотя нет, какая тут умора — мы же в режимной зоне. Когда проводник будет идти по общему вагону, он заметит забытую сумку. Сначала захочет заглянуть. Но тут же вспомнит, что мы в зоне особого контроля и будет действовать по инструкции — известит начальника позда и останется дежурить у вагона, пока не прибудет вокзальная охрана. Поезд отгонят в депо и объявят по громкой, что рейс отменён, а билеты действительны для следующего. В депо тем временем доберутся кинолог с собакой, сапёр, ещё какое-то люди и кто-то из краболовов. Когда сумку, наконец, вскроют, тут же возникнет куча вопросов, кто вёз тележку, его особые приметы, на какой станции он сошёл…

На этом месте я не выдержал.

Монолог Антона уже сменился звонким храпом, но я всё равно опасался его разбудить. Очень медленно, словно кот, который решил сбежать из питомника, я поднялся с пола, перешагнул товарища и пробрался в коридор. Тьма возле выхода была кромешная. Я минут пять щупал воздух, пока пальцы, наконец, не нашли пластмассовую ручку той самой тележки.

Я решил, что первым делом с утра скажу Москалю-Ямомота забрать тележку себе домой. Сам украл — пусть сам и выкручивается.

Уже повернулся, чтобы вернуться назад — но тут в санузле спустили воду, дверь отворилась и мимо меня прошла Воробьёва, одетая лишь в майку и трусики. На меня дохнуло слабым ароматом цветущих мандаринов.

Видимо, ей приспичило, когда она уже засыпала. Я успел разглядеть её длинные, сильные, великолепно белые ноги и предположить, что спит она без лифчика и майка одета на голое тело.

Даже открытый купальник — это всё-таки публичная одежда. Самая интимная — это то, как мы одеты, когда отходим ко сну. Поэтому полуодетые сонные девушки так соблазнительны.

Вернулся на кухню, лёг на пол и перед сном успел решить, что после Башни мы неприменно поедем назад, на побережье. Посетим пляж Исикари, позагораем. Я увижу её в купальнике и смогу сравнить. Надо успеть поймать ещё один из семнадцати дней в году, когда на Хоккайдо царит ровная солнечная погода. А наука подождёт.

Наутро мы доели пирог и решили проведать Объект 104. Тут возникла заминка — униформу лицея могли опознать. Пришлось переодеваться как на дачу, в старые майки и штаны со следами от краски. Воробьёвой достались отцовские штаны, которыми она осталась очень довольна.

Мы прошли мимо сосновой рощицы, свернули возле старшей школы, похожей на три белые коробки из-под обуви — и впервые за всё путешествие увидели подножие башни, чёрные страховочные тросы и десяток башенных кранов, похожих на серебряных журавлей.

Вы вышли на шоссе и зашагали вдоль кукурузного поля. У полукруглого синего ангара свернули направо и вышли к мосту с воротами и турникетом для пешеходов. Дальше только по пропускам.

Москаль-Ямамото остановился и посмотрел с любопытством. Я как ни в чём не бывало прошёл вперёд и пикнул своим. Потом спохвотился и достал из другого кармана пропуск на Воробьёву в потёртом кожаном футляре.

Дежурный сличил фотографии и кивнул. Я пикнул по блямбе и турникет пропустил Алину. Она явно не понимала, что происходит.

За ней, гордый, как гусь, прошествовал Москаль-Ямамото.

За мостом — опять поля, уже картофельные, и домики хозпостроек с коническими бочками. На поле тарахтит и машет красными лопастями картофелеуборочный комбайн. К потному лицу липнет сухая трава.

— Откуда у тебя мой пропуск? — спросила Воробьёва. — Или нет, спрошу точнее. Откуда вообще взялся пропуск на моё имя?

— Это пропуск отца. А сверху лежит твоя ученическая карточка. Дежурный видит карточку, а автомат — пропуск. А так, по идее, тебе в зону А вообще нельзя, — я обернулся к Москалю-Ямамото, — Мне тоже можно иногда смошенничать, верно?

— Да, конечно, — отозвался Антон. Он шагал, как всегда, с руками в карманах. Тележки при нём не было.

— Я всё дома оставил, — пояснил он, — Пока порожняком прогуляюсь. Потом перетащу, когда всё уляжется.

— А комбайнёры здесь тоже по пропускам? — спросила Алина. В подвёрнутых штанах и соломенной шляпе она была похожа на романтически настроенную разбойницу из вестерна.

— Да, конечно. Это всё экспериментальные поля. Пытаются понять, как Башня действует на урожаи.

Научный центр имени Сумио Гото напоминал особняк старого миллионера из криминального фильма. Несколько домиков коричневого кирпича и с красными черепичными крышами обступили круглую башню центрифуги. Во дворике растёт декоративная сосна, словно со старинной гравюры.

