Рассказы умерших

Александр Макушенко

Краткий опрос некоторых скучных личностей завершился тем, что книга была написана вовремя и с переменным успехом. Некромантия в практическом проявлении. Книга содержит нецензурную брань.

© Александр Макушенко, 2020

ISBN 978-5-4498-9559-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Солнцелитие света

Александр Свиридов — вот мое имя на Небе, куда меня поселили. Это было давно и меня мне не Александр, а Алекс. Это имя Торгового Флота, в котором меня упоковечили, как самого преданного работника Советского Союза, коим я и являюсь до сих пор. Это преданная нация, и тем не менее, есть смысл в том, чтобы рассказать о нем иначе, чем те, что о нем смыслят все то, что о нем пишут в интернетах и в газете по имени Правда. Правды там нет и близко, чего бы там не было описано в статьях, хоть было интересно полистать.

И было на Небе то, что меня заинтересовало. Я однажды поднял свои очи к звездам и вечно бы мечтал, если бы на судно не взошел кок и не позвал меня ужинать. И так было всегда, когда он меня звал на ужин после того, как взобрался на борт. Это был и ужин и вечер на двоих, троих, а то иной раз и на пятерых, не считая меня. Это был малярщик (как мы его называли в шутку между собой, естественно, иначе бы он обиделся), и он был свят в своих глазах, когда он красил судно «за так», между тем, как просто покататься с нами на берег иного судна и просто побродить по свету.

Он назойлив, пишет себе статью в интернете и предлагает встать за штурвал самому коку. Ой, как его там, интернет… Тогда же интернета не было. Он просо писал статью домой, после того, как его отчислили из вуза за спешку и успеваемость, как ему говорили. На самом деле, он был политический, как он сказал однажды, после того, как я ему предложил покурить трубку, а он вежливо отказался и бросил ее в море, гад. «Покурил и бросил», сказал он мне, продолжив курить свой табак, свернутый в сигарету из табака и махорки. Вообще, это был грех, в точки зрения морского капитана морского пошиба, и вообще морского.

Он был гад во всех смыслах. Он выбросил трубку в море, причитая, что это не табак, и не махорка, а чертов гашиш, что подмешивали мне немного мои «капитаны», подчиненные мне и вполне сносно обходившиеся той самой махоркой, что приходилась мне братом, а не сестрой. Я бы подумал, что нет иного выхода, как бросить его в море, искать ту самую трубку, что он отправил к Нептуну… Но нет, он согласился искать трубку иного мира. Что он имел в виду я не знал, но он достал крошечную Библию, что держал в руке незаметно, пряча за карманом куртки.

И вот, что он зачитал: «Затем он сказал мне: «Сбылись! Я Альфа и Омега, начало и конец. Всякому, кто испытывает жажду, я дам испить из источника воды жизни даром». И он спросил: «точно ли ты следуешь тому, чтобы испить воду жизни даром?». Я спросил, «что ты имеешь в виду?» и он ответил примерно следующее:

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, но это было пристойное начинание того, что называется «морским изучением библии». И это было правильно в глазах Бога и всего святого, что он сочинил.

Это был 1919 год, время забвения и ненависти. Царская Россия, и зло, творящееся в мире. Ненависть была во всем, и он воспользовался мною, чтобы войти в доверие к сестре, на которой он потом женился, потом проклиная меня всякий раз, когда вспоминал море, сидя на суше. А сидеть ему приходилось частенько, ибо ему хотелось служить по домам, чего раньше не позволялось, ибо в Царской России было принято ходить на богослужение, а не просто ходить по домам и требовать подчинения, как того желали большевики.

Да, их считали большевиками, как потом и царско — подданными. А то и нацистами, приверженцами Штатов и шпионами в одном лице, что было неправдой, однако часто пропагандировалось пропагандой Советского Союза. В других странах они считались Советско — подданными, что и не мудрено, так как они медленно печатали и быстро молились.

И такой связный лепет мы доносили до всего собрания, чтобы они ржали и смеялись всякий раз, когда нас называли Советско подданными в Царской России, немецко подданными в Польской Шляхте, и немного того в самой Германии, где нас уничтожали особенно усиленно. Итак, так кем нас тогда считали? Водителями самого Сатаны, как нас называли в Святом Советском Союзе, что было тщеславно и гордо, но мы не понимали, что было такого, чтоб везти самого Сатану в Ад, где он и был проклят.

