Изгнание Александроса

Александр Мирлюнди

Новый мир после Потопа. Может ли гуманизм и любовь к ближнему заменить Бога? Нужны ли человеку будущего искусства, или они будут лишними? Может ли быть внутренний тоталитаризм при полной либертизации?

© Александр Мирлюнди, 2023

ISBN 978-5-0059-1059-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Александр Мирлюнди

Посвящается Рэю, Станиславу, и Олдосу

ИЗГНАНИЕ АЛЕКСАНДРОСА

Вступление

Ну вот, так расписался за эти сто с лишним лет, что даже не осталось места на внутренней стороне задней обложки. Вместо эпилога приходится писать вступление. Ещё один толстенный блокнот на тончайших вистиназовых листах исписал. Хотя, что ни говори, написано довольно блекло. Читатель не поймет и не почувствует и пятой доли от того, что меня окружало, что я чувствовал, да и вообще, как всё происходило и как всё звучало. Да и стиль не хорош. Да и стиля нет, если честно, а есть стилизация под допотопный роман. И нестыковки есть, да и как им не быть, если между некоторыми частями простои в десятилетия? Переписать бы всё это, но желания уже нет. А главное-времени.

«Зоя» ждет меня неподвижно на ровной глади воды невдалеке от дома.

Желтая утка из пелизины, приплывшая ко мне, стала для меня тем, кем был голубь для Ноя.

Я очень хочу, чтобы чья-то рука открыла эту обложку, и живой человеческий взгляд заскользил по этим строчкам. Если непонятно, то, наверное, вы уже направили на страницу сюэкль, включив функцию упрощения текста и перевод на Общеанглийский.

Я оставляю эту книгу на столе в Гостиной, которая, я надеюсь, наконец-то дождётся своих Гостей. Внизу, в подвале, сухофрукты, опресноки, и другие запасы. Есть даже вино. Разберетесь там, я все подписал. Почти всё время, с небольшими паузами, тут урожаи какого-нибудь фрукта или овоща, поэтому приятного аппетита!

Маленький атомный реактор должен быть в действии. Освещение к вашим услугам. Водопровод работает. Так получилось, что в насосе, качающем воду из Океана, я поломал фильтр. Я не знаю, чтобы было бы, если не поломал, и пользовался бы фильтрованной водой. Может, и не писал бы уже эти строки.

Ну вот и всё. Мне пора. Я благодарен каждому дню из тех 133 лет, которые я здесь пробыл. В горле у меня стоит ком. Я люблю здесь всё. Я плачу. Но я должен плыть. На черной мелигранитной плите сюэкля светится надпись «5 Шанхая 1014 год после Потопа».

Храни нас всех Господь.

Любящий и молящийся за вас Александрос Адамиди.

***

Вот я снова стою на краю узкой части острова, запрокинув голову вверх. Скоро снова настанет ночь на этой планете и, кто знает, может, облака разойдутся, и я снова увижу звезды на небе. И там, среди этой россыпи звезд, возможно, где-то и моя Земля. Хотя вряд ли ее отсюда видно без телескопа. Хотя какая разница. Хочется просто увидеть звездное небо. Очень хочется. За все эти годы, что я тут, я видел его только несколько раз.

Облака здесь, увы, постоянное явление. Так же, как и океан. Темно-серый и тихий. В смысле не как у нас — Тихий, не имя собственное, а тихий, потому что здесь ветра нет. И волн. Спокойная вода до горизонта. От этого спокойствия вначале хотелось сойти с ума.

Несколько лет назад между облаками случилась щель, то звезды отразились в океане. Боже, как это было красиво! Быстро-быстро пролетел звездный кусок со стороны пустоши, задев и меня, когда я, словно ребенок, воздел руки вверх, и на доли секунды посмотрев звездам глаза в глаза. Затем звездное отражение легло на тихую гладь океана, и поплыло большой серебряной рыбой к горизонту. Может, единственной рыбой на этой планете. Самой прекрасной. Я целых секунд десять провожал ее взглядом и даже махал ей рукой. Кто сказал, что свет звезд холоден? Нет, он обжигающий! Такой же обжигающий и горячий, как и взгляд местного солнца.

Я гулял днем возле поваленных длинных камней, когда увидел, как с моря приближается к острову большое огненное пятно. Очевидно, луч все-таки пробился сквозь тучи. Я быстро побежал, примерно представляя путь-траекторию этого пятна, лег на землю, и закрыл глаза ладонями. Несколько мгновений, и вот! Я в нимбе небесном! Я весь пылающий и горящий золотом словно архистратиг! Слезы лились из-под моих ладоней, и почти сразу испарялись, едва попав на виски. И пусть руки мои и незакрытая часть лица и покрылись сильнейшими ожогами буквально через несколько минут, я готов испытывать это чувство снова и снова хоть каждый день. Чувства прикосновения и единения с солнцем. Пусть и с чужим. Пусть это, оказывается, так болезненно. Потом и третий раз облака-небеса разверзлись, и волшебный кусок солнца пролетел прямо под окнами, но я даже не успел тогда выйти из дома.

Потом я счел гулянье возле камней хорошим знаком, и даже посадил тут в надежде, что прорастут, косточки, регулярно поливал их, и часами ждал кусочка солнца именно там. Но пока тщетно, если честно. Ну и пусть. Я люблю эти длинные белые камни, которые со временем стали мне напоминать поваленные древние колонны с моей родины, и поэтому они для меня тоже солнце. Солнце моего прекрасного Пелопоннеса, средиземноморья, великого амфитеатра…

Я бегу смеясь, за козленком, отбившемуся от стада. Как же мне хочется схватить его, обнять сильно-сильно и прижать к себе это маленькое чудо! Но только козленок этого почему-то не хочет, и убегает от меня. Мы вбегаем в оливковую рощу. Земля под моими ногами становится не горячей, а прохладной и приятной. Множество солнечных зайчиков, пробив листву, лежат и отдыхают на песчаной земле и особенно ярко мелькают на черной спинке убегающего от меня животного. Козленок спотыкается, падает, я успеваю почти схватить его, но он резво вскакивает, и бежит дальше. И вот роща кончается, солнце бьет в глаза и… Козленок, похоже, видит то, что за рощей, в первый раз. Он останавливается, немеет и перестает мемекать, пораженный и восхищенный величием, открывшемуся ему, и тут я хватаю его, поднимаю над этим воздушным пространством, и кричу: «Смотри, смотри, Патрокл, это Эпидавр! Э-пи-давр!». Великие камни впитывают звук, облагораживают его, увеличивают, насыщают глубиной, и со всей силой выталкивают обратно, и он, сливаясь с деревьями, с козленком, со мной, с самими камнями, несется громогласно вверх! Никакой геликоптер не даст вам чувства и радости полета, когда воздух, кажется, заполняет всего тебя и ты сам превращаешься в воздух. Когда-то давно, в допотопные времена, Эпидавром, или Эпидавросом, называли всю местность вокруг, но сейчас эти семь букв, словно семь нот, так ласкающие слух, являются только этой огромной чашкой, спускающейся неполным кругом к круглой плоской площадке на дне, словно вдыхающую в себя небо и воздух.

Счастье охватывает меня, и я начинаю танцевать на самом краю этого величественного сооружения с козленком в руках, рискуя упасть и покатиться вниз по каменным рядам. Но я не падаю, а танцую, танцую, танцую! И со мной танцует испуганный орущий козленок в руках, танцует оливковая роща, танцует воздух, танцует Эпидавр, и подо мной танцует вся Арголида. Да что там Арголида, весь Пелопоннес танцует со мной!

И тут из сюэкля раздается голос мамы: «Александрос! Скорее домой! Гости прилетели!»

«Аааааа!» — кричу я от радости, и Эпидавр, разинув рот, схватил мой крик, и выплюнул его глубоким фонтаном обратно. Но я его не слышу. Я бегу по роще, прижав козленка к груди, в сторону дома. Гости! Как же я люблю гостей!

Подбегая к дому, едва не сбив по дороге робота-садовника, я вижу, что это совсем необычные Гости. Не одинокий геликоптер, и не два, и не три. А целый небольшой космический катерок с дюжиной одетых в одинаковые салатовые одежды людей.

Я подбегаю, запыхавшись, и протягиваю им козленка, кричащего от испуга. Они с боязнью пятятся от меня. Понятно, животных никогда не видели. Значит с далекой станции, или с планеты, на которой отсутствует фауна, а может даже, и флора. Мама берет у меня козленка, и отпускает его на волю. Он бежит к стаду, от которого отделяется коза, и бежит ему навстречу. Люди восхищенно начинают запечатлевать их на сюэкли.

Гости смущены. И я понимаю сразу, почему. Опять мать с отцом со своими длинными фразами, которыми никто не говорит в наше время. «Здравствуйте, Гости дорогие, Хранители Греческого Языка, Традиций и Быта приветствуют вас! В какие места направлен ваш путь?». Гости смущённо переглядываются. Наверное, не совсем понимают. Тут я делаю шаг вперёд и просто спрашиваю: «Откуда?».

Они тут же улыбаются, и объясняют, что с какой-то далекой станции, добывающей с газового гиганта, раз в десять больше нашего Юпитера, какой-то редкий элемент, который при добавлении в горючее ракеты позволяет ей развивать сверх-сверх световую скорость. Экспедиция на станцию была запущена с Земли много лет назад. Никого из первого состава не осталось. Эти Гости-их дети, выросшие на станции, и несколько лет пребывавшие в анабиозе, чтобы прилететь на Землю, так как станцию решили полностью роботизировать. На Меркурии, в карантине, многие впали в глубочайшую депрессию. Они все выросли в Космосе, и не понимали, как можно жить в нашей Солнечной Системе. Вид нашей Голубой Планеты из иллюминатора внушал им ужас и панику. Они привыкли к тёмному и мрачному газовому гиганту, к нелегкой жизни и тяжелой работе. На Земле решили послать их обратно на станцию. Эти двенадцать человек-одни из немногих, кто захотели остаться.

Они дарят нам вымпел своей космической станции, и мы торжественно вешаем его в Гостином зале среди множества подобных вымпелов с символами планет, кораблей, звездных баз, разных туманностей и созвездий. Мы в свою очередь дарим узкий спил ствола засохшего дерева с картой Пелопоннеса, выложенной из семян произрастающих на нём растений и деревьев. Как-то вместо спила мы попробовали дарить черепаший панцирь, но Гостей он отпугивал.

Мама задает традиционный вопрос: как там инопланетяне, не повстречались ли? Гости смеются, и традиционно отвечают, что их видели часто, но исключительно во снах.

Один из астронавтов говорит, что у него греческие корни, и он уговорил других залететь на территорию его далекой родины. Что рад поговорить на языке предков с настоящими Хранителями, и пытается говорить с нами на греческом. Его уровень греческого не превышает уровень ребенка. Сразу слышно, что учил язык не в живую, а учил по сюэклю. Но отец с матерью не подают вида, стараются говорить с ними простыми короткими предложениями, несложными словами, и мягко поправляют, если Гость ошибается с падежами или произношением. Я горжусь своими родители. В нашем мире давно уже и в Общеанглийском никто никого не поправляет. Они у меня настоящие Хранители Греческого Языка и Традиций.

Мама предлагает гостям попробовать молока. Они переглядываются с напряженными улыбками, но пара человек соглашаются. Мама при них начинает доить козу. Хранители не только сохраняют жизнь языка, но и стараются жить такой же жизнью, как и много лет назад. Гости изумлены. Они молча смотрят, преодолевая отвращение и от переизбытка брезгливости не могут даже запечатлеть на сюэкли, как мама выливает молоко в антибактериальный цилиндр и нажимает кнопку. Всё, пропало молоко. Вкус уже полностью не тот. Мама переливает молоко из цилиндра в стакан и протягивает его одному из Гостей, согласившегося попробовать. Тот бледнеет, берет стакан в руку с таким видом, будто берёт не стакан, а разлагающуюся крысу, пытается поднести его к губам, но не может. Мама, чтобы не ставить Гостя в неловкое положение, забирает у него стакан, и говорит, что неизвестно, как повлияет молоко на человека, никогда его не пробовавшего. Гость кивает, и с огромным облегчением вытирает мокрый от испарины лоб. Я стою расстроенный, и понимаю, что после подобной «дегустации» мы и хлеб не будем печь, и собирать мед диких пчел не будем, и рыбу не будем жарить, и папа не капнет нам в глиняные кружки с родниковой водой чуть-чуть вина. А будут овощи на пару, дистиллированная вода в бутылках, и витаминизирующие лепешки.

Так и есть. Гости выносят из космического катера запаянную воду в бутылках, достают ароматизированные мягкие таблетки, робот-повар выпаривает им помидоры с баклажанами. Гости рассказывают, что у них на станции был маленький парк с настоящей землей и электрической имитацией восхода и захода солнца, и росли маленькие деревья и кусты. В этом парке жители станции выращивали овощи и фрукты. И вкус у этих плодов был удивительно приятный и нежный, а на Земли те же самые помидоры невозможно есть. Вкус настолько сильный и яркий, что во рту долгое время остаётся терпкость.

Мы показываем им развалины Асклепиона, коллекцию древних хирургических инструментов, и объясняем, каким образом древние врачи действовали этими инструментами. Зря. Некоторые бледнеют и быстро-быстро сглатывают слюну. Тихо пищит сюэкль. Быстрее уводим отсюда этих неженок. Показываем Толос, многоярусное здание-лабиринт. Улыбаются и незаметно позёвывают. Террариум-бассейн для священных змей. Равнодушие. Колона Поликсена. Тоже никакого впечатления. Ну сейчас будет Эпидавр. Сейчас дар речи потеряете! Это вам не горючее из газов добывать. Я наблюдаю за Гостями в надежде, что Эпидавр поразит их. Но Эпидавр их не поражает. Как и почти всех Гостей.

Отец, прищурившись, предлагает Гостям отгадать, что это такое и для чего предназначено. Гости немного обижаются, говорят, что хоть они и выросли на далекой станции в Космосе, но все-таки не такие отсталые люди и, конечно, понимают, что это древнее специальное место для посадки межпланетных кораблей. Отец не спеша рассказывает, что эта «площадка» построена задолго до первого космического корабля. Что древние греки, люди, построившие это сооружение на 14 тысяч человек, считали, что больных можно лечить не только лекарствами, но и искусством, «театральными представлениями», и начинает рассказывать про театр, актеров в масках, которые выходили на эту так называемую сцену, и изображали других людей. И эти «представления» вызывали у людей восторг, радость, благоговение, и, в результате-так называемый «катарсис», когда сострадания очищают человека, и возвышают его душу. Начинают спрашивать, что такое душа. Ох, сейчас до следующего утра не объясним. Но их перебивают, и просят нас объяснить, каким образом эти примитивные люди, которые лечили друг друга порезами, могут возвысить себе подобных. Отец затрудняется это объяснить так, чтобы Гости поняли, и начинает рассказывать содержание одной из трагедий Софокла. Мама делает отцу только мне одному заметный знак, и тот ей еле кивает головой, показывая, что понял ее, и заменяет несколько раз слово «убил» на словосочетание «слишком сильно обидел». Но и это производит на Гостей сильное впечатление. Они долго молчат в потрясение, а потом одна молодая женщина, лет 50—60, тихо испуганно спросила, до Потопа ли была написана эта так называемая «трагедия». Отец говорит, что за несколько тысяч лет до Потопа, что тогда же примерно постороен Эпидавр, и предлагает Гостям остаться на ночь, чтобы он со своей Женщиной и сыном почитали им монологи из древних произведений на этой площадке при свете факелов. Гости испуганно вскакивают, и говорят, что они и так засиделись, а они хотели ещё заглянуть в Афины. Напоследок мы с мамой просим Гостей остановиться на самом верху Эпидавра, почти в том месте, где я танцевал с козленком, а отец в самом низу, на центр площадки кидает металлический шарик. Серебряный звук, словно смех маленькой волшебной птички, мягко раскатывается по всему амфитеатру. Гости не понимают, зачем отец это делает, и когда тот отвечает им, что усилителей звука нет, и это чистая акустика, Гости не верят, и немного качают головами, мол, зачем вы нас обманываете. Да уж, нелегко вам будет на Земле, ребята.

Потом мы махали руками поднимающемуся воздушному катеру руками, и кричали, чтобы передавали привет Афинам.

Ах, Афины, Афины, переманили вы у нас всех Гостей… Кому он нужен, мой любимый Пелопоннес? На нашем острове живут люди, не любящие суету многолюдных городов, и предпочитающему жить в отдаленной горной местности, где тишину прерывает только негромкий звук геликоптера старого образца, пение птиц, да блеяния коз и баранов. Тишина и жаркое солнце. Человек семьсот жителей. Из них три Хранителя. Целых три Хранителя на целых семьсот человек! Из которых один-мой отец, а второй-мой дядя! А еще у нас даже школа есть в Триполисе, где большинство учителей не роботы, а люди. А еще небольшое училище для сотрудников глубинных станций на юге острова. И все, пожалуй. Прекрасная периферия. Гости здесь редкость. Куда интереснее затопленные Афины со Стамбулом — Константинополем, ну и, конечно, Пантеон Допотопного Оружия.

Большое черное сооружение в восточной части острова Крит занимает несколько квадратных километров, и огромным своим коридором заворачивает внутрь себя, словно раковина гигантской улитки. Сначала идут залы с примитивными ножами, топорам, с острыми палками, так называемыми «копьями». На первый взгляд это кажется лишь милыми детскими поделками, но, когда робот-экскурсовод говорит, что эти «детские поделки» одни люди втыкали в других людей, и нарушали тем самым работу жизненно важных органов, становится не по себя. Тем более, когда ещё приходит сознание, что сюэкль в то время еще не изобретен. Идём дальше. В орудиях появляется эстетизм и красота. Появляются луки. Палки с натянутыми веревками, чтобы пустить острую другую палку и поразить человека, или в лучшем случае зверя, на расстоянии.

Да уж, с луком у меня много связано.

Дальше в заворачивающемся коридоре появляются скафандры под названием «латы», в которых допотопные люди укрывались от ударов других людей, избегая смерти. Проводились так называемые «турниры», где люди соревновались, кто теоретически друг друга лучше убьёт. Этих теоретических убийц допотопные женщины предпочитали тем, кто не был склонен к насилию. Потом идет оружие, отдаленно похожее на наши установки по сбиванию метеоритов. Длинные полые стальные трубки, внутри которых при взаимодействии определенного химического состава с искрой происходил маленький взрыв, кусок железа вылетал, и пробивал туловище или разрывал череп другому человеку.

Конечно, смотреть это всё мог только человек с хорошим и сильным здоровьем. Если сюэкль показывал, что Пантеон производит чересчур негативное впечатление, человека тут же выводили. Возрастной ценз был двадцать один год. Раньше не пускали.

Идём дальше и видим большие предметы уже не для уничтожения одного человека, а для массового поражения. Сначала это были ребристые железные лимоны, которые взрывались и поражали осколками. Большие трубки с множеством отверстий, из которых кусочки железа вылетали уже одновременно. Следом за ними шли машины, стреляющие уже большими кусками железа, и взрывавшиеся при попадании. Вот представлена техника, которую уничтожили другие машины. Словно пирожное, которое ребенок истыкал палочкой, разворотил напополам, но есть не стал. Сплошные маленькие и большие дырки в большом разорванном куске металла. Чем дальше идёшь по коридору Пантеона, тем все больше и больше становились эти машины. Со стволами, похожие на трубящий хобот слона, смешные и угловатые, и не верилось, что они когда-то могли убить одним выстрелом всех жителей моего Пелопоннеса. Вот аналог бомбы, которой однажды разрушили и погубили целый японский город. Если одно убийство ужасает, то убийство целого города вводит в ступор и кажется чем-то абстрактным.

Вот изображения бактериологического оружия в колбах. Изображения. Само оружие давным-давно уничтожено. Вот описание излучения, делающее людей на большой территории безвольными, не умеющих защитить себя, и которых так легко было уничтожать.

И вот, последний поворот. В самом конце коридора, в центре этой улитки-Пантеона, в круглом огромном зале стоит ТА САМАЯ УСТАНОВКА, из которой был выпущен снаряд, который, попав в стык тектонических плит, изменил историю нашей планеты. Тектонические плиты вздрогнули и сдвинулись, спровоцировав тем самым огромную волну, которая смыла почти все города на побережьях. Полюса сместились. Льды таяли. Огромное количество землетрясений возникло одновременно в разных частях нашей Земли.

Оставшиеся в живых делали все что могли, но были не в силах остановить стихии. Верующие в церквях, мечетях, в синагогах и под открытым небом молили Бога, чтобы он пощадил их. Но то ли Бог их не слышал из-за огромного шума воды, то ли не хотел слушать, но это не помогло.

Землетрясений становилось все больше и больше. И пошел кромешный проливной дождь, который лил круглые сутки. Люди гибли. Вода пребывала. Дождь не прекращался. Разбухшие от газов труппы плавали на поверхности, и живые привязывали себя к ним, чтобы не утонуть. Мертвые тем самым спасали живых. Люди стали сходить с ума от недостатка сна, от голода и от круглосуточного пребывания под дождем. Пришла еще одна страшная напасть-голод. Сгруппировавшимся по возвышенностям людям было просто невозможно прокормить себя и свои семьи, к тому же пребывали все время под дождем. Особо остро голод чувствовался в больших незатопленных городах. Имея крышу над головой, но не имея съестных припасов, люди пошли на чудовищное злодеяние, которое я не могу себе представить-одни люди стали убивать других людей, чтобы съесть их. Дети убивали своих престарелых родителей, а матери меняли своих детей на хлеб, а потом сходили с ума, и в безумии накладывая на себя руки.

Голодные звери набрасывались на истощенных людей прям на улицах.

Дождь шел около полутора месяцев, и прекратился. Выглянувшее солнце осветило мокрую землю, покрытую телами людей, животных и птиц. В океане и морях плавали на поверхности целые незахороненные кладбища. Наступила жара, эпидемии, и мор. И большинство тех, кто выжил в Потопе, умерли от инфекций и болезней. Пандемии, косившие людей и в предпотопное время, снова открыли свои пасти.

А когда все эти напасти подошли к концу, оставив в живых совсем небольшое количество людей, напомнили о себе так называемые банкиры, пережившие Потоп. Эти люди имели власть над другими людьми в виде так называемых «денег», бумажных или не бумажных вещиц, которых получить можно было, если долго и упорно работать. Сложно это объяснить. Эти банкиры имели на руках огромное количеств этих денег. Эти странные люди с допотопным мышлением нажили себе такое количества денег просто-напросто обманывая других людей, давая им деньги, и через некоторое время требуя возврата тех же денег, но в большем количестве. Более того, за этот обман никто не наказывал, и он был абсолютно в порядке вещей. И этим обманом занимались их отцы, деды, прадеды. И эти люди стали требовать у других людей, чтобы именно их люди выбрали себе в свои предводители, то есть, чтобы люди их выбрали, чтобы подчиняться им. За это они предлагали эти самые деньги с тем условием, чтобы через какое-то время им отдали их в чуть большем количестве, чем взяли. Но меньше, чем отдали бы в другом случае. Какая-то, дикая, непонятная нам психология. Быть уверенным, что получат доверие и станут руководить другими людьми за то, что станут обманывать их меньше, чем обманывали всегда.

Но люди поступили иначе. Несколько представителей от разных мест Земли, встретившись в Иерусалиме, поняли, что деньги не могут быть главнее человека. Человеческая жизнь — вот что на самом деле представляет настоящую ценность. Они отменили деньги и банкиров, и провозгласили две заповеди из одной Великой Книги, по которым стоит жить. Первая заповедь со временем отошла в сторону, и осталась в умах и сердцах немногих. Вторая же осталась до сих пор, став главной. Заповедь эта-«Возлюби ближнего своего, как самого себя».

И в этот же день вода мирового океана, всё продолжавшая медленно подниматься, остановилась. Уровень мирового океана стал почти на 72 метра выше допотопного.

Этот день, день летнего солнцестояния, мы отмечаем, как первый день нашей новой послепотопной Эры.

Банкиры стали смеяться, и говорить, что идеализм и так называемая «политика», то, что в допотопном мире являлось искусством манипуляции одних людей над другими, вещи несовместимые. Избранные им ответили, что вся их «политика» привела к Потопу, и они сделают все, чтобы их потомки жили без «политики». Банкиры рассмеялись еще больше, сказали что деньги есть деньги, и отменить их также сложно, как и отменить воздух, и что они обождут это смутное недолгое время.

В это время еще выходили толстые книги с печальными финалами, и мне запомнилась одна из них, написанная на эту тему.

В ней рассказывалось как раз о банкире, ждущего, когда деньги и политика снова войдут в обиход, и все будет как в «старые добрые допотопные времена».

Он веселится с родными в своем обширном поместье в горной части одного из Британских островов, катается на лошадях, пьет старинное виски из бочек, которыми заставлены его подвалы. Его обхаживают слуги, это такие люди, добровольно отдавшие себя в подневольное состояние, и получающие за это деньги.

В какое-то время в доме заканчивается продовольствие. Он посылает за едой одного из слуг. Проходит время, а слуга все не возвращается. Посылает второго слугу, тот тоже не возвращается. Третьего, четвертого. И этих не дожидается. Наконец, голодный, банкир едет за едой сам. Он заходит в Дом Хлеба и Пищи, который раньше назывался «магазином», и видит лежащие там в большом количестве овощи, хлеб, конфеты, рыбу, мясо (тогда еще люди убивали животных и ели их).

Банкир набирает большое количества продовольствия, и спрашивает, сколько он должен за это денег. Ему говорят, что нисколько, и можно брать просто так столько, сколько ему и его семье нужно. Банкир говорит, что он «честный человек» и не потерпит за собой долгов. Он бросает на пол деньги, разноцветные бумажки с цифрами и портретами допотопных капитанов государств, и гордо уходит.

Деньги долго лежат на полу, пока маленькие дети не поднимают их, и не уносят играться с ними на улицу.

По дороге домой банкир встречает своих слуг, идущих по дороге с лопатами, инструментами для копания почвы. Банкир останавливает старинное передвижное средство на колесах, в которой едет по земле, и строго спрашивает слуг, почему они не вернулись домой. Слуги извиняются, и говорят, что больше им деньги не нужны, и они очень хорошо себя чувствуют в новых условиях жизни, и уговаривают своего бывшего хозяина не жить прошлым, и присоединиться к ним. Банкир желчно хохочет, говорит, что он человек умный, и понимающий, что скоро это неправильное время кончится, и наступит правильное, что «не надо ему вешать лапшу на уши». Слуги говорят, что помогают делать дома друг другу и другим людям. Стройматериалов бесплатных очень много, а рабочих рук не хватает, особенно каменщиков. Банкир зло кричит, что «бесплатно бывает только сыр в мышеловке» и что он и так каменщик, и уезжает. (Непонятный момент, как он может быть каменщиком, если он банкир? Очевидно, своеобразный символизм, который мы уже не поймем).

Через некоторое время от банкира уходят все слуги. Его жена теперь вынуждена сама готовить еду, сын подстригать газоны, а сам банкир чистить конюшню.

Он ездит за едой, оставляя всегда за нее много разноцветных бумажек — денег.

Однажды, подъезжая к Дому Хлеба и Пищи, «магазину», он увидел, что маленькие дети делают из денег летательные аппаратики и журавликов, и играются с ними, пуская их по воздуху. Он останавливает машину, и спрашивает их, откуда они их взяли. Дети отвечают ему, что они время от времени появляются в «магазине» лежащие на полу, и взрослые разрешают им, детям, с этими фантиками играться.