Сегодня выходной. В сухой деревянной прихожей никого. Мы по привычке переоделись в бахилы и халаты.

Лаборатория расположилась в большой комнате под двускатной крышей. Безукоризненно белые шкафчики, с рукомойниками, словно на кухне из кулинарной утренней передачи. Мигает огоньками новенький синий автоклав, урчит в углу толстый холодильник, похожий на сейф, сверкают начищенные столы.

За стеклянной стеной — роскошный вид на Объект-104.

— Сугой! Менкой!

— Да, таких лабораторий даже в Саппоро мало, — значительно произносит Москаль-Ямамото, — Тут мы и начинали. Так сказать, на передовом фронте науки.

Алина подбежала к стенке, и прильнула к стеклу. Она жадно разглядывала окрестности.

Поле с деревянными домиками, а за ними поднимаются поросшие лесом холмы Снегозащитной Рощи с серебряной нитью Заграждения Б — их уже тогда называли Барсеткой. За холмами начинаются сизые пики горной гряды. На выходных там делают только необходимые работы, так что краны двигаются лениво, словно в дремоте. Можно было разглядеть и край серебряной эстакады, которая изгибается над вершиной и уходит в долину, а на ней — грушевидные каркасы пока недостроенных пунктов наблюдения.

— А куда уходит эта железная полоска?

— На военную базу. Туда даже по моему пропуску не пускают. Но со временем пустят, — я встал рядом, — Смотри, видишь эти каркасы? Там будут лаборатории. Если надо что-то проанализировать, образец поедет по ленте до Башни на специальной тележке. И назад тем же ходом. Сразу в десять раз быстрее экспериментировать.

Она обернулась и посмотрела на меня смеющимися глазами. И слова застряли у меня в горле. Я сразу словно забыл всё, что учил, планировал и думал.

Просто шагнул поближе и полуобнял её плечи, такие нежные и тонкие под майкой и халатом.

— Знаешь, Петя-кун, я хочу тебе что-то сказать… — и прыснула от собственного макаронизма.

Я кивнул и обнял её покрепче. Москаль-Ямамото фыркнул и демонстративно залез в шкафчик.

— Когда я сюда ехала, я думала, у вас тут совсем провинция. Живут в вечном ремонте, вода холодная, рис руками сажают… Знаешь…

Моё сердце подпрыгивало, как волан на бадминтонной ракетке.

— Я бы хотела здесь жить!

Я кивнул и поцеловал её в щёку. Он покраснела, отстранилась, но осталась в объятиях. Полуприкрытые губы хотели что-то сказать, но не могли подобрать слов.

…И тут завыла сирена.

5. Дети, записывайтесь в камикадзе!

4 августа 1999 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Западная часть острова, город Саппоро. Столица.

Я слишком увлёкся воспоминаниями о том ужасном летнем дне. И, наверно, минут через пять заметил, что поезд стоит как раз внутри новомодной громадины станции Саппоро.

Взял чемодан и вышел на тёмный от влаги перрон. Ощутимо накрапывал дождик. Я миновал не меньше двух десятков разноцветных пиццерий, суши-точек и пончиковых и вышел на парковку.

Посмотрел на часы. Они показывали только семь двадцать. У меня оставалось сорок минут, чтобы оказаться идти в загадочный ресторан Банкири.

Я сел в трамвай и поехал девятым маршрутом. На метро поучилось бы быстрее, но я не хотел спускаться под землю.

Вот и математический лицей Северное Сияние. Он стал лицеем только в семидесятых, по образцу советского колмогоровского проекта, поэтому внешне выглядел точно так же, как типовая послевоенная старшая школа по проекту Ивакуры — словно десяток белых бетонных блинов, которые сложили в стопку. Всё такое же облупленное крыльцо и уже пустой школьный двор. Никого, ничего.

Я понял, что ловить тут нечего. Учителя либо умерли, либо перевелись, либо вышли на пенсию. А какие остались, ничем мне не смогут помочь. Когда учился, думал, что буду приходить вести занятия и готовить новую смену. Но и это прошло. Сдавать экзамены их научат и без меня. А насчёт личного опыта, — что полезного я могу посоветовать? «Дети, записывайтесь в камикадзе»?

Смотреть тут было не на что. Я вернулся к остановке. На другой стороне улицы дожтдались трамвая примечательная парочка в знакомой форме лицеистов. Она была креолка, с высокими скулами и рыжим отливом волос. А он — чистокровным местным японцем. Досанко, как они гордо себя называют, в честь местной породы удивительно выносливых лошадок.

Он что-то ей увлечённо рассказывал, и так и норовил обнять за талию. А девочка внимательно слушала и каждый раз ловко отступала в сторону, так что он хватал только воздух. Игра была бы забавной, но парнишка не понимал, что с ним играют.

