Знаю, за что

Александр Мирошниченко, 2023

Очень давно мною был написан рассказ «Странный пассажир». Вернее, рассказ я даже не написал, а просто перенес на бумагу реальные события, которые имели место в моей жизни в разные периоды времени. И первый же отзыв я запомнил на всю жизнь: «Я несколько раз перечитал ваш рассказ, – писал мне незнакомый читатель, – и каждый раз на последнем абзаце ком в горле». Тогда же я и понял, что литература – это ком в горле, выплаканный словами на бумагу. А вернулся я к этому рассказу потому, что другой важный для меня рассказ, написанный совсем недавно, отказалось публиковать издательство, с которым я сотрудничал почти десять лет. Рассказ этот очень мне дорог и дал название всему сборнику. И если ты, уважаемый читатель, держишь в руках эту книгу, значит есть издатели, которые могут себе позволить доверять автору и читателю.

© Мирошниченко А., 2022

© «Издание книг ком», о-макет, 2023

Рассказы

Странный пассажир

Часть первая, почти авиационная

— Взлетный курс 180, выход правым, на Приморское.

— А можно левым?

— Тогда взлетный 179, выход левым.

Это я немного поторговался с диспетчером. Очень уж не хотелось тратить лишние три-четыре минуты. Да и не лишние они вовсе, если учесть, что сегодня еще три раза нужно будет смотаться сюда из Одессы. Взлетный режим — и после короткого разбега отрываемся от травы небольшого аэродрома Килия.

Сейчас левым доворотом и вдоль Дуная пойдем в сторону моря. Конечно, левым разворотом здесь тесновато будет. Дунай, а вместе с ним и государственная граница СССР подходят почти вплотную к аэродрому. Поэтому режим двигателя максимальный. Даже на слух ощущается, как мотору тяжело. А когда мотор на самолете всего один, то и кожей ощущаешь все его проблемы. И нет лучшей мелодии, чем этот оглушающий и привычный голос мотора. И нет лучшей опоры, чем этот звук, который скорее не слышишь, а чувствуешь. Пора убрать закрылки.

«Сейчас тебе станет полегче», — это я мысленно успокаиваю мотор. Рука ложится на сектор газа, и взгляд на бортовые часы. Еще есть время. Секундная стрелка только касается отметки 12, заканчивая третий круг и третью минуту нашего полета… И в это момент звук мотора проваливается.

Исчезает.

Оглушает тишина.

Обостренно остро понимаешь, что небо не есть нормальная среда обитания даже для нас, «человеков летающих». Остановившийся двигатель останавливает время. В такой оглушительной и вязкой тишине невыносимо дышать.

— Господи! Что же делать? — с тяжелым выдохом вырывается из груди.

— Ну и что? И надо было тебе выторговывать у диспетчера выход левым после взлета? Взлетел бы, как положено. Дольше на три минуты, но справа вон поля-дороги, выбирай не хочу, где пристроиться без двигателя. А теперь что делать будешь?

Спокойный голос возвращает хоть и в неприятную, но реальность: мы в пятидесяти метрах от земли, тишина, левый крен, впереди Дунай, но до него не дотянуть. Прямо — пограничные столбы и залитые водой рисовые поля. Тоже не лучшее место для приземления. На аэродром, вопреки всем обещаниям инструкций не вернуться. Что-что, а это я точно знаю, опыт имеется.

Голос исходит от «странного» пассажира. Странным я про себя назвал его еще при посадке пассажиров в самолет. Поскольку голос — как у диктора телевидения — никак не вязался с внешностью болгарского крестьянина, коих очень много в этих краях. Его комментарии моего, мягко говоря, не совсем правильного решения говорили об очень хорошей осведомленности о той неприятной ситуации, в которой мы оказались из-за моей ошибки. Причем ошибся я один, а в неприятной ситуации оказались мы все. Все — это экипаж, я и мой второй пилот, а также двенадцать пассажиров нашего воздушного лайнера Ан-2 или попросту «кукурузника».

Спокойствие пассажира передалось и мне. Я уже знал, что надо делать в следующее мгновение, но оно — это мгновение — все не наступало. Когда долго летаешь на самолете с одним мотором, то очень хорошо его чувствуешь. Воспринимаешь как единственную точку опоры в той среде необитания, которая зовется Небо. И поэтому точно знаешь: в следующее мгновение, после того как эта точка опоры исчезает, ты начнешь стремительно терять высоту, и только быстрая отдача штурвала от себя может предотвратить неминуемое падение и превратить его в полет со всеми присущими полету законами и шансами. И если я не ощутил потерю опоры при заглохшем моторе, это может значить только то, что оно, следующее мгновение, еще не наступило. Таковы законы полета. А пока не наступило следующее мгновение, будем жить в этом.

— Я же говорил, что в пилотской кабине находиться нельзя, — попытался я строго сказать Странному пассажиру.

— А тебе говорили, что при взлете с аэродрома местных воздушных линий Килия с южным курсом нужно выход выполнять правым разворотом. И что?