Банкир понимает, что это его деньги, он ругается и повышает голос на детей.

«Это деньги! — кричит банкир. — понимаете, деньги!»

«Нет! — отвечают ему дети, — это разноцветные фантики и бумажки, из которых так весело делать журавликов, и пускать их по ветру!»

«Это не фантики и бумажки, — трясется от гнева и ужаса банкир, — это деньги! И их не нужно пускать по ветру в виде журавликов, к ним нужно относиться с уважением и любовью, как относились к ним мой прадеды, дети и отцы!»

«Лучше бы ваши прадеды, деды и отцы относились с уважением и любовью к своим детям, и не вбивали бы им в головы такую чушь!» — ответили банкиру дети.

Потрясенный, банкир едет домой. В течение нескольких месяцев он превращается в седого как лунь и согбенного старика, потерявшего смысл жизни. Пытается узнать, как обстоят дела у других банкиров, и узнает, что кто-то уже сошел с ума, кто-то умер от горя, кто-то наложил на себя руки, не приспособившись к реалиям новой жизни. Его дальний родственник, тоже банкир, сжег себя в собственном доме вместе с деньгами. Герой книги понимает, что он один из последних банкиров на земле, если не самый последний. Сын его уходит учиться на инженера. Жену зовут на фабрику по производству одежды, так как она отличается хорошим вкусом и из нее выйдет хороший и тонкий модельер. Самого банкира зовут учить других людей по уходу за лошадьми, которые были его, банкира, слабостью, ведь он держал большую конюшню, и знал о лошадях почти все. А лошади были очень нужны, так как большинство заводов по производству машин были разрушены землетрясениями и уничтожены Потопом, и неизвестно было, когда они снова возродятся.

После долгих уговоров жены и сына банкир дает свое согласие. Уже перед выходом из дома банкир просит подождать его, так как ему надо еще «сделать одно дело», и уходит к себе в кабинет.

Жена и сын долгое время ждут отца семейства, после чего поднимаются к нему в кабинет. В кабинете открыта бронированная комната-сейф, и там на груде пачек денег, на множестве разных минералов, оправленных золотом, которые почему-то так ценились до Потопа, раскинув руки, словно пытаясь обхватить все это, лежал мертвый банкир, так и не сумевший расстаться с тем, что он больше всего ценил в своей жизни.

Не смог проститься с допотопьем.

Люди стали жить и работать друг для друга. Стало подниматься сельское хозяйство. Отстраиваться разрушенные города. И сохраняться затопленные. В лабораториях был изобретен специальный раствор, пропитав которым подводные здания позволяли им не разрушаться под воздействием воды. Разрушенные же здания в точности восстанавливались. В подводных городах провели электричество, и теперь по подводным улицам и площадям уже плавали, а не ходили. Были переименованы месяцы, которые раньше носили имена старинных владык. Они получили названия городов, разрушенных Потопом. Первый месяц, начинавшийся в день летнего солнцестояния, стал Йорком, в честь Нью-Йорка. За ним идет месяц Лисса, в честь Лиссабона, за ним-Байрес, в честь Буйнос-Айреса. Со дня осеннего равноденствия до дня зимнего солнцестояния — Амстер, Брюс, и Копен. С зимнего солнцестояния до весеннего равноденствия месяцы Рим, Пари и Питер, в честь Санкт-Петербурга, в котором познакомились мои родители. Потом месяцы Берли, Шанхай и Сидней. Затопленные Афины, некогда столица Греции, увы, своего месяца не получила. Может от того, что затоплена частично.

Уже через пару десятилетий наука достигла допотопного уровня, а потом очень быстро обогнала его. Первая послепотопная ракета отправилась на Луну. Потом на планеты Солнечной системы. На Луне была создана искусственная атмосфера, её заселили людьми. Затем настала очередь Марса. С Венерой было тяжелее, но там выросли большие поселения под величественными куполами. Жаркий Меркурии был первым, который был освоен внутрь. Затем покорились землянам большинство спутников Юпитера, Сатурна, Нептуна, Урана и Плутона. Следующим шагом было преодоление скорости света и полёты на дальние планеты и создание космических станций.

Стремительно развивалась и медицина. Увеличилась средняя продолжительность жизни, которая была уже не 70—80 лет, как в допотопье, а 130—140 лет. Отец мой говорил, что видел на Кавказе человека, которому было 183 года. На смену тяжелому физическому труду пришел труд роботов.

Но со всеми этими успехами пришли свои трудности. Стали появляться люди, которые пытались всех заставить думать, что они особенные, и которые говорили, что «мы знаем как надо, и куда надо идти». Это были люди, старавшиеся подчинить себе других людей, привить им свои, не самые хорошие мысли, и презирающие людей, которые думали иначе, чем они. Они радовались, когда люди, подчинившиеся им, хвалили их, и раздражались, когда другие люди не понимали того, что они якобы выше и лучше других. Некоторые из них предлагали снова, как и в допотопные времена, вернуть «деньги». Сначала на их агрессию отвечали любовью и пассивностью, ибо нельзя отвечать плохим на плохое. Но когда они силой попытались взять так называемую «власть» в свои руки, пришлось ответить, чтобы не допустить страшных и чудовищных последствий. Этих гордых людей и их приспешников схватили, и посадили в дома исправления. Раньше, в допотопные времена, дома исправления носили название «тюрем». Исправиться в них было практически невозможно. Из этих тюрем люди выходили еще больше озлобленными и агрессивными, и способные на еще худшие преступления. Новые дома исправления предназначались действительно для исправления. Большие одиночные камеры с маленькими бассейнами и просторными балконами, где человек мог в течение нескольких лет подумать о том, в чем он был неправ. С развитием астронавтики более опасных преступников стали отправлять на далекие необитаемые планеты и астероиды с атмосферой.

После появления этих людей, зацикленных на своих идеях, общество пришло к выводу, что вмешательство во внутреннюю жизнь личности, навязывание ему своих мыслей и идей есть преступление пред человеком. Ибо человек-вершина мироздания, об чем писали даже допотопные мыслители и философы. С мониторов исчезли передачи, так или иначе навязывающие определенную точку зрения, в которых производились дебаты, или какие-то споры. Исчезли передачи, в которых бы в том или ином качестве употреблялось бы насилие. Это могло испугать людей, а у некоторых даже могло вызвать новую вспышку насилия. В школах перестали ставить отметки, так как ребенка могло обидеть, что у его сверстника оценка выше. Не надо было допускать, чтобы он мог подумать, что кто-то лучше его. Каждый человек должен знать с детства, что нет таких, кто хуже, а все они лучшие. Как говорил очень хороший религиозный проповедник: «Бог любит каждого человека больше, чем всех остальных!».

Ушли в небытие странные допотопные игры, где люди радовались, что они в чем-то превосходят других. Например, игра в пихание мяча ногами, когда одна команда радовалась, что запихала другой команде больше мячей. Исчезли так называемые спортивные Олимпиады. Исчезало все, что приводило к выпячиванию своего «я», и расцветал гуманизм и любовь к ближнему.

Религиозных деятелей попросили также не навязывать свою веру другим. Они вели службы, говорили о Боге в церквях, мечетях и синагогах. Но нельзя было просить и тем более наставать прочитать ту или иную книгу, просить соблюдать пост или ходить на службу. Человек имел полное право сходить на службу, пойти в библиотеку и ознакомиться с книгой, в которой была та или иная точка зрения. Но САМ! Он должен был открывать это для себя сам, а без навязывания извне. На службы в религиозные заведения стали ходить всё меньше и меньше, и слово «БОГ» потихоньку вышло из обихода, хотя многие верили в какую-то силу, которая стоит выше человека. Первую заповедь, которую провозгласили в послепотопные времена, «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим» со временем перестали употребляться. Её во всем сменила вторая «Возлюби ближнего своего как самого себя», которая стала первой и единственной. А слово «Бог» сменилась на слово «природа», и стали говорить не «Бог любит каждого человека больше всех остальных», а «Природа любит каждого человека больше всех остальных».

Сегодня на прогулку взял с собой Пигву. Мы поднимаемся вверх к северной части. Остров напоминает мне родинку на шее Зои в виде неправильной капельки. Узкая верхняя часть и широкая, примерно с полторы мили, нижняя. Я не знаю, где тут север и юг, поэтому могу предположить, что капля лежит на боку. Остров возвышается метров на сто над океаном своей узкой частью, и спускается и расширяется вниз прямо к самой воде. Если бы здесь были зимы, и были лыжи, можно было бы устроить очень хороший слалом. Раньше я всегда был спокоен к лыжам, но сейчас вспоминаю их с какой-то особенной теплотой. Но здесь зим не существует. Так же, как и не существует лета, не существует весны и не существует осени. Одно сплошное непонятное межсезонье. Температура здесь никогда не падает ниже пятнадцати градусов. И никогда не поднимается выше восемнадцати. Сутки здесь длятся где-то около двадцати одного с половиной часа. Такого понятия как вечер или утро почти не существует. Полностью темнеет и светлеет где-то за шесть с половиной минут. Вот мы дошли до самого верха. Под нами внизу стоит океан. На моей родине, на Пелопоннесе, я вот часто стоял также, наблюдая как сходятся на горизонте нежная лазурь неба и темная синева океана. Сейчас я смотрю, как соприкасается два оттенка серого. Первое время я не переносил эти пейзажи и эту природу. Сейчас я отношусь к ней с нежностью и состраданием. Как к ребенку из допотопной книжки, который вырос в подвале, никогда не видел красок и не знает, что такое ласка и доброта. Пигва навис над пропастью, и гудит еле слышно, как шмель. Я начинаю, глядя на горизонт, вслух читать стихи. Однажды я не говорил несколько месяцев. В первый мой год пребывания здесь. А когда попытался что-то сказать, из горла вырвалось только какое-то сипение. Связки от бездействия ослабли, как мускулы без тренировок. Губы еле двигались. Язык казался чужеродным элементом. С того дня я принял решения заниматься речью каждый день. Я вижу вдали точку. И я знаю, что это за точка. Я поднимаю руки к небу и радостно декламирую Данте.

Точка быстро выросла, и превратилась в космический челночек, который, пролетев над нами, стал приземляться на площадку возле моего дома.

— Пойдем, Пигва, Гости с Земли прилетели!

Мы стали спускаться к дому. Сердце моё бьётся сильнее и сильнее. Ведь сегодня может быть мой последний день на острове. Сейчас я подойду к челночку, и робот, ведь для этой цели пошлют говорящего робота, скажет мне что срок моего наказания подошел к концу. Проходя мимо продолговатых камней, я посмотрел, не дали ли всходы косточки, которые я поливал. Нет. Не дали. Да и зачем они мне теперь, ведь я уже могу через час лететь по направлению к Земле!

Но на всякий случай посмотрел.

Спускаемся все ближе, и сердце мое начинает падать, когда я вижу, что роботы выгружают из челночка множество ящиков с продовольствием, одеждой, и заказанные мной книгами. Это значит…

Роботы заползают в чрево челночка, вход в нижний отсек закрывается, и челночек поднимается в воздух.

— Подождите, подождите! — кричу я челночку, и бегу к дому. Несколько раз падаю, встаю, и снова бегу, бегу…

И вот я стою на площадке в клубах пыли, и плачу. Значит, еще минимум год мне здесь читать стихи над океаном. Через некоторое время я смахиваю слезы и прошу Пигву помочь мне занести ящики в дом. Среди продовольствия обязательно будут фрукты. А в этих фруктах обязательно будут косточки. А эти косточки можно снова посадить…

И кто знает, может, именно эти косточки прорастут?

Мои отец и мать познакомились в Санкт-Петербурге. Так как город в своё время был затоплен при Потопе, ему оставили оригинальное название. Точнее, сохранили в названии «Санкт». Незатопленные города, увы, лишили «святости».

Петербургский Эрмитаж, затопленный, как и весь город во время Потопа, через пару веков был полностью восстановлен. Пропитаны раствором оставшиеся стены, чтобы не разрушались под водой. Заново отстроены разрушенные помещения. Картины, изображения, написанные разноцветными красками на кусках материи, растянутых между деревянными сколоченными досками, увы, спасти не удалось. Вода уничтожила их. Сейчас в водонепроницаемых освещенных нишах за стеклами висят точные копии погибших картин. Но статуям, покрытым специальным лаком, вода нипочем. Как отец любит плавать между подсвеченными со всех сторон произведениями искусств в Греческом зале!

Как-то, полюбовавшись любимыми статуями, отец поплыл просмотреть залы с европейскими изображениями. Ему особенно нравилась одно. Молодой человек с обритой головой, стоя на коленях обнимает ноги старику, который с нежностью обнимает его. Справа на это с укором смотрит бородатый человек. Еще присутствует человек в чёрном головном уборе. Два малозаметных лица в темноте. Все прячут руки, словно боясь подать их для приветствия, как было принято в то время, и только руки старика, освещенные какой-то нежностью, с любовью лежат на плечах молодого человека. Отца картина завораживала, и почему-то не давала покоя голая пятка в левом нижнем углу.

— Рембрандт Харменс ван Рейн. «Возвращение блудного сына» — внезапно услышал отец.

Он обернулся. За его спиной, плавно и медленно делая движения руками и ногами, чтобы удержаться на одном месте, улыбалась девушка. Отец взял девушку за руку, и поплыл в Греческий зал, где рассказывал ей о Праксителе до тех пор, пока в «подводных выдрах» не стал кончаться кислород.

После этого они вместе обедали в ресторане гостиницы «Астория», и смотрели, как в оконное стекло стучатся носами рыбы.

— Я бы хотел приготовить ее для вас! — проговорил отец.

— Я как-то один раз ела рыбу, и мне понравилось. — задумчиво ответила девушка.

— Если бы вы знали, как хорошо я жарю рыбу на углях…

Как и отец, девушка считала себя человек с национальностью. Если отец сказал, что он грек, то девушка назвала себя русской, и сказала, что тоже в какой-то степени Хранитель. Специалист по русской и европейской культуре. Но её знания никому не нужны, и она думает о получении другого образования, потому что так хочется делать что-то хорошее другим людям.

— Не надо получать другого образования, — сказал отец. — Просто будьте моей Женщиной, и тоже становитесь Хранителем!

Девушка засмеялась и… согласилась.

Так моя мама стала Ахатой Адамиди.

Первый ребенок, мой старший брат, появился, когда мама с папой были совсем молодыми. Маме 35 лет, а отцу 39. Его назвали Димитрос. Так же, как и старшего брата отца. Так же, как и деда. Так же, как и прадеда. Так же, как и всех первенцев мужского рода Адамиди едва ли не от самого Потопа. Так называемое «фамильное имя». Отец сердился, когда мама шутила по этому поводу.

Димитрос рос высоким и смышленым ребенком, любознательным и схватывавшим все на лету. На него возлагали большие надежды, что он станет настоящим Хранителем. К десяти годам мой брат знал не только историю Греции, но и историю многих затопленных городов, куда часто плавал с дядей Димитросом. Но он так и не оправдал возложенных на него надежд. Через какое-то время его перестали интересовать сами затопленные города с их историей, а стали интересны батискафы, в которых он по этим городам плавал, а также строение геликоптера, воздушных катеров и ракет. Обнаружив в подвале дома старый микроскоп, он не отходил от него, и часами мог рассматривать лист оливы, сброшенную кожицу ящерки, листья с дерева или сравнивать искусственное волокно одежды с тканью туники, которую мама, как настоящий Хранитель, сама ткала на точной копии допотопного ткацкого станка. Искусственному волокно казалось брату гармоничнее, и не таким грубым, как творение материнских рук. В поздних классах школы мир физики, химии, и особенно микробиологии полностью увлек его, вытеснив историю родной земли, литературу и искусство, которое пытались привить ему родители с дядей. Он перестал говорить на греческом и русском, на котором в семье говорили регулярно, отдав предпочтение Общеанглийском. Брат стал проводить почти все время на станции в Антарктиде, где создали особую школу для юношей и девушек, имевших склонности к микробиологии и точным наукам. А через несколько лет его и наиболее способных учеников отправили стажироваться на Европу, спутник Юпитера, где под толстыми километрами льда и воды, на самом дне, была научная станция. Целый небольшой город под колпаком с домами, улицами, и небольшим лесом с полянами для прогулок и пикников. Отец с грустью говорил, что хорошо хоть, что отослали на спутник, носящий греческое имя. Потом брата отправили на одну из экзопланет Кеплера. Димитрос стал появляться на Земле раз в несколько лет. Это хорошо. Некоторые ученые, отправившись на далекие планеты и станции, не прилетают вовсе.

Больше всего родные грустили не оттого, что редко видели сына. Больше всего они грустили, что матери не удавалось снова забеременеть, не смотря на регулярный прием специальных пилюль. Они уговаривали старшего брата отца, тезку моего старшего брата дядю Димитроса, начать отношения с женщинами, чтобы появились наследники, которые в будущем могли бы стать Хранителями, но дядя женщинами интересовался только с интеллектуальной точки зрения.

И в прекрасное для человека время, между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, уже не первой молодостью, но еще и не зрелостью, у моих родителей родился я.

Как только стало известно, что будет мальчик, мать с отцом принялись спорить об имени своего будущего ребенка. Точнее, они были почему-то уверены, что будет девочка, и сошлись на старинном имени Мария. Но оказалось, что их ожидает не девочка.

Отец хотел назвать меня Зебеди или Аполлонносом. А больше всего дать мне имя своего любимого героя Одисеусса. Мать хотела имя, которое, как ей казалось, ранее никогда не встречалось. Миринкуно. Она его сама придумала.

И вот, на четвертый день после Нового года, дня летнего солнцестояния, в начале месяца Йорка, в год 825 от Потопа, я появился на свет. Мать, когда ей первый раз меня дали на руки, вдруг завизжала от радости: «Пушкин! Пушкин!». Принимающие роды сначала не поняли, в чем дело. Оказалось, я был очень похож на ее любимого поэта Александра Пушкина. Я родился с черными вьющимися волосами, широкоглазый, смуглый, и с большими ноздрями. Отцу имя понравилось. Его носило когда-то в Греции много хороших людей. И еще какой-то завоеватель, который умер совсем молодым. По нашим годам так просто подростком.

В допотопные времена таких людей называли «зодчими». Они проектировали дома. Дома, храмы, пирамиды, акведуки. После чего большое количество людей, многие из которых насильно заставляли работать, годами вручную (!) тесали камни, бревна, били в особых помещениях молотками по раскаленному железу, придавая ему нужную форму, как дядя Абу. Годами, десятилетиями они делали одно здание. Сейчас все было, конечно, по-другому. Множество роботов, словно трудолюбивые пчелы из нашей рощи, весело летали по воздуху, повинуясь быстрым пальцам этого человека, бегающим по фиолетовым голографическим чертежам.

Одни роботы делали железный каркас, другие клали на него прочную пленку, которую другие роботы тут-же заливали специальным составом, моментально каменевшим на глазах. Иногда этот человек отрывался от работы, что-то думал, затем снова бегал пальцами по воздушному чертежу, и некоторые детали, поверхности тут-же сносились, и через несколько минут приобретали иные формы. Этот человек, довольно молодой, совсем не стеснялся своих выпавших на макушке волос. Так ходят люди далеко в годах. Обычно люди его возраста мажут темя мазью, от которой волосы снова вырастают, и куда гуще, чем раньше. Хотя бывает и наоборот, люди с волосами мажут голову, чтобы волосы выпали, и ходят так с голыми головами пока не надоест, и им снова захочется отпустить волосы. А этот, очевидно, ничем свою голову не мазал. Ветер трепал его клочья волос, которые полукругом окружали безволосую блестящую макушку, а он радостно водил пальцами по чертежу. Этот человек строит жилище для нас, маленьких жителей планеты Земля. Скоро наш новый дом Дом Для Ребенка будет гармонично вписан в местность возле Триполиса, и его совсем нельзя будет отличить от соседних гор.

Старый Дом Для Ребенка был похож на огромного белого броненосца, спрятавшего голову в панцирь, на котором, словно леденцы, были разбросаны окошки с разноцветными стеклами, в точности повторяющие карту крупных звезд висящего над ними неба. Броненосец этот стоял на четырех небольших горках, прочно вцепившись в их верхушки четырьмя лапами-стояками, внутри которых находились прямоугольные кабинки-лифты, которые поднимали учителей, роботов, и нас, пару десятков детей Пелопоннеса, в сам Дом. Там были большие комнаты, в точности воссоздающие климат и природу заснеженного севера, тропиков, пустыни, бассейн с небольшим айсбергом, и водопад, в котором мы плескались и шалили в специальных костюмах. Сейчас этих никому не нужных помещений нет. Как и самого здания. Роботы за несколько часов все разобрали и отправили на переработку. Зачем это нужно, если можно спокойно сесть в хороший геликоптер, и через полчаса уже стоять на настоящем айсберге, и наблюдать за неторопливыми моржами, юркими тюленями и грандиозными китами. Стоять на гребне бархана в пустыне, и махать радостно проходящему вдалеке верблюду, или лететь над Амазонкой и смотреть на крокодилов, похожих сверху на серо-зеленые бревна.

Появится зал с резкими перепадами давления, чтобы мы привыкали в долгим межгалактическим перелетам. Появится комната-аквариум с вихрящимися течениями и штормами, в котором бы будем плавать в батискафе. А главное, будет большой зал с невесомостью. Ну и конечно, комната для гармонического воспитания с ее красками, материалом для лепки, доской для стихов и термовоксами для музицирования останется неизменной. Куда ей меняться? Да и зачем?

Все радостно наблюдали над рождением нового Дома Для Ребенка. Все, кроме меня. И Люми, который увязался за мной и от которого я никак не мог отделаться. Он всегда ко мне тянулся. Больше всех. Люми ребенок с небольшими психическими проблемами, и ему достаётся больше всех любви. А я меня считают «ребенком с трудным характером», и часто проводят с родителями разговоры. Считают, что они дают мне ненужные знания, которые приводят к столкновениям и ссорам. Например, я всегда делаю замечания. Когда другой ребёнок или педагог, допустим, говорят вместо «Я иду домой» фразу «Я идёт домой», или «Мне ходить домой», я всегда этого человека поправляю, и говорю, как говорить правильно. От этого всем обидно. Или на уроке стихосложения стал говорить, что мы занимаемся рифмовкой, которая не имеет никакого отношения к настоящим стихам. Ну что это такое — «Привет! Обед?», «Нужен ужин?», или «Есть поесть?». Я всегда говорю, что речь человека должна быть красивой и внятной, как меня учили родители. Однажды, когда кто-то в очередной раз поставил не тот падеж или неправильно составил предложение, я так рассвирепел, что оторвал игрушечному медведю лапу. Педагоги, которым далеко за сотню, говорят, что на своём веку не помнят подобных случаев. Я нахожусь на некотором расстоянии от всех. Я не играю с другими детьми во «фьють-фьють», и не делаю из апельсиновых корок зубы и не рычу со всеми, бегая на коленях по полу. Был у меня один товарищ, да и тот улетел в космос.

Ко мне тянется только Люми. Даже не знаю, что он во мне нашел.

И сейчас Люми сопел за моею спиной.

Вот он, черный блестящий геликоптер архитектора! На выставке мы с дядей Димитросом и Вини летали на таком. Улететь на чужом геликоптере? Это не умещается в голове. Но похищение коров Аполлона Гермесом полностью захватило мое воображение. Я повернулся. Люми улыбался во весь свой огромный рот, из которого торчали неровные, похожие на валуны, зубы. Нос, похожий на огурец с торчащей из ноздри коричневой неприятной тонкой субстанцией. Мокрые, липкие губы. Большие добрые широко расставленные глаза. Нависший над ними крутой крепкий лоб. Взгляд как у теленка. Наверное, у коров Аполлона был такой же взгляд. Отобрать лишнюю хромосому медицина не в состоянии. Я хочу его прогнать, но Люми улыбается, и мне становится его жалко. «Хочешь на Плутон, Люми?». Люми радостно кивает головой.

Сидения просто потрясающие, словно в воздухе сидишь. Отвечаю системе управления, что мы друзья архитектора. Люми мычит, будто подтверждает мои слова. Женский голос желает нам приятного полета. Сейчас начнется! Сначала по низу, по низу, под горами, под горами, чтоб никто не заметил. Потом повыше… и через десяток миль набираем высоту! Ух! Люми застонал. Что, никогда не втягивало при перегрузке? Мало катали родители по воздуху? После выхода из стратосферы я развеселился так, чтопозволил себе такие кульбиты, что женский голос долго умолял быть поаккуратнее, и не шутить так. А Люми смеется! Два зуба торчат, нос дергается и морщится, а он хохочет и хохочет, слюна во все стороны, монитор забрызган, а ему все неймется! Славный он все-таки, Люми! И добрый. Скоро будем на Плутоне, дружок!

До Плутона мы, в общем, так и не долетели.

Мы даже к Луне не приблизились.

Главный вопрос был, как в нашем Обществе Высокой Анархии могло прийти в голову взять чужое. К тому же я негативно повлиял на Люми. После того, как нас поймали он взобрался на робота-садовода, мычал, жестоко бил его ногами по пластиковым бокам, выдрал с корнем антенну, и, указывая пальцем в небо, приказывал улететь.

Мой поступок назвали «преступлением».

Но тяжесть за него легла на плечи родителей, после того как я рассказал, что хотел быть похожим на Гермеса, который похитил коров Аполлона.

Родителям сделали замечания, что подобным допотопным книгам не место в воспитании современного ребенка. Теперь уже не я был преступником, а Гермес, совративший меня с пути истинного, а я переходил на позицию пострадавшего. А Люми? А Люми родители больше никогда не привозили в Дом Для Ребенка. Как, впрочем, и меня.

В виду моего своеобразного впечатлительного, легковозбудимого и нервного характера, психологами было вынесено решение, что мне лучше обучаться дома. Я был счастлив.

И родители, кстати, тоже.

Если бы Пигва был котом, он наверняка бы потерся о мои ноги. Если бы собакой, то слизывал языком слезы с лица. Если бы птицей… Но Пигва был всего лишь на всего роботом. Просто роботом.

Я смотрю на площадку, уставленную серебристыми контейнерами, вписавшимися в блеклый местный пейзаж. Сейчас нам с Пигвой убирать их в дом и спускать в подвал. Этот факт кажется мне каким-то неестественным, и внезапно понимаю, что я никогда не убирал контейнеры. За нас с Пигвой это делали роботы, которые их привозили. Они также проверяли все приборы в доме, в том числе Пигву, чинили неполадки, проводили полную дезинфекцию, брали у меня анализы и делали медицинский осмотр. Записывали послание родным. Все это они должны были сделать перед тем, как улететь. Может, сейчас вспомнят, что не всё сделали, и вернутся?

Но челнок не возвращается.

Долго перетаскиваем с Пигвой контейнеры в дом. Я что побольше и потяжелее, он что поменьше и полегче. Проверяю коробки. Сухая картошка, галеты, соль, сахар. Витаминизированные таблетки. Черный и зеленый чай. Порошковый сок. Помещающиеся в ладонь кругляши пицц с розово-желтыми разводами. Положишь такой кругляш в печь, дашь команду, и меньше, чем через полминуты перед тобой большой, с полметра в диаметре, круглый лист ароматного горячего хлеба с искусственным сыром или тофу. Молоко ни разу не присылали, хотя всегда просил о нем. Так же, как и рыбу. Зато много банок с морской капустой, баклажанами, патиссонами, свеклой, луком, морковью, чесноком, яблоками, персиками, вишней. На острове я ем намного меньше, чем до прибытия на него. Может, просто воздух здесь питательный какой-то, или иные причины, не знаю. Остается много из того, что привозят на год. Остальное копится и копится.