Да, здесь давно уже новые ученики. И у них свои влюблённости и трагедии.

Подкатил девятый трамвай. Я сел и вспомнил: семь лет назад метро сюда ещё не ходило.

Ровно в восемь я отодвинул бамбуковую дверь ресторана Банкири и вошёл в просторный зал, освещённый тёплыми жёлтыми лампами. Оформлено весьма презентабельное: лакированные стены, круглые карамельного оттенка столы и сплетёные из тростника плафоны на лампах. Японцы знают толк в таком скромном на вид, но очень действенном шике.

Я вышел на середину зала и задумался что делать дальше. В рестораны до этого вечера меня заносило редко, а если точнее, то никогда.

Подошёл приглаженный официант-японец. Он был удивительно похож на лицеиста с трамвайной остановки.

— Вам что-нибудь подсказать?

— Одна… знакомая рассказала, что у вас отличные крабы.

— Именно так. Мы предлагаем великолепных крабов, жареных и в супе.

— К сожалению, я не очень люблю морепродукты.

— Это не проблема. Мы сейчас попробуем вам что-нибудь подобрать. Где вы желаете…

— Петя-кун!

Моё сердце упало в желудок. Я сделал вид, что сохраняю спокойствие и медленно повернул голову.

Длинное облегающее платье чёрного шёлка с обнажёнными плечами и глубоким декольте явно шили на заказ. А брови подведены так тщательно, что словно нарисованы тушью.

Но рыжие кудри и серые глаза остались теми же самыми.

Никаких сомнений. За столиком сидела повзрослевшая Алина Воробьёва.

А с ней был мужчина. И, если бы я не помнил Алину, то он бы бросился мне в глаза первым.

Брюнет средних лет, с красивым мужественным лицом, в безукоризненном чёрном костюме и галстуке-бабочке из того же комплекта. Настоящий аристократ, которых в наше время не увидишь даже в кино.

— Этот человек будет ужинать с нами. Принесите ему меню, — Алина повернулась ко мне, — Давай, садись, заказывай и рассказывай.

Я опустился на мягкий стул с красной обивкой. И заметил, что справа от черноволосого стоял коктейльный бокал на тонкой ножке. Над прозрачной жидкостью лежала зубочистка с тремя зелёными маслинами.

— Я рад вас видеть, — сказал брюнет по-английски, — Эшенби, Джеймс Эшенби. Коммандер Военно-морского флота Соединённого Королевства Британии и Ирландии.

Я пожал ему руку.

— Пётр Шубин. Национальный институт теоретической геофизики. Научный работник, — я улыбнулся.

— Это значит, вы есть учёный? — спросил он по-русски с прежней улыбкой.

— Как говорил Ландау, учёными бывают собаки в цирке. А мы — научные работники.

— Мы вместе учились в Лицее, — сообщила по-английски Алина, — И уже тогда он был один из лучших. Вы же знаете, очень часто в такие школы идут дети богатых родителей, чтобы поступить на экономику или банковское дело. Но он был не такой. Он пришёл за знаниями. Я всегда знала, что он не изменит науке.

Эшенби слушал очень внимательно. Я никак не мог понять, что у него на уме.

Конечно, он птица высокого полёты, это и по манерам видно. Но ещё в лицее, с самого дня знакомства, я не сомневался, что Алина достойна любви британского аристократа или французского киноактёра, а не только лицеиста из Камифурано.

Смутило меня другое. Что, черт возьми, этот Джеймс Эшенби забыл на холодном и социалистическом острове? Чарующий Хоккайдо — не то место, куда англичанин поедет на медовый месяц.

Для любителей экзотики есть и более странные страны. Например, большая Япония. Для модных коммунистов — сталинские гостиницы Москвы и свежепостроенная роскошь Шанхая. Людям свободных взглядов — бордели Юго-Восточной Азии, где заказавшему пять девушек положен бонусный мальчик в подарок.

Но зачем ехать сюда? И как их вообще пропустили на остров? Документы можно подделать, фамилию сменить. Но лицо у неё то же самое, что в личном деле. И отпечатки пальцев, я уверен, тоже. Она даже причёску не поменяла.

Что здесь вообще происходит?

— А вы уже женаты? — спросил я. Чувствовал себя, конечно,глупо. Но ничего страшного. Молодому учёному такое простительно.

— Мы пока присматриваемся друг к другу, — Эшенден пригубил коктейль, — В таких делах не следует быть опрометчивым.

Принесли меню. Краболовка видела меня насквозь — я и правда проголодался. И заказал двойную порцию куриного терияки с рисом и неизвестным мне соусом антикутё. Потом взял коктейльную карту и покрутил в руках.

— А где же ром и пепси-кола, воспетые Майком Науменко?

— Есть ром с кока-колой, — ответил официант, — Он называется «Куба Либре».