Тут он попал с самую точку. Конечно, формально, согласно инструкции, после взлета с курсом менее 180 (а 179 хоть и на чуть-чуть, но меньше 180), я мог выполнить левый разворот. Но сам я, увидев такие маневры у другого пилота, назвал бы это мальчишеством. И на тебе — на те же грабли! Для меня, опытнейшего командира с налетом более пяти тысяч часов, тридцати двух лет отроду, это непростительно. Я это понимал и даже поморщился, настолько явно представил последствия, если реально наступить на грабли. Здесь же все может быть куда более неприятным. Оправдываться было бесполезно. Если я не мог оправдаться перед собой, то все другие оправдания уже лишние.

И все же интересный собеседник.

— А вы кто будете?

— Тебе важнее знать не кто я, а зачем я здесь.

— И?

— У тебя есть вопросы. Я могу ответить на любой из них.

— Сколько мне летать на Ан-2? Разве для этого я оканчивал летное училище с красным дипломом? Неужели я не способен на большее? — спросил я, как будто все время готовился к этой встрече с единственной целью узнать, сколько еще мне бороздить нижнее воздушное пространство на самом большом в мире биплане с одним мотором.

— О, Создатель! Разве для этого мне стоило веками совершенствоваться, постигать основы мироздания? Я не могу не только осуждать, но даже подвергать сомнению Твои деяния. Но не ошибся ли Ты, посылая меня сюда только для того, чтобы ответить на вопросы о летной карьере сего человека. Правильно ли я Тебя понял? Неужели на сей планете не осталось того, кто хочет познать Истину? Люди отрекаются от мирских благ в поисках Знаний, морят себя голодом, изнуряют учебой, чтобы познать мир, а я должен этому разгильдяю от авиации рассказывать о карьерном росте. Да был бы он еще такого роста достоин. Ответь мне, Господи! — на многих языках и наречиях с применением допустимых и не очень оборотов и сравнений запричитал мой Странный пассажир. Но на то он и был странным, что я его понял. Понял и возмутился:

— Конечно, предсказать конец света через 652 года или нашествие саранчи на Северный полюс в 22 веке это просто! Это мы мигом! Кто ж проверит? А вот ответить на конкретный вопрос — это обычно ниже нашего достоинства. Мы выше этого. И потом, это же проверить можно! Вот тут мы пас!

Мой не менее эмоциональный монолог зацепил визави и вверг в уныние, как любого мастера ввергает в уныние работа подмастерья:

— Пятнадцать лет!

— Еще пятнадцать лет?! Да столько не живут!

— Пятнадцать лет всего. Нормальный срок. Тем более ты еще этот аппарат не освоил в совершенстве. В противном случае не вытворял бы такие вещи, как сейчас.

Опять он прав. Значит до назначенного срока еще два года. Конечно, это целая вечность, когда ты молод, но уже налетался так, что не видишь разницы между ездой на велосипеде и полетом на самолете.

Но, с другой стороны, замолчавший двигатель и дальнейшая задача только не потерять скорость с неясными перспективами приземления вне аэродрома говорили, что предсказание полетать еще два года вообще, пусть даже на этом самолете в частности не такой уж и плохой вариант. В такой ситуации впору гадать не про то, сколько летать, а сколько жить осталось.

Странный пассажир сидел между мной и вторым пилотом, но я четко видел спокойное лицо второго пилота.

«Еще и бояться не научился» — подумал я о нем.

«Еще не успел испугаться, — ответил на мои мысли мой Странный собеседник, — Времени всего ничего прошло. В одном цилиндре из девяти один раз обе свечи не сработали! Да это в тридцать раз меньше секунды. А истерика! Боже мой, что делать?! Лети давай. Люди в Одессу опаздывают. Нужно еще по магазинам пробежаться и вечером домой в Килию. Ты и повезешь последним рейсом. Ну, хорошо, пусть будет крайним».

Странный пассажир поднялся, убрал струбцину, на которой мостился, как заправский штурман Ан-2, между пилотских кресел, и пошел в салон.

Я посмотрел на часы. Три минуты полета. Секундная стрелка отпрыгнула с 12-ти, обозначив наступление следующего мгновения привычной реальности. Вместе с реальностью в кабину ворвалась оглушающий рев мотора, который для уха пилота милее любой тишины.

«Сейчас тебе станет полегче», — еще раз подумал я и уменьшил мощность до номинальной.

— Нужно будет сказать техникам, что мотор потряхивает, — обратил я внимание второго пилота.

— Да вроде нормально, — пожав плечами, ответит тот.

Действительно, что тут страшного? Один цилиндр один раз в одном из двух тысяч оборотов, которые делает в минуту, не сработал. Теперь-то вон как сладко поет. И нет лучшего звука и надежней опоры, чем эта мелодия, на которую писали слова и Экзюпери, и Ричард Бах. Это мелодия работающего двигателя одномоторного самолета. Вон уже впереди соленое, еще соленое, озеро Сасык, и море уже угадывается. Теперь бережком до самой Одессы.