Несколько ящиков заносим в Гостиную, в которой правда, никогда не было Гостей. В одном контейнере одежда. Свободные штаны, балахоны, рубахи и свитера. Исподнее белье.

А вот в этом ящике должны быть книги. Так оно и есть.

Помню, когда приговор мне был вынесен, и я собирался на остров, я заключил в большой кристалл огромное количество мировой литературы. От Ветхого Завета до наших дней. Можно сказать, от Потопа до Потопа плюс современное время. А также невероятное количество изображения картин, статуй, записей всевозможных композиторов, песен разных веков и народов. Еще самоучители всевозможных языков, много биографий и жития святых. Даже сказки загрузил. В общем, культурную историю человечества в довольно сжатом виде. Этот кристалл полетел обратно из Фуздела в Калавриту с другими неразрешенными вещами. Когда я прилетел сюда, мои вещи умещались в небольшом кофре. Икона Пресвятой Троицы, стопочка изображений близких, несколько толстых блокнотов и стилусов, флаг «Ла Фениче» и еще несколько вещей, напоминавших о Греции и Земле, которые я сунул внутрь кровати, даже не разворачивая. Первые книги пришли через год моего пребывания на острове, в первой посылке. Альбом изображений «Вымершие птицы и их клоны» и книга под названием «Как увеличить позитив». Что у нас на этот раз? Так, «Антология предпотопной драматургии», сборник стихов поэтов первого века после Потопа, и «Радость каждый день при приближении ближнего». Нашли что прислать. У меня ближний только Пигва, а я его и без вас люблю.

Ищу послание от родных. Его нет. По несколько раз перерываю всё.

Нет послания. Никогда такого не было. Накатывают слёзы, и я пытаюсь их сдержать.

Ставлю книги на небольшие полочки. Глажу корешки моих фолиантов. Моих дорогих друзей. Я люблю материальную книгу. Эти буковки, похожие на насекомых, которые соединяются в звуки и слова. И часто бывает, что каждый раз эти жучки переползают с места на место, и несут другой смысл. Которые соединяются в Язык, из-за которого, можно сказать, я и нахожусь здесь. «В начале было Слово…». Я считаю книги, хотя прекрасно знаю их количество. Двадцать три. Вспоминаю библиотеку, доставшуюся мне в наследство от дяди Димитроса и Ионы. Ну, тогда он не был Ионой, он был Вини.

Прекрасная библиотека!

Я никогда не забуду этот день, изменивший мою судьбу.

Как я говорил, родителей настойчиво попросили убрать из моего воспитания допотопные книги. Про просьбу быстро забыли, тем более я перешел на домашнее обучение.

Книги я любил всегда, а библиотека дяди Димитроса, наша родовая библиотека, была одной из любимых мест на Земле. В то утро я прилетел в Калавриту.

Дядя Димитрос с Вини спят на большой кровати, стилизованной под допотопное время. Жилистый Вини лежит спиной к дяде, который, чуть приобняв его полноватой рукой, как всегда, с небольшим присвистом похрапывает. Дядя Димитрос и Вини не интересуются женщинами. Недавно я пошутил, и запустил им спящим под одеяло нескольких змей. Было очень весело!

Аккуратно, чтобы не разбудить их, я тихо прохожу в библиотеку, и снова нахожусь в окружении книг. Одно дело читать книгу в голографии сюэкля, а другое дело, открыть ее и быть с нею наедине. Вдвоем. Без голографии и сюэкля. В этом есть какое-то таинство. Какая-то чистота и глубина. Как же сложно это объяснить тем, кто этого не понимает.

Я в большой комнате со стеллажами, доходящими до потолка, почти полностью заставленными книгами. Некоторые из них не прочтешь по сюэклю. Их просто там нет. О них забыли и прошло много лет, когда умер последний человек, знавший их содержание. Хотя дядя с Вини, наверное, всё прочитали. Осторожно, стараясь не шуметь, поднимаюсь вверх по ступенькам на узкий балкончик, ремешком опоясывающий комнату. Я медленно иду к угловым стеллажам. Там находятся не современные книги со страницами из тончайшего пластика, которых почти нельзя порвать, с объемными изображениями и ожившими частями сюжета, а книги, пропитанные специальным раствором, чтобы не рассыпаться. Книги, для создания которых специально валили и уничтожали деревья. Книги, которые начали жить в совсем другой эпохе. Книги, которым по тысяче, а некоторым и больше тысячи лет. Книги, про которые мне говорили, что ещё рано их читать. Многие книги я пытался штудировать, и действительно ничего не понял. Это обидно. Зато почти в каждой книге есть замечательные картинки. Я вынимаю наугад тонкую высокую книгу. На тёмно-охристой обложке выцветшие желтоватые буквы. Это латиница, но не Общеанглийский. И не испанский. Хотя буквы те же. Иоган Волфганг Гот. «Реинек Фухс». Интересно, что это значит? Можно, конечно, направить на буквы сюэкль, но тогда разрушится тайна. И отец всегда учил, что куда интереснее до всего доходить своим умом. Медленно открываю книгу. На меня с гравюры смотрит благородное лицо жившего много веков назад автора с умными глазами, глядящими куда-то вбок, словно его отвлекли только что чем-то интересным. У человека крепкий подбородок, и зачесанная назад высокая прическа. Судя по всему, это Иоган Гот. Ну и фамилия, однако. Книга лежит у меня коленях. Я собственной кожей чувствую ее кожу. Мы соприкасаемся и дышим друг другом. Книге больше тысячи лет. Семь-восемь современных жизней. Кто брал ее в руки за это время? Сколько человек? Как она пережила Потоп? Сколько людских гибелей и смертей она видела? Как она попала к нам в библиотеку?

Об этом уже никто не узнает.

В этом кораблике, летевшем в мои руки долгие века, много рисунков, и перед каждой белесый полупрозрачный листик, словно затвердевший дым. Рисунки по технике очень похожи на рисунки из испанской книги про высокого старика в железной защите на исхудалом коне, и его друга, полного человечка на ослике. Я даже знаю, что рисунки, выполненные в такой технике, называются «гравюрами». Рассказы мамы и Вини об этих временах, быте и художниках явно идут мне впрок. Я смотрю на гравюры и не могу поверить. Кажется ли это мне? Вроде, люди, одетые частично в старинную допотопную одежду, только… это звери, а не люди! Приглядываюсь и понимаю, что мне ничего не кажется. Эти «люди» действительно звери. Нечто подобное я уже видел. Мама объясняла мне, что на таких рисунках звери могут символизировать людское общество и негативные стороны этого общества, называемое тогда «пороками». Через все гравюры проходит один и тот же персонаж. Это лис. Судя по всему, он из породы так называемых «плутов». Вот этот хитрый лис сидит, также, как и я сейчас, с книгой на коленях, со скрещенными руками. И смотрит на другого зверя, который, сняв шляпу, склонился перед лисом в поклоне. Дядя говорил, что древние кланялись чаще не от искренней любви, а для того, чтобы все больше утвердить тех, кому кланялись, в мысли, что тот намного больше знает и умеет, чем тот, кто кланяется. Вот лис уносит со стола людей кусок жаренной птицы. Говорят, что и на земле в каких-то местах жарят и едят зверей и птиц, но это, конечно, неправда. Вот лис выходит из пещеры с так называемыми «сокровищами», кувшином, судя по всему, из золота, медь и железо почему-то не так ценилось у допотопных. Людей с этими кувшинами и кусками минералов, как писал, любили больше. Даже не любили, а «уважали». Этим словом обозначалось искусственная замена любви. Очевидно, зверь кланялся перед лисом по этой причине, что у лиса были кувшин и минералы, а у него не было. Вот лев с львицей. Лев с ободом, из которого в разные стороны торчат штыри. Обод называется «корона» и символизирует солнце. Якобы лев «светит» всем. Смешно. Почему не крыса? Обезьяна кричит. Осел с пером за ухом. Как завораживают эти картинки! С какой точностью прописаны люди за этими зверями! Вот лис крепко целует зайца в шею. Любовь-великая вещь, и даже эти звери-«пороки» не могут без нее обойтись. Наверное, лис давно не видел близкого друга зайца, и очень рад встрече. Какой-то зверек, наверняка, тоже их друг, заглядывает вдалеке в дверь. Зайцу рада и жена лиса, сидящая на полу, и гладящая зайца по ноге, протянув к нему открытую пасть. Очевидно, тоже хочет поцеловать. Рады и дети их, забавные добрые лисятки, лежащие на лапах мамы-лисицы. Лис целует дорогого друга крепко-крепко. Прямо в шею, и так сильно, что его темная слюна течет по груди зайца. Внизу, у ног лиса, художник нарисовал череп и две косточки. Это символ смерти. Очевидно, целующийся лис попирает череп с костями, символизируя победу любви над смертью. Но почему на стене висят другие черепа? И большой нож. Я замечаю, что заяц совершенно не рад крепкому поцелую. До меня доходит, что темная жидкость, текущая по груди зайца, это вовсе не лисья слюна. Это кровь. Зайцу перегрызли горло, чтобы съесть, и череп его повесить к другим черепам на стенку. Мне становится дурно, и хочется на воздух. Лисица вовсе не хочет целовать зайца, она его придерживает, чтоб тот не вырвался, и скалится, предвкушая вкусный обед. Зайца загрызет и съест эта кровавая семейка! И никто не поможет бедному зайцу… Слезы льются у меня из глаз, и я вскрикиваю. Но неужели так вообще может быть? Кто-то умирает, а рядом сидят, наблюдают и смеются над смертью. Смеются! Я рыдаю в голос, и отбрасываю книжку. Сюэкль мой пищит. Ко мне подбегают, и начинают успокаивать. Затем в лицо мне летят брызги воды.

— Слава Тебе, Господи, он пришел в себя! — раздается радостный возглас Вини. Он никогда не скажет: «Хвала Разуму!», как обычно сказали бы другие в подобной ситуации. Он говорит: «Слава тебе, Господи!» или «Слава Богу!». В редких случаях «Хвала Небесам!». Вини является «верующим».

Дядя прижимает меня к своей полной мягкой груди. Он тяжело дышит. Через некоторое время он медленно расслабляет свои объятья, обхватывает кистями рук мое лицо, и приближает его к своему. Лицо его мокро от испарины. В глазах стоят слезы. Пухлые мясистые губы дрожат, словно лопухи под ветром.

— Александрос… Ангел! Ангел мой! — через силу выдавливает из себя дядя.

— Посмотри, Димитрос, Каульбах действует на нашего мальчика похлеще Гойи! — в руке у Вини поднятая с пола высокая темно-охристая допотопная книга.

Несколько месяцев назад мне стало плохо от картины одного испанского художника, где собаку засасывало в песок. Вот почему меня попросили не брать книги с углового стеллажа.

Мы проходим в просторную гостиную. Точнее, меня вводят, поддерживая под руки. Дядя капает мне несколько успокоительных капель в нос.

— Разве ты никогда не сталкивался со смертью, мальчик мой? — Вини любит называть меня мальчиком. — Разве ты не читал Эсхила или Гомера?

Все это так. Но там смерть была какая-то другая. Какая-то далекая, неосязаемая, таинственная. Волшебная и даже сладостная, и никак не такая, как на этой картинке, когда перегрызают горло и радуются.

— Неправда это все, мальчик мой! — Вини перебивает меня. — Никакая не возвышенная. Чем Рейнеке-Лис хуже какого-нибудь Одиссеуса или этих языческих божков, которые только и знают, что сеют преступления, распри и прочие мерзости?

«Божков» сказал с таким нажимом, будто они лично чем-то очень обидели Вини. Мне неприятно. Мне обидно за умницу Одиссеуса, которого так просто сравняли с этим ужасным лисом.

Дядя, до этого молча слушающий наш разговор, кладет мне руку на плечо и просит никому не говорить о произошедшим сегодня утром. Дядя всё время боится, что ко мне могут приставить Личного Учителя, учитывая мою восприимчивость, эмоциональность и импульсивность. А ещё своеволие. Я несколько раз видел детей и подростков моего возраста, сопровождаемыми этими улыбающимися людьми в сине-белых одеждах. Учителя Высокой Любви и Морали, как их чаще всего называют. Многие мечтают о них. Но не я. Наклонив голову и коснувшись щекой тыльной стороны дядиной ладони, я говорю, что, конечно же, об этом никто не узнает, кроме меня, дяди, и Вини. Дядя облегченно выдыхает. Он всегда переживает по пустякам.

— Конечно же, никто об этом не узнает, — повторяю я, закрываю глаза и медленно добавляю, — но вы, конечно, понимаете, что никакой Рейнеке-Лис не отвадит меня от углового стеллажа!?

Вини смеется и говорит, что они вырастили настоящего древнего грека, просящего услугу за услугу. Дядя Димитрос что-то гудит о том, что настоящая любовь и дружба должны быть бескорыстными. На связь выходят родители. Дядя с Вини говорят, что прилетают их знакомые из Денвера, и они хотели провести день в Афинах, и очень будут рады, если я составлю им компанию.

Сидим в тени смоковницы. Скоро будет жарко. Пока Вини делает невдалеке на открытом очаге полноценную еду, мы перекусываем и макаем вчерашние лепешки в оливковое масло. Тычем блестящие надкусы помидоров в крупные, словно мелкие камешки, кристаллики соли. Вытираем мандариновый сок с подбородков. Пальцы будут липкими, если их не помыть. Я срываю с дерева несколько смокв и протягиваю их Анну и Чаро, темнокожей паре, с которыми я только что познакомился. Они, закрыв глаза, медленно едят их и урчат от удовольствия.

— Значит, тоже Хранитель? — спрашивает меня Чаро с набитым ртом, и, не дожевав, запускает руку в блюдо с маслинами, берет сразу несколько штук в кулак и отправляет их себе в рот. — Мы тоже, в некотором роде, Хранители. Музыкальные. Любишь музыку?

— Конечно же люблю! Отец играет на бузуки, я похуже. Но по гармоничному музицированию на термовоксе я был…

— Не упоминай при нас термовокс! — с улыбкой обрывает меня Анн.

— Мы-Музыканты! — гордо говорит Чаро. — И не просто Музыканты, а Музыканты Лондонского Симфонического оркестра.

— На Земле Лондона нет, — подхватывает Чаро, — а Лондонский Оркестр есть! Хвала Природе за ее парадоксальность!

Дядя сказал, что его несчастные уши сморщатся, услышав эту историю в тысячный раз, и пошел помогать Вини, а Чаро и Анн, перебивая друг друга и быстро жестикулируя, поделились со мной следующей историей.

В общем, слово «орхестра», круглая площадка Эпидавра, и других театров, со временем трансформировалось в слово «орхестра», или оркестр, которым стали называть определенное количество музыкантов, играющих на разных музыкальных инструментах. Он был организован еще в допотопные времена в Лондоне, в одном из самых больших и главных городов допотопного мира. Оркестр ездил и летал по всей Земле, и дарил свое искусство людям разных континентов. (Точнее, не дарил, а люди платили за встречу с оркестром «деньги»). И когда случилось то страшное мгновение, разделившее допотопное время от нашего, когда снаряд под названием бомба упал на стыке тектонических плит, Лондонский оркестр как раз выступал перед публикой в Денвере. (Ничего удивительного в том, что он гастролировал на враждебной стороне, не было. Даже капитаны враждующих стран делали друг другу подарки). Началось сильное землетрясение, но Оркестр выступал под открытым небом, поэтому никто из его членов не пострадал. Потоп до Денвера не добрался, он находится высоко в горах, в миле над уровнем моря. Но потом пришли эпидемия, мор, голод. Оркестр держался как одно целое, помогая друг другу. Они удивительным образом сохранили свои инструменты. Они нашли других Музыкантов на места погибших коллег. И снова стали полноценным Оркестром. И они решили называться Лондонским Симфоническим Оркестром в честь родного города, который находился под водой и был разрушен до такой степени, что восстановлению не подлежал. Сначала умерших Музыкантов стали заменять их дети, которым родители передавали мастерство, затем стали учить детей со стороны, потом организовалось целое училище для Музыкантов, затем возникло целое отделение для людей, изготовляющих инструменты. Они и сейчас, спустя много веков, по традиции изготовляют инструменты собственноручно. Ну почти собственноручно. Училище их маленькое и узкопрофессиональное, но почетное и нежно любимое. В нем есть также отделение для Реконструкторов. А Оркестр-самый крупный, исполняющий музыку допотопных композиторов на допотопных инструментах. Есть ещё в Москве оркестр, но он намного меньше. Сегодня у денверцев вечером концерт в Афинах. Чаро играет на очень большом инструменте контрабас, а Анн на флейте. Анн кричит, что сейчас покажет это «маленькое чудо». Бежит к геликоптеру, и возвращается, аккуратно держа в руках продолговатый футляр. И тут раздаётся совсем другой оркестр.

Оркестр ароматов. И его музыка забивает всякую другую. Гордо, с несколькими большими плоскими тарелками к нам идут дядя и Вини. Оооо!!! Эта нежно-коричневая ципура с распахнутыми жабрами, похожими на открытый смеющийся рот, еще недавно плавающая в море, приготовленная Вини на решетке со светлыми надрезами по бокам, в которые вставлены кружки лимона. Этот удивительный и скворчащий жареный сыр халлуми с зелеными пятнами мяты на желтых спинках. Лепешки, только что снятые со стенок очага. Ну и, конечно, куда без нее, скордалия. Мятый картофель с чесноком и йогуртом, заправленный оливковым маслом. Некоторое время мы молча поглощены этой чудесной пищей, не имеющей ничего общего с витаминизированными таблетками и энергетическим мармеладом.

— О, боги! — внезапно кричит Анн, раскинув руки, запрокинув голову и щурясь от лучей солнца, пробивавших крону. — Почто вы терпите этих недостойных сынов Эллады, не додумавшихся преподнести к этой божественной пище дара лозы виноградной, освежающей в горячий полдень?!

— А как-же концерт, Анн? — спрашивает Вини.

— Вини, вдохновение в таких же дружеских отношениях оно с этой пьянящей ягодой, — смеется Анн, — в каких и мы с тобой!

Я бегу к роднику, и через некоторое время я возвращаюсь с полным деревянным ведром душистой, ломящей зубы ледяной воды. Из подвала выходит дядя, торжественно держа в руках маленькую амфору, закупоренную так, как закупоривали за тысячи лет до Потопа. Переливаем вино в прозрачный кувшин, затем добавляем воду из родника, и воду немного отстоявшуюся, потеплее. Если на такой жаре пить чересчур холодное, то от перепада температур быстро наступит усталость и захочется спать.

Желтоватый волшебный напиток смешивается с водой, пронзается лучами солнца, и сам становится солнцем. Горячим солнцем Эллады.

— Я в твои семнадцать лет, — дядя сильно разбавляет мне вино водой, — вообще не знал о существовании этого напитка.

Стукаемся глиняными стаканами, говорим тосты, и пьём вино небольшими глотками. Первый тост, по традиции, за ближнего своего, второй тост за любовь к ближнему, третий-за общую любовь.

Я ловлю на себе взгляды Анна и Чаро. Во взглядах интерес. Мне приятно. Мне очень приятно, что я привлекаю внимание. Они что-то спрашивают дядю на ухо, дядя смеется и кивает, и просит меня рассказать о себе и почитать что-нибудь из древних греков.

Я читаю стихи. Чаро и Анн хлопают и кричат «Браво!».

Вини это не нравится почему-то, а мы сидим веселые, сытые, и довольные.

— Всегда удивлялся, что хорошая пища и питье отодвигают музыку, — Анн развалился на плетеном кресле, и стал открывать футляр, про который все забыли, и достал оттуда металлическую трубочку с дырочками и рычажками. Поднес трубочку к лицу, вцепился в нее губами, внезапно щеки Анна надулись, пальцы быстро и ловко, словно водомерки, стали бегать по металлическому длинному телу этого предмета, из которого внезапно вырвалась музыка. Музыка! И эта музыка была какая-то более живая, в отличии от музыки термовокса. Эта музыка дышала. Именно дышала, хотя бы от дыхания Анна.

— Дудочка! — восторженно прокричал я, подпрыгнув от восторга.-Дудочка!

— Это ты дудочка! — внезапно сказал Анн очень серьезно. — А это флейта.

Я прошу попробовать и мне подуть в трубочку.

— Флейта как любимая женщина, — мягко отказывает Анн, — на временное пользование не отдается. Хотя, вот, пожалуй, репетиционную. Только осторожно. Губы вытри. И не испачкай.

Анн достает из футляра еще одну трубочку-флейту, из пластика, попроще, поменьше, и с не таким большим количеством дырочек, как на первой.

Я беру, дую в нее, пытаюсь затыкать пальцами дырочки. Из флейты выходят некрасивые, куцые, неприятные звуки, даже не верится, что этот прекрасный предмет способен настолько резать слух. Все смеются, а Анн забирает у меня флейту и говорит, что игре на ней надо учиться годами.

Мы отдыхаем после еды, и перед тем, как полететь в Афины, катаем Анна на старом баране Меме, который упрямится и громко блеет. Я представляю, как моему любимому Мему какой-то лис может перегрызть горло, обнимаю его, прижимаю к себе, и говорю, что никто его не тронет. А Чаро отказывается кататься на старом баране. Он даже лохматого Туко боится погладить. Дядя Димитрос с грустью говорит, что раньше Гости и знакомые Хранителей так зверей не боялись.

Не знаю, была ли у Анна женщина, которую он не отдавал на временное пользование, или ему всегда заменял ее Чаро, или они были как дядя Димитрос с Вини. В допотопные времена людей с подобными влечениями, не глядя на личные качества, многие приравнивали к нехорошим людям.

Они называли их «видорами» толи «мидорами».

На севере торжественно поднимается из воды Парнис. На северо-западе Эгалео, Пенделекон на севере-востоке, и Илитос на востоке.

Мы сидели на палубе приземлившегося на воду геликоптера и медленно плыли над Афинами. Плыли над Переем, плыли над Глифадой, плыли над Тислой, над Омонией с Синтагмой, над Монастираки и Колонаки. Над домиками с плоскими крышами, храмами, стадионом, церквями с синими куполами, над статуями копьеметателей и прекрасных женщин с обнаженными грудями. Над запутанными улицами, по которым когда-то давно ходили солдаты в железных панцирях, лаяли собаки с пыльной шерстью, спорили философы, ходили монахи с корзинами винограда, а ночной порой крались повстанцы, добивающиеся независимости своей страны.

Мышцы наши гудели. Мы несколько часов плавали в «подводных выдрах», совершая экскурсию для наших друзей по подводному городу. Анн вонзил белый пластиковый нож в арбуз. Тот ласково захрустел и дал трещину по всем своему черно-зеленому полосатому телу. По палубе потек сок. Анн сделал небольшое усилие руками, и арбуз раскрылся, словно утренний цветок, обнажив свое темно-розовое нутро, в каждой грануле которого, наполненной ароматной жидкостью, отразилось солнце. Воздух жаркий и густой, что кажется, положишь на него арбузный ломтик, и он медленно полетит, чуть покачиваясь, к чайкам, летающим, смешно свесив лапки, и переругивающемся между собой на своем гортанном языке. Мы огибаем Ликавитос, и вот оно, один из чудеснейших пейзажей на Земле и во всей Вселенной-Акрополь! Прекрасная золотая коврига пшеничного хлеба с поднявшейся затвердевшей коркой в виде Парфенона плыла по волнам! Я говорю Чаро и Анну, что все колонны Парфенона наклонены по-разному, и только благодаря строгим законам оптической коррекции выглядят идеально. Они недоверчиво смотрят на меня, не пошутил ли, но дядя подтверждает мои слова. Чаро и Анн удивленно мотают головами, и обнимают меня, приговаривая: откуда ты так много знаешь, мальчик!?

Когда сядет солнце, в подводных кофейнях Плаки загорятся огоньки, и освященный Парфенон полетит оранжевым кораблем в ночи, и в Одеоне Геродота Аттика, что на южном склоне Акрополя, состоится концерт Лондонского Симфонического Оркестра музыкантов из Денвера. Концерт, в котором будут принимать участие и Анн с Чаро. Но до него еще далеко. Чаро, копавшийся в сюэкле, и перебиравший пальцами разноцветные цифры, какие-то здания и голографических людей, присвистнул. Оказывается, также приехали и денверские Реконструкторы, и скоро в одной из церквей состоится Реконструкция допотопной церковной службы.

— День Денвера в Афинах! — гордо произносит Чаро.

Мы все хотим пойти смотреть Реконструкторов Денвера. Точнее, все, кроме одного.

— Ты же верующий, Вини! — просит Чаро.-Кто нам объяснять все будет? Да и как мы без тебя?

— А не захочет, — Анн сомкнул сзади руки на груди Вини и поднял его, — силой возьмем, как в допотопные времена.

Реконструкторы тоже в чем-то являются хранителями, с кропотливой точностью воспроизводящие некоторые обряды, церемонии, и обычаи допотопных лет. Они даже воспроизводят сценки из старых книг. Это интересно. Но скучно. Я видел это в театрах, больших зданиях-коробках с рядами стульев. Реконструкторы обычно берут несколько сценок, ходят по деревянным помостам, и неестественными голосами говорят: «Добрый день!», «Добрый вечер!», «А что вы сегодня ели?». В детстве меня водили в один театр на Реконструкцию допотопного представления для детей. Между синими досками с закругленными верхними краями, обозначавших волны, катился на колесиках плот. На нем один сильно-темнокожий Реконструктор кричал светло-темнокожему поменьше: «Масса Гек! Масса Гек! Дом плывет, дом!». И из-за так называемых кулис, кусков ткани по бокам сцены, «выплывал» наклоненный набок дом с треугольной крышей и кривым окном. Что обозначала это Реконструкция, я так и не понял. Работа Реконструкторов не имеет отношения к современным людям из сериалов, в которых человек живёт своей жизнью, и позволяет эту жизнь показывать другим людям. Реконструкторы же могут в течении дня, допустим, быть несколькими людьми. Например, днем изображать в Реконструкции допотопного человека, а вечером принимать участии в точной Реконструкции какого-нибудь обряда, ходить по городу, бьют в барабан, и танцевать. Но Реконструкторы, в отличие от Хранителей, не живут в тех-же условиях, что жили раньше, и не являются носителями Языка.

Мы подходим к Церкви Святой Троицы невдалеке от Афинской Агоры. Чаро спрашивает, что такое Троица. Дядя путано говорит, что троица это единица. В одном трое. Мы не понимаем, как это три могут равняться одному, а одно трем?

— О, Вини, — деланно вздыхает Анн, — темнишь ты что-то! Правильно педагоги нам с детства говорят, что любить верующих надо, а вот слушать-нет!

Вини махает на Анна рукой, и прикусывает нижнюю губу.

— Вспыльчивость, Вини, — смеется Чаро, — есть один из признаков допотопного атавизма!

Возле входа в церковь нас встречает женщина в черном закрытом плаще, накидке, переходящим в закрывающий голову колпак, с белым орнаментом в виде креста и надписей. На груди у женщины также свисало какое-то подобие фартука, с таким-же орнаментом и крестами, из-под которых выглядывали, вылупив черные пятна-глазницы, черепа. Женщина весело приплясывала, и что-то напевала. «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертн..» — прочитал я прячущуюся в складках надпись. Женщина радостно нас приветствовала, и, узнав Чаро и Анна, бросилась с ними обниматься.