Мы думали, в Откровении говорилось о мире, что нагрянет после него. Староцерковное выражение так шло к нему… «И так выглядело вульгарно в письме братьев, что его заменили на староцерковное совсем, судя по всему». (приметки Кариеномена IC).

Итак, Кариеномен был свят для меня, хотя я думал, что он тот еще Яхалафа, о котором вы узнаете чуть позже, и что нет иного имени, кроме меня,… кроме него, говорил Бог, и что нет иного творения, кроме как Иисус Христос, которое прославляет его имение и трудиться в его винограднике, как ленивый сын, который сперва отказался пойти служить своему Небесному Отцу, а потом согласился. И то, скрепя сердце и свершив ошибки, о которых до сих пор не знает. Это и впиться в молоко своей матери, причем прямо из груди. И это в девять то лет? «Так нельзя», подумали капитаны и подумали Библию, что это святая икона, и что смотреть надо осторожно на это порнографическое изображение, сидящее на престоле сосуда гнева Божьего и вяло посасывающего грудь своей матери! Это же в девять лет!!! Это ж по волосам видно! Ему б еще виски дали… И сигарету.

«Я, Бог Израиля, только смотрел на это и посматривал по сторонам, чтобы их шутку ненароком не напечатали в газете и не сделали достопримечательностью истории, как это бывало ранее со всему известными капитанами, вроде как с капитаном Бладом, о котором говорил Моторхеад в своем сердце: почитай его! Это великолепные книги!

И я смеялся, пока он нес бред про бесов, которые ему мешали думать и о том, что никогда не будет того, что будет описано в Библии снова, но уже новым переводчиком, и что с Новой Библией будет понятней то, что о ней говорится выше: она книга для святых, и что свят тот человек, кто выкинет его в море, не разбираюсь в том, что в ней написал тот пьяный священный человек, что писал Библию. Так говорили советские ученые, а не просто я….»

И так было всегда, когда он говорил со мной о книге, в которой я не понимал ни черта, хоть и почитывал ее ежечасно. И капитан Блад был намного круче Откровения, хоть там говорилось иначе…

–… Христос ему имя, — продолжил он разговор, хоть мне было интересно совсем другое, а именно то, что с ним случилось, что он заговорил об отчете Всевышним и что он такое себе на уме припрятал, и почему я должен быть в этом, как его, отчете…

И Малевича мы бы посмотрели дальше, но меня остановил и продолжил дальше свой неутомимый рассказ.

Мы плыли на моей паруснистой лодочке и я стал управлять ею, как заправский капитан своим гребанным судном.

Я общался с Малевичем давно и вот, что меня в нем привлекло. Надо утомимо писать рассказ, и я не знаю, о чем начать. Это и то, что он тайный гей, судя по тому, что я о нем наслышан, и то, я капитан бригантины тихого флота, и торгую мясистым волокном. Мне денег доставалось немало, но это другой рассказик, который требует времени, а я курю чубук и мне некогда ставить вам оценки за память, я пошел спать.

Утром свиделись мы с капитаном, и он был бухой в зюзю, рассказывая свои истории, он описывал невероятные похождения бригантины, на которой он когда то плавал, когда собирал мясистое волокно, которое было и табаком и чаем одновременно.

— Это был хороший никотин, — шипя сквозь зубы, протрезвел он, прочитав наше написанное с владельцем всех суден мира. «Ну, этого не будет», подумал и убрался спать тоже налитый солнцелитием света.

— Нам не будить его, — сказал градиентатор Времени и стал магировать комплекс. Я спросил бы его, но он лишь отмахнулся, и начал смотреть в эту громадную штуковину, в которой вращалась снежинка, наполненная опиумом, как он мне сказал тихонько на ухо.