«Что же я не спросил этого странного товарища?» — мелькнула мысль.

Я оглянулся в салон и посмотрел на Странного пассажира. Увидев мой взгляд, он отвернулся к иллюминатору, даже не изображая, что ему интересно, что же там снаружи.

«Хорошо, тогда что же нужно для того, чтобы летать безопасно?» — мысленно я сформулировал свой вопрос, не сомневаясь, что буду услышан моим недавним визави.

Он не удостоил меня не только взгляда, но даже поворота головы в мою сторону: «Для того, чтобы летать безопасно, нужно всего-навсего желать этого. Нужно хотеть летать безопасно!».

«И все?! Это все, что ты можешь сказать?! Кто же не хочет летать безопасно? Если бы то, что ты говоришь, было бы правдой, то уже лет 80 не было бы ни одного происшествия в полете, за исключением войн и испытаний!»

«Ну, войну, понятно, почему вспомнил. А почему при испытаниях неприятности в воздухе возможны?»

«Так там же другие задачи. Испытатели не безопасность конкретного полета обеспечивают, а надежность самолета проверяют».

«Вот ты ответил на свой вопрос. Неприятности в полете обеспечены тогда, когда ставятся ДРУГИЕ задачи. В войну уничтожить противника, на испытаниях проверить надежность техники. А вы, гражданские пилоты, всегда ставите перед собой задачу обеспечить безопасный исход полета?»

«Конечно! Это же, само собой разумеется!»

«Вот когда ты думаешь, ответы у тебя более вразумительные, чем когда говоришь «само собой разумеется». Ничего никогда само собой не разумеется, если дело касается неба. Это для птиц там, в небе, все «само собой», потому как они, птицы, созданы летать. А вы, люди, даже те, кого можно назвать «человеки-летающие», летать не созданы. Лишь некоторым из вас это ПОЗВОЛЕНО. И как только вы забываете, что нужно быть благодарным за то, что вы удостоились чести называть Небо своим местом работы, у вас появляются проблемы».

«По-твоему кто-то поднимается в воздух без желания благополучно завершить свой полет? Но это же абсурд».

«Абсурд — это когда сначала говорят, а потом думают. Что ты имеешь в виду, когда говоришь о наличии желания слетать благополучно? Вспомни, когда ты сегодня высказал свое желание выполнить хоть один полет безопасно. Хотя бы мысленно. Который это полет сегодня? Четвертый? И сколько раз ты пожелал безопасного исхода полета?»

«Что же это получается: пожелай я безопасного исхода полета перед взлетом в Килие, так у меня бы и двигатель без перебоев работал? Какое отношение мои желания имеют к работе матчасти?»

«Ну, если бы ты про безопасный исход полета подумал, то гляди, и не стал бы моститься левым разворотом после взлета. И нужды бы не было насиловать двигатель на взлетном режиме. Хватило бы и номинального. Но по большому счету дело не только, вернее не столько, в режиме работы двигателя…»

Часть вторая. Вообще не авиационная

«…сколько в том, что все ваши желания сбываются. Этим миром управляют ваши желания. И отсутствие желания — это тоже своего рода желание».

«Так я как раз перед взлетом больше всего боялся, что двигатель может отказать на взлете. Это разве не желание того, чтобы двигатель работал хорошо?»

«Конечно, нет! Страх — это тоже желание, только со знаком минус».

«Секундочку. Если все наши желания сбываются, то откуда наши неприятности, проблемы, несчастья, войны, в конце концов? Невозможно поверить, что миром управляют наши желания!»

«А что из перечисленного тобой не может быть человеческим желанием? Даже если бы ты добавил сюда землетрясение, вулканы и эпидемии, то и это очень часто присутствует в желаниях ваших. Нравится мне или нет, но эмоции человека — это очень сильная энергия. Эмоции человеческие приводят к ссорам, конфликтам, войнам, природным катаклизмам на земле и далеко за ее пределами».

«Так если эмоции — это так плохо, то зачем Создатель наделил человека эмоциями? Зачем создавать такие проблемы себе и нам?»

«Я не говорил и не могу сказать, что эмоции человеческие — это плохо. Или хорошо. Так же как не могу определить добро или зло есть солнечный свет. Энергия солнца — это основа белковой жизни. Но от солнечной энергии растворяются в пар планеты со всем живым, что находится на них, если они окажутся достаточно близко от светила. Но без солнечной энергии жизнь в этой части вселенной существовать не может. Точно так же еще большая часть вселенной не может существовать без энергии ваших эмоций. Поэтому жаловаться на наличие эмоций, проживая на планете Земля, все равно, что жаловаться на высокую температуру, находясь на поверхности солнца. Эмоции — это цель вашего существования. Вы — эмоциональное солнце вселенной. И к тому же, эмоции бывают не только отрицательные. Благодаря эмоциям вы можете ощутить и удовольствие, и наслаждение. Счастье, к которому вы так стремитесь, есть только эмоциональное состояние и ничего кроме. Нужно сказать, что счастье — это самый сильный источник энергии. Энергии мгновения счастья одного человека достаточно для существования целой планеты, а иногда и планетной системы в течение довольно длительного времени».