— Кока-кола — буржуазный и империалистический напиток, — нравоучительно сказал я — Коку подают в МакДональдсах и американском управлении оккупационных войск. А пепси-кола — напиток рабочего класса. Он пришёл к нам в 1960-е годы, вместе с гордостью за советский космос. И до сих пор во всех рабочих столовках есть холодильник, и там — пепси-кола!

Официант пообещал смешать именно в той самой пропорции.

Арина тоже попросила коктейль — из безалкогольных, фиалковый.

— Как вы думаете, — спросил Эшенден, — это новомодный кооперативный ресторан или старое заведение, которое национализировали? Для государственного ресторана тут слишком хорошо кормят.

— Я думаю, он из новых, — ответил я, — и открыли его русские. Японец никогда не назовёт ресторан таким странным словом.

— А что оно означает? Его, насколько мне известно, нет ни в словаре Конрада, ни в английских. И даже вывеска на катакане. Я сначала решил, что это нечто английское.

— Это диалектное слово, оно означает «всегда». Так говорят только на Хоккайдо.

— Просто невероятно, — улыбнулась Арина, — Я прожила здесь пятнадцать лет и совершенно его не помню.

— Это слово вышло из моды, когда мы ещё в школу ходили, — я перевёл взгляд на англичанина, — Сейчас так только старики-досанко говорят. Из тех, которые и русский совсем не понимают.

Даже если Эшенди и знал, как называют себя местные японцы, он не подал вида.

— Я слышал, что настоящий заповедник довоенной японской кухни — это ресторан Сецугоан в Токио, — как ни в чём ни бывало продолжал он, — Бабушка Кадзу подаёт там изумительную белую рыбу. Когда будете в Токио — обязательно посетите. Если, разумеется, вам выдадут достаточно командировочных. И если вам это, разумеется, разрешено.

Принесли коктейли. Британец проводил официантку внимательным взглядом.

— Новые заведения обычно безопасны, — сообщил он, — Их служащие пока не завербованы. А вот кафе с мировым именем — просто набиты двойными и тройными агентами. Стоит вам сболтнуть что-то секретное в бильярдном зале сингапурского Бингли — и уже завтра это будет в отчётах всех уважающих себя разведслужб.

— Получается, если буду в Токио, то в Сецугоан мне нельзя?

— А что — вы знаете нечто секретное?

— Думаю, что не знаю. Но могу вдруг припомнить, — я улыбнулся, — Со мной это часто бывало на семестровых экзаменах.

— Кстати, об экзаменах. Вы ведь работаете над диссертацией?

Я как можно непринуждённей устроился с ром-колой в руке.

— Давно уже нет.

— Тогда зачем вы работаете в Институте?

— Там готовы платить за знание физики.

— Почему же вы не пойдёте, допустим, в школьные учителя?

— Им меньше платят.

— А если вам предложат больше?

— Я откажусь. Эта профессия слишком безопасна.

Арина подняла брови и чуть не поперхнулась ароматным фиолетовым коктейлем.

— Вы предпочитаете опасные профессии?

— Именно так. Те, где неумелые гибнут первыми.

— А что, в науке они гибнут первыми? Насколько мне известно, физические лаюоратории достаточно безопасны.

— Я работаю в поле.

— Получается, вы один из… камикадзе?

— Нас называют и так. Опасность — моя профессия.

— А Раймонд Чандлер — один из любимых авторов?

— Да. Хотя в летние месяцы я предпочитаю Бианки.

Я стукнул опустевшим стаканом по столу и дал понять официанту, что неплохо бы повторить.

— Похоже, что вы любите физику и опасность в равной мере. Как и ваш прославленный родственник. Случайно не он повлиял на ваш выбор жизненного пути?

— Товарищ Шубин, конечно, величина, — я поднял стакан и мысленно пожелал ему счастливой посмертной судьбы, — И его вклад совершенно невероятен. Но увы, он мне не родственник. Фамилия, соглашусь, редкая, но не настолько, чтобы это что-нибудь значило. Мы просто однофамильцы. Так вас устраивает?

— Но вы ведь читали его работы.

— Их может прочитать каждый.

— И что вы об этом думаете?

— О работах такого уровня не «что-то думают», а пытаются вникнуть в каждую запятую. Физик вроде Шубина, Шрёдингера, Фридмана, Фейнмана, Ландау, — он не жук, которого забавно рассматривать в лупу. Это гора, на которую не каждый взберётся.

— У вас ещё есть время для этого. Вы молоды.

— Дело во времени. Шубин вёл научную работу всего несколько лет. Год чудес Эйнштейна случился, когда ему было двадцать пять.

— Но тебе же только двадцать два, — заметила Воробьёва.

— Как Бобби Фишеру. Или Полу Морфи.

— Вы и в шахматы играете?