— Его курят и пьют, — процедил он сквозь зубы. — и тебе его не надо. Наполнят полную рюмку, примерно через пятьдесят лет, ты его выпьешь, и тебя вытошнит на ковер. Дорогой ковер, надо сказать. Это Солнцелитие Света. А о чем сказал он, я не знаю. Заканчиваем книгу. Он благодарный, но вечно подвыпивший капитан, который хотел тебя приручить и сделать опытным боцманом. В плане, не тот, над которым проводят опыты (хотя это тоже было), а тем, который много знает и умеет…

— Я вернулся, — мигом протрезвел тот, и дал мне затрещину, чтобы я написал о нем замечательную книгу. И дал мне курительную трубку, сказав, что теперь все можно, и все возможно, и что я писал бы побыстрее, пока я пьян и заслуживаю наказания писать три дня о его замечательной книге в газету, что есть Правда, и дал наводку на компас. Там кружилась магическая пружинка и давала наводку на Север. И я стал есть табак, приправленный солью, чтобы Солнцелитие Света состоялось.. Это был древний обряд, закружился он в обряде, и в обряде вырос, вот теперь и магирует. Опытный капитан, надо сказать. В двадцать пять лет он стал капитаном Советского флота и теперь вот магирует, глядя на компас и жуя взащелку табак, припыхивая своей красочной трубкой из дорогого бриара. А я — своего не очень дорого ореха.

Так мы и смотрели на таинственный компас, который окружался ореолом тщеславия, и теперь стоял безразличный ко всему участливому, что вокруг него состоялось. Это Солнцелитие Света. Древний обряд, который состоял в помазании кровью ягненка и выношение трупа вперед ногами, чтобы он был защит в парусный кусок дерьма, что он называл парусистой тканью и был отправлен с грузом за борт, к акулам.

Я стоял в недоумении и думал о том, что надо было бы зачитать Библию.

— Библии нет, — отреагировал тот и стал есть халву, приписывая себе заслугу в том, что тот был убит через повешенье за рею и взашей. И зачем нам надо было есть Библию, который есть капитан, и что он знает лучше всякой Библии, что надо делать по древнему обряду «посвящения в рыцари». И так и сделав, плюнув на тот труп, сказав, что то был труп отступника и богохульца, и что он сам знает, как надо расставлять слова в приоритетах.

Так мы и свершили обряд. Труп отправился в Бездну к акулам, которые прошивали парусный флот и стал есть его с забвением совести. Мне претила совесть писать тут все подробности обряда посвящения в рыцари, то есть, в градиентологические священники, которым я стал сегодня утром. Я стал пользоваться священной Библией и стал смотреть в черный кожаный переплет синей книги, которой он магировал по утрам. Читал Бытие и Откровение. Голос его был радостным и унылым в тот же момент. Погибший его был брат по духу и немного даже по духу из Писания. Он погиб за родину, получив пулю в живот из револьвера. И так далее, и тому подобное. Я недавно был здесь и стал священником лишь по наитию капитана, который был пьян от горя и любви к нему, погибшему, который умер не из за родины, а из за любви к истине.

— И так я стал знакомым с ним, — продолжил капитан тихим голосом. — и он прокурил мою градиентологическую трубку для шторма, специально с закрывающейся шторкой от вера, и стал писать о нем книгу. Целый, блядь, морской журнал, который назывался уже даже не помню как. И это истинный договор с бесом, который меня познакомил, блядь, с проповедниками, которые курили истину, но отрицали табак, но отрицали граждан, которые любят табак со всем чистым словом, которым наделила их природа, блядь.

И так далее и тому подобное. Он, сонный, уберется прочь, подумав о ближнем и тайном священнике судна, который был помазан за уши кровью цыплят и ягненка, лично выманенными у ягненка у кока, который зарезал цыплят лично сам перед этим и стал магичничать за кухней, вырезая у него бронхи и трахею, чтобы уж точно добраться до крови, которую у него так просил капитан.

Так мы и получили кровянку на завтрак, а капитан — свою черную от пыли кровь для посвящения меня в рыцари и монахи. Я не должен был остригать свои одежды и бороды, как и бровей и всего прочего. Было одно наитие — оставить бога и ложиться спать при первых петухах, как мне запретили градиентологические мастера магии. Но было поздно, и утро затянулось.