«Тогда нужно было сделать все человечество счастливым! Почему есть не только радости, но и несчастья? Зачем нужны войны, эпидемии, природные катаклизмы?»

«А возможно ли постоянное счастье даже для конкретного человека? Как быстро для вас становится привычным, то, что еще недавно было пределом желания, и обретение чего вызывало ощущение настоящего счастья? Близость любимого человека не вызывает того трепета, что вызывали прежде только мысли о нем. Работа, должности, награды и признание со временем становятся привычными и не вызывают не только прежних эмоций, но вообще никаких. Большей зарплаты уже через пару месяцев не хватает даже на самое необходимое. Только то, к чему приходишь через тяжкий труд, доставляет удовольствие, настоящую радость и возможность испытать мгновения счастья. Только через преодоление можно ощутить истинное счастье. К тому же каждый сам выбирает, какими эмоциями он будет восполнять дефицит эмоциональной энергии».

«Сам выбирает?! Невероятно! А как быть, если жизнь преподносит такие неприятности, что в пору в петлю лезть? Когда каждое твое действие только ухудшает ситуацию? Когда не только сам страдаешь, но и приносишь страдания любимым и близким. И не видишь выхода! Что делать в таком случае?!»

«Порадоваться. Искренне порадоваться. Причины для радости есть всегда. Нужно уметь радоваться. И тогда ты сможешь производить эмоциональную энергию из радости, а не из страданий. Счастливый человек от несчастного отличается только тем, что умеет радоваться. И все».

«Но правильно ли это радоваться, когда, допустим, твой близкий человек болен или страдает? Не будет ли это безнравственно?»

«Неправильно радоваться чужому горю. Это будет неправильная радость. Да и не надо путать радость со злорадством. Но радоваться жизни, когда в мире существуют поводы для эмоций противоположного рода это нормально. Тем более что твоя радость помогает не только тебе, но и твоим близким. Особенно тем, кому в этот момент плохо».

«Что же это получается? Допустим, меня собираются уволить с работы, меня оставила любимая, болеет родственник, а я в это время сижу и радуюсь, как дебил? Тебе нравится такая картинка?»

«Ну, если тебе больше нравится страдать по перечисленным тобою поводам, это твой выбор. А если ты желаешь радоваться тому, что выздоровел родственник, вернулась, а еще лучше никуда не уходила, твоя любимая, на работе все наладилось, то надо уметь радоваться. Даже когда все очень плохо. Плохо — это тогда, когда не видишь повода для радости, а не тогда, когда этого повода нет. Повод для радости есть всегда. Сколько божественной энергии затрачено на создание этого мира. Посмотри, как прекрасно море. Оно всегда разное. А степь. Ощути аромат берега моря. Аромат границы двух стихий — степи и моря. Горячий пряный аромат степи смешивается со свежим влажно-соленым запахом моря. Имей в виду, что этот вид, этот запах, это состояние неповторимы, ни в другом месте, ни в другое время. Изборозди все окрестные галактики или просиди на этом месте миллионы лет, это мгновение уже не повторится. Даже само осознание уникальности и неповторимости сего должно вызывать радостный трепет. Осознание того, что тебе дана возможность не только ощутить, но и оценить красоту, уже должно быть причиной душевной радости. Именно твоя профессия позволяет понимать, что солнце никогда не исчезает. Его лишь иногда закрывают от нас облака. Но за облаками всегда светит солнце».

«А ночью?»

Пауза затянулась, едва не превратившись в тишину: «А ночью звезды. Тоже замечательная картина».

Мой собеседник опять замолчал ненадолго. То ли вспоминал что-то приятное, то ли решал «говорить — не говорить»: «Я прямо перед тобой был в другом самолете. Скоро у меня специализация будет «разгильдяи от авиации», — усмехнулся собеседник. — Шучу. Самолет побольше твоего, но летчиков тоже двое. Так я тебе скажу красота. На тридцать семь тысяч футов над землей…»

«Сколько?»

«… это примерно двенадцать тысяч метров. Звездное небо, луна. Сплошная облачность ниже нас, и не одного огонька неестественного происхождения ни в небе, ни в самолете. Я минут десять любовался этой картиной, не мог оторваться. Потом пришлось запустить им APU… По-русски это будет ВСУ. Тоже разгильдяй еще тот. Интересно было послушать как он сам себя, как бы это помягче выразиться, критиковал: «Я опытнейший инструктор, сколько раз учил молодежь, ничего не делать по памяти без контрольной карты. И надо же сам на эти же грабли…» У них отказали оба генератора, и электрическая система автоматически перешла на аккумуляторы. Вместо того, чтобы выполнить действия по специальной карте и начать запуск вспомогательной силовой установки ниже двадцати пяти тысяч футов с гарантированным положительным результатом, он нажал на кнопку «Запуск ВСУ». И слабые аккумуляторы приказали долго жить. На самолете выключилось все, что использует электроэнергию. Это значит все, кроме двигателей».