— Да. Но трезво оцениваю свои шансы. И в физике, и в шахматах. Кто видел этот огонь вблизи, тот уже не польстится на блёстки. Вот были в тридцатые годы два молодых профессора — Шубин и Ландау. Оба гении, оба троцкисты. Оба этого не стеснялись. За первое их ненавидели коллеги, а за второе — советская власть. И вот обоих сажают. Но Капица сумел выцарапать Ландау. А вот для Шубина Капицы не нашдось. Сначала сослали в Свердловск, разрешили возглавить кафедру. Потом взяли снова и поставили к стенке. Покойному было тридцать лет.

— Как по вашему, профессор Тамидзава, когда проектировал Башню, опирался на работы Шубина?

— Командор, все немногие научные работы кандидата Шубина общедоступны!

— Мне важно ваше экспертное мнение. И, я полагаю, там могли быть и неопубликованные рукописи.

— Все рукописи Шубина издал в 1988 его ученик профессор Величковский. И именно от Величковского услышал эту фамилию профессор Томидзава. В 1987 году, на тихоокеанском конгрессе теоретических физиков. Во Владивостоке дело было. Башня к тому времени строилась десятый год.

— Но два года назад в физике случилась крошечная революция и про подход Шубина написали даже в Nature.

— В физике постоянно что-то происходит. А Nature выходит раз в месяц.

— Через месяц в Токио пройдёт специальная конференция, посвящённая эффекту Флигенберда-Ватанабэ.

Он нанёс мне удар в самое сердце.

Именно сейчас, за столом, до меня дошло, что я изрядно напутал в воспоминаниях. День, когда я стал предателем, был, конечно, летний, и с годом я угадал. А вот Объект 104 из Саппоро мы не могли.

Потому что до волны его не было видно ни из Токио, ни из Владивостока, ни даже из Саппоро. Разглядеть её можно было только начиная с Фурано.

И эффект Флигенберда-Ватанабэ — он именно про это.

Перевёл дыхание и ответил как можно проще:

— Я не планирую участвовать в этой конференции.

— Жаль, очень жаль. Ведь Ватанабэ — ваш бывший одноклассник по лицею. А Флигенберд — ваш бывший научный руководитель.

Я смотрел очень внимательно. Но не на него. На неё. И отлично заметил, как она дёрнулась.

Нет, это не она рассказала ему об успехах теоретической физики. Он исследовал сам.

И знал намного больше, чем положено.

Как известно, обыватель добывает знания из двух главных источников. Он либо что-то слышал, либо где-то читал. А там, где он читал, про это писал другой обыватель, который где-то что-то слышал.

Эшенди был кем угодно, но не обывателем.

— Да, мне повезло. Я лично знаю несколько значительных физиков.

— Когда есть такие друзья, стать крупным учёным легче.

— Это так. Но я им не стал.

Я нахально улыбнулся. После двух бокалов ром-колы это получалось очень естественно.

— Вы поразительный человек, — сказал Эшенди, — Я видел много людей, которые работают под прицелом, Но таких скромных, как вы — никогда. Поэтому я склонен думать, что и насчёт успехов в физике вы скромничаете. Уверен, вы знаете немало, а умеете ещё больше. И отказались от участия в конференции по той же причине, по которой не выпускали из Советского Союза великого Сахарова. Вы знаете слишком много. Вдруг вы решите остаться в большой Японии навсегда?

— А что, в Метрополии нехватка физиков?

— Физики всегда в цене. Как вы могли слышать, научный центр в Сугинамо работает всего несколько лет и уже в чём-то опережает то учреждение, в котором вы имеете честь состоять. И — конечно это только достоверные слухи — этот успех во многом заслуга бывших сотрудников вашего института.

— Имена?

— О чём вы?

— Я могу узнать имена этих счастливых беглецов?

— Я думал, вы знаете их не хуже меня. Большинство — камикадзе, которые не вернулись из сектора А. Например, Долматов. Или Семецкий.

— Младший научный сотрудник Долматов мёртв.

— Вот как?

— Да, именно так. Как видите, слухи вас обманули.

— То есть вы думаете, что все рассказы об успехе института Сугинамо — это неправда?

Я многозначительно огляделся.

— Я думаю, что это не лучшее место, чтобы обсуждать такие вопросы, — сказал я вполголоса, — Столичный кооперативный ресторан, открыт русскими. Вполне может быть, что здесь всё в жучках, и решительно весь персонал завербован. Впрочем, мистер Эшенди, вам это лучше известно.

Я отставил пустую тарелку, подозвал официанта и попросил ещё одну ром-колу. Эшенди заявил, что желает нечто особое — коктейль «Веспер». Хорошенько взбить в шейкере сухой мартини три пальца «Гордона», один — водки, полпальца вермута Хорошо взбейте в шейкере, а потом положить большую дольку лимона и подать в большом бокале.

