Цико

Александр Михайлович Казбеги

Писательское дарование и гражданская мужество Александра Казбеги особенно ярко проявились в его творческой деятельности 80-х годов XIX века. В его романах и рассказах с большой художественной силой передан внутренний мир героев, их чувства и переживания. Цико впервые встретилась с прекрасным юношей, самоотверженно ее любящим, она убедилась, что он похитил ее не ради того, чтобы ее обесчестить, насильно завладеть ею, нет, истинная любовь заставила Гугуа ее похитить. А это в глазах каждой горской девушки – подвиг, заслуживающий похвал; к тому же его взгляд, излучавший силу, победил, подчинил ее против воли… Электронная версия произведения публикуется по изданию 1955 года.

1

В деревне Пхелше, затерявшейся среди вздыбленных глыбистых скал, стоит на пригорке, в стороне от других, небольшой двухэтажный дом с маленьким двором. К дому сзади примыкает обширное полуразрушенное строение, над которым возвышается четырехугольная башня. Уцелевшие до сих пор бойницы грозно оскалились с высоты этой башня. Здесь, вероятно, было когда-то жилище какого-нибудь возвысившегося и разбогатевшего человека; ход времени, однако, наложил на этот замок свою неумолимую печать: большое здание обвалилось, башня в нескольких местах дала трещины и накренилась.

В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, в нижнем этаже маленького дома находились три женщины. Самой старшей из них, Шавтвале, было лет за восемьдесят. Она заметно согнулась в спине, но осанка ее все еще свидетельствовала о том, что когда-то она была стройной и статной. Мутноватые, глубоко запавшие в орбиты глаза, худое, продолговатое лицо, сплошь изрытое морщинами, плотно сжатый рот — все говорило о том, что долгая борьба с житейскими невзгодами не прошла для нее бесследно.

Тут же была ее внучка, красивая и подвижная Цико, та самая Цико, про которую мохевские пастухи каждый день слагали все новые песни, превознося ее в этих песнях чуть ли не до небес. Она была среднего роста, изумительно сложена и так тонка в талии, что казалось, сквозь перстень может пройти. На ее прекрасном нежном лице из-за маленьких, как бы припухших губ сверкали белые и ровные зубы. Синие, с влажной поволокой глаза, окруженные верной стражей черных длинных ресниц, манили, притягивали к себе неудержимо. Русые, с блестящим отливом, мягкие густые волосы падали ей на плечи, служа предметом зависти многих мохевских девушек. Если еще к этому прибавите ее живой, веселый нрав, ловкость в танцах, искусность в рукоделии и во всякой работе, — вы убедитесь, что она, безусловно, могла тревожить сон многих мохевских юношей.

Третья женщина, еще молодая, худая, высокая, Хазуа, была матерью Цико. Ее бледное бескровное лицо и потухшие глаза говорили о длительной, тяжелой болезни.

В былые годы красивые, жизнерадостные, всегда празднично оживленные мужчины оживляли этот дом нескончаемыми пирами и весельем, и не было счету посещавшим их гостям и друзьям. Но муж Шавтвалы, увлеченный борьбой за свободу и вынужденный стать абреком, окончил жизнь в схватке с казаками у крепости Чими. Два ее сына пали в борьбе с османами, третьего похоронил снежный обвал во время дорожных работ.

Женщины поставили низенький столик, на котором был опрятно приготовлен убогий ужин: испеченные в золе овсяные хлебцы, несколько головок луку и соль, растворенная в воде. Рядом на полу стоял глиняный кувшинчик с капари — брагой, настоенной на отрубях.

Цико загнула назад полы архалука, заложила их концы за широкий сафьяновый пояс, надела фартук и, подсев к очагу, ухватилась рукой за ушко котла, который кипел на огне. Она безостановочно трясла котел.

Шавтвала взяла в руки хлебец, переломила его и с грустью посмотрела на черствые куски.

— Что мне с ними делать? — проговорила она. — Жесткие, как камень, а у меня ни одного зуба во рту.

— Обмакни в рассол, мягче станут, — посоветовала ей Хазуа.

Шавтвала покорно послушалась совета невестки, но и это не помогло; тогда она принялась обсасывать куски, как беззубый ребенок.

— Цико, — обернулась она к внучке, — ты не картошку ли варишь?

— Нет, бабуся, — хинкали, — сказала та, перестав трясти котел.

— Да ты не останавливайся, дочка, — они слипнутся…

— Опять чесночные хинкали! — вздохнула бабушка.

— Да, то ли дело в долине! — тоскливо отозвалась Хазуа. — Постом там можно раздобыть всякие овощи. И фасоль, и зелень, и маслины, — благодать!