«И ты пришел на его зов?»

«Он никого не звал. Кроме бранных слов в свой адрес в его мыслях не было ничего. Его жена проснулась среди ночи и начало молиться о том, чтобы полет мужа завершился благополучно. Энергии ее желания было больше, чем достаточно для запуска А… ВСУ. Но я не отказал себе в удовольствии полюбоваться звездным небом из окна самолета».

Эпилог

Я еще раз посмотрел на моего Странного пассажира. Тот спокойно смотрел в иллюминатор.

«Надо же, — подумал я с облегчением, — чего только в голову не полезет с перепугу. Двигатель только немного тряхнуло, а столько фантазий».

Вспомнилась мне эта история лет через десять, когда я осваивал самолет «Боинг-737» в «Люфтганза Флайт Трейнинг» в уютном немецком городе Бремен. Мой немецкий инструктор герр Брандт рассказывая о действиях экипажа при отказе двух генераторов, вспомнил историю о том, как лет десять назад у его коллеги на высоте 37 000 футов отказали оба генератора. И вместо того, чтобы выполнить процедуру по контрольной карте, он ткнул кнопку запуска ВСУ. В кабине стало тихо и темно, так как на такой высоте стартер ВСУ мгновенно посадил бортовые аккумуляторы. Десять минут его коллега не имел никого плана. Ночь, под ними сплошная облачность, нет приборов, нет связи. Только двигатели ровным своим гулом напоминают о том, что, кроме него, никто не виноват в сложившейся безвыходной ситуации.

— И что потом? — с интересом спросил я, вытягивая из глубин памяти знакомый сюжет.

— Через десять минут он увидел синий огонек лампочки: «ВСУ работает». Дальше проблем нет.

Генератор вспомогательной силовой установки подключает к сети, и самолет исправен. Очевидно, аккумуляторы были очень слабые, но все-таки свое дело сделали.

— Нет, — уверенно сказал я, — Очевидно, кто-то искренне молился за него на земле!

Мой собеседник долго и внимательно смотрел на меня, а потом ответил, как будто только сейчас что-то понял:

— Конечно, а как же иначе…

Почему мы не встретились?

Эта история началась в ресторане L’Ataverna. Ужин был включен в программу обучения, то есть никто из присутствующих за него не платил. Это было еще одной маленькой причиной дружелюбной и непринужденной обстановки. Хозяева, Жюэль и Жерар, сразу же попали под очарование единственной дамы — жены Пьера. Она, так же, как и ее муж, капитан ливанской авиакомпании, излучала обаяние. Обаяние этой пары было столь велико, что его хватило бы на население небольшой страны. И хоть Ливан и был именно такой страной, я почему-то подумал, что обаяние — это черта, присущая всем ливанцам. Жена Пьера была красива, как только может быть красива женщина, прожившая 29 лет в счастливом браке и любви. Счастливый брак у любой женщины написан на лице. Иногда люди удивляются, как это некоторые женщины с годами становятся краше. Я достоверно знаю, что счастливая женщина всегда краше с годами. Молодость и природа могут сделать женщину привлекательной, красивой же женщину делает только любовь.

Мы сразу же простили хозяев за то, что наша компания распределилась по языковому принципу: франко — и англоговорящие хозяева, французы и ливанцы, оказались за круглым столом, а русско — и немного англоговорящая часть нашей компании — за практически соседним, хоть и присоединенным столом. Беседа поэтому разделилась, и только Александр, со своим довольно приличным английским, периодически связывал наше рассоединявшееся застолье.

Ресторанная беседа большой компании — это как еще одно ресторанное блюдо. Немножко юмора: блюдо будет хорошим при умеренной дозировке шуток и правильной на них реакции. Чуть-чуть о своих странах, естественно, если компания интернациональная. Легко ругнуть политику, но только вообще, и никаких деталей. Спорта можно много: им, как маслом кашу, беседы не испортить, но только при условии, что никто под эту тему не скучает. Затем добавляем комплименты женщинам, присутствующим и нет. Получившееся блюдо стоит периодически подогревать общей темой, чаще всего профессиональной, и обязательно постоянно и ненавязчиво хвалить хозяев. Лучше не прямо, а опосредованно через местную кухню, хороший климат, достопримечательности. При соблюдении пропорций блюдо понравится всем присутствующим. И украсит любой стол.

Когда разговор очередной раз зашел о достопримечательностях, я спросил про Экзюпери.

— Он ведь бывал здесь?! — очевидный факт я смягчил вопросом на случай, если наши гости, что маловероятно, не в курсе.

Жерар посмотрел на меня вопросительно и слегка удивленно. Я порадовался вопросительной интонации и уточнил:

— Антуан де Сент-Экзюпери.

Жерар объяснил свое удивление:

— Вы читали Экзюпери?