— Родные мои, — быстро-быстро говорила женщина в черном плаще, — я уже соскучилась! А вы вечером? Я знаю! Придем-придем! А вы потом куда? Мы карнавалить в Южную! Тут такие пляжи! Мы, кто без детишек, сразу на нудистские! Голышечкой, голышечкой-и в волны!

— Ах ты, лампомпонья, — Анн громко хлопнул ладонью женщине ниже спины, — скоро плавники отрастут!

Нас представили женщине-Реконструкторше.

— Лама, — представилась женщина, и тут-же снова перешла на скороговорку, — а почему у мальчика такая странная одежда?! Историческая национальная одежда! Так до сих пор ходят? Неужели? Я думала, вы из Реконструкторов! Из Хранителей?! Домотканая? Вручную? Дайте, дайте мне потрогать ее! Как, вы тоже Хранитель? А почему без такой одежды? Не соткали? Как интересно!

Не переставая говорить, поправляя капюшон, который то и дело падал ей на глаза и закрывал их, женщина провела нас внутрь помещения церкви.

— Да заткните наконец, вы эту схимонахиню! — с каким-то прям хрипом цедит сквозь зубы Вини, и делает жест, свойственный верующим: собрав пучком три пальца, проводит параллельно своему телу вертикальную полосу в воздухе, а затем перпендикулярно горизонтальную.

В церкви пахло чем-то густым и вкусным, чем не пахло раньше. Я много раз был в подобных церквях и храмах, но Реконструкцию обряда посещаю первый раз. В центре церкви стояло человек двадцать, пришедших понаблюдать за древней церемонией, и несколько Реконструкторов в черных плащах, как у Ламы, но в шапочках. Все они, подобно Вини, делали тот же самый жест, проведя щепотью от лба до живота, и от правого плеча к левому, и кланялись обходившему по кругу церковь человеку в черном с большой бородой и каким-то цилиндрическим предметом на голове. За ним стоял большой крест, обтянутый материей. Я видел такие раньше. Более того, я прекрасно знал, что скрывает ткань. Мне ли не знать, сыну Хранителя. За ней было спрятана скульптурная композиция или изображение человека, распятого на кресте. Его всегда закрывали тканью. Современному человеку не рекомендовалось смотреть на эти допотопные ужасы. Наблюдавшие за обрядом улыбались, и пытались подражать Реконструкторам жестами и кланялись в сторону человека с цилиндром на голове. У того в руке был странный дымящийся предмет на длинных цепочках, который Реконструктор регулярно подбрасывал в воздух, произнося при этом нечленораздельно какие-то слова. Увидев Чаро и Анна, он поприветствовал их поднятой кверху рукой, затем подмигнул им, улыбнулся, и что-то звучно пропел.

— Подойди к священнику, мальчик, — прошептала мне Лама, указав на Реконструктора, стоявшего сбоку, — и скажи ему, что нехорошего ты совершил в последнее время. И он простит тебе это.

Я подошел. Реконструктор, также в черном и с бородой знаком попросил подойти меня еще ближе, вплотную к нему и к высокому столику, на котором лежала книга в металлическом резном переплете и крест.

— Вы знаете особенности обряда?

— Да. Я часто не слушаюсь родителей. А еще причинил некоторые проблемы дяде и его другу сегодня утром! — улыбнулся я.

— Это очень плохо! — очень серьезно сказал реконструктор.

Затем попросил наклониться, и накрыл мне голову куском вышитой толстой ткани, висевшей на его шее.

— Как ваше имя?

— Александрос!

— Господь и Бог наш, Ис… (неразборчиво)… простит ти чадо Александроса… (неразборчиво)… разрешаю тя… (неразборчиво)… Отца и Сына, и Святаго Духа…инь.

— Слушайся родителей, сын мой, — сказал человек, прислоняя к моим губам книгу и крест, — и не причиняй проблем дяде и его другу.

Когда я подошел к своим, недоумевая, какой я сын этому Реконструктору, человек с дымящимся предметом зашел в центральные дверцы, и закрыл их. Оттуда доносился его протяжный голос.

— Отца и Сына и Святаго Духа! — снова донеслось до меня.

«Отца и Сына, и Святаго Духа!» — проговорил я про себя, глядя на картину, висевшую по центру над воротцами: три молодых человека со светлыми шарами на головах в просторных зелено-синих одеждах, сидят за столиком на фоне гор и деревца. Но на столе почему-то одна чаша. Почему юношей трое, а чаша одна? И тут-же вспоминаю путанные слова Вини: трое в одном, трое в единице. Церковь Святой Троицы. Наверное, эти трое и есть единица и Святая Троица. Внезапно что-то случилось. Буквально все изменилось вокруг и стало по-другому. И желто-коричневые пластиковые доски с изображениями древних допотопных людей, стоявшие передо мной стеной, вдруг будто ожили и пристально стали за мной наблюдать. Я не понимаю, что случилось… Поют! Да, поют! Но как поют! Разве так можно петь?! Замечаю наверху, на балконе, небольшую толпу людей, поющие все вместе, поглядывая в сюэкли, и не сбивающиеся. Их пение контролировал человек с плавно размахивающими руками, и все, словно послушный живой термовокс, летят своим пением вслед за его пассами и жестами! Несколько человек, словно заколдованные, как и я, слушают их. Остальные переговариваются, шутят и что-то показывают друг другу в сюэклях. Лама что-то увлеченно рассказывает, а дядя, Чаро, и Анн слушают ее и время от времени смеются. Замечаю, что Вини среди них нет. А меня все будто приподнимает и приподнимает даже без «летучей мыши» в этом густом и ароматном воздухе, в этих стенах с золотыми отливами, с этими смотрящими на меня добрыми людьми с пластиковых досок к картине трех юношей с кругами вокруг голов, опустивших головы над чашей.

Открываются дверцы, и выходит Реконструктор, держа в руках большую чашу, накрытую красным большим платком. Рядом с ним другой Реконструктор, который прощал мне мое недостойное поведение. Пение замолкает.

— Твоя от Твоих! — закричал Реконструктор, подняв чашу над головой.

Лама быстро объясняет всем, что смысл обряда-символическое вкушение божества, который, как думали в допотопные времена, сотворил наш мир, и весело предлагает принять в нем участие. Большинство смеются, и качают головами, и лишь несколько человек, в том числе и я, подходят к Реконструкторам. Я открываю рот, и человек в черном, которого Лама называла священником, длинной резной палочкой с малюсенькой ложечкой на конце причерпнул что-то в чаше, и положил мне на язык кашицу. Похоже, витаминизированная лепешка, размоченная в виноградном соке. Другой священник в это время в это время держал красный платок под моим подбородком, а после того, как я проглотил кашицу, вытер им мне губы.

— Имя? — снова спросил меня человек в черном.

— Александрос.

–… (неразборчиво)… рабу Твоему Алексанросу… (неразборчиво)…Отца И Сына, и Святого Духа…минь.

Отца и Сына, и Святого Духа.

Я отхожу. Лама гладит меня по плечу, и говорит, что я большой молодец.

Слажено певшие люди спустились, и стали вместе с остальными.

— Вставайте на колени, — затараторила Лама, — дальше по обряду основное прошение у божества.

Я, наверное, единственный, кто стал на колени вместе с Реконструкторами. Остальные наблюдающие недоуменно пожимали плечами и улыбались.

— Отче наш! Иже неси на бибиси… — снова слажено и красиво запели.

Рядом со мной стоявшая на коленях женщина Реконструктор в черном, уютно примостившись за спинами, глядя в сюэкль, успевала одновременно петь по какому-то греческому наречию, написанного английскими буквами, следить за рукой руководящего пением, и тут же объясняться знаками с человеком в космическом скафандре, чье голографическое изображение из сюэкля переминалось с ноги на ногу на ладони Реконструкторши. Человек улыбался и кивал в такт пению.

После прошения все встали, и человек с цилиндром на голове обратился ко всем присутствующим.

— Дорогие братья и сестры! — начал он, сделал паузу, и повторил. — Дорогие братья и сестры! Именно так обращались с этого места к своим прихожанам допотопные священники. Обращались к верующим, приходившим в этот храм. И среди нас встречаются верующие, которых мы так же любим, и которые нам не менее дороги, чем остальные люди. Более, мы любим ту веру, которой они придерживаются. Высокую, поэтическую веру в то, что жизнью управляет некий создатель, присутствующий незримо при каждом мгновении жизни, и уверенность, что после нашей с вами смерти нам предстоит новая, другая жизнь, более светлая и добрая. Чистая вера, присущая чистым людям. И как-бы нам не хотелось вместе с ними в это верить, мы должны признать, что в природе есть четыре сезона. Сезон рождения и юности. Сезон цветения и пика. Сезон стабильности и подвода итогов. Сезон увядания и смерти. И надо понимать, что только между этими двумя точками, рождением и умиранием, и проходит наша жизнь. Только между ними. И иметь мужество признать, что вера в какое-то божество и загробную жизнь есть только сладкая вакцина, которую человек хочет принять, и принимал от этих людей, которых мы вам показывали. От священников. Принять от невозможности думать о том, что когда-то для него не будет шелестеть ветер в рощах, не будут биться о берег волны, не будут смеяться дети, уйдут все жизненные радости. Навсегда уйдет сама жизнь и навсегда исчезнет он сам. Но не стоит думать, что допотопные люди, в том числе и эти священники, были немужественными людьми и всегда обманывали верующих, то и дело подогревая в них веру в загробную жизнь и некое божество. Нет, это неправда! Мы, Реконструкторы, не только слепо производим обряд, но и немного понимаем и изучаем то, о чем они говорили и что пытались донести. Так же, как и мы, эти священники часто говорили о любви к друг другу. Так-же как и современный человек понимали, что кроме любви и поклонению чему-то непонятному, всегда необходима и любовь к ближнему своему. Любовь, без которой ничего не бывает! Много веков назад люди стояли здесь и говорили: любите друг друга! И мы вам говорим: любите друг друга! Любите всегда, везде, и несмотря ни на что! Спасибо вам, что любите! И спасибо огромное, что выбрали время и пришли на нашу Реконструкцию, которую мы с такой любовью приготовили для вас!

Церковь наполнилась возгласами радости и одобрения. Реконструкторы скрылись в боковых дверцах. Присутствующие стали хлопать в ладоши. Открылись центральные ворота и сперва вышла Лама вместе с Реконструкторами, стоявшими вместе со всеми. Они постояли под хлопки, и разошлись в разные стороны. Затем вышли два совсем молоденьких мальчика, несколько раз проходившие во время обряда с большими, похожими на бревна, свечами. Они также постояли и разошлись. Затем вышли поющие вместе с человеком, от чьих рук менялось их пение. Им стали хлопать больше. И, наконец, под самые громкие и частые хлопки и возгласы вместе выбежали Реконструкторы, изображавшие священников. Они встали, затем сделали совершенно одинаковые движения, схватив себя за бороды. Немного постояв, они также синхронными движения резко сорвали их. Бороды оказались приклеенными и ненастоящими. Хлопков и возгласов стало еще больше. Я заметил Вини. Он безучастно сидел на скамеечке возле входа, не хлопал вместе со всеми, и задумчиво смотрел в пол.

Реконструкция закончилась.

Мы вышли и пошли в сторону Агоры.

— С первым причастием, мальчик мой! — насмешливо говорит Вини.

Почему-то я догадываюсь, что кормление кашицы с ложечки это и есть «причастие».

Через некоторое время к нам присоединяются Реконструкторы с Ламой.

— Вы только посмотрите, какой мальчик! — Лама ласково берет меня за руку. — В одежде, сотканной матерью! Собственноручно!

Мой экзомис, кусок ткани цвета кипяченого молока, скрепленный на талии и на левом плече, с орнаментом в виде переходящих друг в друга прямых углов привлекает внимание. И я, и мать, и отец всегда носим одежды нашей Родины, мы же Хранители.

Долго рассказываю про греческие одежды. Больше всего вызывают удивления кусочки свинца, вшитые в ткань, чтобы подчеркнуть складки. Серьезный высокий Реконструктор, простивший мне шалости, все заносит в сюэкль.

Все это время Лама держит мою ладонь в своей, и улыбается. Ладошка у нее вытянутая, чуть влажная и немного подрагивающая, с острыми кончиками ногтей. Глаза Ламы, с веселыми искорками, почти не раскосы. Ей за семьдесят, она очень волнительна со своим светлыми распущенными волосами. Она переоделась. На ней серебристое сильно обтягивающее платье по колено, с сильно открытым верхом. Лама очень сильно светлокожа. Почти как дядя. Веревочка-бретелька огибает шею Ламы, и не дает соскользнуть платью, придерживая его на двух больших мягких грудях, верх которых щедро усыпан рыжеватыми пятнышками от долгого пребывания на солнце. Лама их совершенно не стесняется, и судя по всему, совершенно не думает о том, чтобы как-то убрать их. В отличие от дяди, который при малейшем пигментике тут-же втирает в свою холеную кожу крема и мази.

Мы идем куда-то толпой, Лама держит мою руку в своей, и, радостно ей размахивая, быстро рассказывает кому-то об общем массаже в бассейне с маслом. Дядя смотрит на нас и посмеивается. Вини усмехается. Мне приятно идти с Ламой. И если честно, очень волнительно. Реконструктор, тот, который серьезный, идет от меня по другую сторону, и не отстает с вопросами. Ему все интересно. Я рассказываю, как самому сделать лодку, как держать пальцы для дойки козы, а для того, чтобы помидоры были сочнее, следует положить в лунку к зернышку протухшего на солнце анчоуса. При последнем Нак, так зовут этого человека, вздрагивает, но не перестает методично заносить мои знания в сюэкль.

— Вы-верующий? — спрашиваю я у него, вспоминая, с какой серьезность и вовлеченность проводил свою роль в обряде Нак.

— Верующий? — Нак удивленно поднял на меня глаза. — Я Реконструктор. Я историк, а разве историк может быть верующим?

Мы с Ламой чуть отстали. Я рассказываю ей про Грецию. Лама обнимает меня, благодарит за интересный рассказ и целует в щеку, на мгновение застывая в обнимку. Я ощущаю, как ее дыхание, едва касаясь горячим ветерком моего уха, чуть слышно выходит из приоткрытых губ. Наши тела разделяют две тоненькие одежды, и я боюсь возбудиться. И еще сильнее боюсь, что кто-то увидит это.

Она некоторое время смотрит на меня, улыбаясь, и я вдруг понимаю, что светлые волосы ее натуральные, а не крашеные.

Эпидавр и Одеон Геродота Аттика часто сравнивают с кратерами. Особенно в этом преуспели жители лунных колоний. Или со взлетной площадкой для древних летающих кораблей. Мне Эпидавр напоминает широкое блюдо для фруктов, а Одеон-пиалу. Еще Геродота Аттика похож на пустую ореховую скорлупку, а Эпидавр на перевернутый панцирь черепахи.

Но с Эпидавром, конечно, Одеон не сравнить. Как ни сравнить с ним ни театр в Додони, ни театр в Дельфах, ни театр Дионисия. И было грустно, что все эти люди собрались не в Эпидавре.

А народу было прилично. Человек триста пятьдесят, а может даже и больше. Несколько десятков геликоптеров застыли над Одеоном, собираясь смотреть концерт с воздуха, но, когда в сюэкли пришло сообщение, что гудение аппаратов будет мешать насладиться музыкой, геликоптеры разлетелись, и театроны, ступени для зрителей, заметно пополнились людьми. Многие махали друг другу руками, и перекрикивались. Мы, встретившись с некоторыми Реконструкторами, сели на самых верхних ступенях, где никто не сидел.

Внизу полукруглая площадка-просцениум заставлена стульями. За ней, в неосвещенной части сцены тенями мелькают люди. И среди них, наверное, Чаро с Анном.

Мы сидим так высоко, что нам открывается вид на частично затопленные Афины.

— Когда-то здесь была демократия! — важно говорит серьезный Нак.

У Нака спрашивают, что такое демократия. Нак пытается ответить, и мне кажется, он даже не понимает, какая это часть речи.

— А сейчас Александрос, молодой Хранитель, нам расскажет про демократию! — обращается ко мне дядя и улыбается.

— Как интересно, как интересно, — защебетала Лама, присаживается спереди, и упирается голыми локтями в мои открытые колени, подпирая подбородок кулачками, — мы все во внимание.

У Ламы такие синие глаза. От природы ли? Взгляд мой чуть задерживается на её ложбинке между грудями.

У меня кружится голова, но я стараюсь, чтобы никто этого не заметил, и рассказываю про демократию.

— Выборы? И как выбирали? — интересуется Нак, включая в сюэкле «запоминалку».

Я предлагаю округлить жителей греческого города, полиса, до ста человек. И вот, начинаются выборы. Где-то две трети жителей являлись рабами, подневольными людьми, и поэтому они не могли принимать участие в голосовании. Меня начинают спрашивать, кто такие рабы и почему они не принимали участия в голосовании, я говорю, что объясню это потом. Итак, остаются грубо говоря, 34 человека. Так как женщины тоже не имели права голоса, то половину сразу отсекаем.

— Как несправедливо! — восклицает Лама. — Бедные женщины!

Я успокаиваю Ламу тем, что говорю, что в одном из регионов, Спарте, женщина имела права голоса. Лама успокаивается, и я продолжаю. Итак, остаются 17 человек. Юноши до 21 года, который считался годом взросления, так же не имели принимать участие в выборах. Учитывая, что в древнегреческом обществе человек пятидесяти лет считался глубоким стариком, (общий возглас удивления, Лама закрывает лицо руками), поэтому удалим половину. Люди психически нездоровые тоже не имели право голоса. Удалим одного человека. Осталось совсем немного. Зато они имеют право голоса! Выдвигали свои кандидатуры люди зажиточные и богатые. И они могли подарить другим людям своих овец, фрукты, рыбу, деньги, (хорошо про деньги не спрашивают, знают!), чтобы те отдали за него свои голоса. Это не считалось «взяткой», как назывались подобные приношения в предпотопные времена, это считалось естественным и справедливым. Оставшиеся семь-восемь человек голосуют. Кто-то отдает свой голос искренне. А кто-то за барана или овцу. Это считалось большим прорывом в продвижение человеческого права и достоинства. Конечно, многое изменилось в понятии демократии к последним векам до Потопа, но сущность осталась таже самая.

Некоторое время все молчат, стараясь понять этот странный древний обычай.

— А зачем они вообще выбирали кого-то? — тихим голосом спросил кто-то из Реконструкторов.

— Чтобы править. Ну, руководить жизнью других людей. Править было очень почетно.

— Страшные, свирепые времена… — произносит через паузу Нак.

— Как-же хорошо, что сейчас нет никакой демократии! — звонко засмеялась Лама, затем легким движением дотронулась до почти невидимой застежки, и платье свернулось до тоненьких трусиков, еле облегающих бедра. Медленно, думая о чем-то своем, почесала одну из белых грудей, увенчанных большими темными размытыми сосками.

— Душно! — улыбнулась Лама.

Кто-то сделал замечание, что рядом могут присутствовать дети, но осмотревшись, и убедившись, что детей рядом нет, Лама сняла и трусики, сбросила легкую обувь, и полностью голой разлеглась на впитавших в себя дневной зной ступенях Геродота Аттики. Несколько человек, в том числе и Нак, последовали ее примеру.

Раздались аплодисменты. Из темноты, словно из пещеры, стали выходить музыканты, и занимать места на стульях. Освещения прибавили. Стена Одеона приобрела красноватый оттенок. У каждого из выходящих людей был в руках какой-то музыкальный инструмент. У кого большой барабан, у кого большие и малые железные блестящие дуды. Вон Анн со своей флейтой. У многих были инструменты похожие на бузуки, отличавшихся только размером. А у Чаро-один из самых больших! Один из музыкантов повернулся спиной к Одеону, взмахнул вверх руками, в одной из которых он держал палочку, и застыл. И все застыли, приготовившись для чего-то. Одни приготовились дудеть, другие зажали маленькие бузуки подбородками, плавно склонив над ними палочки, другие зажали бузуки побольше между ног. Из сюэклей музыкантов выплыли и застыли какие-то голографические картинки с непонятными закорючками.

— Ноты! — под ухом произнесла незаметно подкравшаяся Лама.

Медленным шагом вышла женщина в оранжевом купальнике и произнесла:

— Вольфганг Амадей Моцарт…й век до Потопа. (Не помню, какой век). «Маленькая ночная серенада».

Человек взмахнул палочкой, и…

В общем, это была музыка.

МУЗЫКА!

После Моцарта был Дворжак. За ним последовал Стравинский. Меня, также как в храме, удивляло то, что многие будто не замечали Музыки, не обращали на нее внимание. Большинство присутствующих о чём-то говорили вполголоса, смеялись, что-то ели и пили, отвлекаясь только когда надо было похлопать.

На адажио Чайковского Лама стала, словно невзначай, гладить мою ногу своей ногой. Я почему-то посмотрел на дядю и Вини, сидевшие на несколько рядов спереди и внимательно слушающих музыку. Просто такой ситуации никогда раньше не было. Но они ведь не расстроятся? Зачем им расстраиваться? Я ведь почти взрослый мальчик. Я хочу потрогать эту женщину. И я это сделаю. Я провел рукой по бедру Ламы. Она взяла мою руку, и положила ее себе на грудь. Люди, сидевшие сбоку, Реконструкторы, стали замечать это, улыбаться нам, и пересаживаться так, чтобы заслонить нас от случайных взоров незнакомых зрителей, которых, в принципе, в нашей части почти и не было. Я не переставал слушать и наполняться Музыкой, и при этом не переставал гладить Ламу. Это все слилось в одно. Лама и Музыка. Еще не остывший воздух был густой, сладкий, и липкий, словно в него добавили меда. Реконструкторы расселись так, что нас почти не было видно другим, и отвернулись, чтобы не мешать нам.

Лама обхватила мою шею и несколько раз нежно прикоснулась своими губами к моим, а когда я пытался поцеловать ее, быстро отводила голову назад. Затем резко впилась в меня, губой приоткрыв мне рот. Наши языки сплелись, как ужи в брачный период. Лама закинула ногу, и села мне на колени. Наши животы глубоко дышали, разделенные уже только моим экзомисом. Не переставая слушать музыку, мы целовались, терзая руками друг другу спины. Лама откинула голову. Я стал жадно целовать ей шею, затем плечи и грудь. Да, грудь! Меня уже абсолютно не интересовало, видят нас дядя, Вини, или остальные зрители. Была только Музыка и Лама, которая стала мягко совершать тазом движения. Вперед-назад, вперед-назад. Затем по кругу. Какая она! Лама соскочила вниз, и совершила головой подныривающее движение. В следующую секунду я вижу ее чуть подрагивающую белую спину, прикрытую чуть ниже плеч подолом моей одежды. Я застонал. Наверное, мой стон услышал весь Одеон.

Между тем внизу в паузе на круг орхестры вышли люди, певшие на Реконструкции. Напротив них встал человек, руководивший их пением своими руками. Они стояли вдвоем спиной к Одеону. Один с волшебными руками, вооруженный палочкой напротив музыкантов, другой с волшебными руками напротив певцов. Снова вышла женщина в оранжевом купальнике.

— «Обнимитесь миллионы». Бетховен. Такая-то симфония. Такой-то век до Потопа. На слова какого-то Шмиллера.

Лама вырвалась снизу, и какое-то мгновение, меньше секунды, мы, тяжело дыша, смотрели друг на друга.

Да! Сейчас!

В принципе, я много раз видел, как ЭТО происходит. Как случайно, так и специально подглядывая. На пляжах есть части, где люди купаются полностью обнаженными. Есть места для стеснительных людей, купающиеся, прикрывая причинные места или грудь. Есть специально выделенная территория для таких как дядя и Вини. А есть кусочки пляжа для мужчин и женщин, желающих заняться любовью на природе.

Был месяц Сидней, незадолго до моего дня рождения. Мама любила меня повозить по разным частям планеты. (Отец, на случае Гостей, всегда оставался дома. Он не любил, когда Гости его ждали). Мы прилетели на геликоптере на пару часов отдохнуть на какой-то мексиканский пляж. Долго ныряли в «подводных выдрах» и загорали. Мама что-то увлеченно смотрела в сюэкле, а я стал изучать окрестности. Долго шел куда-то, смотря, как при шаге, словно вода, между пальцев ног выливается сероватый мелкий песок. Внезапно я услышал стоны. Я поднял голову. Никого рядом не было. Стоны доносились из-за одного небольшого холма. Я встал на колени и пополз по направлению этих стонов. Стоны усиливались. Я боязливо заглянул за бархан.

Прям передо мной на корточках раскачивалась вперед-назад очень красивая девушка с правильным овальным лицом. С высокого лба на песок спадали очень густые вьющиеся смоляные волосы, со свалявшимися в песке концами. Очевидно, совсем недавно она вылезла из воды. За волосами были видны раскачивающиеся маятником груди. Кисти рук утопали в песке. Лицо девушки было приподнято к небу. Маленький рот с ярко-красными губами чуть приоткрыт. Глаза под тонкими бровями, наоборот, были закрыты. Веки с еле заметными прожилками чуть вздрагивали. За ней, вцепившись руками в ее таз, переходивший в тонкую талию, возвышался большой мужчина с выбритыми висками и седой грудью, сильно контрастирующей с его темной кожей. Голова мужчины с закрытыми глазами так же была запрокинута. Он стонал сильно и глухо. Девушка чуть постанывала в унисон. Я смотрел заворожено, слушая, как каждое движение сопровождается шлепком бедер мужчины о бедра девушки.

Девушка чуть приоткрыла глаза, снова закрыла, и потом снова открыла, увидев постороннего. Некоторое время мы смотрели друг на друга. Она с испугом, а я скорее с интересом и непониманием. Через некоторое время девушка медленно повернула голову назад, посмотрев на мужчину, который по-прежнему стонал с закрытыми глазами, не снижая темпа. Затем снова посмотрела на меня, медленно вынула руку из песка и приставила кончик указательного пальца к губам. Тихо! Я в ответ поднес свой указательный палец к губам. Молчу! Девушку разобрал смех, и она, так же раскачиваясь, закрыла ладошкой рот, чтобы не рассмеяться. Затем прикоснулась к губам подушечками пальцев, и послала мне воздушный поцелуй. Я в ответ тоже поднес кончик ладони к губам, и послал ей в ответ свой поцелуй. Девушка, улыбаясь, сделала тыльной стороной ладони чуть отталкивающее движение. Не мешай нам, добрый мальчик, иди отсюда. Я кивнул, улыбнулся ей в ответ, заполз за холм, и пошел к маме.

Еще прилетали как-то мужчина и женщина с далекой станции. Полгода летели в анабиозе на сверхскоростной. На Земле впервые за тридцать лет. Отпуск три года. Потом обратно. Очень скромные. Говорили тихо и боялись смотреть в глаза. Сказали, что вычисляют на Земле места особой энергетической силы и «подзаряжаются» в них, занимаясь любовью. Эпидавр, по их расчетам, одно из таких мест. Покраснев, включили сюэкль, откуда вынырнула точная уменьшенная копия нашей планеты с зелеными и красными точками. Это были «места энергетической силы». Красная точка означала, что в этом месте уже «подзаряжались». Мне запомнились красные точки на вершине башни Эйфеля, торчащей из воды, на крыше Исаакиевского собора, и на дне Марианской впадины. За месяц до возвращения женщина хочет начать принимать беременные пилюли, чтобы на станции, после анабиоза и перелета, родить человека, полностью наполненного энергией Земли. Они на наше восхищение съели свежевыпеченную лепешку, выпили по стакану молока, часа три ходили по Микенам, внимательно и не перебивая слушая отца, затем, взявшись за руки, пошли в сторону Эпидавра. Меня родители попросили не ходить за ними, и я сказал, что не пойду. Но конечно — же пошёл.