Итак, я солнцелитие света провел отвратно и надо было признать, что в этом было и доля вины богов, в которых я верил. Я был верующим, и это было хорошо для обоих: для капитана и меня. Он менял меня юнгой и я часто посиживал на камбузе и просто чистил картофель. Его никто не любит, но жрут с удовольствием, которого не видно на суше.

Я часто встречал нашего капитана на суше. Он ходил на собрания, носил шляпу — кепи и матерился так, словно никакого Бога и близко не существовало. Он тоже не считал меня христианином, как это было заведено у нас в некоторых домах служения, но все таки… Надо было видеть его лицо, когда я сам помазал его кровью ягненка. Я сказал, что ему нужен первосвященник, а мне, соответственно, его помощник, и это будет почти что он сам. Так он и согласился, хотя и скрипя сердце. Или зубами, чего уж там…

Я часто пил горькую, хоть на судне это и было заведено, но настолько часто я еще не пил никогда. Прикоснулся губами к фляге и пошел дальше некуда писать свои книги. Я был писателем, а что вы думаете? На суше писать некогда, на море, вообщем то тоже нет времени, но уж куда больше, чем на суше.

Так я и писал понемногу. Бог был моим помазанным священником, я был его

Христом и много — много времени утекало с тех пор, как прошло солнцелитие. Это священный праздник для всех нас и нечего заискивать перед матросом! Так никуда не годиться. Надо было признать (еще раз) что я никудышний матрос. Я больше сухопутная крыса, переносящая опиумную бубонную чуму, и не надо на меня так пялиться! И это хорошо, скажет твой Бог и усомнится в написанном. Все было хорошо, включая и это…

Солнцелитие никуда. Всю кровь извели на ягненка, что стоит рядом с нами. Это и я тоже вместе с вами и некуда нам так было торопится. Надо было отвезти его в порт и там его утопить, хоть это было запрещено законом во всех штатах объединенной Америки.

Я и Джек Потрошитель были бы хорошей парой.. Так и я сказал своему капитану, на что получил ответ, что тот был священной личностью в его снах и не надо так шутить.

Часы били склянки, время шло незаметно. И, надо было еще раз намекнуть, что надо было и подумать о том, чтобы спрятать свою перемазанную кровью ягненка одежду.

И писать было незачем о том, что надо было делать, но все таки хотелось и выписать свою кроткую душу. И отеля не было в море, чтобы выписать тот бред, что творился на душе. И писать хотело все меньше и меньше, склянки били двенадцать и надо было признать, что…. Что то я записался.

Корабль все шел и шел и дым развевался над палубой. Я был в морской ушанке (да, была и такая какое то время назад) и тельняшке, которую, по мнению самого капитана, мне принес сам Господь Бог. Но ветер дул туда, где не было крыс, а именно в Китай. Там было хорошо, и сейчас мы и шли туда за товаром для Советского Союза. Тогда мы еще все курили и пили водку напропалую, но это было хорошее время, чтобы там не говорили те братья, что сейчас у власти.

Музыка радиоприемника развевалась над ветром и Свиридов все писал все свою песню под шестиструнную гитару, что занял у меня недавно. Больше мне не писать своей музыки, все написал он сам. Что и было довольно смешно.

С другой стороны, писать он мне не стал и начал думать лишь о том, как бы занять мою электрогитару уже на суше. Там она котировалась высоко. А здесь — еще выше.

Курить там было запрещено, там были свои правила, но на море можно было все, о чем знал капитан и боцманы, которых у нас было уже двое. Один пил, а другой его подменял. Надо было писать в судовой журнал, но о чем, знал лишь Свиридов, а его заела тоска и он смотрел на море, преисполненный печалью и думал об американцах, которые жуют табак, что вез он им он из своей страны и думал лишь о том, что их табак намного лучше.

— Зато наш — свойский! — продолжил он через какое то время. — А ты жуй, жуй, тебе говорят. Не курят его, не тот сорт, что надо сказать. И это целая муха проведала, что тебе там рассказать в своей книге, что ты пишешь на досуге. И смастеришь парусник, я то тебя знаю. И не делай вид, что нам с тобой по многу лет. Мне восемнадцать было, когда я закончил парусное судно и пошел в колледж учится. А остальные — и того раньше. Теперь никак не выкину те формулы и вычисления, что нам привелось зазубрить. Все время использую. Вот, видишь? — и он показал мне старинный секстант, что он купил на парусной шхуне, на которой не было генератора и только три аккумулятора, к которым время от времени подсоединяли двигатель, чтобы он зарядил их и стал моложе лет на двадцать. Только освещение сжарило все так, словно никакого аккумулятора и не было, а потому двигатель работал постоянно.