Вопрос застал меня врасплох. Но потом я понял, что здесь, в Тулузе, где наверняка еще живут люди, которые общались с непосредственными участниками событий, описанных в его романах, где географические названия, которые будят воображение жителей других стран и континентов, это просто конкретные адреса, по которым могут проживать наши собеседники или их друзья, здесь, скорее всего, трудно понять величину и значимость этого человека, который, по счастью, был нашим коллегой.

— Странно быть авиатором и не читать Экзюпери, — ответил я.

Мой ответ, очевидно, понравился Жерару, и он рассказал, что если встать спиной к Капитолию, то в правом дальнем углу площади мы увидим гостиницу Grand Balcon, где в 32-м номере останавливался Экзюпери, а в 20-м — Мермоз, и туда служащие отеля могут пустить, если номер свободен. Да, я оказался прав. Жерар назвал знакомые мне с детства имена, как он назвал бы имена своих приятелей.

Наше обучение инструкторскому ремеслу шло своим чередом, но попасть в желаемый 32-й номер я так и не смог. Не скажу, что я расстроился по этому поводу, но вопрос остался. Почему? Почему мы не встретились?

Как-то мы вернулись из учебного центра в двенадцатом часу ночи. Желание спать заглушалось чувством голода. У Александра верх взял сон, я же еще не отошел от напряжения учебного процесса и понимал, что заснуть сразу не смогу. А потом бороться с голодом придется до утра. Поэтому решил перекусить. Благо рядом с нашим отелем, буквально в двух шагах, находилась площадь Сен-Жорж. Очень уютное место с большим количеством кафе и ресторанчиков. Правда, в столь поздний час почти все они были уже закрыты или закрывались. Я устроился за столиком на улице прямо у входа в небольшой ресторанчик, что на углу улицы Бульбон. Молоденькая улыбчивая официантка, подавая меню, предупредила, что кухня уже закрыта, но, очевидно, мои глаза лучше меня сказали о голоде, и она добавила, что попробует поговорить с поваром. Для меня сегодняшний день складывался очень удачно, поэтому я был уверен, что повар также окажется работящим. Мою уверенность подтвердила милая официантка, когда спросила, какой стейк я буду, и извинилась, что из вин остался только красный гайяк.

Бокал хорошего красного вина с ароматным твердым сыром поздним осенним, но теплым вечером в одном из самых уютных мест в мире… Что еще нужно, чтобы отнестись к временному пребыванию на этой планете, также именуемому жизнью, с теплотой и радостью? За столиком напротив сидели и мило болтали две француженки лет тридцати. Явно подруги. Явно одна замужем, а другая нет. Явно обе завидовали друг другу. О чем, интересно, могут разговаривать две школьные подружки в двенадцатом часу ночи за бокалом вина через десять лет после окончания школы?

«Жаль, что не знаю французского», — подумал я.

— Та, что курит, Николь. Она замужем. А Мари нет. Они вместе учились.

— Я знаю. Николь не любит мужа. Но не знакомит его с подругой, боится потерять, — ответил я внезапному собеседнику. — Странные они, эти женщины.

— Женщина не может быть странной. Женщина и есть суть этого мира. Мы же, мужчины, испорчены логическим мышлением. А разве есть в этом мире хоть что-то, что можно объяснить логикой? — из больших, чуть навыкате глаз струилось обаяние. — Вот возьми хотя бы себя. Ты хочешь задать мне вопросы, на которые уже давно нашел ответы. Это логично?

— Но это мои ответы!

— Человеку всегда нужны только его ответы.

— Но в чем тогда суть общения, без которого немыслимо человеческое существование?

— В том, чтобы найти свои ответы.

— А как получилось, что твои ответы очень многие считают своими?

— Все очень просто. Нужно быть абсолютно честным с самим собой.

— Это непросто.

— А если врать себе? Это проще? Ну, сумел ты себя обмануть! — он покрутил в руках бокал вина, но не пригубил.

Я тоже поднял свой бокал. Огни ночной площади растворились в вине. Несколько глотков прохладного вина немного согрели. Настоящее становилось все более реальным.

Собеседник любовался растворенными в вине янтарными огнями ночной площади. Не отводя глаз от бокала, он продолжил:

— Возьми это вино. Какие этикетки ни прикрепи на бутылку, достаточно одного глотка, чтобы понять, что оно собой представляет. Так и человек: в общении он всегда только тот, кто он есть на самом деле. Но я с тобой согласен: быть честным непросто.

С самим собой быть честным непросто вдвойне. Но если ты имеешь наглость считать, что твои слова, твои мысли интересны еще кому-то, кроме себя, любимого, ты просто обязан быть предельно честным. Слово, сказанное, а тем более написанное тобой, как глоток вина, все равно покажет, кто ты есть.

Собеседник молчал недолго:

— Вот ты хотел спросить, зачем я убил Фабьена, не так ли?

— Это я хотел спросить много лет назад, когда читал «Ночной полет» в первый раз, — начал я, немного оправдываясь, — но с тех пор я много пережил, много пролетел.