— Хорошо, мы не будем это обсуждать, — сказал Эшенди, когда закончил с официантом, — Давайте поговорим на нейтральную тему. Например, о политике.

— Если для вас этот нейтральная тема — будем говорить о политике.

— Я не знаю, сообщили ли это по вашим новостям. У вас, насколько я знаю, ещё действует цензура.

— Может и действует, но это не важно. Я новости всё равно не смотрю.

— Джейн Шарп утверждена полномочным консулом по вопросам стратегического взаимодействия. По BBC сказали, что это большой шаг к демократии.

— Разве они ещё не дошли?

— Джейн Шарп росла на Окинаве и японский язык для неё — второй родной. Ндля американцев назначить полномочным консулом человека, который знает язык страны — это просто невероятное достижение.

— Она на военной базе росла?

— Да. Вы угадали.

— Похоже на нашего Ватанабэ, — заметила Алина.

— Но она не просто чиновник или сорокалетняя девушка из пресслужбы. Джейн Шарп — специалист с мировым именем по вопросам демократии. Её книга «Переделать диктатуру в демократию: ментальные основы освобождения» уже переведена на тридцать языков и вдохновила десятки борцов по всему миру.

— В таком случае, странно, что её назначили в Токио, а не в Саппоро.

— Почему?

— Здесь она была бы поближе к борцам и могла бы давать мастер-классы.

— Почему вы думаете, что почётный консул Джейн Шарп будет давать мастер-классы?

— Все американские авторы книг так делают. Вот я подумал…

— Вы подумали совершенно правильно. Если хотите, я дам вам эту книгу. YMCA уже выпустила русский перевод Новодворского.

— Спасибо, не стоит. У меня три полки на прочтение.

— Вот именно! Образованные молодые люди, которые читают научную фантастику — и есть зерно демократии в обществах советского блока.

Я представил себе Москаля-Ямамото и попытался найти в нём хоть одно зернышко демократии. И решил, что даже природу Будды там отыскать будет легче.

— Подумайте сами, — продолжал Эшенди, — почему выжил Ландау, но не выжил ваш тёзка? Ландау спас Капица, то есть — научное сообщество! Если таких объединений нет, то человек остаётся один на один с государством, партией, диктатором. И будет раздавлен. Вы понимаете?

— Кажется, понимаю.

— Поэтому какие-то организации, кружки, союзы просто обязаны быть. Пусть неформальные. Обычно у них нет даже названий. Взять, к примеру, унионистов.

— Давайте лучше не будем их брать.

— Почему?

— А они у нас до сих пор под запретом.

— Жалко, здесь Гриши Пачина нет, — вдруг сказала Арина, — Он бы нам всё объяснил. Ты не знаешь, чем он сейчас занимается? По-прежнему протестует, или женился?

— Больше не протестует, — я старался говорить как можно непринуждённей, — и не будет.

— Остепенился?

— Нет. Умер. Простите, мне надо отойти.

Я пошёл в сторону туалета. Убедился, что за мной не наблюдают и быстро выпрыгнул на улицу. За угол и в лакировано-чёрную телефонную будку. Возможно, её тоже прослушивали, но вероятность меньше. В уличных прослушках дежурные краболовы вечно не на своих местах.

Я снял трубку и только потом задумался, кого набирать.

Конечно, стоило бы связаться с краболовкой. Разумеется, она не оставила своего номера. Но это и не требовалось. У меня в кармане была стандартная книжечка работника особой зоны, где служебные телефоны пропечатаны прямо со внутренней стороны чёрной обложки. Достаточно набрать короткий номер и попросить дежурную соединить меня с лейтенантом Накано для конфиденциального разговора.

Я набрался мужества и и решил, что раз лейтенант Накано послала меня в «Банкири» — значит, ей и виднее. Если спросит — расскажу всё.

Поэтому я не стал даже доставать книжечку. И накрутил совсем другой номер, который помнил наизусть.

Трубка прогудела, а потом сказала голосом Антон.

— Моси-моси! База торпедных катеров слушает!

— Антон, у меня новости.

— Плыви дальше.

— Объявляется приём в мозговые рыбаки.

— Ого! Каков рыболов?

— Синий с красным. Островитянин.

— И что ты решил? Попрощаешься с аппаратом?

— Нет, в далёкий сад мне пока рано. Он удочку забросил, но не знаю, на меня или нет. Я думаю, тебе надо с ним порыбачить.

— Человек ищет где глубже, а рыба ест Гору. Решай сам. Но не откажусь.

— Заметано. Поплыли!

Этот код родился стихийно, в выпускном классе средней школы. Сейчас уже трудно представить, насколько не только легендарен, но и популярен был тогда «Аквариум». Про него писали на стенах даже в Камифурано. И писали достаточно часто, чтобы настенный рейтинг вмело конкурировал с «ГрОб» и «Punks not dead». Нам в тринадцать лет было ужасно интересно, что скрывается за этой надписью.