Не мудрствуя лукаво, он назначил мне два, и сказал еще раз, что никакого генератора там не было, а тот, что сдох и впомине не считается.

— А ты кури, кури! — продолжил он, почесывая меня за ухом, как признак поощрения. — Давно надо было уже написать эту книгу, но видимо, напишешь ее ты с моих слов, и чего бы там не говорили пираты, а есть они на целом Карибском море, и нечего опровергать истину. Теперь так, сотри все, что написал и делай так, чтобы никто не заискивал перед тобой. Ты был достойный лоцман и больше тут нечего сказать. Впервые выписался! Знаешь, особые впечатления. Может, отправить тебя на камбуз? Мы тут все хорошо готовим и тебе было бы неплохо сделать выправку своей матери, чтобы и она научилась готовить, а не только свою жаренную перловку, что мы тут едим.

Так мы жарили перловку, чтобы сберечь нервы повара, который все ее готовил и прихваливал волшебное мясо тюленя, которое туда добавлял, чтобы сбить горечь каши. Уж не знаю, с чем он ее мешал, с клопами, что ли, и видимо сударь не знает мер, приглашая на свое таинство ужина то беса, то Люцифера, что в переводе значит «Светоносный». И сам свет ему носит и прихваливал кашу, и добавлял туда кореньев — трав, которые сбавляли горечь и получалась одна картошка на вкус. И если дело было в том, чтобы сбавлять горечь то ладно, можно было бы и беса и Люцифера, так ведь сам Дьявол захаивал к нему в гости!

И с чем бы есть перловку? Мясо то ведь уже приелось, и тюленины оно ведь значит. И теперь все начнут меня хаять, ведь как ведь так, есть мясо тюленя могут только больные люди! А знаете, какое оно волшебное мясо на вкус, если приправить его перцем с чесноком и дать ему настояться часа два три в пылающем костровище судна? Не в плане, чтобы само парусное судно сжечь, а в том плане, чтобы дать ему настояться, вот ведь.

И тюленятину мы ели, и чаек многие пробовали, и говорили, что она горькая на вкус, и что делать нечего, чтобы это снова пингвинятину засунуть в нос и понюхать, чем его приправил повар…

И обычно он приправлял таки перцем с солью и давал настоятся час — другой, прежде, чем подавать на стол. Это — в Северных экспедициях, чем у нас обычно и заканчивалось лето. И лето было скудно, ведь плавали мы в широтных местностях, чем приправляли хлеб и прибаутки, что было сморщено носом и давало нам надежду плыть и высокомерно вести за собой ледоходы, которые нам «постепенись брат!» и давали плыть наперекор судьбе. Ведь мы были такие нищие и вечно матерились, когда давал нам плыть теплоход, а не тот «зеленый атомоход!». Он был шаромыжником, тот гей, который начинал все плести, о чем свет видывал и, видимо, настоялся его перец в стакане, куда он плеснул жидкого этанола, в котором настаиваются в чане детали машин. И себе, так сказать, и машине, ведь ей тоже надо пить. Вечно пьяная атмосфера….

И так и сяк, а мы Солнцелитие праздновали раз в три недели. Когда тюленя зажарим, когда пингвина сморим. А когда и чесночком отправим, чтобы сбыть запах спеси и норова, которым он отправляет воздух.

И так и сяк, а сейчас пора бы мне заканчивает книгу, видно, проголодался я. Закончим и наш рассказ о Солнцелитие, древнем священном ритуале погребения, имя которому дал капитан Норов, что в сказочных морях…. И что теперь? А что делать, если нету Солнцелития? Кто будет править на Земле? Агнец божий, и ли я сам воцарюсь? Кто подскажет? Небо расскажет, а я сам удалюсь и сделаю знак свои приближенным, чтобы они схватили того засранца, который записал все без разбору! Аминь.