Мужчина стоял на самом центре круга-орхестры, и совокуплялся со своей женщиной, которая, обхватив его бедра ногами и раскинув руки в стороны кричала так, что с учетом акустики Эпидавра, наверное, ее слышал Дельфийский Оракул.

В общем, несколько еще случаев было. И много раз я представлял, как я буду ЭТО делать с женщиной. Как-же волнительно и страшно мне было!

Но, оказывается, ничего страшного в этом не было. Было просто волшебно.

На самом верху, над нашим последним рядом, была неширокая плоская площадка, заканчивающаяся красивой полуразрушенной стеной. Лама с удивительной сноровкой прыгнула туда, и даже хотела протянуть мне руку для помощи, но не успела, я уже был рядом. Мне захотелось соприкасаться с Ламой всем телом, полностью голым, касаться и тереться о нее до стона и крика. Я сорвал с себя одежду. Лама откинулась на теплый камень и широко развела свои крепкие белые ноги. Казалось, все вокруг радовалось и светилось. Миллионы невидимых светлячков летают вокруг нас, шелестят и поют. Все сияло. Мы сходимся. И это радость. Какая это радость!

— Радость, пламя неземное,

Райский дух, слетевший к нам,

Опьянённые тобою,

Мы вошли в твой светлый храм.

— Изгиб! Изгиб! — cтонала Лама. — Музыка! Умоляю, слушай музыку! Не сбивайся с темпа!

— Обнимитесь, миллионы!

Слейтесь в радости одной!

Всё, всё поет и кружится! Как же хорошо! Эта радость всегда была рядом! Всегда! Люблю! Люблю всех! Обнимаю всех! Люблю-люблю-люблю-люблю-люблю!!! Очень сильно люблю… И Ламу люблю! Как я люблю Ламу! Всё поет, всё кружится и вертится!

Неожиданно Лама хватает меня за плечи, отталкивает, мягко бросает меня на спину и скачет на мне, как на лошади. От наших бедер сыплются искры. От их трения друг о друга можно разжигать огонь. Воздух густой-густой. От него можно отламывать куски, как от сахарной ваты…

— Вознесем Ему хваленья

С хором ангелов и звезд.

Духу света этот тост!

Ввысь, в надзвездные селенья!

Мы стонали и рычали. Лама вспотела, и вспотела очень сильно. Ее светлые влажные груди со шлёпаньем бились друг о дружку и мелкие брызги пота летели в разные стороны, в том числе и мне на лицо. И все кружится и смеется. Вертится и поет. Как хорошо! Все поет, все поет, все!

— Обнимитесь, миллионы!

В поцелуе слейся, свет!

Братья, над шатром планет

Есть Отец, к сынам склоненный!

Как хорошо! Пойте! Пойте еще! Все поет, все!!!

Я закричал, и мой крик подхватила Лама.

Я смотрел на темное небо с точечками звезд. Будто черноту, за которой был свет, много раз проткнули булавкой. Многие из этих звезд пульсировали и двигались. Это были космические станции и геликоптеры. Было очень спокойно. Я попытался вспомнить, когда я начал смотреть на звезды, и не смог. Лама, уткнувшись мне в плечо, гладила мне грудь и живот. Мне казалось, что было очень тихо, и я удивился, когда понял, что параллельно с тишиной звучит музыка. Медленно и печально пел мужчина.

— Как красиво!

— Это ария Неморино, — не глядя на меня, и не переставая гладить мне грудь, задумчиво произнесла Лама. — На латинском. Молодой человек поет о любви. А долго ли ему еще петь, неизвестно. «Аиду» попросили не петь. «Отелло» не рекомендуют. «Евгений Онегин», говорят, не совсем удачный выбор.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь…

Мы слушали прекрасную музыку, лежа на прекрасном месте прекрасной планеты, и Лама с грустью рассказывала о своей прекрасной работе, которая мало кого интересовала. В родном Денвере совсем никто не интересовался ни музыкантами, ни Реконструкторами. На гастролях не лучше. Все время спрашивают, когда будут термовоксы. А какой смысл в жизни, если твое мастерство не приносят радость другим людям? Подавляющее большинство людей, сидящие сейчас на ступенях Одеона это общие знакомые, прилетевшие со всех частей земли, и прилетевшие главным образом пообщаться и увидеть друг друга, а не послушать Музыку.

А потом случилось совершенно непредвиденное событие. Один мужчина, от которого уходила женщина, в порыве чувств так сжал руками её шею, что она задохнулась. И сюэкль не сумел среагировать. Может, подумал, что мужчина делал массаж. До этого человек посещал выступление Музыкантов из Денвера, в котором были два фрагмента из оперы «Отелло».

Им рекомендовали убрать все сюжеты про допотопное насилие, и рекомендовали сильно облегчить программу.

Они убрали все тяжелые сюжеты. Очистили программу от чересчур серьезной музыки. Оставили более легкие, воздушные, но первоклассные произведения. Реконструкторам посоветовали танцевальные формы, и сократить реконструкции обрядов до минимума.

Но интереса к ним так и не прибавилось.

Мне стало жаль Ламу. Я провёлся рукой по её пушистым светлым волосам, и прижал её к себе.

В это время внизу женщина в купальнике поблагодарила всех присутствующих, и сказала, что напоследок, по традиции, музыканты сыграют музыку, рожденную в той местности, в которой они в данный момент выступают. Музыканты заиграли, и я задрожал от восторга.

— Сиртаки! — улыбнулась Лама.

— Знаешь? — удивился я.

— Скорее помню!

— Пошли?

— Пошли!

Я хотел поднять и одеть свой экзомис, но Лама опередила меня, приподняла её пальцем ноги, скинула вниз, засмеялась, и положила мне руку на плечо. Я сделал тоже самое. Та-дааам! Подбородок к левому плечу, чуть разворачиваемся, ставим согнутую правую на пальцы возле середины стопы левой. Па-да-ба-дааам! Высоко рисуем ногами в воздухе радугу, как говорил отец, когда учил меня сиртаки, и та-дааам, становимся в зеркальную позицию, подбородок к правому плечу, носок левой к середине стопы правой. На нас обращают внимание снизу, и начинают оборачиваться. Па-да-ба-дааам! И снова рисуем ногами в воздухе радугу. Я понимаю, что наши обнаженные гениталии под высоко поднятыми ногами прекрасно всем видны снизу, и это могут увидеть дети, но… так хорошо танцевать сиртаки голым с Ламой, что сейчас не до детей. К нам наверх запрыгивают люди. Голый Нак, еще один Реконструктор, с ним женщина, они спешат к нам, скидывая по ходу одежды, принимая правило танцевать обнаженным. Одно бедро вперед, ногу подставить, затем резко другое бедро. Прыжок, коленом вверх! Еще прыжок! Другим коленом! Теплые шершавые камни уносятся из-под ног, и мы полетели по краю чаши Одеона. Нас уже семь человек, девять, десять! Люди поднимаются, бегут к нам, смеются, швыряют одежды вниз и присоединяются к нам! Когда мы второй раз добежали до конца неполного круга Одеона и побежали обратно, нас было уже человек двадцать! Голые несемся, перебирая бедра и прыгаем, словно взлетаем! Уже почти все зрители повернулись к нам, машут, снимают на сюэкли, прыгают и хлопают в ладоши. А мы несёмся и несёмся в жарком сиртаки. Женские груди словно мешочки с вином аппетитно подпрыгивают. Мой половой член, как, очевидно и у других мужчин, взлетает на разворотах и с хлёстом бьется о ляжки. Оркестр идет на новые заход. И снова полетели. Радость! Это радость! Я стал мужчиной!

И вот через десять минут мы, еле дыша, взмыленные, кланяемся всем кричащим и приветствующим нас зрителям, среди которых вижу смеющегося и хлопающего дядю и мрачного Вини с крепко сжатыми губами. Может, он видел наши с Ламой проказы? Но я тут же забываю про него, и начинаю, как и все, аплодировать Оркестру, красиво раскланивающемуся внизу.

— Анн, Чаро, браво! — кричу я.

Кажется, Анн и Чаро слышат меня и машут мне рукой.

В шутку похлопываю друг друга по разгоряченным и влажным телам, мы одеваемся. Я натягиваю экзомис, Лама надевает трусики и нажимает невидимую кнопочку, и через три секунды стоит в своем облегающем бело-серебристом платье.

Еще через несколько минут мы стояли на Агоре. Много людей, зрители, Реконструкторы, Музыканты, все смеются, шутят, пританцовывают. Неизвестные люди улыбаются мне, а некоторые даже похлопывают по плечу. Наши флюиды счастья и любви смешались друг с другом. Я их люблю! Я их всех люблю!

— Вот он, Аполлон! — радостный дядя обнял меня и прижал к себе. Рядом стоял мрачный Вини и угрюмо смотрит то на меня, то на Ламу.

— Понравилось? — внезапно спросил он у меня.

— Ну да… — вырвалось у меня, хотя я не понимал, что имеет в виду Вини. Неужели…

— Концерт был великолепный! — защебетала Лама. — Как жалко, что Анн не сыграл «Шуточку» Баха! А начало 40-ой симфонии Моцарта! Аллегро мольто! Как жаль, что не исполняли!

— Друзья! — дядя залез на трибуну и обращался к остальным. — Приглашаю всех желающих к себе на вечеринку! Жареных баклажанов, маслин и лепешек хватит на всех! А для особых гурманов, — дядя сделал паузу, — устрицы с асиртико!

Человек тридцать закричали от восторга.

«Летим! Летим! Куда лететь?» — послышались голоса.

— Устрицы! Устрицы! — мечтательно зашептала Лама, и сжала мою ладонь. — Хочу устрицы!

— Как погулял, сынок? — я обернулся.

Рядом со мной стоял отец. В белой рубашке, черных штанах-брюках, и в лакированных ботинках. Копия почти преддопотопной одежды простого грека.

— Мне очень жаль, Гаврилос, — сказал Вини каким-то нарочито ласковым голосом, — что ты не видел прекрасный обнаженный танец, в котором твой сын принял участие. Передай Ахате, что это был просто Матисс какой-то!

— Что? — отец недоумевающе и испуганно смотрел на нас с Ламой, держащихся за руки. Мне стало очень неудобно. Мне захотелось в данную минуту быть не здесь, а где-нибудь в другом месте.

— Мы танцевали сиртаки обнажёнными! — радостно защебетала Лама. — А другие люди раздевались и присоединялись к нам! Какое это счастье!

«Только бы она еще чего другого не рассказала!» — я не мог поднять на отца глаз, настолько неудобно мне было.

Появился удивлённый дядя. Появление отца стало для него сюрпризом. Причём, судя по виду, сюрпризом не радостным.

— Ужин давно остыл, — мрачно сказал отец, — но мама сказала, что подогреет.

Со мной стали прощаться. Лама, не стесняясь отца, обняла меня, и сказала, что я очень хороший мальчик, и вечеринка без меня будет с «оттенками печали». Нак сказал, что жалеет, что мы не до конца познакомились.

Взлетели мы не сразу.

— Ты где-нибудь видел, Александрос, чтобы Хранители ходили голые, а тем более танцевали? — спросил отец.

Некоторое время я стыдливо молчал.

— Дядя Леонидас ходит! — вдруг вспомнил я, — и Юзи иногда…

— Ох уж это дорийское бесстыдство… Кстати, Леонидас меня спрашивал, не посоветую ли я кого для Юзи. Ты ведь к ним не заглядываешь.

Отец поднял нашу старушку «Гестию» в воздух.

Проснулся я поздно. Одел «летучую мышь», и полетел к тому человеку, о котором до утра думал. Не долетев до Спарты, я приземлился. Я люблю ходить пешком. Многие совершенно не могут обойтись без геликоптера. Даже пословица есть такая: «Он без геликоптера как без сюэкля!». Так говорят про человека, который, например, даже полкилометра не может пройти. Только на геликоптере. Я не из таких. Я часто хожу пешком, и даже бегаю.

Вот там, за полуразрушенным Акрополем-дом Юзи и её семьи.

Отец Юзи Леонидас третий Хранитель Пелопоннеса и отвечает за всю южную его половину. От Триполиса и ниже.

Гостей у дяди Леонидаса почти не бывает. Благодаря самому дяде Леонидасу. В сюэкле на его странице Хранителя обычно пишут, что-то типа «рассказы Леонидаса чрезвычайно интересны, но чересчур перегружены допотопными жестокостями». Слушать историю, как триста человек зарезали и убили в ущелье несколько тысяч других людей, согласитесь, тяжело. Были случаи, когда Гости падали в обморок от точных физиологических деталей. Несколько раз Леонидаса просили рассказать что-то другое. Леонидас обижался, и говорил, если хотите других историй, летите к другим Хранителям. Да и других историй, увы, он просто не знал. И не хотел знать. Гости почти перестали прилетать, но Леонидаса это совершенно не расстраивало. Что его по-настоящему огорчало, так это отсутствие сына.

Когда я был помладше, то он, видя меня, с горькой улыбкой говорил: «Александрос, Александрос! Ну почему ты не мой сын? Спал бы сейчас на циновке в холодном помещении, питался бы только лепешками да луком, таскал бы камни с гор в равнины и поднимал бы их обратно с равнин в горы! Я бы из тебя такого мужчину сделал бы! О, Александрос! Ну почему ты не мой сын?». Я смущался, и в глубине души был крайне рад данному факту. Мне не хотелось спать на циновке и таскать камни из гор в долины и обратно.

Зато у Леонидаса была дочь Юзи, моя ровесница. Не смотря на разницу в четыре месяца, Юзи вела всегда себя так, будто старше на целых четыре года, и всегда смотрела на меня сверху вниз. В прямом смысле. Мы смотрелись довольно забавно. Я, невысокий и кучерявенький, и рядом, взяв меня за ручку, Юзи, худая как хворостина, с коротко остриженными по плечи волосами, и выше меня на полторы головы. «Люблю тебя, Жирафа, больше всего люблю! — говорил я ей, уткнувшись в её длинную шею с родинкой. — А ты любишь меня?». «Люблю…» — тихо говорила Юзи после долгой паузы. С годами разница в росте сократилась, и составило не полторы головы, а только голову. Даже чуть меньше. Во всяком случае так было год назад, когда мы последний раз виделись. Когда нам с Юзи было лет по двенадцать, у тети Таки произошел выкидыш, после которого она не смогла иметь детей. После этого Юзина семья ушла в себя, редко звала нас к себе в гости, даже часто отказывала малочисленным Гостям со стороны. Мы почти перестали встречаться. Изредка я прилетал, мы купали с Юзи коней или пасли овец. Как раз на пастбище, несколько месяцев назад, в день рождения Юзи, мы и поругались. Я говорил, что Микенская культура более возвышенная, чем Спартанская, что Спарта не дала миру большого количества философов и скульпторов. Юзи обиделась, и громко сказала, что «зато спартанцы никогда не были дураками», и на все мои просьбы о мире отвечала молчанием и отвернутой головой. После этого я на связь не выходил. Я ждал, что это сделает Юзи.

Я подхожу к их дому. Он примерно такой-же, как и у нас. Небольшой белый двухэтажный известняковый особняк с синей крышей, с уходящими в землю тремя этажами с подвалом.

Я приблизил по сюэклю. Вот дядя Леонидас, смуглый от солнца, полностью голый, чешет свою бороду с проседью и что-то говорит тете Таке. Дядя Леонидас любит ходить голым. Он уверяет, что спартанцам чуждо стеснение. Жена с дочерью время от времени его поддерживают. Но не всегда. И не полностью.

А вот и Юзи с колчаном и луком вышла из-за дома. Такая-же длинная и худая. Волосы отросли. На тёмном от загара теле еле заметные коричневые точки сосков. Узкая талия препоясана веревкой, с которой спереди и сзади свисают узкие кусочки ткани. По просьбам отца она стреляет по мишеням на пустыре за домом. А еще Юзи умеет бороться, и метать копьё с диском.

— Эге-ге-ей! — кричу я.

— Кто это к нам прилетел! — дядя Лёня раскрывает руки и идет мне навстречу.-Да никак это сам Александрос Адамиди! А Фасулаки всегда рады Адамиди!

Дядя Лёня сухопарый и худой, но объятья его словно из железа. Тётя Така протягивает мне руку, и я целую тыльную сторону её тоненькой изящной кисти. Тёте Таке нравится этот странный древний обычай. Здороваюсь с Юзи.

— Привет! — бесцветно кивает Юзи, флегматично смахивая соринку с плоской груди.

— Забить и зажарить самого тучного тельца для дорогого Гостя! — смеется дядя Лёня. Конечно, никто не собирается резать и поедать коров, но я вздрагиваю, вспоминая Хлою с Дафнисом.

Через десять минут мы уже сидим за невысоким столиком, на котором стоит тарелка с маринованным осьминогом и сырными шариками, миска с йогуртом и свежими огурцами, и большой кувшин с холодным домашним пивом. Трещит разведенный огонь, скоро будут угли, на которые положат жариться этого прекрасного тунца, которого подготавливает тётя Така. Она делает его не по-средиземноморски, а по своему оригинальному рецепту. Тётя Така родом из Северной Америки. Её родители — Хранители Языка и Культуры индейского племени Чероки. Тётя Така в шутку говорит, что число Хранителей Чероки ровно столько же, сколько и самих чероки. Где-то около пятидесяти. Красноватый цвет кожи и необычный разрез глаз достался Юзи в наследство от матери. Но не талант вести беседу. Юзи почти все время молчит с таким выражением лица, что можно подумать, что она ждет не дождется, когда собеседник договорит и улетит куда-нибудь. Да и отец учил её отвечать на все четко и коротко, чем славилась в древние времена Лакония, как называли большую часть Пелопоннеса. В допотопные времена такую ясную, краткую и точную речь так и называли-«лаконичной».

— Гостей не было месяца два, — дядя Лёня тоже человек немногословный, даже угрюмый, но сейчас ему чужда эта «лаконичность», он рад мне. — Да век их бы не видеть, история для них чересчур жестокая! Но то, что ты прилетел-молодец! Знай, тебе тут рады, малыш!

Мы разливаем по медным стаканам пиво, разбавляем водой, руками едим жирного тунца, споласкивая руки в тазу, где в воде плавают ломтики лимона. Вспоминаем историю, как мы с Юзи в детстве пытались приручить двух скорпионов, которые покусали нас так, что руки потом чесались несколько часов подряд. Благодарю тётю Таку и дядю Лёню за прекрасную еду, и идём с Юзи купать Муху и Шмеля. Это пиндосы. Небольшие греческие лошади. Раньше были Дафнис и Хлоя. Но имена эти никогда не упоминаются в этой семье.

Беременная тётя Така решила покататься на Хлое, не обратив внимания, что у той была течка. Дафнис с разбегу пытался взгромоздиться на кобылу, чтобы спариться с ней. Тетя Така не удержалась, упала, после чего с ней случился выкидыш, после которого она не смогла иметь детей. Сюэкль вовремя не среагировал. Дядя Лёня прорыдал несколько суток. Затем всю ночь точил нож на старом оселке. Утром зашел в конюшню, и перерезал горло сначала Хлое, а затем Дафнису.

Об этом мы знали, но молчали. Никому не говорили. Мы боялись думать, что будет с дядей Леонидасом, если об этом случае узна…

(из блокнота аккуратно вырезано несколько страниц)

Я вырезал страницы, так как счел это записи чересчур личными, касающимися только меня и моего любимого человека. Скажу только, что предложил Юзи быть моей Первой По Жизни, и признался о потере девственности с Ламой. Когда Юзи кричала так, что от неё шарахались кони, я впервые за долгие годы вспомнил о Нём, и сильно, всем сердцем, попросил Его.

В общем, Юзи приняла моё предложение.

Самое удивительным в нем была не странная черно-белая одежда с допотопных картинок, штаны, похожие на трубы, жилет без рукавов, надетый на белую рубаху, и неудобная обувь. Ни странная круглая шапочка, которая, чтобы не упасть, крепилась к волосам специальной заколкой. Приятель моего брата, из семьи колонизаторов с Марса, носил на голове обруч с вделанным в него куском породы родной планеты. Меня даже не удивили полуметровые волосы на висках, завитые забавными колечками-пружинками. К маме прилетала из подводной части Санкт-Петербурга подруга детства с четырехметровой косой, которую она распускала во время своих редких подводных исторических экскурсий в Финском заливе. Волосы словно водоросли плыли за ней. Гости отвлекались, переспрашивали. И мамина подруга детства с радостью рассказывала им снова об великом городе.

Меня поразило в Элияги то, что когда он вошел в класс гармоничного рисования, увидел пластиковые панно для рисунков и краски, то категорично сказал, что рисовать людей и живых существ не будет, потому-то Он, (перед «Он» мальчик сделал паузу), запретил какие-либо изображения. «Ни птицы в небе, ни человека на земле, ни рыбы в море». Элияги рисовал разные геометрические предметы, ромбы, треугольники, неправильные овалы, кубы с закругленными углами, и множеством линий между ними, причем расставлял их так гармонично по отношению друг к другу, что от его рисунков невозможно было оторвать глаз. Учителя даже спрятали несколько его рисунков. Как сейчас понимаю, чтобы не внушить остальным чувство неполноценности перед Элияги.

— Эх, было бы у меня побольше этих семи цветов, я бы и не такое нарисовал бы! — разочарованно сказал он мне и другим ребятам нашей возрастной группы.

— А где ты найдешь другие цвета? — изумились мы.

— У Него, — Элияги вновь сделал торжественную паузы перед «него», и посмотрел наверх, — много цветов. Таких, каких мы даже и не можем себе представить.

— У кого?

— У Того, чье имя не называется, но который есть всё! — сказал Элияги таким тоном, что мы и не стали уточнять.

Мы закрывали глаза, пытались представить себя цвета, которых мы не видели и не можем себе представить, и пытались их представить.

— Не получится, — подумав, сказал Элияги, — но ангелов увидеть можно!

— Кого?

— Ангелов. Не знаю, как вам объяснить. Зажмурьте глаза сильно-сильно, и увидите движущееся точки. Не сразу, но увидите. Это и есть ангелы.

Мы зажмуривали крепко-крепко глаза, видели это броуновское движение точек-неведомых нам ангелов, и радовались, так же не спрашивая, кто они такие и кем являются.

— Вот они, вижу, — с зажмуренными глазами произнес наш новый товарищ, — Михаэль… и Гавриэль… и Рафаэль появился! А вот и Уриэль!

Как это интересно! И мы хотели знать по именам этих ангелов, и Элияги сказал, что, если захотим, сами начнем их различать.

В музыкальном классе Элияги был лучше всех. Своими изящными пальцами он грациозно делал пасы над термовоксом, и пел неизвестные нам песни.

— Льется из сердца моего слово прекрасное; зачитаю царю произведение свое; язык мой словно стилус скорописца! — выводил Элияги дрожащим голосов, закинув голову. — Ты самый прекрасный среди сынов человеческих; прекрасно отлиты губы твои, потому что Он даровал тебе вечное благословение!

Учителя наши перешептывались. Но ничего Элияги не говорили. Только хвалили. Точнее, пытались хвалить не более остальных, чтобы другие не почувствовали себя ущемленными.

А вот в классе гармонического стихосложения мы с Элияги были на равных. Наконец-то у меня появился товарищ в стихотворным деле, который пишет стихи, а не рифмованную бессмысленную прозу. Стихи наши были разные. Мои были легкие, полувоздушные. У Элияги твердые, прямоугольные, словно отесанные лазером камни. Мы почувствовали, что, не смотря на это, язык наш одинаков, и это сближало нас. За что нам делали замечания, что другие дети чувствуют себя рядом с нами чужими, и их это огорчает.

В его стихах присутствовал Он.

Элияги жил не на Пелопонессе, а в подводном городе Ашкелоне, в доме на морском дне, в семье так называемых «не от мира сего», верующих в Бога людей. Более того, он посещал и Дом Для Ребенка для «неотмирасегодняшних», к нам он прилетал время от времени, очевидно, для адаптации в нормальном человеческом обществе. Сначала рассказы о Нем, и упоминание о Нем вызывало у наших преподавателей улыбку, но однажды, когда мы отправились в ознакомительный полет вокруг Урана, один из наших педагогов, глядя в иллюминатор, сказал Элияги, что Того, «который на небе», про которого так много говорил Элияги, почему-то не видно.

— Однажды, давным-давно, еще до Потопа, — задумчиво сказал Элияги, — над одним святым человеком так-же подшутили астронавты. Они сказали ему: «Вот, мы так часто летали в космосе, а Бога почему-то ни разу не видели!». На это святой человек, врач по профессии, им ответил: «Я часто провожу операции на мозге, и никогда не видел там разума. Ума, впрочем, тоже никогда не видел».

Да… было время, когда люди сами делали операции другим страшными острыми предметами. У нас рядом с домом есть развалины Асклепиона, бывшего центра почитания одного из родоначальников этих кровавых дел, которыми не боялись заниматься допотопные люди.

Через некоторое время за Элияги, которого привозил и забирал геликоптер на автомате, прилетели родители, очень веселые люди в таких-же черно-белых одеждах, как и их сын. У отца были такие-же длинные завитые волосы на висках, большая борода, и головной убор, похожий на Сатурн с кольцами и с обрезанным низом. Педагоги долго говорили с ними, после чего эти люди рассказывали нам историю их народа, людей Израиля, с допотопных времен. В некоторых жестоких местах они замолкали, и неуклюже заменяли повествование какими-то малозначительными мелочами. Родители Элияги, как я понял, тоже были в некотором роде Хранителями Израильскими, как и мои папа с мамой Хранителями Греческими.

После этого Элияги долго не говорил про Него, и на наши расспросы о Нем отвечал, что о Нем нельзя много говорить, и тем более говорить просто так, ради интереса. Когда мы перестали спрашивать и даже успели подзабыть про Него, в конце месяца Рима, на свой день рождения, он сказал нескольким своим приятелям, в том числе и мне, что его назвали в честь Него.

— В честь кого? — не сразу поняли мы.

— В честь Его! — Элиягу показал на небо. — У которого нет имени, и которого нельзя никак назвать.

— Как же это умудрились назвать в честь кого-то, кого нельзя никак назвать? — изумились мы.

На это Элияги обругал нас и назвал безмозглыми ослами. И если мне доставалось время от времени от родителей за шалости, за лягушек в молоке, или там за куриц со связанными лапами, то почти всех остальных ругали первый раз в жизни, и они не знали, как себя вести. А Люми уткнулся мне в плечо и заплакал. Мы его долго приводили в себя после этого. Элияги стал нам, нескольким ребятам, в тайне от педагогов, рассказывать про Него. Это была таже история, что рассказывали его родители, только с Ним, и, что удивительно, с Ним в истории все вставало на свои места, и уже не было простой допотопной истории про народность, которую пытались донести до нас родители Элияги.

Когда Элияги узнал, что у меня есть фамилия, он очень обрадовался.

— У меня тоже фамилия, — торжественно сказал он, — Левит! Мы из рода Аарона!

Дальше он стал рассказывать мне про человека, у которого палка из дерева то зацветала, как кустарник, то превращалась в змею. Потом перешел к дальнему предку, отстраивающего непонятный тогда для меня Третий Храм, про отца, который в этом Третьем Храме возносит Ему просьбы и так называемые «молитвы». Элияги утверждал, что если у Него попросить чего-то, и попросить искренне, от всего сердца, то Он исполнит твою просьбу.

— Вот попроси у Него что-нибудь! — говорит мне Элияги.

— Что попросить?

— Ну, не знаю… Еды попроси.