— Хочешь, в этой же воде сварю тебе картошки? — спросила Цико, обращаясь к бабушке.

— Нет, нет, с чесноком не хочу.

— Тогда в золе запеку.

— Как знаешь…

Цико вскочила, чтобы принести картофель, вдруг в дверь кто-то постучался. Цико застыла на месте.

— Вайме, мама! — прошептала она. — Должно быть, русских на постой привели…

Стук в дверь повторился.

— Кто там, чего надо в такой поздний час? — громко спросила Хазуа.

— Открой, это я, Павлиа, у меня к тебе дело.

— Павлиа, говори оттуда, какое дело, или приходи завтра утром, а сейчас я не открою.

— Как же ты можешь не открыть двери царскому слуге? — послышался за дверью другой голос.

— Мама, не открывай! — вся дрожала Цико.

— Ты чего разошелся! — рассердилась старуха. — Ступай отсюда с богом. Завтра придешь!

— Хазуа, — миролюбиво заговорил Павлиа. — Лавку сегодня взломали, и есть подозрение, что воры с крадеными вещами укрываются у вас… Я всем говорил, — не такие вы люди, чтобы участвовать в воровстве, но не верят мне… Открой, пусть сами убедятся, что у вас нет воров.

— Так бы сразу и сказал, — смягчилась Хазуа и взялась за задвижку двери.

— Что? — всполошилась старуха. — Открой поскорей, пусть сами посмотрят.

Едва только Хазуа сняла засов, как в комнату стремительно ворвались вооруженные люди и сразу же кинулись к Цико, которая в страхе прижалась к стене. Напавших было пятеро, среди них — мтиулец Гугуа, давно уже страстно влюбленный в Цико.

В ужасе бросились к ним бабушка и мать. Они умоляли, угрожали, уговаривали. Похитители отстраняли, отталкивали их и рвались со своей добычей к двери. Старуха сделала последнюю попытку спасти внучку. Она сорвала платок, покрывавший ее седые волосы, и бросила его к ногам разбойников.

— Не позорьте мою седину! — вскричала она.

В таких случаях даже самые лютые враги, как бы жестоко ни бились они, мгновенно прекращают бой, оказывая честь женщине, но для Павлиа и его товарищей этот священный вековой обычай предков был всего лишь шутовским обрядом. Служба у диамбегов и при дворе развращенного выродка, феодала Гудушаури, приучила их презирать народные обычаи.

И провожаемые воплями несчастных женщин, они выволокли девушку из комнаты, вскочили на коней и канули в ночную мглу.

— Эй, люди, на помощь! — кричала Хазуа. — В погоню! Враги напали на нас!

Соседи сбежались во двор.

— Ты не узнала похитителей, Хазуа? — расспрашивали они плачущую мать.

— То-то и есть, дорогие мои, что узнала! — причитала Хазуа. — Один — сторож наш Павлиа, а с ним Гугуа и гудушауровские молодцы. Вон туда ускакали они. Скорее, скорее в погоню! — кричала она.

Но люди в нерешительности топтались на месте.

— Что же вы? — гневно спросила старуха Шавтвала. — Или совсем потеряли честь? Их всего лишь пять человек, а вас — вон сколько!

— Что же нам делать, Шавтвала? Сила все ломит! Разве справиться нам с гудушауровскими людьми?… А уж Павлиа — тот и вовсе негодяй.

— Одни казаки, другие гудушауровокие… — с горечью воскликнул какой-то юноша. — А нам, выходит, и жить больше негде на этом белом свете!.. Душат они нас, нет больше терпения!..

— Верно ты говоришь, ей-богу! — поддержали его в толпе.

— Тогда идем, победим или погибнем! — крикнул юноша.

— Постой, Вепхвия, не торопись! — остановил его один из толпы.

— Ждать-то некогда! Кто не трус, пойдет со мной! — снова крикнул юноша и двинулся вперед.

Люди все еще колебались и по-прежнему топтались на месте, боясь большого феодала и царского приспешника, не решаясь вступить с ними в открытую схватку.

— Тогда дайте мне оружие! — воскликнула Шавтвала и выхватила у стоящего рядом мужчины ружье из рук. — Дайте мне шапку мужскую на голову, а вам больше пристал мой платок.

— Постой, Шавтвала! Время теперь не такое!

— А какое такое теперь время? На свете всегда было и сильных и злых людей достаточно, но наши предки умели бороться с ними, умели отстаивать свою жизнь, свою честь. Трусами вы стали, вот в чем беда! — И она, грозно выпрямившись во весь рост, двинулась следом за юношей.

В толпе прошел ропот удивления и возмущения. Сперва несколько юношей кинулось следом за ней, потом пошли и другие, и вдруг вся толпа грозно загудела и устремилась в погоню.