Как раз переиздали раннего Гребенщикова, времён «Искушения святого Аквариума». Мы слушали его целыми днями, угадывая в шипении и акустических переборах те семена, которые потом расцветут безумно прекрасным садом.

Это прошло. Сейчас я могу слушать только «Треугольник», а за последними альбомами не следил. Недавно переслушал «День Серебра» и удивился — это же прошлый век.

Наш шифр пророс оттуда, из неведомой древности семидесятых годов. Он соединял идеи «Жёлтой подводной лодки» и «Графа Диффузора» и казался очень сильным оружием против Синих Жадин. Слова не имели определённого значения, а общий смысл угадывался намёками.

И вот прошло почти десять лет, «Жёлтую подводную лодку» увидели все, кому это было надо, и наш шифр по-прежнему жив. Ура?

Я так увлёкся воспоминаниями, что спохватился только в последний момент.. Я же самое главное спросить забыл.

Снова накрутил Москаля-Ямамото.

— Напомни, пожалуйста, номер корейца.

— Которого корейца?

— Ненастоящего, разумеется.

Он пошуршал бумажками и продиктовал. Цифры были мне совершенн незнакомы. Может, номер поменял. А может, я ему ни разу в жизни до этго не звонил.

Но, что удивительно, голос он узнал сразу.

— О, товарищ Шубин! Приветствую! Вы очень вовремя — у нас сегодня собрание! Будем обсуждать…

— Расскажешь, как приду. Вы всё там же?

— Да, разумеется. Но ячейка растёт…

Я повесил трубку и вернулся к столу. Они что-то обсуждали по-английски, но при моём появлении тут же умолкли.

— Так что там с Гришей, — спросила Арина.

— Умер он. Это я уже сказал, — я снял куртку с вешалки и подумал, что сейчас всё равно слишком жарко, чтобы её надевать.

— Он тоже на Башне работал?

— Я не знаю, где он работал. Знаю, что умер. И мне этого достаточно. Пойдёмте, господа.

— Куда? — осведомился Эшенди.

— Смотреть на гражданское общество.

— Нам надеть маски?

— Не нужно. За пять минут дойдём. Тут недалеко.

Мы пошли тёмными улицами. Нужный дом нашёлся удивительно быстро.

Дверь подъезда обзавелась кодовым звонком. Я набрал пятнадцатую квартиру и меня впустило без малейших вопросов.

Краем глаза заметил, как Эшенди что-то проверил в кармане. Это он правильно.

Наконец, вот знакомая дверь. Она совершенно не изменилась, только покрашена.

Я позвонил. Дверь распахнулась. На пороге стоял подсохший, но совсем не изменившийся Павлик — коротко стриженный, взбудораженный, в заново пошитом по росту френче как у Ким Ир Сена.

За его спиной, в четырёхкомнатной квартире — дым коромыслом. Какие-то тощие личности сидели на диванах над полной пепельницей и пустой коробкой из-под торта и спорили с обилием корейских терминов. Среди них было даже два местных японских студента.

— Товарищ Шубин! — крикнул Павлик. — Вы как раз вовремя! Заходите, заходите. Вы должны помочь нам в разгроме этой оппозиции. Смотрите сами, они ставят сонбун вперёд чучхе! Ну разве так можно, а? Товарищ Шубин, не прячьте глаза! Вы ведь один здесь меня понимаете и полностью со мной согласны!

К похвалам от людей вроде Павлика я отношусь с подозрением. Правильно, если они тебя ругают. Когда Павлик начинает хвалить, проверь — ты делаешь что-то не то…

— Простите, что это? — спросил Эшенди, оглядываясь вокруг, — Кто все эти люди.

— Ростки гражданского общества, которые вы ищите. Вот на этом диване — Общество Солидарности с Северной Кореей. А на соседнем — Чучхейское Общество Солидарности с Северной Кореей. У них полным ходом партийная дискуссия. Разоблачают ревизионизмы друг друга.

— А… — Эшенди обернулся ещё раз, — А где же корейцы?

— В Северной Корее, разумеется. Разве можно оставить страну процветующего чучхе ради холодного острова бывших оккупантов, где нет кимчхи и правит ревизионист? Ни один разумный кореец не пойдёт на такое. Одним словом, оставляю вас на активистов. У них, кстати, есть отличные фотографии из Пхеньяна.

И в тот же момент выскочил за дверь и скатился по лестнице. Во дворе бросился бегом в боковую арку, по маршруту, который Эшенди знать не мог. Сделал два поворота, заскочил в трамвай и внимательно присмотрелся.

Хвоста вроде не было.

Так я во второй раз стал предателем.