— Зачем мне попросить еды, если я прекрасно знаю, что меня обязательно накормят?

— Не знаю, Адамиди! — Элияги хмурит брови. — Думай, пожалуйста! И думай головой, а не задницей, как говорит мой дед. Как ты с такой фамилией так плохо думаешь?

Я совершенно не обижался.

— А давай я попрошу у Него полёт на несколько дней за приделы нашей системы?

— Правильно, попроси! — обрадовался Элияги, а затем посерьезнел. — А он не намечается?

— Нет! Конечно, нет!

— Тогда проси!

В тот же день я долго просил у Него полет за приделы нашей Солнечной Системы.

Полета за приделы нашей системы не было. Зато мы навестили брата Димитроса на Европе, в его научном городе под толстыми многокилометровыми слоями льда и воды. Пару лет назад он вернулся с далёкой планеты, и стал снова заниматься научной работой на спутнике Юпитера. Но домой всё равно почти не прилетал.

Гуляя по длинным и широким прозрачным коридорам-улицам подводного городка, в котором жил и работал мой брат, отдыхая на чудесных лугах с вкусно пахнущей травой под имитацией неба, которого почти невозможно было отличить от настоящего, или в ночном лесу под соснами в городском парке, плавая на батискафе под водой, которым лихо управлял мой брат, я подумал, а есть ли Он здесь, на Европе, или Он только на Земле?

— Он везде! — даже как-то обиженно сказал мне Элияги по прилёту. — Везде-везде-везде! И в самых недрах и в самых недоступных точках Космоса. — Видишь, ты попросил, и Он выполнил твою просьбу, хоть и не до конца.

— А что надо делать, чтобы Он все исполнил полностью?

— Верить в Него, — сказал Элияги после паузы, — вот верил бы, что Он не только на Земле, и за приделы нашей системы вылетел бы.

Мы сидели во главе стола в праздничных туниках и в венках из полевых цветов. Запястья наших рук и лодыжки ног украшали браслеты. На шеях висели ожерелья из ракушек. Мой папа по традиции спросил у Юзи, желает ли она быть моей Первой По Жизни. Юзи ответила утвердительно. Затем тётя Така спросила меня, желаю ли я быть Первым По Жизни её дочери. Мне захотелось пошутить, сделать долгую паузу, будто я сомневаюсь, но, поймав взгляд Юзи, тут же сказал, что согласен. Все стали хлопать в ладоши и кричать: «Больно! Больно!» Мы с Юзи стали долго-долго целоваться. Чтобы у Первых По Жизни всё было удачно, надо целоваться до тех пор, пока не заболят губы. Я целовался по серьезному второй раз в жизни. Юзи первый. Начала неумело и робко. Но через пару минут так разошлась, что губы у меня действительно заболели! Нас стали поздравлять и забрасывать зернами пшеницы. Затем отец стали играть на бузуки, а дядя Леонидас запел, точнее, закричал песню про двух альбатросов, которые летали над морем, и никогда не ели рыбу по отдельности, а всегда разрывали рыбину напополам. Выпили неразбавленного вина. Съели суп из чечевицы, налитый внутрь ржаного хлеба с вытащенным изнутри мякишем. Мама принесла поднос с жареными креветками, и выдавила на них несколько лимонов. Затем смешали вино с водой, и поднимали тосты за любовь к ближнему своему, за любовь родителей, за любовь к человечеству, за любовь Первых по Жизни друг к другу. За любовь природы, которая любит каждого человека больше всех остальных. За любовь, за любовь, за любовь! А между тостами вкуснейшая брынза, лепешки, мезедес, гребешки, маслины с оливками, томаты, и конечно, разная жареной рыбы и гады морские. Стол, при виде которого большинству людей стало бы плохо. В сумерках развели большой костер, пили еще вино, водили хоровод, много танцевали и пели под бузуки. Совершенно разошелся Вини, я не видел его давно таким легким и радостным. Дядя же, наоборот, был почему-то грустен и печален. Я утешил его, сказав, что буду навещать с Юзи не реже, чем навещал раньше. Дядя пытался улыбаться в ответ, но это выглядело неестественно.

Затем сидели возле костра, и взрослые вспоминали своих Первых по Жизни. Мама рассказывала про математика из Африки, который после расставания долгое время писал ей по сюэклю с галактики Киля, папа про миниатюрную девушку, генного инженера из Белграда, которая не хотела учить греческий. Дядя Леонидас с юмором рассказал, как его поочередно за несколько лет бросили Первая по Жизни, Вторая по Жизни и Третья по Жизни. А после того он встретил тётю Таку, которая стала ему Последней по Жизни. При этом он был у неё Первым. Такая вот полулебединая пара. Тех, кто вместе всю жизнь, называют «лебедиными». Я стал говорить, что очень хочу, чтобы и мы с Юзи после всего стали «лебедиными» Мужчиной и Женщиной, и завели детей. Все стали смеяться и говорить, что «вначале все так говорят», и «это с годами пройдёт». Вини рассказал удивительную историю про свою Первую по Жизни, которая ушла к другому, после чего он не мог быть с женщинами. Дядя мрачно слушал эту историю, а когда дошла очередь до него, то махнул рукой, и попросил его не доставать подобными просьбами. Была уже ночь, когда все стали разлетаться. Впереди нас с Юзи ждала первая ночь вместе. Мама сделала Юзи специальный укол в плечо, после которого все стали радостного кричать. «Теперь они смогут заниматься ЭТИМ сколько угодно!» — услышал я, как дядя негромко сказал тёте Таке. А перед тем, как улететь, он сильно-сильно обнял меня и грозно прошептал на ухо: «Будь мужчиной, Александрос! Возьми мою дочь так, чтоб я в Спарте услышал её крики!» Мне было крайне неловко, но я сказал, что именно так оно и будет.

Но так не было. Это случилось позже. А в ту ночь я ставил Юзи Баха, Моцарта, Чайковского и другую музыку, в которую я влюбился на Геродота Аттика. В том числе и Бетховена.

Так началась наша с Юзи совместная жизнь.

Я пришел в себя после многомесячного полета. Некоторое время я непонимающе глядел в мутную полупрозрачную дверь барокамеры, которая через некоторое время почти бесшумно медленно открылась. Я приподнялся. Тело, хоть и подпитывалось витаминами и время от времени массажировалось, было не своим. Я почесал запястье и вздрогнул. Что такое? Сюэкля нет! Где он? Где сюэкль? Ах, да, вспомнил. Как непривычно без сюэкля. Я когда-нибудь снимал его? Снимал. Давно. В детстве. В Доме Для Ребенка. Встал. Поднял ногу, перекинул её через бортик барокамеры. Мелодичный голос поприветствовал меня, и сказал, что скоро полет окончится, и пригласил подкрепить свои силы. Открылась дверь в другое помещение. Я вошел в овальную комнату со столом по центру, на котором уже стояли, очевидно, принесенные заранее роботом, несколько бутылочек с разноцветными питательными жидкостями разной плотности и вязкости. Организм долгое время не принимал пищу, поэтому восстанавливать организм нужно было аккуратно. Я поискал глазами иллюминатор, но его не было. Я медленно, маленькими глотками, опорожнил содержимое всех трех бутылочек. Голова закружилась, и захотелось лечь. Будто услышав меня, в стене открылась ниша, в которой было удобное спальное место. Провалился и заснул я почти мгновенно. Но это уже был сон, а не анабиоз.

Так продолжалось примерно неделю. Я вставал, выпивал бутылочки, дожидавшиеся меня на столе, и снова проваливался в сон. Примерно на девятый день мне первый раз дали твердую пищу. Витаминизированную лепешку со вкусом клубники. Еще через несколько дней я заметил, что стал спать меньше. Что много лежал и просто смотрел в потолок. Затем был день, когда я принял контрастный душ и посидел в бассейне с горячей водой. Потом еще через несколько дней-впервые увидел робота, который спустился из открывшегося в потолке люка, поменял бутылочки, положил новые лепешки, забрав недоеденные, полетал по помещению, высматривая вертящимся глазом, все ли в порядке, не надо ли где убрать, затем снова улетел люк в потолке, который тут-же закрылся. Стали приходить воспоминания. Они были без эмоций, но они были. Долгие, медленные, и такие тягучие-тягучие. И этот стук. Стук шаров друг об дружку. Никогда не забуду этот стук.

Два белых. Пять красных. Виновен.

Перед тем, как снова закрыть глаза, вижу Черестикула, лежащего на полу.

Через несколько секунд к остальным шарам медленно выплыл ещё один. Желтого цвета.

Изгнание.

Приговор произведён.

Тут чувства впервые достучались до меня, и я застонал. Мелодичный голос попросил меня успокоиться. Я не смог. Очевидно, пустили усыпляющий и успокаивающий газ, так как я снова провалился в сон.

Судя по всему, регулярно в пищу подмешивали что-то успокаивающее, так как до конца полета чувства не беспокоили меня больше. Я спал, ел, вспоминал, что со мной произошло недавно, давно, и очень давно, затем снова спал, ел, и просыпался. Я заметил, как корабль еле заметно снижает скорость. Через несколько дней, когда мы остановились, приятный голос с какой-то даже радостью сообщил мне, что конечная цель нашего полета почти достигнута. Еще через день, проснувшись, я обнаружил возле ложа, на котором я спал, сложенную свою одежду. Я переоделся. Через несколько часов дверь в отсек, в котором я находился, открылась, и мне предложили выйти за ее пределы. Я прошелся по коридору, и очутился внутри небольшого помещения. Дверь за мной закрылась. Мне предложили сесть в кресло. Я сел. Оно обняло меня, и вжало в себя, полностью подстраиваясь под моё тело. Я почувствовал еле ощутимые вибрации. Очевидно, мы отделились от корабля. Медленно начался спуск. Мне очень хотелось поглядеть в иллюминатор, но иллюминатора не было. С момента моего выхода из анабиоза я не видел ни одного иллюминатора. Через примерно час спуск прекратился, помещение чуть качнулось. Мы приземлились. Медленно отворилась дверь челночка, который меня привез. Маленький трап резво выскочил прям перед моими ногами. Над головой грязным руном медленно проплывали облака, соединяясь на горизонте с серым спокойным океаном. Я обернулся на шорох за спиной: дверь за мной закрылась, а трап убрался вглубь воздушной машины. Из другого отсека выкатились роботы с ящиками, и исчезали в глубине дома. Эмоций и чувств никаких не было. Я пошел вслед за роботами. На первом этаже, в гостиной, в самом центре, возле винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, стояла, словно стол, большая чёрная мелигранитная плита с встроенным примитивным сюэклем. На ней светлыми цифрами мягко светилась дата. «8 Сиднея 881 года после Потопа». Я был в полете намного больше года.

Роботы складывали коробки в гостиной, или сносили их в подвал. Я услышал под ухом знакомый шум, обернулся. Пигва. А я про него и забыл.

Когда я поднялся наверх и безучастно осматривал спальню, увидел за окном большое движение. Космический челночек, поднявшись в воздух и расправив крылья, словно плавники, набрал высоту, полетел над морем, и через небольшое время скрылся за горизонтом, оставив меня на острове одного.

Ну, в смысле, с Пигвой.

Вот он и настал первый день моего изгнания.

8 Сиднея 881 года после Потопа.

Помню, что некоторое время мы, по наущению Элияги, играли наперегонки. Кто быстрее добежит в Закрытом Саду от березы до ёлки. Сначала победил Элияги. Потом я. Бедняга Люми оба раза приходил последним, и очень расстраивался. Педагог ласково спросил у нас, в хорошие ли игры мы играем, если один из наших приятелей выходит из них обиженным? Мы поняли, что игра не особо хороша, и тут Элияги шепотом снова стал говорить о Нём. Он утверждал, что если, например, тебе холодно, то можно просить Его, чтобы Он согрел тебя. Но как сделать, чтобы тебе всё время было холодно? Как только температура рядом с телом повышается или понижается, становится неудобной для организма, то включается программа на сюэкле, и он прогревает или охлаждает воздух для удобной и безопасной для организма температуры. Но как быть, если сюэкли всегда, с самого рождения, на наших запястьях? Элияги научил нас хорошенько, до пены, натереть руки скользкой жидкостью для мытья, и затем, к нашему удивлению, мы быстрым движением сняли сюэкли. На наши восторги Элияги только буркнул: «Да вы даже и не пытались!».

Мы пошли в холодильный отсек, где при низких температурах хранились некоторые продукты для наших каш и компотов, для тех, чьи родители разрешали кормить своих детей натуральными фруктами и овощами, (таких было чуть меньше половины), стали бегать по холодному помещению, приговаривая, чтобы Он сделал так, чтобы нам было не холодно. Через некоторое время, когда я очень долго бегал, я заметил, что мне действительно стало теплее. Но больше всех Он услышал Люми. Тот не бегал, а чуть приплясывал и радостно мычал, размахивая своими пухлыми руками.

То, что мы умудрились снять с себя сюэкли, было сразу замечено и был послан сигнал тревоги педагогам. Правда, спохватились они не сразу. Мы несколько раз мерзли, но благодаря Ему и бегу согревались.

В тот же день прилетели родители Элияги. Чтобы после долгого разговора с педагогами забрать сына, и больше его никогда не привозить в Дом Для Ребенка. Нам сказали, что Элияги хороший мальчик, но не всегда прав, что можно верить в природу, но о существование Его наука точных данных не имеет, и не надо принимать слова Элияги за правду. И еще сказали, что снимать сюэкли-это значить не любить всех остальных и относится к ним наплевательски. Нам всем было очень стыдно за наш поступок. Элияги мы больше не видели. Нам сказали, что его родители улетели в Космос, и забрали Элияги с собой. А через год с небольшим случилась история с геликоптером архитектора, и я перешёл на домашнее обучение.

В детстве я несколько раз вспоминал о Нём. Иногда я просил Его, чтобы мне тоже дали разбавленного вина, чтобы мы вместо лепешки с сыром пожарили мидий, или слетали куда-нибудь в Гости на несколько дней.

Иногда Он исполнял мои просьбы. А иногда нет.

Он был непредсказуем.

Затем он перешел на периферию моего сознания. А потом ещё дальше.

И только при виде кричащей Юзи я вспомнил о Нём.

И я подумал, а связан ли Он с той картиной в церкви, на которой присутствовали три человека. Может, один из них и есть Он?

А мы с Юзи, став Первыми По Жизни, как и планировали, полетели путешествовать.

Первым делом мы решили погулять по другим планетам. «Поехали!» — как говорил самый первый астронавт. Долго гуляли по огромным подземным городам Меркурия. Но города были настолько похожими друг на друга, что через несколько дней мы сбежали на Юпитер на новейшем космическом катере, который медленно вплывал в тяжелое тело газового гиганта. Несколько человек, глядя в мглу за иллюминатором, радовались. «Мы внутри Юпитера! Мы внутри Юпитера!» — с восхищением шептали они. А нам с Юзи было как-то совершенно неинтересно. Один из пилотов рассказал, что несколько лет назад один из катеров, обладающий меньшей мощью, чем тот, на котором мы сейчас, из-за мелкой поломки не справился с силой притяжения планеты, и его со всеми людьми засосало внутрь Юпитера. Все погибли. Пилот грустно попросил особо не распространяться об этом. В нашем Обществе говорить о смерти и несчастных случаях не принято. Потом мы посещали знаменитые бани-сауны внутри Амальтеи. Гостиницы там прекрасные. Но что там делать более суток? Затем залетели на несколько дней на Европу, проведали Димитроса. У него так и не было никогда Первой По Жизни, и Женщины рядом с ним не появилось. Но Димитрос об этом и не думал никогда. «Моя и первая по жизни, и вторая по жизни, и женщина-это наука, наука, и ещё раз наука!» — смеялся мой замечательный старший брат. Но смеялся как-то ненатурально. Искусственно. Мы только потом узнали, что тогда творилось в нём и что он пережил.

С Европы стартовала короткая научная экспедиция на полгода, на планету, где температура на поверхности не поднималась выше минус 237 градусов. Брат предложил устроить нас в экспедицию, но мы с Юзи решили, что это весьма скучно для нас, и извинившись, полетели на Землю, чтобы спокойно и без суеты попутешествовать по родной и любимой планете.

— Хвала Разуму и Природе, — обрадовался отец, когда мы прилетели на Пелопоннес и рассказали ему о наших намереньях, — что вы поняли, дети мои, что Земля наша не менее интереснее Космоса! Кто хочет печеного кальмара?

Мы хотим печёного кальмара. И вина, разбавленного хрустальной водой из родного ручья.

Через несколько дней мы встретили моё восемнадцатилетие.

Дядя Димитрос привёз большую амфору пятидесятилетнего аркадийского вина. Что-то с дядей Димитросом произошло за этот небольшой промежуток времени. Вид имел он потерянный. Ходил, смотря вниз, а когда встречался со мной глазами, то, как будто вздрагивал, улыбался какой-то кривой и жалобной улыбкой, и переводил взгляд в сторону. Я хочу спросить, что произошло, но тут мать сзади завязывает мне глаза цветастым платком. Юзи стала нащупывать моё плечо, а затем сжала мою ладонь в своей. Очевидно, что ей тоже завязали глаза. Нас куда-то повели и запели.

Аврора с розовыми ланитами вожжи

Гелиосу передаёт, что в золотых лучах!

Возьми, Гелиос, вожжи! Держи их крепко!

От блестящих подков лошадиных слезятся глаза!

Солнце встаёт! Солнце встаёт! Солнце встаёт!

Свет-это радость! Свет-это жизнь! Ликуй, Эллада!

Гелиос скачет над тобой!

— Откройте свои очи, дети мои! — торжественно произнёс отец после того как мы остановились и мать допела песню. Мы сняли платки с глаза и ахнули.

Внизу под нами, в центральном круге Эпидавра, на орхестре, поблескивая в лучах заходящего солнца, стоял бело-серебристый новенький геликоптер.

— Это тебе, сынок! — громко прошептала возле уха мама. — Точнее, вам!

Нам… Я никогда не думал, что у меня будет когда-то свой собственный геликоптер. Я привык пользоваться «Гестией», отцовским, а точнее, семейным нашим стареньким аппаратом. Или, в случаи чего, геликоптером дяди. Или заказать каршеринг, как все делают. Но чтобы у меня был моя собственная воздушная машина? Мне бы и в голову не пришло просто думать об этом. Я спокойно относился к геликоптерам, но скажу честно, обрадовался, увидев этот аппарат, похожий на шампиньон без ножки.

Оказывается, родители, узнав, что мы собираемся попутешествовать по родной планете, в тайне написали по сюэклю, что их ребёнку исполняется восемнадцать лет, появилась Первая По Жизни, и неплохо бы ему обзавестись собственной машиной. Боялись, что случай с геликоптером архитектора сможет повлиять как-то, но все было хорошо, и геликоптер выдали. Не геликоптер, а маленький летающий круглый дом с девятиметровым радиусом, двухуровневый, высотой почти пять метров, со встроенной системой «батискаф», позволяющий плавать под водой, со спальней, небольшой гостиной-кухонькой, туалетом, душем, мини-сауной и даже маленьким бассейном-ванной. Можно запастись продуктами и хоть месяц живи безвылазно. На гладкой поверхности было изображение в виде рисунка кудрявого человека в профиль с острым носом, довольно похожего на меня, и факсимильная, в точности воспроизводящая оригинал, подпись «А. Пушкин» по-русски.

— Вот поэт, в честь которого назван наш Александрос! — громко радостно сказала мать.

Все полезли осматривать внутренности этого красавца. Мы с Юзи решили начать путешествие уже с завтрашнего утра, так нам не терпелось оседлать «А. Пушкина».

Затем мы пошли к дому продолжать веселье. Дядя перепил вина и уснул. Вини грубо толкал его, пытаясь разбудить. Я, захмелев, пытался спрашивать у Вини, за что тот обижает моего любимого дядю, но Вини что-то буркнул невпопад, и улетел с храпящим дядей в Калавриту.

— А кто такой А. Пушкин? — спросила меня Юзи.

До поздней ночи я рассказывал Юзи сюжет «Золотого петушка» и других сказок, объясняя, что Золотой Петушок — это волшебная птица, а не робот из жёлтого металла. Юзи долго не верила.

Перед сном я раскрутил глобус, и резко остановил его, наугад ткнув указательным пальцем, который попал в залив Лаврентия между Канадой и Ньюфаундлендом.

— Северная Америка это хорошо! — сказала Юзи. — У родственников-чероки поживем.

Ну что-же, залив Лаврентия так залив Лаврентия!

Всё-таки не совсем я был прав насчёт геликоптеров. Неплохая, в общем, вещь.

Полдень следующего дня мы уже встретили, качаясь на волнах залива Лаврентия, над которым я лично много раз пролетал, но ни разу в жизни не был. Почему залив называется Лаврентием? Залезли в сюэкль. Ясно. Раньше, до Потопа, залив носил имя Святого Лаврентия. В честь человека, «близкого и угодного» Богу. Со временем, когда слово Бог стало уходить из обихода и заменяться словами «Разум» и «Природа», слово «святой», как слово ненужное и непонятное, стало потихоньку удаляться из словарного запаса и топонимов. Старым затопленным городам оставили оригинальные названия. Санкт-Петербург, Сан-Франциско, Сан-Паулу, Сан-Диего, все они сохранили свои имена. И лежат под водой, несмотря на возрожденную в них жизнь. А вот те, которых Потоп не тронул, лишились «святости». Все эти Сан-Фердинандо, Сан-Хуаны, Сан-Мигели, Санта-Марии стали со временем просто Фердинандами, Хуанами, Мигелями, Мариями, или полностью сменили названия.

Так и залив Святого Лаврентия, которого Потоп никак не мог затопить, а наоборот, только расширить, стал просто заливом Лаврентия.

Когда-то эти воды, в допотопное время, покрывали льды с декабря по май. Сейчас, не смотря на то, что пролив стал почти на семь градусов севернее, лед держался самое большое недель пять-шесть. На берегах озера когда-то жили индейцы. Но не родственные Юзи чероки. Другие. Там много было разновидностей индейцев, не то, что сейчас, когда одни чероки остались. За семь-восемь веков до Потопа сюда приплыли французы. В водах водилась пикша, морской окунь, камбала, сельдь. С переменой климата разновидность рыб увеличилось, климат изменился в сторону…

Нам стало скучно читать историю и статистику, и мы решили посмотреть, кто такой был Святой Лаврентий. Сюэкль спросил, есть ли нам восемнадцать лет. Хотя прекрасно знает, что есть.

Долгое время мы молча сидели и смотрели на воду.

Этот человек жил примерно за две тысячи лет до Потопа, и был так наполнен Любовью к ближнему, что был готов отдать за него свою жизнь. Он пришел с толпой больных людей к императору, человеку, державшему в несвободе других людей, указал на эту толпу и сказал: «Вот настоящее сокровище, а не то, что цените вы!». За эти слова Лаврентия испекли на раскалённой решётке, словно рыбешку.

В тот день мы не смогли заняться любовью.

Из залива Лаврентия мы не спеша вошли в пролив Лаврентия. Гуляли по удивительному и величественному городу Квебеку, где многие говорили на французском языке, привезенного с нашего континента очень давно и совершенно у нас забытого. Плавали над затопленной Оттавой, частично затопленными Монреалем и Торонто. Мы никуда не спешили. Нам некуда было спешить. Через Онтарио поплыли в Эри по Ниагарскому проливу над подводными уступами, которые когда-то были водопадом. Потом из Эри в Гурон и Мичиган, с яблочными садами на дне, которые не произвели на нас никакого впечатления. Затем на юг, по широкому Миссисипскому проливу. Каждый день мы открывали для себя одного из так называемых «святых». Святая София с дочками, которым отрубили головы, Евстафий, испеченный в медном быке, святая Агата с отрезанной грудью. Что вело этих людей, веривших в так называемого Бога, готовых умереть как за него, так и за своего ближнего? Где в это нечеловеческое время они брали любовь такой силы? Откуда?

Под каждой из страниц со святыми стояли даты предыдущих посещений. Почти все они были до рождения наших родителей. Мы знали кусочки истории Греции за три тысячи лет до Потопа, а про такой период, как «христианство» не знали ничего.

Через некоторое время сюэкль выслал нам сообщения, в которых посоветовал нам не перегружать себя подобной информацией о людях раннего христианского периода, так как слишком большое её количество «может утомить, и негативно повлиять на наше не до конца сформировавшиеся мировоззрение и жизненную позицию современного человека».

А ещё через некоторое время у нас появились новые друзья.

Проплывая со скоростью жука-плавунца возле города Луиса, мы с Юзей с удивлением обнаружили, что кто-то плывёт медленнее нас. Причем медленнее едва ли не в двое.

Такого старого геликоптера я никогда не видел. Точнее, видел, но очень давно. Пару раз, не больше. Он даже вроде и геликоптером не называется. На таком, думаю, и на километр не поднимешься. Какая-то овальная картофелина медленно-медленно волочилась по дну, поднимая вокруг себя небольшие облачка тёмного ила.

Кто это, плывущие медленнее нас с Юзи?

Я нажал значок приветствия этим людям. Без желания познакомиться. Через некоторое время поприветствовали и нас с Юзи, и тут же пришло приглашение выйти на связь. Мы приняли приглашение. Раздался щелчок, и перед нами всплыло голографическое изображение. Молодой человек, с длинными, очень длинными волосами, будто стекавших с его небольшой головы словно водоросли, обнимал двух похожих друг на друга смуглых девушек с широкими лицами и обнаженными грудями. Они смотрели на нас и улыбались. Мы улыбнулись в ответ. Молодой человек хохотнул громко и замолк. Затем, будто откликнувшись сам на себя, хохотнул громче и длиннее. И, наконец, громко захохотал в полный голос. Девушки стали улыбаться ещё сильнее, с нежностью поглядывая на спутника-хохотуна. Через некоторое время, преодолев усилие, человек успокоился.

— Простите меня, хо-ха, друзья, хо-ха, — извиняясь, произнёс человек на Общеанглийском, растягивая гласные звуки, — просто я весёлый человек, хо-ха! И ещё, дорогие, у нас есть, хо-ха, у нас есть, хо-ха, у нас есть гренландская земляника!

Через час мы сидели с нашими новыми знакомыми в незатопленной части Луиса, отрезали пластиковым ножом от гренландской земляники, размером с тыкву, тонкие куски вкуснейшей бордово-белой мякоти, которые моментально исчезали у нас во рту. Невдалеке от нас из воды торчит какой-то зелёный камень со сморщенным глазом. Это верхушка медного слона с опущенным хоботом. Когда-то незадолго до Потопа, во время пандемии, медики тестировали вакцины от болезни на слонах из местного слоновника. Почти все слоны погибли. О них напоминает только этот частично затопленный памятник. Это единственное интересное в этом городе, который не стали восстанавливать. Давно покинутый жителями, лишенный «святой» части имени, Луис жил, точнее доживал свой век, встречая редких Гостей развалинами и слоновьей головой, торчащей из воды.

— По берегам Миссисипского пролива, — со знанием дела, причмокивая, медленно вещает Чука, — никогда не жило много народа. Потому мы, Свободные, любим эти места.

И Чука, и близняшки Фла и Флу, которых невозможно было различить в одинаковых бело-зелёных платьях, были из Свободных людей, и живших чуть отдельно от Общества.