Неподдельный интерес моего собеседника, хорошее вино, уютная площадь располагали к искренности. Я не знал, сумею ли выразить словами те эмоции и мысли, которые давным-давно породило во мне творчество этого человека, что думано-передумано, в полете и на земле, но я знал, что попытаться обязан.

— Я очень долго летал на одномоторном самолете. Это очень важно, — мой собеседник согласно кивнул, но сделал это медленно, как бы боясь сбить меня с мысли. — Когда читаешь твои произведения, явно слышишь за текстом звук одного, именно одного, мотора, который есть твоя единственная опора в небе, а значит, и в жизни. Именно наличие очевидного обязательного условия твоего существования, в нашем случае работы мотора самолета, привносит в обыденность нашей профессии постоянную тревожную нотку. Именно обыденность опасности заставляет пилота всегда анализировать любые события, связанные с полетом, с профессиональной точки зрения. Поэтому и вопрос мой с тех давних пор изменился. Я хотел спросить, не зачем ты убил Фабьена, а зачем ты убил Фабьена так?

— Хорошо, что тебе по крайней мере не нужно объяснять, что рассказывать о жизни, не говоря о смерти, невозможно. Тем более об авиации. Тем более об авиации, когда сама авиация моложе тебя. В наше время не вернуться из полета было так же реально, как, допустим, в ваше время попасть в дорожное происшествие. Когда реальная опасность становится обыденной, возникает другое отношение к жизни. Больше ее, жизнь, ценишь. Не в смысле дорожишь ею, а в смысле пытаешься наполнить содержанием. Больше ценишь своих друзей, поскольку понимаешь, что каждая встреча может оказаться последней, а каждое расставание может оказаться прощанием. Хотя, может быть, это самый лучший вид прощания.

Собеседник не отвел глаза, но взгляда его я не ощущал. Пауза затягивалась, превращаясь в приглашение к общению. Я принял это приглашение:

— Это я прекрасно понимаю. Даже если бы я никогда не держал в руках штурвал самолета, я бы все равно понял, о чем ты говоришь. Потому что ты писал не об авиации, а о жизни. Просто в твое время именно авиация была самым концентрированным проявлением жизни, — я слегка запнулся, встретив пристальный взгляд, но, ощутив, что он был не только пристальным, но и ободрительным, продолжил: — Но все-таки, как профессионал, хотел тебя спросить, зачем ты убил Фабьена так? Мы же расстаемся с ним, когда еще не все потеряно. Ну, выше облаков, ну, потерял ориентировку и не знает, что под ним.

Но мотор-то работает! Самолет хоть и потрепан бурей, но летит! Бери направление в сторону моря и, когда будешь уверен, что под тобою уже не горы, снижайся по одному метру в секунду…

— То есть?

–…по двести футов в минуту. Как только увидел волны, курс в сторону берега. Я понимаю, что это не гарантирует безопасного исхода, но это шанс. А пока у пилота есть шанс, он для нас жив.

Глаза собеседника показывали, что разговор шел по его сценарию, и ему, как шахматисту в отличной ситуации, приходится выбирать лучшие предложения из очень хороших вариантов.

— Ну, во-первых, тот, кто не вернулся из полета, для нас всегда жив. А, кроме того, мы должны расстаться с Фабьеном, именно когда он еще жив. Читатель, если ты хочешь, чтобы он был участником тех событий, о которых ты рассказываешь, не должен быть в стороне от твоих героев, а тем более быть выше них. Что же получается? Ты уже достоверно знаешь о гибели героя, а в других персонажах живет надежда. Можешь ли ты, читатель, сопереживать вместе с ними? Будешь ли ты в этом случае соучаствовать в происходящих, в смысле описываемых, событиях? Естественно, нет. Поэтому я просто поставил тебя в равное положение с моими персонажами. Это, по-моему, справедливо и по отношению к ним, и по отношению к тебе.

Он замолчал. Поставил бокал. Потом посмотрел мне в глаза:

— Надеюсь, ты именно как профессионал тоже знаешь, что делать так не стоит. Вернее, не стоит попадать в ситуацию, когда тебе придется поступать таким образом. Поверь мне, русская рулетка — это детское развлечение по сравнению со снижением по сто-двести футов в минуту в облаках над незнакомой местностью. И поверь мне, погибнуть в такой ситуации не самое страшное.

Льдинки в глазах сверкнули только на одно мгновение и растаяли. Собеседнику явно было приятнее находиться здесь в уюте теплой, хоть и осенней, ночной площади, чем даже мысленно — над североафриканской пустыней в облаках.

Паузы в разговоре бывают разные.

Бывают неловкие паузы, когда молчание, превращаясь в тишину, тоннами своего веса давит на собеседников, и с каждым мгновением становится все тяжелее, как продолжить разговор, так и прервать его.

Паузы бывают вынужденными. Необходимость ответить на телефонный звонок, сделать заказ, ответить на приветствие создает пространство, которое заполняется желанием не упустить смысл, настроение, атмосферу общения.