6. Павлик Морозов жив

2 августа 1992 года

Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо)

Центр острова, зона А возле Объекта 104

А каким было моё первое предательство?

О, сейчас расскажу.

Первое настоящее предательство — оно как первый экзамен, первый поцелуй, первый нетрудовой заработок.

Итак, когда завыла сирена, мы все трое были в лаборатории.

— Вернёмся? — спросил я.

— Можем попытаться, — отозвался Ямамото, — но скорее всего, это учебная.

— В случае учебной мы всё равно должны покинуть зону А.

— Я знаю, — произнёс он. И не тронулся с места.

Я подошёл к окну и попытался определить, что происходит на строительстве. Но сколько не вглядывался в солнечную даль, никаких перемен не заметил. За Снегозащитной рощей всё шло своим чередом и работало, как положено.

Но это ничего не значило. Я попытался припомнить. Как обычно и бывает, всё, чтотсказано на этот случай в инструкции, напрочь вылетело из головы. А ведь я инструкцию не только учил, но и сдавал.

— Слушая, ты не помнишь, — я обернулся к Антону, — в зоне Б положено прекращать, если учебная тревога?

— Даже если положено, они не прекратят, — как всегда невозмутимо отозвался Москаль-Ямамото, — Им начальство потом за простой всем конечности поотрываеь.

— Разве у них не одно начальство с теми, кто тревогу даёт?

— Ну ты тёмный! Строители — подрядчики Академии, заказчик — армия, а тревогу дают краболовы. Они даже не предупреждают, чтобы внезапней было.

— Глупость какая. Получается, если на Штыре и правда случится авария, на сирену все просто забьют.

— Если на Штыре и правда случится авария, но дадут Красную. Её ни с чем не перепутаешь. И знаешь, что?

Москаль-Ямамото посмотрел на Штырь, словно на Объекте 104 было что-то написано.

— Давай, говори.

— Если на Штыре и правда случится авария, то местным жителям уже никакая тревога не поможет. Вот так. Так что пусть гудят и жужжат, сколько влезет. Главное, чтобы Красную не включили.

И, надо сказать, Антон оказался прав. Когда пошла волна и Красную врубили по всему острову, толку от неё оказалось немного.

Но в тот день тревога была обычная.

Как нетрудно догадаться, так мы в тот день никуда и не эвакуировались. Сидели за лабораторным столом и болтали, как в кафешке.

… — Но у нас даже теперь много хороших физиков, — заметил Москаль, — до революции ничего подобного не было. А потом — как грибы после дождя. Капица, Ландау…

— Шубин, — добавил я. Этой весной у нас как раз прошла лекция Величковского.

— Да, Шубин. Но не этот. Двух Шубиных физика конденсированного состояния не выдержит. Качалов, Флигендберд. И, в перспективе, Ватанабэ.

— Наш Такэси?

— Думаю, да. Есть все шансы. Он не только ничего кроме физики не умеет — это у нас в лицее нормально, есть даже те, кто умеет на одну вещь меньше. Он ещё впридачу ничем другим не занимается. А вот последнее — редкость. Особенно среди советских учёных нашего времени. Кого не возьми — либо в дурке лежал, либо барыжит красной курильской икрой по кооперативной линии, либо раввин-активист. Что, в принципе, одно и то же.

— А ты реактивами не барыжишь?

— Ну я же не учёный. Я на него просто учусь.

— Я думаю, всё дело в сталинских временах.

Стукнула входная дверь. Похоже, датчики запомнили, что мы вошли и не вышли.

— Опять проклятый Сталин дотягивается?

— Мне профессор Флигенберд рассказывал. Что даже он, уже при Брежневе, пошёл в учёные потому, что там власть не трогала. Можно было изобретать, придумывать и решать задачки на партсобрании. Ни рабочему, ни крестьянину, ни комсомольцу это не светило. Он так и сказал — предприниматели шли в науку, потому что нигде больше нельзя было предпринимать

— Так предпринимательством можно и на рынке заниматься. Или в мастерской. Заведи артель и предпринимай, чего хочешь.

— Нет, это-то понятно. Торговать или артель завести ты мог и при Сталине. Но миллионером через это ты стать не мог.

— Но ведь и через науку тащемта миллионером не станешь. Только академиком. Хотя оклады у них, конечно, достаточные. Вполне на уровне миллионеров. Наших, разумеется. Не долларовых.

По лестнице поднимались.

— Тут другое. Кто такой богатый? Это тот, у кого достаточно денег, чтобы не беспокоиться о деньгах.

— В этом смысле Гриша у нас — миллиардер.

— Это не совсем так. Гриша не думает о деньгах, это верно. Но он постоянно о них беспокоится.

В лабораторию вошли трое. Мы усиленно делали вид, что не испуганы.

Конец ознакомительного фрагмента.