Эти люди появились еще в начале нашей эры, в первые века после Потопа. Историки до сих пор спорят, какая причина заставила их не работать, и что стояло у истоков отвращения к благородному труду. Толи физиологическое и психическое отталкивание от работы, вызванное неудачными допотопными генами, толи недооценка труда, непонимание его влияния на личность, вызванное примитивностью мышления, толи внушение старшими поколениями, что труд есть зло и негатив, толи настолько сильное в прошлом принуждение к труду, вылившееся в личную неприязнь личности к любому делу. С годами, десятилетиями и веками многочисленные колонии Свободных людей рассосались. Подавляющее большинство людей вообще не подозревают о существовании Свободных. Мало ли в нашем обществе неработающих людей? Если работа не приносит радости-то зачем работать? В мире осталось несколько общин Свободных людей, обитающих вместе, не признающих ни дома, ни семьи, ни работы. Живущие в передвижении с места на место, имеющие свободные отношения со всеми членами общины, и растящие общих детей. Именно из такой общины и были Чука, Фла и Флу. Именно были, так как почти уже полтора года, как покинули круг людей, в котором выросли и жили.

— Мне отец мой, который может, и не отец, а дядя, не помню, так всегда с гордостью говорил, хо-ха, — с удовольствием, причмокивая, рассказывал Чука, — помни, Чука, мы Свободные люди! Всегда это помни и цени. Мы любим других людей, но не видим смысла в том, чтобы нам работать и находиться с ними. А всё потому, Чука, что мы Свободные люди, и ценим это! Хо-ха, да, именно Свободные! А я в ответ отцу, который может и не отец мне, а может, дядя, не помню: я Свободный человек, и, как и все Свободные люди, что не видят смысла жить вместе с другими людьми и работать, так и я не вижу смысла жить вместе с другими Свободными людьми! И отец, который может, вовсе мне и не отец, а может быть, дядя, не помню, обнял меня, и говорит, я не хочу тебя отпускать, но ты волен делать всё, что хочешь.

Чука загрустил.

— Надоело всё… Бессмысленно. — продолжил Чука через паузу. — Они в работе не видят смысла, и гордятся этим, хо-ха, а я и в работе не вижу смысла, и без работы не вижу смысла. И не особо этим горжусь. Взял старую эту раздолбайку, чудом не утилизованный, хо-ха, и улетел с этими сисясьтенькими.

Чука сначала прижал и смачно поцеловал одну девушку, затем вторую.

— Со мной увязались. Не бросать ведь их, коли увязались, правда? А теперь купаться!

Чука сорвал с себя нижнюю часть одежды, единственное, что было на нем, девушки сбросили платья, и без всего, смеясь, бросились, бултыхаясь и расшвыривая в разные стороны брызги, в тёплую вечернюю воду. Чуть помедлив, и мы, полностью раздевшись, присоединились к Чуке и его подругам.

Доплыли до головы слона, ныряли, смотрели подводную часть памятника, где группа зелёных закупорошенных детей возлагают зелёные закупорошенные цветы. «Вы погибли за наши жизни» прочли мы на зелёном пьедестале. Видно, что за памятником не следят, и почти совсем не чистят.

После купания Чука предложил поужинать, на что мы сказали, что у нас остались с обеда жаренные баклажаны и тунец.

— А что такое тунец?

— Как что? Рыба!

Чука, Фла и Флу внезапно притихли.

— Вы это бросьте… — пролепетал Чука. — Мы не едим рыбу.

Как мы не предлагали просто хоть чуть-чуть попробовать, оценить вкус рыбы, наши новые знакомые были категорически против, и попросили нас не употреблять её при них.

— Закажем чудесный ужин при закате! — Чука аж закрывает глаза от удовольствия и предвкушения приятия пищи.

В нашей семье никогда не заказывали еду. Мы часто летали обедать или ужинать в Афины, или в другие города. У нас были свои любимые Кулинары. Да и в путешествии мы с Юзи питались в подводных и надводных ресторанчиках. А чтобы заказать? Нам просто никогда не приходило это в голову.

— А вы часто заказываете ужин? — спросил я аккуратно.

— Ну как сказать, хо-ха, да почти всегда!

— Что у нас тут поблизости, чтобы не долго ждать, — Чука развернул в сюэкле карту окрестностей, — так, Канзас-сити. Страшная дыра. Гадкий город.

Никогда не слышал, чтобы так говорили.

— Как так можно, — тихо изумился я, — говорить про поселение! Там ведь люди живут. Это нехорошо…

— Пускай живут, — не глядя на меня, усмехнулся Чука, изучая карту, — мы их не трогаем. Нешвилл, Атланта, да уж… Атланта… Хо-ха, Цинциннати! Александрос, Юзи, вы были в Цинциннати?

— Давайте слетаем, — оживилась Юзи, — заодно и поужинаем.

— Хо-ха! — Что-то увидел в карте Чука. — Потомственные Кулинары! Пятьдесят Второй, Дойля, и Сорок Третья! Ого! Сорок Третья! Сама Сорок Третья!

— Ты с ней знаком?

— Так же, как и ты, хо-ха. Советы не принимаю. Заказываю на свой замечательный вкус!

Пальцы Чуки забегали по голографии сюэкля.

Если сравнивать людей с явлениями природы, то Чука был бы градом размером с яйцо.

Ожидая еды, продолжаем рассказывать про себя. То, что мы с Юзи являемся детьми Хранителей Языка, и сам являемся юными Хранителями, вызывает интерес. Наши новоиспеченные приятели никогда не слышали о таких. Рассказываем о Греции, о которой Чука, Фла и Флу, по их словам, «что-то слышали».

— Земля везде одна, — смеется Чука, — что ваша Греция, что Швеция!

Сам Чука родился у Свободных, и почти сразу после его рождения его община полетела к звёздам. Неделя на одной станции. Потом полгода на другой. Пара месяцев в городе под прозрачным колпаком, в который бились метеориты. А больше всего времени — в космическом корабле. Всё время в движении, в движении, в движении. Лет в семь прилетел обратно на Землю. Для того, чтобы через год снова на пять лет покинуть её. Потом долгие путешествия по Земле. Пешком. Никуда не спеша идти, идти, и идти. На территории Бразилии к их общине примкнула женщина со стороны. У неё был Мужчина, которого она любила, и он любил её. Но вот только женщина была очень чувственной, и считала нормальным заняться любовью с другим человеком, а ее Мужчина этого не понимал и не принимал. Она пришла вечером на стоянку Свободных, и не удалялась оттуда почти неделю, отдавшись почти всем мужчинам, в том числе и мальчику Чуке. Её Мужчина стоял невдалеке и плакал. Она решила стать Свободной, и звала своего любимого человека с собой. Её Мужчина отказался, и стал плакать ещё сильнее. Приходили Учителя, чтобы уговорить женщину остаться с семьей, но она была непреклонна.

С собой женщина взяла двух маленьких дочек-близняшек. Девочки, а это были Фла и Флу, сильно привязались к Чуке, который был особенно нежен и играл с ними. Когда девушки подросли, в одну прекрасную ночь Чука сделал их женщинами. Чука эта вспоминал абсолютно без смущения, закрыв глаза, медленно проводя пальцами по волосам подруг, опустившие головы ему на грудь. Им было хорошо втроём. Чука, Фла и Флу часто отлучались от общины, летали на другие планеты, подолгу жили на островах, в большом отеле-городке на дне Марианской впадины, в доме из огромных бревен за Полярным кругом. Их за это ругали, и говорили, что они предают идеи Свободных, часто находясь вне общины. Чука сказал, что, наоборот, он Свободный, и поэтому куда хочет, туда и ездит. Возник спор, ему ответили, что таким образом, он «колеблет свободу Свободных». Чука сказал, что он покидает общину. Его пытались отговорить, но тщетно. Фла и Флу решили быть вместе с Чукой. Их мать была против, но Чука сказал, что она также «колеблет свободу Свободных». В конце концов Чуку, Фла и Флу решили отпустить, сказав, что в любой момент с радостью ждут их обратно.

— В общем, запутались мы в Свободе, так и не поняв, где она и кто что друг у друга колеблет, хо-ха! — подвел итог Чука. — Но мы не жалеем!

— Ни капельки! — подтвердила Фла.

— Капельку только одну по маме скучаем! — уточнила Флу.

— Летит наш ужин! — с удовольствием проурчал Чука.

К нам приближался геликоптер.

Меньше, чем через полчаса мы сидели на плетеных стульях за длинным столом. Перед нами стояли высокие вазы с фруктами, множество разных салатов, винегретов и тушеных овощей радовали глаз своими цветами и запахами. На большом блюде ждали нас искусно выложенные витаминизированные лепешки. В вазочках зеленел мармелад. Последние лучи заходящего солнца, проходя через большие графины с гранатовым напитком, лежали жаркими рубинами на белоснежной скатерти. На пяти блюдцах лежали вырезанные из тонких срезов свеклы наши профили. Мои с Юзи, и Чуки с Фла и Флу. Кулинары позаботились узнать, кого будут кормить.

— Так в чем-же сильное отличие Свободных людей от всех остальных, кроме того, что у вас нет постоянного места проживания? — продолжал я начатый разговор об Свободных людях. — У многих астронавтов тоже нет. Но они не считают себя Свободными.

— Ну… Нам с самого раннего детства говорят, что мы особенные, и отличаемся от вас! — с набитым ртом ответил Чука.

— Ну а в чем вы отличаетесь?

— Ну как не понять, мы разные! Мы одни, а вы-другие!

— Ну так в чем разные?

— Ну, мы не работаем!

— Не только вы не работаете. И почему вы не хотите жить где-то постоянно?

— Нам с детства говорили, что мы — Свободные, и поэтому мы отличаемся от других, не работаем и живём там, где нам нравится!

— Так в чем-же отличие, из-за которого вы не работаете? И почему переходите с места на место?

— Ну что ты, пристал, — чуть насупился Чука, — разговоры мешают хорошему пищеварению! Можно еще нектара, пожалуйста!

Пятьдесят Второй, высокий Кулинар с аккуратно подстриженной бородкой и усиками с улыбкой наполнил бокал Чуки терпкой гранатовой прохладой. Его дочь и жена с чересчур правильными чертами лица, в широких одеждах, играли нам на термовоксах. Их длинные пальцы медленно плавали по воздуху, рождая негромкие умиротворяющие звуки.

— А может, вам попробовать, просто попробовать поработать? — спросил я.

— Александрос, — Чука разорвал зубами лепешку, — я же сказал, что мы Свободные люди, мы не работаем, так как отличаемся от вас!

— Так в чем отличие? — едва не прокричал я.

— Знаете, Александрос, — в наш разговор робко вступила Фла, — я как-то у матери своей спросила, в чем мы от вас отличаемся. И знаете, что мне сказала мать?

— Что?

— Что, возможно, это и есть цель жизни каждого Свободного человека, понять, чем он отличается от других. Найти и понять своё отличие.

— А я думаю, цель жизни, заключается в том, чтобы не искать смысла жизни, а наслаждаться самой жизнью. А маме твоей не надо думать, она в других делах мастерица, хо-ха.

Щеки Фла и Флу зарумянились, и девушки, одновременно закрыв лица ладошками, смущенно засмеялись.

— Я с вами абсолютно согласен! — радостно и несколько певуче произнёс Пятьдесят Второй, до этого почти всё время молчавший. — Это была работа допотопного общества-искать цель в жизни, а не нашего, которое эту цель уже обрело.

— Вы много знаете о допотопном обществе? — спросил я.

В наше время знание истории, как я заметил по Гостям и не только, начинается у подавляющего большинства людей примерно со второго-третьего века послепотопной эры, с внедрение роботизации, освобождения человека от тяжелой, совсем не нужной и отвлекающей его работы и начала глубокого освоения Космоса.

— О, это было ужасное время, — Пятьдесят Второй опустил голову и немного сжался, будто сам жил в допотопье и вспоминал его. — На улицах лежали люди, которым негде было жить. И никто не строил им дома, и не давал им пищу. И эти люди, которые не любили друг друга, искали смысл жизни…

— Но в то же время были люди самых высоких мыслей и идей, гуманистов, призывающих к любви! — вступился я.

— Так почему эти люди не накормили других голодных, и не построили им хорошие тёплые дома? — медленно спросил Пятьдесят Второй после паузы.

Я не знал, что ему ответить.

— Дорогой человек! — вступил Чука. — Хвала Природе и Разуму, что ты нам повстречался!

— Хвала Природе и Разуму, которые послали нам замечательных людей, захотевших попробовать творения трудов наших! — улыбнулся Пятьдесят Второй.

— Скажи нам, дорогой человек, а в чем заключается смыл нашей жизни, который, как вы считаете, наше общество обрело?

Значит, Чука и Свободных тоже считает частью общества, получается.

— С осознанием и потребностью любви к ближнему своему, — Пятьдесят Второй провелся рукой по бородке, — мы все пришли к простому выводу-в жизни надо стараться становиться лучше, и лучше мы становимся, только любя других людей, и работая для них!

— Бери пример, Чука, — сказал я, и добавил, — а раньше еще говорили о любви к Богу!

Тогда я еще разделял Того, про которого мне говорил Элияги, и у которого я просил про Юзи, и Бога, про которого читал по истории.

Пятьдесят Второй совсем не удивился моему вопросу.

— Наша великая заповедь «Возлюби ближнего самого как самого себя» отнюдь не исключает из себя эту древнее высказывание «Возлюби Бога своего всем существом». Эта заповедь отлетела сама собой как лишняя. Под Богом подразумевалось всё самое прекрасное и самое высокое, что есть в мире, и Хвала Разуму, наконец-то поняли, что это все есть в человеке.

Я изумился ответу Пятьдесят Второго. Я еще не совсем понимал Того, у которого просил. Я всё еще считал, что тот Бог, про которого я читал, это Бог, выдуманный человеком. Зевс, Аполлон, Амон, Асирисс или Сэт. Бог интересный, забавный, иногда с головами птиц и зверей, как говорили-сказочный. Волшебный. Я никогда не думал, что под Богом подразумевалось что-то величественное и прекрасное, и, более того, что это божественное существует и в человеке.

— Вы очень прекрасный и умный человек! — воскликнул Чука. — Если я когда-нибудь и решусь поработать хорошенько, то, наверное, только исключительно из-за вас!

— Главное, каждый день становиться чуть лучше, чем был накануне, — Пятьдесят Второй налил Чуке еще нектару, — и стараться приносить радость и любовь другим людям. Однажды нам пришёл заказ на ужин со станции на орбите Нептуна, представляете? Люди не хотели заказывать ближе, а хотели заказывать именно у нас. Во всем пространстве от Нептуна до Земли они предпочли нас. С каким счастьем мы летели к ним накрывать стол! С какой любовью мы их накормили! Надо уметь раствориться в радости, стать неотъемной её частью. В своё время мой не самый далекий предок даже отказался от имён, видя в них что-то эгоистическое, чересчур личное и допотопное. С тех пор все мальчики, рождающиеся в нашей семье, носят имена числительных — Первый, Второй, Третий и так далее. Аналогично — с рождающимися девочками. Как вы понимаете, я являюсь Пятьдесят Второй особью мужского пола, рожденной с тех пор. А дочь моя, соответственно, Сорок Третей девочкой.

Сорок Третья, не прекращая игры на термовоксе, обернула к нам чересчур правильное лицо, судя по всему, сделанное после рождения. И улыбнулась нам обворожительной, и какой-то правильной улыбкой.

Некоторое время мы махали геликоптеру с Кулинарами, пока тот не превратился в точку над водой и не исчез из вида.

Не успело солнце взойти, как мы уже шли на юг. Высоко над нами, чуть в стороне, словно два воздушных шара, серебристый и светло-коричневый, медленно летели наши геликоптеры.

Окончились окрестности Луиса с остатками одинаковых плит с закругленным верхом. Непонятная традиция допотопных предавать умерших земле.

— Это наследие Потопа, хо-ха, когда вода спала, множество трупов лежало на берегах. И множество мусора.

— Чего множества?

— Мусора, хо-ха. Потом расскажу.

Город остался позади, и мы шли возле залива то возле самого берега, то огибая непроходимые заросли кустарника, или большие насыпи, в которых, как сказал Чука, также покоятся жертвы Потопа.

— Ямку-то тяжело копать, земля тяжелая. Вода рядом. Собрали в одну кучу. И землей забросали, хо-ха!

Контрастом с этими захоронениями выглядела узкий, с человеческий рост обелиск с изображением геликоптера, превращающегося в красно-желтую пылающую розу, крестом, и надписью-«В этом месте 24 Берли 356 года п.э. окончили свой жизненный путь семья Кроу. Элизабет, Хорди, Минака, Барки. Прими, Господи, их души в Обитель Свою». Под надписью был пустой овал. Середина четвертого века. Изображение семьи выгорело на солнце, технологии были не те, что сейчас. Не посмотришь на лица погибших. И в аппаратах еще отсутствовали программы, предотвращающие любую аварию или столкновение.

Через полтора часа ходьбы я заметно устал. Надо было слушаться Юзи, и не соглашаться со Свободными «пройтись пару дней своим ходом», как они предложили. Да, я часто гулял, заходил далеко в рощицы, лазил по деревьям, преодолевал небольшие расстояния, но вот так, чтобы идти куда-то по незнакомому месту-такого не было. Причем, мы шли не по гладкой земле, а по камням, кочкам, сучьям, всё время что-то огибая, через что-то пролезая. Несколько раз проходили вброд ручьи, и один раз переплыли небольшую речку, впадающую в пролив. Раньше, в допотопное время, существовали так называемые «дороги». Нет, это не те дороги и пути, которые мы имеем в виду в нынешнее время, не условное расстояние между пунктом А и Б, которое преодолеваем на геликоптере, и не уличную дорогу в городе. И не тропинку, вытоптанную к ручью, или к перелеску. А большие, длинные-длинные дороги, по которым люди ходили и ездили, когда геликоптеров почти не было. Это были широкие ленты более-менее гладкой твёрдой поверхности, соединяющие города и селения. По этим твёрдым лентам ездили неуклюжие громоздкие средства передвижения. Эти дороги были везде. Я видел допотопную карту Греции, эти дороги опутывали мою Родину сплошной паутиной темно-серого застывшего раствора. Кроме этих дорог были и другие, так называемые «железные дороги», опутавшие землю металлической сетью. Пришел Потоп, земля вздохнула, и сорвала с себя все дороги. Как обычные, так и железные. Обычные дороги восстанавливали еще некоторое время, пока геликоптеры не вытеснили наземный транспорт, а машины на рельсах остались навсегда в допотопных веках. В наше время они встречаются в нескольких местах как памятники истории, нелепые, но в чем-то обаятельные обломки допотопья. Одно из таких мест кусок дороги от Калавриты до подводного Диакоптона, по которой дядя с Вини изредка возят Гостей, у которых эта странная громыхающая конструкция вызывает скорее непонимание и отталкивание, чем интерес.

Дороги не обязательно были железные или залитые затвердевшим составом. Это могли быть просто вытоптанные, от частого хождения, куски земли. Грубо говоря, широкие тропы, если вам что-то говорит слово «тропа». Именно по таким ездил на коне тот испанец в железных одеждах и с тазом на голове вместе со своим полноватым другом на ослике. И именно такой дороги мне сейчас очень не хватало.

— Всё! На сегодня довольно! — через несколько часов сказал Чука.-Вижу, не привыкли вы пока к длительным переходам!

Ноги у меня гудели. Я действительно устал. Юзи тоже уморилась. А эти Свободные будто и не ходили никуда сегодня. Из Луиса на геликоптере прилетели. Разделись и побежали купаться.

Отобедали остатками вчерашнего роскошного ужина, легли загорать. Потом мы с Юзи, (частично для того, чтобы показать, что мы тоже не совсем устали), под удивленные взгляды Чуки, Фла и Флу достали лук со стрелами, мишени, и принялись, как говорила Юзи, тренироваться. Точнее, Юзи начала. Я стоял рядом.

Наши знакомые завороженно смотрели, как Юзи, прицелившись, мягко отпускала тетиву, и стрела, чуть звеня, вонзалась в середину круга или в ближайшее к нему кольцо.

Я поймал жадный взгляд Чуки, которого уже не интересовала точность попадания. Он не сводил взгляда с гибкой фигуры Юзи в одной повязке на бёдрах. Мне стало неприятно.

Юзи тоже поймала этот взляд. Маленький робот-помощник полетел собирать стрелы. Юзи накинула на себя майку, и легла рядом на траву, положив мне голову на грудь.

— Это очень красиво и здорово! — через некоторое время произнёс Чука.-Только зачем это?

Его девушки-неразлучницы закивали головами, присоединяясь к вопросу.

— Мне как будущей Хранительнице Языка и Уклада, — нехотя ответила Юзи, — это надо знать. Спартанские девушки всегда отличались ловкостью и умением стрелять.

— Так ведь можно и в человека выстрелить!

— Нельзя не только стрелять в человека, — медленно, но уверенно произнесла Юзи, — но и наводить на него оружие.

— Да и сюэкль остановит… — с испугом проговорила кто-то из сестёр.

— Не важно, остановит сюэкль или нет, — медленнее и более твёрдо повторила Юзи, — ни в коем случае нельзя даже целиться в человека или живое существо. Закон.

— Это спорт! — я попытался перевести разговор в более легкое русло.

— Что?

— Когда-то давно, — добавил я, — в допотопные времена, люди всю жизнь посвящали тому, чтобы как можно дальше кинуть копье или точнее попасть в центр круга. Сначала делали это сами, а затем учили других. Их почитали, это тоже старое слово такое. Оно обозначало, что их знали и радовались, что эти люди живут рядом с ними.

— Странная радость, — ухмыльнулся Чука, — помнится, мама родная, которая, вроде, точно мне мать, когда я был маленьким, тоже со мной в детстве играла. Прут воткнула в землю, и учила меня бросить кольцо так, чтобы прут оказался внутри венка. Но другие Свободные сказали ей: «Лучше научи его, как с женщиной обращаться, хо-ха, а не забивай ему голову всяким мусором!»

— По-моему, вы уже произносили это слово, — сказала Юзи в дреме, не открывая глаз.

— А, мусор? Ну как сказать, ну, отходы там, остатки еды, там, мелочь разная, песок в доме, пыль, которую роботы — уборщики вдувают в себя, это маленький мусор. Даже и не мусор, а так, мелкий сор. А раньше мусором называлось то, что не могли пустить в переработку. Одежду, например, которую уже не хотелось одевать, детские игрушки, предметы быта. Да и упаковки всякие. Вот, например, консервируемые продукты, которые астронавты с собой берут, если корабль небольшой, теплиц и садов нет. Откроешь банку, и она автоматически сама собой разложится за неделю. Сейчас наберешь ненужных вещей, одежды, вызовешь робота, тот прилетит, заберет-и на переработку. Да что одежда, геликоптер увезут. Да не то что геликоптер-дом разберут и новый построят, если старый надоел. Или, деды рассказывали, были такие принтеры громоздкие, бросишь ненужную вещь, программу поставишь, и вот, новая вещь из старых из дверцы выезжает. А сейчас вещи десятилетиями служат, и как новые. А раньше перерабатывающих заводов не было. И копились вещи годами. И эти ненужные вещи и назывались мусором. Мусор в некоторых местам горами лежал десятилетиями, разлагаясь. Некоторую часть сжигали. А еще в моря сбрасывали, реки и озёра. Канализацию сливали туда же, химические отходы. В океане плавали огромные пластиковые острова этого ненужного мусора.

— Ужас какой! — возмутилась Юзи.

— Допотопье, что ты хочешь, — вздохнул Чука, — и когда вода сошла, весь этот так называемый мусор лежал вперемежку с трупами. Потом еще долго решали, как его утилизировать.

Некоторое время мы лежали молча. Мы с Юзи пропускали через себя эту незнакомую нам страницу прошлого нашей планеты, а Чука, Фла, и Флу переживали её заново.

— Мусора в океанах давным-давно нет, но у нас это слово осталось в обиходе. Означает даже не ненужные вещи, а неправильные и нехорошие мысли с поступками. У нас даже сказка есть про Мусорного Человечка, не слышали?

Мы с Юзи не слышали.

— Я не могла заснуть после этой сказки, когда ты первый раз нам ее рассказал! — сказала Фла.

— И я тоже! — сказал Флу.

— Ну вот, приручил по ночам не спать! — пошутил Чука, и продолжал.-Жил был ребёнок непослушный. Мысли и поступки у него были мусорные. В том смысле, что нехорошие. Он не слушал близких, не кушал вовремя, обижал животных, говорил дурное, хо-ха. И еще плохо соблюдал самую великую нашу заповедь: «Возлюби ближнего своего как самого себя».

— Ох, смотри, — качали головой близкие, — поступки твои мусорные соберёт Мусорный Человечек, и придёт к тебе!

— Врёте вы, — смеялся непослушный ребёнок, — нет никакого Мусорного Человечка!

И еще меньше любил близких своих. И всё больше обижал животных. И поступки с мыслями его были всё мусорнее и мусорнее.

И вот однажды пришёл к ребенку Мусорный Человечек. Всё тело его было сделано из нехороших поступков ребёнка. Он очень нехорошо пах. Он был крайне неприятен и отталкивающий на вид.

— Кто ты? — испуганно прошептал ребёнок.

— Я-Мусорный Человечек! — говорит ему Мусорный Человечек.-Ты сам сделал меня из своего мусора! И я пришёл, чтобы уже навсегда поглотить тебя, чтобы мы сделались одним целым!

— Но я не хочу быть с тобой одним целым! — закричал ребёнок.

— Как же так? — засмеялся Мусорный Человечек, и ребёнок, вдруг понял, что Человечек смеется его смехом. — Ты сам к этому стремился! Да и к чему тебе жить с таким мусором? Кому ты нужен?

— Я нужен своим близким!

— Так ты же их не любишь и говорил, что они тебе только мешают!

— Я нужен самому себе!

— Как же ты нужен самому себе, если сам говорил, что не любишь себя! Ты никому не нужен, кроме меня! Иди ко мне! Станем сплошным мусором! А-а-а-а!!!

И Мусорный Человечек, раскинув руки и открыв рот, пошёл на ребёнка…

Мы молчали. Трещали цикады. Вдалеке в проливе проплывал геликоптер с сидящими на нем людьми, которые помахали нам. Мы тоже молча помахали им.

— А что дальше? — спросил я.

— Ну, тут по разному, — Чука зевнул, — обычно в этом месте ребёнок очень пугался, даже плакал, и ему тут же говорил, что никакого Мусорного Человечка нет, но на ребёнка сказка производила впечатление, и он исправлялся, и переставал делать мусорные поступки. Еще говорили, когда Мусорный Человечек бросился на ребёнка, ребёнок успел вскрикнуть: «Я люблю всех!», и Мусорный Человечек развалился на части, которые тут же исчезли, растворившись в воздухе. А еще по одной версии…

— Что?! — прошептала Юзи.

— Ну как что? Мусорный Человечек поглотил ребёнка, и они оба стали мусором!

— Не говори так! — резко сказала Фла. — Этого не может быть!

— Плохой конец! Неправильный! — закричала Флу.-Он просто не может быть таким! С ребёнком все было хорошо!

— Это сказки! — оправдывался Чука. — Просто сказки!

— А сказкам разрешается иметь только хороший конец!

— Нельзя так говорить, что ребёнок стал мусором, просто нельзя!

Первый раз я видел, как сестры возмущаются и проявляют сильно эмоции. Обычно они о чем-то тихо или на ухо говорили друг другу, время от времени похихикивая.

Настроение у всех было полностью раздавлено Мусорным Человечком. Казалось, что он сидит, затаившись, где-то в кустах, и вот-вот выйдет к нам. Я думал о своих плохих, мусорных поступках, которые я совершил в своей жизни. Обманывал ли я родителей? Обманывал. Сюэкль с себя снимал тогда с Элияги. Животных обижал. Масличными косточками плевался в корову Ио через трубочку. Курицам лапы связывал. А в робота-прислугу подушками кидался. И в каморке его закрывал, и он, бедный, скребся там и сигналил, что не может приступить к уборке. И людей, наверное, любил не так сильно, как следует. Все другие, думаю, также думали о своём мусоре.