Паузы бывают естественными. Тишина, заполненная ритуальным действием, таким как раскуривание трубки, созерцание бокала с растворенным в соке виноградной лозы солнцем, протирание абсолютно чистых стекол очков, а то и просто любование объектом, достойным внимания собеседников, будь то заходящее солнце или линия бедра стройной женщины, красивое авто или кусочек неба, плавающий в луже, — для талантливого собеседника это еще один неотъемлемый, наряду со словом, интонацией и смыслом, элемент великого действа, которое зовется общением, разговором, беседой.

Паузы бывают органичными. Это происходит тогда, когда общение получается, и собеседники не просто делятся своими знаниями и мыслями, а новые знания и мысли рождаются прямо в процессе беседы, и пауза в таком разговоре — наилучшее время для рождения великих замыслов, гениальных мыслей и откровений.

Эта пауза заполнялась тихим шумом ночной площади, янтарным светом фонарей, заблудившимся в изумруде крон старых платанов влажным ароматом теплого осеннего воздуха, смешанного с запахом жареных каштанов, вечерним бризом то ли Атлантики, то ли Средиземноморья, удалившимся от побережья на неприличное расстояние.

Эта пауза наполнялась целесообразностью, как наполняются неотвратимостью ливня грозовые тучи, как наполняются энергией будущей жизни почки деревьев ранней весной, как наполняются предощущением любви юные сердца, когда приходит время.

Но пауза отличается от тишины именно тем, что должна закончиться.

— Если все так просто, то мы давно должны были бы знать ответы на все вопросы. Между тем это не так. Человечество движется вслепую из одного тупика в другой. И только до того, как в очередной тупик упирается, считает, что идет по пути прогресса.

— А почему ты решил, что все просто? Это очень непросто — иметь смелость задавать себе вопросы, ответы на которые могут очень не понравиться. Это очень непросто — игнорировать эмоции и желания, когда даешь себе ответ. Человеческая натура и есть единство эмоций, желаний и интеллекта. Поэтому и тяжело, во-первых, отключить эмоции и желания, когда даешь ответ на важный вопрос, а во-вторых, быть уверенным, что на ответ ни эмоции, ни желания не повлияли. Только подлинная жажда постижения истины способна дать смелость и силу сделать это. Так что все это очень даже непросто.

— Тебе это удалось?

— Трудно ответить на твой вопрос. Думаю, что иногда удавалось, но очень трудно отличить настоящее откровение от иллюзии, тем более от иллюзии красивой или желанной. Но я верю, что иногда у меня получалось открывать людям глаза на самые простые вещи. Благо у меня хватало искренности задать себе вопросы, смелости ответить на них и наглости считать, что это интересно кому-либо, кроме меня.

— А на какие вопросы ты не получил ответа?

— На те, что не сумел задать…

В этот момент я понял, что чувствует кладоискатель, который после долгих томительных поисков, полных надежд и разочарований, открывает сундук с несметными сокровищами.

Да ничего он не чувствует! Он просто хватает самую блестящую вещь. И не для того, чтобы ею обладать, а для того, чтобы убедиться в реальности сокровищ, для того, чтобы просто прикоснуться к ним. И я, как тот кладоискатель, выпалил:

— А что есть любовь?

— В том смысле, что ты хотел спросить: любить означает уметь прощать недостатки.

— А что, есть другие смыслы?

Собеседник улыбнулся той улыбкой, что часто адресована детям. Искренней и немного снисходительной:

— Странные мы все-таки. Охватить умом своим Вселенную, понять, что она бесконечна, — это для нас элементарно. А понять, что так же бесконечны такие близкие нам вещи, как Любовь, Вера, Радость, мы не можем.

— Вселенная так велика, так далек от нас ее край, тем более несуществующий, что очень даже легко поверить в ее бесконечность. К тому же поверить в конечность Вселенной вообще невозможно. Когда же мы касаемся непреходящих для нас вещей, то не можем быть от них на расстоянии. Ни в пространстве, ни во времени. Поэтому и оценивать их очень сложно. Но мне не нравится твой ответ.

— В смысле?

— О каких недостатках может идти речь, когда мы их просто не видим по определению. Какие недостатки могут быть у объекта любви, если сама любовь забирает разум в обмен на чувства?

— Ты спросил о Любви, а сам говоришь о Влюбленности.

— Даже если согласиться, что Любовь и Влюбленность не одно и то же, то Влюбленность как начало Любви ты все же не сможешь отрицать.

— Любовь, конечно, может родиться из Влюбленности, что вообще-то не обязательно. Потому что Любовь может родиться из многих других вещей. Например, любовь может родиться из уважения, восхищения, жалости, общности интересов, безысходности, в конце концов. А когда Любовь уже родилась, она немыслима без умения прощать. Умение прощать — это вообще единственная преграда на пути превращения человека в зверя. Когда ты прощаешь, мир становится лучше.

Конец ознакомительного фрагмента.