Мы сидели и смотрели на пролив.

— Вот что! — громко сказал Чука через четверть часа. — Лето. Жара. Прекрасный берег. Берег, которым надо наслаждаться, а не ходить по нему!

Мы сначала стали отнекиваться и говорить, что если уж решили идти пешком, то надо идти пешком, но затем с радостью опустили геликоптеры, и поплыли на них возле самого берега. Точнее, все мы сидели на нашем с Юзи «А. Пушкине», который был не такой округлый, как старый аппарат Чуки и сестер, и на крыше которого мы все могли спокойно разместиться. Чука спросил, кто нарисован на геликоптере, и когда я объяснил, долго расспрашивал про Пушкина, потом стали говорить о стихах. Так же, как и у нас, у Свободных стихи вместе с лепкой, рисованием и музицированием на термовоксе входят в программу гармоничного обучения ребенка, но у нас считается странным и чудаковатым, если человек, став взрослым, продолжает серьезно писать стихи, рисовать, или весь день играет на термовоксе. Это как сидеть в песочнице и играть с игрушками. А у Свободных это было в порядке вещей. Иногда они устраивали концерты для себя, к котором готовились, сочиняя стихи, рисуя картинки членов общины, и так же показывали так называемые «сценки», показывая своих близких в разных интересных и необычных ситуациях.

— Как это, «показывая своих близких»? — не поняли мы с Юзи.

— Ну как, вот, допустим, у кого-то живот разболелся, и…

— Сюэкль немедленно волной снимет боль…

— Да успокойся! Снял уже. И хочется опорожнить желудок, а белая комната занята! И он мучается…

— Ох, и что же делать? А второй белой комнаты неужели рядом нет?

— Да при чем здесь вторая белая комната, главное-что ему тяжко с животом! И это показывают другим!

Мы с Юзи переглянулись непонимающе.

— Что показывают?

— Как ему тяжко! Изображают того человека, и то, как ему тяжко!

— А другие помогают?

— Что помогают?

— Помогают терпеть. Или в комнату другую ведут…

Сестры рассмеялись. Они успели раздеться и теперь загорали на серебристой крыше.

— Александрос! Зачем им его куда-то вести?

— Они же видят это!

— Вот-вот, они видят и смеются!

— Смеются?

— Ну если, конечно, правдоподобно показываешь!

— Что показываешь? — запутался я.

— Как живот болит!

— Я ничего не понимаю! — Юзи обхватила голову руками, стараясь сосредоточиться. — А зачем это нужно?

— Чтобы смеяться и радоваться!

— Радоваться, что близкий страдает животом?

— Всё! Я больше не могу! — Чука отвернулся в досаде.

Фла и Флу хохотали. Их толстые сосцы дергались от смеха.

Пока мы с Юзи пытались хоть что-то осмыслить в радости наблюдения, как близкий страдает животом, Чука с се…

(в этом месте была сцена, не прошедшая цензуру)

В общем, вспоминаю, что интересного еще было в первую неделю нашего знакомства, и особо интересного, кроме их секса, не могу вспомнить. Кроме разве того, что еду каждый вечер мы заказывали с разных точек нашей планеты, находя самые своеобразные варианты.

А днями мы плыли и плыли на небольшой скорости у самого берега. Время от времени мы видели летящих куда-то роботов, геликоптеры или людей в «летучих мышах». Растительность у берегов стала гуще. Мангровые деревья местами вросли в пролив и стали частью его. Не понятно было, как бы мы продвигались пешком по такой местности. Всё чаще мы видели крокодилов, уплывающих при приближении геликоптера. Наши сюэкли, обнаружив рептилий, издавали ультразвук, отпугивающие этих хищных животных. Обезьяны прыгали по веткам и что-то кричали нам. Пару раз видели мощных анаконд с изумительными рисунками на спинах, выплывающих из воды, и заползающих в заросли. Время от времени на берегах мы видели кости животных. Чука рассказывал про каких-то зубастых небольших рыбок, нападающих стаями и способными за десять минут съесть буйвола… А ведь раньше сюэклей не было, и люди подвергались нападениями этих водных хищниц. В это было сложно поверить, но это было так.

Время от времени нас успевал укусить комар, до того, как включится сюэкль. Но не более того.

Чука рассказывал, что как-то в этих лесах, не так далеко отсюда, (Свободные эти места любили), они гуляли с матерью, и на них сверху, с дерева, прыгнул кугуар. Попав в защитное поле, включенное сюэклем, кугуара со всей силы отбросило спиной в дерево, от которого потом он свалился на землю. Мать с маленьким Чукой подошли к несчастному зверю. Кугуар лежал на земле и рычал. Подняться он не мог, очевидно, от удара поломало позвоночник. В таком положении его ждало только одно-смерть. Или медленная от голода и боли, или довольно быстрая от когтей и зубов иных хищников. Может, даже и сородичей. Сюэкль немедленно отправил сообщение о случившемся, с матерью связались, спросили, не сильно ли она испугалась, как самочувствие мальчика, и попросили побыстрее покинуть это место. «Как? — возмутилась мать Чуки, — а как-же эта бедная кошка?». Ей сказали, что животное не домашнее, и они не в праве вмешиваться в жизнь дикой природы. На что мама Чуки сказала, что никуда не уйдет, пока не будут сделаны соответствующие меры. Прилетел ветеринарный геликоптер, и мать Чуки помогла роботам-докторам положить раненое животное в специальную камеру. И наблюдала на экране, как кости кугуара сначала принимали правильное положение, а затем срослись. И только после того, как животное было отпущено на свободу, мама повела Чуку в их общину. И кугуар, перед тем как убежать в заросли, посмотрел на маму Чуки с огромной благодарностью.

— Животные всё чувствуют, всё понимают! — закивала головой Юзи.

— Доброты матери было не занимать. — сказал Чука.

Через некоторое время мать Чуки умерла родами. Младенец, брат Чуки, умер вместе с ней. Прилетал акушерский катер, но в общине сказали, что справятся своими силами. Не справились.

— Кто точно отец-не известно, мать умерла… — внезапно весело окончил Чука. — А моя семейка теперь вот эти грудастые!

И стал тискать Фла и Флу, которые, только что смахивавшие слёзы с глаз, принялись хохотать.

Чука загорелся желанием назвать свой геликоптер, так-же как и наш, в честь известного поэта Свободных людей. Но никого так и не мог вспомнить, поэтому бросил эту затею. Хотя стихов в их среде, по его словам, было прилично. Затем загорелся идеей придумать флаг для нашей компании. Я помнил, что флаг это был давно изживший себя символ какой-либо местности или объединения людей. Я спросил, зачем он нам нужен, этот флаг, но Чука сказал, «что я ничего не понимаю».

Через некоторое время Чука шепнул в сюэкль. Перед нами в воздухе развернулся прямоугольный кусок ткани, по которому шли волны от воображаемого ветра. На небесно-голубом фоне с двумя темно-синими полосками снизу и сверху были изображены пять серебристых маленьких звездочек, соединенные золотистыми линиями, словно созвездие, в букву «А», над которой стояло оранжевое кольцо.

— Вот это, светло-голубого цвета, небо нашей планеты, ее воздух и атмосфера, стал объяснять Чука, — темно-синяя полоса сверху-это космос над нами. Темно-синяя полоса снизу — воды пролива. Эти пять звездочек — Александрос, Юзи, Фла, Флу и я. Они соединяются в литеру «А». Это геликоптер «А. Пушкин», на котором мы все плывем. Оранжевое кольцо-это мой геликоптер.

Я действительно ничего не понимаю в флагах, но то, что нарисовал Чука, мне очень понравилось. Нам всем очень понравилось, если сказать точнее.

Чука заказал флаг по сюэклю. И через некоторое время его нам привезли. Когда подлетал робот с заказом, Чука улыбнулся, и попросил нас с Юзи отвернуться, так как он заказал что-то такое, «что не хочет пока нам показывать». Мы отвернулись. Краем глаза я заметил, как Чука затаскивает к себе в геликоптер два больших запакованных продолговатых предмета.

Наш флаг на специальном «флагштоке» теперь развевался на «А. Пушкине».

В течении нескольких дней Чука с девушками о чем-то шептались, смеялись, и часто уединялись от нас.

И вот однажды, сытно отужинав капустным пирогом с оладьями из репы, которые нам привезли пожилые Кулинары из Финляндии, нас попросили сойти на берег, и усадили на шезлонги. Наш флаг Чука, Фла, и Флу повесили на низко весящей от земли ветке дерева, и, как стемнело, спрятались за ним.

Осветилось место возле дерева, с которого, очевидно, специально выщипали слишком высокую траву и расчистили от лежащих веток. Из-за флага вышел голый Чука, державший голых Фла и Флу под мышками. Но нет, это были не Фла и Флу. Это были куклы Фла и Флу… Куклы Фла и Флу с открытыми ртами, раздвинутыми ногами и раскинутыми руками! Так вот что заказывал Чука вместе с флагом! Куклы для одиноких людей для личной жизни. Я слышал о таких. Чука положил кукол на землю, и принялся заниматься с ними, если так можно сказать, любовью. Из-за флага вышла Фла, только… Шла она не своим быстрым шагом, а шла медленно и прямо, как Юзи. И вдруг головой тряхнула как Юзи. И так же, как и Юзи, прошлась рукой по волосам. Из-за флага вышла Флу. И тоже вышла не своей походкой, и странно, нехарактерно для себя помахивая в обе стороны руками. Всё было знакомо, и я не понимал, в чем именно. Юзи тихо засмеялась. Я взглянул на неё. Она смотрела на меня, закрывая рот руками и трясясь всем телом. Я снова повернул голову на Фла и Флу, и внезапно все понял. Это девушки двигались в той пластике, в которой двигались мы с Юзи! Так вот, что имел в виду Чука, когда говорил, «показывают друг друга». И повороты головы, и выражения лиц всё было, как у нас с Юзи. Вот мы с Юзи, точнее, Фла и Флу, стали наблюдать, как Чука занимался любовью с бедными куклами. Если бы нас записали на сюэкль в тот момент, это было бы совсем не так смешно, как сейчас! Как-же раскрываются глаза у Флу в виде меня, когда видит, как Чука наяривает на самой Флу. Как закрывает ладошками Фла-Юзи глаза, после того, как Чука переходит с куклой Фла к оральным ласкам! Чука, если честно, больше отвлекал, чем помогал девушкам. Он неправдоподобно громко стонал, бил кулаком кукол по спинам, чего не делал в жизни, и несколько раз просто смеялся сам, видя, как сестры изображают нас. И вот он неестественно закричал, показывая, что наступило извержение семени, а мы, то есть, сёстры, разворачиваемся, и Флу начинает рассказывать Фла какую-то глупость, тыча пальцем в небо. Как-же похоже! Мы падаем с Юзи с шезлонгов на землю, катаемся по ней, хохочем, и не можем остановиться. Все терпеливо ждут, когда мы отсмеемся. Так, это еще не все! Фла показывает, как стреляет Юзи. Но как она это показывает! У нее нет в руках лука, но я вижу его. И как она достаёт из несуществующего колчана стрелу, как приставляет стрелу. Как точно! И видно, что это делает Юзи, именно Юзи. Я вижу, как она оттягивает тетиву, как напрягаются её мышцы. Тетива спущена. Я слышу свист стрелы, которой нет, и вижу улыбку на лице Фла. Ту улыбку Юзи, когда она попадала прямо в центр мишени. Затем стреляет Флу, точнее, я, Юзи смеется и показывает мне знаками, что очень похоже. Какой же я нелепый. Как неуклюже оттягиваю тетиву. Фла вздыхает, и помогает Флу. По своему лицу, которое у Флу, я понимаю, что стрела улетела в заросли.

Мы кричим: еще хотим, еще!

И… Вот Фла открывает несуществующую дверь, и садится на что-то. Да это-же белая комната! Фла-Юзи садится на унитаз, и очень смешно засыпает. Тут появляюсь я, в смысле Флу, дергаю за дверь, и начинаю ждать. Юзи в это время засыпает еще глубже. Флу, показывающая меня, держится за живот. Видно, что ей, точнее, мне, ну очень хочется в белую комнату. Мы с Юзи уже не можем смеяться, еле дышим, слезы текут по нашим лицам. И вот, Юзи просыпается, выходит, я быстро забегаю, снимаю штаны, сажусь, глаза отрыты и испуганы, я открываю рот, беззвучно издаю звук, а затем радостно улыбаюсь. Я мычу, потому что не могу уже смеяться! Никогда в жизни нам не было настолько смешно, никогда! Юзи, сложившись пополам, тоже издаёт какие-то странные звуки.

Минут пять мы не можем прийти в себя, и начинаем икать, после чего сюэкли советуют нам выпить воды.

Чука, Фла и Флу стоят перед нами и скромно улыбаются. Мы кричим и отбиваем ладоши.

— Вы поняли, что это «показать друг друга», хо-ха? — смеется Чука.

— Еще как поняли!

— А вы не верили, что это смешно! Фла и Флу одни из лучших, с детства в представлениях принимали участие, ни то, что я, хо-ха!

Мы с Юзи обнимаем и целуем Фла и Флу.

Вечером, уже засыпая, я вспомнил, как и я выступал перед людьми. Например, представлял Амура, сына Афродиты, и «стрелял» в сердце своей матери-Афродиты, которая после этого читала монолог страсти отцу-Аресу. Какая-то прямая связь была между этими шутливыми «показами» девушек-близняшек, и пьесами древних греческих драматургов. И во мне вдруг родилось то, что в допотопное время называлось «мечтой». Мороком, захватывающим человека, отдаляющего его от реальности и мешающему ему жить. Мне захотелось самому, как Фла и Флу, так же играть и показывать других людей, и чтобы люди смеялись и плакали.

И я понял, что это не «мечта». Это осуществимо.

Утром, оглядев в сюэкле локацию, я впервые за время нашего путешествия обнаружил присутствие Хранителей.

«Иоганн, его жена Хелена и сын Гедеон. Хранители Языка и Уклада, с нетерпением ждут Гостей в своём доме, чтобы открыть историю о Амишах, лучших людях допотопья! — высветил сюэкль.-В виду особой религиозности Хранителей просьба приглушить сюэкли, не смеяться в доме Хранителей, не делать изображений, согласиться одеться в предложенную одежду и не предлагать Хранителям никаких подношений. Не забывайте, Хранители Языка и Уклада Амиши-очень религиозные. Любите друг друга!»

Моё предложение пойти всем вместе в Гости было принято на ура. К тому же поглядеть людей «не от мира сего», как называли религиозных, было интересно. Да и всем уже немного наскучило однообразное движение по течению. Мы сделали запрос, на который почти тут-же получили ответ, что нас с нетерпением ждут.

Сначала нам показалось, что кто-то кричит, и только через некоторое время разглядели далеко на берегу махающую нам руками фигурку. Мы подплыли. На Хранителе, высоком человеке с вытянутым лицом и печальными глазами был точно такой-же головной убор, похожий на половинку Сатурна, как и у папы Элияги, моего приятеля по Дому Для Ребенка, про которого я уже рассказывал. И точно такая же большая борода. И очень похожая верхняя одежда, на которой, правда, в отличии от одежды отца Элияги, отсутствовали круглые предметы, вставлявшиеся в прорези с другой стороны. Черные штаны, придерживаемые одной веревкой через плечо, были слегка завернуты на икре. Обувь отсутствовала.

— Вы евреи? — осторожно, памятуя об особой религиозности Амишей, спросил я.

— Мы Амиши! — через паузу гордо сказал Хранитель. — Я попрошу вас пройти за мной.

Мы прошли через заросли и вышли на полянку, на которой стоял небольшой домик на колёсах, ремешками и приспособлениями привязанный к большому першерону, который жевал кусок лианы, вяло отмахиваясь хвостом от мух и разноцветных попугаев, которые стремились сесть ему на спину и круп. Юзи, обожавшая лошадей, тут же стала гладить першерона по морде.

— Девочка, — грустно сказал Хранитель, — отойдите пожалуйста от коня.

Затем он одернул с задней стороны домика на колесах кусок толстой коричневой материи, приглашая нас внутрь, и помог нам залезть.

Внутри было темно, и приятно пахло старым деревом. Всё закачалось, затрещало, и тронулось с места. Мы поехали. Впереди сквозь щель мы видели качающуюся спину Хранителя.

— Что, так раньше всегда ездили? — спросила в темноте толи Фла, толи Флу.

— Не исключено. — Сказал через паузу Чука.

— А зачем?

— Не знаю. Может, все религиозные любят так ездить.

— Давным-давно, когда не было геликоптеров, — вмешался я, — передвигались на таких вот аппаратах, привязанных к животным.

— Это как это не было геликоптеров, — испуганно сказала в темноте толи Фла, толи Флу, — совсем-совсем не было?

— Совсем-совсем!

— А-а-а-а! — В темноте с изумлением вобрали воздух в себя.

Через некоторое время «повозка», как назвал её человек с вытянутым лицом, остановилась. Полог откинулся. Хранитель помог нам слезть. Мы стояли у территории, огороженной забором, длинными жердями, привязанных веревками к кольям, врытых в землю.

— Вот она, земля потомков учения Якоба Аммана, — медленно проговорил Хранитель, — попрошу вас относится к ней с трепетом, и для этого переодеться.

Хранитель указал на одежду, аккуратно сложенную на земле.

Через несколько минут мы уже шли по «земле потомков Якова Аммана». На нас с Чукой была такая же одежда, что и у Хранителя, также отсутствовала обувь, а на головах сидели точно такие-же половинки Сатурна. Штаны придерживались одной веревочкой, перекинутой через плечо между тонкой и толстой одеждой. Вторую веревочку Хранитель попросил не перекидывать, «чтобы не было гордыни». Она болталась, и слегка билась о ногу. На девушках были закрытые платья с расширяющейся вниз до земли тканью-юбкой. На головах их лежали куски ткани с завитушками, которые не спадали потому, что завязывались под подбородками специальными тесемочками.

— Хвала Разуму, — показал Хранитель на большой старинный деревянный дом, к которому мы приближались, — воды Потопа остановились всего в миле отсюда. Потоп уничтожил всю древнюю глупость, но не посмел тронуть жилища праведников. Окончательная, нынешняя версия дома, была сделана чуть больше века назад, при дедушке.

Возле дома рубил дрова очень полный подросток в такой же одежде что одели и мы.

— Гедеон, сын мой, — звучно пропел Хранитель, — к нам пришли Гости. Оставь свою работу на время, присоединись к нашей беседе.

Полный подросток поклонился нам, аккуратно поставил топор, деревяшку с насаженным отточенным куском железа, сбоку колоды, поднялся по ступеням, открыл перед нами дверь и кивком головы пригласил нас войти.

Мы вошли в просторное помещение, где почти всё было сделано из дерева. Оконые рамы, подоконники, полки, шкаф, стулья, табуреты, стол, на котором стояли деревянные миски, тарелки, и даже чашки без ручек. Возле большой половинки бревна, выдолбленной изнутри и заполненной водой, стояла женщина.

— Хелена, жена моя! Явились посланные к нам свыше Гости! — снова торжественно сказал Хранитель. — Оставь стирку! Прими Гостей, они, вероятно, устали с долгой дороги, хотят отдохнуть и принять трапезу.

Женщина улыбнулась нам, и слегка поклонилась.

Вряд ли она и её сын занимались работой, и мы своим присутствием отвлекли их от неё. Уж я-то, как сын Хранителя, знаю. Мы тоже перед самым приходом Гостей начинаем делать дела, которые были характерны нашим предкам. Я, например, обычно в таких случаях раскручивал гончарный круг и ставил на него кусок глины, делал кувшин, и дарил его потом Гостю, если ему кувшин нравился. Мать доила козу, или ткала на ткацком аппарате. Причем не на том, на котором ткала одежду для нас, а приготовленном специально для Гостей. На нем была изображена Пенелопа, которая в свою очередь ткала покрывало. Мама показывала Гостям, как ткать. А потом, подобно Пенелопе, она распускала натканное до следующих Гостей. При этом часто мы пели что-нибудь на греческом. Гостям нравилось «невзначай» застать Хранителей за допотопной работой. Сколько изображений с нами было сделано!

А тут не сделаешь. Тут люди религиозные.

Нас усадили за стол. Из большой печи женщина вынула большой дымящийся горшок, и разложила по тарелкам картофелины, тушеные с тыквой, репой, и яблоками.

Большим ножом с деревянной рукояткой женщина отрезала нам по большому куску хлеба, запекавшегося, очевидно, в этой же печи. И поставила на стол большое деревянное блюдо с огурцами, помидорами и редисом, выращенные на своём огороде.

— Вы находитесь в доме Амишей, очень религиозных людей, — проговорил Хранитель, когда все уселись за стол, — любите нас, и чтите наши религиозные обычаи. Перед едой нужно помолиться. Повторяйте за нами.

Хранитель, его жена и сын встали и сложили вертикально ладони перед лицом. Мы также встали, и также сложили ладони.

— Отче Наш, — продолжал Хранитель, — иже еси на небеси…

Я понял, что уже слышал эту «молитву». В Церкви Святой Троицы в Афинах, невдалеке от Агоры, куда нас пригласили Реконструкторы на Реконструкцию древнего обряда.

— Во имя Отца, и Сына… — произносил Хранитель.

— И Святого Духа! — вырвалось у меня вместе с Амишем.

Все с изумлением смотрели на меня. И больше всего изумления было в глазах Хранителя.

— Посмотри, Хелена, жена моя, посмотри Гедеон, сын мой, каким религиозным и замечательным становится наш мир с каждым днём, — дрожащим от радости голосом произнёс Хранитель, — люди уже знают наши молитвы! Люди стремятся быть Амишами! И это и есть порядок! Это и есть настоящий Орднунг!

Мы сели и принялись молча есть деревянными ложками. Еда была очень простая, и очень вкусная.

— Гуден Даг! — сказал Хранитель, вытирая рот, который был не виден за усами и бородой.

— Гуден Даг! — сказала жена Хранителя.

— Гуден Даг! — сказал его сын.

— Гуден Даг! — произнёс каждый из нас, чтя традиции Амишей.

Затем Хранитель задал нам вопрос на не очень понятном нам языке. Мы переглянулись и пожали плечами.

— Конечно, никто не знает пенсильванско-голландского наречия, — печально развел руками Хранитель. — Да и кому его еще знать, как как Амишам. Я думаю, дорогие и любимые Гости, настало время познакомиться. Это моя жена Хелена. Прекрасная хозяйка и добропорядочная мать.

Хелена скромно улыбнулась, и опустила глаза.

— А это мой сын Гедеон, румспринг. На перепутье ходит, все думает, остаться ему праведником или нет. Ждёт святого крещения, после которого станет полным наследником великого дела Амишей.

Гедеон улыбался с чуть приоткрытым ртом, и не сводил глаз с сестёр. Те улыбались ему в ответ.

— А меня зовут Иоганн. Все мы носим древние, давно забытые имена наших предков, которыми уже давно никого не называют.

— Иоган Гот. Рейнек Фухс. — Всплыло в памяти надпись на той тёмно-охристой высокой книге, и я произнёс его вслух.

Хелена с Гедеоном снова с изумлением посмотрели на меня, а Хранитель Иоганн вскочил, будто деревянный стул под ним внезапно загорелся.

— О, Хвала Разуму, как это?! — закричал он так, что все вздрогнули. — Откуда ты знаешь это слово, мальчик!?

Он повел нас в глубь дома, в просторное большое помещение, которое служило своеобразным музеем Амишей, с множеством стендов на стенах, портретов, и вещей под вакуумным стеклом. На одном из стендов было изображение страшного зверя, Рейнека-Лиса, только нарисованного совсем по-другому, чем в книге. Это был даже не сам лис, а контур лиса, в границах которого виделись злобные лица людей, мешочки с блестящими желтыми кругляшками, судя по всему, тех самых допотопных денег, бутылки с надписью «виски», ножи со стекавшей кровью и других нехороших вещей. Этот лис, точнее контур лиса раскрывал свою пасть на группу людей в точно такой же одежде, в которую переодели и нас, которая, не боясь быть съеденной, смело шла на лисий контур, подняв вверх крест и лопаты. Сверху стояла надпись по-немецки, или может, по пенсильванско-голландскому наречию. «Весь мир-Рейнеке-Лис, и только Амиши противостоят ему!» — перевел надпись Хранитель Иоганн.

Я сказал, что мы с Юзи тоже являемся детьми греческих Хранителей. Про Грецию Иоганн ничего не знал. Сначала подумал, что это в Африке. А когда на его вопрос, есть ли в Греции Амиши, мы сказали, что, судя по всему, нет, его восторг немного приутих. Он стал рассказывать историю своего народа. Когда-то задолго до Потопа человек по имени Якоб Амман собрал вокруг себя сторонников. Эти люди впоследствии стали называть себя Амишами в честь этого человека. Эти люди верили Бога, и исполняли его так называемые «заповеди», то есть законы, которые в наше время стали нормой. Этих людей всячески притесняли и обижали. И они стали жить большими общинами, чтобы вместе противостоять злому и нечестному миру. Внутри этих общин существовали похожие законы, которые присутствуют и в нашем современном мире. Люди не брали чужое, не обижали друг друга, а главное-любили друг друга и молились Богу. За их праведность их не любили люди, наполненные допотопной злобой. Более того, пришли люди человека, которого Иоганн назвал Людвиг Чёрное Солнце, и выгнал Амишей с места, на котором они долгое время жили. После этого Амиши сели на сколоченные между собой доски и бревна, и на них, так как геликоптеров тогда не было, приплыли в Америку. Здесь они нашли свои новые места для жилья, здесь, в Америке, они стали более расти как праведники все выше и выше. Они задолго до нынешнего времени понимали, насколько отрицательно влияют на человека дух соревновательности и чрезмерного индивидуализма.

Мы долго рассматривали хранящиеся под стеклом в вакууме древние книги Амишей, полуистлевшие орудия труда, камень, который Амиши привезли с собой в Америку, но о предназначении и смысле которого забыли.

Потом пили чай на травах, после которого Иоганн снова прочел молитву, остановившись и посмотрев на меня посмотрев после слов «Во имя Отца, и Сына…».

— И Святого Духа! — снова закончил я.

— Дай вам Разум со временем стать такими же религиозными, как и мы! — с достоинством пожелал нам Иоганн и повел нас смотреть свое хозяйство.

Мы долго обходили небольшое картофельное поле, аккуратные грядки с овощами, фруктовые деревья с подрезанными ветвями, кусты, облепленными красными, черными, и желтыми ягодами.

— Вот этими, — Иоганн вскинул вверх свои руки с кистями, похожими на больших крабов, — вот этими самыми руками здесь вскопано и сделано всё! Работа, великая работа делает из простого человека Амиша! Работа делает человека великим! Работа и религиозность-вот, чего необходимо всем!

Нас с Юзи восхитило, что Иоганн с семьей всё делают собственными руками. Мы тоже Хранители, но нам помогают в хозяйстве роботы, без них бы нам пришлось очень трудно. И к тому же, под нашим скромным домом со стенами из глины располагались вглубь три этажа со спальнями, бассейном, сауной, и комнатой-пещерой с ионизированным воздухом, благотворно влияющим на организм. Мы выразили наши восхищение Хранителю.

Конец ознакомительного фрагмента.